уй. Даже страха не было. Должно быть, в момент удара она на несколько секунд потеряла сознание. А когда очнулась, дело уж было швах: Сергей сидел в кресле, неестественно запрокинув голову, и по тому, как была вывернута его шея, она сразу поняла, что он безнадежно мертв; Денис хрипло стонал, вытирая ладонями черное лицо; света не было; она стала дергать ручку двери; дверь не шелохнулась, и тогда в ней нашелся голос, чтобы закричать: "Денис! Денис!" Мелькнула мысль, что сейчас они загорятся. "Сука, падла!.." Хрипло и бессмысленно бранясь, Денис тяжело перевалился на заднее сидение; ей пришлось вплотную придвинуться к телу Сергея, Денис уперся в дверь ногами: захрустело; кажется, даже стало подаваться. Сергей смотрел вверх, глаза мертво поблескивали. Содрогаясь, она сунула руку во внутренний карман его пиджака и ловко извлекла скользкий бумажник. Денис все хрипел, упираясь; скорчер нашелся в боковом; дверь распахнулась со звуком лопнувшего шарика - пум!; от освещенных и мокрых плоскостей флайт-пункта уже бежали; вот наконец вспыхнули прожектора, нашарили... пламя, к счастью, так и не занялось, а уже откуда-то справа лупила струя пожарной пены... Каковы итоги? В Маскаве - революция. Сергей - в черном мешке, очертания которого отпечатались, казалось, прямо на сетчатке. Денис - в госпитале. Алексей - пропал где-то в недрах "Маскавской Мекки". В сумке - скорчер. В бумажнике Сергея два десятка банковских карточек. Кое-где надписаны коды доступа - Сергей не надеялся на память... Сама она сидит, как дура, перед полицейским протоколом... еще коленка ноет. Она сплюсовала все это и передернулась, пытаясь унять дрожь. Что на ее месте сделал бы Леша? Хмыкнул бы, как один это умеет, и сказал: "Как нельзя более удачно все сложилось... Не находишь?" И покачал головой. А потом? А потом бы двинулся дальше. Она торопливо расписалась. - Я могу идти? В эту секунду померк свет. - Ого! - сказал лейтенант. Он вскочил и подошел к окну. Настя тоже встала. Искусственное небо Рабад-центра погасло. Теперь только освещенные окна да нижние ярусы светильников вокруг зданий рассеивали тьму. Глаза привыкали к новому уровню освещения: начинали проглядывать черные ребра, на которых держался свод. - Ничего себе! Лейтенант громыхнул стулом, быстро нащелкал номер: - Саладзе? Ты видел?.. Ну не знаю... не было? Откуда мне знать? Думаешь?.. А Балабука? Не отвечает? Ага... Странно. Ну ладно, звони. Положил трубку и озабоченно повел носом, принюхиваясь. - Скажите, - устало попросила Настя. - Как мне пройти на кисмет-лотерею? - На кисмет-лотерею? - переспросил лейтенант. - Вобще-то я бы вам не советовал... Смотрите, что делается. Она пожала плечами. - Дело ваше. Второй этаж главного корпуса. Письменный зал. - Лейтенант взглянул на красную блямбу потолочного файр-детектора и снова потянул носом. - Что за напасть, дым откуда-то... Вам точно не нужна помощь? Когда за ней закрылась дверь, лейтенант вздохнул и опять взялся за трубку. - Саладзе! У тебя сигнализация молчит?.. Ага... Не знаю... кажется, дымком откуда-то потягивает. Да ладно, какой кальян... не болтай. А Балабука что? Не прорезался? И не отвечает? Ну, не знаю... Звони, если что. Посидел, барабаня пальцами по листу бумаги. Потом поводил пальцем по списку телефонов, набрал номер и долго слушал длинные гудки. Бросил трубку, поднялся, подошел к окну и посмотрел вверх. Свод оставался темным. Лейтенант выругался и машинально поправил кобуру скорчера. Голопольск, пятница. Изнанка жизни Вязкая дождливая ночь стояла над городом. В четвертом часу Александра Васильевна отперла дверь и включила свет в прихожей. Она бессильно сидела на стуле, с отвращением глядя на заляпанные сапоги. Ноги одеревенели от усталости. Кандыбу устроили в гостиничке (Степан Ефремович все чмокал и то и дело смотрел на нее в упор, но она решила не обращать на это внимания), Мурашин остался с ним, а Петька отвез ее к дому. В овальном зеркале отражалось бледное лицо, казавшееся чужим. Волосы растрепались, и уже не было никакого смысла причесываться. Ей хотелось думать о Николае Арнольдовиче, однако почему-то все связанное с ним - и томительность счастья, и сосущее чувство собственной нечистоты - померкло на фоне последних событий и казалось давно прошедшим. Она тихо разделась и легла, стараясь не задеть похрапывающего Игнатия. Сон не шел. События дня мельтешили перед глазами, меняя одно другое и путаясь. Время от времени одна из картин вспыхивала вдруг необыкновенно ярко. Культяпый памятник... черно-зеленая вода, вскинутые лапы коряг и бурлящий пузырь... заляпанная тиной тяжелая физиономия Кандыбы... чмокающие мясистые губы... широкое приветливое лицо Николая Арнольдовича... горячие руки... Она вздохнула и свернулась клубком, чтобы удержать ощущение уюта и нежности. Но Николай Арнольдович шагнул в тень, а вместо него опять заклокотало болото, из которого выдиралась черная фигура. Александра Васильевна содрогнулась, увидев гадкую зеленую слизь на мокром лице "первого" и тут же услышала звонкий голос: "Вы должны! Вы обязаны!.." Оказывается, это был ее собственный голос. Она снова секретарь пуговичной. Третий вопрос повестки дня - персональное дело товарища Гарахова. Постучав карандашом о графин и нахмурившись, Александра Васильевна обратилась к нему: "Вы должны, вы обязаны, товарищ Гарахов, честно рассказать своим товарищам о своих отношениях с товарищем Зарайской!" Не первый раз приходилось ей обращаться к товарищам с подобным требованием, и она знала, что товарищ Гарахов поднимется бледный, похожий на водочный графин оттого, что весь покрылся не то потом, не то изморозью; знала, что начнет мекать, бекать, лепетать, оправдываться, а она, глядя в его перекошенное страхом и искренним раскаянием лицо, будет с брезгливым любопытством думать: да как же они, такие потные и жалкие, смеют позволять себе то, что позволяют? И даже попытается на мгновение вообразить их вместе, и увидит содрогающееся, пыхтящее, нездорово белокожее омерзительное четвероногое, принципиально не способное иметь представление о гумунистической морали... И почувствует гнев, и поставит затем на голосование по всей строгости - с занесением. Но уже по тому, как бойко вскочил со своего места товарищ Гарахов, как выставил ногу, обутую в узконосую лакированную туфлю, как встряхнул чубом и повел плечом, Александра Васильевна поняла, что дело неладно. "Да кто ж это такой? - мучительно раздумывала она, следя за его павианьими ужимками. - Да разве был у нас такой ферт в ратийной организации? Если был, то почему я раньше его не замечала? А если не было, то откуда же он взялся?" "Не так-то просто, товарищ Твердунина, рассказать о моих отношениях с товарищем Зарайской!" - воскликнул между тем Гарахов, подмигнув, и Александра Васильевна, возмутившись его развязностью, отметила все же, что голос у него оказался звучный, а губы - красные и сочные. "Разве расскажешь об этом словами! Слова бессильны здесь, товарищ Твердунина! - Он потряс головой, будто в ослеплении, а затем сказал, понизив голос и усмехнувшись двусмысленно и интимно: - Замечу только, что начинали мы с товарищем Зарайской из положения стоя, в соответствии с требованиями гумгигиены и законности!.." "Что вы мелете?! - бешено крикнула Александра Васильевна. - Постыдитесь! Прекратите болтать! Давайте ближе к делу!" "Вот и я говорю, что нужно ближе к телу, - радостно осклаблившись, согласился товарищ Гарахов и тут же подошел к ней вплотную. - Да вы не бойтесь, товарищ Твердунина! Сейчас я вам покажу, как развивались наши отношения с товарищем Зарайской". "Ах, какой мерзавец! - задыхаясь во сне, подумала Александра Васильевна. - Ах, какой красивый мерзавец!" Она уворачивалась от его рук и все норовила треснуть чернильницей по масленой роже, но товарищ Гарахов тоже оказался на удивление увертлив и только похохатывал. Между тем в зале нарастал шум. "Отстаньте от меня! - закричала Александра Васильевна. - Что же это такое, товарищи!" И вдруг мрачный и требовательный голос, исполненный силы и твердости, загремел из первого ряда: "Ах вот как! Расскажите же теперь, товарищ Твердунина, о своих отношениях с товарищем Гараховым!" Она узнала - это был голос Николая Арнольдовича! "Да ведь не было! Вы же знаете, что ничего не было! У меня же только с ва..." - крикнула она в ответ, и вдруг с отчаянием поняла, что это уже неправда: в тот самый миг, когда она, оперевшись о стол руками, привстала на стуле, чтобы ответить залу, этот мерзавец Гарахов добился своего противоестественно быстро, и теперь уж сопел сзади в самое ухо!.. Она вздрогнула всем телом, проснулась, несколько секунд смятенно смотрела в темный потолок, мельком подумав, что завтра первым делом за мобпрограмму... подвижной состав не ждет... к вечеру собрать ответственных... да еще мавзолей... как не вовремя!.. без этого голова кругом идет... но все-таки архиважное это дело... и печь, печь на кирпичном!.. повернулась на другой бок и уснула - как провалилась в колодец. Спал и плотник Коля Евграфов, косвенный виновник части ее беспокойств. Сон ему снился простой по форме, но необыкновенно глубокий по содержанию. Будто добелил Коля честь по чести памятник и немедленно направился к шурину. А шурин вместо того, чтобы вытащить бутылку, бранится и сует ему в дрожащие руки жестяную кружку. - Ты что! - говорит будто бы Коля, отстраняя ее. - Да не хочу я воды твоей! Налей Христа ради сто грамм, Василий! А Василий отчего-то злобится и материт Колю почем зря, а бутылку не достает. И все норовит всучить эту поганую кружку. - Не хочу! - кричит Коля. - Сука ты, а не шурин! Помнишь, как на пасху болел, паразит? Я тебе пол-литра скормил - и ни разу не вспомнил! А ты мне глотка жалеешь?! Чувствует Коля, что от обиды и злобы наворачиваются слезы, и будто бы говорит в конце концов своему подлому шурину: - Ладно, Васька, попросишь ты у меня еще зимой снега, я тебе дам снега! Хрена с маслом ты у меня получишь, а не снега! - Да открути ты кран-то, бестолочь! - отвечает шурин, тоже наливаясь недоброй кровью. - Открути да пей - хоть залейся! - Хорошо, хорошо, - бормочет Коля, решив вынести все издевательства до самого конца. Берет кружку, подставляет под струю - и понимает вдруг, что из крана весело хлещет вовсе не вода, а именно водка! - М-м-м! - произносит Коля изумленно, завинчивает скорее, чтобы даром не пролилась драгоценная влага, осушает кружку единым махом и говорит шурину сдавленно: - Это что же такое, Василий? - Хрен его знает! - отвечает Василий. - Третий день уж такая катавасия... Что ты будешь делать! За водой теперь к колонке хожу аж на 45-го Гумсъезда... - Ты бы ванну бы наполнил бы! - говорит Коля, весь дрожа. - Наполнил бы. Это сколько раз ходить придется! - Да не водой с 45-го Гумсъезда! - растолковывает Коля. - Ты что, не понимаешь?! Ведь не век же она хлестать будет! Кончится, Василий, ой кончится!.. - Не беда, - отвечает тот. - Кончится - к Верке-магазинщице сходим. Это тебе не на 45-го Гумсъезда тащиться, - рукой подать. А Коля наполняет кружку и пьет, пьет и наполняет - и все вокруг празднично горит и переливается... ...Олегу Митрофановичу Бондарю, начальнику строительного управления, тоже часто снились сны. Как правило, это были пестрые, карусельные видения, на живую нитку сметанные из обрывков жизни. Обычно во сне Олег Митрофанович занимался тем же, чем и в действительности: проверял чертежи, препирался с главным инженером, гнал кого-то выбивать бетон на бетонном, на кирпичном - кирпич, отоваривал крупяные талоны и читал газету "Гумунист Края", во сне напечатанную неразличимым петитом. Этой ночью спать ему пришлось совсем недолго, однако он успел увидеть сон, который, на первый взгляд, не имел никакого отношения к жизни, но был как никогда отчетлив и страшен. Снилась белая снежная пустыня, хирургически освещенная ртутным солнцем. Вроде стоит он, озираясь, и видит гладкую белизну до самого горизонта - и ни пятнышка на ней, ни хотя бы легкой тени мерзлого безлистного куста или деревца: ровное ледяное поле - и только ветер свистит и колет щеки алмазными крупицами. Ему сиротливо и холодно, и чувствует он только заброшенность и безысходность. Куда ни посмотрит, все одно и то же: на востоке, на западе, на севере и юге лишь белизна и покой, и ничего живого, и некому пожаловаться, и хочется плакать от того, как сверкает снег. А потом на самом краешке белой безжизненной земли, где туманилась сизая дымка мороза и ветра, заметил Олег Митрофанович какое-то движение: что-то пересекало пустыню справа налево, и казалось, что видно даже, как вихрится следом снежная пыль. Бондарь замахал руками, закричал - я жив! я здесь! спасите! - но в стеклистом вымороженном воздухе крики гасли, едва только сорвавшись с губ. Тогда он кинулся наперерез - спотыкаясь и падая, кровеня руки о щетки ледяных кристаллов. Задохнувшись и отчаявшись, сложил замерзшие ладони рупором и завопил изо всей силы: - Эге-ге-ге-гей!.. И - чудо: замедлился бег того пятна, и стало оно поворачивать к нему. Бондарь сорвал шапку, кинул в воздух и заорал снова: - Эге-ге-ге-гей! И понял, что спасен, и чуть не заплакал от счастья. Но когда пятно приблизилось, Олег Митрофанович, до боли в глазах вглядывавшийся в его поблескивающие очертания, оторопел и почувствовал, как ноги вросли в снег и отказались повиноваться. По белой пустыне, грохоча и поднимая бурю льдистого сверкания, бежал огромный носорог, и дымным следом пожара летела под ним собственная тень. Он бежал стремительно, хоть и неторопливо. Глаза его горели багровым огнем, и весь он был сияющ и светел, потому что и толстые ноги, и мощное, качающееся на ходу брюхо, и широкая зверья морда, опущенная книзу и брезгливо насупленная, - все поросло медными пластинами и шипами, и, начищенные до золотого жара, они бросали впереди себя отблески горячего пламени. И рог у него был медный, граненый, горящий, и на каждой грани особо блистало солнце. Только пасть, выпачканная свежей кровью, казалась черной. Гул и грохот, лязг и скрежет катились перед ним. Ничто не могло воспрепятствовать его ужасающему бегу: расступался опаленный воздух, и ледяную гладь на мгновение трогало теплым туманцем... И понял начальник строительного управления, что его ждет! - А-а-а! - завопил он, забился, пытаясь вырвать ноги из снега, да поздно: уж подлетело чудовище и раскаленный рог воткнулся под ребро, пронзив его насквозь с ужасным медным звоном. - А-а-а!.. - еще отчаянней крикнул Олег Митрофанович. Кто-то острым локтем совал ему в бок, а будильник прыгал у изголовья. - Ты что орешь? - сонно спросила жена. - Ни днем, ни ночью покою нет. Бондарь стал хлопать в темноте по кнопке, да так и не попал. Завод кончился. Будильник тренькнул напоследок и замолк. Бондарь сел на постели и включил свет. Было пять минут третьего. Олег Митрофанович потряс головой и принялся натягивать вывернутые наизнанку носки... Спала и Вера Виноградова, называемая обычно Веркой-магазинщицей: спала и не знала, что одновременно является героиней одного из горячечных сновидений Коли Евграфова, да и знать не хотела, потому что ей самой снился самый приятный из ее снов. Такая радость случалась не часто. Сны вообще посещали ее редко, а разнообразием смахивали на ассортимент магазина, в котором Верка беспорочно трудилась почитай что уже тридцать лет. Что делать! - жизнь вторгается в иллюзии, и если шесть дней в неделю стоять за прилавком, торгуя солью, хлебом, расческой бытовой (артикул 27-924-А) и календарями за прошлый год, сны, не получая полноценной пищи, мельчают, количество их сокращается, и они повторяют друг друга с раз и навсегда устоявшейся очередностью. У нее было всего два сна, являвшихся в зависимости от настроения, с которым Верка укладывалась в постель. В первом она видела себя в новом хрустящем халате, терапевтически накрахмаленном, с вышитыми голубой ниткой инициалами на кармашке - В.В., - то есть в таком замечательном халате, в котором не за прилавком стоять, развешивая ржавую селедку перед лицом напряженно гудящей очереди, а делать кончиками наманикюренных пальцев какую-нибудь чистую, приятную работу - таблетки протягивать или, положим, давление измерять. И будто бы чувствует она себя бодрой, веселой, часто поглядывает в зеркальце и прихорашивается, поправляя ладонью прическу. И настроение у нее совершенно безоблачное, и ни одно сомнение, ни одна мысль не портят его ясной голубизны. Как вдруг открывается дверь и проходит к прилавку покупатель - солидный такой мужчина, только лицо у него, на Веркин взгляд, удивительно плоское и невыразительное, просто блин какой-то. Но дела ей до его лица ровно никакого нет. А покупатель протягивает деньги и говорит: "Дайте, пожалуйста, триста граммов расчески бытовой, артикул 27-924-А!" И нет бы ей, дуре, задуматься, откуда это он так хорошо артикулы знает! Верка сворачивает кулек, сыплет в него триста граммов расчески, взвешивает и вдруг, словно по наитию (не зря же он, этот блинолицый, в артикулах разбирается!) прибавляет еще пару штук, чтобы не было недовеса. Покупатель принимает кулек и вдруг оскаливается и кричит в лицо: "А теперь, гражданка Виноградова, пройдемте в подсобку, поглядим, какие у вас там богатства припрятаны от народного глаза!" И сует, подлец, удостоверение! А Верка все смотрит в его блин и никак не может понять: кто же это? Если Карабяненко из Горторга - так у него усы и вообще внешность совершенно другая; если Костоправов из ОБХГС - так он всегда в милицейской форме и сумка у него в руках наготове; если Харалужий - так тот вовсе на машине приезжает, и не сам зайдет, а пошлет шофера... И вдруг страшная, пронизывающая догадка мелькает в накрученной, похожей на именинный торт Веркиной голове: чужой?! Это что же - чужой?! А блин-лицо все маячит перед ней, подступая и глумливо усмехаясь, и черты его переливаются и дрожат, и пещерным ужасом веет от них в Веркину сторону... И с криком, с дрожью просыпалась она среди ночи, вставала, шла пить воду, бормоча: "Ведь приснится же!.." Но нынче в связи с мобилизацией вышел запрет на торговлю спиртным, а это значило, что настало время торговать им с пользой для себя. Поэтому Верка легла в настроении самом радужном и не без оснований рассчитывала на просмотр чего-нибудь приятного. И верно: едва успела завести глаза, как увидела себя полулежащей на какой-то красивой тахте; одета была во все белое, воздушное - в длинной и пышной юбке с оборками, в блузочке с рюшами, а сверху еще что-то вроде махрового халата - только не та махра, из которой полотенца, а что-то необыкновенно легкое и шелковистое. Зазвучала музыка, которую всегда было слышно в этом сне: будто выставили в окно радиолу, и теперь вся улица приплясывает и подпевает... Музыка зазывно пела, а она лежала и с нетерпением ждала: ну когда же, когда откроется дверь? Дверь наконец открылась, и в комнату плавно впорхнул человек в костюме-тройке, при галстуке, переливавшемся синей искрой. Он улыбался своим незнакомым лицом (а вместе с тем и знакомым - ведь тысячу раз уже во сне встречала его Верка!) и держал букет каких-то алых цветов. И не сразу он направился к ней. Поначалу, легко пританцовывая в такт музыке и прижимая к себе букет словно женщину, обошел всю комнату, озорно поглядывая на Верку. Верка же чуточку оттопырила нижнюю губу - мол, никакого интереса он у нее не вызывает, и может крутиться вокруг хоть три часа подряд - ей это все до лампочки! Как вдруг человек сделал несколько стремительных пируэтов, в последнем из них как-то так ловко подпрыгнул, подлетел - и неожиданно скользнул на колени, оказавшись у самой тахты и едва не задев белоснежного одеяния. Он протянул букет, улыбаясь, и Верка не выдержала - тоже улыбнулась, кокетливо качнув головой, и сказала: "Вот уж спасибочки!" А он улыбнулся еще нежнее и теплой ладонью взял ее за коленку. "Ах, это что же вы такое делаете!" - пролепетала она, чувствуя, между тем, необоримое желание откинуться на подушки. Он стал клониться к ней, и вдруг... - вдруг забарабанил кто-то в стекло со всей дури, Верка рывком села, оторопев, человек исчез, она снова было прилегла, он снова было появился, и тут опять раздался грохот... Верка раскрыла глаза и впрямь села, чувствуя, как от обиды колотится сердце. - Озверели, что ли, совсем, - пробормотала она, с тоской понимая, что сон ее перебили в самом неподходящем месте. Приотдернула занавеску, но ничего не разглядела: во тьме что-то ревело и колотилось. - Суки долбанные, что удумали среди ночи!.. - Что? Кто? - хрипло спросил ее сожитель Ханюков, отрывая от подушки взлохмаченную голову. - Дед Пихто... - А-а-а... ну все, все... Верка-магазинщица была далеко не единственной, кто проснулся от этого грохота. Капитан Горюнов спал поначалу крепко, без сновидений, а потом увидел багровую тучу, наплывавшую с горизонта. Тяжелая, литая, вся она щетинилась острыми высверками, и тяжкий гул катился по широкой степи. Степь тоже багровела - гнулся багровый ковыль под ветром, багровая вода рябила в мелком озерце, берега которого поросли багровым камышом. А Горюнов стоял неподвижно, спокойно глядя на то, как приближается туча. Он был в комбинезоне, и неярко, сдержанно отсвечивали багровым звездочки на погонах. За его спиной, сколько хватало глаз, расходясь по всей степи тупым клином, стояли тяжелые танки - стояли, по-зверьи припав на передние лапы и изготовившись к прыжку. Горюнов поворачивается к ним и озирает строй, и под его суровым взглядом все они пуще подбираются - тусклым багровым светом отливает напрягшийся металл, и стволы пушек подрагивают от нетерпения. Тогда он взбирается на броню первого, венчающего клин, ныряет в люк и вот уже садится на командирское место. Надевает шлемофон и слышит дальний басовитый голос генерала Глючанинова: - Готов? - Так точно! - Действуй! - приказывает генерал. - Нас ждет Маскав! - К бою! - командует Горюнов. Трах-та-та-та-тах!.. - летит по багровой степи. Это захлопываются крышки люков. Трах-та-та-та-тах!.. - будто волна бежит от командирского танка. - Ну!.. - говорит Горюнов и хочет отдать приказ, который стронет с места всю махину и помчит по степи навстречу подступающей туче, - как вдруг страшная мысль вспыхивает у него в мозгу. - А если мины?! - Молодец, Горюнов, - отвечает генерал. - О минах-то я и не подумал! Ох, капитан, ходить тебе в полковниках!.. Что ж, придется пехоту впереди танков пустить! Зелено-серое людское море начинает обтекать танки, а Горюнов, припав к смотровой щели, жадно глядит в спины, на которых от быстроты бега коробятся шинели: то тут, то там, то справа, то слева с бесшумным грохотом вздымается земля, на мгновение расплескивая солдатское море, - но море тут же яростно заполняет воронки и льется дальше. А Горюнов радостно считает про себя: "Вот еще одну обезвредили! Вот еще одну обезвредили! Вот еще одну!.." Море течет и течет, земля вздымается и вздымается... дальше, дальше!.. - Пошел! - кричит он, чувствуя, как, повинуясь его крику, начинает набирать ход стальная лавина. - Пошел! Пошел!.. Ревет и громыхает танковый клин... вдруг выезжает на окраину города... разбегаются из-под гусениц какие-то людишки... над дальними домами горят в небе бордовые буквы - МАСКАВ... торжествуя победу, танки с ревом проламывают первые стены... морщится во сне капитан, трет кулаком глаз... дико глядит на багровую тучу, обратившуюся в неверный свет ночника... а за окном: тра-та-та-та! бум-бум! га-га-га! ш-ш-ш-ш! ур-р-р-р-ру-у-у-у!.. - Что ж такое? - сказал он, приподнимаясь на локте и тряся головой. - Спи, спи... - хрипло ответила Ира. - Строят чего-то. Спи... ...Что же касается художника Евсея Евсеича Емельянченко, то он поначалу долго не мог уснуть, потому что все думал о памятнике: о том, что ратийные филистеры погубили замечательный проект - ведь отлично можно было бы слепить руку на перевязи... нет аналогов... что ж плестись в арьергарде мирового искусства? И что Александра Васильевна совершенно напрасно подхватила идею мавзолея... строить мавзолей - это гораздо дороже, чем слепить перевязь... и что перевязь все-таки имеет отношение к искусству, а мавзолей - нет. Он все думал, думал, стал перебирать жизнь, судьбу... сон не шел. Ворочался с боку на бок, вспомнил, как лет двадцать назад его на несколько дней выпускали за границу края... Чего это стоило! скольких нервов! проверок! бумаг! анкет! клятв в преданности идеалам гумунизма!.. Всегда поражался: почему это в край приехать проще, чем выехать из него? Например, маскавичу в край - так это, говорят, пару месяцев всего побегать, чтобы визу получить, а вот попробуй из края! Но в конце концов включили в состав делегации... У него был план. Лелеял, вынашивал, специально для этого в гумрать когда-то вступал... И вот свершилось: он оказался в огромном, клокочущем, сказочном Маскаве... но вместо того, чтобы в первый же день ускользнуть от опеки и кинуться просить политического убежища, почему-то все колебался... робел... прикидывал... И ничего такого в итоге не сделал, - а через три дня сел в обратный поезд, с теми же рылами суконными в одно купе, анекдоты стал рассказывать, кретин... выпивать-закусывать... и ту-ту-ту-ту-у-у-у!.. Ах, как жаль, как жаль!.. Выпивал-закусывал - а жизнь-то мимо, мимо!.. Сердце ныло. Емельянченко вздыхал, ворочался, поднимался, пил воду, глотал таблетки. Во что превратили его, художника? Грудь болела, сердце стучало, жизнь прошла. В конце концов он кое-как задремал, но тут же вздрогнул от какого-то шороха и поднял голову. Дверь была открыта, в коридоре тускло горел свет, а на пороге высилась человеческая фигура. - Кто здесь? - шепотом спросил Емельянченко, не чувствуя страха. - Не узнали? - негромко ответил человек. - Товарищ Виталин! - радостно удивился Евсей Евсеич. - Проходите, проходите! Что же вы там у дверей!.. - Я на минуточку, не тревожьтесь, - сказал тот, картавя. - Хотел осведомиться, как вы тут без меня... Позволите? И сел на стул у постели, не дожидаясь ответа. - Конечно, конечно, - забормотал было Евсей Евсеич и вдруг отшатнулся, заметив, что у гостя нет правой руки, а пиджачный рукав подколот поблескивающими в полумраке булавками. - Как же это?! - А, ерунда! - с несколько нарочитой беспечностью ответил Виталин, махнув целой. - Бренная оболочка... Все приходит в негодность со временем. Не обращайте внимания. Вы-то как поживаете? Отчего-то чувствуя тошноту, Евсей Евсеич с усилием отвел взгляд от культи. - Что с нами жизнь-то делает! - он покачал головой и горестно повторил: - Что делает-то! - Ну, ну! Не раскисать! - засмеялся Виталин. - Вот еще! Ну-ка, не выдумывайте! Рассказывайте лучше, как живете! Евсей Евсеич смущенно пожал плечами. - Как вам сказать... Сердчишко иногда пошаливает, - он с конфузливой улыбкой постучал по груди. - А так-то все хорошо, не думайте... Зарплату мне недавно прибавили. Комната у меня своя, видите. Соседей всего двое... В общем, сносно. Не жалуюсь. - Точно не жалуетесь? - стремительным движением присунувшись к нему, спросил Виталин, и глаза остро блеснули. - Точно, - решительно мотнул головой Евсей Евсеич. - Замечательно! - сказал вождь, хлопнув его по коленке каменно-твердой ладонью. - Это, милостивый вы мой государь, замечательно! Нет, не зря! Не зря! - он вскочил и стал ходить туда-сюда по комнате, заложив большой палец имеющейся руки за лацкан пиджака. - Все было не зря! Да вот хотя бы и на вашем примере, Евсей Евсеич, это видно: не зря! Новая эпоха требовала нового человека, и он появился! Вдумайтесь: вы - человек новой эпохи! А? Ведь лестно? - Виталин рассмеялся. - Приятно сознавать, а? Нет, вы уж, батенька, не лукавьте, скажите как есть: приятно? - Приятно, - более из вежливости согласился Евсей Евсеич. - Ах, как я вам, в сущности, завидую! - воскликнул Виталин, махнув рукой. - Какую жизнь вы прожили! В какое время! Какой напор! Какое стремление! - Мне завидуете? - удивился Евсей Евсеич. - Вы - мне? - Как же не завидовать! - жарко ответил тот, сдергивая кепку и делая этой сжатой в кулаке кепкой резкое движение, подчеркивающее фразу. - Как не завидовать! То, что давалось нам, ко... э-э-э... го... как это вы теперь называете-то? - Виталин хмыкнул и покачал головой. - Вот что время делает со словами... кто бы мог подумать... Давно это? - Что? - не понял Емельянченко. - Да словечко-то это: гумунизм. Понятие. Давно образовалось? - Всегда так было, - сказал Евсей Евсеич, пожимая плечами. - Гумунизм. А как же еще? - Понятно, - снова хмыкнул Виталин. - Ну, всегда так всегда. Дело не в этом. Не в словах дело... Так вот, Евсей Евсеич, повторяю: то, что давалось нам, революционерам-гумунистам предреволюционной эпохи крайним напряжением сил, предельной верой в собственную правоту, в правоту дела рабочего класса, то выпало вам уже в чистом виде, эссенцией идей и стремлений! Сколько ошибок было сделано нами - и какая широкая, ясная дорога открылась для вас! Согласитесь, Евсей Евсеич, вы оказались в более выгодном положении!.. - Идеи, - застенчиво повторил Емельянченко. - С одной стороны, конечно... Но... - Смелее! - подбодрил Виталин. - Толку-то большого не оказалось! - сказал Евсей Евсеич, смущаясь своей храбрости. - Даже, можно сказать, совсем все развалилось... - А чего же вы, милостивый государь, хотите от исторического процесса такого масштаба?! - полыхнул Виталин и снова стал резать воздух заломленной в кулаке кепкой. - Я понимаю, что вы имеете в виду! Кажущийся отход... откат от идей ко... гумунизма, вызванный неэффективностью хозяйства! Так? Гумунизм скукожился, сжался как шагреневая кожа. Гумунизм занимает теперь территорию одного отдельно взятого края. Так? Но помилуйте: реакция была неизбежна! Я когда еще об этом говорил! Я остерегал вас от эйфории! Да, реакция была неизбежна. Не исключено даже, что в конце концов она возьмет верх! Одержит полную победу! Я допускаю, - он поднял кверху палец, держа кепку четырьмя другими, - что гумунизм в России исчезнет окончательно! Схлопнется, перестанет существовать. Но! - Палец поднялся выше. - Но все-таки в этой стране идеи ко... го... гу... э-э-э... черт, не выговоришь!.. идеи гумунизма не умрут никогда! Как бы ни шло развитие, какие бы блага ни предложила России западная цивилизация, под пеплом реакции всегда будет тлеть искра гумунистической идеи! И - помните, Евсей Евсеич - из искры возгорится пламя! - Опять, что ли? - невесело спросил Емельянченко. - Опять, опять и опять! И знаете почему? - Виталин хитро сощурился. - Да потому что эта страна никогда не станет богатой. Никогда. На протяжении веков ее разворовывали - и будут разворовывать впредь. Как только здесь появляется что-то такое, что можно украсть, оно немедленно исчезает. Как только прозябает живой росток, способный, в принципе, когда-нибудь принести обильные плоды, - его незамедлительно срезают и кладут на зуб. Тут еще никто никогда не дождался, чтобы курица начала нести золотые яйца: зачем, если можно сварить ее сегодня? Так было, есть и будет. А раз страна не станет богатой, значит, народ всегда будет готов к новой жизни... к той, в которой это богатство все-таки возникнет! Понимаете? - он резким движением пресек Евсея Евсеича, который хотел вставить слово. - Называйте это как угодно: хотите - сказкой про белого бычка, хотите - бессмертным духом переустройства и обновления... Вспомните, как сильно мы ошибались, когда полагали, что революционная активность масс диктуется уровнем общественного производства! Чепуха! Архичепуха! Вредная, бесплодная идейка! В результате едва не прошляпили, когда началось в России. Я сам - был грех! - пытался активизировать процесс в Швейцарии: самый высокий уровень производства! самый развитый пролетариат!.. - Виталин злобно сплюнул. - Чепуха! Уровень производства диктует только уровень общественного равнодушия - и ничего больше. В так называемых развитых странах у закормленного и прирученного пролетариата, более похожего на салонную проститутку, нежели на рабочий класс, нет ни единой мысли, которая выходила бы из привычного круга мечтаний о комфорте. Нет, Евсей Евсеич, только нищий телом способен проявлять богатство духа! Только он способен думать о будущем!! Виталин замолчал, сел на стул и усталыми движениями разгладил кепку на колене. В окне уже известковым раствором мутился рассвет. - Ничто не кончается в этой стране, - задумчиво сказал он. - Здесь все всегда начинается - и потом уже не кончается никогда. Вот помяните мои слова, Евсей Евсеич! Гумунизм рухнул на большей части территории. Держится только ваш край. Предположим, гумунистическая система государственно-экономического устройства развалится и здесь. Что будет? Наследники возьмут резко вправо. Массы - и вы в их числе, Евсей Евсеич, да, да, не отпирайтесь! - будут в большинстве своем ликовать, несмотря на усиливающуюся нищету. Затем в крае все же начнется стабилизация - вырастет уровень производства, возрастет совокупный продукт, худо-бедно поднимется уровень жизни... Вот тогда-то и начнется! Слышали, что в Маскаве? Это вам не фунт изюма... Может быть, сегодня революция там не победит, откатится, - и все равно ждите продолжения! Обещаю: снова будете собираться по трое, по четверо, тайком читать "Капитал"... потом опять с флагами на улицу... потом опять баррикады... да, батенька, баррикады! Не верите? Увидите! Россия - страна мечтателей... - Скажите, товарищ Виталин, - поперхнувшись от волнения, проговорил Евсей Евсеич, последние несколько секунд уже не слушавший, а только думавший, как бы половчее задать вопрос, чтобы не обидеть. - Скажите, когда вы затевали это дело... ну, революцию и потом... перестройку, что ли... нет, не перестройку, конечно, а... - Отчего же! именно перестройку! - сухо и картаво бросил Виталин. - Одно время очень популярное у нас было словечко... Ну, ну! Смелее, - он извлек из жилетного кармана часы, и Евсей Евсеич изумился: часы показались ему гипсовыми. - Так что я хочу спросить... Вы именно это предполагали? Чтобы жизнь была именно так устроена? Уж очень жить-то страшно, товарищ Виталин! Ну, как бы вам сказать... Боюсь я! - он прыснул от неловкости и заспешил, опасаясь, что Виталин его неправильно поймет. - Всегда боюсь! Ну, как будто моя жизнь - не моя... мне ею дали только попользоваться для общего блага... и если я что не так - тут же отнимут... по справедливости отнимут... для общей пользы... А за то, что пока не отнимают, я должен быть страшно благодарен... понимаете? - Подождите, подождите! - оживился Виталин. - Как это вы сказали: боитесь? - Он привстал, стремительно повернул под собой стул и сел на него верхом, положив целый локоть на спинку и заинтересованно подавшись всем телом к Емельянченко. - Очень любопытно! То есть, вы испытываете страх? Евсей Евсеич поежился под направленным на него пальцем и покивал. - Любопытно! А страх, позвольте спросить, перед чем конкретно? - Перед властью, - ответил Евсей Евсеич без раздумий. - Ведь она же... - Перед властью, - перебивным эхом повторил за ним Виталин. - Так, так, так... Вопрос о власти - главный вопрос всякой революции... не правда ли, Евсей Евсеич? Емельянченко снова почувствовал тошноту. Глаза Виталина электрически сверкали. - Правда, - выдавил он. - Пр-р-равда! - Гость медленно поднимался со стула, нависая. - Пр-р-равда! Пр-р-рав-да-да-да! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Емельянченко казалось, что тело вождя каменеет и покрывается известкой. - Ха-ха-ха-ха-ха! - Не надо! - крикнул Евсей Евсеич. - Ха-ха-ха-ха-ха! - Пустите! Он дернулся, открыл глаза. Окно было серым. Р-р-р-рав-да-да-да-да-да! - гремело что-то за окном. Ах-ах-ах-аха-ха-ха-ха! - ухал какой-то тяжелый механизм недалеко от дома. Рукавом пижамы Евсей Евсеич вытер мокрый лоб. Потом кое-как поднялся и отдернул занавески. Стекла мелко подрагивали. Лязганье и рев, доносившиеся с площади, производились мехколонной Петракова, прибывшей сюда к половине пятого. Два бульдозера, экскаватор, скрепер и несколько самосвалов, сгрудившись к зданию райкома, рокотали двигателями на холостом ходу. Экскаваторщик постукивал по левой гусенице кувалдой и негромко матерился. Маскав, пятница. Орел Как известно, время растяжимо. А также сжимаемо. Если бы Найденов был способен думать о чем-нибудь ином, он бы непременно вспомнил Севу Кранца. Мобиль Севы Кранца занесло на обледенелом шоссе. Вылетев на встречную полосу, он неминуемо должен был столкнуться с летевшим навстречу траком. "И ты представляешь, время остановилось, - рассказывал Сева. - Ну, не совсем, конечно, остановилось... но почти, почти остановилось! Вот прикинь. Я шел километрах на двухстах, а эта лайба на ста... ладно, пусть даже на пятидесяти в час! Сумма - двести пятьдесят. Когда меня понесло, до нее было метров семьдесят. Эти жалкие семьдесят метров мы должны были пролететь за одну секунду! Что можно успеть за одну секунду? Ты скажешь - ничего. Ха-ха! Понимаешь, эта секунда тянулась так долго, что я даже заскучал. Секунда стала длиной в минуту... что я говорю - в час! в день! Пытаясь выйти из заноса, я одновременно разглядывал каждую крупицу снега на обочине, каждый кристаллик изморози, летевший на лобовое стекло... Я подробно обмозговал текущее положение своих финансовых дел - возникнут ли у Клары проблемы с наследством, с долгами, понял, что в целом все в порядке и мысленно поздравил ее с этим... поразмыслил над будущим Сашки и Светочки - безотцовщиной все-таки придется расти... Представил, как пройдут похороны, кто что скажет на панихиде. Честное слово, я бы даже вздремнуть успел, если б такая мысль в тот момент пришла мне в голову! А когда мы чудом разошлись, я метров через триста остановил мобиль, выбрался и сел в снег на обочине. И зажмурился, потому что солнце лупило прямо в рожу. Я зажмурился на секунду, просто чтобы дать отдых глазам... а когда раскрыл их, уже стемнело, и в руке у меня почему-то была пустая бутылка из-под коньяку. Вот так. А ты говоришь - время!.." Однако Найденову было не до воспоминаний, тем более - чужих. С того момента, когда сияющие скобы щелкнули, крепко охватив его запястья и лодыжки, до первого всхлипа в горле Топорукова, начавшего задавать свой страшный вопрос, прошло не более полутора секунд. Этот краткий промежуток времени показался Найденову очень, очень долгим. Воздух становился горячей и жиже. Сердце колотилось, как рыба, сорвавшаяся с крючка на горячие доски, - норовило выскочить уже не из груди - оттуда давно выскочило, - а из горла, из глотки. Зажимы крепко держали руки и ноги. Шар из хрустальной сферы падал медленно, будто тонул в меду... Как же так - все пять?! Пять палочек? То есть - пятьсот тысяч таньга? То есть - максимальная ставка? То есть... это что же получается?.. Защелки были крепкие... Сердце выкипало... долго, долго, долго - все полторы секунды, пока в горле Топорукова не зашипел воздух, переходя в краткий всхлип, за которым, в свою очередь, последовал первый звук его насмешливой фразы: - Вы готовы, милейший? Тогда позвольте вопросец - орел или решка? Пять палочек повалил шар, выпавший из хрустального глобуса... На кону было пятьсот тысяч таньга, и оставалось лишь угадать, какой стороной ляжет брошенная монета. Найденов смотрел на Топорукова. Цветозона была тяжелого свинцового тона. В центре свинец сгущался до угольной черноты. Зона турбулентности казалась непропорционально узкой. Только по верхнему краю тянулась полосочка густого сиреневого цвета. Было похоже, что этот человек никогда ни в чем не сомневается. Орел или решка? "Решка! - хотел сказать он. - Решка?.. Разумеется, решка!.." Он уже вообразил, уже видел, как взлетает монета... потом падает... звенит... кружится... решка! Точно - решка!.. Но тут пришло в голову, что решка только что была. Да - в предыдущей партии счастливица Вероника называла решку. Что же, опять решка? А ведь два раза в одну воронку снаряд не падает. Звенит... кружится... орел!.. Но при чем тут воронка? При чем тут, вообще, предыдущая игра? Этот бросок с ней никак не связан. Вероятность того, что выпадет решка - одна вторая. То же самое и для орла. Сколько ни мечи проклятый пятак - всегда одна вторая... Но что же тогда делать? Как угадать? Пятьсот тысяч на кону! Ведь может, может выпасть решка! С вероятностью ноль целых пять десятых. Может! Еще как!.. Так что же - решка? Да, да! - ведь может? - пусть будет решка! Точно - решка!.. - Орел, - хрипло сказал Найденов, скашивая глаза на Топорукова. Черное пятно в центре цветозоны неуклонно увеличивалось. - Вы подумали? - измывался старик. - Точно орел? Не коршун? Не курица? - Точно. - Все слышали? Клиент сделал выбор! Пусть жалкие людишки, не способные подняться выше собственной тарелки, предпочитают цыплят-табака и утку по-пекински. Что нам до того! Наша игра куда крупнее. К нашему столу заказывают орлов! Итак!.. Секрет его благодушия был гениально прост: монет у Топорукова было три. Первая из них при всем желании не могла упасть орлом, поскольку ее реверс был точной копией аверса - тут и там решки. Вторая являла полную противоположность первой - орлы на обеих сторонах. Балагуря и прохаживаясь по подиуму, Топоруков поигрывал сейчас третьей, совершенно заурядной, каких тысячи и тысячи, - на одной стороне решка, на другой орел. Что же касается того, чтобы в его пальцах всегда блестела именно та из трех, что наиболее соответствовала моменту, то с этим не возникало никаких проблем. Длинные пальцы Топорукова умели творить и не такие чудеса. Давно - так давно, что как будто в другой жизни - семилетний Цезарь Самуилович начинал у Степы Казанского, среди других сопляков, которых Степа брал в учение. Слава богу, с тех самых пор, как Шо-Ислам Полторак и Касым Фергана короновали его во Владимирской пересылке, Топоруков зарабатывал на хлеб совсем другими умениями. Однако школа есть школа: что вложено заботливой учительской рукой, не забывается до самой смерти. По старой памяти он и сегодня мог бы не без блеска продемонстрировать привитые Степой Казанским навыки хоть бы даже и в показательной программе Штутгартского сходняка; а уж подменить монетку незаметно для сотни внимательных и жадных глаз - это был вопрос не возможности, а необходимости. Подумаешь - судьба! Где она? - да вот, в кулаке у Цезаря. Пусть судьбе отдается тот, кто не может взять ее, как жирную бабу... Даже ее последняя уловка, прощальный розыгрыш, которым она кого угодно обведет вокруг пальца - и та годится лишь на то, чтобы заставить его презрительно усмехнуться. Зачем нужна смерть, если жизнь так прекрасна? С годами жизнь портится... все портится с годами... теряет вкус... эластичность... Но есть способы вернуться к началу. Они очень, очень дорогостоящи - да ведь не дороже денег. Слава богу, жизнь прошла не зря. Деньги работают, подготавливая самое важное, что может быть на свете - новую жизнь Цезаря Топорукова. В тихом пригороде, на берегу Маскав-реки хмурится стальными ставнями особняк профессора Дашевского. Пожалуй, единственный человек, перед которым Топоруков испытывает невольный трепет, - это именно он, профессор Дашевский. Дважды Нобелевский лауреат - не шутка, господа!.. Они встречаются раз в месяц - Цезарь приезжает посмотреть, как идет дело. Дело идет. Профессор сопровождает его. Длинные коридоры. В одной из комнат стоит стальная ванна. Она доверху наполнена ледяным физраствором. И накрыта бронестеклом. В физрастворе плавает будущее тело Топорукова. Ему четырнадцать лет - ровно столько эта ванна покоится на одном и том же месте. Когда-то тельце было совсем маленьким. Естественно, это мальчик. Он вырос из одной единственной клетки Цезаря. Глядя на его бессмысленное розовощекое лицо, Цезарь не может побороть суеверного ужаса. Профессор говорит, что это его точная копия. Значит, именно таким худеньким мальчишкой он был в свои четырнадцать лет... Абсолютная копия с абсолютно пустым мозгом. Состояние полужизни. Его питают необходимыми веществами, и тело не умирает. Но и не живет по-настоящему. Когда Топоруков сочтет, что время пришло, профессор Дашевский приступит к следующему этапу операции. Он положит их рядом - на соседних каталках. Наверное, будет сон. Топоруков уснет. Множество разноцветных проводов соединит их головы. Умные компьютеры перекачают содержимое мозга Топорукова в этот новенький, без щербинки, пустой сосуд, - наполнят душой Топорукова это бессмысленное тело... Сколько ему тогда будет лет? Неважно -- шестнадцать, восемнадцать... Некоторое время они будут вместе. Точнее -- их станет двое. Он представлял, как это произойдет: просыпается, поворачивает голову, еще не понимая, где он... кто он теперь? - и видит соседнюю каталку... дряблое тело старика... никому не нужное, зловонное, разлагающееся при жизни... Интересно, станет ли хоть на мгновение его жаль?.. Как же: ха-ха-ха! На помойку!.. Так где эта ваша хваленая судьба? - да вот же: почти вся она в кулаке у Топорукова. А почему "почти"? А потому, что, заболтавшись, Цезарь путал, бывало, в каком кармане орлы, а в каком - решки. Именно так и случилось в предыдущей партии. Втемяшилось почему-то, что решки в левом... и он не подал виду, конечно, но глупышка Вероника должна была проиграть, а вовсе не выиграть! Впрочем, ему все равно то и дело приходилось проигрывать - ведь нужно создавать иллюзии... строить миражи... если они разуверятся, что можно сорвать куш, то просто перестанут ходить. Простая бухгалтерия. Двести тысяч можно и проиграть. Пусть воют, бьют бокалы, обнимают пьяного от удачи счастливчика, пусть надеются, что следующими счастливчиками станут они сами!.. А вот пятьсот - нет, никогда. Ну, разве только разок, для отвода глаз... мол, Цезарь тоже проигрывает... по-крупному проигрывает, бедолага... что же вы хотите - ведь судьба!.. Кроме того, несчетно шляется мелкая сволочь, о благосостоянии которой он вынужден заботиться. Депутаты, министры, шефы налогового ведомства, общественные деятели, кутюрье, председатели благотворительных фондов, модные певички, кинозвезды... и каждому дай выиграть!.. А не дашь, начнется: те с налогами, эти с проверками... а кто только языком умеет чесать, тот немедленно измыслит какую-нибудь гнусность и тут же раззвонит... Ладно, к делу... так где тут у нас решки? - Господа, повторяю: билет номер тринадцать ставит на орла! Топоруков взмахнул рукой - жужжа, пятак взмыл в пробираемый мелким ознобом воздух - и зазвенел о подиум. Де-де-де-де-де-де-де... Цезарь Самуилович наклонился. - Решка! Зал негромко ахнул. - Решка! - повторил он, с сожалением разводя руками. - Желающие, как всегда, могут удостовериться. Вы проиграли, милейший. Как предпочитаете рассчитываться? Тишина похрустывала напряженными шорохами... шарканьем... кто-то прошелестел: "У-у-у-ш-ш-ш-ш-с-с-с-с-с!". Найденов пошевелил было негнущимся языком, но звук не родился. - Карточки "Америкэн экспресс", золотая "виза", "Великий могол" и "Санги тилло" принимаем без ограничений, - уже тараторил Топоруков, расхаживая. Прикованный онемело следил за его перемещениями. - Все прочие - после дополнительного подтверждения кредитоспособности. Разумеется, можно наличными. Акцептируем облигации шариатского земельного банка и... что вы молчите? - Денег у меня нет, - пробормотал Найденов. "Что он сказал?.. что он сказал?.. - шелестело по залу. - Простите, что он сказал?.." Топоруков вежливо осклабился. - На моей памяти вы третий участник кисмет-лотереи, которому хватает самообладания шутить столь серьезными вещами. Черный юмор... понимаю. Помните анекдот? Дочка спрашивает у отца: папа, папа, а почему мамочка так широко улыбается?.. Но шутки в сторону, уважаемый. Все не так весело, как вам кажется. Настройтесь на серьезный лад. Пятьсот тысяч таньга. Как прикажете получить? Хватка ужаса была смертельной - свистя и хлюпая, воздух едва проникал в стиснутое призрачными лапами горло. Сердце трепыхалось, конвульсивно толкая по жилам последние капли крови. Он мог бы крикнуть: "Что вы делаете?! Вы не имеете права! Отпустите меня! Я не хочу умирать!.." Но они только расхохочутся, наверное. И впрямь смешно - он сам сюда пришел... сам поднял руку, когда выпал шар с номером его билета... сам кивнул, когда черный старикашка потребовал согласия на все условия лотереи. Мог бы отказаться - а он кивнул. И сказал: "Да! Да! Я согласен!.." Сам поднялся на подиум, сам опустился на стальное ложе, сам позволил пристегнуть себя... баран!.. Этого нельзя было пережить. Найденов пошевелил белыми губами. Он хотел сказать: "Отпустите меня скорее... я сейчас умру... я не шучу!.." И вдруг с последней ясностью понял, что его не отпустят. Новая, последняя волна страха - от которой сердце должно было остановиться - накатила на него. Однако вместо того, чтобы умереть или по крайней мере потерять сознание, Найденов перестал что бы то ни было чувствовать. Что-то хрупнуло в горле - и воздух снова потек в легкие, и сердце, тяжело ухая, все же исправно продолжило свою работу, тем самым в который раз доказывая, что человек устроен не сложнее лампочки: чем больше напряжение, тем ярче накал, но это только до поры до времени, а потом - пок! - и как ни нагнетай, уже ничего не видно. - Нет у меня денег, - грубо сказал Найденов. - Не въезжаешь? Нет денег. Давай руби, чего там. Он сам сюда пришел, и нечего было сказать в свою защиту. Его срок истекал. Но еще не истек. Картинно разводя руками, Топоруков медленно поворачивался к залу. Это движение тянулось и тянулось, и грозило продлиться еще по крайней мере восьмую долю секунды. Все это время нужно было о чем-то думать. Вспомнив стремительное падение гильотинного лезвия, Найденов рассудил, что боль не должна оказаться долгой. Почему-то подумалось, что это будет похоже на внезапное пробуждение. Кто-то в белом на цыпочках подошел к постели, звонко хлопнул в ладоши над самым ухом - ты вздрогнул и открыл глаза. Нож упадет - и он проснется. Мысли пролетали медленными молниями, огненными росчерками связывая напоследок землю с небесами. Он проснется, но Настя не узнает об этом. Настя исчезнет. И все исчезнет. И уже не будет иметь значения, существует он или нет. Если нет ничего, то какая разница? Она была права. Да ладно. Ну и что. Кто же знал. И потом: например, Лавуазье. Подумаешь. И ничего. Председатель трибунала заявил, что республика не нуждается в ученых. Тоже, в сущности, попал как кур в ощип. Антуан Лоран Лавуазье. Но просил проследить: если отрубленная голова подмигнет правым глазом, палач должен сообщить академикам, что в ней, отрубленной, некоторое время сохраняется мысль и воля. Однако катюга только хмыкнул: мол, если б было иначе, ему не пришлось бы каждую неделю тратить восемь су на новую корзину - старые, обгрызенные падающими в них головами, приходят в негодность... - Как вам это нравится? - спросил Топоруков, картинно разведя руками. - Если я правильно понял, мы имеем дело с полной некредитоспособностью... Кто-то пискнул. - Минуточку! Согласно правилам, осталась одна небольшая формальность... Итак. Если все участники лотереи высказываются за то, чтобы сохранить клиенту жизнь... Тишина взорвалась ревом. - Руби его! Руби-и-и-и! Зал улюлюкал. Кошачьи вопли метались под сводами. - Руби-и-и! - визжал кто-то на верхнем пределе слышимости. - Цезарь, давай! Найденову показалось, что он различил пронзительный голос Вероники: - Ре-е-е-ежь!.. - дико кричала она. - Ре-е-е-ежь, Цезарь! Ре-е-е-ежь!.. Стены сотрясались. - Руби-и-и-и! - верещала голубоглазая владелица болонки, страстно прижимая к себе собаку; последняя в ужасе таращила глаза и скалилась. - Тише! - крикнул Топоруков. - Тише! - Руби его, руби!.. Цезарь с досадой махнул рукой. Человек во фраке ударил по клавиатуре. Взревел гонг. - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Зал гудел, пришибленно затихая. По нему пробегали волны. Тот тут, то там еще прорывался голос. - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. - Стыдно, господа! - воскликнул Топоруков и снова махнул рукой, чтобы музыкант оставил инструмент в покое. - Вы не в парламенте! - А что такое? - крикнул кто-то. - Что вы тянете? В чем дело? Мы вас сместим, Топоруков! Вы не выполняете правил! - Да! да! - полетело из разных концов. - Я не выполняю? - удивился Цезарь. - Это кто сказал? Он грозно озирал публику. - Это я сказал! - И я! Найденов скосил глаза. Точно, это была Вероника. Раскрасневшись, она стояла у самого подиума. - Потому что расплата немедленно! Чего вы ждете? Мы же сказали - руби! Спутник тянул ее за руку. Вероника сердилась: - Почему я должна! а вы!.. да пусти же!.. - Мне это нравится, - саркастически протянул Цезарь. - Эти люди будут меня учить вести кисмет-лотерею... - Он горестно покачал головой. - Мало того, что я сам придумал эти правила. Мало того, что я вам это все устроил!.. Мало того, что благодаря моим усилиям - подчеркиваю: моим! - вам выпал, наконец, шанс, который выпадает далеко, далеко не каждому! Он говорил тихо, и зал поневоле замолкал, прислушиваясь. - Теперь вы меня - меня! - обвиняете в нарушении правил! Нет, ну каково! Им не терпится! У них спешка! Хороши игроки, ничего не скажешь! Помолчав секунду, нахмурился и ткнул в толпу пальцем: - Вероника, дорогая! Вот вы громче всех орете!.. - Потому что мы!.. - пискнула Вероника. - Я отлично понимаю ваше желание. Вам хочется увидеть, что было бы с вами, проиграй вы пятьсот тысяч!.. Наконец-то вы станете свидетелем крупной игры! Вы счастливы! У вас все паморки от счастья забились!.. Но, господа, все-таки нужно владеть собой! Прошу вас поразмыслить: а что мы будем делать потом? Вы забыли, что отыграно только две партии? Или все вы отказываетесь от продолжения? Если так, то пожалуйста! Одно слово Хайдару... Экзекутор сделал шаг к стальному ложу. - ...и через пять минут мы блистательно завершим сегодняшнюю сессию. Вы представляете, во что это сейчас превратится? - Топоруков круговым жестом показал на подиум. - Пока уберут, пока отмоют... ведь продолжить можно будет только после серьезной уборки. То есть, скорее всего, уже не сегодня. Вы об этом подумали? Зал протестующе загудел. - Дошло, - вздохнул Цезарь, качая головой. - Сообразили. Позвольте расценить ваш вой как нежелание отказываться от своих шансов. Правильно. И я не хочу. Каждый из вас еще может выиграть. Или проиграть. Поэтому предлагаю компромисс: тело на пару часиков в зиндан. Прогоним оставшиеся сорок восемь партий, выясним, сколько счастливчиков среди нас, кому судьба игриво подмигнула, кто ее новый избранник... а? А уж потом разберемся без лишней спешки... Хайдар! Топоруков сделал знак. Экзекутор нажал на кнопку. Замирая, Найденов почувствовал, что ложе под ним начинает опускаться. Голопольск, пятница. Рабочая сила - Что ж такое? - спросил Горюнов, приподнимаясь на локте. - Спи, спи, - хрипло ответила жена. - Строят чего-то. Спи... Хмель еще гулял в башке. Несколько секунд он оторопело слушал тиканье ходиков, успокоительным пунктиром прошивающее заоконный гул и грохот; стал уже было задремывать, как вдруг вздрогнул и проснулся окончательно. Фосфоресцирующие стрелки наручных часов показывали без чего-то пять. Позевывая, Горюнов подробно почесался, протер глаза; сопя, привалился к плотному жениному боку, полез под рубашку. Она застонала сквозь сон, но затем протяжно вздохнула и послушно перевернулась на спину. Скоро он отвалился, сел и стал, тяжело дыша, шаркать босыми ногами по полу. - Слышь, портянки-то мои иде? - Да что ж такое, - пробормотала Ирина. - Дашь ты мне спать-то или нет? Ну иде? В кухне чистые висят... Зевнула, скуля и потягиваясь, а потом свернулась калачиком и с головой укрылась одеялом. - Ишь ты, в кухне, - буркнул он. - Принести не могла, корова... Справа похрапывал старик. Слева сопел пасынок. Негромко чертыхаясь, Горюнов пробрался между кроватями и прикрыл за собой скрипнувшую дверь. Через несколько минут он промокнул полотенцем кровь с порезов и, шипя сквозь стиснутые и оскаленные зубы, растер на физиономии озерцо одеколона. Начищенные сапоги поскрипывали. - Ну куда, м-м-мать!.. - бормотал Горюнов, как будто не портупею на себя прилаживал, а запрягал норовистую лошадь. - Куда-а-а! Затянул ремень, застегнул, багровея, верхнюю пуговицу и тщательно одернул китель; нахмурясь, посмотрел на себя в зеркало, сделал "нале-во!", скосил глаза, прихлопнул фуражкой вихрастую башку и, на ходу суя руки в рукава сухой, пахнущей собакой шинели, поспешил под дождь. Машина ждала. Он сел и с треском захлопнул дверцу. - Здравия желаю, тырщктан! - негромко гаркнул Гонобобенко. Тут же включил передачу и тронул, быстро разгоняя машину по неровной лужистой дороге, отчего колеса все с более частым чавканьем расплескивали воду. - Куда гонишь? - спросил Горюнов, угрюмо глядя сквозь лобовое стекло, на котором размашисто суетились дворники. Он уже пришел в обычное состояние легкого остервенения, без которого на службе было не обойтись. - Не жалко машину? Гонобобенко послушно сбавил. - Ишь, понеслась езда по кочкам! Башка есть? - спросил Горюнов, повышая голос. - Тебе грузовик дай, ты и грузовик уделаешь! Танк дай, так ты и танк!.. Он бранчливо выговорил это навернувшееся на язык слово - "танк" - и осекся, пронзительно вспомнив давешний сон: багровую степь, гром грозной стали, гибельное эхо над бугристой землей, холод в груди и горький вкус решимости на прикушенных губах... власть и ответственность, позволяющие ему одним движением руки посылать на врага стальную лавину смерти... Там, во сне, осталась настоящая жизнь, за которую он бы ничего не пожалел, все бы отдал, только б шла она вот так - в бою, в грозе, в пламени!.. Там - жизнь, а здесь? Там - подвиг, а здесь? - тягомотина службы, тянучка обыденности, лямка, тоска!.. Эх, если б не жена, не пасынок... не поросенок с курями... да кабы крыша не текла... написать рапорт да и айда к черту в пекло Маскав воевать!.. А там укокошат, чего доброго... тоже не годится... кто потом избу?.. поросенка?.. Выходит, не все могут в Маскав... надо кому-то и здесь... кто-то должен в тылу... Вот и получи - дождь, лужи, тряская машина... Поворот на Кащеево... овраг... мокрые кусты, косогор... А впереди уже маячит желто-серое сечево дождя, озаренное фонарями над унылыми приземистыми постройками... сторожевые вышки, тройная ограда из колючки, полоса запретки, обнесенная низко натянутой проволокой... Слышен злобный собачий брех, выплывает двухэтажное здание караульной вахты... Вот уже фары выхватили и ворота с фанерным фронтоном над ними, с черными буквами по желтому фону: "Труд есть дело знаменитое". Машина переваливалась в последних ямах (дорога тут была особенно разъезжена), Гонобобенко жалостливо морщился и кряхтел при каждом толчке, косясь на капитана, от которого всякую минуту ждал новой неминучей выволочки, - но если б знал, какой горечью и досадой охвачено сейчас капитаново сердце, то махнул бы на все рукой и невозбранно, с легкой душой бросал бы машину в самые глубокие колдобины. - Ладно, что уж... приехали, - хмуро сказал Горюнов и вдруг добавил с самоедской веселостью: - Так не так, а перетакивать не будем. Верно, Гонобобенко? - Уж куда верней, - ответил Гонобобенко и со скрежетом дернул рычаг ручного тормоза. К зданию караульной вахты с обеих сторон примыкали ряды колючей проволоки. Горюнов взошел на крылечко и встал перед обитой железом дверью. Сквозь дырку глазка на него смотрел внимательный серый глаз. - Крышкин? Ну что упулился? Открывай. Загремел засов. - Здравия желаю, товарищ капитан! - А, это ты, Козлов... а я смотрю - вроде Крышкин. Богатым будешь. Горюнов прошел длинным коридором, миновал еще один пост - у других железных дверей, открывавшихся в зону, свернул на лестницу и поднялся на второй этаж. Оказавшись в прокуренном кабинете, обставленном с казенным аскетизмом - стол, два стула (один из них намертво приделанный к полу железными скобами), несгораемый шкаф и пепельница - он первым делом щелкнул выключателем, отчего вспыхнул под потолком пыльный матовый шар. Затем разделся и повесил шинель и фуражку на вбитый в беленую стену железнодорожный костыль. На соседнем костыле висела плащ-палатка. Приглаживая волосы ладонями и негромко приговаривая "Так-так-так... так-так-так!..", капитан подошел к зарешеченному окну. Ночь была на излете. Низкие бугры длинных бараков тянулись один за другим двумя рядами; мокрые почернелые стены и крыши, поблескивающие в свете прожекторов, вырастали, казалось, из самой земли - такой же мокрой и черной. Силясь разорвать непроглядную пелену непогоды, фонарный свет висел сизым подрагивающим колпаком. Шестью тупыми клыками торчали из него сторожевые вышки; верхи были уже по-зимнему забиты досками и превращены в скворечни. Невдалеке теснился темный лес, пугающе близко подошедший к двум сторонам расчищенного прямоугольника зоны; даже сейчас, за две минуты до побудки, он, казалось, только и ждал момента, чтобы шумно нахлынуть и сомкнуться над вышками, как смыкается тяжелая вода над растопыренными пальцами утопленника... Горюнов взглянул на часы и поднял брови. В ту же секунду дверь караулки распахнулась. Поигрывая железкой, солдат подошел к покосившемуся столбу и, придержав зачем-то левой рукой шапку, правой со всего маху ударил в рельсу. - Ну, поехало, - пробормотал Горюнов. - Раз. Дза-а-а-а-у-у-у-у!.. - раскатился второй удар. И третий: - Дза-а-а-а-у-у-у-у!.. Тягучий звенящий звук летел над землей и растворялся в бесконечной череде дождя. В ответ этому ноющему звону тяжело стукнула дверь дальнего барака, потом другого... еще, еще... Прошло две или три минуты, и вот уже темные потоки медленно, через силу начали вытекать из дверей в сизую дрожь непогоды, - темные, густые: так изливался бы стынущий вар из опрокинутой бадьи; мелкая - горохом - россыпь бледных лиц не могла придать потокам вара иллюзии очеловеченности. Вздохнув, Горюнов накинул плащ-палатку, запер кабинет и, поигрывая ключами, спустился вниз. Зона уже вся мелко шевелилась: вяло, неспешно, в том тягучем раздражающем нормального человека темпе, когда каждое, даже самое простое движение делается на три такта: посмотришь - мать честная, ну будто неживые. Так шевелится трава, прорастая, так копошится завшивленная рубаха на покойнике. Тут чуть двинется - там замрет... тут замрет - там колыхнется... блин, ну просто бы глаза не глядели! Неохотно покидая вонючее нутряное тепло, контингент строился у бараков. Первые бригады тянулись к столовой. Горюнов накинул капюшон и направился к навесу, под которым, укрывшись от дождя, покуривали нарядчики. Семаков, как всегда, заливал. - Я ее прижал: не ори, грю, сука! - горячим шепотом высвистывал Семаков, и если бы не тот факт, что его слушали пять ухмыляющихся мужиков, можно было бы подумать, что он рассказывает что-то по секрету. - Людей, грю, разбудишь! А она, слышь!.. - Он ликующе ударил себя кулаками по коленкам, отчего с тлеющего конца папиросы осыпались яркие искры. - Ладно, грит, только не в меня! Ты понял? А я грю: а в кого? В дядю Федю, что ли? Нарядчики прыснули. - Отставить! - бросил Горюнов, подкрепив слово решительным жестом. - Значит, так. Грицай! Шестьдесят единиц на бетонный. Сейчас представитель подтянется, вместе отберете. И чтобы без этого! Чтобы не было потом: то не так, это не этак! Там не сучья рубить! Там которые кашу ели! Знаю я тебя! - Шестьдесят единиц? - переспросил Грицай. - На бетонный? - Он затянулся и сдавленно проговорил, с каждым звуком выталкивая из горла клубок едкого дыма: - Понятно... Да уж, на бетонный-то покрепче надо... у них кран, что ли, опять гикнулся? - Кран, - подтвердил Горюнов. - Покрепче надо, - повторил Грицай. - Прошлый раз доходяг набрали - и что? Подавило только - и вся радость. Валятся они под этими плитами, как... - он с досадой сплюнул табачинку и спросил недоуменно: - Так а что шестьдесят? Что там шестьдесят? Сопли на кулак мотать. Туда по-хорошему-то пару сотен бы... - Без пары сотен и делать нечего, - сипло встрял Семаков. - Гиблое дело! - Отставить! Команда была - шестьдесят. Справятся! - Ну, шестьдесят так шестьдесят, - хмуро согласился Грицай. - Нехай давит. По мне - так хоть бы всех их там передавило. Мороки меньше. Семаков захохотал. - Размечтался! - Разговорчики! Отставить разговорчики. Ты, Кагалец, как вчера. И чтобы мне без этих, как его. Выработку надо давать, Кагалец, выработку. У тебя вторую неделю за полтинник не переваливает. Знаешь, чем это пахнет? - наступал Горюнов. - Знаешь? - А что без этих, товарищ капитан! - окрысился Кагалец. - Что без этих! Я сам за них валить стану? Трелевать стану сам? Не шевелятся, суки! - Не шевелятся! А ты веди разъяснительную работу. Не шевелятся, потому что на пятисотграммовке сидят. Так ты разъясни бригадирам: будет выработка, переведем на девятьсот... жирку, мол, наберете, - Горюнов хохотнул. - По сознанию, по сознанию надо бить. По мозгам. Понимаешь? - Я-то понимаю... Вот вы бы этой сволоте и били по мозгам, чем меня-то образовывать. Какое у них сознание? У собаки - и то больше... Все миндальничаем. - Разговорчики! - Ничего не разговорчики. Почему только двадцать процентов можно актировать? В восьмой бригаде половину пора сократить. Воздух бы стал чище. - Тебе бы все актировать! Ты это брось! Это тебе не прежние времена! Тебе волю дай, ты не половину процентов, ты все сактируешь! И что? Сам потом ломить будешь? Не о том думаешь, Кагалец, не о том! О выработке думай! Думай, как людей лучше использовать! Вон, в Маскаве-то что делается! Скоро, может, втрое контингенту нахлынет! А ты тут зачем? - чтобы каждого к месту поставить! С душой надо подходить! Не просто ткнуть, а выбрать, где от него толку больше! Вот о чем думай! О пользе думай! - Что об ней думать... - Разговорчики? Ты давай-ка без этих! Ты норму мне предоставь! Понял? Кагалец угрюмо, по-медвежьи, заворчал что-то, недовольно воротя рожу. - Отставить! Понял, спрашиваю? - Так точно, - буркнул Кагалец. - Понял. Послышался гнусавый сигнал подъехавшего к воротам автомобиля. - Давай, Грицай, поворачивайся, - сказал Горюнов. - Это, должно, с бетонного. Не задерживай! Он поспешил назад к караулке. Прошел к наружным дверям. Часовой смотрел в глазок. Нетерпеливо оттолкнул его, сунулся сам - так и есть, легковушка с бетонного. Дернул засов, вышел на крыльцо. - Товарищ Горюнов, - тут же загнусил толстый, с зонтом в руке, в шляпе, Красильщиков. Он только что выбрался из машины и теперь брезгливо, по-кошачьи, ступал кожаными туфлями по лужам. - Накладочка у нас! Грузовичок-то наш того... Ну не самосвалы же мне гнать! А? Не поможете транспортом? - Да вы что?! - яростно крикнул Горюнов, срывая с головы капюшон. - У меня автобаза, что ли? Почему не самосвалы? И в самосвалах бы проехались. Дождь быстро мочил его волосы. - За гравием, за гравием самосвалы пошли! Ну беда, ну просто беда! - твердил Красильщиков. Щеки тряслись. - Ведь с вечера, с вечера толковал, десять раз повторил: чтоб утром был грузовик на ходу! Нет, понимаешь, - сцепление у него! Я говорю: куда ж ты смотрел! Вечером-то, говорю, куда! Под статью хочешь? Вы подумайте! Я ему с вечера... Горюнов перебил равнодушным скрипучим голосом: - Не знаю. Мое дело - вывод обеспечить, конвоем обеспечить, - и вдруг снова сорвался: - Что вы тут мне, в самом деле?! Я за вас грузовики ремонтировать буду? Головотяпство! Через десять минут развод! За ворота выведу - и что хотите с ними делайте! - Вы как вопрос ставите? - тонко закричал в ответ Красильщиков. - Вы так вопрос ставите?! Вы так вопрос не ставьте! Это наше общее дело!.. - Общее де-е-е-ело! - рассвирепел капитан. - Грузовик накрылся - так общее дело! А как цементом предприятию помочь? А? Ты что сказал, когда я цементу просил? Не помнишь? А-а-а, не помнишь? Ты чего, вообще? Мне всех дел - твои грузовики чинить?! Ты знаешь, к чему дело-то идет? За политическими событиями следишь? Или ты только в заду вилкой ковырять? Тут скоро такое начнется - рук не хватит! Общее де-е-е-ело! - При чем тут! При чем!.. x x x Шесть бригад сошлись в ропчущее стадо. Грицаю помогали восемь конвоиров, четверо - с собаками; стоило кому-нибудь сделать резкое движение, овчарки начинали рваться с поводков, задавленно лая и поднимаясь на дыбки. - Ты! - выкрикивал Грицай хриплым простуженным голосом, перекрывая гам и тыча пальцем в одного из стоявших в шеренге. Тот делал три шага вперед, чтобы в ответ выкрикнуть фамилию, статью и срок; если Грицай подтверждающе кивал, заключенный, понурясь, плелся налево, где его шмонали два вертухая. - Ты!.. - выкрикивал Грицай. - Ты!.. Ты!.. Да не ты, твою мать... а вон ты!.. Он втайне гордился своим загадочным для зрителей умением при необходимости безошибочно выбрать десять плотников из трехсотенной толпы, пять канцеляристов из полутысячной. Здесь нельзя было прочесть судьбу по одежде, по обуви или по прическе: одежда, обувь и прически у всех были одинаковы. Грицай смотрел в глаза, проворачивая в своей лобастой башке сложный комплекс представлений и оценок, и в конце концов поднимал руку и безошибочно указывал в нужного ему заключенного: "Ты!.." Но если спросить у него, чем он руководствовался сейчас, отбирая из безликой вонючей массы заказанные шестьдесят голов на бетонный, Грицай бы, конечно, смешался; если вопрос в шутку задал кто из своих, только матюкнулся б, да и все; а если начальство - тогда бы он побурел как пареный гнилой буряк из лагерного котла, и, топыря пальцы от бесполезного усилия выудить из самого себя несколько слов, пыхтел бы, повторяя: "Дык!.. ну оно ж того, товарищ полковник... ну оно ж видно!.." - Ты!.. - надсадно, перекрикивая лай и гомон, выкрикивал Грицай. - Ты!.. Ты!.. Ага!.. Уперся взглядом в зрачки и вспомнил этого человека. Как его? На "ша". Точно на "ша". Грицай верил в судьбу. Судьба всесильна. Судьба поощряет добро и наказывает зло. Помог кому - считай, у тебя лишний червонец в кармане: пусть не сразу, не вдруг, а все же можно будет им распорядиться. Нагадил - сам виноват, никуда не денешься, судьба тебя достанет: крутись потом как ужака под вилами... Если бы все это понимали, зла на земле было бы гораздо меньше, считал Грицай. Разве стал бы один другому пакостить, если б знал: придет час, прижмет судьба - да так прижмет, что говно из глотки полезет... а? Нет, никто бы не стал. Эх, не соображают люди, не соображают... Вот, если вдуматься, зачем вчера этот на "ша" нагадил Грицаю? (Шуйский?.. не то Шумский?.. хрен его знает, но точно на "ша"). Ведь мог бы по-хорошему, по-доброму... если по-доброму, что судьбы бояться? Заключенным полагалось, возвращаясь в зону, приносить из леса пару жердин - на дрова. Первые бригады оставляли свой груз еще за зоной, у длинного барака, в котором располагались помещения охраны. Следующие тащили к времянке нарядчиков. Потом к караульной вахте. Потом к кухне. Что оставалось, разносилось по баракам. Вчера Грицай стоял на крылечке времянки. Дров уже была целая груда, и он удовлетворенно мычал, когда в нее летела очередная жердь. Этот, на "ша"-то, подходя, заискивающе ловил взгляд Грицая - думал, должно быть, что дров нарядчикам уже хватит, что свою лесину он сможет уволочь к бараку... но Грицай повел бровью, и она полетела туда же, куда и все. "Ладно, хорош, - сказал Грицай. - Ты и ты, ну-ка разберитесь тут..." Но этот - который на "ша" - повернулся и побрел прочь. Будто не понял, что именно в него Грицай ткнул пальцем. И что именно ему с напарником нужно теперь всю эту груду перепилить, а комли, что потолще, так и переколоть... Может, и впрямь не слышал. Да ведь это не оправдание. Должен слышать, когда Грицай говорит, - ушки держи на макушке! Конечно, этот на "ша" не годился для работы на бетонном. Доходяг туда таскать бестолку. Его плитой помнет - и вся недолга: был работничек - и нету. Не первый... Но судьба, судьба!.. Против судьбы не попрешь. Куда деваться, если выпало. Судьба не может оплошать. Стало быть, оплошает Грицай. Кто не ошибается? Кто ничего не делает... Ладно... ничто. Не каждый день такое случается. - Ты!.. - выкрикнул Грицай и ткнул в него пальцем. - Шацкий! - ответно крикнул человек (тоже мне - крикнул; по сравнению с зычным голосом красномордого, на столбах-ногах переминающегося Грицая, это был просто писк, пропадающий за песьей брехней и гвалтом шмона). - Тридцать семь четыре! Двадцать пять и пять!.. - Ты!.. - мазнув взглядом, уже следующего выбрал Грицай. - Ты!.. Шацкий побрел к охранникам, где его быстро и брезгливо ощупали. - Направо, - приказал ему вертухай. Он покорно присоединился к группе, и теперь стоял, закинув голову. Черный дождь неторопливо сек мокрое лицо, и он слизывал капли с растресканных губ. Мысли текли медленно, как стылая вода в замерзающей реке. Шацкий бывал на бетонном и знал, что это такое. Если бы... но зачем об этом думать. Если бы Алешка не простыл... если бы сам он не просидел ночь у постели мечущегося в жару сына... но что толку повторять эти "если бы, если бы"? Да, он задремал на собрании, однако и в полусне слышал, как оратор в очередной раз произносит имя Виталина, и тогда поднимал руки и хлопал вместе со всеми. Оратор то и дело произносил имя Виталина, и Шацкий всякий раз хлопал, на секунду разлепляя глаза. И опять... и опять... и опять... и он снова захлопал вместе со всеми - и вдруг мгновенно проснулся оттого, что его хлопки были совершенно одиноки. Траурная тишина стояла в зале, и только ладони Шацкого бухали и бухали... Он замер в оторопи, стал озираться, не понимая, что происходит. Лица присутствующих были обращены к нему, и на каждом Шацкий мог прочесть только презрение и ненависть. "А? Что?" - ошеломленно спросил он, переводя растерянный взгляд с лица на лицо, каждое из которых еще пять минут назад было лицом друга, а теперь стало разъяренным ликом справедливого возмездия. Онемевший было докладчик постучал карандашом о графин, откашлялся и сказал сурово и угрюмо: "Да, товарищи!.. Повторяю: много лет прошло с тех пор, как враги покушались на жизнь нашего дорогого Виталина! Однако мы должны помнить об этом, потому что каждому ясно: есть враги и средь нас! Есть враги, что ликуют, когда мы говорим о нашем горе. Но мы знаем каждого в этой жалкой горстке отщепенцев и наймитов!" И он резким жестом протянул карандаш, указав на Шацкого его острым концом... Шацкий по-собачьи встряхнулся - сырость ползла, сочилась сквозь одежду. Между тем Красильщиков все еще присматривался к нему, брезгливо загораживаясь зонтом (ветер тянул запах), а потом сказал капитану: - Товарищ Горюнов! Это что же? Это что-то того... а? Это куда его? На бетонный? Он же... я хочу сказать... - Что? - Куда его? - настойчиво повторил представитель завода. - Товарищ Горюнов, мы же договаривались - покрепче! Вы посмотрите - он кирпича не поднимет! Капитан уставился, играя желваками. Твою мать!.. И впрямь, какой ему бетонный... что за комиссия? Грицай, стало быть, дал маху... подвел Грицай, дубина стоеросовая! Оплошал!.. Но, с другой стороны, что Грицай? Грицай тоже человек. Как грузовика нет - так ничего! А чуть кто ошибся - так сразу Грицай!.. Только Горюнов заставил признать, что Красильщиков разгильдяй и делопут... грузовик, понимаешь, не могут починить!.. только Горюнов по стенке Красильщикова размазал за этот чертов грузовик!.. и вот, на тебе, - Красильщиков его самого носом тычет: Грицай, мол! Это что же получается? Горюнов, выходит, только про грузовики умеет рассуждать. А обстановкой не владеет. Ему указывать надо. А сам он не знает, кого куда. Кого, значит, на бетонный, а кого, понимаешь, на курорт. На усиленное питание! С птичьим молоком! С а-на-на-са-ми!!! - Ничего, - холодно ответил Горюнов, смерив Красильщикова сердитым взглядом. - Еще как поднимет! Зло дернул рукой, будто оборвав надоевшую нитку, повернулся и размашисто пошагал к караулке. Маскав, пятница. Прорыв Если бы какой-нибудь волшебник умел останавливать время и заставил все вокруг каменно замереть: языки огня над опрокинутыми мобилями, вспученное тело лоснящейся темной толпы, по-осьминожьи стянувшейся к порталу, оранжевое пламя факелов, блестящие каски кобровцев и дубинки, рассыпающие синие искры, - все, что так яростно выло, стонало и билось перед пештаком "Маскавской Мекки", - он бы мог в ту мертвую минуту поманить в сторону Владимира Бабенко по прозвищу Бабец и, употребив еще малую толику своего волшебства, показать ему короткий бурный фильм его будущей жизни. Стремительная круговерть уже поволокла за собой Бабца, а совсем скоро должна была и вовсе подхватить и понести, понести все выше и выше, и вдруг поднять к высотам, которые прежде могли ему разве что присниться; но поднять как будто лишь для того, чтобы, улучив миг, в одночасье низвергнуть - и по торопливому приговору соцтрибунала последним брезгливым тычком поставить к стене, заляпанной пока еще чужими мозгами и кровью... Однако, если бы и нашелся такой волшебник, все равно неизвестно, поверил бы Володька Бабец его пророчеству или, напротив, второпях отмахнулся бы от нелепых предсказаний, чтобы кинуться обратно в карусельную гущу, - которая уже снова кипела и призывно выла... Но так или иначе, а никаких волшебников здесь не было, некому было останавливать время - и оно стучало как никогда быстро, прессуя и втискивая в каждую секунду такое количество событий, какого в нормальной жизни хватает на целые года. x x x Собственно говоря, только так называется - Восточные ворота, - а никаких ворот нет и в помине... С одной стороны просторной площади торчит светящаяся коробка станции анрельса, с другой - грандиозное "А" Малахитовой арки. Арка упирается высоченным острием в свод Рабад-центра и служит одним из его пилонов. Она облицована зеленым камнем - по нему и площадь Восточных ворот в просторечии зовется Малахитовой, а то и просто Зеленой. В обоих основаниях арки громоздят этажи богатые мультишопы: в правом - "D&B", в левом - "Багдад". В просторном разножии - зеленый сквер, журчание фонтанов, тесно лепятся друг к другу бутики, кондитерские, разносортные ресторанчики, лавки букинистов... В целом площадь Восточных ворот была как нельзя хуже приспособлена для того, чтобы преграждать путь воинственной толпе, и, возможно, если бы архитектор мог предположить, что именно здесь потребуется однажды это сделать, он бы спроектировал ее совсем иначе. Прошло всего десять или пятнадцать минут, а Володька Бабец уже почти ничего не мог вспомнить из того, что там происходило. Слишком быстро. Показалось, что просто накатила волна - ш-ш-ш-ша! И уже ушла, и ничего не осталось. Просто захолодело в груди на долю секунды... и все вокруг стало багровым и горячим, и в этом обжигающем пространстве возникли люди... да нет, не люди, а головы, что ли... предметы, что ли... которые нужно было бить, бить! И все это так быстро, что не уследишь: сорвалось, полетело... ш-ш-ш-ша!.. Ему бы хотелось продлить эти секунды. А что не помахаться, вспомнить-то молодость... Дыхалки хватает, да и силушкой бог не обидел. Особенно хорошо по пьяни, когда все кругом такое расплывчатое... потоптаться, подразнить, примериваясь, а потом - раз! раз!.. А главное, он как будто оглох на это время - ничего не слышал. Все в тишине... Потом накатило, когда уж кончилось, - рев, гам!.. Что было? Сполохи, тени... Мышцы, остывая, еще что-то помнили... память действий... выплывали фигуры... одна упала... другая... и надо было успеть трубой по каске!.. Короче, смели пеньков, и теперь топали по аллеям Лысодрома. - Должен быть свободным ум! - пьяным кошачьим голосом заорал Семен. Он уже шагал задом, размахивая в такт поднятыми руками, чтобы подхватили. - Справедливым - социум! - ...олжен... женбы!.. осво... бу-у-ум! - отозвались ему. - Сапра... дули!.. цыцы... у-у-у-у-у-ум!.. Бабец обернулся и посмотрел на своих. Под его начало как-то сами собой сбились человек двадцать, молчаливо признавшие в нем вожака; да и вся толпа, не теряя единства, поделилась внутри на похожие стайки: выдавила из себя мелких атаманов и сгустилась вокруг них. Ишь, разобрало... Не от водки косели - что там пили-то? - по граммульке. От удачи забалдели пацаны. Ладно, пусть... - Бабенко! - рядом с ним оказался Фитиль - шагал, размахивая плетями рук. Мокрая кепка косо сидела на длинной, огурцом, голове. Мокрый нос блестел. - Слышь, Бабенко! Если сейчас встретят у Комплекса, обходим справа! Понял? В Шарабад не суйся! А потом к "Мекке"! Понял? - Да ладно, - процедил Володька, отворачиваясь. - Учи, мля, ученого... Этот Фитиль со вчерашнего вечера всю дорогу под ногами. Откуда взялся? Месяца два назад стал захаживать. То у скамейки торчал, где ребята козла забивают... то на детской площадке - по теплой погоде там тоже, бывало, распивали... Пел чего-то такое про справедливость там свою... Одно и то же заладит: зу-зу-зу, зу-зу-зу!.. Никто из пацанов свои пять копеек не вставит. Гнилушка... Володька как-то раз навесил ему пару горячих... тут мужики встряли - чего ты, Бабец, чего ты!.. не тронь Фитиля!.. А почему не тронь? чем он лучше?.. Надоели его песни... все одно и то же - мол, то-се, надо по справедливости... Ежу понятно, что надо по справедливости. А толку что?.. По справедливости ему... вот тебе и по справедливости: кто теперь банкует? Фитиль банкует. Телефон у него откуда ни возьмись, ишь все названивает куда-то... По справедливости! У Володьки-то нету телефона... понятно, ему-то куда звонить? Его дело маленькое. Это Фитилю надо... Нет, ей-ей, Володька бы ему и еще навесил, не заржавело б... А ребята Фитиля зауважали - мол, дело говорит Фитиль. Хрен его знает. Так-то посмотришь - может, и правда. Противный, а соображает. Может по уму распорядиться. Ловко у него получается, ничего не скажешь. Жучило. Завел пацанов. Раскрутил. Ладно... Нет, ничего... весело. Пускай. Он оглянулся. Толпень споро текла по аллеям Лысодрома. - До-о-олжен... женбы!.. осво... бу-у-ум! Сапра... дули!.. цыцы... бу-у-у-у-у-ум!.. Во разорались-то на радостях! Конечно, что ж... Во-первых, пеньков смели. Как дали дружно: раз - и квас. Во-вторых, каждому приятно, что живой-здоровый, ноги-руки целы. Помяли маленько или там носопырку разбили - это не в счет. Ходишь - и ладно. Сколь у Восточных-то народу осталось. Пока еще очухаются. На два часа разряд в бессознанку бросает... лежать вот так - кому охота? - Эх, я ему врезал! Если б не каска!.. Бабец не слушал, - всегда кто-нибудь после драки кулаками машет. Пытался представить, что впереди. Ух, скорей бы! Ничего, скоро... сейчас! - А чо те каска? - Вот те и чо - не проломишь. - А ты этих вот с собой позови. Слышь, Фаридка! Болванов-то. Гляди-ка, целая армия. На подмогу, мол! Чо там каска? Как лаптей каменной окучит по чайнику - вот те и каска! Каска-раскваска. - Этих-то? Да ты чо, им несподручно... Гипсовые, хрупкие. Такому дубинкой как даст пенек промеж ушей - он и покололся! - Га-га-га! - Зато быстрые! - Ге-ге-ге! - Ворота, ворота ими проламывать! - Гы-гы-гы!.. - Под такого угадаешь - мало не покажется! Это тебе не с бабой кувыркаться!.. - Слышь, Рява! А вот сам угадай, что такое: идет - жуется, сидит - смеется! А? - Го-го-го!.. Ишь, разреготались. А и правда - хорошо! Весело, мля!.. Вон сколько народу - гомоня, черными потоками струится река между молчаливых идолов. Вдруг заволновался, заплескал над головой свет: пригас... ожил... опять пригас. Затрепетали, качнулись тени. Качнулись и изваяния на своих постаментах - точь-в-точь будто нерешительно перетаптываясь: сейчас и впрямь шагнут с возвышений, вольются в людской поток. - А-а-а-а-ах! - прокатилось тревожно; сбились с шага, задирая головы. Празднично сиявшее лазурное небо Рабад-центра, украшенное кипенью пышных облаков, начинало тускнеть... Как будто тучка набежала на светило... больше... больше... Солнце медленно гасло, уже только в самой середке тлел багряный уголь... вот и он пропал. Погрузнели в сумраке башни небоскребов, и кто-то мгновенно вырезал в них квадратики окон. Свод приблизился, тяжело навис. Темные полосы конструкционных балок перекрестили его в разных направлениях... и сразу стало понятно, что там, снаружи, дождливая ночь и мрак, и неуют, и одиночество. - А-а-а-а-ах!.. га-га-га!.. бы-бы-бы!.. ать-ать-ать!.. - Разахались! - прикрикнул Бабец. - Давай, мля! А то проваландаемся тут!.. x x x На освещенной площади "Маскавской Мекки" их ждали. В плотных сумерках, сменивших искусственный день Рабад-центра, десятки мигалок крошили сиреневые огни на глянец мостовой. Несколько тюремных фургонов поодаль. Две пожарные машины фырчат дизелями у самого портала. Десяток ухмыляющихся пожарников возле гидрантов. Полурота кобровцев - мерцающей цепью. Толпа вытекала из нескольких аллей. Из центральной, что пошире, валили густо. Кобровцы по команде сделали пару шагов вперед, сомкнулись. Тут и там появились стволы шокерганов - стоящие сзади положили их на плечи передних. По команде дубинки дружно ударили по гулким щитам: ба-ба! ба-ба!.. Колоколя многократным эхом, тяжелый голос раскатился по площади: - Предлагаю разойтись во избежание. Выход компактными группами через Восточные ворота. В противном случае адекватно. Три минуты на раздумье. Смолк на секунду и добавил устало: - Расходитесь, господа, расходитесь!.. Бабец оглянулся - народ растерянно теснился по краю площади, как будто опасаясь переступить невидимую границу. Воздух звенел от сдавленного ужаса. Вдруг что-то сорвалось в самой гуще, и тут же зазвенел, забился вопль. Кто-то дико рвался из толпы, выдирался из ее утробы, еще окутанный влажным теплом, и толпа, ошеломленная напором, подавалась, негромко рыча и пошатываясь... вот лопнула по краю, разошлась... выкатился комок черного тела... завертелся, как ужаленный. Вопль, вибрирующий вопль расплескивался от него - было видно, как воздух рябит мелкими злыми волнами возле распяленного черного рта: - У-у-у-у-у-уки!.. а-а-а-а-а-ади-и-и-и!.. у-у-у-й-у-у-у-у!.. - Ба-ба!.. ба-ба!.. - сдержанно отвечали дубинки. Фитиль выдрался вперед, встал возле припадочного (тот уже докатывался свое - сипел и ежился, собирая тело в тряпичный комок), поднял ко рту дулю мегафона; в сравнении с голосом, только что грохотавшим над площадью, его яростный хрип казался игрушечным: - Ребята! Не слушайте командиров! Вас дурят! Не стреляйте в нас! Вспомните, откуда вы! У каждого есть мать, есть отец! Сестры, братья! Разве они в "Маскавской Мекке"? Разве за игорными столами? Жрут устриц? Нет, они черствый хлеб! У нас тоже нет на это! Которые не знают горя, поставили вас! Вспомните своих! Кто сказал, что надо так? Слушайте, солдаты! Кто поднимет на нас, заплатит кровью матерей и сестер! Кто против, тот отцов и братьев! Бросьте стволы! Мы заодно, верьте!.. - Га-а-а-а-а! - отозвалась толпа, оживая. - Ба-ба!.. ба-ба!.. - Разве для того мы в одном, что одни здесь, а другие никогда и маковой соломки? Разве одни для горя, а другим по барабану? Нет! Пусть ответят за все, что они для себя! Мы спросим по праву нищих: где все? Где для нас? Пусть!.. И если кто-нибудь посмеет... - Га-а-а-а-а!.. р-р-р-р-р-ра-а-а-а!.. - Ба-ба!.. ба-ба!.. ба-ба!.. - Повторяю, - накатил вперебив Фитилю прежний огромный голос. - Осталась минута. Немедленно компактными группами через Восточные ворота. Факела складывать направо. Расходитесь во избежание. Повторяю - в противном случае адекватно, вплоть до применения. Предлагаю очистить. - ...никто из этих! - снова прорвался хрип Фитиля. - Мы-то знаем, где ветер дует! Мы что же?! - не видим, куда ноги растут?! А если кто думает, что временно, так это навсегда! И кто посмеет поднять, того народ сам решает свою судьбу! Призываем: бросайте! И к нам! Думаете, вы там в безопасности? Со своими дубинками? Со своими шокерганами? Нет! Это над вами нависла беда! Страшная беда! Не простим никому и поименно!.. Только с нами, плечо к плечо с вашими братьями! Вливайтесь! Мы идем к вам, пацаны! Темное тело шатнулось, вспучиваясь, заревело и потекло... x x x Шепча матерное, Бабец вырвал из-под панели пучок разноцветных проводов, раздергал, где были, контакты, посовал друг к другу голые концы... не то, не то... Вот посыпались искры... А, мля!.. Стартер щелкнул... с третьего раза завыл, засвистел... двигатель стрельнул, завелся - и заревел, разгоняясь пуще. Кровь из рассеченной брови заливала левый глаз. Бабцу то и дело приходилось смахивать ее ладонью. Дел и без того хватало. Трак рычал, Бабец гнал его по эстакадам подземного гаража - вверх-вверх-вверх, крутой поворот (почти на каждом он со скрежетом и треском проходился стальным бортом о стену), и опять - вверх-вверх-вверх до следующего поворота. Володька зыркал по сторонам. Того и гляди, заряд ляпнет в боковое стекло. Может быть, стекло выдержит. А может, и не выдержит. Тогда хоть успеть затормозить, что ли... а что толку тормозить? Ладно, ему и так повезло: охранник у входа почему-то не пальнул сразу. Может, думал, по делу. Потерял секунду, тюфяк. А через секунду уж... С тех пор прошло только пять или шесть минут, и Бабец надеялся, что охранника еще не нашли. И не подняли тревоги. Вообще, он правильно рассчитал: не ждали они, что кто-то полезет в гараж. Потому и удалось. Трак ревел, взбираясь все выше, фары белым огнем жгли одну за другой многоярусные аппарели. Делов хватало... кровит, мля!.. и крутилось, крутилось зачем-то в башке: бровь - оно самое такое место. Дед Степан так говорил: бровь, мля, - оно самое кровавое... Трак качнуло - правое переднее подпрыгнуло, перевалив через труп топтуна. Разлетелась полосатая палка шлагбаума. Бабец вывернул руль. Тяжелая машина прогрохотала по железным решеткам стоков и вынеслась из темной горловины. Площадь, залитая неверным светом горящих справа от ворот мобилей, мерцала и волновалась, занавешенная, как рваным тюлем, слоями разноцветного дыма. Четыре прожектора лупили откуда-то сверху, и в их суетливых лучах гарь струилась и текла гуще. Перед цепью, преграждавшей путь к порталу "Маскавской Мекки", валялось десятка полтора тряпичных кукол. Когда пожарник опускал ствол гидранта, пружинистая струя воды обрушивалась на них, толкая и ворочая, и они, ожив, поднимали руки и мотали головами. Еще три или четыре упали чуть дальше - до них струя тоже добивала, но тыкалась вялой, потерявшей силу. Черное месиво откатившейся в третий раз толпы надсадно выло. - Сейчас, мля! - бормотал Бабец, смахивая кровь. - Сейчас!.. Руки сами, без участия головы, стали выворачивать руль, и Володька даже удивился неправильности их действий (но удивился как-то странно, стороной, как будто и руки были вовсе не его), потому что машина по крутой дуге пошла направо, в противоположную от ворот сторону. Однако ноги уже вбили педали, его бросило вперед, рычаг послушно хрюкнул - и трак, истошно ревя на задней передаче и раздирая пространство тяжелой стальной кормой, начал выписывать новую дугу, воображаемый конец которой упирался точно в середину портала. Конечно, это было верное решение - задницей. Лбом переть как на комод - так его уже окучили бы из шокергана, и привет. И секунды бы не прошло. Пух - и готово. Два часа в бессознанке. И то если не в голову. Это он здорово придумал - задом на них: что, взяли?.. Снопы ядовитых огней зазря рассыпались на красном железе с белой надписью: "Шараб-кола". В зеркале заднего вида зеленая фигура медленно метнулась к одной из пожарных машин. Не успеть пеньку, не успеть. Прошляпили они Бабца. Пеньки - они и есть пеньки... Что-то беспрестанно сверкало. Он как автомат щелкал глазами в зеркала - правое, левое, правое, левое. Левое было красным... кровит, сволочь!.. Получите!.. Мягкие удары - тум, тум. Крики. Кажется, сразу четверо. Трак ухнул кормой в нишу портала и вышиб ворота. Бац! - вспышка. Лобовое стекло помутнело, будто глыба расстресканного льда. В голове быстро тикало. Стрелка таймера подползала к черте. Тормоза! Передача! Пошел!.. Рывками набирая ход, трак рванул обратно. В проем снесенных ворот уже вбегали люди. Получите!.. Ага, мля! Не любят!.. Снова несколько мягких ударов... крики... вспышки... Трак вывалился из портала направо, смел гидранты, с громом и скрежетом боднул пожарный мобиль, яростно буксуя, проволок несколько метров... Опять полыхнуло прямо в рожу. Бабец удивился, что еще соображает, и до упора вдавил педаль. Справа густились блестящие каски. Он вывернул руль... но тут синяя молния ударила в мозг, и шторки опустились. x x x Он открыл глаза и увидел луну. Луна качалась в темных облаках. - Ну? - спросила луна. - Очухался? Бабец тупо смотрел на нее. Луна была длинная, вытянутая - огурец, а не луна. - Рикошетом шмальнуло, - послышался другой голос. - Свезло Бабцу. Если б в лобешник - капец. Он скосил глаза - но ничего не увидел. Попробовал повернуть голову, чтобы взглянуть на говорящего. - Брось, - возразила луна. - Его из пушки не убить. Здоров как бык. - Да ладно - из пушки! Говорю тебе: поперло. Если бы прямой - без мазы. Бабец голову все-таки повернул. Но не разглядел. - Что ты гонишь? - хотел спросить он сам не зная у кого. - Кому капец? Но выговорил только: хр-р-р-р-р. - Во, захрюкал, - сказала луна. - Ишь, башкой-то мотает. Давай, давай. Оживай. Нечего. Бабец уже понял: это Фитиль. Длинная белая рожа. Язык во рту был - как говяжий. - Да я ны... ны-ы-ичего, - кое-как выговорил он. - Ны... ны-ы-ормалек. Подтянул ноги. Мурашки бегали по всему телу. - Ожил, - удовлетворенно заметил Фитиль. - Пошли тогда, там тебя спрашивают. - Кто? Кислая слюна заливала рот. Бабец с усилием сплюнул. Повисла, сволочь, на подбородке. Утерся. - Конь в пальто, - сказал Фитиль. - Вставай, герой. Бабец попробовал руками. Руки шевелились. Но так, будто их только что слепили из пластилина. - Ух, мля... Сел. Стена поехала вправо... влево... устаканилась. - Чего? - спросил он, часто моргая и переводя взгляд с одного на другого. - А? Осторожно потрогал. Голова замотана какой-то тряпкой. - Все путем, - сказал Фитиль. - Загасили пеньков. С твоей помощью. Короче, не разлеживайся. Дел полно. Бабец оглянулся. Дым густо валил откуда-то справа. - Ага, - сказал он, морщась. - Ну ладно... пошли. Фитиль шагал впереди. Бабец тащился следом. Площадь была пуста. Только тряпичные бугры. Кобровцев можно было узнать по форме. Много. Особенно здесь, у самого портала. Чад. Тени. - А каски? - спросил он, приглядываясь. - Что? - Фитиль оглянулся. - Ты прибавь шагу, прибавь. Тащимся... - Почему без касок-то? - повторил Бабец. - Ребята поснимали, - Фитиль пожал плечами. - А что, удобно... твердая. Нравится работка? - А? - Говорю, работка-то твоя, - как, говорю, нравится? - Моя? - переспросил Бабец, озираясь. Язык едва ворочался. Голова гудела. Сейчас бы лечь... Погулял - и в тряпки. - А? - Что ты все акаешь! С первого раза не доходит? Подожди, сказал. Даже разозлиться не было сил. Он глядел в спину Фитилю. Фитиль шагал к черному "форду-саладину". Бабец потоптался. Потом с кряхтением сел на брусчатку. Огни двоились... троились... радужно мерцали. Зажмурился. Но и там, под веками, то же самое - огни... мерцание... Опять накатила тошнота, и он помотал головой, разлепляя веки. - А? - Хрен на!.. Иди сюда, говорю! Бабец поднялся, побрел к машине. Нет, дурь все же понемногу отступала. Кто это недавно говорил: если бы прямой, точно капец. Фитиль, что ли? Нет, не Фитиль... Не мог вспомнить. Или почудилось? Почудилось, наверное. Сам подумал - а теперь кажется, будто кто-то сказал. - Вот, Василь Васильич, - отрывисто и напряженно говорил Фитиль, одновременно корча Бабцу рожи и подгоняя его отмашками ладони. - Владимир Бабенко. Достойный сын, так сказать. Благодаря вашему... э-э-э... успешному руководству. Проник в подземный гараж, вывел грузовик и таранил ворота. Благодаря чему, так сказать... самоотверженность и геройство. - Так шо ж, - отвечал басовитый голос с заднего сиденья. - Разве таких остановить? Нет, не остановить. Как остановить, когда они прут прямо из народной гущи. В годину испытаний. Почему? Потомушо народная гуща есть неисчерпаемый кладезь народных самородков. Почему? Потомушо сколько ни черпай из народной гущи, а она... так где же? - Вот, вот! - Фитиль потянул Бабца за рукав. - Ну-ка, ну-ка, дай глянуть, герой! Бабец послушно наклонился, встретившись глазами с глазами вольготно сидевшего на заднем сидении. - А шо не весел? - пробасил тот насмешливо. - Ну-ка! Взвейтесь соколы орлами! Почему? Потомушо сейчас, как никогда, нужна нам боевая бодрость! Свежий дух. Верно? - Да его маленько шибануло, - извиняющимся тоном сказал Фитиль. - Так-то он боевой парень... лучше и не подходи. - Боевой, стало быть, самородок? Вот так, Сидорук! В годину суровых испытаний народ способен на все! Его этому не учили. Сам до всего дошел! Почему? Потомушо в годину суровых испытаний... - Что это не учили, - буркнул Бабец. - Еще как, мля, учили... Фитиль незаметно сунул ему в бок локтем. - Вот я щас руками-то кому-то помашу, - недобро пробормотал Володька. Голова, слава богу, с каждой секундой яснела. - Так, так, - заинтересовался Василий Васильевич. - Где учили? - Ну где, мля... Где служил. Дважды Ордена Красного знамени и ордена Хызра двести вторая воздушно-десантная Исламабадская. Повисла пауза. - Сидору-у-у-ук! - напевно протянул вдруг человек на заднем сидении. - А шо ж ты мне лепишь? Нету, нету! Как же нету! Вот же тебе же живой же командир третьего батальона! Вот же он! Герой! Профессионал! А ну, товарищ Бабенко, полезайте сюда! Потомушо шо ж мы как чужие! Дел-то у нас невпроворот, товарищ Бабенко! У-у-у-у, товарищ Бабенко. Мы с вами такие дела завернем!.. Полезайте, полезайте! - Есть, - хмуро сказал Бабец. - Слушаюсь. И зачем-то оглянулся напоследок. Голопольск, пятница. Ударники Окна строительного управлен