Андрей Волос. Маскавская Мекка --------------------------------------------------------------- © Copyright Андрей Волос Email: writer_volos(а)mtu-net.ru Date: 10 Nov 2003 --------------------------------------------------------------- РОМАН Москва, 2003 Моему отцу Герману Степановичу Волосу Те, кто похваляются, будто ищут ее, не имеют от нее вестей, А о тех, кто получил от нее весть, более не приходят вести. Саади, "Гулистан" Маскав, четверг. Билет - Канкоф! Голос у Махмуда был сиплый. Выкликнув, он поднимал на толпу лилово-черные глаза и хмурился. - Здес Канкоф? - Здесь Коньков, здесь, - крикнул кто-то, торопливо протискиваясь к помосту. Махмуд отдал карточку. - Карзынин! - Здесь. - Балтаев! - Здесь... Биржа открывалась в десять утра, закрывалась в три. Пять часов в плотной очереди угрюмых неразговорчивых людей. - Шералиев! - Здесь. Сейчас Махмуд раздает карточки. Но и утром не отойти. Может и холостую перекличку затеять: зачем - не скажет, а не откликнешься - выкинет из списка. Как будто ты и не торчал тут целыми днями. Хочешь сначала? - пожалуйста: снова получи синий талон и стань последним. И не обижайся. Какие обиды? Этот Махмуд прост как дрозд: в шляпу нагадил и зла не помнит. Знай себе лыбится. У него работа такая. - Петров! - Который? - Пэ Кэ Петров, - уточнил Махмуд, поднимая глаза от блокнота. - Здес? - Здесь! Счастливчики протискивались к помосту. - Клымов! - Здесь!.. Очередь движется медленно. Но движется. Недели через две получаешь желтую карточку. Номер карточки определяет очередность собеседования. Но не его исход. Потому что спросить могут что угодно. Столицу Евроштатов. Размер ноги. На какой широте расположен город Ахметьевск. Сколько микробов в кубометре воздуха. Или вон, как спрашивали у Вити Дронова. Чиновник-курд сложил ладони корабликами и несколько раз сделал движение, от которого воздух между ними стал чавкать: "Что это? А? Молчите? Не знаете?" Снова почавкал. "А? Почему не говорите? Не можете отвечать?.. Сжатие это, сжатие! Идите, вы не знаете ничего!.." Понятное дело... вон сколько курдов в очереди... им-то работа нужнее... - Костров! - Здесь... Говорят, если сунуть чиновнику двадцать дирхамов, он не задает никаких вопросов. Курд, русский, чеченец, казах, таджик, табасаранец - без разницы. Плюсик в ведомость - и в первый список. А уж из первого списка до работы рукой подать... Только где взять эти проклятые двадцать дирхамов? - Калам... Колом... - Коломиец! - радостно помогли из толпы. - Здесь! Витя Дронов раз не прошел, два не прошел... На третий вернулся домой - да и привязал веревку к газовой трубе. - Сидорук! - Здесь! Зря, конечно. Даже если срезали на собеседовании - жизнь все равно не кончается. Просто на следующий день нужно прийти пораньше и снова встать в самый хвост очереди. И впредь являться к десяти, не позже. А то Махмуд выкинет из списка. Очень просто. Глазом не успеешь моргнуть. Чирк - и готово. А если не вычеркнет, тогда недели через три - новое собеседование, а там уж... - Конец, работнички! - скаля зубы в улыбке, сказал Махмуд. - Хайр! До свидания! Стальной помост стал со скрежетом запрокидываться. Через пятнадцать секунд на улицу смотрела глухая стена. Разочарованно гудя, толпа быстро разбредалась - точь-в-точь капля грязи, упавшая в чистую воду. А какой-то чернявый, в тюбетейке и засаленном синем чапане, вскарабкался на урну и уже что-то злобно выкрикивал, отмахивая сжатым кулаком. Улица гудела. Ветер широко гулял в верхушках красных кленов. Найденов замедлил шаг, прислушиваясь. - Зачем мы пережили ужасы Великого Слияния? - надсадно кричал чернявый. - Чтобы теперь подыхать с голоду? Для чего погибали наши отцы? - чтобы у детей никогда не было работы? Они говорят, что теперь все равны!.. мир счастлив!.. нет ни христиан, ни мусульман, ни буддистов!.. все мы - братья в едином Боге!. Да оглянитесь же! Нам просто заговаривают зубы! Мы - гнием в нищете! Они - купаются в роскоши! И это - равенство?! - Вот горлопаны, - неодобрительно сказал седой человек в кепке, стоявший рядом. - Лучше б делом занялись. Ой, достукаются... Он с досадой махнул рукой и быстро пошел прочь. Найденов побрел следом. На углу он оглянулся. Первый, в чапане, пропал. Вместо него уже горланил кто-то другой. Пара десятков слушателей встречали слова оратора взмахами кулаков, и было похоже, что каждый из них готов, в свою очередь, залезть на урну. Опасно сверкая синим огнем мигалок, к собранию уже подкатывали две милицейские машины... Найденов прибавил шагу. Скоро он вышел на бульвар. Ветер гнал листву, клены прощально пунцовели, закатное солнце празднично румянило сизое марево смога. Внизу, за серо-желтой лентой реки, громоздился Маскав. С восточной стороны грозно тянулась вполнеба армада тяжелых облаков, кое-где наспех подкрашенных ржавью и жидким золотом. На фоне туч вершины небоскребов казались темнее и жестче, чем там, где еще сияла лоскутная рвань холодной синевы. Сверкала алмазная игла минарета Напрасных жертв - солнце на ней напоследок дробилось на восемь ослепительных вспышек. Ситикоптеры, похожие на докучливых мух, встревоженных надвигающейся непогодой, стрекотали, набирая высоту или снижаясь, чтобы опуститься на посадочную площадку одной из высоток. Бесшумно скользили над головой серебристые вагоны анрельсов. Плыл разноцветный дирижабль, волоча белое полотнище с надписью "KORK LTD - НЕ ТРЕБУЕТ РЕКЛАМЫ". Найденов проводил его взглядом. Если с малых лет сосать корк и ничему не учиться, то какая может быть работа? Прав мужик - горлопаны... С другой стороны, он тоже без работы. А ведь, казалось бы, сам бог велел: вдобавок к физфаку у него еще трехгодичный биофак - физиология и биофизика. Из Уни Найденов вышел с красным дипломом, и его тут же взяли в Институт северных сияний. Ему было все равно: северные сияния, так северные сияния, лишь бы волновых генераторов побольше. Но, разумеется, северными сияниями там и не пахло. Слаженный коллектив большого закрытого института бился над проблемами сканерной локации - в те годы еще не попавшей в учебники, но уже незаменимой при создании систем космического слежения и боя. Многочисленные неудобства жизни под крышей ФАБО - жесткий распорядок, прослушка, КЛК, ОЧП - с лихвой компенсировались зарплатой. Что же касается оборудования и оснащения, то он, например, пользовался лабораторией класса "Е". Даже, может быть, чуточку выше. Собственно говоря, весь их отдел представлял собой одну большую физическую лабораторию. Она размещалась в одном из внушительных космопортовских ангаров, построенных в спецзоне ФАБО. В тупиковом торце ангара были выгорожены несколько семинарских аудиторий, пара десятков конур, в дыму которых черкали бумагу и орали друг на друга математики, вычислительный центр, столовая и "Шанхай" - большой уютный зал с чайным буфетом и кожаной мебелью. Именно здесь, по преимуществу, и протекала работа, пока она довольствовалась развитием той или иной теории. Если же теория развивалась до состояния, когда ее нужно было "поставить на ребро" - то есть решительно подтвердить или столь же решительно погубить опытом, - ничто не мешало переместиться в ту или иную экспериментальную секцию. Секции располагались в левой половине ангара. Каждая из них комплектовалась аппаратурой определенного направления и класса. Несколько первых были отданы старым добрым методам - хроматографии, ядерно-магнитному резонансу, акустике. Потом начинались роскошные и лакомые волновые прелести - оптика, высокочастотные излучения, скан-метод Джонса, фриквенс-излучения и волны Горбовича-Декартье... Здесь можно было найти комплекс аппаратуры для проведения любого опыта - кроме, пожалуй, астрофизических и гравитационных... К сожалению, в ту пору он не вполне отдавал себе отчет в ценности того, к чему оказался допущен. Он был разумен, аккуратен и осторожен - и теперь, четырнадцать лет спустя, брел с биржи, скользя взглядом по заплеванному тротуару и невольно рассчитывая найти что-нибудь ценное. Из этого следовало, что в те годы он был недостаточно разумен, аккуратен и осторожен: потому что если бы обладал всеми этими качествами в полной мере, то и по сей день работал бы в ИСС, сочетая свою общеизвестную (в рамках отдела и института) и щедро оплачиваемую деятельность с другой, от всех скрытой, тайной, существование и смысл которой не должны были быть никем даже заподозрены. Он придерживался нескольких ясных принципов, которые обеспечивали безопасность. Благодаря им удавалось выкраивать когда минуты, а когда и часы, чтобы, не обращая на себя ничьего внимания, наладить и провести свой личный эксперимент. Однако тот колпак, под которым все они сидели, глупо было бы недооценивать. К концу третьего года его успешной и поощряемой работы кто-то где-то сделал какие-то выводы. Из чего исходил наблюдатель? Трудно сказать. Так или иначе, к нему приставили двух дипломников. Он усмехнулся, вспомнив этих парней. Те еще были дипломники - погоны так и просвечивали из-под белых халатов. Он лег на дно, затаился, не подавая виду, что замечает это внимание. Несколько месяцев сживал своих подопечных со свету, требуя усердия, граничащего с самоотречением. Грузил ответственностью. При этом был открыт и радушен: я - вот он, весь как на ладони. Я чист как мыльница, я тружусь в ИСС, я занят исключительно проблемами сканерной локации!.. Лаборатория класса "E" и шесть таньга в месяц! - стоило попридуриваться, чтоб отстали. Дипломники ушли, наконец, на свой диплом вместе со своими погонами. А ничего больше не происходило. То есть - вроде бы убедились. И вроде бы отстали. И он уже приготовился перевести дух, расправить плечи... с чувством, с толком: фу-у-у-у!.. А потом - бац! "Леха, Саидов просил в первый отдел зайти..." Два с половиной часа разговора с несколькими безликими людьми средних лет в похожих темно-серых костюмах. Затем процедура подписания обязательства о неразглашении четвертой категории и - до свидания. Не повезло... Он много потом думал об этом. Должно быть, это не невезение никакое было, а великая удача. Задавшись какими-то вопросами, они, к счастью, искали ответы лишь в рутинных сферах: скорее всего, его разрабатывали на предмет ведения разведдеятельности. Передачи секретных данных. Но он не был шпионом. И не торговал тайнами. И поэтому концы с концами не сходились. А когда неразрешимые головоломки всем осточертели, его попросту выгнали. Нет человека - нет проблем. А вот если бы кто-нибудь глянул дальше собственного носа, если бы возникла догадка насчет того, чем он втихомолку занимается в лаборатории класса "E", что именно исследует, какие закономерности изучает!.. - о, прямо мороз по коже: до самой смерти бы от них не открутиться!.. Найденов миновал сквер и снова шагал по тротуару вдоль проезжей части, машинально отмечая всякий хлам, попадающийся на глаза - обрывок имиджграммы, погашенную таньга-карту, окурки, клочья целлофана. Он много лет перебивался случайными заработками. Подсознательное желание найти на заплеванном асфальте что-нибудь полезное уже совсем не раздражало. Почему бы и нет? Находят же люди... Листья, листья, листья... окурки, пробка, смятая колесом пластиковая бутылка, раздавленный шприц... Десятку бы. Пусть мятую, пусть грязную... Нет, сторублевку. Глянул так невзначай - а она вот. Лежит себе. Вот это праздник. Картошка, колбаса, хлеб, сыр. Настене пирожных. Пару пива на радостях... А еще лучше - бумажник. Ведь наверняка где-то валяется. Пухленькая такая сволочь. Даже чисто статистически. Задачка для пятого класса. В городе Маскаве двадцать два миллиона жителей. Каждый сотый хотя бы раз в жизни теряет бумажник. Спрашивается: сколько бумажников одновременно лежит на улицах Маскава? Если в среднем 65 лет... тогда... да, чуть меньше десяти. Пусть девять. Более того: нетрудно прикинуть, сколько в нем среднестатистических денег... Загадочная все-таки субстанция. Достаточно оглянуться, чтобы понять, что их бесконечно много вокруг. Куда ни посмотришь - всюду они, они! Тротуар, стена дома... кованая ограда - все это деньги, деньги. Все покрыто слоем денег, лаковой патиной... все блестит, сияет... все движется, живет... кормит, поит... дарит комфорт и удовольствие... Все есть, всего полно, всего навалом... и все это стоит денег. Деньги льются шелестящими потоками... звенящие ручьи денег сливаются в течение могучих рек... реки текут дальше, дальше - к морям, к океанам денег!.. Деньги похожи на воздух - всюду их сверкающие молекулы. От них никуда не деться, они забираются в самые тонкие щели жизни... копошатся в мечтах... прогрызают покой... заводятся в любви... точат дружбу... Бесконечное шевеление мелких глянцевых телец... Мириады опарышей в выгребной яме... Просто микроб. Да, микроб... вирус... проникает повсюду... размножается... живет... Окурки, бумажки, обертка от мороженого, опаловая кожица презерватива... Мятая бутылка... еще одна. Таньга, таньга... Таньга, как правило, лежат отдельно. В одной секции бумажника - рубли. В другой, потолще, - таньга. В третьей - доллары. Особый многоклеточный загон для кредитных карт... Но они совершенно ни к чему. Без PIN-кода ничего не получишь. И потом: коли умный человек, так тут же в банк. Так и так, мол, арестуйте счета... Ну когда-нибудь должно повезти? Ему никогда не везло. Однажды в детстве нашел кошелек, да что за находка? Рваный, старушечий: квитанции в лужу, а мелочи едва на мороженое хватило. Вот и все, и больше никогда ничего... Кроме ста баксов, которые турок... вот болван этот турок! Да, да... Года три назад. Богатый турок из Баковки. Собственно, что турок?.. За копейку готов был удавиться. Если б не отчаянное на тот момент положение, Найденов на его условия в жизни бы не пошел: двухразовая кормежка и пятнадцать рублей в день. Что такое пятнадцать рублей?! - булка стоит пять. То есть либо на биржу с отказом идти - а это четыре месяца штрафа! - либо, значит, с нашим удовольствием: две кормежки и пятнашка. Копать ямы под новую изгородь, месить бетон, таскать столбы и громоздить шпалеры: по ним безумный малоазиец собирался пустить виноградную лозу. На второй день, спрыгивая с лестницы, на нижние перекладины которой его напарник, суетливый костромской мусульманин, нагромоздил жердей, Найденов зацепился полой за гвоздь и одним мощным рывком привел куртку в состояние, более всего напоминающее веселое трепетание вымпелов над входом в цирк-шапито. Он еще стоял, снова и снова прикладывая друг к другу лоскуты, будто надеясь, что они возьмут сейчас - и срастутся как было, когда услышал от дома низкий женский голос: - Э-э-э, урус, урус! Яман твоя башка, яман! Смотри, как порвал, а! Чесслово, шамашечий! Ладно, иди сюда! Улыбаясь, Максуда-ханум стояла на крыльце. Золотые цепи сияли на ее полной груди, легкая седина поблескивала в солнечных лучах. - Звали? - хмуро спросил Найденов, подходя. - Как теперь работать будешь? - поинтересовалась она с усмешкой. - Эх, навязались на мою голову. Иди за мной. Максуда провела его через несколько комнат, обставленных богато, но однообразно - ковер на полу, в углу высокая кипа сложенных одеял, в другом углу низкий столик, на столике небольшой поднос с чайными причиндалами, - и остановилась перед дверью подсобки. Побренчав ключами, она отперла и щелкнула выключателем. Подсобка оказалась на удивление просторной. Напротив большого зеркала на нескольких перекладинах висела одежда. Справа стояли обувные ящики; свернутые ковры частью торчали у стены трубами, частью просто валялись на полу. Пахло сладковато: розовым маслом. - Подожди-подожи, - с одышкой бормотала Максуда-ханум, привставая на цыпочки и перебирая плечики. - А это? Так, подожди... это новое... а это?.. нет, еще поносит... а это?.. а вот это?.. Ну-ка! Пыхтя, она сняла с вешалки какую-то куртку и протянула ему. Найденов сбросил свою рвань. - В самый раз! - восхитилась Максуда-ханум. Турок был значительно короче и шире, однако спорить не приходилось. - Нормально, - он пожал плечами, глядя в зеркало. - Спасибо. - Из спасиба шубы не сошье-е-ешь! - пропела вдруг она. - Что! что! - всполошился было Найденов. Но было поздно: госпожа уже повисла на нем, жарко дыша и лопоча что-то по-турецки, и в следующую секунду они мягко рухнули на сваленные в углу паласы... Разумеется, все это ни в коей мере нельзя было назвать везением. Везение заключалось совсем в другом: полчаса спустя, когда Найденов смог, наконец, спокойно разглядеть обнову, в ней обнаружился потайной карман, а в кармане - аккуратно сложенная стодолларовая купюра. Должно быть, турок сунул когда-то, да и забыл. Стоп, а может, это сама Максуда ему... а? Да не может быть!.. Забыть, и дело с концом... давно разменяна та бумажка. Сейчас бы найти такую! Обрывки целлофана, две пивные пробки... осколки стекла... Смарт-ярлык, что ли? Он равнодушно шаркнул. Серебристый прямоугольник взлетел, сверкнув позолотой лицевой стороны, несколько раз перевернулся и наискось спланировал на мостовую. Билет кисмет-лотереи? Машины летели одна за другой. Вот пронесся широкий, как двуспальная кровать, "мерседес-халиф". Шквал воздуха за ним был такой мощи, что блестящий прямоугольник кувыркнулся следом. Казалось уж, вовсе не отстанет. Наконец, Найденов кинулся в трехсекундный промежуток потока. Ногти царапнули теплый асфальт. Уже завыли клаксоны. Метнулся из-под колес к спасительному бордюру. Провались ты пропадом. Дешевка. Радужные разводы, металлическая рябь. Точь-в-точь стрекоза в полете. Голографический портрет Карима бен Хайра. Несколько строчек по-арабски. Чуть ниже мелкий текст: участник имеет право... не имеет права... тяжеловесные обороты юридических разъяснений... в случае участия результаты лотереи не могут быть оспорены участником... грамотеи. То-се. Выдавленными золотыми буквами: НА ПРЕДЪЯВИТЕЛЯ. Повтор по-английски: TO BEARER. Ниже - серебряная цифирь даты розыгрыша. И время: 23.00. Еще ниже: БИЛЕТ No 13. Потом: УЖИН НА ДВЕ ПЕРСОНЫ. А совсем внизу: ОТЕЛЬ "МАСКАВСКАЯ МЕККА" И опять что-то арабской вязью. Он недоуменно перечитал нижние строки. Шестнадцатое? Ну да, шестнадцатое октября. То есть дата на билете стояла сегодняшняя... до 23.00 оставалась пропасть времени... и по всему выходило, что билет не использовался. Триста таньга! Потерял кто-то? выбросил? почему драгоценный билет кисмет-лотереи лежит на тротуаре? Неважно. Важно, что его можно сдать!.. Вот мой билет. Я передумал. Ну что вы. Не стоит хлопот. Конечно. Что? Да, мелкими, пожалуйста. А если нет? Все это слишком чудесно... найдут какую-нибудь закавыку... те еще умники. Бог с вами, подавитесь, дайте половину - сто пятьдесят! Это мое право!.. Что? Да, мелкими. Как можно мельче. Нет, серебра не надо... Облака тянулись с востока, тяжелым темным покрывалом наплывали на сумрачно посверкивающий, будто кварцевая друза, город. Низкое солнце все еще дымно горело в чистом секторе неба. Лицо тоже горело. Он повернулся и торопливо пошел в сторону "Спортивной". Последний луч солнца вырвался из темной пелены непогоды - и прощально воссияли на куполах Новодевичьего золоченые полумесяцы. Голопольск, четверг. Будни Ранним утром того самого дня, когда Алексей Найденов стал счастливым обладателем неиспользованного билета кисмет-лотереи, очень похожий луч нащупал щель между занавесками, и Александра Васильевна открыла глаза в просторной спальне собственного дома. Два этих события ровно ничем не были связаны друг с другом - если не считать солнца, равно струившего свет как над одной, так и над другой местностью, удаленной от первой на многие сотни километров. Александра Васильевна зевнула, зажмурилась и последним ночным движением натянула одеяло до самого подбородка. Если бы речь шла о ком угодно другом, следовало сказать, что это была русоволосая и довольно крупная женщина, неприбранная со сна, с яблочным румянцем на скулах и поволокой в чуточку раскосых светло-карих глазах. Через минуту она отбросила одеяло, опустила ноги на коврик, посидела, зябко подобрав небольшие ступни, помассировала затылок и шею, жмурясь и поворачивая голову вправо и влево, затем встала, шумно раздернула шторы и подошла к зеркалу. Стянув рубашку, она оказалась белотелой и полной ровно в такой степени, чтобы у стороннего наблюдателя, окажись он здесь ненароком, екнуло и зачастило сердце. Женщина обхватила себя за плечи и, поворачиваясь то одним, то другим боком, несколько времени рассматривала свое отражение. Если бы у стороннего наблюдателя, несмотря на сердцебиение, хватило отваги заняться тем же самым, он непременно отметил бы пышность груди, стройность ног, округлость зада, а также белизну и гладкость живота. Вслед за тем женщина величественно подняла полные руки, повернула голову, скосила в зеркало взгляд влажных карих глаз и... и... - но все эти подробности совершенно излишни, поскольку с самого начала следовало обойтись короткой веской фразой: ненастным утром одного октябрьского дня проснулась в собственном доме Твердунина А.В. И в самом деле, уже минут через пятнадцать, когда Александра Васильевна умылась и оделась, в ней не осталось почти ничего такого, что можно было бы назвать определенно женским. Прямой темно-синий жакет и такая же юбка надежно похоронили лекальные линии тела. Справа и слева от сочных губ появились суровые складки. Утренняя поволока карих глаз совершенно истаяла, уступив место пронзительному выражению готовности к жизни. Дом был пуст и тих. Выйдя на кухню, она насыпала в чашку две щепотки душицы, налила кипятку и положила ложку сахара. Затем достала из холодильника блюдце с половиной вареной свеклы и отрезала небольшой кусок хлеба. Намазав хлеб тонким слоем смальца, посекла свеклу ножом на толстые ломти и посолила. Перед тем, как приняться за еду, повернула ручку радиотрансляционного передатчика. "Досрочно закончена уборка зерновых в передовом хозяйстве гумхоза "Октябрьский" Пименовского района Старопименской области," - радостно сообщил голос диктора. Жуя свеклу, Александра Васильевна подняла брови и посмотрела на календарь - ну да, шестнадцатое октября. "Ничего себе "досрочно", - хмыкнула она. Радио рассказало о строительстве нового картофелехранилища в гумхозе "Победа" Краснореченского района, а также о сооружении второй очереди макаронной фабрики в поселке Долгая Пря Нижневолоцкой области. "Молодцы соседи, - вздохнула Александра Васильевна. - Видишь как: вторую очередь отбухали..." "Зарубежные новости, - сказал, наконец, диктор. - Маскав, пятнадцатое октября. По сообщениям наших корреспондентов, в Маскаве набирает ход осеннее наступление трудящихся. Руководство КСПТ во главе с товарищем Зарацем добивается удовлетворения насущных требований народа. Наш корреспондент встретился с товарищем Зарацем и задал ему несколько вопросов". Что-то недолго потрещало, затем женский голос спросил: "Василь Васильич, как вы считаете, удастся ли добиться удовлетворения насущных требований трудящихся?", а мужской, басовито откашлявшись, ответил: "Так а шо ж? Будемте оптимистами. А то шо ж? Нам без этого никак. Коммуно-социальная партия трудящих облечена доверием и не отступит. Потомушо шо ж мы получили? Потомушо новые обещания мы получили, вот шо мы получили. А ведь уже лопаются чаши. Кто виноват, если стихийные выступления доведенных масс? Кто довел трудящих масс до стихийных выступлений! А мы дадим народу в правовом поле. И не мы одиноки. Нас поддерживают братские силы мира и прогресса. В первую очередь, гумунистического направления". "Василь Васильич, - снова зазвучал голос корреспондентки. - Собираетесь ли вы взять власть в свои руки?" - "Да ну шо вы, шо вы! - добродушно хохотнув, ответил Василий Васильевич. - Зачем нам? При чем тут? Это массы Маскава хотят взять! Почему? Потомушо доведены бездумной политикой верхов. А уж когда возьмут, то коммуно-социальная впереди. Потомушо облечена доверием и доказала многолетним авторитетом". Грянул марш. Александра Васильевна прибирала со стола, ополаскивала блюдечко из-под свеклы, машинально подпевала: "...Нам разум дал... па-ра-па-ра-па-ра-па..." - и все это не мешало ей раздумывать о том, как теперь повернутся события в Маскаве. Там заваривалось, наконец, по-настоящему. Прошлые две недели дело шло на парламентском уровне, тлело, раскачивалось. Вдруг поперло - взятки и заграничные счета, отставка спикера... массовая драка в нижней палате, насильное изгнание двух партий и фракции "Кров". Два четырехсоттысячных митинга, встреча народных депутаций с президентом... А теперь уж Зарац и о стихийных выступлениях заговорил. Сумел использовать. Молодец... Они познакомились в прошлом году, когда Зарац приезжал на областную ратконференцию в качестве гостя. Она вообще-то не любила маскавских деятелей. Вечное это фу-ты, ну-ты... заграничные штучки... на кривой козе не подъедешь. Но оказалось, что Зарац - понятный мужик, свой. Тоже, правда, слабоват. Клейменов предложил ему по Ч-тринадцать пройти. Напрямки - мол, так и так, товарищ Зарац. Не хотите ли? Крещение, так сказать... Черта с два: "Мы ведь КСПТ, - отвечает Василь Васильич. - У нас, мол, идеалы несколько иного толка... нам, дескать, Ч-тринадцать не показана..." "Струсил, - холодно усмехнулась она и сунула блюдце в сушку. - Кишка тонка в настоящие..." ...Машина стояла там, где и должна была стоять, то есть непосредственно у дома. Первое время, как стали они работать вместе, Витюша, несмотря на свои пятьдесят с гаком, все норовил при появлении Александры Васильевны проявить юношескую резвость, то есть выскочить из-за руля и распахнуть для нее дверцу. Сказывалась привычка - Клейменов, которого возил Витюша прежде, не брал в расчет даже того, что водитель подвержен радикулиту: ждал, невозмутимо стоя возле машины, пока тот, согнувшись в три погибели, кряхтя и постанывая, если дело шло в период обострения, вылезет и сделает, что должен сделать. Александра Васильевна же пристыдила и строго-настрого запретила холуйничать. Сейчас Витюша, глядя, как Твердунина спустилась по ступенькам крыльца, и подавив в себе желание услужить, сморщился, словно от зубной боли; когда она уселась, Витюша что-то проворчал. - Что? - спросила она. - Да ничего, ничего, - с тайным вызовом буркнул Витюша. - Добрый день, во-первых, - холодно окинув его взглядом, сказала Александра Васильевна. - Добрый, добрый, - ответил он и обиженно поджал губы. - Давай до Глинозубова, - приказала Твердунина. - До Глинозубова? - удивился Витюша. - Так не проедем же!.. Но когда Твердунина посмотрела на него с таким насмешливым выражением, будто он взял - и прилюдно испортил воздух, изрядно при этом нашумев, Витюша все же включил передачу, и "Волга" плавно тронулась с места. - Что ты все ворчишь? - спросила Твердунина через минуту. - Ворчишь, ворчишь, - недовольно повторил Витюша. - Я-то не ворчу... Попробуй у вас поворчи! А как не ворчать! Не жалеете вы себя, Александра Васильевна, вот как есть не жалеете! - плаксиво сказал он, крутя руль. - До Глинозубова! Там какая дорога-то! Там на тракторе только и проедешь! - Проедем, проедем... Не проедем, так хоть посмотрим. - И предрассудки какие-то, право слово! Клейменов-то Михаил Кузьмич тоже не барин был - и спросит всегда, и ко второй категории меня приписал, и сколько раз я к нему как к отцу родному за советом, за помощью... а не брезговал! Я как понимаю? Я так понимаю: каждый должен свое дело сполна делать! Если секретарь райкома - так одно, а если шофер - выйди и дверку распахни, не переломишься! - Опять за свое! - вздохнула Твердунина. - Ничуть не за свое, - возразил Витюша. - А только обидно смотреть: другой ногтя вашего не стоит, а все топырится! А по вашему-то уму, по вашей-то образованности вам бы не только дверцу самой не раскрывать, вам бы!.. Витюша резко вывернул руль. "Волга" едва не нырнула в канаву, зато меченый чернилами гусь был спасен и, возмущенно загоготав, злобно вытянул шею вслед. - Под колеса смотри! - сердито крикнула Твердунина. - Хватит языком трепать! Витюша окончательно обиделся и замолчал. Через несколько минут машина миновала кирпичный завод, над трубой которого курился дымок, оставила позади последние заборы Голопольска, обогнала самосвал, кое-как разминулась с молоковозом и повернула на шоссе. Скучно было следить, как пролетают мимо желтые березняки, корявые овражки и унылая чересполосица где буро-желтых, где распаханных и потому темно-серых, щедро расквашенных недавними дождями полей. Торчали черные стожки на опушках. Северный ветер трепал на них клочья полиэтилена. Тянулись телеграфные столбы, безвольно опустившие до земли чахлые нитки проводов. Мутное утреннее солнце спряталось в полосу тянущихся с востока низких туч, и тут же все еще больше выцвело и помрачнело. За деревней Козюкино переднее стекло покрылось редкими волдырями капель. Когда свернули на проселок, дождь уже шел вовсю, и если остановиться на минуту и заглушить мотор, можно было бы услышать его ровный шум. Переваливаясь по лужам и все норовя, как побитая собака, пробраться бочком мимо страшной тракторной колеи, в которой дождь пировал и пузырился, машина доскреблась до околицы села Богато-Богачева и поползла мимо покосившихся сараев и брошенных изб. Тут и там торчали из дырявых крыш обрушившиеся стропилины. Кое-где и стены, подмытые морем бурого бурьяна, раскатились и мирно догнивали на земле. Не было видно ни кошки, ни собаки, только несколько ворон поднялись и, голодно покаркав, потянулись в сторону леса... Александра Васильевна вздохнула. Голопольский район Верхневолоцкой области (которая, в свою очередь, представляла собой приблизительно шестую часть территории края) лежал в самом центре низкой болотистой местности. Что скажешь? Природа неброская, однообразная. Все кругом поросло темным ельником или кочковато простирается до самого горизонта. Доберешься до темнеющего вдалеке леса - глядь, снова болото. Минуешь болото - начинается лес... за лесом сельцо лепится по косогору... там опять болото... опять лесок... осиновая рощица... за рощей деревенька на краю болотца, будь оно трижды неладно... Вязкое, долгое пространство: его и меря мерила, и чудь чудила, и Мамай прошел, не задержался, и швед ликовал на развалинах, и поляк хмуро озирал окрестности, смекая, как бы ими теперь распорядиться, и немец в незапамятные времена два года каркал, и даже эпоха Великого Слияния докатывалась сюда своими тягучими, кровавыми волнами, - и где они все теперь? Нету. Потому что если взять что-нибудь твердое, оформившееся всеми углами, да треснуть по нему как следует, оно тут же бац! - и развалилось, только искры напоследок посыпались. А, к примеру, тесто: его хоть бей, хоть режь - никакого толку: слепил куски, и оно опять как ни в чем не бывало. Вот и народец тут такой - вязкий, тягучий, никак его на хорошее дело не наладишь... А ведь как все славно можно было бы устроить! Ей представилось вдруг Богато-Богачево совершенно иным: ярко дробилось солнце на крепких железных крышах, реял флаг над сельсоветом, слышалось издалека задорное пение возвращающихся с поля гумхозниц, шелестел под колесами асфальт, сытный хлебный дух тянулся над селом... и гул благодарных мужицких голосов накатывался в самые уши: "Вот спасибо, Александра Васильевна! Вот спасибо!" - "Не за что, товарищи, не за что! Это долг гумрати, а если гумрати - значит и мой". Сразу после этого она увидела себя входящей в широкие двери обкома. Потом что-то мигнуло, и вот она снова входила в двери, но в двери, по сравнению с которыми обкомовские выглядели жалкой калиткой, - крайком!.. - Возрождать, возрождать деревню надо! - с горечью сказала Твердунина, озирая дотлевающие следы человеческой деятельности. Грязная дорога кое-как взобралась на пригорок. Витюша сбавил газ и спросил обиженным голосом: - Через Кузовлево поедем? Или лучше через Барыкино? Александра Васильевна не ответила. Витюша пробормотал: - Через Кузовлево-то оно, кажись, поглаже... Но, добравшись до околицы брошенной деревушки, где дорога расходилась на две равно непроезжие хляби, почему-то крякнул и принялся выворачивать руль направо: - Через Барыкино-то оно поровнее!.. Увязли тут же. Александра Васильевна по-прежнему молчала, а Витюша делал все, что полагается делать в подобных случаях: то с выражением озверелости на лице бешено газовал, отчего "Волга" по-рыбьи трепетала и ползла боком, то, раскрыв дверцу и беспрестанно тыркая поскуливающую педаль акселератора, норовил недоуменно заглянуть под колеса. - Все? - ядовито осведомилась Твердунина, когда он, утирая пот со лба, позволил себе минутную передышку. - Приехали? - Погодка-то! - горестно отозвался Витюша. - Хляби-то! Говорил ведь: не проедем! - Если не проедем, какого черта совался?! - Так вы сказали же! - А кто из нас за машину отвечает - я или ты? - Сказали до Глинозубова - вот я и поехал. - А почему не через Кузовлево? Почему через Барыкино? А если я скажу, чтобы с моста в речку ехал, тоже поедешь? Своей головы нет? Витюша хотел ответить, что да, мол, поедет, куда же деваться, если приказано, только, может, перед самой речкой выпрыгнет, однако лишь махнул рукой и буркнул: - В ступе тут ездить, а не на "Волге"... Он заглушил двигатель. Дождь барабанил по крыше. - Сколько до Шалеева? - Километра четыре будет, - ответил Витюша. - Тут в ложок спуститься, да вдоль поля, да потом через лес... Чудный лес у них там в Шалееве! А грибов! А ягод! И малина тебе, и земляника! Прошлый год мы с зятем одних белых ведра четыре набрали! - Встретил пронзительный взгляд Александры Васильевны, и заторопился, чуя недоброе: - Да не дойти по такой дороге, не дойти! И трактора у них, глядишь, нету, протаскаешься попусту! - Почему это трактора нету? - ласково спросила Твердунина. - Куда же это они все подевались? Да Глинозубову скажи: мол, Александра Васильевна сидит в канаве, ждет, когда он явиться соизволит!.. Что значит - не дойти? - Ладно, ладно, - буркнул Витюша, страдальчески морщась. - Где-то там сапоги в багажнике были... Он открыл дверцу, начал было, по-черепашьи вобрав голову в плечи, вылезать из машины, как вдруг сунулся назад и замер, внимательно прислушиваясь. - Трактор! Ей-ей, едет кто-то! - сказал он, счастливо улыбаясь и давя на клаксон, отчего над мокрой дорогой покатились прерывистые трубные звуки. - Не тарабань! - сморщилась Твердунина. Скоро из-за опушки леса показался трактор, а потом и прицепленная к нему молочная бочка. В кабине сидели двое. - Кажись, Глинозубов, - сказал Витюша. - Молочко везут! Трактор подползал, упрямо меся гусеницами глубокую грязь. Александра Васильевна раскрыла свою дверцу и замахала рукой: - Иди, иди сюда, герой! Трактор остановился, и Глинозубов спрыгнул на землю. - Ты же гравию обещал насыпать! - закричала Твердунина. - Твою мать! Где гравий?! Четыре года об этом говорим! Четыре года! Председатель "Зари гумунизма" был без шапки; волосы, прилизанные дождем на затылке, кудрявились по бокам. - Гравию! - воскликнул он, наклоняясь и недоверчиво ее разглядывая. - А экскаватор? Я лопатой, что ли, сыпать буду? Александра Васильевна с отвращением почуяла ядовитый запах перегара. - Какой экскаватор?! - Твердунина в ярости сделала попытку выбраться наружу, но вовремя остановилась, замарав только самые носы ботинок. - Твой-то экскаватор где? - Эва! - Глинозубов презрительно усмехнулся, словно разговаривал с несмышленым ребенком. - Мой-то экскаватор еще весной в силосную яму завалился... Александра Васильевна онемела. Приняв ее молчание за естественную паузу, Глинозубов ухмыльнулся. - А я гляжу - никак ваша "Волга"! Ну, думаю, приехали... Генке толкую: гляди, никак Твердунина сидит! А он: нет, у Твердуниной серенькая. Какая серенькая?! Самая что ни на есть белая! Я ему и говорю: ну, говорю, если это Твердунина, ждать мне седьмого выговора! А он... - То есть как завалился?! - полыхнула вдруг Твердунина, стремительно высовываясь из машины, будто собака из конуры; она бы и вывалилась, если б не поручень, за который успела схватиться. - Гумунизм выходит!.. нам полмира!.. кормить!.. отстраивать!.. А у тебя экскаватор завалился?! Да за такое не выговор! Билет на стол положишь! С председателей полетишь к чертовой матери! - Ах, билет! - ответно взъярился Глинозубов, отшатываясь. - Сядешь ко всем чертям за развал хозяйства! - крикнула она. - Ах, за развал! - отозвался он, сжав кулаки и едва не скрипя зубами. - За удои! За падеж! - перед этим Александра Васильевна несколько утянулась, а теперь опять бросилась. Глинозубов снова отшатнулся. - Топора в руках давно не держал? Подержишь! - Ах, топора! - Глинозубов попятился, прижал кулаки к груди и закричал, по-волчьи поднимая мокрое лицо к низкому ненастному небу: - Отвечу! За все отвечу! А за это кто ответит?! - Он широко махнул рукой, описав круг. - За это кто ответит?! За жизнь мою бессмысленную кто ответит?! - Таким в гумрати не место! - бессвязно выкрикивала Твердунина, с гадючьей стремительностью высовываясь из кабины. - Таким знаешь где место?! Каленой метлой таких к дьяволу! Я на тебя сейчас Клопенку! В бараке сгниешь!.. - Ах, Клопенку?! - Глинозубов отвернулся и завопил в сторону трактора: - Все! Хватит! Наслушался! Кто за жизнь мою ответит?! Пусть сидят тут до ночи! Не отцепляй! Не отцепляй, кому говорю! Тракторист, возившийся у тракторного форкопа, распрямился. - Молоко сдавать! Поехали! Нечего тут середь дороги разговаривать! - На бюро! - вслед ему кричала Твердунина. - На бюро поговорим! Ты еще попомнишь! Вот чтоб мне провалиться - Клопенко с тобой разбираться будет! - Да вы что, Александра Васильевна! - Витюша испуганно глядел то на Твердунину, то в спину шагающего по глубокой грязи Глинозубова. - Прикажите ему, пусть вытащит! Что ж мы тут! Чего нам ждать-то?! Прикажите! Тяжело дыша, Твердунина откинулась на спинку сидения и закрыла глаза. Губы ее были непреклонно поджаты. - Кириллыч! - заголосил Витюша в окно. - Не бросай ты нас ради бога! Дерни хоть до околицы, я уж там выберусь! - А мне тут с вами недосуг! - ответил Глинозубов, сделав такое телодвижение, будто должен был пуститься вприсядку. - У меня молоко скиснет! Я-то за все отвечу, что мне!.. - Кириллыч! - Витюша брезгливо спустил ноги в грязь и зашлепал к нему, погружаясь выше щиколоток. - Дерни ты ради Христа, что тебе стоит! Ну, пошумели немного, так что ж нам тут теперь, ночевать, что ли! А, Кириллыч!.. - Дерни! - Глинозубов снова глумливым плясовым движением развел руками. - Теперь вот на тебе - дерни! А комбикорма нет! А косилок - нет! Знай только орать, что Глинозубов ответит! Клопенкой меня пугает! Пугай, пугай! Глинозубов-то ответит! А вот вы тут посидите пока! Может, найдется добрая душа - вы-ы-ы-ытащит!.. - Да на тебе креста, что ли, нет, Кириллыч! - чуть не плача, взывал Витюша. - Как можно! Живые люди же! - На мне-то креста нет? - удивился Глинозубов. - На! Он раздернул ворот телогрейки, расстегнул рубаху. - Видел? Нет, ты скажи: видел?! Витюша немо мотал головой. Дождь намочил волосы, вода стекала по лицу. - А теперь пойди у нее посмотри: есть на ней крест? - спросил Глинозубов, понижая голос. - На ней-то вместо креста лягушачья лапка, понял? На ней вместо креста кикимора болотная зеленой жижей кукиш рисовала... да что я тут с тобой!.. Он задрал ногу и поставил на гусеницу. Сапог был облеплен комом глины. - Кириллыч! - возопил Витюша, молитвенно поднимая руки. - Я уж сорок лет Кириллыч! Давай, поехали! Вытирая руки и ухмыляясь, тракторист забрался в кабину. Глинозубов умостился рядом. Трактор заревел, дернул, поволок бочку, переваливающуюся по ямам. Страшно грохоча и чавкая, проехал мимо машины, - но неожиданно дернулся и встал. - Последний раз! - заорал Глинозубов, снова распахивая дверцу. - Вот чтобы сдохнуть мне на этом месте! - Кириллыч! - заблажил Витюша. - Я же знал! Сейчас, сейчас!.. Бормоча и оскальзываясь, он обежал машину, потащил из багажника трос. - Да куда ты тянешь, как я тебя тут разворачивать буду! За задницу цепляй! Ничего - раком проедешься! Витюша повалился на сиденье, тракторист дернул рычаг, и "Волга" поползла назад - мягко, будто ватрушка в киселе. Александра Васильевна смотрела в стекло, на дорогу, отступающую перед глазами, на удаляющуюся опушку леса, на лужи, по которым хлестал серый дождь, на низкое темное небо - и выражение непреклонности не покидало ее лица. Маскав, четверг. Настя Найденов повернул ключ и открыл дверь. В прихожей пахло гречневой кашей. Этот запах въелся в жизнь, как въедается грязь в потрескавшиеся от работы руки. Он сам же и разъяснял Настене когда-то: гречка универсальна: во-первых, вкусна, во-вторых - содержит полный набор элементов и витаминов, необходимых организму; кроме того, она необыкновенно дешева; поэтому если ты ограничен в средствах, если тебе не везет и ты не можешь найти постоянной работы, нет ничего более разумного, чем приналечь на гречку - будешь сыт, здоров, а в конце концов, возможно, и разбогатеешь. Настя оказалась рачительной и экономной хозяйкой - гречка в доме не переводилась. Два дня из трех, открывая вечером дверь, Найденов улыбался и говорил: "Ого! Гречневая каша! Здорово!.." Прошло семь лет, и теперь он боялся, что когда-нибудь ему не хватит сил на улыбку при этой фразе, да и на саму фразу не хватит сил, и тогда он буркнет, заведомо ненавидя себя: "Опять эта проклятая гречка? Бог ты мой, как надоело!" И если у Настены к тому моменту останется больше мужества, чем у него, она отшутится и достанет какую-нибудь вкусную заначку, сберегаемую к Майским или ко дню Великого Слияния, - селедку, банку сгущенки, пакетик сушеной дыни; а если нет - подбоченится и спросит неприязненно: "А ты заработал на что-нибудь другое?" Когда он видел эту сцену во сне, то просыпался в холодном ужасе. - Ого! Гречка! - сказал Найденов, улыбаясь, чтобы согнать с лица гримасу отчаяния. - Здорово! Он уже решил, что ничего не скажет, а просто улизнет на время под каким-нибудь простым предлогом; но увидел ее радостное лицо, почувствовал прикосновение теплых шероховатых губ - и понял, что все равно не сможет соврать как следует. - В общем, я нашел билет, - с некоторым вызовом сказал он. - Слышишь? - Что, милый? - Настя повернулась от плиты. - Какой билет? - Вот. Она вытерла руки о фартук. - Ну и что? - Пожала плечами. - Старый билет кисмет-лотереи. Я такие сто раз видела. - Это где же? - Зачем он тебе? - спросила она, неприязненно крутя в пальцах посверкивающий пластикатовый прямоугольник. - Он что, действительный? Найденов хмуро кивнул. Настя положила билет на стол и присела рядом. - А сколько стоит? - Триста таньга. Вообрази. Но сдать нельзя. К сожалению. - Почему? - А черт их знает. Жулики. Говорят - нельзя. Вчера можно было... за сутки можно. А сейчас нельзя. - И что тогда? - Не знаю. - Но ты же не... - Подожди, - сказал Найденов. - Подожди. Дай я тебя поцелую. - Ты туда все равно не пойдешь, - сказала Настя. - Вот смешной. Как будто я тебя пущу. Это просто курам на... - он все-таки попытался ее поцеловать, но она, отдернувшись, упрямо закончила: - ...на смех курам это все! Правда? Ты же не пойдешь? Найденов молчал. - Красивый, - вздохнула Настя, снова беря билет в руки. - Блестит. - Она встала и двинулась вокруг стола, поворачивая радужное зеркальце билета так, чтобы зайчик плясал по всей комнате. - Красивый. Дорогой. Жалко, сдать нельзя. А раз сдать нельзя... Найденов прыгнул, успел схватить за руку у самой форточки. - Ты что! - Дай, гад! - впилась ногтями в ладонь. - Дай! Возмущенно сопя, он сунул билет в карман. - И не надо, вообще... потому что... - Дурак, - сухо сказала Настя. - Ты мне больно сделал. Ну и пожалуйста. Подавись своим билетиком. Ты все равно туда не пойдешь. Поджав губы, она со стуком поставила на стол тарелку. - Да ладно тебе, - примирительно сказал Найденов. - Я же не сказал, что пойду. - Не пойдешь? - Не знаю... Не решил еще. - Ты что - совсем?! - Настя покрутила пальцем у виска. - Ты думаешь, что говоришь?! Ты обо мне подумал? Найденов поднялся, выдвинул ящик стола, взял ложку, с таким же стуком положил возле тарелки и снова сел. - Лешенька, милый! - Настя обняла его сзади. - Ты не пойдешь никуда, правда? Найденов повел плечами, чтобы высвободиться. - Давай рассудим. Вот ты говоришь - никуда не ходи. А денег при этом нет. - Как это нет денег? Полно у нас денег. Во-первых, у меня сорок семь рублей в кошельке. Во-вторых... - И во-вторых, и в-третьих - все одно и то же. Денег нет. И взять негде. - Почему негде! - возразила Настя, разнимая руки, чтобы сесть на стул рядом. - Что ты, в самом деле, из-за этих дурацких денег! Подумаешь - деньги! Ты расстраиваешься, что нормальную работу никак не получишь? И зря, и зря, - наставительно сказала она. - Давай так: ты просто сделаешь передышку. Хорошо? Ну ее, эту биржу. Отдохни. Я ведь работаю... нам хватает пока, правильно? А потом раз! - и... - Хватает пока! - фыркнул Найденов. - Просто смешно. Ты работаешь, да. Сколько позволяют. Что тебе эти скоты платят? На хлеб хватает, да... а на что еще хватает? Ты сколько лет в этой юбке ходишь? Не помнишь? - Подумаешь - юбка! - она встряхнула головой. - Жизнь проходит зря. Однажды проснемся, а она уже прошла... Декларацию для получения бэби-меда представить не можем? Не меньше двух лет по двести дирхамов в месяц на каждого члена семьи. А? Настя пожала плечами. - Не можем, - жестко констатировал он, взглянул на нее и пожалел, что повесил на нее этот незаслуженный груз. - Между прочим, бэби-мед можно и так купить, - отстраненно сообщила она. - Как - так? - Платишь дороже раза в три... или, может быть, в пять... и пожалуйста. Никаких проблем. - А ребенка потом куда без декларации? Его ни в сад, ни в школу без декларации! Ни в поликлинику. И что дальше? - А многие так делают, - упрямо сказала Настя. Найденов взял ложку и осторожно постучал по столу. - Делают... знаю, кто так делает. Вот и растут детишки как трава. Десять лет - а букв не знает. Ты присмотрись, присмотрись. Родители на пособии сидят или ящики ворочают - если повезло, - а отпрыск собакам хвосты крутит, корк с малых лет посасывает... Ты этого хочешь? Ты ведь не хочешь, правда? Он обнял ее, жалея, что приходится все это проговаривать. Жалость обострила зрение - и все, что обычно он видел зыбкими бликами, разноцветными тенями, трепетанием полутонов, стало отчетливым и понятным. Это было бы невозможно кому-нибудь толком объяснить, да он никогда и не пытался, - как будто странный дефект зрения, как будто радужные картины дифракции в хрусталике... Сиреневый тон быстро потек вниз... вот загустел... появилась горячая бордовая кайма, опасно пульсирующая, густая... Он испугался всерьез - стал целовать, шепча в ухо какую-то нежную чушь. Через несколько секунд немного отпустило - вихри утихли, да и общий тон посветлел - как будто в мазок густой акварели быстро намешали несколько капель воды. - Ну все, - бормотал он. - Ну прости дурака. - Нет, конечно, - сказала она, встряхнув головой. - Конечно. Глупость. Извини. - Это ты извини... ну прости... ладно? Теоретически, я могу еще раз обратиться к Сергею. Если бы он захотел, он бы нашел мне работу. Такую, которая не в компетенции ФАБО. Раньше он отказывал. То есть, не отказывал... ты помнишь. Просто делал вид, что хочет помочь, а сам и пальцем не шевелил. Но, может быть, теперь у него другое настроение. Хочешь? - Нет, - Настя покачала головой. - И я не хочу, - вздохнул Найденов. - Он мог бы, конечно... У него "Ай кампани" в партнерах... занимался бы я этими треклятыми утюгами. Да? Платили бы приличные деньги... Дирхамов четыреста, наверное. - Нет, - повторила она. - Ну и что остается? Они помолчали. - Остается биржа, - сказал Найденов. - Ничего страшного, но... - Лешенька, ну что ты? - перебила она. - Ну перестань. Потерпи, пожалуйста. Мы замечательно живем. Замечательно! Рано или поздно ты найдешь работу. Ну когда-нибудь должна же подвернуться нормальная работа! - Может быть, - он пожал плечами. - Но когда? Я не знаю. Завтра? Через год? Через пять лет? Когда у меня мозги высохнут и я уже ни на что не буду способен? Она осторожно погладила его по щеке. - А почему не брился? - Настюш, - вздохнул Найденов, обнимая ее. - Понимаешь, это реальный шанс. Этот билетик нам с неба свалился. Реальный шанс. Настоящий. Настя зябко передернула плечами и горестным жестом сложила ладони на коленях. - А если ты проиграешь? - спросила она. - Я не проиграю, - угрюмо сказал Найденов. - Я чувствую, что не проиграю. Я не могу проиграть. - Чувствую! Не могу! - Настя всплеснула руками. - О чем ты говоришь? Чего стоят твои предчувствия? Это же смешно! - На выигрыш шансов больше. - Я не знаю, не знаю! Ну, больше, ладно. Но ведь есть шансы и на проигрыш - и немалые! Согласись, - это просто безумие! Если ты проиграешь, то... - Она закрыла глаза руками и всхлипнула. - Безумие, безумие, - повторяла Настя. - Ну хоть меня пожалей, ради аллаха! Если ничего... если нам совсем ничего нельзя!.. то хотя бы с тобой рядом я могу быть? Хоть это мне можно? - Я выиграю, - сказал Найденов. - Не плачь. Вишневого цвета полоса появилась в середине. Края голубели - как будто накалялись. Он обнял ее и стал целовать мокрые щеки. - Ну перестань... ну пожалуйста. - Нет, я не могу так! - Она вырвалась. - Я не могу тут сидеть и ждать, что с тобой там сделают! Я же люблю тебя! Я не могу! Я говорю тебе - давай уедем! - Господи, да куда же мы уедем? Кому мы с тобой нужны? И где? - Начинается! Ну что ты придуриваешься! Ты опять забыл? - Что забыл? - простодушно удивился он. - Ну вот! - протянула Настя, упирая руки в боки и глядя на него широко распахнутыми глазами. - Он забыл! Что у нас виза в Гумкрай пропадает - не помнит! Что уже через три месяца сгорит - и тогда снова всю эту волокиту! всю эту бодягу!.. Сколько времени потеряли! Раньше ты мне голову морочил, что тебя из-за старого допуска ФАБО не выпускает! Дождались, наконец, - выпускает! Теперь что? Почему два раза не уехали с готовыми документами? Что мешало? Она приложила ладони к щекам и сидела так, раскачиваясь. - Господи, мы бы уже давно устроились!.. Чего ты ждешь? Ты видишь, этот город не для нас! Мы тут даже кошку завести не можем! А заведем - так ее опять на почтовом ящике повесят!.. А теперь ты еще хочешь идти на лотерею! - Она потрясла головой, как будто пытаясь проснуться. - Пожалуйста! Давай прямо сегодня соберемся - и уедем! Или завтра. Нам нечего терять. Там не может быть хуже, чем здесь! Я на все готова! Я полы буду мыть! На фабрику пойду! Продавщицей!.. И там-то тебе точно дадут лабораторию! Неужели они не поймут, чем ты занят? Найденов фыркнул. - Лабораторию! Как же! Какие там к аллаху лаборатории? Нет, Гумкрай - это не для нас. Я этих гумунистов не видел, слава богу, и видеть не хочу... Вообще, выбрось из головы. Почитай, что про них пишут. Зачем тебе эта лабуда? И потом: мама здесь одна останется? - Опять! - воскликнула она, отчаянно всплескивая руками. - Зачем ты веришь всей этой белиберде! Чего у нас только не пишут! То женщина родила крокодила, то ребенок питается электричеством... то про болотное перерождение расскажут! про лягушачьи лапки!.. Чушь это все! Дядя Федор же ничего такого оттуда не писал! Писал, что живут себе люди... трудятся. Детей растят!.. Думаешь, там тоже бэби-мед? Наверняка ничего подобного! Отгородились от нас - и живут себе по-прежнему. И я хочу по-прежнему. По-человечески! Как было. Понимаешь? Никто никого не угнетает. У всех работа! Лаборатории!.. Разве плохо? И при чем тут мама? Устроимся - она тоже приедет. - Отлично, - кивнул Найденов. - Замечательно. Только вот куда потом сам дядя Федор делся... - Уж кисмет-лотереи у них точно нет! - Ну, кисмет-лотереи, может, и нет, - согласился Найденов. - А ты никогда не слышала, как у них... - Опять все сначала, - перебила она. - С тобой невозможно разговаривать! - Да ладно тебе... Не можем же мы вот так сорваться вдруг и уехать! Тут дел полно... мне на биржу завтра... - Ага, а сегодня - в "Маскавскую Мекку"! Настя вскочила, яростно топнула ногой. - Значит, так, да? Хорошо! Она сорвалась с места, выхватила из-под кровати большую сумку, в которую складывалось грязное белье, вывалила содержимое на пол, а взамен принялась швырять какие-то тряпки из шкафа. - Я не собираюсь тут сидеть! Я не могу тебя ждать! У меня сердце не выдержит! Идиот! Нет, пожалуйста, - лотерея так лотерея! Только без меня! Лотерея? - пожалуйста! Можешь просто из окна сигануть, если жить надоело! Давай! Не задерживаю! Я еду в Гумкрай! Ничего! Дядю Федора найду! Подумаешь!.. Визгнула молния - сумка закрылась. Настя пинком отправила ее в прихожую. - Пропади ты пропадом со своими лотереями! - Ты куда собралась? - спросил он. - Ты знаешь, который час? - Ой, какая забота! Какая тебе разница? - Я тебя прошу... - Хватит! Ты человеческим языком не понимаешь! Не трогай меня!.. - Если ты к Зарине, то завтра я за тобой заеду, - ровно сказал Найденов. - Только попробуй! Вот попробуй только! С лестницы спущу! Хлопнула дверь. Найденов сидел, барабаня пальцами по столу. Неторопливо поднялся. Аккуратно, чтоб не просыпать, положил из кастрюльки четыре ложки гречневой каши. Сделав это, он двинулся было к столу, но на полдороге неожиданно выругался и со всего маху шваркнул тарелкой об пол. Еще через четверть секунды выскочил на лестничную площадку. Судя по индикатору, лифт неторопливо перемещался куда-то под небеса. Грохоча каблуками по ступеням, Найденов просвистел через восемь этажей, ударил крякнувшую дверь подъезда, вылетел на улицу - и увидел ее метрах в шестидесяти, возле угла дома. Настя садилась в машину. - Стой! - закричал Найденов. - Сто-о-о-о-ой!.. Голубой праздничный дымок пырхнул из выхлопной трубы. Полминуты он бежал во весь мах. Потом остановился. Такси вырулило на шоссе и пропало за поворотом. Тяжело дыша, Найденов смотрел вслед, как будто надеясь, что машина сейчас вернется. Потом сплюнул и быстро пошел назад. Голопольск, четверг. Рука Пару недель назад Александра Васильевна обратила внимание на непристойную облезлость памятника, торчащего на площади под окном ее рабочего кабинета, и приказала тотчас побелить. Некоторое время ее повеление скакало сверху вниз по административной лестнице. В конце концов оно достигло необходимого уровня, и теперь разнорабочий Коля Евграфов, исполнявший в ХОЗУ все должности от плотницкой до сантехнической, хмуро прикидывал, как ловчее приняться за дело. Для начала он поставил ведро и неспешно обошел изваяние кругом. Памятник стоял спиной к подъезду двухэтажного здания, украшенного разлапистой колоннадой и лепными медалями. У подъезда висела черная табличка с золотыми буквами в три строки: "Голопольский районный комитет гумунистической рати края". Постамент издалека казался гранитным. По мере приближения становились видны изъяны штукатурки. Там, где она особенно облупилась, проглядывала тусклая краснотца кирпичной кладки. Сама статуя представляла собой гипсовое изображение человека в пиджачной паре. По-видимому, художник полагал обязательным условием художественной правды некоторое загрубление натуры, то есть выпячивание всего того, что не может быть названо красивостью или лживым романтизмом. Поэтому рост истукана был не выше среднего, а фигурой он напоминал раздавшегося в заду конторского служащего. Видимые части одежды были изображены так подробно и тщательно, что невольно наводили на мысль о неких невидимых частях, столь же скрупулезно изваянных некогда добросовестным скульптором. В целом она (одежда) выглядела довольно кургузой и окончательно делала облик человека чрезвычайно простым и будничным: пиджак топырился, брюки мешковато висли и пузырились, кепка заставляла заподозрить отсутствие затылка, и только узел галстука тугим бубоном сидел строго посреди воротника. Лицо изваяния имело вполне неживое выражение, подчеркнутое геометрической правильностью бородки и нечеловеческой выпуклостью лба, выпирающего из-под кепки. Стояла фигура тоже не так, как стоят обычно живые люди, а отчего-то прогнувшись, словно ее только что вытянули колом по пояснице, оттопырив брюшко и вяло подняв полусогнутую правую руку не то приветственным, не то указующим жестом. При этом голова скульптуры была чуть повернута, отчего мертвые глаза смотрели не в ту сторону, куда указывала рука, - казалось, в самый неподходящий момент человека отвлекли каким-то хлопком или окриком. Он выглядел ветхим и выветрелым, а лицо было покрыто какими-то щербинами, очень похожими на следы перенесенной оспы, и было непонятно, входили они в первоначальный замысел художника или являлись следствием воздействия природных агентов - жары, мороза, ветра, дождя и снега, которые, судя по всему, точили каменную плоть много-много лет. Что же касается точных сроков, то они давно забылись, - на подобный вопрос любой прохожий ответил бы, пожав плечами, что памятник стоял здесь всегда. Дважды в год шагали под ним колонны веселых нетрезвых демонстрантов, и тогда улица расцвечивалась кумачом и наполнялась дребезжащей музыкой; весной возле него принимали школьников в пионеры, и самому круглому отличнику выпадала честь, встав на лесенку, повязать истукану временный красный галстук; в будни же площадь жила своей тихой жизнью, и никто не обращал на него ровно никакого внимания. Проезжал автобус, проходили туда-сюда люди, проносились на велосипедах мальчишки, порой забредала из соседнего переулка коза или корова. Зимой на голове у гипсового человека лежала пышная снежная шапка. Когда не было снега, на кепку гадили голуби и галки. Дождь смывал серые блямбы. Смывал дождь и известку, и время от времени человека нужно было белить заново... x x x Коля Евграфов задрал голову, прикидывая, откуда сподручнее начать, - как вдруг в лицо ему посыпался противный мелкий дождь. - Э, зараза! - сказал Коля, озадаченно озирая плотно обложенное октябрьскими тучами небо. Белить под дождем было плоховато: промокнешь. Да и побелку свежую смоет, не задержится. Какой же дурак в дождь белит? - курам на смех... Коля закурил и стал оглядывать свой инвентарь, мрачно размышляя насчет того, как следует поступить в сложившейся ситуации. Кисть и ведро были райкомовские. Что же касается грязного ящика из-под капусты, то его он только что с грехом пополам вытребовал у Верки-магазинщицы. Ох уж эта Верка!.. Поначалу уперлась было - не дам, и все тут. Стремянку, говорит, лучше возьми. Понимала бы чего в побелке... Ну да баба - она и есть баба: прооралась - и дала. Но, с другой стороны, ящик Верка-магазинщица кое-как выделила, а вот насчет бутылки в долг отказала наотрез, и последовавшая за тем короткая перепалка ("Ведь не заборы белим! Не сортиры! - взывал Коля. - Надо же понимание иметь!") только понапрасну его взбудоражила. "Сделаешь, тогда и приходи! - гремела Верка ему в спину. - Работничек!.." То есть, как ни кинь - все клин: и белить под дождем - дурь одна, и не белить - тоже не осталось никакой возможности. - Сде-е-е-елаешь! - задним числом злобно передразнил Коля противным бабьим голосом. - Тьфу! Понимала бы чего в побелке!.. Вновь осмотрел налитое влагой небо и сказал угрюмо: - Ничего, просветлеется. Затем со вздохом поправил кепку, собранно поплевал на ладони, поболтал в ведре, примерился, вознес кисть и стал мазать левую ногу. Приходилось поспешать, поскольку дождь мало-помалу разошелся и теперь смывал побелку почти с такой же скоростью, с какой Коля ее наносил. Все же время от времени он приостанавливался, отступал шага на два и, художнически щурясь, разглядывал работу. - Что, брат, - невесело говорил он затем, окуная кисть в ведро. - Погоди, скоро как новенький будешь... Когда левая совершенно побелела от подошвы ботинка до середины бедра, Коля переставил ведро и принялся за правую. То и дело сдувая с носа капли, он поерзал кистью по ботинку и штанине, добрался было до колена, но вдруг сказал по матушке, бросил орудие труда на постамент, встряхнулся и торопливой песьей побежкой направился к магазину. Скоро преодолел лужистое пространство площади и скрылся за дверьми. Можно только догадываться о том, что происходило внутри, но когда минут через десять раскрасневшийся Коля вразвалку вышел на крыльцо и двинулся обратно к памятнику, любой непременно отметил бы, что в нем произошли какие-то важные перемены. Теперь и дождь был не дождь - так, морось, и работа не работа - так, развлеченьице. Добелив правую ногу до самого паха и еще разок пройдясь по левой, чтобы возместить урон, наносимый упрямо сеющим с неба дождем, Коля воровато оглянулся и шагнул за постамент. Не прошло и полминуты, как он вернулся к ведру - но при этом утирал губы и морщился. Движения его уже приобрели внушительную замедленность, нижняя губа чуть оттопырилась, и все темное морщинистое лицо приняло выражение то ли снисходительной покровительственности, то ли просто некоторой заносчивости; кепка, прежде невинно прикрывавшая макушку, теперь ухарски сбилась набок. Спички ломались, и он безразлично бросал их на землю широким размашистым жестом; вот, наконец, прикурил, пустил дым и стал, перекатываясь с пятки на носок, озирать площадь. Поговорить было решительно не с кем. Коля вздохнул и задрал голову. Прямо над ним, словно стремясь защитить его от дождя, простиралась широкая длань статуи. - Известочка-то как ложится, а? - дружески сказал Коля. Сделал паузу, словно ожидая ответа. Не дождался и продолжил наставительно: - А потому что знать нужно, как гасить. Известь гасить - это тебе не кашу есть. Так-то, брат. Молчишь? Ну, молчи покамест, молчи... Отвернул полу, достал бутылку, примерился, с огорчением отмечая, что жидкость в ней находится значительно ниже того уровня, который показался бы ему подходящим, булькнул и вытер губы тыльной стороной ладони. - А вот скажи, - обратился он затем к статуе. - Взять, к примеру, Калабанова... Я ж ему говорил: инструмент мой, и запирать в каптерке нет у тебя права! А он запер. Мне полы перестилать у бухгалтерши, а где инструмент? Так и так, говорю, сама понимать должна. А она чуть не в глаза мне вцепляется - я, говорит, мебель уже переставила! В кухне, говорит, живу!.. Ну не психическая? Подумаешь - в кухне! Вон Семушка Никишин - его как баба выгнала, так он вообще в котельной месяц живет. И - ничего... Я ему говорю: ты что?! Коля помолчал. - Говорю: да ты мужик или кто?! Опять помолчал, предоставляя слушателю возможность как следует оценить сказанное. - Разве будет мужик в котельной на пальте спать? Ты что, говорю. Сбей себе, говорю, топчан, на топчан матрас - и спи потом, хоть заспись! А? Не дождавшись ответа и на этот раз, уже не таясь, извлек бутылку и булькнул. Затем шагнул за кистью, несколько при этом пошатнувшись. - А ты не беспокойся, - убежденно сказал Коля, задирая голову. - Все будет в лучшем виде. Потом посмотришь - ба! как новенький! Сосредоточенно поболтал в ведре и стал мазать живот. Сопя и покачиваясь, он трудился минут десять, истово возя вверх и вниз, а то, для гладкости, проводя справа налево. Когда живот побелел, Коля переставил ведро и принялся за спину. - Слышь, - говорил он время от времени, каждый раз обходя статую, чтобы видеть лицо. - Ты не беспокойся. Стой себе спокойно. Коля дело знает. Я этой побелки делал - до Луны достанет... Молчишь? Ну молчи, молчи. Погоди-ка. Надо теперь ящичек нам, вот чего. Он присунул ящик из-под капусты к постаменту и по-хозяйски потыркал. Потоптался, примериваясь. Потом полез было, но ящик словно сам собой вывернулся из-под ног, и Коля неловко повалился на землю. Кисть он при этом выпустил, и она больно ударила его по голове. - Говорил ей: покрепче давай! - обиженно пробормотал он, ощупывая себя сквозь телогрейку. - В подсобке. Знаю я, что там у нее в подсобке. Вынул бутылку и потряс остатками. - Нет, не пролилось, - сказал Коля, преданно глядя вверх, в небеленое лицо статуи. - Давай. Мне батя говаривал: себя не люби, меня не люби, мать свою не люби, а Виталина... - Коля сделал такое движение горлом, словно проглотил сырую картофелину, и стал моргать. - Я - зачем? Что - я? Я по мелочи только - приколотить там чего... состругать... побелить вот... А ты!.. - Коля мотнул головой и выговорил как мог твердо: - Поехали! Вылил в глотку остатки, кинул бутылку за постамент и посидел минутку на ящике, пригорюнившись. Тянуло в сон. Он стал уже было задремывать - даже увидел обрывок какого-то видения: вроде зашел он к шурину опохмелиться, а шурин-то ему и говорит... - но вдруг встрепенулся и понял, что спать никак нельзя. Даже на его разъезжающийся взгляд статуя представляла собой совершенно фантастическое зрелище: наполовину выбеленная, исполосованная потеками, она выглядела так, словно выскочила из горящей бани недомывшись. Коля потряс головой. - Ничего, - сказал он. - Дай срок. Как новенький будешь. Я этой побелки - знаешь сколько? Главное дело - известь как следует погасить. А погасил - так уж само пойдет как по маслу... Молчишь? Ответа не было. - Молчишь, - констатировал Коля. - Ну, молчи. С натугой поставив ведро на постамент, он схватил изваяние за ногу, заскребся и довольно скоро залез сам, измазавшись известкой почти в той же степени, в какой была измарана статуя. Коля широко раскрыл глаза. Прав был Галилей - земля вокруг вращалась и плыла. - В лучшем виде... - бормотал он, время от времени делая попытку выйти из клинча и, поскольку линия горизонта тут же норовила опрокинуться ему на голову, всякий раз заново приникая к родному телу. - Я разве не понимаю?! Я - что! Я - тьфу!.. М-м-м-муравей! Н-но!.. Я побелки этой - хоть до Марса!.. Дай срок! Держась за памятник, он поднял ведро, чуть расплескав, - и, кряхтя, повесил на простертую длань истукана. Что-то отчетливо хрустнуло. В тот же момент земля поехала сначала далеко влево, а затем резко приблизилась. - Ёп! - только и сказал Коля, грянувшись. Через четверть секунды и рука отломилась в плече. Он успел закрыть голову, поэтому ни рухнувшее сверху ведро, ни гипсовая култышка отвалившейся конечности не принесли ему особого вреда. Маскав, четверг. Сергей Найденов собрал с пола кашу, заварил чай и сидел теперь за столом, размышляя. Так всегда бывает. Надо - не докличешься. А жена психанула - вот уже и такси тут как тут. Тьфу!.. В том, что Настя поехала к Зарине, сомнений не было. И в том, что она долго там не задержится - тоже. Остынет, пока доедет, - и вернется. И если, вернувшись, застанет дома, ему до кисмет-лотереи уже не добраться. Не пустит. Значит, нужно поспешать. Он уже не мог и вспомнить, когда в последний раз был в Рабад-центре. Лет пять назад... В студенческие годы они с Сергеем, бывало, захаживали туда. Нет, не захаживали, а считанные разы выбирались. Найденов учился, что называется, на медные деньги. Отец погиб при взятии Костромы, мать преподавала французский в школе при мечети. Так и жили - пенсия за отца да зарплата матери, совсем не великая. Ему, как коренному маскавичу, стипендию платили на тридцать процентов выше - да все равно едва сводили концы с концами. Со второго семестра пришлось подрабатывать... Он смотрел на пиалу с горячим чаем и никак не мог вспомнить: берут деньги за вход в Рабад-центр или не берут? И потом: туда в пиджаке, что ли, нужно идти? А кстати! Найденов раскрыл шкаф и внимательно рассмотрел пиджак. Пиджак был, конечно, не новый. Он покупал его, когда работал в "Ай кампани". Они с Настей года два как поженились и жили на довольно широкую ногу. Настя заканчивала ординатуру... чего там стоила ее стипендия - копейки... зато он капитально зарабатывал. Одевались как хотели. Жилье снимали приличное. Настюша любила рестораны - хоть и робела: в Питере, с отцом, не знала, что это такое. Не отказывались заглянуть вечерком в "Веселую креветку" или даже, если находился повод потратить лишнее, в "Кувшин дракона". Часто мотались в Питер проведать Павла Николаевича. Если не получалось - так просто деньги посылали. У Павла Николаевича был еще брат, Федор Николаевич. Но он с женой уехал в Гумкрай, когда Настя училась в пятом классе. Им долго не давали въездную визу, все что-то проверяли. Первое время после отъезда Федор Николаевич часто писал - все, по словам Насти, рассказывал, как хорошо они устроились. Оттуда у нее и мечты эти - из переписки. Но через полтора года Федор Николаевич почему-то наглухо замолк. Настя отправила несколько безответных писем... потом вышла замуж, уехала в Маскав, Павел Николаевич умер... Жизнь. Он снова встряхнул пиджак и оглядел подкладку. Все в порядке. Чуть ли не сто дирхамов когда-то пришлось отвалить. Хорошие вещи медленно стареют... Конечно, карманы обвисли... да и воротник маленько того-с... но в целом и более-менее издалека пиджачишко оставался все тем же добротным, а отчасти и щегольским предметом мужского гардероба. Он подошел к зеркалу. Всю жизнь по-настоящему его интересовало только это. Голубая кайма, к центру густеющая до синевы. Ниже - плавный переход в сиреневое. Над зоной турбулентности - темная тревожная полоса. Рядом с ней справа - мерцает размытый розовый лепесток. Неустанно пульсирующее сияние. Как будто бабочка трепещет крыльями над цветком. Когда Настя рядом, цвет густеет до красноты... вот подумал о ней - и бабочка чаще забила крыльями. Несколько лет назад он научился воздействовать на ширину зоны турбулентности с помощью импульсов волн Горбовича-Декартье и мягкого фриквенс-излучения. Само фриквенс-излучение таило в себе много неясностей, даже загадок, но что с того? Фриквенс-излучением занимались другие, а он просто использовал его: диапазон от ста до четырехсот мегагерц - зона турбулентности резко сжимается, напряженность явно возрастает, цветозона темнеет; от четырехсот до восьмисот - зона турбулентности расширяется, напряженность падает, цветозона светлеет. Было бы интересно попробовать это в сочетании с высокочастотным магнитным... впрочем, где попробовать? Нужна лаборатория. А ее нет. Если бы... ах, как надоела эта жвачка! Нужна лаборатория - а нету, а жизнь идет - день за днем, и все, что он мог бы сделать и понять, - все больше отдаляется, уходит: и надежды уходят, и талант - ведь он не молодеет... Он поднял трубку телефона и несколько секунд оторопело слушал мертвую тишину, потом с облегчением понял - выключен. Там и просрочки-то была всего неделя - так на тебе! Раньше всегда разрешалось было платить в течение месяца. А теперь чуть что - отключают... Разумеется, к матери можно и без звонка - она дома. Куда ей на ночь глядя? И если получила пенсию, то, конечно же, ссудит до завтра, не проблема. Но ведь непременно начнет допытываться - зачем, почему? Он представил себе ее испуганное лицо, любимые глаза - слезящиеся, жалкие, - все эти расспросы: да зачем? да куда? да почему же на ночь, Алешенька!.. Светло-сиреневое, знакомое с первого вдоха клокотание, родной перелив изумрудного пятна слева, взволнованное мерцание желтого сгустка... Нет, лучше к Сергею. Хрен редьки не слаще... В юности все пребывали примерно на одном уровне нищеты, и тогда не возникало затруднений. Сегодня - ты у меня стрельнул. Завтра - я у тебя стрельну. Впрочем, как раз Сергей-то этих мимолетных финансовых отношений избегал. Могло даже показаться, что из того, что называется принципами, у Сережи был только один: никогда ни у кого не брать в долг. Даже если речь идет о пустяке - на обед перехватить или на сигареты. Он лучше сухой бублик съест и курить не станет - а в долг не возьмет. Может быть, именно это и сыграло свою роль. Или что другое. Так или иначе, дела его однажды пошли в гору. И в конце концов он занялся именно тем, что отвергал прежде: ворочал займами, кредитами, успешно действовал в финансовой сфере. А с чего начинал? - смешно вспомнить. Таскался по виртуальным BZR-ам с копейкой в потном кулаке: вкладывал... терял... строил матмодели... опять вкладывал... В дырявых ботинках, без шарфа, без шапки, штаны светятся... все в BZR, все в BZR... Пипл посмеивался, пальцем у височка покручивал - мол, Кримпсон-Худоназаров-то наш совсем спятил. А потом - бац! Ха-ха, случайно... А тут еще раз - бац! И еще! Вот тебе и случайно. Вот тебе и спятил. Он пробовал и Найденова к делу пристроить... у Найденова не пошло, нет. Вот так жизнь разнесла. И просто язык не поворачивается попросить. И все равно каждый раз просишь, а потом отдаешь, и каждый же раз Сергей так небрежно бросает купюру куда-нибудь там на тумбочку: а, мол, пустяки, стоит ли разговору!.. И ведь правда: ему эти пятьдесят рублей - ничто, ноль, ветер, пыль. Чудесно он проживет без этого полтинника до завтра, отлично это Найденов понимает, и все равно: нож острый одолжиться. Теперь по бедности и совершенной неуверенности в будущем он сам был сторонником именно того, чего когда-то придерживался Кримпсон-Худоназаров: в долг не брать никогда и ни в коем случае - лучше сухой бублик съесть, а курить и вовсе необязательно. Природа не терпит пустоты - ныне Найденов заполнял то, в чем прежде пребывал Сергей. Приятельство их понесло значительный ущерб, но каким-то чудом до конца все же не расстроилось. И это тем более удивительно, что существовало еще одно обстоятельство. Когда-то казалось, что и оно почти не повредило дружбе. А нынче оглянешься - и видишь: именно там-то все и рухнуло... Для чего начал терзать Настену признаниями? Зачем рассыпал предложения? - предложения всего: руки, сердца, жизни, будущего, всего на свете! Найденову и в голову не могло прийти, что нужно невесту от лучшего друга прятать. Однажды даже... а, что вспоминать!.. Потом долго-долго не показывался. Через полгода - новости стороной: сам женился на Вике Варвариной. Да не очень удачно у него это получилось - разошлись через несколько месяцев... Потом Сима появилась... Потом актрисулька эта, Заррочка Каримова... потом Светик-семицветик... потом еще кто-то, уже не упомнить... потом Валентина... все жены, жены... законные. А теперь, кажется, опять один. Вот и пойми, чего ему надо. Самое неприятное - подозрение, что он все-таки ждет. Дожидается. Как стервятник возле умирающего. Ждет, когда у Настюши терпение кончится. Тогда она Найденова бросит, к Кримпсону-Худоназарову уйдет... Жди, жди! Посмотрим еще, кто чего дождется. Ладно, не стоит так о Сергее... что уж, в самом деле, навыдумывал гадостей. Найденов снова полез в стол, вытряс содержимое большого ящика. Ничего не нашел. Кое-как затолкал назад. Видела бы Настена - дала бы ему по башке за это. Торопливо одеваясь, все еще размышлял о том, что жизнь разносит людей по разным этажам, и уже не докричишься. Ничего не забыл?.. Не докричишься, и это просто чудо, что они... Форточка. Найденов подошел к окну закрыть форточку. Внизу в желтом круге фонарного света сыпался мелкий дождь. x x x Он остановился у ворот. Пикнуло. Загорелся индикатор общения. Пешком сюда никто никогда не приходил. Должно быть, охранник принял его за праздношатающегося. Шел себе, шел - и остановился поглазеть. А на что глазеть? Глазеть-то, собственно говоря, не на что: глухие стальные ворота. Поверху - хромированная решетка, отвесно уходящая в темноту. Там она загибалась и, продолжаясь, закрывала двор сверху, защищая от несанкционированных визитов ситикоптеров. - Алло! Вы слышите? Бронированный экран посветлел. Возникло изображение хмурого молодого человека в камуфляже. - К Кримпсону-Худоназарову Сергею Марковичу, - сообщил Найденов. - Пешком? - невозмутимо уточнил охранник. - Пешком. - Ждите. Найденов поднял повыше воротник плаща и поежился. Дождь был мелкий, но настырный. - Фамилия? - спросил охранник, выплывая из небытия. - Найденов, - ответил Найденов. Через несколько секунд экран снова вспыхнул. Теперь с него недовольно смотрел Сергей. - Привет, - сказал он. - Ты что без звонка? - На минуту буквально, - сказал Найденов. - Извини. Ругнулся про себя: ну не объяснять же, что телефон отключен!.. Щелкнул запор. Калитка стала приотворяться. Помнится, Сергей говорил, что в случае опасности охранник, нажав кнопку, может этой калиткой разрубить человека пополам. Вот радость-то. Зеркальный лифт был бесконечно просторен и наполнен призраками, уходящими друг за другом в перламутровую перспективу. В углу под потолком тревожно помаргивал индикатор общения. Приехали. Направо... холл... дверь. Дверь открылась. - Пожалуйте шляпу, - механически предложил косматый медведь, стоящий в углу с разинутой красной пастью. На левой лапе у него висели зонты. В правой животное держало поднос. Шляпы у Найденова не было. - Пожалуйте шляпу, - повторил косолапый. - Да нет у меня шляпы, - раздраженно ответил Найденов. - Ага! - сказал Сергей, появляясь из одной из дверей коридора и торопливо шагая к нему. - Ты почему без звонка? - Пожалуйте шляпу, - настаивал медведь. - Испортился, сволочь, - сказал Сергей, шагнул к зверю и со всего маху дал кулаком по морде. Медведь моргнул и переступил лапами, но замолчал. - Извини, - повторил Найденов. - Мимо шел и... тут такое дело, понимаешь, что я... извини. Поверх рубашки с галстуком и брюк на Кримпсоне-Худоназарове был роскошный тканый халат - бордовый с золотом. - Ну, хорошо, хорошо, - пожав руку, Сергей уже поворачивался, чтобы вернуться. - Подожди в кабинете, ладно? - Да мне же на секунду!.. - Погоди, погоди! - Сергей поднял руки таким жестом, будто собрался кому-то сдаться и исчез за дверью. Найденов помедлил и стал разуваться. - Ну вы поймите, Николай Хазратович! - слышал он голос Сергея из-за дверей гостиной. - Ну не можем мы вам короткий кредит под такой процент дать! Вы же не копейку просите, а шестнадцать миллионов таньга! - Вы не горячитесь, Сергей Маркович! - успокоительно гудел ему в ответ невидимый собеседник. - Да и что такое, в самом деле, шестнадцать миллионов таньга? - Он умиротворяюще хохотнул. - И потом, я повторяю: недвижимостью будем гарантировать. Недвижимость - это не... - Вот именно, что "не"! - воскликнул Сергей плачущим голосом. - Неликвидна ваша недвижимость, Николай Хазратович! Что же мы целый час воду в ступе толчем?.. - Как это неликвидна! - возмутился басовитый. - Сорок четыре тысячи метров производственных и складских помещений. Да я вам ее за три месяца обналичу. За три месяца! Есть, слава аллаху, соответствующие структуры, механизмы налажены. Вот вам и шестнадцать миллионов. Найденов стоял в одном башмаке, размышляя над дальнейшими своими действиями. Для его копеечного визита нельзя было, конечно же, выбрать более подходящего момента. Конечно, он мог, как и сказал Сергей, снять второй ботинок, пройти в кабинет и подождать. Однако ожидание грозило затянуться - не раз и не два имел случай в этом убедиться. Во-вторых, у него была возможность снова надеть первый ботинок и тихо выскользнуть за дверь, не потратив при этом ни одной лишней секунды. Но тогда остается нерешенной проблема займа - короткого кредита, говоря их языком. Короткого, чрезвычайно короткого - не на год, не на месяц, а лишь до утра, до окончания кисмет-лотереи... Он посмотрел на часы. Время бежало. Мысль о недостатке времени натолкнула его на новое решение: следовало попытаться настоять на своем. Это значило деликатно постучать в гостиную и попросить Сергея выйти на минуту. Сколько нужно времени, шут тебя побери, чтобы передать из рук в руки пятидесятирублевку? Нервничая, он просунулся в дверь и сказал шепотом: - Извините! Сергей, можно тебя буквально на секунду? На совершенно пустом столе стояла пепельница, два стакана и бутылка минеральной. Судя по пустоте пепельницы и полноте бутылки, ни тем, ни другим еще не пользовались. Собеседник Сергея, удивительно малорослый для своего голоса пожилой чернявый человек со значком депутата Народного меджлиса на лацкане светлого пиджака, вопросительно вскинул седые брови такой пышности, как будто только пять минут назад их вынули из хлопковой коробочки, и посмотрел сначала на неловко улыбающегося Найденова, потом на Сергея. - Простите! - буркнул тот. Возмущенно загремел стулом, вышел, плотно притворив за собой дверь, и встал, словно аршин проглотил. Золотые очки на выбритой физиономии угрожающе поблескивали. Еще более угрожающе сверкали за стеклами глаза. - Ну? - злым шепотом сказал он. - Я же просил, а, старик! Что, минуту нельзя подождать?! - Погоди! - Найденов выставил ладони жестом судьи, останавливающего встречу. - Я не могу ждать! Извини, я никогда к тебе так не врывался! Мне позарез! Можешь пятьдесят рублей одолжить? - Пятьдесят рублей? - переспросил Сергей. Найденов заметил, что верхняя часть цветозоны стремительно наливается грозной густой синью; несколькими трепещущими струйками синева стекала в зону турбулентности. Сергей любил подчас несколько наиграть то или иное свое чувство, но сейчас, похоже, не прилагал никаких усилий, чтобы рассердиться всерьез. - У меня наличных вообще не бывает! По-твоему, я должен сейчас все бросить и ехать в банк за полусотней?! Найденов механически подумал, что обуться перед тем, как впереться в гостиную, - это было самое верное решение. - Ну, извини, - повторил он. Сергей пожал плечами и молча придержал дверь. - Возьмите шляпу, - буркнул в спину медведь. Лифт шуршал, минуя этаж за этажом. Что-то тряслось в груди, дрожало, обдавая холодком. Куда теперь? К матери. Снова представил себе ее глаза. "Пятьдесят рублей? Алешенька! На ночь? Такие деньги?.." Через весь город. Этак он еще проваландается, чего доброго... Двери лифта мягко распахнулись. Он вышел из подъезда и повернул направо. У ворот лихорадочно помаргивал индикатор общения. - Фамилия? - Слушай, ты! - сказал Найденов. - Открой калитку! - Фамилия, - бесстрастно повторил охранник. Найденов ударил ногой в недрогнувшее железо. - Скажите фамилию, - послышалось из-под бронированного монитора. - Калитку, говорю! Найденов моя фамилия, Найденов! - Вам просили передать. Лицо исчезло с экрана, зато приоткрылась дверь будки. Рука протянула бумажку. - Мне сказали, завтра отдадут, - хмуро пояснил сержант и захлопнул дверь. Голопольск, четверг. Супружеская жизнь Пока выбирались из грязи, Александра Васильевна упорно думала все об одном и том же: как вызовет она Глинозубова на бюро, как поставит вопрос о развале хозяйства в "Заре гумунизма"; все припомнит ему, паразиту!.. И Клопенку, Клопенку на него напустить! Пусть по линии УКГУ с Глинозубовым разбирается!.. Ведь до чего гумхоз довел! А все перечил, все умничал!.. Говорят ему - сей в конце марта! Нет, посеет в апреле! Говорят: отчетность давай; нет, сейчас не могу, вот отсеюсь, тогда уж... Ему что? А ей из обкома чуть ли не по часам трезвонят: где отчетность?! где результаты посевной?! Велено же было - в конце марта, весна ранняя! в чем дело?.. Она еще раз твердо про себя решила: положит Глинозубов билет на стол, положит!.. Ладно, пусть без Клопенки... Клопенке только дай... пусть, хорошо... жалко дурака Глинозубова... Черт с ним, обойдемся без УКГУ... Но из председателей - немедленно! Александра Васильевна стала прикидывать, кого из "Зари гумунизма" можно взять на замену. Кто там остался? Горбатый этот, как его... потом еще фельдшер... Лица слеплялись в один ноздреватый комок большой нечистой физиономии. Александра Васильевна поморщилась. Ну, ничего, кто-нибудь найдется... Вдруг вспомнила - Перепоночкин! Есть же там Перепоночкин! Тоже не подарок этот Перепоночкин... два десятка коров весной сдохло у зоотехника Перепоночкина... Ах, как надоело, черт бы их всех побрал!.. Но когда машина побежала, наконец, по асфальту, мысли Александры Васильевны, битый час раздраженно толкавшиеся вокруг Глинозубова и "Зари гумунизма", стали принимать иное направление. Дорога тускло блестела, гудел двигатель, что-то дребезжало под днищем. Серые поля скользили мимо. Дождь моросил, тучи ползли, задевая верхушки елок. Ей стало жалко себя. Ужасно, ужасно. Ужасно! В конце концов, разве она только ломовая лошадь? Нет, нет! - она не только ломовая лошадь, она еще и женщина. И почему же именно ей приходится таскаться по грязи, спорить с упрямыми и недобрыми людьми, унижаться... Почему именно она должна смотреть на всю эту разруху и из кожи вон лезть, чтобы хоть что-нибудь немного упорядочить! Александра Васильевна закусила губу, упрямо глядя прямо перед собой, в стекло, на котором капли дождя разбивались в прозрачные бляшки. Да, она бы с удовольствием стала просто женщиной - женщиной, а не секретарем гумрайкома. Чем это плохо? Пусть бы секретарем гумрайкома был ее муж, а она бы жила при нем - баба и баба, самая обычная, со своими простыми бабьими интересами - ребенка обиходить, благоверного ублажить... Чем не жизнь? Ее мать жила такой жизнью - и она бы не отказалась... Она вздохнула. Как, наверное, всякая женщина, достигшая черты сорокалетия и оставшаяся с ощущением почти полной невостребованности того запаса любви, что был дан ей от рождения, Александра Васильевна время от времени обнаруживала себя лицом к лицу с самыми мрачными подозрениями насчет счастливости своей семейной жизни. Конечно, муж у нее был хороший... Вопрос: что значит - хороший? Хороший - это любимый, а любимый - это тот, от кого можно с нетерпением ждать чего-нибудь нового. А она за двадцать лет жизни так узнала его, что ждать нового не имело никакого смысла. Кусая губы, Александра Васильевна смотрела направо, где мокрый березовый перелесок сыпал желтым листом. Иногда ей начинало представляться, что жизнь однажды возьмет вдруг - и переменится, как будто начавшись снова. Дни потекут как-то иначе... другие чувства охватят душу... она внезапно окажется рядом с человеком, который сможет понять ее желания... разделить их... И он не будет думать только о рюмке. (Твердунин пил, в сущности, не много - но чего ей это стоило!) И уж если выпьет рюмочку за ужином, не станет так простонародно и шумно дышать, скрежетать вилкой, подцепляя пласт картошки, сцементированной желтком... и давиться, и кривить бровь, кося в сторону следующего куска. Ах, не мечты даже, а так - видения, возникавшие совершенно помимо ее воли. У нее и в мыслях никогда не было изменять мужу - тем более, что и никаких возможностей для этого представиться никогда не могло. Всегда на людях, всегда в центре внимания, и любой шепоток, любая ее неосторожность могли бы испортить репутацию, а если репутацию - значит, и карьеру. Она оставалась ему верна - и было бы справедливо, если бы он стремился понимать ее желания. Но увы: в отношении понимания Игнашей ее желаний происходила просто какая-то катастрофа - если можно назвать катастрофой то, что случается не за одно непоправимое мгновение, а тянется на протяжении многих лет. Правда, начало их супружеской жизни знаменовалось, наоборот, полным отсутствием каких-либо желаний с ее стороны: свадьба отшумела, она надела именно такое белое платье, о каком мечтала, и список наслаждений был, на ее взгляд, полностью исчерпан. Тем большим оказалось удивление, когда выяснилось, что Игнаша на этот счет придерживается прямо противоположного мнения. К тому времени ее кандидатский стаж составлял два с половиной месяца, и Шурочка вообразить себе не могла, что сказал бы секретарь гуморганизации Барыгин, если бы узнал, чем ее заставляют заниматься. Именно на это она и упирала ночами, пытаясь избежать того, что в ее глазах никак не вязалось с представлениями о гумунистической нравственности. "Ну ты же гумунист, Игнатий! - говорила она ему, чуть не плача.- Ну как ты можешь! Есть же Кодекс строителя гумунизма, в конце концов!.. Ты просто забыл, а там написано: морален в быту! А это разве морально - то, чего ты от меня все время хочешь? Разве это по-гумунистически?!" А потом, лежа рядом с ним, заснувшим сразу после того, как неизбежное случалось, Александра Васильевна глотала слезы и думала о том, как много, оказывается, в гумрати случайных людей... совсем чужих... какими они могут быть лицемерами: на словах одно, а на деле... Недели через три она поняла, что более не в силах выносить эту нравственную пытку. И в конце рабочего дня постучала в дверь гумкома. Барыгин сидел за столом, заваленном бумагой, и что-то строчил. - Войдите, - буркнул он. Шурочка решительно подошла к столу, собираясь единым махом выложить все, что томило душу, но что-то сжало горло, и она, понимая, как это, в сущности, смешно - стыдиться секретаря гуморганизации, - стала лепетать какую-то невнятицу о замужестве... о том, что она... что муж... что они... - Говорю сразу, Твердунина! - оборвал ее Сидор Гаврилович, стукнув ребром ладони по столу и сдернув с носа очки, отчего его голова сделалась похожей на только что очищенное крутое яйцо.- Взяли манеру! Что ж, думаешь, если ты кандидат в члены гумрати, тебе должны быть какие-то льготы? А? Комната у вас есть, и живите себе! Фонд жилья на фабрике ограничен! Строительство ведется, сама знаешь, но... - Он посмотрел на нее так, словно в первый раз увидел. - В общем, на очередь вас поставили, и теперь надо ждать! Барыгин грозно замолчал и посадил очки на нос. - Да я не за этим, Сидор Гаврилович... - Шурочка искала слова, ломая свои красивые пальцы.- Я, собственно, хотела с вами посоветоваться... как с секретарем гуморганизации... я должна вам сказать... - Ну, давай, давай... Дело другое, - благожелательно поддержал он, откидываясь на спинку стула и рассматривая ее, отчего-то улыбаясь и переводя взгляд с лица на грудь и обратно. - Вы понимаете... понимаете...- Шурочка напряглась и выпалила: - Игнаша себя неморально ведет! - Не понял... - Барыгин подался вперед.- Уже, что ли? Во дает! С кем? Сама видела? Или сказали? Знаешь, ты на сплетни-то поменьше внимания обращай. Наговорят... Парень он видный, тут может быть дело тонкое, - Сидор Гаврилович снова сдернул очки и пососал кончик дужки.- Так сама видела или как? - Что - сама видела? - спросила она. - Ну что видела? - Барыгин выплюнул дужку, поерзал на стуле, усаживаясь поудобнее.- Изменяет он тебе, что ли? - Мне? - изумилась Шурочка.- Н-н-не знаю... А вам кто сказал? - она почувствовала прилив ярости.- Кто вам сказал-то? Сидор Гаврилович, вы не молчите, вы мне ответьте как гумунист гумунисту! Несколько секунд они, вытаращившись, смотрели друг на друга. - Фу! - сказал Сидор Гаврилович, хлопая по бумагам вокруг себя - должно быть, в поисках карандаша.- Ты зачем ко мне пришла, Твердунина? Ты чего от меня хочешь? - Вы сказали, что мне Игнатий изменяет! - звенящим голосом ответила Шурочка.- Вы же только что сказали! - Я спроси-и-ил! - возмутился Сидор Гаврилович, нервно нацепляя очки. - Спросил! - бросив найденный карандаш на стол, он надул щеки и несколько раз пырхнул: - Фу! Фу!.. Ты сказала, я и спросил! А я ничего не знаю, мне сигналов не поступало!.. Если изменяет, так и скажи, будем меры принимать! Ишь, взяли моду! Ничего, строгача получит, будет как миленький! Как шелковый станет! Не первый!..- Сидор Гаврилович вдруг засмеялся, а потом, сняв очки и теперь уж сунув в рот обе дужки, посмотрел в окно, помолчал и сказал, мечтательно улыбаясь: - Эх, Твердунина, Твердунина! Дело-то молодое... Я ведь сам, знаешь, - он смущенно хихикнул.- По молодым ногтям... Тоже, знаешь, ветер в голове гулял. Эх! - И внезапно построжел, нацепил очки и заключил: - А потом как дали строгача, так просто как рукой сняло!.. Поняла, Твердунина? А Шурочка Твердунина вдруг оцепенела. Ей представилось, будто сегодня ночью в постель к ней должен лечь не Игнаша, а этот мраморно-лысый круглолицый человек, сосущий дужки; вот уже он бормочет ей что-то, прижимается, ерзает и сопит, а очки так и летают с носа и на нос, так и летают, только в темноте этого не видно... мамочки! - Поняла, - пробормотала она, отступая спиной к двери и для чего-то закрывая руками грудь, хотя была совершенно одета. - И заходи, если что, разберемся! - предложил он, утыкаясь в бумаги. А когда Шурочка допятилась и закрыла за собой дверь, Сидор Гаврилович крякнул, подумал о жене, расстроился, встал из-за стола, походил туда-сюда, поглядывая на часы, а потом все-таки не выдержал: сел, в столе на ощупь булькнул в стакан, быстро выпил, прикрыл дверцу и сказал сокрушенно: - Ай да Шурочка... твою мать! С этого дня Шурочка Твердунина поняла, что есть нечто такое, чего нельзя высказать даже секретарю гуморганизации. На один только миг вообразив его лежащим рядом, она уяснила, что в подобном положении можно, в принципе, представить любого мужчину; и любой мужчина будет себя вести так же неморально, как Игнаша. Поскольку же ей хотелось быть замужней, а к Игнаше она уже привыкла, чего нельзя было сказать ни об одном из других мужчин, она решила выбрать меньшее из зол, отбросила появившиеся было мысли о разводе и стала жить дальше, тем более что забеременела. С годами Игнаша не стал вести себя более морально. Но она, по крайней мере, научилась подлаживать его под себя. К бронзовой свадьбе, то есть ко дню десятилетия их брака, Александра Васильевна могла бы заключить, что с честью выпуталась из этой ситуации: Игнаша доставлял ей минимум хлопот, и она надеялась, что скоро он и вовсе потеряет к ней интерес. По-видимому, в какой-то степени на их отношениях сказывался ее неуклонный и быстрый рост: кто посмеет требовать от инструктора райкома того, чего можно было домогаться от простой станочницы? А она уже собирала документы для КРШ. Игнатий Михайлович и смолоду-то всегда был готов подчиниться любому требованию любого чиновника, а годам к тридцати пяти это свойство проросло его по всем направлениям: так иногда плесень прорастает буханку, и сколько ее потом ни ломай, сколько ни кроши, везде найдешь очажки грибка, соединенные зеленоватыми отростками. Оставаясь все таким же шумным и неудобным в быту, таким же громкоголосым и настырным, он, тем не менее, отчетливо понимал, что имеет дело с персоной выше него рангом; соответственно росту Александры Васильевны его активность умерялась, и ей приходилось лишь следить за тем, чтобы не вызвать лишнего шума каким-нибудь лобовым ходом. Это было время гармонии, когда Александра Васильевна полюбила тихие вечера дома, шум воды в ванной, неторопливое укладывание, шелк рубашки, чтение на ночь и затем, если ей почему-то этого хотелось, послушные и вполне страстные объятия мужа. Впрочем, разве может быть страсть послушной? Задавшись однажды подобным вопросом, уже не так легко от него отвязаться. Все, казалось бы, оставалось прежним - и вода, и шелк, и умиротворяющее шуршание страниц, - а гармония, тем не менее, с каждым годом все более нарушалась. Прежде у Игнаши была одна неприятная странность: пьяным он страсть как любил вылизывать ее пупок. В силу испытываемого в такие моменты отвращения, Александра Васильевна не часто снисходила до его слабости. Но однажды отметила, что он уже давно не тянулся языком к ее белому животу, - и со стыдом, залившись краской (к счастью, в темноте спальни ничего не было видно) поняла вдруг, что ей бы иногда хотелось именно этого. Да и вообще, с некоторых пор с удивлением стала замечать, что думает о ласках чаще, чем они случаются. Поначалу она активизировала Игнашечку теми же методами и с тем же успехом, с каким некогда гасила его активность или ускользала от нее. Но скоро ей пришлось признать, что подобная близость имеет совершенно иной вкус: ничего более пресного нельзя было и вообразить. Острое (хоть и неприятное прежде) чувство вынужденного подчинения чужому желанию и силе исчезло; послушливость только раздражала. Отвалившись, Игнаша уже через минуту начинал добродушно похрапывать, - а она засыпала нескоро, с тяжелым сердцем и осадком на душе, и если включала ночник, то могла видеть на его тупом лице выражение полной безмятежности. Но и эта суррогатная активизация, принудительное оживление, ни в коей мере не могущее удовлетворить чувствительную женщину, давалось с трудом. Она замечала, что ее стремления Игнашу тяготят - хоть он никогда и не посмел бы в этом признаться. Игнаша полнел и ленивел. Вечерами зевал и почесывался, не забывая жалобно упомянуть, как умаялся нынче в цеху. Если не досаждали прострелы, норовил на выходные смыться на рыбалку. Дочь к тому времени выросла и уехала учиться, хлопот поубавилось, и препятствовать ему в отъездах Александра Васильевна не могла. Она лежала, глядя в потолок, и думала о том, что выковала себе именно такого мужа, каким когда-то хотела его видеть... Однако времена переменились - она бы не возражала, если бы он стал иным. Разумеется, можно было бы попробовать и в другой раз его перековать... но слишком уж очевидной казалась безнадежность этой затеи: все равно что класть под молот кусок сырого теста (вот далось ей сегодня это тесто!), из которого, как ни бейся, не высечешь ни дерзости, ни пыла, ни огня. В конце концов она смирилась с подобным положением вещей, раз и навсегда решив для себя, что изменить здесь что-нибудь уже не в ее силах, - раздумья же о том, чего нельзя изменить, только портят характер и мешают ратийной и гумунистической работе. Да, она смирилась и успокоилась, и только изредка на нее накатывало какое-то смутное сладкое чувство. Бороться с ним было, как правило, легко. Подчас она даже позволяла себе минуту или две поиграть с ним, понежить, а уж потом прогнать. Впрочем, подчас это волнующее чувство посещало ее и совсем не вовремя: полупрозрачные кр