ок семь, не загребут, наверное... А тебе сколько, Михалыч?
     - Сорок два.
     - Смотри-ка... Молодой еще.
     Твердунин только хмыкнул и почесал в затылке.
     Они перешли два рельсовых пути и свернули  налево вдоль  одного из них.
Гравий  скрежетал  под ногами.  Мокрая трава пахла  острой полынной  прелью.
Кирьян часто спотыкался.
     - Эх, бесхозяйственность! - вздохнул он. - Лежат, ржавеют...
     - Ты о чем?
     - Да о рельсах.
     - Тьфу!
     -  Ты глаза-то  разуй! - запротестовал  Кирьян.  - Ведь  сколько  добра
пропадает!  Все  ржа поест!..  Поговори ты, за ради господа, с  Шурой! Ну не
самому же мне  к ней на  прием идти? Неужто нельзя по-родственному?  Который
год  толкуем! Так, мол, и так, рельсы лежат, гниют без  всякого толку. Лучше
их  снять  и  использовать. В крайнем  случае -  людям  раздать. Эх, мне  бы
парочку рельс! Я б тогда...
     - Рассказывал. Не хочет она, - прогудел Твердунин.
     - Да почему?
     - Потому что нельзя рельсы разбирать.
     -  Почему нельзя?! Сейчас-то нельзя, это верно... В  Маскаве революция,
надо  помогать, им без нас  никак... паровозы в  порядок приведем, в  Маскав
двинем...  дело  добровольческое,  без  паровозов  никуда... согласен.  Ну а
после-то, после, когда  утихнет! Думаешь, всегда будут эти  паровозы ездить?
Да  не  будут  они ездить... Сам  знаешь,  вон,  в  Сосновке-то - давно  уже
разобрали.
     Твердунин фыркнул  и  некоторое  время шагал молча,  хрустя  гравием  и
напряженно  сопя. Со слов  Кирьяна  он уже составил  приблизительную картину
происходящего в мире, но ясности в деталях еще не было.
     -  Вот и видно,  что ты  дурак, - сказал он.  - Разобрали в Сосновке...
было дело. Да что  разобрали? Запасной  путь разобрали. И основной разобрать
хотели,  да. По  близорукости. По политической недальновидности. А  потом им
Клейменов Михаил  Кузьмич дал по  башкам - и как рукой  сняло!.. Ты разве не
видишь, что делается?! Ресиверы  продувают! Топки раскочегаривают! В Маскаве
революция! А  ты со своими рельсами  опять. Как  же без рельсов? Ты чего-то,
Кирьян, того! Политически близорук, вот какое дело.
     - Ну, начинается, - вяло пробормотал Кирьян.
     - То есть, ты  что же, - спросил Твердунин, почему-то останавливаясь. -
Не веришь в победу гумунизма?
     - Да верю я, верю! - плаксиво возразил  Кирьян. - Верю,  конечно! Кто ж
не верит! Очевидная  вещь. Тоже,  конечно, наворочено... - осторожно добавил
он. - Нет, ну не всему же верить-то, Михалыч? Или всему?
     - Всему, - кивнул Твердунин, трогаясь.
     -  Ну  да...  а  мне  бабка  рассказывала, что Виталин был  пяти метров
росту...
     Твердунин снова засопел.
     -  И что левой рукой  трактор поднимал...  а когда  враги гумунизма его
заморили, то тело положили  в хрустальный  гроб и повесили  в одной укромной
пещере где-то за Нижневолоцком. И когда  час пробьет, он проснется, встанет,
выйдет на волю и наведет порядок, и тогда все пойдет гораздо лучше, и талоны
будут отоваривать совершенно без задержек... да? Тоже, что ли?
     - Ну, хрустальный не хрустальный... - проворчал Твердунин.  - И пять не
пять.  Где это видано - пять. Пять - это уж слишком.  Ну  - три! Ну  - три с
половиной!  Три  семьдесят, в конце  концов... А пять?.. м-м-м... не знаю. И
что ты мне, вообще, бабкой своей голову морочишь! - неожиданно взъярился он.
-  Ты  бабок-то  меньше  слушай!  Надо   к  действительности  критически.  С
пониманием.  Есть  научная теория  гумунизма. Там точно сказано:  выйдет  за
пределы края и победит во всем мире. Что непонятного?
     - Да понятно все, чего там... я вот только про рельсы хотел, а ты...
     - И, между прочим, все подтверждается. Как по  писаному. Вон, в Маскаве
уже  началось и...  Стой! - сказал вдруг  Твердунин и,  пошатнувшись,  снова
остановился  -  на этот  раз так  резко,  что  Кирьян  ткнулся  носом ему  в
воротник.
     - Чего?
     - Ты  вот все трандычишь, -  с осуждением сказал  Игнатий Михайлович. -
Рельсы, рельсы!..  Рельсы тебя  волнуют.  Дурь  одна в  голове.  А о деле не
думаешь.
     - О каком деле?
     - О каком... Не знаешь?
     - Не знаю.
     - Вот придем мы сейчас к Горюнову... а?
     - Ну, придем.
     - А я к нему в первый раз... а?
     - Ну, в первый.
     - То-то и оно, что в первый.
     - Ну и что?
     - Не понимает, - хмыкнул Твердунин. - Простая вещь - а не понимает.
     -  Так  а  чего же  мы тогда к станции поперлись?  -  обиженно  спросил
Кирьян.
     - Это ты сказал - к станции! Вот и поперлись.
     - Ну  ты  даешь, Михалыч, - Кирьян поежился, озираясь.  - Теперь назад,
что ли, тащиться?..
     Потоптавшись, повернули назад и скоро вышли к площади.
     - Вон, видишь, - показал Твердунин на четыре ярко горящие окна райкома.
- Днюет и  ночует. А ты, понимаешь, говоришь - балочки! Говоришь, понимаешь,
- рельсы!..
     Они поднялись по ступенькам и вошли в магазин. Минут через десять дверь
снова  раскрылась, и разгоряченный Твердунин  в облаке  пара,  как из  бани,
вывалился на крыльцо.
     - ...глупости-то болтать! - криком  заканчивал  он  фразу. - И-и-и-ишь,
вороны!..
     Кирьян вышел следом. Двинулись направо - в сторону старого сада.
     -  Да  уж,  - бормотал  Кирьян,  качая  головой и  бережно  придерживая
оттопыренные  карманы ватника.  -  Дела.  Чего  только  в этих  очередях  не
наслушаешься.
     - Да ну!  -  недовольно гремел Твердунин.  - Что несут?  С Дону  с моря
несут, вот и все. Болтает Верка! Ой, болтает. Не может этого быть!
     - Кто ее разберет, - отвечал Кирьян. - Может, как говорится, сорока  на
хвосте принесла...
     -  Поукоротят им хвосты-то, будьте  уверены! Мелет  невесть  чего. Мели
Емеля,  твоя неделя. Домелешься, по  статье пойдешь. Лесов-то много. Рук  не
хватает. Теперь и кочегары нарасхват...
     - Кто ее знает, Михалыч. Может, как говорится,  за что купила, за то  и
продает.
     -  Напродается она...  такое-то языком трепать. По головке не погладят.
Пятерик  - и до свидания. Тут вон  в  Маскаве  невесть  чего делается!.. уже
ресиверы  продули!.. а  они знай городят.  Башками-то  лучше  бы поворочали!
Вороны! Дождутся, пропишут по первое число. Зеленую улицу, как  говорится...
а не балаболь.
     - Это верно: что балаболить-то? Ну, а  с другой-то стороны подумать - и
впрямь: куда его девать?
     Некоторое время Твердунин, шумно дыша, шагал молча.
     - В  переплавку, - решительно  сказал он  в  конце концов.  - И  отлить
новый.
     - В какую переплавку, Михалыч?  Он же гипсовый... Постой-ка. Не  спеши.
Этот, что ли, дом-то? Ничего не пойму. У Савельича, вроде, штакетник...
     Твердунин заворчал что-то.
     - Тут разве? - бормотал между тем Кирьян, озираясь. - Хрен его знает. Я
сам к нему пару раз всего и заходил-то. Ладно, сюда давай.
     Они  принялись  стучать  в  ворота.  Собаки  во  дворе не было, поэтому
стучали долго. Наконец скрипнула дверь и грубый голос спросил:
     - Ну какого ты там колотишь?! Я вот по башке сейчас кому-то поколочу!
     - Савельич!  - обрадованно  крикнул  Кирьян. - Слышь, Савельич!  Это я,
Попонов! Я Михалыча привел!
     - Ну? - так же обрадованно отозвался голос. - Сейчас, погодите...
     Долго топали на крыльце, потом чертыхались и  гремели ведрами  в темных
сенцах.
     Горюнов был бос, завязочки  галифе волочились по полу, а  голубая майка
плотно облекала мощное тулово.
     -  Дык,  понимаешь,  -  смущенно толковал Твердунин,  оглядываясь. -  Я
говорю - может, не надо. А Кирьян говорит - чего  там. Ну,  вот... принимай.
Мы вообще-то за сапогами.
     Кирьян протянул бутылки.
     - За сапогами? -  удивился Горюнов.  -  Вы чего?  Да  я бы  сам принес,
Михалыч. Ира! Где Михалычевы сапоги? В кладовке?
     Из кухоньки, вытирая руки о  передник и приветливо улыбаясь,  выглянула
жена Горюнова.
     - Ой, какие гости-то у нас! - умильно пропела она. - Митька, ну-ка вынь
сапоги! Под кроватью!
     - Вот! Так и знал. Теперь сапоги, - не  пошевелившись, угрюмо отозвался
золотушный мальчик лет двенадцати.
     - Батя, подвиньтесь, - приказал Горюнов.
     - Уж вы  извините, - трандычила жена. - Уж теснота у нас, теснота!.. не
повернешься!
     - В тесноте, да не в обиде, - отмахнулся Кирьян. - Мы на минуточку.
     Старик, сидевший у стола, оглядел гостей сощуренным взглядом прозрачных
глаз, закряхтел  и  стал послушно перебираться в угол, повторяя с выражением
натужной приветливости:
     - Добро пожаловать... конечно!.. с нашим удовольствием... пожалуйте!..
     -  Ира! - воодушевленно продолжил хозяин дома. - Давай-ка нам капустки,
огуречиков! Да картошечки поставь!.. Садитесь пока, садитесь. В ногах правды
нет.  Ну-ка, батя. Опять вы  не у места.  Подвиньтесь... или  сядьте  вон на
сундук. Не видите? - не пролезу. Я стакашки... вот они, родимые.
     - Сынок, да  ты меня загонял,  - сказал Савелий Трифонович,  но все  же
закряхтел и вновь принялся пересаживаться.
     Твердунин осторожно попробовал стул - не шатается ли.
     - Стройными  рядами, -  весело толковал Горюнов,  расставляя объемистые
граненые  стаканчики  и  небольшие  тарелки.  - Как  на  параде.  - И  вдруг
всполошился: - А помидоры-то! Тещины помидоры-то!.. Ну-ка, выложи в мисочку!
     Буквально  через  минуту  появились  и огурцы, и  капуста, и лоснящиеся
помидоры, томно лежащие в прохладном рассоле.
     - Хороша закуска - кислая капустка, - балагурил Горюнов, тасуя миски по
столу  с  целью,  видимо,  опытным  путем  отыскать  схему  их  оптимального
расположения.  -  И  подать  не  стыдно,  и сожрут  - не  жалко!  А, Кирьян?
Подсаживайся, подсаживайся! Что ты как просватанный! Михалыч! Помидорчика!
     Кирьян придвинул  стул, а Игнатий Михалыч уже крякнул, поиграл ноздрями
и выщупал себе самый большой, к которому прилипла укропная веточка.
     - Ты бы китель накинул, - сказала Ира, любовно оглядывая мужа.
     - Подожди! - озабоченно отмахнулся тот. - По скольку наливать-то?
     Твердунин поднял брови и вопросительно посмотрел на Кирьяна.
     - Ты,  Савельич, наливай  по  полной,  - посоветовал  тот. -  Лучше  не
допьем.
     - Батя, вы будете?
     - Ой,  Витюша, его же  потом  не остановишь, - страдальчески сморщилась
Ира.
     - Ну что ты, Ира, - жалобно  сказал старик. - Ну почему? Немножко-то...
У меня и день сегодня такой неприятный. Я же рассказывал: пришел  с калэсом,
честь по чести...  а она меня теорией этой  дур... -  поперхнулся, испуганно
посмотрев на Твердунина; но  его все  равно  никто  не слушал,  - и  Савелий
Трифонович  только  с  горечью махнул  рукой, беззвучно  дошевеливая  губами
окончание фразы.
     -  Батя  есть  батя,  - рассудительно произнес  Горюнов.  -  Ничего  не
попишешь.
     И налил еще один стаканчик.
     - Будем, - сказал он затем.
     - Будем, - согласился  Твердунин, сразу же  запрокидывая голову: только
движение кадыка отметило, что жидкость пролилась по назначению;  зажмурился,
присосавшись к  помидорной кожице,  с хлюпаньем втянул сок  и,  мыча, утерся
тыльной стороной ладони.
     -  Будем! - кивнул Кирьян, мелко выпил, значительно посопел  и стал без
спешки накручивать вилкой блондинистую прядь квашеной капусты.
     Ира жеманно  задышала, маша ладошкой, и тут же принялась бойко хрустеть
огурцом, а старик безмолвно проглотил  водку, потянулся  было к закуске,  да
так ничего и не выбрал.
     - Да-а-а, - с сожалением протянул Твердунин.
     - А я считаю - правильно! - сказал Кирьян.
     - Что - правильно? - спросил Горюнов.
     - Да про мавзолей-то этот.
     - Да не может этого быть, - сказал Твердунин.
     -  А! Мавзолей-то? Есть  такое  дело!  - почему-то обрадовался Горюнов,
разливая по второй.  - Почему  неправильно? Почему не может  быть? Я еще  на
службе узнал. Клопенко  распорядился: шестьдесят голов на бетонный. Я говорю
- да вроде недавно брали? А он: так и так, говорит. Мавзолей, говорит. Такие
дела. Надо,  говорит, помочь.  Завтра пораньше  двинусь. Часикам к  шести, -
закончил он и приосанился.
     Старик что-то пробормотал. Ира бросила  на  него испепеляющий взгляд, и
он сделал вид, что поперхнулся.
     - Опять тебя! - сказала Ира, вновь глядя на мужа. - А почему ты? Почему
к шести? Ты  же к  восьми должен! Как что - сразу тебя! Других-то нету,  что
ли? Козельцов почему не может распорядиться?
     - Ай, перестань!  Ты что, не понимаешь?  Это дело серьезное. Козельцов!
Козельцов так и будет в капитанах всю жизнь сидеть. А я майора скоро получу.
Есть разница?
     -  Ну  прямо так и тычут  во все дырки,  - с  горделивым  недовольством
заметила  Ира. - Ужас  один.  Ни  с  ребенком заняться, ни чего.  Чуть что -
Горюнов. Через день на ремень.
     - Да ладно тебе, - вздохнул Горюнов. - Будем!
     Выпили по второй,  и разговор чрезвычайно оживился. Твердунин настаивал
на  том, что строить мавзолей для памятника -  нелепость, и  делать этого не
следует; что, конечно, если бы монумент был бронзовым, можно было бы пустить
его в переплавку; поскольку  же речь  идет о гипсовом, он видит только  один
выход  - разжулькать напильниками в пыль, а  затем  из этой пыли, замешав на
воде, слепить новый. Кирьян осторожно поддакивал, однако часто повторял, что
там  тоже, мол, не дураки сидят,  - и  всякий раз  Твердунин  хмурил  брови,
словно чего-то никак не мог вспомнить. Горюнов твердил о трудностях погрузки
бетонных  плит в отсутствии  тельферных кранов.  Кроме того,  он  то  и дело
подтверждал  правдивость  сведений о  мобилизации,  не  забывая  всякий  раз
отметить, что у него,  к сожалению, и  в  тылу  работы  хватает, а  то бы он
по-солдатски: скатку на плечо да и айда. Ира испуганно  ойкала, прикладывала
ладони к щекам и жалостливо на него  смотрела. Мальчик ковырял в  носу, а то
еще  бросал шкурки от сала кошке, и тогда все  поражались  ее прожорливости.
Старик  помаргивал,  не пытаясь  вставить слова,  только  время  от  времени
вздыхал и бухтел что-то себе  под нос; Твердунин расслышал: "Час от  часу не
легче", но не понял,  к чему это относится. Разрумянившаяся  выше всяких мер
Ира подала картошку с возгласом: "Маслица! маслица!.." Выпили по  третьей, и
Твердунин веско объявил, что  о  переплавке не может быть и  речи, поскольку
памятник гипсовый, а только  дураки  не  знают, что гипс не плавится ни  при
какой температуре  и  огнем его  не взять;  но уж если  строить мавзолей, то
двухэтажный, потому  что в первом  этаже можно  устроить  магазин и  обувную
мастерскую. Кирьян по-сорочьи встрепенулся и закричал,  что если двухэтажный
- так пусть Михалыч попросит Шурочку пригласить его на этот объект прорабом;
и пусть, в конце  концов, позволят ему снять с  путей несколько ржавых рельс
для перекрытий, тогда будет  и разговор, а без рельс разговора  никакого  не
будет. О  втором  этаже и  рельсах толковали довольно долго. В  конце концов
Горюнов   высказал   мнение,   что   разбирать  рельсы  позволят,  можно  не
сомневаться,  дело это хорошее,  полезное,  вон Кирьяна-де послушать,  -  но
только уже после революции  в Маскаве,  когда гумунизм выйдет  за пределы. А
пока,  наоборот,  дана  команда  в разрезе  мобилизации  следить  за путями,
горками  и подвижным составом, какового, паровозов то есть, на  его  взгляд,
много не понадобится: до Маскава рукой подать, можно и пару рейсов сгоношить
- был бы только уголек, а воды в любой луже сапогом  почерпнуть. Сказав это,
он  потянулся  было  наливать по четвертой, как  вдруг старик,  до  той поры
безмолвно поглощавший  водку, раскрыл  рот и  громко  заговорил  дребезжащим
голосом - так,  словно в  нем  с  какого-то случайного места пошла крутиться
пленка:
     - ...ибо не веруем ни  во что, кроме безграничности материи, и не видим
вместилища, где  могла бы скрываться  какая-либо  иная нематериальная  сила,
кроме  единственно признаваемой  нами  - человеческой  мысли.  Если  угодно,
материя - наш Бог,  однако слово Бог здесь является всего лишь аббревиатурой
выражения "без  определения границ". Не следует относить нас ни к вульгарным
материалистам,  ни  к  механицистам.  И   те  и  другие  стоят  на  позициях
принципиальной  познаваемости  мира,  в   то  время  как  мы   полагаем  мир
принципиально    непознаваемым.   Сами   себя   мы   называем   религиозными
материалистами. Поясним термин...
     Твердунин  поперхнулся,  откашлялся  и,  вскинув  брови,  посмотрел  на
старика.
     - Ну-у-у-у, понеслась душа в рай,  - стукнув о стол  вилкой,  с досадой
сказал Горюнов.
     -  Вы  не  обращайте внимания, -  сконфужено  попросила  Ира. -  Он как
выпьет, такую чушь начинает нести - ужас один.
     - Да ладно... что уж.
     - Савельич, передай-ка помидорчики.
     - Капустки, капустки возьмите. Своя капустка-то.
     - Ну, будем.
     -  ...хотя бы  сотворение мира.  Говоря  общо, возникновение  идеи Бога
является всего лишь актом интеллектуального  произвола, направленного на то,
чтобы сгладить противоречие между  присущим человеку стремлением познать мир
и фактом его, мира, принципиальной непознаваемости. Таким образом...
     - Может, ему таблетку какую? - недовольно чавкая,  спросил Твердунин. -
Чего  он несет? Ну в самом деле: сидят  люди. О серьезных вещах... а  тут на
тебе.
     - Я тебе говорила! - взвинченно  отозвалась  захмелевшая Ира. - Видишь,
Игнатий Михайлович недоволен. Я говори-и-и-и-ила!..
     - Да ладно,  ну  чего вы, - добродушно рассмеялся Горюнов. -  Батя есть
батя. Давайте его отодвинем, и дело с концом.
     Он поднялся и, придержав старика за голову (тот не переставал монотонно
говорить), отвез вместе с сундуком на полтора метра к комоду.
     - Ну, вот. Делов-то куча.
     - Помидорчики, помидорчики берите.
     - Савельич, передай-ка огуречик.
     - ...помидорчики!
     - Ну куда, куда... уж  на  одном,  как говорится,  сижу, другой изо рта
торчит.
     - Ха-ха-ха! Ой, вы скажете, Игнатий Михайлович!
     - Михалыч ска-а-а-ажет...
     - Картошечки.
     - Ну, будем.
     Все замолчали, поднося ко рту стакашки, и стало слышно:
     - ...заключить, что идея  Бога и  само  слово Бог  является всего  лишь
обозначением  и  поименованием  той  части  мира  и  той части  законов  его
развития,  о  которых  человек  не  может,  но  хочет  иметь  представление.
Возвращаясь же к вопросу...
     Шум  устанавливаемых  стаканов,  хруст  огурцов,  хлюпанье  и  чавканье
заглушили последующее,  а еще  через секунду  все и вовсе загомонили  хором,
потому что вслед за хлопком входной  двери на пороге комнаты появилась новая
фигура.
     - А  что это у вас все нараспашку? - лукаво и весело спросила женщина и
тут же сорвала с кудрявых черных волос покрывавший их цветастый платок. Была
она худенькой, с мелкими чертами физиономии и мышиной мелкозубой же улыбкой,
что, впрочем, не мешало ее лицу оставаться довольно смазливым. - Не поворуют
вас тут всех?
     - Лизка! - громко воскликнула Ира. - Ну-ка, быстренько!
     И принялась усаживать ее за стол.
     - Да  я за солью,  - жеманилась Лизка. - Что ты, Ирка! За солью же я на
минуточку. Что же я вам стану портить!
     Твердунин встал и, каменно пошатнувшись, галантно взял ее под локоток.
     - Ой,  да что ж это!  - смеялась и лепетала Лизка,  зыркая  по сторонам
подведенными зелеными глазками. - Куда ж вы меня тянете, мужчина! Вы же меня
сломаете! Больно же! Вы меня еще ударьте!
     - Больно? - удивился Твердунин и  возразил, смеясь: - Нет, я никогда не
бью нежного женского тела!..
     А Ира мельком прильнула к ней и что-то шепнула.
     - Эх, мороз, мороз! - пунцовея и совершая руками взмахи, похожие на те,
какими дирижеры управляют большими оркестрами, что  есть силы закричал вдруг
Кирьян. - Не морозь меня-я-я-я-я!
     -  Не морозь коня-я-я-я! - отозвался Горюнов и тоже начал дирижировать.
- Моего... черт... опять, что ли, коня?
     - У меня  жена-а-а-а!  - лукаво  заголосила Лизка,  усаживаясь  наконец
рядом с Твердуниным и кокетливо поправляя юбку. - Ой, ревнивая-я-я-я-я!
     - Ждет да ждет меня-я-я-я! - протянул, словно вынул кишку, Кирьян.
     - Моего коня-я-я-я! - закончил Горюнов совершенно впопад.
     - Отлично! - крикнул он затем. - Васька! Ну-ка, музыку нам сооруди!
     Мальчик  захлопал в  ладоши  и  закричал  "ура",  торопливо поснимал  с
салфетки слоников, сорвал саму салфетку, поднял крышку радиолы, пощелкал - и
что-то вдруг  громко зашипело,  и высокий  мужской  голос  запел:  "В  парке
Чаи-и-и-и-ир-р-р-распускаются р-р-ро-о-о-озы, в парке Чаи-и-и-и-ир наступает
весна-а-а-а!.."
     - Картошечки! - не уставала напоминать Ира. - Огурчиков!
     - Позвольте! - сказал Твердунин. - На танец. Не желаете?
     - Да  где ж тут танцевать? Тут  же негде! - сказала Лизка кокетливо, но
потом расхохоталась и положила руки ему на плечи.
     Твердунин широко  улыбался, стесняясь смотреть  ей  в  глаза. Они стали
перетаптываться посреди комнаты на квадратном метре свободного пространства,
стараясь не наступать  друг другу на  ноги. Твердунин держал  ее  за  талию,
чувствуя,  что  под  блузкой  есть еще  какая-то  одежда, какая-то скользкая
ткань, - и почему-то именно это волновало его еще больше.
     -  Так  сказать... хорошо танцуете,  Лиза, -  выдавил он. - Вообще,  вы
такая...
     Лизка  снова вдруг  бесшумно расхохоталась,  и тело ее внезапно ослабло
настолько, что Твердунину стоило немалого труда удержать партнершу.  Смеясь,
она  ткнулась  лицом  ему   в  шею,   и,  вся   мягко  подрагивая  от  этого
обессиливающего смеха, стала сползать по нему,  тесно  прижимаясь и позволяя
почувствовать все свои выпуклости и мягкоты.
     - Ой, не смешите, - сказала она через несколько секунд, более или менее
выправляясь.
     Но  стоило покрасневшему Твердунину буркнуть что-то о том, что он вовсе
и не смешит,  как  Лизка снова затряслась и опять  начала желеисто сползать,
как будто теряя сознание.
     Когда музыка смолкла, Твердунин только тяжело дышал и пошатывался и все
никак не мог разжать рук, но  в  конце концов с сожалением  отпустил, сел за
стол и, счастливо ловя ее смеющийся взгляд, налил себе полный стаканчик.
     - Давайте, Лиза! - сказал он. - Будемте, Лиза! Вы такая веселая!
     Потом  снова танцевали,  шумели, пили. Когда  Лизка  вышла  зачем-то  в
кухоньку,  Твердунин побрел за  ней, и  там  она  снова  смеялась, терпеливо
отводя его  руки,  но  время от  времени позволяя все же коснуться груди,  а
потом неожиданно и  кратко впилась в губы,  и тут же, ловко вывернувшись, со
смехом ускользнула. Ночь глубоко наползла на город, когда Игнатий Михайлович
обнаружил, что стоит в прихожей, и Кирьян надевает на него плащ.
     - А сапоги-то! - воскликнула Ира.
     - Да, сапоги, - сказал Горюнов.
     Он наклонился за  сапогами, едва при этом не повалившись, и повесил их,
связанные бечевкой за ушки, на шею Твердунину.
     - М-м-м-му-у-у-у... - сказал Твердунин, озираясь, и наткнулся, наконец,
взглядом на двоящееся Лизкино лицо. - Ты... иди...
     Он хотел сказать "иди со мной, мы будем счастливы", но Лизка поняла его
иначе, сделала шаг, сдвинула мешавшие ей сапоги и чмокнула в щеку, сказав:
     - До свидания, Игнатий Михайлович.
     Кирьян начал толкать его к двери, а Твердунин упирался  и тянул  назад,
потому что ему хотелось объяснить ей, что жизнь его до этого вечера шла зря,
а теперь, наконец,  обрела  смысл, - но стало темно, а под ногами зачавкало.
Они шли медленно, то и дело останавливаясь, потому что Твердунин все куда-то
рвался,  и  Кирьяну  приходилось  держать его за грудки. Было скользко,  и в
третий раз  Игнатий Михайлович упал возле самого  крыльца,  шумно расплескав
большую  лужу,  которая, впрочем, немедленно  пополнилась,  поскольку  дождь
хлестал не переставая.
     Дверь распахнулась перед ним, опалив светом,  и он сказал, в  изумлении
обнаружив перед собой Шурочкино лицо:
     - Са... са...
     Она ахнула, прижимая ладони к щекам.
     - Сапоги, - выговорил Твердунин.
     Александра Васильевна взвизгнула, сорвала с него эти  проклятые  сапоги
и, размахнувшись, хлестанула по морде  голенищами со всей силой бушующего  в
ней смятения.

        Маскав, четверг. Игра

     Гекатей Агорянин,  знаменитый тем, что  на циновках  его убогой  хижины
побывали все  знатные  женщины  Милета,  утверждал, что сон есть  преддверие
смерти, а пробуждение сродни появлению на свет - почему его и следует всякий
раз отмечать радостными возлияниями. Фарух  Бозори,  мавераннахрский  поэт и
философ XII века,  называл  сны  мыслями ангелов, полагая,  что спящий стоит
несколько ближе к Богу, нежели бодрствующий. Его современник, францисканский
монах Вильгельм  Галлиец, напротив, не исключал  возможного участия сатаны в
делах сна и призывал взыскующих спасения бодрствовать доколе возможно,  а уж
если  спать,  то непременно  крепко  стиснув  зубами  вервие, привязанное  к
большому  пальцу левой  ноги  -  дабы при первых  же признаках беспокойства,
причиняемого душе  близостью нечистого, христианин, от ужаса мотающий во сне
головой, пробуждал бы сам себя к посту и молитве. Наконец, Ли Циун, один  из
придворных  философов  эпохи  второго  или  третьего  колена  династии Хань,
оставивший  наиболее  значительный  след  в  виде   исторических  записок  и
фундаментальной  "Книги  изъятий", объяснял  сон  временным возобладанием  в
человеке женского начала над мужским,  каковое приводит к замедлению дыхания
и невозможности деятельного участия в  событиях, протекающих  перед  глазами
спящего.
     Каждый из них  нашел бы сейчас своим словам неоспоримые  подтверждения:
происходящее напоминало сон,  и невозможно было понять,  какими  силами этот
сон навеян - темными зла или светлыми блага.
     Пестро  разодетая  публика  заполняла  Письменный  зал. Его причудливые
стены, сходящиеся  к своду  в форме тюркского колпака-куляха, были испещрены
золотыми   письменами   стиля  насталик   и   украшены   множеством   мелких
светильников, напоминающих цветы верблюжьей колючки.
     Над сияющим  подиумом клубились полупрозрачные облака. Каждую секунду в
них что-то бесшумно взрывалось, распространяя радужные  волны ослепительного
света. Пульсирующая пучина идеоскопа беспрестанно плавилась и преображалась:
вспыхивал  и  распускался  розовый  бутон...  ему на смену появлялся  клубок
разноцветных  шнуров...  спутанная  горсть   лоснящихся   червей...   теперь
множество тонких пальцев,  ломающих  друг друга... Зыбкая,  как  отражение в
расплавленном  золоте, она  бесконечно  меняла  облик, порождая все  новые и
новые картины: образы мгновенно воздымались, как волшебные  дворцы Аладдина,
и тут же рушились, а на их место накатывали другие.
     То  и  дело  в самой  сердцевине,  в  тугом сгустке  скрученного  света
мелькало  что-то  вполне  узнаваемое  -  лицо,  рука,  женская  фигура,  - и
пропадало так быстро, что  успевало оставить на сетчатке глаза не отпечаток,
но  всего  лишь  смутную  догадку  о  нем,  а   в  душе  -  щемящее  чувство
несбыточности  и тревоги: только абрис, только мимолетный росчерк, мгновенно
уступающий  место чему-то другому... Объемный  экран идеоскопа  кипел, будто
первобытная бездна, в которой рождалось, умирало и снова появлялось  на свет
все, что лишь когда-то в будущем должно было обрести устойчивые формы.
     - Господа! Господа!
     Сутулый, седой и плешивый старик в клетчатом  пиджаке  и синих джинсах,
заправленных  в  красные  сапоги-казаки,  при  начале церемонии с  некоторым
трудом  взошедший  на  подиум  в  сопровождении  двух ливрейных  служителей,
раздраженно пощелкал пальцами, привлекая внимание.
     - Так не  пойдет, господа! Это  хаос, сумятица! Давайте сосредоточимся,
иначе не будет  никакого  толка! Вообще, я вижу, что тема  "жизнь" оказалась
для нас слишком сложной. Я хочу предложить другую тему. Передохните минутку,
господа.
     Идеоскоп  потускнел.   Найденов  сдвинул   с   висков   теплые   пятаки
контактеров, державшиеся, как наушники, на металлической дужке, и повесил на
шею.
     Присутствующие загомонили, смеясь и переговариваясь.
     -  В прошлый раз  был "караван",  - сказал господин  в  смокинге  своей
одетой в какую-то несущественную паутинку даме. - Представляешь, получилось.
Даже  звук  появился.  -  И он  фальшиво  запел,  помахивая узким  бокалом с
остатками  шампанского:  -  Э-э-э-э,  сорбо-о-о-о-н,  охиста  ро-о-о-о-он...
к'ороми джо-о-о-онам мерава-а-а-а-ад!..
     -  Замолчи,  дусик,  - несколько  раздраженно  отозвалась красавица,  с
последним  словом окинув  стоящего рядом  Найденова мимолетным  взглядом.  -
Кровь  в жилах стынет от твоего пения... Где вино? Долго еще ждать? У меня в
горле пересохло.
     - Я же не фокусник, дорогая, - заметил господин.
     - Не фокусник, - удовлетворенно повторила  она, как будто найдя наконец
подтверждение своим давним догадкам. - Другой бы ради меня всех здесь на уши
поставил, а он говорит - не фокусник.
     И безнадежно махнула рукой, отворачиваясь.
     - Господа, внимание! - сказал старик. - Передохнули? Продолжим.
     В такт его словам экран идеоскопа волновался и вспыхивал.
     - А-а-а-а-а!.. - нестройно отозвался зал.
     - Я предлагаю следующую тему...  -  Старик распахнул объятия и негромко
выкрикнул: - Счастье!
     Зал загомонил.
     -  Счастье?  - недовольно  переспросила  красавица  в  паутинке.  -  Ну
странный какой-то. То "жизнь", то "счастье". Опять ничего не выйдет.
     - Да ладно тебе, - примирительно сказал кавалер.
     -  Да,  вот именно: счастье!  -  повторил старик. Сунув  руки в карманы
тесных  джинсов,  он прошелся по блестящему  подиуму,  по-блатному поигрывая
плечами  кургузого пиджачка.  - Я вижу, кое-кто недоумевает... Но,  господа,
это же гораздо интереснее... не правда ли? Кой толк воображать вещи простые?
Я уверен, что  закажи я вам... ну,  допустим, огурец... а? Ведь  не было  бы
никаких проблем, верно? Вылупился бы немедленно!
     - Соленый? - крикнул кто-то из дальнего угла  явно нетрезвым голосом  и
зареготал.
     - А что, недурная мысль, - заметил господин в смокинге. -  Счастье. Хм.
Довольно любопытно...
     - Счастье!  - фыркнула дама. - Что за глупость? Счастье!  Да как я могу
вообразить счастье, если знать не знаю, что это такое! Откуда мне знать, что
такое счастье?
     Предложение  насчет  "счастья"   оживило  не  только   эту   пару.  Все
присутствующие активно переговаривались.
     -  Ничего  себе, -  возмутился господин  в смокинге. Было  похоже,  что
последняя фраза задела  его всерьез.  - Это ты-то не  знаешь?  Что же  тогда
другие?
     -  При чем тут другие? Другие вон как  живут... а я? Ты глаза-то разуй,
дусик.
     - Катается как сыр в масле - и все туда  же, - раздраженно сказал он. -
Не знает, что такое счастье. Побойся бога! Да если б не я, ты бы...
     -  Катает  он меня!  Копейки  лишней не  выпросишь! Из-за каждой  сотни
унижаться!  Из-за  каждой тряпки!..  - Сердито  топнула  ножкой в  золоченом
башмаке и крикнула: - Цезарь, давайте другое! Слышите? Давайте как в прошлый
раз, попроще!
     -  Это кто  там?  -  удивился Цезарь  Топоруков, всматриваясь в зал.  -
Вероника, это вы там буяните? Да ладно вам, киска. Нет, нет. Решено. Попытка
не пытка. Главное в этом деле - сосредоточенность. Начинаем. Итак - счастье.
Прошу вас, господа!
     Идеоскоп   полыхнул,  колыхаясь   над  головами  пульсирующим  сгустком
пунцового света.
     Найденов  вернул дугу  на  место. Контактеры были теплыми.  Счастье?  И
правда, странная тема - счастье. Что такое  счастье? Разве можно  вообразить
счастье? Нет, не представишь. Вообще, что они тянут с этим идеоскопом... уже
сорок минут идеоскоп  да  идеоскоп,  а  когда же лотерея?  Игрушка, конечно,
интересная,  ничего  не скажешь...  Гриневецкий  ставил  перед собой  задачу
создать  прибор для  нужд психиатрии,  позволяющий  визуализировать  образы,
возникающие  в  мозгу  пациента.  Идеоскоп  принес  ему  Нобелевку.  А  само
устройство по мере усовершенствования пошло в народ - стало использоваться в
качестве средства  развлечения. Желающие  надевают  контактеры.  В  объемном
экране  появляется  изображение.  Если  участники  сеанса  думают о  разном,
наблюдается цветовой  хаос.  Если  стремятся  вообразить  одно  и  то  же  -
возникает интегральное изображение воображаемого.  Огурец - так  огурец: как
сумма  наших представлений об огурцах. Счастье  -  так счастье. Понятно, что
огурец было бы проще. А счастье?.. счастье... как его представить?
     Почему-то  он  увидел  лицо  Насти...  оно  проплыло  перед  глазами...
поплыло,   исчезло...   Возник  теплый  розовый  туман,  в  котором   быстро
растворялось все  сущее... обволакивающее желе  небытия...  Да,  да, было бы
хорошо не быть...  быть  слишком тяжело... В  сущности,  жить  нету  сил,  а
умирать страшно... а  если оставаться живым,  то  как тогда не существовать?
Ведь ты  уже есть  -  и  что  теперь  делать?.. Желе  мучительно  трепетало,
сгущаясь,  твердея... и вот опять лицо Насти,  возмущенные,  суженные гневом
глаза... Счастье?  Фр-р-р-р-р!.. -  камнепад  какой-то  осколочной ерунды...
мусор... хлам... все не то!
     Он взглянул  на экран  идеоскопа -  там  колыхалось нечто бесформенное,
зеленовато-серое, кое-где украшенное золотыми крапинами.
     - Пошло, пошло! - хрипло крикнул старик. - Вместе, вместе!..
     Найденов  зажмурился,  ища  в  мозгу представление  о счастье. Тепло...
ласковые пальцы...  покой...  Вот всплыло: скамья у  обрыва... солнце  из-за
деревьев, вызолоченных первыми приступами  смерти... вода тоже была золотой,
темно-синей,   бронзовой,  тяжелой...   Настя  что-то  сказала,  поворачивая
голову... блик  скользнул по щеке...  и он понял вдруг, насколько она... его
ударило ощущение, что... и никогда, никогда не...
     Он пытался вообразить счастье, но почему-то понимал лишь, сколь коротка
жизнь, сколь необозрима вечность. Счастье?  Нет, он  видел  другое.  Гадючье
тело реки цепенело,  вжимаясь брюхом  в  илистое  дно...  Странное радостное
отчаяние охватило душу.  О, какая безнадежность!  Во мраке и лютом холоде мы
летим всегда -  мертвые, безгласные  камни.  Космос не  знает пределов - нет
пределов тьме и смерти, нет границ времени. Ничто не имеет значения - ничто,
кроме единственного мига. Всего лишь однажды, стремительно и мертво пролетая
мимо, мы просыпаемся - на одно краткое мгновение, на краткое мгновение своей
ненужной жизни, - и жадно  смотрим друг другу в глаза. Зачем? Мы никогда  не
вспомним друг о друге, наши очи мертвы, они погасли и больше не зажгутся, но
этот миг был, был! - мы сидели на скамье над рекой, и она смеялась, и солнце
золотило волосы!..
     Найденов открыл глаза.
     Больше всего... да, больше  всего на свете ему хотелось бы заслонить ее
от несчастья... Это  счастье?..  Да,  счастье... Если  нельзя избавить от...
Неважно... Но если ужас, то пусть хотя бы ужас подступающей вечности... а не
кошмар  вечной  сиюминутности...  не  темные  бездны  быта...  не  бездонные
пропасти гречневой каши...
     Трехмерный   экран  был  похож  на  глубокую  зеленоватую  воду.   Вода
волновалась. Золотые крупицы плясали в ее свивающихся струях.
     Женщина  в  паутинке,  прижав  ладонями  контактеры  к  вискам и  мерно
раскачиваясь,  впивалась взглядом  в  клокочущее жерло идеоскопа.  Выражение
напряженной  мольбы делало  ее  вдохновенное  лицо пугающе красивым. Спутник
хмурился, морщил лоб, закусывал губу, кряхтел и тоже не отрывался от экрана.
Салатная  вода  бурлила  и скручивалась  в воронки. Золотые крупицы мерцали,
танцуя в глубине.
     ...ведь он все делал для... этого было мало... его вина, его... значит,
нужно иначе... если  он не в состоянии заработать... он мог бы, но... забыть
обо всем, отдаться в  рабство... а билет кисмет-лотереи должен принести  ему
тысяч триста... двести... да хоть бы  даже  и сто... именно  для этого  он и
здесь...  для  этого  он и стоит в толпе,  глядя в  экран...  скоро начнется
лотерея... он должен выиграть...  он должен!  Выиграть! - господи, какое это
будет счастье! Пусть сто тысяч!.. а лучше бы триста!..
     Сияние  идеоскопа меркло.  Так пламя гаснущего  костра оставляет  после
себя переливающиеся угли.
     Угли были золотыми и зелеными.
     Найденов смотрел в экран, облизывая пересохшие губы.
     Изображение неумолимо прояснялось.
     Послышался шелест,  похожий  на тот, когда  ветер  задевает лишь  самые
верхушки деревьев.
     - А-а-а-а-ах-х-х-х!..
     Вода черствела и  превращалась в листву... да,  в листву...  нет,  не в
листву, во что-то  более прямоугольное... и крупицы  золота тоже менялись...
круглели... на них проступали буквы... цифры... какие-то профили...
     Деньги!
     Нежно  мерцая,  над  их  головами  висела  груда банкнот  вперемешку  с
кругляшами монет.
     - А-а-а-а-ах! - снова прокатилось по залу.
     Женщина в паутинке негромко вскрикнула.
     Справа от подиума кто-то завыл - протяжно, по-песьи.
     -  Ага! - ликующе  воскликнул  Топоруков, хлестко ударив кулаком правой
руки в ладонь левой. - Получилось!.. Получилось, господа!
     Вой повторился: на этот раз тон был выше, а интонация - отчаянней.
     -  Ну-ка, тихо там! -  прикрикнул он.  -  Вы чего,  господа?  Екатерина
Семеновна, что вы? Эй, кто-нибудь! Успокойте госпожу Галушко!
     Заголосил еще кто-то, и еще. Голоса противно реверберировали. Женщина в
паутинке прижала ладони к щекам и всхлипнула.
     - Не могу, не  могу! -  твердила она побелевшими губами. - Ой, не могу,
не могу! Ой, да за что же мне несчастье-то такое!
     -   Спокойно,   господа,  спокойно!  -   повторял  Цезарь   Самуилович,
поворачиваясь то вправо, то влево и производя руками успокоительные пассы. -
Тихо, господа, тихо! Не волнуйтесь! Успех грандиозен. Но я вижу, что  победа
коллективного   разума  сильно  ударила   по   вашим  нервам...  я  понимаю.
Ликвидируем  сей  образец  единодушия,  господа,  -  предложил  он,  приятно
склабясь. - Чтоб не раздражал. Вы не против?
     Он сделал знак и экран погас.
     Рыдания постепенно стихали.
     - Как  это ужасно,  господи, - шептала женщина в паутинке.  - Боже мой,
как страшно!
     Похоже, она не могла  прийти в себя:  взгляд  блуждал  по сторонам,  но
ничто не могло заслонить ошеломительной картины, стоящей  перед ее мысленным
взором.
     Между тем старик на подиуме щелкнул зажигалкой.
     - Курите, господа,  курите,  - сделав несколько  жадных затяжек, хрипло
предложил  он.  -  От  одной-двух  сигарет  еще никто  не помирал...  Сейчас
приступим, - закашлялся и  сказал  затем,  то и дело  пытаясь  то  ли что-то
сглотнуть, то ли унимая сердцебиение: - Приступим... да... пора,  господа...
уммм... пора. Не все же в бирюльки играть. Судьба не ждет. Судьба... уммм...
стоит у  порога...  Вот говорят, там у  нас революция, - он махнул рукой  по
направлению к  дверям.  -  Но  все  вы здесь, потому что  судьба  интереснее
революций!  Какое...  уммм... какое  все-таки замечательное  изобретение эта
кисмет-лотерея! Вместо того,  чтобы день за... уммм... за днем ждать решения
судьбы, вместо  того,  чтобы  гадать, что ей взбредет  - осыплет  милостями?
обрушит нищету и несчастье? и, главное... уммм...  главное, когда именно она
всем этим займется? - вы покупаете билет и  приходите  в красивый зал, стены
которого исписаны ее тайными велениями, - говорил Топоруков,  плавным жестом
очерчивая  пространство  зала.  -  Вы  не ждете, когда  судьба  соблаговолит
явиться к вам! Вы сами идете...  уммм...  идете к судьбе! Вы сами назначаете
ей встречу!..
     Цезарь Самуилович сделал  несколько шагов,  качая  головой  так,  будто
вновь и вновь поражался грандиозности перспектив.
     - Однако!  - строго сказал он, подняв сигарету предостерегающим жестом.
-  Это вовсе не значит, что судьба, будто дикий зверь,  кинется  на вас, как
только  вы  перешагнули порог.  Вовсе  нет! Разумеется  нет! - Он  уже шел в
другую сторону, посмеиваясь и  по-прежнему качая головой, но теперь уже так,
как  если  бы услышал что-то  в высшей степени наивное и даже несуразное.  -
Конечно  же  нет! Судьба не кидается на вас с порога. Напротив, она смиренно
ждет:  может быть, вы передумаете?  Может  быть, вы  не захотите услышать ее
решения?  - Он сощурился и окинул зал  хитрым  взглядом.  - Может быть, вы в
последнюю секунду смалодушничаете? Двинетесь по срочным делам? Мало ли может
быть у человека причин передумать! В этом нет ничего  позорного, верно? Ведь
вы  свободны  - вы  свободны до самой  последней секунды! Вы вправе заткнуть
уши:  не  хочу знать  решения судьбы!  Пропади  оно  пропадом!.. И тогда все
остается как прежде. Единственная, но несущественная потеря - это билет. Для
того, чтобы еще раз явиться на встречу с судьбой, вам придется купить новый.
     Старик  хихикнул,  с  сожалением  посмотрел  на  сигарету,  от  которой
осталось меньше  половины,  поднес ко рту, жадно высосал  дым и  глубоко, со
свистом, затянулся.
     -  Но  если вы  не  хотите, чтобы билет пропал даром... если  вы готовы
услышать  решение судьбы... -  снова сделал сделал паузу,  набрал  воздуха и
сипло выкрикнул: - Скажите "да!", когда прозвучит его номер!
     Топоруков оглядел притихший зал. Потом развел руками, как будто  снимая
с себя ответственность за последующее, и продолжил со вздохом:
     - Стоит ли повторять, что это решение - окончательное? Не стоит, нет...
но я все же  повторю: да, оно окончательное.  Оно не подлежит обжалованию, и
ни  один суд не сможет его пересмотреть. Вы не вправе от  него отказаться  -
ведь нельзя отказаться от собственной судьбы!.. Судьба не подчиняется судам.
Она  приходит к  вам, как хозяин  приходит к рабу,  господа.  Как победитель
приходит к побежденному, господа. А не наоборот. Вовсе  не  наоборот. Уверяю
вас, господа.  Конец,  господа. Черта подведена. Час  пробил. Мосты сожжены.
Узлы разрублены. Рвите на себе волосы или сходите  с ума от радости, но кара
не  станет меньше, а награда не увеличится. - Старик помолчал и вновь  сипло
крикнул: - Не лучше ли это, чем годами томиться в неведении?
     Он задумчиво взглянул на струйку дыма.
     - Я знаю, многие  упрекают меня  за то, что в реализации этой идеи я не
был до конца последовательным. Да, я понимаю... Вам хотелось бы видеть здесь
что-то  вроде русской  рулетки. - Он покачал головой. - Нет, господа, нет...
Это развлечение совсем другого сорта. Во-первых, в русской рулетке вы ничего
не выигрываете, верно? Вы можете только  проиграть.  А ведь судьба не только
наказывает, но  и вручает подарки. Во-вторых, если уж  вы прокрутили барабан
до  патрона  и нажали  курок,  то  вам говорить  уже будет  не  с кем, кроме
Всевышнего, - при этих словах  старик мелко рассмеялся, - а с вами поговорят
разве что пьяные служители в морге...
     По залу пролетел неясный шорох.
     -  Совсем, совсем  не  так  у  нас! - с  жаром заявил он и  молодцевато
повернулся  на каблуках  - правда,  немножко пошатнувшись. - Да,  вы  можете
докрутиться до  патрона! Да, вы  нажмете на курок!  Но за мгновение до того,
как боек ударит в капсюль, чтобы разнести  вам башку, судьба придержит его и
спросит: слушай, а ты действительно готов  к продолжению? И если вы ответите
"нет", она  назовет  вам сумму, за  которую  можно  вернуть кино  назад. Это
справедливо, господа! Потому что жизнь каждого человека имеет  свою цену! Вы
согласны? Жизнь  простого маскавича стоит,  грубо говоря,  пятьсот таньга...
жизнь каждого из  вас  - примерно пятьсот тысяч таньга... так зачем  об этом
забывать? - гоните бабки, и судьба переменится!
     Сигарета   догорала;  затянувшись  напоследок,  старик   с   сожалением
растоптал окурок, подошел к самому краю подиума и обозрел молчаливый зал.
     - Ну?
     Снова легкий ропот взволнованного удовлетворения пролетел по толпе.
     Он оглянулся и щелкнул пальцами.
     -  Наконец-то,  -  полувздохнула-полувсхлипнула женщина в паутинке. Она
прижалась к своему спутнику и зябко просунула ладошку ему под локоть. - А то
все базарит, базарит...
     -  Какие  сегодня условия, Топоруков? - крикнул бледный человек в синем
лоснящемся костюме.
     Подиум начал мягко поворачиваться. Чтобы оставаться на прежнем месте по
отношению  к  залу, Топорукову  приходилось несколько  переступать.  За  его
спиной из  льдистой  поверхности  на  глазах вырастали какие-то хирургически
поблескивающие устройства, похожие на диковинные растения.
     - Как обычно, господа. Все как  было. Человек не меняется, верно? Жизнь
не становится дороже. Каждый из вас - это по-прежнему пятьсот  тысяч таньга.
Как  одна  копеечка. Есть, по-прежнему, и мелочевка,  - он  пренебрежительно
скривил  губы.  -  Руки-ноги,  ерунда.  Триста,  двести,  сто  и  пятьдесят.
Четыреста проходят как зеро. В случае выигрыша выплата немедленно. Равно как
и в случае проигрыша. Прошу, маэстро!
     Человек,  одетый  как  органист кафедральной мечети, подошел  к пульту,
серьезно  раскланялся,  затем вознес растопыренные пальцы и  тут же  яростно
вонзил их в разинутую пасть клавиатуры.
     Вопреки  ожиданиям, послышалась  не  токката  Баха  и не  вторая  часть
симфонии Садбарга "Шашмаком".
     Вместо этого всего лишь ударил гонг.
     Правда,  гул его  был  так  тяжел  и  низок,  так  пугающе плотен,  что
заставлял тревожно трепетать бронхи.
     - У-а-а-а-а-а!..
     И еще раз:
     - У-а-а-а-а-а-а-а!..
     И еще.
     Между тем второй  - красные шаровары, голый торс, на лице спецназовская
маска, придававшая ему совершенно палаческий вид, - уже возился возле своего
механизма.  Он повернул  стальной  штурвал,  отчего несколько  хромированных
зубьев опасно заходили друг навстречу другу, напоминая движение иглы швейной
машины.  По-видимому,  подвижность зубьев  вполне  удовлетворила испытателя.
Продолжая проверку, он  выдвинул стальной  ящик и достал  из него  капустную
голову.  Аккуратно  пристроив  ее  куда следовало, пнул босой  ногой широкую
педаль:  лезвие  гильотины блеснуло,  стремительно  скользя по направляющим,
сочно чавкнуло, разрубая  кочан,  и вот уже  стало неспешно возвращаться  на
место.
     - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
     Посовав  половинки обратно  в  ящик,  палач  смахнул  влажные крошки  и
принялся  размашисто  работать  хромированными  рычагами:  они  приводили  в
движение  четыре тяжелых  ножа, которые безжалостно рубили  плаху. Щепок  не
было видно: должно быть, плаха была пластиковой.
     - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. - раскатистым громом ревел гонг.
     Оставив  в  покое  ножи,  человек  в  маске перешел на  другую  сторону
механизма, решительно взялся за цепь, продетую  в  зубья верхнего колеса,  и
приналег. Лязгая,  цепь пошла вниз.  Поворачиваясь,  колесо  через несколько
масляных  шестерен  привело  в   движение  систему  шкворней  и  балансиров.
Металлическое ложе, оснащенное креплениями для  конечностей,  стало медленно
подниматься.
     - Готово? - спросил Топоруков.
     - Муму, - невнятно ответил палач.
     Топоруков вскинул ладонь.
     Гонг смолк.
     Найденов ждал, что вместе с угасанием его  остаточного гула прекратится
и противное дрожание в груди, однако этого не случилось.
     - Господа, - негромко сказал  Цезарь Самуилович. - Начинаем. Напоминаю:
вы имеете полное  право не  отзываться, когда прозвучит номер вашего билета.
Это означает лишь то, что ваш билет безвозвратно выбывает из кисмет-лотереи.
Эге?
     Удовлетворенно  кивнув,  он  подошел  к покоящейся на  подставке сфере,
похожей  на  обсерваторский  глобус,  однако   имевшей   важное  отличие  от
последнего:   сфера  была  совершенно  прозрачной,  что   позволяло   видеть
наличествующую в ней систему перегородок и перекладин.
     Служитель  почтительно  подавал ему  очередной  шар. Щурясь,  Топоруков
поднимал его над головой, показывая залу, и, назвав, опускал в отверстие.
     - Раз! - выкрикивал он при этом. - Два! Три! Четыре!
     Когда  все  пятьдесят были  загружены,  служитель  отступил. Сделал шаг
назад и Топоруков. Без видимых механических  причин глобус медленно поднялся
над подиумом  метра на четыре и замер. Через  мгновение  он начал светиться.
Еще через секунду пришел в движение.
     Поклонившись на три  стороны, служитель присел  на  корточки. В руках у
него  было  несколько  палочек,  размером  и  формой  напоминающие  граненые
карандаши. То и дело поглядывая вверх, он принялся  выставлять их на подиуме
по кругу  под самым  центром глобуса. Стоять на торцах палочки решительно не
желали и то и дело падали. Особенно много хлопот доставила последняя, пятая.
Когда, наконец, и она заняла свое место, кто-то в зале нервно хихикнул.
     - Осталось только хлопнуть в ладоши, - заметил Топоруков.
     Служитель удалился на цыпочках.
     Задрав голову, Цезарь смотрел на глобус. Глобус вращался, завораживающе
поблескивая. Было слышно лишь негромкое постукивание,  с которым шары внутри
него неторопливо падали с перекладины на перекладину.
     - Три...  - громким шепотом сказал Топоруков, разводя руки и не отрывая
взгляда от вращающейся сферы. - Четыре!
     Дрожа, Найденов  хлопнул вместе со всеми.  Треск  соприкосновения сотни
ладоней прокатился под сводами, оставив по себе эхо стаи взлетевших голубей.
Он еще не утих, когда первый шар выпал из глобуса и полетел вниз.
     Ударившись о подиум, шар повалил три карандаша и откатился в сторону.
     - Тридцать девятый!  - сказал Топоруков,  с кряхтением  наклонившись за
ним  и теперь показывая залу. - Три единицы на кону. То  есть - триста тысяч
таньга!
     По толпе  прокатился гул.  Дама в паутинке ойкнула и впилась  в  локоть
своего спутника обеими руками.
     - Ну? - спросил Цезарь Топоруков, переводя  цепкий  взгляд  с  лица  на
лицо. - Здесь тридцать девятый? Или поехали дальше?
     -  Ты чего? - спросил господин в смокинге,  отрывая руки. - Твой номер,
Вероника!
     - Нет, нет! - она замотала головой, прижимаясь пуще. - Н-н-н-нет!
     - Да иди же, говорю! Кому сказал! Иди, дура!
     - Ай! - пискнула Вероника.
     - Что? - переспросил Топоруков, шаря глазами по залу.
     - Она сказала: да! - крикнул господин в смокинге, подталкивая.
     - Это правда?
     - Не хочу, не хочу!..
     - Ах ты, зараза! - шипел господин в смокинге, с пыхтением отдирая ее от
себя. - Как по  восемь  тысяч на ер!..  сука!.. на ерунду!.. так ничего!.. а
теперь вон чего!.. это тебе все даром?!.. Кому сказал! - Он снова крикнул: -
Да! да!
     -  Прошу! - широко улыбаясь,  предложил Цезарь Самуилович. -  Рад новой
встрече! Пожалуйте бриться!
     Ускоренная   прощальным  тычком   своего   кавалера,   Вероника   шатко
просеменила полтора метра  по направлению  к  подиуму. Сам  дрожа,  Найденов
услышал, как постукивают  ее зубы. Она сделала  еще три шага и остановилась,
затравленно озираясь.
     -  Пожалуйте, пожалуйте!  -  повторял Топоруков,  потирая руки. - Очень
рад! Вы, помнится, в прошлый раз кое-что выиграли? Отлично! Люблю реванши! С
нашим  удовольствием!..  Минуточку.  Небольшая  формальность.  Внимание.  Вы
согласны, что, встав рядом со  мной, вы тем  самым  безоговорочно принимаете
известные... эге?.. известные вам условия игры... да?..  результаты  которой
не могут  быть оспорены... да?.. и от  каковых вы не можете  отказаться?  Вы
подтвердили это при свидетелях!
     И обвел рукой притихший зал.
     Вероника поднесла ладонь  к виску, будто что-то вспоминая, и беспомощно
оглянулась.
     - Прошу, прошу! - манил ее Цезарь Самуилович. - Садитесь, пожалуйста!
     Она сделала еще четыре шага - и села на ложе.
     - Бу-бу-бу! - сказал человек в маске.
     Вероника послушно закинула ноги. Щелкнули скобы креплений.
     - Ой, не надо!.. Господи!
     Палач  толкнул  ее,  заставив  вытянуться, и  быстро  пристегнул  руки.
Светлые волосы свисали почти до полу.
     Она тонко заскулила.
     - Так-с!  -  воодушевленно  произнес  Топоруков,  гоголем  прохаживаясь
возле. - Вот видите,  как  хорошо! И совсем не страшно. - Вероника заскулила
громче, а он достал  из кармана и предъявил залу большую блестящую монету. -
Ну-с, милочка! Вы готовы?  Отлично! Тогда  позвольте осведомиться - орел или
решка?
     - Ре... ре... - заикалась она. - Решка!..
     -  Не передумаете?  - глумился  Цезарь Самуилович.  -  Точно решка? Ой,
смотрите, Вероника! Первое слово дороже второго.
     - То... точно,  -  всхлипывая, отвечала Вероника. - Ну  что... что ж вы
тя... тянете, Цезарь! Страшно ведь, ну!
     Цезарь пристроил монету на палец и метнул вверх.
     Жужжа  и вращаясь, пятак описал дугу, звякнул о подиум, покатился было,
да и упал на бок: де-де-де-де-де-де-де...
     - Судьба  сказала свое  слово,  -  торжественно  объявил  Топоруков.  -
Желающие могут убедиться.
     Господин  в  смокинге  торопливо  протиснулся  к  подиуму  и взбежал по
ступеням.
     Присев на  секунду возле монеты, он дико заорал,  суя  в воздух  сжатый
кулак:
     - Йес! Йе-е-е-ес!..
     Топоруков тоже наклонился. Потом разогнулся с разочарованным кряхтением
и скрипуче сказал:
     - Вы правы. Решка.
     Зал ахнул и завыл. Громче всех выла сама Вероника - она билась на своем
стальном ложе, выгибаясь, как рыба на крючке.
     Палач освободил ее.
     - Прошу, - скучно предложил Топоруков, отпирая сейф.
     Смеясь  и  счастливо  закидывая голову, Вероника  стояла,  держа  подол
своего  паутинчатого платья,  а  Цезарь  Самуилович  отсчитывал  пачки,  как
огурцы.
     -  С  вами  в  картишки-то не  садись,  - брюзгливо сказал  он,  бросив
последнюю. - До встречи.
     Она повернулась, хохоча.
     -  Первый  блин  комом,  - заметил  Цезарь  Самуилович,  когда Вероника
спустилась. - Ничего не попишешь. Ну ничего - еще не вечер. Продолжим?
     И посмотрел вверх.
     Найденов  похолодел: глобус вращался, шары перестукивались с мертвенным
костяным звуком, и  нельзя  было предугадать, который из них вот-вот полетит
вниз.
     Задрав головы, присутствующие развели ладони для хлопка.
     - Три... - прохрипел Цезарь. - Четыре!..

        Голопольск, пятница. Болото

     Тишину ночной  комнаты нарушал только неумолчный говор дождя, лопотание
мокрых  листьев  и едва  слышное  дыхание женщины, свернувшейся в кресле под
клетчатым пледом. Настольная лампа с зеленым стеклом освещала стопки бумаг и
бросала на пунцовые шторы два мягких овала.
     - Уа-а-а! Уа-а-а! - снова дважды всплакнул гнусавый сигнал клаксона.
     Это  какая-то машина, - лениво  подумала Александра  Васильевна  сквозь
сон. - Кого-то ждут, наверное... Куда они в такой дождь?
     И тут же вспомнила: Ч-тринадцать, Мурашин; черт возьми, это ведь ее как
раз и ждут, конечно - ведь к часу ночи!..
     Она метнулась к выключателю и зажгла люстру. Часы показывали пятнадцать
минут  первого; из-за  двери спальни  доносился  низкий, с  пробулькиванием,
храп.  Приникла  к  стеклу,  загородившись  от света ладонью:  да, машина  -
кургузый "газик"  армейского образца;  мокрый  брезентовый  верх лоснился  и
рябил.
     - Сейчас, сейчас, - бормотала она, прыгая на одной ноге. Что-то дрожало
под сердцем -  словно неумелый музыкант  торопливо дергал все одну и  ту  же
мучительно вскрикивающую струну;  сейчас она увидит  его снова и нужно будет
что-то  говорить. Сапог  сложился  пополам и ступня никак  не хотела лезть в
сырое, пованивающее  рыбой нутро. Уф! -  просунулась. Теперь второй. Но что,
что она ему скажет?
     - Сейчас!..
     Дождь  барабанил   по  жестяному   козырьку  крыльца,   нервно  теребил
поверхность черных луж.
     Струна  трепетала, билась;  конечно  же,  ей  хотелось скорее оказаться
рядом, быть  вместе, - но она, на  секунду  задохнувшись, все же  пересилила
себя: степенно сошла по ступеням и неторопливо шагнула к машине.
     Николай Арнольдович сидел впереди.
     - Я  смотрю, вы  не  торопитесь,  Александра Васильевна, -  сказал он с
неприятно поразившим ее ироническим выражением. - Садитесь, опаздываем!
     Она ждала совсем других слов... Разумеется,  он  не мог сейчас показать
своих  настоящих  чувств... и все же она не удивилась бы, услышав нежность в
голосе...  услышав даже что-нибудь  такое, чему вовсе не было  места в мире:
"О, ты  прекрасна,  возлюбленная моя, ты прекрасна!  глаза твои голубиные...
как лента алая губы твои!.. ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих
лучше всех ароматов!.."
     Скрежетнул стартер,  машина  тронулась  и  покатила по  переулку, шумно
расплескивая лужи и набирая скорость.
     -  Дождь-то  какой,  -  пробормотала  Ниночка.  Она держала на  коленях
большую корзину, закрытую мешковиной;  когда  машину потряхивало, в  корзине
что-то встрепехивалось.
     - И льет, и льет! - подхватил  Витюша, чья голова в мятой кепке торчала
у  противоположной  дверцы. Должно  быть,  один  на один  с обкомовскими  он
чувствовал себя не в своей тарелке, а с появлением Твердуниной приободрился.
- Хляби небесные! Это ж ужас один! Это ж ужас!..
     Через несколько минут миновали  грязные заборы бетонного,  за  которыми
кое-где тускло помаргивали мутные фонари, и выбрались на трассу.
     - Ох, погодка, -  повторял вполголоса Витюша, словно  надеясь,  что ему
кто-нибудь ответит. - Ну и погодка!
     -  Помолчите, Виктор Иванович! - негромко сказала Александра Васильевна
и отвернулась к окну, поджав губы.
     За окном  скользила темнота; отсвет фар позволял  скорее  угадать,  чем
увидеть кусты, опушку черного  леса, деревья, неохотно кланяющиеся  дождю  и
холодному  ветру. "Ну  и  пожалуйста, - с неясной обидой  повторяла она  про
себя.  -  Ну и пожалуйста!.."  Небо было совсем черным. Через минуту Мурашин
завозился,  зашуршал  чем-то,  потом чиркнул  спичкой,  прикуривая.  Вспышка
отразилась  в стекле  и исчезла, но  остался подрагивающий  огонек сигареты.
Александра Васильевна подумала: зачем  он курит? Курить вредно. Глупый. Нет,
правда - зачем? Нужно  сказать ему об этом... но  потом, потом... когда  они
снова  останутся  вдвоем.  Она  почувствовала тепло, прихлынувшее  к  груди,
неслышно вздохнула  и отвернулась. За  лобовым  стеклом бежало и прыгало  по
асфальту разлапистое пятно желтоватого света;  один раз в  минуту мелькал  у
обочины  километровый  столб;  щетки  стеклоочистителя  лихорадочно  ерзали,
смахивая воду, а по бокам,  куда не доставали, она сама  сбегала кривящимися
ртутными  струйками.  Взгляду  не  за  что  было  зацепиться, кроме  как  за
стриженый  затылок  Николая  Арнольдовича:  красивый круглый  затылок, ровно
покрытый русыми волосами; справа на  шее виднелась небольшая темная  родинка
над  самым воротником  брезентовой  плащ-палатки. Вот Мурашин  поднял руку и
поправил  воротник,  и  Александра  Васильевна  вздрогнула,  потому что этот
простой жест, это незаметное изменение  мира (всего лишь воротник его куртки
плотнее прилег к шее, а больше ничего) произошло прямо у нее в сердце, - вот
отчего оно так сдавленно шелохнулось, так сладко заныло.
     Минут через двадцать машина замедлила ход.
     -  Здесь,  что ли, -  сказал Петька, шофер Мурашина, припадая к рулю  и
вглядываясь в жидкое молоко, каким казался свет фар. - Ну, черта не звать, а
позвав, не отказываться...
     Он совсем сбавил газ и, бормоча шоферские слова, стал съезжать с дороги
в дрожащее, рябое пространство дождя.
     - Передок, передок включай! - заволновался  Витюша. - По такой погоде -
ты что! Развезло-то как! Мы сегодня утром с Александрой Васильевной...
     - Помолчите, Виктор Иванович, - оборвала его Твердунина.
     Петька дернул рычаг; что-то содрогнулось под днищем.
     Машина  нырнула носом, съезжая с гладкой дороги,  кое-как выправилась и
медленно, рывками пошла вперед,  по-утиному переваливаясь. Хищно скаля зубы,
Петька  без устали  крутил руль.  Под колесами то  и  дело  что-то хрупало и
проваливалось.  Мокрые  ветви  хлестали  по стеклам,  скребли  по  брезенту.
Ниночка просунула ладонь под локоть Александре Васильевне.
     - Вот уж который раз, - шепнула  она, передернув плечами, - а все никак
не привыкну.
     Тряхнуло так, что они подпрыгнули макушками до брезентового верха.
     - Николай Арнольдович, а получше-то дороги нет? - спросила Твердунина.
     - Гать, - без  выражения  отозвался Мурашин. - Сгнило все к черту, чего
вы хотите... Левей бери! Куда ты! Осторожней!
     - На  козе тут  ездить, -  отвечал Петька, щерясь. - На амфибии, ети ее
мать!..
     Еще минут через десять встали.
     Двигатель замолк.  Стало слышно, как барабанят  капли  по брезенту, как
шумит ветер.
     - Та-а-а-ак... - протянул Мурашин. - Приехали.
     Он набросил капюшон и выбрался под дождь. Сапоги чавкали.
     - Ой, не хочется, - сказала Ниночка, улыбнувшись, и глаза ее красновато
блеснули. - Да что делать!
     Ежась, они стояли у передка машины. Ниночка в обнимку держала  корзину.
Дождь  шуршал  вокруг  - казалось,  какая-то  многоногая  зверушка крадучись
пробирается по черному лесу. Витюша копался  в  машине,  кряхтел, вытаскивая
из-под сидений разный припас -  мешки, веревки.  Вот бросил в грязь короткий
багор и спрыгнул сам.
     - Возьмите барахло, -  распорядился Мурашин. -  Пошли, пошли. Не тянем,
не тянем. Давайте за мной. Не разбредайтесь. Тут черт ногу сломит.
     Посветил фонариком и попер в туман между двух кустов,  треща  ветвями и
мокрым валежником.
     - Фары оставить? - крикнул Петька. - Или что?
     - Оста-а-авь! - гулко отозвался Мурашин.
     Александре  Васильевне  стало  вдруг  страшно,  и  она  не  оглядываясь
поспешила за Николаем  Арнольдовичем. Через три  шага споткнулась  о корягу,
чуть  не  ухнула в  бочажину, -  едва устояла,  схватившись  за  ту же самую
корягу, -  и теперь брезгливо  вытирала  о плащ  руки,  испачканные какой-то
слизью.
     - Не бегите,  Николай Арнольдович! - крикнула она. Голос глох  у  самых
губ. - Я так быстро не могу! Не видно ничего!
     Сзади   тоже  что-то   хрустело  и  валилось.  Фары   слепили,  радужно
переливаясь в дожде и тумане, разлитом у земли как парное молоко, и она едва
не закричала, когда из этого молока шумно высунулась черная фигура.
     -  Погодка-то,  - бодро толковал  Витюша, хлюпая в болоте. - Это ж ужас
один. Ничего, тут недалеко. Это вы, Александра Васильевна? Это ж ужас.
     - Я это, я, - хрипло отозвалась Твердунина. - Осторожно, яма.
     Они все продирались и продирались по насквозь гнилому, прокисшему лесу.
Лес  поднялся из болота  и в  болото же  ронял толстенные  трухлявые стволы.
Поначалу она  береглась не испачкаться, но скоро  махнула  рукой; к  тому же
поскользнулась  на сгнившей коре и больно  ушиблась. Теперь,  наткнувшись на
преграду и ощупав,  по-медвежьи  ложилась животом  и  переваливалась  на  ту
сторону. Шагая вперед, держала перед собой руку с тревожно ищущими в темноте
растопыренными пальцами, но все  же не убереглась и страшно наткнулась лицом
на крепкую ветку.
     - Ай! - вскрикнула Александра  Васильевна  и села  в грязь,  закрывшись
руками и скуля.
     - Что такое? Что вы? Где?
     Витюша  подскочил, едва  сам не  повалился,  стал,  шумно дыша какой-то
кислятиной, шарить скользкими пальцами по лицу.
     - Не надо! - крикнула Твердунина. - Прочь!
     - Вы чего? Ушиблись?
     - Да ладно, - сказала она, вытирая слезы.
     Сколько еще? Ноги  ныли.  Казалось, они  волокутся  по топям  уже целый
час... с  другой  стороны, когда она садилась в машину, было  минут двадцать
первого... да еще ехали сколько-то... а на месте  нужно было быть к часу,  и
никак  не  опаздывать... Как же это?  Она  встряхнула  головой,  попытавшись
ощутить реальность,  и поднесла к  глазам  запястье  с часами, но  ничего не
разглядела.
     - Далеко еще?
     -  Нет, недалеко!  Вон, видите,  Николай Арнольдович-то...  должно,  на
берегу уже.
     Точно, невдалеке маячило неподвижное пятнышко света - наверное, Мурашин
повесил фонарик на дерево.
     Александра Васильевна всхлипывала.
     - Пойдемте уж, - жалобно попросил Витюша. - Недолго.  Видите, и  дождик
утих.
     Дождь и впрямь  кончился,  и даже небо посветлело настолько,  что стали
различимы контуры туч. Где-то высоко за ними пряталась белая луна.
     Когда они,  выбравшись из леса, очутились  на кочковатом мокром  берегу
небольшого болотного озерка, луна уже показалась - она плыла мутным дрожащим
пятном,  меняющим  очертания  по  мере  того как  менялась  плотность пелены
облаков.  Лес приблизился, выступил из тьмы, стали видны верхушки  деревьев,
чернеющие на  фоне  чуть  более светлого  неба.  Над бугристой  поверхностью
заболоченного озера, сплошь заросшего  тиной, стоял шевелящийся туман. Тут и
там его протыкали коряги, и  та же ослизлая тина длинными сосульками  висела
на их многопалых корявых руках.
     -  Ничего,  сейчас развиднеется, - бормотал Витюша,  озираясь. - Ага...
вот,  значит.  Николай  Арнольдыч-то  уже  сторожит.  Ладно...  дело  такое.
Разбираться надо покамест. Отдыхайте, Александра Васильевна, отдыхайте...
     Он  бросил  мешки в траву, присел и  стал  копаться в  них, по  очереди
вытаскивая и силясь распознать в темноте какие-то тряпки.
     Сзади зашуршало,  зачмокало; она в  ужасе обернулась - и сначала ничего
не  увидела, а потом догадалась, что это Ниночка с Петькой; они выступили из
тьмы, отделившись от нее одним большим пятном; вот и  само пятно  поделилось
на два.
     - Ну,  местечко,  -  сказал Петька, переводя  дух. Кажется,  он  стоял,
согнувшись,  -  должно  быть,  опирался на  что-то.  "Багор!"  -  догадалась
Твердунина. - Не продерешься... Это ты, что ль?
     - Я, я, - отозвался Витюша.
     -  Темнотища  в лесу - глаз коли,  - добавил Петька  и вдруг прыснул: -
Слышь?  Что вспомнил-то... Ты был, когда  Коломийца  назначали? Что молчишь?
Был, нет?
     - Не был, не был...
     - Ох, умора! - Петька нагнулся к нему и зашептал.
     Александра Васильевна отчего-то начала дрожать противной мелкой дрожью.
     - Не твоего это ума дело, - сказал Витюша недовольно.
     - Это точно, - легко согласился Петька. - Не моего.
     Луна выкатилась в  полную силу,  заливая болото контрастным  серебряным
светом; время  от  времени  на  нее  наплывало скользящее  по небу волнистое
облако, и  тогда  тени  начинали  пьяно пошатываться.  После  беспросветного
лесного мрака казалось, что все видно как днем.
     - Николай Арнольдович! - крикнула она срывающимся голосом. - Да Николай
Арнольдович же!
     Мурашин неподвижно стоял метрах в десяти, слившись с клонящимся  к воде
кустом. Вот повернул  голову и  замахал руками - мол, тише, тише! Брезентуха
его шумно коробилась при каждом движении. Еще раз махнул - уже призывно.
     -  Не волнуйся,  уже  скоро,  -  негромко сказал  он,  когда Твердунина
подошла. - Замерзла?
     - Нет, - ответила Александра Васильевна, стуча  зубами, но одновременно
чувствуя, как плеснуло в душу теплом от его "ты". - Это так... просто так...
нет, не холодно.
     Мурашин не слушал: настороженно подался вперед, всматриваясь. Несколько
пузырей всплыли и бесшумно лопнули на поверхности озера.
     -  Начинается,  вроде...  Так не  холодно, говорите? Видите,  сапоги-то
пригодились, - рассеянно  бормотал он, не отрывая взгляда  от  воды. -  Нет,
показалось...  По  таким местам  в сапогах-то насилу... кое-как...  а уж без
сапог!.. Точно: показалось. Показалось, показалось...
     -  Николай  Арнольдович,  а  вы  детство  помните? -  шепотом  спросила
Твердунина, втайне надеясь, что он возьмет сейчас - и расскажет все, что так
томит ее и не дает покою.
     - Детство?  -  удивился  Мурашин,  бросив  на  нее холодный  взгляд.  -
Интересный вопрос,  Шурочка.  На  пятерку.  -  Негромко  чертыхнулся,  потом
приставил ладони рупором ко рту: - Петька! Виктор Иванович! Разобрались там?
Давайте сюда! Поближе! Да не шумите,  черти!.. Детство,  говорите? А как же!
Конечно. Все как положено. Даже фотографии есть. Не подкопаешься.
     И твердо на нее посмотрел.
     -  Ну да, да... Ведь  я тоже помню... Смутно, но  помню... Вот  не знаю
только...
     Она замялась.
     - Что?
     - Нет, ничего, - сказала Александра Васильевна, с  досадой понимая, что
он ничего не откроет, и отвернулась.
     - Багор, багор возьми! - снова негромко затрубил Мурашин. - Багор где?
     Мелкая дрожь пробирала ее до самых кишок.
     В  самых дальних закоулках мозга  слоились прозрачные,  как отражение в
оконном стекле, воспоминания. Вот открывается  дверь, входит отец -  хмурый,
насупленный; вешает шинель, садится на хромой табурет, протянув ноги поперек
прихожки; мать стаскивает с него сапоги, разматывает и откладывает в сторону
портянки; тазик с теплой водой наготове; отец кряхтит, а мать приговаривает,
моя  ему  ноги: "Васечка! Васечка  устал!.. Сейчас, сейчас!.." И вот - уже в
тапочках, хоть еще и  в  мундире - отец проходит в комнату,  снимает китель,
садится  к  столу,  наливает  себе  полстакана  водки,  выпивает.  И  тотчас
появляется мать с огромной, в голубую кайму, тарелкой пламенных щей...
     Как  же  так?  Ведь  она  помнила  детство  -  кособокий  дом  в  конце
Краснопрядильной,  два окна на улицу, герань,  крыльцо... На  крыльце  зимой
лежал снег.  А  теплыми вечерами  отец сидел с папиросой. Летом дверь всегда
была нараспашку... в проем мать вешала полотнище марли от мух... иногда отец
выносил стул, садился  в  майке и  старых  галифе, мать  закрывала ему плечи
газетами  и  стригла...  потом  сметала  курчавые  волосы веником  с  теплых
досок... еще  пчела, ползущая  по кромке железной кружки с молоком... колкая
трава на откосе...
     Но  все  это было  блеклым, едва различимым -  как отражение на оконном
стекле, когда под  вечер смотришь на улицу: за  окном дорога, дома, деревья,
люди,  и  все  это  видно  отчетливо  и  ясно;  а  поверх  лежит  бесцветное
изображение комода, кровати, портретика на стене... всех этих детских пчел и
крылечек...  всей  жизни  до  директивы   Ч-тринадцать,  до  начала   нового
служения...
     Ей хотелось  бы  вспомнить именно  переломный момент  - конец прошлой и
первые минуты  новой  жизни;  момент назначения, час исполнения директивы!..
Наверное, он все объясняет. Каким он был?  И почему всегда так  мутит, стоит
лишь подумать?..
     Александра Васильевна с дрожью оглянулась - чаща густилась, подступая к
болоту.
     Она не лучше и не хуже  других секретарей...  поэтому появилась на свет
тем  же порядком, что и  все: ночью,  в гнилом лесу, из болота, в  окружении
соратников... старших товарищей по гумрати...
     Это  понятно,  да... Но раньше, что  было раньше?..  что предшествовало
этому?
     Она   зажмурилась,  поднося  ладонь  к  виску,  где  стучала  боль,   и
напряглась, чтобы  вспомнить, наконец!..  Но увы:  как  и прежде, там лежало
темное,  опасное пятно беспамятства.  Только тошнота  вновь накатила сладкой
волной  да  ослабели руки; перед  глазами слоился туман,  туман... а в груди
что-то  противно  булькало  -  будто когда-то из нее  вынули сердце и  влили
вместо него пару стаканов густой болотной жижи.
     Александра Васильевна  перевела  дыхание.  Нет,  ничего  не  вспомнишь:
очнулась  уже  в  кабинете,  за  столом с бумагами,  с  влажным ратбилетом в
руке... полная бодрости, новых планов...
     - Стели здесь! - между тем командовал Мурашин. - Расправь!
     Виктор Иванович и Петька под руководством Николая  Арнольдовича развели
подробную суету: деятельно топтались  по берегу, расстилали брезент (Мурашин
несколько  раз  заставлял  перестилать,  выискивая   местечко  поровнее)   и
раскладывали  извлеченную   из  мешков   одежду.  Ниночка  зачерпнула   воды
эмалированным ведром, повылавливала  из нее,  как  могла,  сосулистые  пряди
тины, и теперь собранно стояла возле с черпачком в руках.
     - Во!  во!  - внезапно  вскрикнула  она, показывая на середину озера. -
Пошло!
     И правда,  там  возник  пологий  бугор жидкой  грязи. Через  секунду он
подрос до размера большого валуна и, когда свойства поверхностного натяжения
уже не могли сохранять его гладким, превратился в шумный пузырчатый грифон.
     - Есть! - Мурашин возбужденно потряс кулаком. - Все готовы?
     Болото кипело; в  самом  центре  вода била  ключом,  вскидывая и трепля
какие-то ошметки, плохо различимые в зеленоватом свете луны; по краям тяжело
колыхалась,  и  часто то  тут, то там  всплывали  и громко лопались  вонючие
сероводородные пузыри.
     - Сеть где? - взвинченно  спросил Мурашин, оглядываясь. Он  уже стоял у
самого края. - Сеть почему не приготовили, уроды?! Первый раз, что ли?
     Витюша стукнул  себя кулаком по  лбу, схватил с брезента рыхлый тючок и
стал по-собачьи яростно трепать  его, разворачивая; что  касается Петьки, он
давно  уже  изготовился:  стоял  с багром  наперевес, мелко  перетаптываясь,
словно кошка перед прыжком; волнующаяся жижа захлестывала мыски его сапог.
     - У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а! - протяжно  и  жалобно пронеслось вдруг  над
землей.
     Александра Васильевна обмерла  и вцепилась в Нинин рукав. Казалось, лес
тоже обмер, ожидая продолжения. И оно последовало: после недолгой испуганной
тишины еще раскатистей и страшнее:
     - У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а!..
     - Вот дьявол,  -  пробормотала Ниночка.  -  Ну что тянет,  что тянет...
Скорее бы. А, вот! Пошел!
     Лунный  свет играл  на  бурлящей жиже, и там, где кипение было особенно
сильным,  вдруг кратко  мелькнула человеческая  рука  -  высунулась и тут же
ушла,  с  брызгами  хлопнув  по  воде  растопыренной   пятерней.  Александре
Васильевне почудилось, что на пальце блеснуло обручальное кольцо.
     - Давай! - страшно крикнул Мурашин, отмахивая.
     Витюша швырнул сеть; спутавшись  в  полете,  она  упала комом и слишком
близко. Петька стоял по колено в болоте, силясь дотянуться багром.
     -  Мать!.. - рявкнул Николай Арнольдович, бросаясь к шоферам. - Вашу!..
Ёп!.. Ну!..
     Сеть  полетела  второй  раз - расправилась было,  накрывая,  да  Витюша
слишком рано поддернул - и опять зря.
     - Тля!..
     В грифоне гейзера, в мути  и клочьях тины что-то мучительно всплывало и
ворочалось,  и снова уходило на дно; вот опять показалась рука...  вторая!..
канули... Вынесло было ногу, облепленную мокрой  штаниной и обутую  в черный
ботинок  -  тоже  ненадолго...  Торчком показалась  запрокинутая  голова  со
слипшимися волосами и распяленным ртом...
     - У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а!..
     Бурун вскипел и поглотил ее.
     -  Уйдет же!  уйдет! -  рычал  Мурашин, вырывая сеть у  Витюши. -  Дай,
мудак!
     Они топтались, мешая друг другу.
     - Сейчас сделаем! - кряхтел Виктор Иванович. - Погодите-ка!..
     Мурашин  злобно толкнул  его,  и  Витюша, охнув и  взмахнув  руками,  с
чавканьем  сел на мокрую кочку. Николай  Арнольдович подсобрал мотню и резко
швырнул. Сеть расправилась и легла. Гейзер клокотнул и снова выбросил  руку.
Пальцы сомкнулись в кулак на ячеях.
     - Давай!
     Через несколько секунд и Петька дотянулся - стал помогать багром.
     Сеть понемногу выползала на берег, волоча  с собой длинное черное тело,
- содрогающееся и беспрестанно издающее жалобные стоны.
     - Куда?! - гаркнул Николай Арнольдович. - Пусть стечет! Давай, Нина!
     Ниночка подскочила  с  ведром и  принялась быстро  плескать  человеку в
лицо.  Тот,  не  переставая стонать, мотал  головой  и  фыркал,  но  глаз не
открывал. Смыв тину, она присела и, точным движением сунув палец ему в  рот,
бестрепетно выгребла оттуда какую-то шевелящуюся дрянь.
     - На брезент! - скомандовал Мурашин.
     Торопливо распутав, перевалили на брезент.
     - О-о-о-о-ох-х-х-х! - пыхтел человек, ворочаясь и норовя подтянуть ноги
в ботинках, чтобы принять позу эмбриона. - О-о-о-о-о-о-о-ох-х-х-х!..
     Отшвырнув ведро, Ниночка метнулась к корзине и сорвала мешковину. Одной
рукой она держала бьющегося петуха, другой шарила по дну в поисках миски.
     - Н-н-ну же! - прохрипел Мурашин.
     Он  выхватил  у  нее  птицу, грубо  сунул  под мышку,  схватил за  шею,
оскалился и одним мощным рывком оторвал голову.
     - Держи!
     Ниночка подставила миску. Безголовый петух брыкал ногами.
     -    М-м-м-м-ма-а-а-а-а!..    -    стонал    человек    в    сети.    -
М-м-м-м-м-а-а-а-а-а...
     Черная кровь доходила последними вялыми толчками, с запинками.
     - Давай,  давай! Не тяни!  - Мурашин выпустил из рук тушку, и та  мягко
шмякнулась в грязь.
     Ниночка осторожно, чтобы не расплескать, припала на колени.
     Человек  вздрогнул,  подобрался,  широко  раздул ноздри  и потянулся  к
миске. Лакал жадно, не открывая глаз и сладостно поерзывая.
     -  Ишь,  уписывает,  - сказал Мурашин,  переводя дыхание.  -  Фу-у-у...
готово  дело. Приняли. Уж больно  они попервости беспокойные... Ишь  ты, ишь
ты!.. Суррогат, конечно...  Ему бы для разгону-то настоящей, - он вздохнул и
заметил  с  затаенной горечью:  -  Да что  уж тут.  Утрачены,  утрачены нами
прежние традиции.
     Затем  пошаркал  ладонями  друг  о  друга,   отряхивая,  присел  возле,
хладнокровно расстегнул на вновь прибывшем насквозь  мокрый  пиджак (человек
обеспокоенно замычал и зачавкал), сунул руку во внутренний карман и  вот уже
отшагнул, осторожно разворачивая депешу, упакованную в полиэтилен.
     -  Так,  -  сказал он, шурша листом. - Ага... Кандыба Степан Ефремович.
Ясно,  товарищ   Кандыба.   Понятно.  В  полном  соответствии  с  директивой
Ч-тринадцать. Как говорится, с прибытием, Степан Ефремович!
     "Кандыба,  Кандыба,  -  повторила про  себя Александра  Васильевна, вся
дрожа. - Кандыба. Ну да. Конечно!  Он  же был третьим секретарем крайкома...
Как-то встречались на  конференции...  темная лошадка... всегда в тенечке...
Вот какое дело!..  Теперь, значит, по обкомовской линии командовать будет...
понятно..."
     Ниночка  отняла  пустую миску,  и  по знаку Мурашина  Петька  с Витюшей
принялись торопливо  разоблачать вновь  прибывшего, кое-как  стягивая с него
липнущую к телу одежду. Степан Ефремович  облизывался,  кряхтел и беспокойно
ворочался. Кроме того, начал сучить руками, мешая Петьке снимать майку.
     - Тише вы, тише! - бормотал Петька. - Да погодите же вы, говорю!
     Витюша возился со штанами. Ниночка уже держала наготове сухие.
     Когда дошли до трусов, Степан Ефремович  широко  раскрыл глаза и уперся
взглядом в белую луну. Сначала он недолго скрипел зубами, а затем сказал:
     - Д-д-д-директива!
     - Да  исполняется  ваша директива,  - со сдержанной  нежностью  буркнул
Петька, осторожно  подсовывая  под него руку. - Что ж вы такой  торопыга-то,
Степан Ефремович. Не успели еще, право слово, оглядеться, а уже...
     - Молчать! - сухо оборвал его Мурашин. - Разговорчики.
     - Д-д-директива! -  повторил Степан Ефремович. Мохнатые брови сошлись к
переносице. Он  рывком повернул голову, и белые  его  глаза  остановились на
Витюше. Тот попятился. - Исп-п-п-полнять!
     Слова вылетали  из  него словно бы  под излишним давлением:  пырхали  и
шипели.
     - Вы... вы... вы... - жмурясь, мотал он головой. - Вы...
     - Простите, Степан Ефремович? - нагнулся к нему Мурашин.
     - Вы-ы-ыг-г-г-говор! - пальнул тот, снова тараща белые зраки.
     - Да уж ладно,  -  буркнул Петька, берясь за трусы. - Сразу  выговор...
Поворачивайтесь,  Степан Ефремович!  Я ж  так  не подлезу. Зад-то поднимите,
товарищ Кандыба!
     Александра Васильевна отвернулась...
     Через двадцать  минут они  вернулись к  машине. Луна светила  вовсю,  и
обратный путь  оказался несравненно легче. Кандыба,  облаченный  в сухое,  а
поверх - в такую  же, как у Николая Арнольдовича, плащ-палатку, шагал сперва
нетвердо, по-журавлиному выбрасывая ноги и пошатываясь, но потом разошелся и
даже, недовольно ворча, высвободил руку. Впрочем, Мурашин все же поддерживал
его под локоток.
     -  Проверим  комплектность,  -  хмуро  сказал  Кандыба,  умащиваясь  на
переднем сидении. - Все в сборе?
     Мурашин сидел  прямо за ним. Витюша молчком пробрался в самую корму, на
откидное. Женщины прижались друг к другу. Притихший Петька застыл за  рулем,
как аршин проглотив, и смотрел перед собой, не моргая.
     Тяжело кряхтя, Кандыба  повернулся всем корпусом и  недовольно  оглядел
каждого. Когда  его мутный взгляд остановился  на Александре Васильевне, она
почувствовала, что взамен давешней дрожи ее  пробрала испарина. Разглядывая,
Степан  Ефремович  почему-то  морщился  и делал  губами  неприятные  сосущие
движения - так, словно во рту у него были лишние зубы. Уже через секунду она
не выдержала  - сморгнула и со сконфуженной улыбкой опустила  глаза. Черт бы
его  побрал,   ну  что  он  вылупился?..   Кандыба  все  пялился,  плотоядно
причмокивая, и Твердунина  уже хотела произнести  какие-нибудь слова,  чтобы
нарушить затянувшуюся паузу, но тут наконец-то "первый",  напоследок шумно и
с  всхрапываньем  вздохнув,  отчего  по салону  отчетливо  понесло  болотной
гнилью, отвернулся и брюзгливо буркнул:
     - Поехали!.. Мурашин, какие новости? Что в Маскаве?
     Николай Арнольдович  стал  послушно  рассказывать о новостях,  а Петька
тыркнул рычаг, газанул - и они поехали.

        Маскав, пятница. Глобализатор

     Ах, как хороши прогулки по летнему Маскаву!
     Бывало,  выйдешь под вечер на тихую пыльную улицу, еще  не  вздохнувшую
после знойной  суматохи июльского дня, - переливчатый воздух полон  дальнего
гула. Бредешь  куда  глаза глядят... даже не смотришь по  сторонам, а только
бездумно  отмечаешь то,  что  само  подкатывает  под  рассеянный  взор:  вот
одноглазая собака  с кривым хвостом... старуха  с авоськой... веселые дети с
папиросками... а вот уже подземный переход, нищий таджик на краю тротуара...
а вот заплеванная площадь, на  которой днем бурлит  суматошный  базарчик,  а
теперь только десяток бухарцев с обреченной настойчивостью пытается  продать
невесть  кому  свою  увядшую  зелень   да  пьяный  молдаван  торгует  кислой
"изабеллой". Хочешь -  иди краем  Багдадского  парка, мимо серебристых  елей
которого днем и  ночью лощат дорогу торопливые мобили, а не хочешь - нырни в
разъятый зев  метро, и через несколько  минут  грохота и качки выберешься  в
каком-нибудь новом  месте -  на "Полежаевской",  на "Беговой"...  а  то  еще
прошвырнешься до "Хивинской", поднимешься к розовому  небу яркого городского
заката  -  и  увидишь  зеркальную  колонну   минарета  Напрасных  жертв,  на
недосягаемом кончике которого еще сверкает солнце.
     А  зимой!  Снег  танцует вокруг  фонарей  на площади Слияния.  Что  это
значит?  Да ничего - просто  кристаллики замерзшей воды падают из сиреневых,
размалеванных городским сиянием облаков, -  каждый  по  своей  причудливой и
неповторимой траектории...  и что из этого?  Вот  именно, что  ничего, -  но
почему тогда столько жизни  в  этом бессонном движении, столько  обещаний  в
этом ровном шорохе? Что сулит душе медленный танец снегопада, почему с такой
жадностью следит она за его пируэтами?
     Весной Маскав  стоит весь в зеленой кружевной  пене - это липы и тополя
опушились первой листвой... Ранней осенью -  он весь в золоте, в багрянце, в
парче и бархате, в драгоценных ризах, - и ты бредешь из одной сокровищницы в
другую, и  сухое,  сдавленное лепетание  умирающих листьев  настойчиво хочет
что-то тебе сообщить, - а ты шагаешь, не  зная: что именно? о чем? - о  тебе
ли? о жизни ли? о смерти?..
     Однако в середине  октября,  когда дождь  с протяжным гулом гоняет  над
Маскавом, неустанно расстилая свои серые  полотнища, когда он пьяно  воет  в
водостоках и  будто свинцовой дробью колотит  по  крышам, - куда идти об эту
пору? Разве что до  ближайшего  ларька  - за  парой  пива или бутылкой вина,
чтобы  скрасить  хмельными  раздумьями одинокую  ночь, -  да и  то наверняка
промочишь ноги  или, того пуще,  равнодушный  мобиль окатит,  как  из ведра,
веером черной воды...
     Так  или иначе,  но тот, кого  поздним вечером этого  четверга,  быстро
скатившегося  в  такую  же  дождливую  и неуютную  ночь  пятницы,  нелегкая,
несмотря на  все  доводы разума, вынесла-таки  на  улицу,  мог бы при случае
наблюдать  стремительное  движение  кортежа,  состоявшего  из   приземистого
"форда-саладина"  и   двух  тяжелых   джипов  сопровождения  -   ведущего  и
замыкающего, - оснащенных синими проблесковыми огнями категории "экстра".
     Струи  разноцветного,  подсвеченного  городским  сиянием   дождя  густо
вколачивали  черные гвозди в  пузырящиеся лужи, мощные дворники  смахивали с
лобовых стекол потоки воды, мокрый асфальт с отвратительным змеиным шипением
бросался под колеса. Все машины представляли собой утяжеленные бронированные
VIP-версии прототипов, и каждая из них в случае дорожного столкновения могла
бы   показать   результаты   не  худшие,  чем  демонстрирует  танк  М-класса
"темуджин".
     Техника езды была рассчитана на то, чтобы на перекрестках, пролетаемых,
как правило, с воем  и на красный, отсечь  возможные  хвосты или, по крайней
мере,  заставить  их  себя  обнаружить  -   для,  опять   же,   последующего
решительного отсечения,  - поэтому проследить  движение кортежа было не  так
просто. Однако если бы кто-нибудь все же преуспел в этом и нанес его маршрут
на  карту Маскава,  он увидел  бы причудливую угловатую линию,  более  всего
напоминающую неряшливо скомканный моток колючей проволоки.
     Начавшись на  Крылатских  холмах,  эта неправильная  линия  для  начала
посолонь обегала весь  огромный город на  уровне дальних предместий, кое-где
вылезая за  более или менее правильный круг кольцевой дороги. Затем,  сделав
решительный  прыжок  по  проспекту  Слияния  на   уровень  третьего  кольца,
двигалась  далее  (теперь  почему-то против часовой стрелки); но  уже не так
размашисто,  с более подробным  расчеркиванием отдельных районов.  Петляя  и
многократно не только пересекая, но кое-где и накладываясь на саму себя, она
вновь описывала круг и спускалась на новый уровень, примерно соответствующий
Садовому  кольцу, а  сделав  еще один, оказывалась  на  Бульварном.  Тут  ее
конфигурация  и  вовсе теряла какое бы то ни было подобие правильной фигуры:
изламываясь и повторяясь, она прошивала Центр, как игла мастерицы, норовящей
изобразить  на  ткани какую-нибудь  замысловатую цветную  вещь - петуха  или
Спасскую башню.
     Если  бы, далее,  наблюдатель  был аккуратен  и последователен  в своих
действиях,  ему пришлось  бы указать  на линии  множество красных кружочков,
отмечающих кратковременные остановки стремительного  кортежа.  Не переставая
рассыпать  синие лезвия  мигалок,  мобили  дружно брали  к  обочине и  резко
тормозили, поднимая широкими колесами фонтаны черной воды из пузырчатых луж.
Двери джипов распахивались. Из каждого,  не мешкая, выпрыгивали  на  асфальт
два охранника и занимали боевую позицию, плотно  прижавшись к мокрым крыльям
машин.
     Как  правило,  кортеж  останавливался невдалеке от  скопления  людей. В
дождливом сумраке  толпа напоминала  что-то вроде угольев гаснущего костра -
неверный  оранжевый  свет факелов дробился  и  играл  на мокрых поверхностях
зонтов и одежды.
     Далее события развивались по одной из двух схем. Кто-то из толпы спешил
к   машинам.  Охранники  исследовали   его   ручным  пластометаллоискателем.
Пришедший  забирался  в  "форд-саладин",  приглашающе  распахнувший  дверцу.
Внутри он проводил не более  трех минут. Как только визитер покидал мобиль и
направлялся назад  к сполохам  гаснущего костра, охранники прыгали по  своим
местам и кортеж срывался с места.
     В другом  случае от  толпы  откалывалась  небольшая группа. Большая  ее
часть    останавливалась    на   некотором    отдалении    от    машин,    а
одиночка-представитель торопливо подходил к "форду". Из "форда" тем временем
выбирались двое. Один раскрывал над другим  большой зонт. Присоединившись  к
группе, эти двое пожимали руки ее участникам. Затем, не  теряя времени,  все
вместе собранно двигались в  сторону толпы. Там человек, над которым держали
зонт, брал  в руки мегафон и произносил краткую речь, на протяжении  которой
несколько раз поднимал кверху правую руку и  потрясал сжатым кулаком.  Толпа
отвечала согласным ревом: "Р-р-р-р-р-а-а-а!.. Р-р-р-р-р-а-а-а!.."
     Это отнимало  чуть больше времени -  минут семь.  Когда  все кончалось,
мобили  исчезали,  взвыв двигателями, полыхнув  напоследок  яркими вспышками
стоп-сигналов или ударив по нервам отвратительным воем сирены.
     Последняя остановка была именно такой. Дождь усилился, и, забравшись  в
мобиль,  человек,  над  которым держали зонт, сказал несколько слов  в адрес
непогоды.  Форма его высказывания предполагала определенную энергичность, но
голос у человека был утомленный, и в целом оно прозвучало довольно вяло.
     -  Василь  Васильич,  через  двадцать  минут  глобализатор, -  напомнил
второй. - Подтверждаем?
     - Так а шо ж, - устало  сказал Василий Васильевич. - Подтверждай,  шо ж
теперь...  И этого мне давай, как его, матери его трясца... Кримпсона давай,
Худоназарова, чтоб ему неладно было... Куда он провалился, в конце концов?
     - Не  знаю, - ответил секретарь, пожимая  плечами. - Ни один телефон не
отвечает. Я ему сообщение оставил.
     - Сообщение... хрена ли мне в твоих сообщениях!
     Василий Васильевич снова витиевато выругался.
     - Издевается,  сволочь!  -  говорил он ровным басовитым голосом.  -  То
минуты  спокойной  не  дает,  то вот на  тебе:  пропал. Сучок. Это я знаю...
штучки его. Как до дела дошло  - пропал. А то все крутился под ногами... под
ногами,  гад,  путался...  отчетов  требовал. Деньги он нам  платит! А  чьи,
спрашивается, деньги?  Свои?  Как же! Наши  же, подлец, и платит - у  нас, у
народа наворованные! Пиявка!..  Пристанет как  банный лист - не отделаешься:
зу-зу-зу,  зу-зу-зу! Будто  мы на  его бабки, -  господи,  прости! -  блядей
держим, а не!.. - Василий Васильевич отчетливо  скрипнул зубами и сплюнул: -
Тьфу!.. Все  отчетцы ему! На каждую копейку! А понять, что дело-то живое, не
канцелярское дело-то...  ах-х-х-х, паразит!..  А теперь его нет!  А  к  утру
вынырнет:  шо такое? Шо за дела! Мы же договаривались! Почему  это не так, а
то не этак? Где то,  где се? Как могли?.. Лег на дно, слизняк! Чтобы самому,
значит, в сторонке  остаться. Он, выходит дело, на  предварительном этапе  с
нами все  порешал. А  мы, значит, на решающем  этапе того... обмишулились. А
тут    он   и   появился,   чтобы   нам   клизму   ставить!   Пожалуйста   -
Кримпсон-Худоназаров,  матери  его  трясца,  в  белом  фраке! На белом коне!
Явился проверять,  шо  мы тут наворотили! Указать нам,  шо  не  так, а шо не
этак!..
     - Да уж, - кивнул секретарь.
     - Не-е-е-ет, так дело не пойдет, Николай, -  Василий Васильевич понизил
голос. - Надо нам от таких попутчиков помаленьку избавляться. Не по пути нам
с такими попутчиками. Ну явное же буржуазное разложение! Яв-но-е! Растленный
тип. Жен одних сколько  поменял. Да если б не деньги  его,  я б с ним!.. - И
Василий Васильевич сказал еще несколько  достаточно  энергичных слов. - Ведь
по нужде, по нужде!.. Ну куда без денег, куда? Как? На взносы? Ха-ха!
     Василий Васильевич горько рассмеялся.
     - На взносы-то не очень,  - вздохнул  Николай. - Куда там. До крайности
народ довели.
     - То-то  и оно, то-то  и оно... Вот и выходит: загребает он жар  нашими
руками, пидорюга.
     - Да уж...
     - Он ведь чего хочет?  На чужом горбе  в рай  въехать, вот чего. Мы ему
сейчас тут все соломкой выстелим поровней да поглаже... а потом: пожалуйста,
Сергей Маркович, примите ключики!..  от Маскава, от страны!..  Будьте уж так
любезны,  возглавьте!..  садитесь,  Христа ради,  царствуйте!..  видите:  не
пропали ваши  денежки, в рост вошли... да что я тебе толкую,  сам  знаешь. -
Василий Васильевич помолчал, потом сказал глухо:  - Так  вот не  обскочет он
нас,  Николай, не  обскочет.  А мы  его  обскочим.  Ой обскочим!  По  закону
обскочим.  Подведем мы  ему революционную черту. Дойдут руки.  И  не пикнет.
Хватит...
     - Да уж, - кивнул Николай. - Погулял. Побаловался.
     -  По  практической  справедливости,  -  бормотал  Василий  Васильевич,
невидяще  глядя  в окно.  На  неподвижных  белках  глаз  отражалось  быстрое
мелькание  фонарей. - По оптимальной... Он что  же думает:  революцию купил?
Насильственное свержение строя - купил?
     - Держи карман шире, - хмыкнул Николай.
     - Вот и я о том же. Такого не купишь. Это не картошка. Тут на три рубля
не насыпают. Хочешь с нами - так со всей требухой. А не хочешь - так по всей
строгости. Подписано - и с плеч  долой. Раз  - и квас...  Надо нам, Николай,
для таких  надобностей опыт перенять. А то все рассусоливаем.  Хорошая у них
эта штука - УКГУ... Как мыслишь?
     - Неплохая, - согласился Николай.
     - Второй, второй, -  глухо произнес водитель в переговорное устройство.
- Третий, третий. Режим триста. Режим триста.
     - Набери еще раз, матери его трясца... вынет он из нас душу.
     Николай потыркал кнопки телефона.
     -  Не отвечает?  Ну, прости  мою душу  грешную, - устало сказал Василий
Васильевич. - Ему же хуже...
     В ту же секунду запиликал другой аппарат. Николай снял трубку.
     - Алло! - радостно сказал он. - Да, Михал Кузьмич! Приветствую вас!..
     - Клейменов?  - одними губами  спросил Василий  Васильич,  а получив  в
ответ утвердительный кивок, кисло скривился и замахал.
     - Конечно! К сожалению, нет. Думаю, в течение двух часов. Ну да. Да как
вам сказать... идет понемногу дело...  Да ну? Замечательно!.. Правда? Еще бы
не  помощь!  Вот  порадовали!  Ого!  Мы  ваших  ребят  знаем!..  Разумеется.
Немедленно передам. Обязательно. Всех благ, Михал Кузьмич. До связи.
     Николай положил трубку.
     - Ну? - нетерпеливо спросил Зарац.
     -  Объявили  всеобщую  мобилизацию.  Первые  двести  человек  наготове.
Элитный отряд. Вооружены,  обучены.  Ждут сигнала.  Просил перезвонить,  как
освободитесь.
     Василий Васильевич тяжело помотал головой и подпер лоб кулаками.
     - Тоже лезет...  все лезет, зараза такая. Без мыла влезет, куда хочешь.
Ишь  ты - перезвони ему. Разбежался я ему перезванивать... С ним ухо востро.
Ты его води, води, Николай. Вываживай.  Ни да, ни нет. Пусть покамест  висит
на крючке. Понял?
     - Как не понять...
     - Им пальца  давать нельзя.  Палец дал - все, считай руки нет, -  глухо
сказал  Зарац. -  Нечисть болотная.  Добровольческие  отряды сулит.  Сигнала
ждет. А  сам  чего?  А  сам двести голодных придурков  пришлет с винтовками.
Интернациональную помощь.  А взамен  захочет все дело под себя подгрести. Он
же главнее. У него исторические корни, матери его трясца... Ты понял?
     Николай хмыкнул.
     - Все в свои  набивается.  Давай, мол, к нам. Ты, мол, наш,  с корнями.
Мол, на тебя только посмотришь, сразу ясно - настоящий гумунист. Чего,  мол,
тебе одному-то. Давай в  нашу бучу... Я тебе не  рассказывал? - присунувшись
ближе,  вполголоса  спросил  Василий Васильевич.  - Они ж  мне предлагали  в
прошлый раз. Ну, по Ч-тринадцать-то  пройти.  Без шуток. Чтобы уже со  всеми
потрохами... ну, ты ихнюю кухню знаешь...
     -  Откуда мне  знать?  -  осторожно  возразил  секретарь. -  Разве  что
догадываюсь...
     - Правильно, я тоже  толком не знаю... темнят, гады, слова не вытянешь.
Чего там, мол... Мол, не трухай... на месте разберешься... Я отказался.
     Николай молча блестел глазами.
     - Может, зря,  - сказал он,  подумав.  - Это у  них вроде  аттестата...
путевка в жизнь.
     -  Аттестата!  -  Зарац фыркнул. - Ты  смеешься?  Аттестат  надоел -  в
помойку бросил. А с этим куда? Это с плеча не скинешь. Ч-тринадцать!.. Ты им
в глаза-то смотрел когда-нибудь?
     - Бог миловал, - сказал Николай.
     Мобили, заливая путь ртутным светом мощных фар, подкатывали к подъезду.
     -  Приехали,  что  ли? -  устало  спросил Василий Васильич.  -  Знаешь,
достань-ка там по  пятьдесят... да  еще по пятьдесят. Что-то нервы гуляют...
Скажешь тоже - аттестат.

        x x x

     Через пятнадцать минут рекламную чехарду шестнадцатого  канала  сменило
замечательно красивое лицо аккуратно причесанной ведущей.
     -  В студии "Маскавского курьера",  - она скосила  глаза  и продолжила,
чему-то улыбаясь, - генеральный секретарь партии КСПТ Василь Васильич Зарац.
Добрый  вечер,  Василь  Васильич.  Мы  пригласили  вас, чтобы  поговорить  о
сегодняшних  событиях.  Итак,  не  могли  бы  вы  прокомментировать  погром,
происходящий в эти минуты у Западных ворот Рабад-центра?
     -   А  шо  ж  тут  комментировать?  -  забасил  Василий   Васильевич  с
необыкновенно  простецкими   интонациями,  и  его  высокий  лоснящийся  лоб,
изборожденный морщинами каких-то нешуточных раздумий, несколько разгладился.
Удивленно-приветливая улыбка  осветила лицо Василия Васильевича  -  широкое,
грубой  лепки,  гладко  выбритое,  холеное,  мощное,  украшенное  тропически
разросшимися  бровями,  толстым  носом  и  сочными  пришлепывающими  губами.
Благодаря  улыбке   оно   окончательно  приобрело  бы  выражение   скромного
достоинства  и  открытости,   если  бы  не  юркие  масленистые  глазки:  они
по-прежнему  жуликовато шныряли из стороны в  сторону, то и дело омахиваемые
светлыми, как  у поросенка, ресничками.  - Нечего  тут комментировать. Это ж
курам на  смех, -  и,  действительно, Василий  Васильевич  рассмеялся,  весь
покрывшись добрыми  складками.  Но тут  же  круто  свел  брови.  - Почему? -
спросил он и сам ответил, но  ответил,  по обыкновению, вопросом: - Потомушо
шо ж  мы  получили? Потомушо новые обещания мы получили, вот шо. А результат
мы какой получили? - снова спросил он, хмурясь,  и  снова сам же пояснил:  -
Вот  мы  какой результат  получили.  Что  же  касается  погрома,  -  Василий
Васильевич  сделал  внушительную  паузу,  во  время  которой  несколько  раз
отчетливо  почмокал  губами,  -  то  никакого  погрома  нет. Есть  стихийные
выступления  доведенных до  отчаяния  масс. Потому что  полопались  народные
чаши. Но! - Василий Васильевич строго поднял палец. - Несмотря на отсутствие
погрома, мы пытаемся взять дело в свои  руки, - он с  сомнением посмотрел на
ведущую,  будто  прикидывая, стоит  ли  перед ней  раскрывать все  карты.  -
Почему? Потомушо только мы способны дать народу. Почему? Потомушо  мы партия
будущего.  Почему?   Потомушо  против  мародерства!  Почему?   Потомушо   за
социальное  равенство!  - сжал кулак и сказал, потрясая: - Почему?  Потомушо
наше дело правое!
     -  Вы хотите  сказать,  что  намерены  руководить  действиями толпы?  -
ввинтила ведущая. - Или уже руководите?
     Василий Васильевич обиженно выпятил губы.
     - Не  руководили  и  не руководим,  -  сообщил он.  - И  не  собираемся
руководить.  Массы сами  хотят  взять власть в свои руки.  Почему?  Потомушо
доведены  до  отчаяния  бездумной  политикой  верхов. А вот уж  когда  массы
возьмут, то  мы  и вовсе не позволим. Почему? Потомушо задавать  всенародным
лидерам провокационные вопросы, которые...
     И неожиданно исчез с экрана.
     -   Вы  слушали  комментарий  Василь  Васильича  Зараца,   генерального
секретаря КСПТ, - холодно улыбаясь, пояснила ведущая. -  Вернемся к событиям
дня. Только что поступила информация, что в аэроколодце  "Маскавской  Мекки"
разбился бытовой ситикоптер. Есть жертвы. Не исключено, что авария связана с
последними событиями у Восточных ворот. Там находится наша съемочная группа.
Семен Клопшток на прямой связи. Семен, вы меня слышите?
     - Нашасмочнагруппа  нахоцанместе  крушекоптера,  - застрекотал  молодой
человек  с  такой поспешностью,  что  слова, вылетавшие у  него изо  рта, не
успевали  разлепляться.  -  Как  свидетельствуют  очевидцы,  машина потеряла
управление и рухнула на  посадочную площадку. Вы видите, как...  - он указал
рукой  направление, камера послушно повернулась  и уставилась на ситикоптер,
завалившийся вперед и нелепо выставивший вверх обломок  хвоста, - ...видите,
как спасатели разбирают обломки аппарата. По словам начальника отряда службы
спасения, в последнее время произошло несколько подобных происшествий.
     Молодой  человек повернулся  к стоящему  рядом  и  рывком протянул  ему
микрофон.
     -   Да,  за   последний   год  в  Маскаве  случилось  несколько  аварий
ситикоптеров, - размеренно сообщил начальник отряда.  Светоотражатели на его
куртке сдержанно посверкивали. - В данном  случае машина потеряла управление
при попытке попасть в ситикоптерный колодец.
     Начальник отряда показал  куда-то  вверх.  Камера круто задрала голову.
Вверху бесшумно  клокотала белесая туманная  каша облаков и дождя, в которой
терялась горловина колодца.
     Семен Клопшток отдернул руку и протараторил в микрофон:
     - Чтовавесноколисведавших?
     - Не понял, - сказал начальник отряда, когда микрофон вернулся.
     -  Что-вам-известно-о-количестве-пострадавших?   -  терпеливо  повторил
Семен.
     - Один пассажир погиб. Пилот серьезно ранен... госпитализирован. Второй
от  госпитализации  отказался,  -  сообщил  начальник  спасателей,  виновато
разведя руками.  - Он  получил  незначительные ушибы.  То есть получила. Это
женщина.
     - Итак,  вернемся к тому,  - вновь затрандычил Семен,  - из-за  чего, в
первую очередь, нашасмочнагруппа находится  на крыше "Маскавской Мекки".  Мы
уже  видели,  что  творится  на  подходах  к  Рабад-центру.  Одна  из  камер
установлена  сейчас  у смотровых  окон пилона. Мы  рассчитывали показать вам
сверху  всю  картину  разворачивающихся   событий.   К   сожалению,   погода
препятствует этому.
     Кадр сменился. На экране глобализатора возникло мутное слоистое марево,
в котором блуждали какие-то огни. Через несколько секунд, невнятно пошуршав,
марево исчезло вместе с огнями.
     -  Вот такая  погода,  - сказала  ведущая. - Спасибо, Семен.  Попробуем
снова  связаться  с одной  из  тех  двух камер,  что  расположены у  входа в
"Маскавскую Мекку". Похоже, накал страстей  у Восточных ворот достиг  такого
же  уровня,  который  вы  могли недавно  наблюдать у  Западных.  Малика,  вы
слышите?
     Возникло чье-то  искаженное  болью и ужасом  лицо.  Пропало.  Мелькнули
несколько   темных  фигур.  Показалось  зарево.  Камера  слепо  наехала   на
перевернутые   и  горящие  мобили.  Затем  дала  слишком  быструю  панораму,
слившуюся в горизонтальные полосы. Затем  кадр начал шататься вправо-влево -
будто действие происходило на корабле, попавшем в  страшную  бурю.  По всему
экрану размашисто и резко моталось что-то неразличимое, полосатое. Еще через
секунду все это с шумом повалилось на  бок и застыло. Стала видна брусчатка,
неподвижный  угол бордюрного камня  и  уперевшееся в  него  рубчатое  колесо
мобиля.  Секунду или полторы ничто не менялось, только в правом нижнему углу
суетливо бежала цифирь временной отбивки. Потом появились ноги в  стоптанных
ботинках. Один из  ботинков вырос  до  размера  колеса.  Послышался  хруст и
наступила темнота.
     Вслед за тем экран загорелся изумрудной  спиралью,  и вкрадчивый  голос
произнес:
     - Что возьму я с собой на морское дно?
     Спираль  тем  временем  непостижимым образом превращалась в зеленоватое
русалочье лицо.
     -  Да,  милый, -  прокладки  "Либертад!"  Только с ними я чувствую себя
свободно в любой стихии!
     Русалка чарующе рассмеялась;  тут же  стала  выгибаться, заводя руки за
спину,  отчего ее  полные  салатные груди выпятились и  стали торчком; через
мгновение  так же  непостижимо плавно она превратилась в птицу и  упорхнула,
оставив качаться золотую веточку, на которой, оказывается, сидела.
     - Я могу идти? - устало спросила Настя, отводя взгляд от экрана.
     - Подпишите,  - сержант придвинул ей протокол. - Вот здесь: с моих слов
записано верно... И время поставьте. Двадцать минут второго.
     Она  машинально пробежала  записанные им  сведения: ситикоптер госномер
МАХ-1124... находилась на заднем сидении  в  качестве  пассажира... заметила
странные эволюции летательного  аппарата...  в момент удара почувствовала...
что она почувствовала в  момент удара? Да  ничего,  пожал