Моисей Зямович Винокур. Голаны Подготовка текста: Саша Свердлов sasha001@newmail.ru ГОЛАНЫ Солдатам всех времен, павшим за Израиль В марте роту нашу перевели в Синай и разбросали по всем частям Рафидима. Осталось нас четверо: Панчо из Монтевидео-Цфата, Иоханан из Батуми-Кармиэля, Николай из Бухареста-Беэр-Шевы и я - из Ташкента-Цур-Шалома. Мы заняли просторную палатку, получили оружие, съездили в Шекем за коньяком и начали третий месяц службы в милуиме. Днем мы работали в гараже, а ночами несли караульную службу. В свободное же время загорали, играли в карты, учили иврит и параллельно русско-румынско-испано-грузинский мат. Одним словом, жили мы дружно. Висело над нами безоблачное небо пустыни, стоял мутный мир или перемирие, вероятно, таков он и есть, мир с арабами - на Голанах рвались снаряды да в сводках ЦАХАЛа передавали списки убитых и раненых. Мы просили у командира базы перевода в боевые части, но он говорил: - Каждый делает свое дело, а уж если понадобимся - нас переведут. Однажды под вечер Панчо принес почту. Он показал, что и мне есть открытка, но наотрез отказался отдавать, пока не нальют коньяк. Он пил, а я читал открытку. "Шалом, братуля, - писал мне Гершон. - Вот и я ранен. Осколком разорвало губу, но рука Б-га прикрыла меня, не дав осколку войти в голову. Нас накрыли в самую точку. Я гоню танк под сумасшедшим огнем, весь залитый кровью, и не могу закрыть люк. Херня все, зато абсорбция кончилась, и я израильтянин. Приезжай скорей, расскажи, какой он, Синай. Жду. Целую. Гришка". Иоханан умчался к командиру за увольнительной и билетом на самолет. Панчо и Николай наполнили бутылками и сигаретами мой ранец, дали денег, запасные магазины к "узи", и мы побежали к проходной. Видно, Иоханан все успел объяснить, и Рафи, наш командир, выкатывал джип из гаража. Ребята распахнули ворота. Мы понеслись к аэродрому. Приходилось ли кому-нибудь ездить с взволнованным израильским водителем? Да еще с военным водителем! Машину удерживают на дороге совсем не законы физики. Нет вообще никаких законов в бешеной этой езде, но есть огромное, искреннее желание помочь вам, и оно берет верх! Рафи поговорил с дежурным на КП, и меня протолкнули без очереди. Он крикнул мне: "Все будет хорошо!" Я помахал ему рукой. Потом был Луд. Автобус до Хайфы. А дальше тремп, тремп, тремп всю ночь. Пост на мосту через Иордан. Проверка документов. Дорога все выше и выше в гору, а утром я был у минарета деревни Хушния и увидел Гришку. Рафи был прав. Все хорошо, как всегда. Все было так, что большего и желать грешно, только на месте, куда ляпнул осколок, рос небритый островок рыжих волос. Мы вцепились друг в друга насмерть, назло ей, и Гришка орал: - Ну, падла! Нашел меня, нашел!! Потом мы пили коньяк, как воду. Пила вся батарея, и повар Йом Тов выбросил на стол все лучшее из армейских припасов. Приехал командир полка, тридцатилетний парень, выпил с нами и, чтобы сохранить боеспособность батареи, дал Гришке трое суток отпуска. Танкисты ликовали. Открытая машина везла нас в Эрец Исраэль, среди черных камней, покрывших эту землю, средь разбитых сирийских бункеров и сожженных русских танков, а головы и желудки наши горели на холодном ветру, и Гришка укрывал меня теплой своей курткой. Кончилась фронтовая полоса. Мы вытащили магазины из автоматов, сели в Рош-Пине на обыкновенный красавчик-автобус и покатили в Цур-Шалом, к маме Риве под крыло. Мы балдели всю дорогу от Рош-Пины до Чек-поста. Теперь было смешно слушать про то, как под водительское сидение попал ящик с боеголовками, и Гришка не мог закрыть люк. Хоть возьми и голову оторви. О том, как забыл иврит и кричал экипажу по-русски: "Уберите ящик!" Про нокдаун, когда ударил осколок, и рассказ командира танка: "Кричал, кричал. Потом замолчал, но танк идет. Значит, беседер! Слава Б-гу!" Я рассказал ему синайский анекдот о тремписте: "Стоит солдат у Суэцкого канала и беседует с водителем машины. - Куда едешь, бахурчик? - В Хайфу, мотек. - Аир или Адар? - Аир, мотек. - Эх, жаль, - говорит, - не по пути". Нам было легко и весело оттого, что мы в Израиле и вот проезжаем Нацерет. Оттого что нам еще только по тридцать лет, и мы в Израиле! Сбылось все, что нам снилось в Ташкенте - мы в Израиле!! Мы были пьяные вдрызг и пели: "АМ ИСРАЭЛЬ ХАЙ!", и все в автобусе улыбались и пели с нами. У Чек-поста мы вышли и привели себя в порядок. Домой хотелось явиться в приличном виде. Мы пили пиво и спорили, что подарить матушке - цветы или мясо. Я настаивал на последнем, но разве Рыжего убедишь? Он купил большой букет, обернутый целлофаном и ленточками, и теперь не знал, куда его засунуть, не тащиться же средь белого дня с автоматом и цветами. Так и стояли мы у цветочного киоска, препираясь, кому нести. Тут подходит к нам солдат, тоже с букетом, и говорит по-русски: - Я вас знаю, ребята. Вы из Цур-Шалома. - Да, - говорит Гришка, - из самого Цур-Шалома, а что? - Если домой, то садитесь, подвезу. Мы сели в его "Пежо", радуясь, что не пришлось шататься по дороге с цветами, что скоро наши Мотл и Рива обнимут нас, а потом мы примем горячий душ и нас будет ждать полный стол самой вкусной на свете жратвы. Водитель, мы так и не узнали его имени, ехал медленно. Разноцветными стремительными струями нас обтекали машины. Шел разговор, обычный в те дни: Йом Кипур. Я, сгорая от стыда, сообщил, что сидел в Ташкенте. Все покатились со смеху. Гришка сказал, что был на курсах водителей танков, а тот парень был на Голанах. "Два дня, - сказал он. - Всего два дня, а потом госпиталь". "Я был медбратом на санитарной бронемашине. Недалеко от перекрестка Шамс стоял наш разбитый танк и просил помощи. Так сообщил мне радист из полевого госпиталя. Было утро. Солнце только поднималось над Хермоном. В поле мы увидели нашу машину. Танк стоял вплотную к русскому Т-62. Вокруг ни души. Мы свернули с дороги в поле, на эти чертовы камни, и тут у нас сорвало правую гусеницу. Мы даже не стали смотреть на упавшую ленту, взяли автоматы, носилки и побежали. Смотрим под ноги, чтоб шею не свернуть, и вот, поднимаю глаза и не верю самому себе. Стоит перед нами десяток сирийцев-командос с "калашниковыми" наготове и спокойно на иврите говорят: "Бросай оружие!" Что тут сделаешь? Бросили автоматы на землю и руки кверху. Содрали они с нас часы, вывернули карманы, забрали документы и велели снять ботинки. Связали нам руки шнурками, а старший спрашивает: - Ты врач? - Нет, - говорю. Тогда он ударил меня, сука, и я упал. Дальше все было как под наркозом. Следующих ударов я не чувствовал. Я только видел, что меня бьют. Голова моя разрывалась от того, первого удара в ухо, а они все били, били... Потом нас подняли и повели. Я не чувствовал даже боли в босых ногах, хотя они были красными от крови. Не знаю, ребята, сколько все это длилось. Минуту или всю жизнь. Нас вели мимо нашего танка, и я смотрел на перекошенную орудийную башню, на открытый водительский люк и думал: "Вот и все. Должно быть, оно таким и бывает "вот и все". Просто встретят чужие морды, и окажется ВОТ И ВСЕ". Вдруг из танка ударил пулемет, и сирийцы, идущие впереди нас, упали. Очередь запнулась и хлестнула вновь. Я крикнул: "Исер, беги!", и мы бросились в разные стороны. Если это можно назвать бегом, то я бежал. Я падал на камни со связанными за спиной руками, вставал и снова бежал. Потом я упал и пришел в себя на закате дня. Я лежал на дне ямы, и все вокруг воняло порохом. Болела голова, все тело. Хватило сил доползти до камня и перетереть шнурки на онемевших руках. В этой воронке я остался до утра. На рассвете я пополз к своим. Тут не ошибешься. Надо только чувствовать, что спускаешься вниз. И еще была во мне уверенность, что я доползу. К полудню мне показалось: дрожит земля. Ничего не слыша, я встал на колени и увидел, как прямо на меня несутся танки. Наши танки - это было видно по окраске. Я поднялся на ноги и пошел навстречу, размахивая над головой руками. Они заметили меня. Одна машина чуть изменила направление и остановилась. Можно ли рассказать словами то, что было в душе моей?! Они втащили меня в башню. Еврейские парни в поту и пыли дали воды, перевязали ноги. Я лежал внизу на снарядах, плакал и молился, а эти парни делали свое дело. Танк догонял колонну. Когда санитары переносили меня в свою машину, подошел офицер. Он что-то говорил мне, но я не слышал. Тогда я рассказал ему о том, что было вчера у перекрестка Шамс. Почему-то я стал уговаривать его поехать туда. Говорил, что в машине места хватит всем, зная, что говорю обидные слова, а он слушал, опустив голову и поправляя повязки на моих ногах. Потом он ушел, и машина тронулась. Мы ехали не больше часа, пока вновь не остановились. Санитары взяли меня под руки, помогая выбраться наружу. Я узнал перекресток и наш броневик на краю поля, и тот танк вдали. - Там, - сказал я офицеру. - Только не засовывай меня опять в машину. Я тоже пойду. Они шли быстро, развернувшись цепочкой, с автоматами наготове, а я ковылял за ними и думал: вот ведь как надо было, но тогда бы нас пристрелили эти твари. Я так и не дошел до танка. Они возвращались. Они проходили мимо меня, и я видел пару носилок и этих... на брезенте. Носилки плыли мимо меня. На первой лежало тело с прижатыми к животу ногами в черном от засохшей крови комбинезоне. Обезглавленное это тело качалось перед глазами в такт шагов санитаров... На вторых носилках пронесли совсем мальчишку. Мальчишку без ног. Его лицо на брезенте было повернуто ко мне. - Больше там никого нет, - сказал офицер. - Их было только двое. Я бежал за носилками на чужих ногах и кричал, чтобы они еще раз все осмотрели, что этого не может быть - экипажа из двух человек! Офицер нес носилки и плакал. - Все может быть, - говорил он. - Даже такое. Этот мальчик стрелял из пулемета уже без ног. Он умер от потери крови... " Мы медленно ехали по дороге на Цур-Шалом. Мимо нас, обгоняя, неслись машины. На тротуарах играла детвора. Гуляли женщины в легких одеждах. В придорожном пруду чайки охотились на рыбу. А я смотрел на парней, сидящих со мной в машине, на дома и деревья, на синее небо над нами... Вот такие дела были тогда в Израиле. Я в них абсолютно ни хера не понимал. Ни слов. Ни песен. ГОЛЕМ. И я не могу вам объяснить, почему с полного хода втрескался в Этот Народ по брызговики. Вы уж простите. Кажется, все... Ох, нет. Простите, еще раз простите. Я тогда же... по глупости... беспечно... наобещал Создателю, что по мере сил попытаюсь не скурвиться. ЧЕРТ Катились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. На исходе ночи, когда соблюдающий себя водила погасит фары, прижмется к краю дороги, отцепившись от осевой, остановится, осмотрит скаты да груз - не взбрыкнул ли где танк на повороте, поссыт и снова за баранку, рассветное время дорого. Катились по отлогому спуску под незачехленным "Патоном". Повизгивала по-щенячьи платформа, шипели колеса на росистом асфальте, "гулял" мотор на прямой передаче, и стрелка тахометра прилипла к отметке 2100. Предел. Четвертые сутки распечатывал Плешивый в Синае. Его напарник Натан по кличке Желток остался в Бат-Яме катать в покер по-крупному против строительных подрядчиков, и Плешивый не сомневался, что крутой Желток раздербанит их в пух и прах. И поделом. Сладенькие "терпилы" счет деньгам не вели: воздух, мусор. "Вот и устроились с Б-жьей помощью, - подумал Плешивый и в голос зевнул. - Весь мир из одних потерпевших". Старик Шмуэль по прозвищу Черт, громадный мужик из румынских евреев, таскал "Шерманы" еще в Синайскую кампанию, поливая на "Даймонти", простом как примус, но старье списали, пригнали новую технику, которую он не хотел, да и не мог понять, и Черт решил дождаться пенсии ценой бессмертия. Черт катался в правом кресле. Пассажир. Вчера, ужиная у танкистов, Черт "убил" Плешивого, проглотив полный поднос отварного мяса. - Куда ты, тварюга, все это пихаешь? - укорил Плешивый. Черт оторопел, бросил вилку и ушел, а Плешивому показалось, что за стеклами очков он видел слезы. Буду называть старика по имени, - решил Плешивый и тихонько позвал: - Шмулька. - А?! - Выползай. Рафидим скоро. - На хуй мне нужен твой Рафидим?! - Пиво поставлю в "Шекеме" от пуза. - Ладно, - согласился старик и крепко осмердил кабину. Плешивый опустил стекло левой дверцы и плюнул вниз на асфальт. "Шмуэлем ведь мать когда-то назвала, - осаживал себя Плешивый. - Именем пророка!" - И чувствовал, что его собственный тахометр переваливает запретные 2100. И как костыль хромому пришло во спасение: вся колода из бубновых шестерок. Недосып и "миражи", и простота бесприюта. И ушли навсегда те, кто ждали, и пустые перекрестки открещивались виновато, и от Хабаровска до Синая, все на подъем, колесишь по Старой Смоленской. Затяжной прыжок из пизды в могилу... Катились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. Выползал из берлоги-спальни старик Шмуэль, ушибаясь о рычаги и рукоятки. Полный кавалер шоферской славы. Он честно заслужил свой геморрой, ишиас и очки с двояковыгнутыми стеклами. Протезы зубов Шмуэль приобрел по десятипроцентной скидке, положенной вольнонаемным в армии. - Где мы? - спросил Шмуэль, устроившись в правом кресле. - В Синае. - Русский, - сказал старик строго. - Шутить будешь со своими друзьями-пьянчугами. Говори, зараза, скоро ли Рафидим? - Отсюда до первой бутылки пива минут сорок, - ответил Плешивый и нагло уперся в мутные спросонья глаза старика. - Потуши дальний свет, собака! - Полез старик на рога. - Ты вперед не наездил столько, сколько я на задней скорости. - Почему ты ехал назад? Козел старый. Сознавайся! Отступал?! - Дурак! - сказал Шмуэль. - Большой русский дурак. Иван. Так докатились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. Стратегический центр всех родов войск ЦАХАЛа, кроме военно-морских - "Шекем" Рафидима. Толпы военнослужащих осаждают его с утра, будто только этим и заняты в Синае. Столы завалены порожними бутылками, мятыми салфетками, огрызками бисквитов и жестянками из-под соков. "Рай земной, трижды господа мать! - подумал Плешивый. - Погост безалкоголья". Шуганув пару "салаг", досасывающих "кока-колу", Плешивый опрастал место за столом и усадил Шмуэля. - Держи, старик, место зубами. Я мигом. Плешивый возвращался, прижимая к груди пластиковый "сидор" с пивными бутылками. И водочка в нем была. Мерзлая. Сладкий холодок прожигал хлопчатобумажную ткань полевой формы. "Святым старцем наградил Господь накануне субботы. Оделил, как триппером. Но и на том спасибо, что не одному хлебать". Кровь шибанула в голову Плешивого, когда он увидел седого Шмуэля там, за столом, где он его оставил пару минут назад, всего пару минут... И вот сидит старик, и под носом его гора пустых бутылок, и конечно же вот эти "чистюли" сволокли мусор, обидев старика. И, казалось бы, уже забытое, но нет, слава Б-гу, не забытое, быстро всплыло на уровень, и руки вспомнили, для чего кулаки, и глаза точно нашли, с кого начать. - Встань, лох, и убери грязь со стола, - сказал Плешивый резервисту-пехотинцу, что покрупнее. Самому приличному, что сидел за столом. Резервист перестал жевать. И еще четко видел Плешивый, что автомат пехотинца на столе, и обойма пристегнута к патроннику, и перед ним совсем не "лох", далеко не "лох", и в этом он тоже не заблуждался, но Плешивый знал: сломает, иначе не было звериного прошлого. - Не горячись, парень, - сказал пехотинец. - Спроси старика. Он сам собрал пустые бутылки на сдачу. Со всех столов. Из-под ног у солдат. Новобранцы соблюдают себя, только вы, шоферюги, шакалите, и для вас ничто не позор. - Шмуль, - тихо позвал Плешивый. Солдаты от соседних столов смотрели на Плешивого и резервиста-пехотинца. - Шмуль, - позвал Плешивый. - Не сиди. Потом, наклонившись к самому уху старика: - Не сиди, Шмуэль. Как-то же надо выплывать из помоев. Старик покорно пошел к выходу. Бухтел, горюя за оставленное добро. Плешивый предупредил: - Обернешься, убью! Водители шли к трейлеру напрямик, след в след. Черт впереди, Плешивый сзади. Пластиковый сидор на руке Плешивого, забытый и никчемный, плавился на солнце. Черт загребал ботинками песок, и Плешивый видел, как быстро буреет на солнце рубаха Шмуэля. От пота. Они шли, не отбрасывая теней. Солнце Синая в полдень сжигает тень. ПАРИ На Песах гуляли свадьбу Моти Бреслера. В тель-авивском Доме солдата. В банкетном зале. Водители в полном составе батальона и начальство по приглашению. Одураченные штатскими тряпками, бродили шоферюги по залу, отыскивая в коверкоте пиджаков напарников по экипажу. Незнакомые красивые и очень красиво одетые женщины. Чистые, причесанные дети. Фотовспышки магния. Трезвая скованность улыбок. Разговоры: "как дела", когда на столах плотный частокол бутылок - бардак! Порядок навел оркестр. Чисто и загадочно, будто из глубины веков, шепнула певунья: "Од авину хай... " ("Еще жив праотец"), ущипнула сладко под сердцем: "Ам Исраэль хай!... " (Жив народ Израиля). И вдруг хлынула, разлилась в звоне тарелок ударных песней о Народе избранном и о царе Давиде. Мастерицей была певунья. Завела нас с полоборота. И мы потопали чередой поздравлять молодоженов. Ритуальное покрывало с кистями крученого шелка по углам на четырех столбах растянуто. Под покрывалом кресло в букетах цветов. В кресле в подвенечном пуху и кружевах - невеста. Девочка-репатриантка из Снежной страны. Модель еврейской мамы в перспективе, а пока голые шасси по имени Ципора. Загадка в желтых косичках, где ходовая часть, подвеска и трансмиссия еще не оборудованы природой. Рядом наш Моти. В синей тройке, перечеркнутый у горла бордовой бабочкой, подпирал покрывало хупы кавалергардной статью. Так в ожидании смены сигнала светофора стоят на перекрестке тяжелый седельный тягач МЕК и легковая "Лада". Очень редко, но бывает и так... Солидные чеки в запечатанных конвертах сгружали в медный таз на высокой подставке. На конверте - номера экипажей и наши имена. Времечко в стране кружилось пасторальное. И израильскую лиру уважительно называли - фунт. Решили в батальоне Мотьке квартиру купить. С рыла по тыще - пупок не развяжется. Не в кабину ж невесту волочь - не блядь. Марьян Павловский - Первый номер у Мотьки Бреслера - дежурил за инкассатора над тазом. Геморройный поляк, принимая конверт за номером 164, бурчал по-русски: "Цапнул мой Мотеле кота в мешке... Дурак-верхогляд". И попросил: "Придержите мне место. Я сегодня напьюсь!" Военный раввин в бороде и погонах подполковника попоил вином из бумажного стаканчика молодых, Мотька топнул ногой и раздавил стакан. Под крики "ле-хаим" рав благословил застолье. Пасхальная сказка утверждает, что еврейский народ прошел Красное море, как посуху. Весьма вероятно... Мы же, жестоковыйные славянские представители, изрядно промокли, переходя вброд винно-водочные потоки тель-авивского Дома солдата. Очень красивые женщины танцевали с моими сослуживцами слоу. Красиво и нежно пела певунья с эстрады. Тихо играл оркестр. Шоферюги обнимали жен, как невест. Что-то шептали им в уши. Женщины улыбались, и видно было, что не перечили. Не было драк. Даже дети не дрались. Не узнавали мы Мотьку Бреслера после медового месяца. Не мужик вернулся - утиль! Канючил у ротных не посылать в рейсы с ночевкой. В шешбеш играть не хотел и однажды, уступив Марьяну и сев за нарды, уснул с открытыми глазами, так и не бросив кости. - Посмотрите, что курва вытворяет?! - горевал Первый номер и скрипел зубами. - Кровь из мальчишки сосет! Шофера посмеивались и скабрезничали. А Мотька спал на ходу и заговаривался: Ципи, птичка моя! Пирожок, Бамба-Осем... Комбат Милу вызвал КАБАНа. КАБАН приехал, взглянул на Мотьку и умыл руки. - Любовь! - сказал КАБАН. - Делать нечего. - Есть что делать! - сказал комбат и приказал диспетчеру оформить путевой лист на Синай. - Мне нужны шофера, а не исполнители Песни Песней. Я это дело поломаю! Так сказал комбат Милу. - Хуюшки! - засомневался батальон. - Посмотрим, - сказал полковник Милу, и Мотька выехал без второго водителя таскать "Тираны" по визе Рафиях - Бир эль Тмаде - Рафиях. "Посмотрим", - решила рота "гимель" и задымила вслед за Мотькой на юг. В Синае гудели маневры. - Испугал бабу толстым хуем! - сказал Мотька Бреслер в конце недели, имея в виду козни комбатовы. - Работой меня не прошибешь! Спорю фунт за сто против целой роты, что еще до появления первой звезды Ципи смастерит мне горячую пенную ванну и вымоет патлы шампунем. Я буду кейфовать со стаканом виски в руке, и в нем будут плавать льдинки. Птичка прикурит мне сигарету "парламент", покроцает спину мочалкой и скажет: "Отмокай, я приготовлю ужин". И это будет настоящий субботний пир, и запах спелого чолнта смешается с ароматом моей Ципи, и мне останется только решить: до или после чолнта загнать птичку на рампу двуспальной кровати. - Харман, - сказал водила по имени Альберт Полити. - Валлак, харман! - подтвердил йеменец по имени Аввави. - Помазали? - бросил в лицо роте "гимель" условия пари наглый Мотька. - Не имейте с ним дела! - пискнул аргентинец Альфредо Эспозито. - Он секс-маньяк! Мотька строго посмотрел на Альфреда. Аргентинец осекся и покраснел. - Прости мне, друг, - залепетал. - Я не должен был этого говорить. Потому что я так не думаю. Это вырвалось случайно. Испанец не может такое сказать. Любовь у испанца превыше чести. Как мог язык мой повернуться? Прости мне, друг! Я готов при... - Пошел на хуй! - оборвал Мотька испанскую балладу Эспозито и побежал к груженому трейлеру выполнять условия пари. "Так, - думал Мотька, зыркнув привычно по зеркалам заднего обзора. - Хотите фунт за сто? - заблокировал ведущие мосты. - Будет вам фунт за сто... " - и аккуратно вывел трейлер из песка полигона на серый асфальт шоссе Рафидим - Эль-Ариш. Можешь включить бойлер, моя Птичка, и начать кипятить воду - разгонял тягач-танковоз, и вот уже рычаг скорости в положении "директ" и платформа, покрякивая на выбоинах дороги, завыла, загундосила жалобно, как бесконечно печальное нытье радиостанций присмиревших соседей. "Чтоб вас, собаки, в рот и в нос... вместе с вашей музыкой", - подумал Мотька Бреслер, но справился, не дал увести себя на простреленные перехлесты дорог войны Судного дня. Давай, Ципуля, посчитаем вместе. Хочешь? Ну, поехали. Сто, сто десять километров до Эль-Ариш. Это два часа. Дорога, конечно, не блеск, но без подъемов. Колеса сегодня не заблядуют. Нет, нет, сладкая. Я конечно сегодня уебся до отрыжки. Но об этом тебе лучше не знать. Если бы мудаки-киношники порешили снимать фильмы ужасов не только в Шотландии, где и ужасов-то нет, окромя старух-фальшивоминетчиц со вставными зубами вампирш, Мотька бы им подсказал сцену: "Полуденный жар Синая, фиолетовый горизонт вкруговую, в распласт без кустика и травинки, пузыри кипящего асфальта, лопающиеся со звоном, груженый трейлер высоко поддомкрачен сбоку и похож на гигантского пса, что решил поссать и задрал заднюю лапу, лохмотья жженой резины, стекающие с ободьев колес, и фаллическая фигура шоферюги, торчащая отчаяньем, и одуревший от голода шакал увяз лапами в смоле в двух шагах от тебя и просит на идиш: "Бройд". - Только не сегодня! - попросил Мотька и вернулся к расчетам. От Эль-Ариш до Рафияха - сорок километров, но на них можно угробить часа полтора... - Почему? - спросила наивная Ципи. - Объясняю, - сказал Мотька. - Десять минут на осмотр колес и крепеж танка - раз. Дорога в Рафиях на сплошных поворотах и колдоебинах - два. Встречный транспорт - три. И я так замудохался за неделю, что тебе, Кузюнька, лучше об этом не знать. - Да, - сказала покладистая Ципора. - Женщине лучше об этом не знать. - Выходит, на полном скаку мы навалим в Рафиях через четыре часа. Поспеем к обеду, и это очень плохо, Кузюня. Это может сорвать все наши планы. Механик-водитель, конечно, жрет, и это его священное право. А пожрав, будет пить кофе и тянуть резину пока не лопнет. Срочная служба... Но считай, что уболтали. Теперь дежурный офицер. Где его искать? Притырился у солдатки-давалки и гоняет сиесту. Ну и пусть гоняет. * * * - Все будет о'кей, Птичка! - заверил Мотька супругу и, поднимая пыль дымовой завесой, развернулся против земляной насыпи - рампы танкодрома в Рафияхе. Колеса не подвели, а уж я не сломаюсь - не пацан. Теперь он катил платформу под прямым углом к брустверу. Без направляющего так угадать надо, чтобы просвет рампы не превышал полутора метров. Там "сандали" разгрузочные сбросить, цепи крепежа отпустить, ратчеры в ящик грузника спрятать, а то забудешь по запарке, и внимательно осмотреться. Нет ни души на танкодроме. Жрут и кейфуют бронетанковые силы. - Кейфуйте! - не возражает Мотька, и с грузника, перекосоебившись и, конечно же, ногами вперед в водительский люк - шмыг. В темной дыре копчиком обо что-то - хуяк! Пропадлючие танки Советов! Монголоиды! Потерпи, Мотенька. Потерпи. Перемелится - мука будет... Теперь разберись, что к чему. Как Марьян говорит: "Поимей мозгов на голове". Тумблер, правый крайний на панели, вверх - ап! Замкнулась цепь электроподачи. Заиграли стрелки-часики. Рычаг коробки скоростей в нейтралку - бенц! Кнопку стартера утопить - взыт! Захрюкал, закашлялся Товарищ! Загудел. Теперь, Моти, пройдись от конца разумных действий к истокам и проверь все. Чтоб не было "фашлы". Проверили. Так. Сцепление выжать. Заднюю скорость врубить. Стояночный тормоз ослабить и без газа, Мотя. Только без газа. Ориентир у тебя - выхлопная труба твоего тягача. Кулисы не трогай. Они тебя не трогают, и ты их не трогай. Давай, Мотька. Пошел! Почуял Мотька, как попятился "тиран", как коромыслом болтнуло на скосе платформы, на линии центра тяжести, и труба исчезла в глубине синего неба, вернулась и вновь исчезла, и Мотьке показалось, что вот он валится в синюю воду бассейна без всплеска и брызг. До дна. "Пушку, блядь, не отвернул в сторону", - вспомнил Мотька и облился вонючим мандражным потом. Танк заглох, но остро, до удушья испарялась солярка. Сгорю! - подумал Мотька, нащупал и выключил тумблер электроподачи и пополз из люка в синее небо. В космос! - Мехабэ-э-эль! - услышал Мотька налитый бешенством крик. - Слезай, скотина! Ты арестован! С пятиметровой высоты стоящего раком танка Мотька увидел влажный глянец лысины, черный распял рта и две пары обоюдоострых мечей на светло-зеленых полевых погонах. Бригадный генерал - точно определил Мотька и взмахнул руками, теряя равновесие. - Осторожно! - сказал генерал спокойно. - Спускайся осторожно. Не сюда ногу... Так... Не торопись... Мотька полз вниз по гладкому крылу брызговика. Я спускаюсь в тюрьму! - понял он. - В тюрьму и позор... - Водитель? - спросил генерал и показал рукой на трейлер. - Да. - Из Кастины? - Да. - Твой командир Милу? - Да. - Полковник Милу? - Полковник Милу, - подтвердил Мотька. - Фамилие? - Полковник Милу Гилад. - Твое фамилие, дурак! - Мордехай Бреслер. - Ты арестован, Мордехай Бреслер, - сказал генерал. И добавил: - Ты уже хорошо арестован. Иди за мной. - Командир! - сказал Мотька. - Да. - Я смогу позвонить? - В Кастину сообщат, - заверил генерал. - Я должен позвонить домой. - Н-на! - сказал генерал и, не поворачиваясь, показал Мотьке поверх погона средний палец. Мотька молча проглотил обиду. Топал, загребая ботинками серую пудру танкодрома, стараясь попасть в глубокие ямки следов генерала. Подходили к штабным баракам. - Рахель! - крикнул генерал. - Рахе-ель! Возникла Рахель. Тощая девчонка-солдатка с сифоном и стаканом в руках. - Молодец, - похвалил генерал и дважды опорожнил стакан с газировкой. Мотька шаркнул сухим языком по сухим губам. Солдатка, похожая на Ципору, посмотрела на Мотьку. Потом не генерала. - Н-на! - показал палец генерал и забрал у Рахели сифон. - Вызови мне офицера техслужбы, а этого, - он показал на Мотьку, - держи в кабинете и глаз не спускай. Я скоро вернусь. - Что ты натворил? - спросила Рахель. - А-а... - сказал Мотька и махнул рукой. - Все пропало... Рахель достала из холодильника пластмассовый кувшин. - Пей, - сказала солдатка и покосилась на дверь. - Пей скорее. "Так бы поступила моя Ципи, - подумал Мотька. - Именно так. Почему чахи не любят худых девчонок? Они добрее толстух". - М-да, - сказал бригадный генерал. - Понятно... Иди-ка ты, Рахель, погуляй. Иди, иди... У нас будет мужской разговор. И поищи офицера техслужбы. Генерал прошел в глубь кабинета, и Мотька только сейчас заметил на хлопчатобумажке полевой формы белесые подпалины соли. Такая же форма и точно такие же подпалины были и у него, у всех водителей батальона, у танкистов и у ребят из мотопехоты на маневрах в Бир эль Тмаде. Вцепился Мотька в подпалины эти, как в спасенье свое, и не отпускал. Генерал болтал по телефону, и Мотьке было безразлично, о чем он там треплется. За спиной генерала висела карта Святой Земли. "От Нила до белесых подпалин соли на рубахах полевой формы, - подумал Мотька. Так говорил полковник Милу и так научили его думать за шесть лет в батальоне. - Там, куда вы привезли танк, граница закрыта". Мотька почувствовал, что падает глубоко вниз, в ту глубину, в которую не позволял себе спускаться много-много лет. Из самого детства увидел матушку, пожираемую саркомой, огромные карие глаза на узком бледном лице и высоко взбитые подушки. Мать читала запоем романы, курила свернутую в газету махорку и выхаркивала в поллитровую банку с водой смарагдовые островки мокроты. Бедная мама... Как она хотела, чтобы я читал романы... - Мотя, - говорила мама. - Покажи дневник. - Вот, мама, - говорил я и плакал. Так было легче. Мама листала дневник, и ее трясло, как в ознобе. - Шнур! - говорила мама тихо. - Неси, сволочь, шнур от утюга. Я опускал шлейки матросского костюмчика и ложился поперек кровати. Мама хотела, чтобы я стал человеком. Очень хотела... Но боль не проходила, и силы иссякали, и шнур уже не хлестал, а елозил, и мама обнимала меня крепко, до визга, и протезы зубов иногда выпадали... - Мотя, - плакала мама. - Ты должен учиться. Ты не должен брать пример с отца. Я не допущу, чтобы ты стал шоферюгой... Охуительная была мама. Пророчица! - Эй! - сказал генерал. - Ты где? Тебе кондиционер не мешает? Скажи... Я выключу. Мотька выплыл из любви покойницы матушки. - Не надо меня подъебывать, командир, - сказал Мотька. - Молчать, - крикнул генерал. - Тебе лучше помолчать! - Я устал, - сказал Мотька. - Почему я должен слушать тебя стоя? - Садись, - сказал генерал и указал на диван. - Мне все равно. - Что ты имеешь в виду? - Ты уже сидишь, и я позабочусь, чтоб ты сидел долго. - Нет, - сказал Моти. - Ты не должен этого делать. - Заткнись. - Ты не должен так поступать. - Ты угробил боевую машину. - Я, - признал Мотька. - Но еврею нельзя так поступать. - Хохмолог, - сказал генерал. - Гой пристрелил бы тебя на месте. У танка. И я думаю, что поступил бы правильно. - Четыре месяца назад я женился. - Это не мое дело. - Не берут евреи на войну женатого в первый год до рождения первенца. - Не волнуйся, - успокоил генерал. - Ты пойдешь не на войну. Моти почувствовал запах карболки и шерсти драных одеял военной тюрьмы. В кабинет вошел подполковник в комбинезоне из термостойкой ткани. - Вызывал, командир? - Да, - сказал генерал. - Надеюсь, ты уже в курсе дела. Вот он. Полюбуйся. Подполковник посмотрел на Моти и ничего не сказал. - Я не хочу видеть памятник на танкодроме. Бери все танки-спасатели, всю технику и действуй. - Да, командир, - сказал подполковник и вышел. - Приказ о погрузо-разгрузочных работах тебе знаком? - Да, командир. - Но в тюрьму тебя не отсылать? - Ципи не сможет без меня. Ты просто не видел мою Ципи. - Асмодей! - заорал генерал. - Почему ты не думал о Ципи, когда уничтожал танк? Кто мне Ципи? Ципи поможет восстановить ущерб? Я очень подозреваю, что именно к Ципи тебя и несли черти, и ты ни о чем, кроме Ципи, не думал! - Ты прав, командир. Посмотри. Мотька достал из нагрудного кармана рубахи портмоне и протянул фотокарточку генералу. Цветной любительский снимок изображал желтые косички, плоскую грудь и мальчиковые бедра. Только очень синие глаза смотрели со снимка хорошо. "Как она выдерживает такого верзилу?" - подумал генерал и сказал: - Хамуда! Очень милая девушка, - солгал генерал. - Я тебя понимаю. "Ищите женщину", - подумал генерал и тут же отбросил эту мысль. Здесь искать нечего. Тут женщину надо было выдумывать. Он этого сделать не мог, как не мог разглядеть в солдатке Рахели женщину. Ему нравились женщины Польши с высокой грудью и тяжелыми бедрами. Ленивые и развратные в постели. Зимних женщин любил бригадный генерал. - Она похожа на нашу Рахель, - сказал генерал и вернул Мотьке снимок. - Очень. - Вот и прекрасно. Бумаги на тебя оформит Рахель. - Значит, ты ничего не понял, - сказал Моти Бреслер. - Теперь поступай, как знаешь. Вернулся подполковник из техслужбы. - Убрали, - доложил. - А ну-ка выйди, - сказал генерал Мотьке. - И жди, когда позовут. - Спички хоть дайте, - сказал Мотька. Генерал хмыкнул. Подполковник щелкнул зажигалкой. Мотька угостил сигаретой. Прикурили. - Иди, - сказал генерал. Мотька искренне рад был перекуру. Ну сколько можно полоскать мозги лысому черту? Виноват вкруговую, и нечего было трепать карточку Ципи. Все это походило на нарушение знака "Стоп" - проезд без остановки запрещен. Можно втяхаться под красный свет и отбрехаться. Вломиться под "кирпич" и что-то вякать, взывая к милосердию судейскую кочерыжку. За знак "Стоп" оправдания нет. Профессионал Мотька в этом пункте правил был полностью на стороне закона. "Яйца отрывать мерзавцам!" - считал он достойной мерой наказания. Так что же ты хочешь за уничтоженный танк? Если за "Стоп" - яйца? - Есть у тебя счастье, шофер, - сказала Рахель. - Танк не пострадал. - Ля?! - Клянусь! - сказала Рахель. - Прибористы проверили. - Как зовут генерала? - Шуки. Но он не любит, когда его так называют чужие. Дядька он добрый, но ты называй его "командир". - Он хочет меня посадить. - Не знаю, - сказала Рахель. - Я так не думаю. Шуки кризионер, но не злой. Все будет в порядке. - Рахель! - услышал Мотька голос генерала по селектору. - Пусть водитель войдет. - Слушай, парень, - сказал генерал. - Ты себя хоть виновным чувствуешь? - Да, - сказал Мотька. - Ты мне так засрал мозги с мобилизацией, еврейством и Ципи, что, выходит, всему виной я. Не буду скрывать. Танк в порядке. Но ты нарушил приказ. Тебе понятно? - Да, - сказал Мотька. - Вот письмо твоему командиру. Пусть он разбирается. По мне, так только тюрьма. Сегодня же доставишь письмо и вот это. Скажешь: побратим прислал. Мотька смотрел на черненую медь в раме - чеканный контур Святой Земли, где от плато Голан, от истоков Дана плыл по наклонной вниз сверкающий МЕК, груженный "центурионом", через центр страны к узкому мысу залива Соломона. - Класс! - сказал Мотька. - Мои умельцы сделали! - сказал генерал и добавил вдруг: - Пошел бы ты на склад поменять робу. Неудобно все-таки - Рахель! А на тебе рубаха не гнется. Мотька вылетел из танкодрома в Рафияхе. Пятнадцать часов семь минут. Хан Юнес... В гробу бы я видел Хан Юнес! Газа... Горела б ты синим огнем, мандавошка арабская. Ашкелонский перехлест проутюжил, аж пасть у полицейского отвисла. От Кфар Сильвер ушел вправо через Джулис и вот она - Кастина. Вот и шлагбаум поднят. Ахалан, ласточка. Дом родной! Чин-чинарем запарковался в ряду. Путевку сдал. Диспетчеру сказал: "Время отметь и запомни. Семнадцать ноль ноль". По рюмке коньяка с полковником Милу выпили. Читал письмо, аж прослезился. - Ай да Шуки, - говорил, - класс мужик! - А что про меня там пишет? - Ты-то при чем? - удивился Милу. - Езжай домой. Отоспись. Надеюсь, поумнел за неделю? Экипаж развалил, сопляк. А я хотел тебя в Первые перевести. Едет Мотька в такси на Холон. Удивляется генералу. Ай да Шуки! - думает. - Ай да Шуки!!! - Ну, ты, - понукает Мотька таксера. - Совсем уснул. Падла! "Ты у меня, одна заветная... " - поет душа Мотьки Бреслера. Будто и не было маневров в Бир-эль-Тмаде, не было танка, стоящего раком, и выпадания матки в кабинете генерала. Хотели, тварюги, получить с меня фунт за сто? Считать запаритесь. Не поверите диспетчеру - полковник подтвердит. Бесшумно, как рысь, прыгает Мотька по ступеням пролета на второй этаж к своей квартире. Испугаю птичку до икоты... Зацелую, затискаю... Кузюньку мою... Пирожок... Бамба-Осем... Обгрызу, обглодаю до косточек... Дверь входную, как вор, по-тихому. Крадется по коридору в салон. Где же ты... Что за бред? - столбенеет Мотька. - В это время гонят порнуху? Облошадели на телевидении! Время-то... У соседей дети не спят! Видит Мотька, еб твою мать! Телевизор вообще не включен. Это в спальне, взахлеб... жена... Кути, милый!... Ах, вот... еще! Вот... уже! Ах, вот... Ю-у-у-у! * * * ... Есть в Кирьт-Малахи забегаловка "Али Баба". Марокканец Проспер Каркукли хозяин там. Очень кошерный и гостеприимный еврей этот Проспер. Говорили: сидит на игле. Ну и что? Пидор лучше? Гудела рота "гимель", выставляя Мотьке пари. Веселый мальчишник. Притулился Марьян Павловский к плечу напарника. Не разлей вода. Глушил водку, как не в себя, и зверел, шляхта. Помню, Моти вообще не пил. Улыбался странно и прятал глаза. А я с тех пор никогда не слыхал, чтоб жен называли птичками. А уж Бамба-Осем тем более. ПАРОЛЬ "ВЕТКА ПАЛЬМЫ" Глава первая Оружейных дел мастер Саид Хамами с женой Аюни и узлом носильных вещей прибыл в Сион на крыльях орла из Йемена. В изначалье Пятого царства. Во времена Давидки-бомбардира. Того самого Дуделе, что приказал обстрелять и затопить пароход "Альталена" с репатриантами-бейтаровцами на борту в виду берегов Святой Земли. И потопил! Накаркало воронье напасть державе той, низкорослого, патлатого фараончика, и не смыть его имя с надгробья истории... Да. Но не о нем речь. Чудо с орлом и йеменцами сотворило Еврейское Агентство. Появились на улицах Адена, на базарных площадях и в молитвенных домах опасные люди издалека, говорящие шепотом. В сумерках приходили они и исчезали в ночи, но от сказанного "безликими" умолкали раввины, да старухи пророчили беду. Переполнились сердца ивриим страхом, а души томлением. Закрывал теперь лавку Саид Хамами задолго до вечернего намаза правоверных, терял покупателей в весенний месяц Ияр - месяц охоты на перепелов и бойкой торговли. Уходил, прятался в комнате, прилепленной к лавке, где земляной пол был сплошь покрыт лоскутным одеялом в две ладони ребром толщиной. Ждала его там девочка Аюни - жена его из почтенной семьи, что выпекали лепешки на продажу, а в праздник Песах - мацу. В красном, золотом шитом наряде ждала его Аюни. Маленькие ножки, такие теплые и трепетные в любви, как пара птенцов-перепелят, укрыты от чужого взгляда традиционным лиджа от пяток до бедер, и только он, Саид Хамами, знает таинства жены. Грешил он, подглядывая, как его Аюни плавит воск на мангале. Как полоски льна пропитывает вязкой липучкой, накладывая на ноги и укромные места на лобке и под мышками. Как, закусив нижнюю губу, с визгом и стоном срывает с нежного тела своего тонкий пух волос - и все это ради него Саида, господина своего и кормильца. Подводила брови зеленой сурьмой. Натирала десны кожурой ореха, и тогда белые зубы ее были красивее сахара. Мятой и камуном пахла Аюни. Мятой и камуном... В ту зиму, в месяц Шват, познал жену свою Саид. В конце зимы появились "безликие", и ушла мужская сила из Саида. Совсем ушла. Помнит он, разговорился со знакомым охотником-мусульманином о беде своей. Как продал лучший свой "мультук" с прикладом из ливанского кедра за бесценок. И сказал охотник: "Криза"! А что это - объяснить отказался. Ходил человек в Мекку, в хадж, Аллаху падал в ноги в молитве, а объяснить - убоялся. "Криза", - и весь сказ. Бежал сон и покой от Саида. Корила себя и горевала Аюни, ставшая неугодной в глазах мужа. Плавилась, сгорала свеча до восхода солнца, уходила ночь вместе со сжигающими слюну рассказами Аюни, как видела она однажды ослов - самца и самку, как на бегу и с разбегу вошел хамор с ревом и воплем в атон и как правоверных, ужаленных ревом, понесло из мечети вдогонку за ослами. Как били палками человеки животных, но упрямые ишаки продолжали реветь и любить друг друга. Только и эти рассказы не укрепляли Саида. Тогда пошел он к известному колдуну в Адене по прозвищу Заб, и сказал ему косорылый мудила, говоря: "Ты, ягуд! И место твое в стране твоего народа! А беда твоя лежит на листьях кустов "джат". Пожуешь листья и забудешь печали свои, и прошлое свое, и ремесло свое. Много детей будет у тебя, и то, что с печалью носишь ты между ног своих, в прибыль и в радость превратится. Знаменитым будешь в роду своем, и соплеменники твои придут к тебе на поклон". Так сказал косорылый Заб, и Саид поверил ему. Всем сердцем поверил. И сбылись слова те в Сионе. Большой серебряный орел перенес Саида и Аюни из Адена в Луд, и поселил их в городе Реховот, в квартале Шаарим. В квартале тайманим. Стали называть соседи Саида - Саадией, а его жену Аюни - Аувой. С кризой наш Саадия так и не расстался, но уже совсем по другой причине. Быстро смекнул Саадия, что поймавший кризу в Сионе, может считать себя счастливым человеком. Избранником судьбы может считать себя, да! Зазывают как-то Саадию к военному коменданту. - Давай, - говорят, - оформим в войско. - Нет! - говорит Саадия. - Как "нет"? - говорят. - Обязан. - А у меня криза! - Когда же пройдет твоя криза? - Дайте мне чанс! Или вот, к примеру, нудники из бюро социального обеспечения. Приставали. Ругали. Примерами глупыми запутывали. - Посмотри, говорят, - дорогой Саадия. Все соседи твои уже полицейскими стали. Уважаемыми людьми стали, - говорят. - В мэрии служат чиновниками и инспекторами на базаре. Очень уважаемыми людьми стали соседи твои. Поголовно. Ты же на пособии сидишь и не хочешь стать уважаемым человеком. - А у меня криза! - говорит Саадия. - Дайте мне чанс... Ко времени нашего знакомства с семейством Хамами Саадия успел "нашмокать" Ауве пятерых детей. Ко времени нашего знакомства оружейных дел мастер из Йемена превратился в известного в квартале Шаарим лекаря. Косметолога, можно сказать. Народного косметолога... Приходили соплеменники во двор Саадии пожевать сочнозеленые листья гата, чтоб исчезли морщинки на хую. Приходили выпить стопочку арака и пососать табачного с придурью дыма из наргиле. Все со спиралями длинных жестких волос впереди ушей и все, как один, в черных беретах бронетанковых войск Армии Обороны Израиля. Мода у них такая. Мнение. Красивые бабки зашибал Саадия за свою терапию. Очень красивые бабки! Так говорил мне Саадия в вечер нашего знакомства. - Красивые деньги и почет, - говорил Саадия. - И ты, сосед мой Муса, имеешь в глазах моих почет. Только машина твоя очень длинная. Как сороконожка, машина твоя, и в брюхе ее десять маленьких сороконожек. - Ты прав, господин мой Саадия, - говорю я пожилому тайманцу, и мне не очень хочется толковать об этом. - Машина твоя пьет твои соки, яа Муса, - говорит Саадия. - Не должен мужчина так рано вставать и так поздно работать. Саадия берет коричневыми морщинистыми пальцами с желтыми ногтями щепотку листьев гата и запихивает за щеки, плотно набивая рот. - Бери, яа Муса. Листочки от дерева жизни отведай, - угощает Саадия от своего изобилия. - Юсиф, - зовет кого-то, - принеси для русского арак. - Я водку пью, - говорю я господину своему Саадии. - Исключительно водку. - Плохо, - говорит господин мой Саадия. - Иноверцы могут пить водку. Она им не во вред, а у еврея от водки в мошонке всплывают яйца и высыхает мужская сила. У еврея яйца не должны плавать сверху... "Да, - думаю, - тот еще "лепила" мне тюльку гонит. Скользкую тему бухтит мужик. Некрофилию. Где ж это видано, чтобы на трезвую голову живую бабу шмурыгать?" Но молчу. Я у него в гостях. - Сколько детей у тебя, господин мой Саадия? - ухожу я от нездоровой темы и думаю: "На хрен я вообще сюда приперся? В растительный мир и фольклор?" - Два сына у меня, яа Муса, два леопарда! Самцы! - говорит Саадия, и зубы его процеживают зеленую жижу наркотика. - Иосиф и Биньямин. Я гляжу, как по двору бродят три полураздетые бабенки в папильотках. Чернокожее голодное мясо выпрыгивает из допустимого приличием. - ? - Дети Аувы, - отвечает господин мой Саадия презрительно. - Бзаз! К нам, сидящим за столом в тени дерева гуява, подходит высокий широкоплечий парень. Открытая хорошая морда. Улыбается по-доброму. Сабра, а наглости придурочной, вседозволенности - нет. Сколько их у нас в народе лиц, осененных Господом!!! Исключительно в боевых частях получают в награду солдаты такие лица. Только в Сионе. Вспоминаешь службу свою в береговых частях Черноморского флота. Урки в погонах. Ссученные. Только и мечтали: что бы где спиздить и пропить. Самогон. Одеколон "Бузок". Порошок зубной разводили. Анашу смолили и кодеином двигались. А рожи у всех - монголоиды! Лучший полк Черноморского флота... Теперь-то, оглядываясь издалека, вижу, что служил я в полку "кризионеров". Только "шанс" мы не просили. Обходились гауптвахтами. Да нам бы "шанс" и не дали. Вот и пришло время послать подальше господина моего Саадию, косметолога, и полк мой приблатненный, и рассказать вам о моем друге Иосифе Хамами. Родственнике моем духовном и "крестном отце" сына моего Йегонатана-Залмана. Убивался я, братья мои, голову ломал, с ума сходил, а придумать сыну имя достойное не мог. "Фьюзы" сгорали, а придумать сыну имя достойное не мог. Даже в Новом завете имя достойное сыну искал - и хоть ты тресни! Как назвать сына в честь отца моего, если отца звали Зяма? Как? Родился я в Комсомольске-на-Амуре. Назвали меня Моисей Зямович. Самое обычное имя и отчество. И место рождения. Кому-то могла прийти в голову насмешка? У кого-то возникали сомнения: как жить ребенку с таким именем? Нет! Родился Моисеем Зямовичем - живи себе Моисеем Зямовичем. А вот попробуйте в Сионе выжить с именем Зяма! Когда кругом Игалы и Алоны! Вы меня понимаете? Сижу один в квартире в квартале Шаарим. Пью водку. Жена, Маргарита Фишелевна, в больнице имени Фани Каплан. В родильном отделении. Двухэтажный трейлер мой, что новые машины перевозит, на пустыре за окном валяется. Не до него. Вдруг - звонок и стук в дверь. Сижу и недоумеваю, кто ко мне, сироте, может ломиться на исходе субботы? Кто? Мусора, кто же еще?... "Ох, - думаю, - как я вас ненавижу! Даже еврейский мент - это Мент. Выблядки Каина!" - Заходите, кричу. - Заходите, бензонаим... И надо же - Йоська заходит. Иосиф Хамами. Старший сын косметолога. - Ахалан, Юсуп! - встречаю я гостя нежданного и дорогого. - Шалом, Моше, - говорит вежливый Иосиф. - Шабат шалом! Почему ты пьешь один, как собака? - Сирота я, Йосенька, - отвечаю. - Чего уж там. Привык... И горе у меня, большое горе... - Брось все и пошли ко мне, - говорит мне в ответ Иосиф. - Я помогу твоему горю. Знаете, меня долго уговаривать не надо... Благословен Господь, что не сотворил меня женщиной... Сидим мы с Йоськой под деревом гуява в полной тишине на исходе субботы. На столе орешки рассыпаны, фрукты, фистук-халаби, изюм. - Знаешь, - говорю, - брат мой Юсуп, женщины в России называли меня Изюмовичем. Прямо так запросто говорили: "Что это ты, Изюмович, зарапортовался и величайшую заповедь забыл - не прешь и не рвешь?!" - Я помогу твоему горю, - говорит Йоська. - Какое у тебя горе? - Со дня на день сын у меня родится, а имени нет. - Хамор, - говорит вежливый Юсуп. - Откуда ты знаешь, что у тебя будет сын? Смотрю я на Йоську, и смеяться мне в лицо его хочется. Хоть и роскошная рожа у Йоськи. У Йоськи две девчонки в активе, а у меня сын в России, Эфраим, техникум электромеханический закончил. Может быть, в Афганистане лютует сейчас - как знать? Платит мой первенец Советам таможенные сборы. Вырос зверенышем без отца... - Слушай, - говорю, - Юсуп, и запоминай. Почему у тебя только девочки рождаются? Это ты ишак, а не я. Любишь ты свою Эстерку, жену свою, до кондрашки, и это - беда! От беды девочки рождаются... Так мне отец мой, Зямчик, объяснил. Если любишь - исключительно девочки и беда в дом войдут. И проживешь ты свою жизнь в печали и оппозиции. Отец, правда, сказал проще, но ты, Юсуп, по фене не ботаешь, и тебе не понять... - Давай, - говорит Йоська, - гат пожуем. - Давай. Приносит корзинку листьев. Жую с проглотом. Араком, мерзятиной, запиваю... Как одеколоном в морской пехоте... Что и говорить, обшмалялись мы с Юсупом в драбадан. Что я только Йосеньке в тот вечер не пиздел! "Как хороши, как свежи были розы!" - говорил я другу, рожденному в Израиле и никогда не бывавшему на периферии. Я возил его на перекладных из Тифлиса! Я стучал в рельс у штабного барака. И в заснеженном парке в Амстердаме мы, я и Йосенька, обоссались в штаны в присутствии прекрасной дамы... Да! Двое обрезанных и Прекрасная Дама! - Как себя чувствуешь? - тревожится Юсуп. - Как кошерная скотина, - говорю. - Отрыгаю жвачку и копыта растопырил. - Ай-ва!!! - говорит Йоси. - Я помогу твоему горю. - Чем ты можешь мне помочь, дикий человек, абориген? - Дай сыну имя величайшего еврейского полководца! - Смеешься? - Нет. - Юсуп, я должен назвать ребенка именем моего отца! Моего отца водил по Колыме гулаговский "полководец" Герман. Кстати, тоже еврей. Полный червонец. Душа деда непутевого, Зямчика моего, переселяется во внука, а ты про полководца трекаешь. Тогда рассказал мне Иосиф о царе Сауле. О военачальнике его Йегонатане. О воинском счастье его и преданности... Красиво говорил Иосиф. Погибли Йегонатан и Саул... Одеревенели скулы от листьев тайманского наркотика и бурчало в животе. Не нравился мне Саул. Хоть и ростом был от плеча выше любого в Израиле, мне мерещился тот патлатый, что обстрелял и потопил "Альталену". - Знаешь, как переводится имя Йегонатан? - спрашивает меня, смурного, Иосиф. - Нет. - Поц! - говорит мне в лицо Юсуп безнаказанно. - Это имя прямо от Б-га! "Он дал"! Йе-го-на-тан!!! Вернул тебе Господь Зямку твоего. Так и назови сына - Йегонатан-Залман бен Моше. Вот тебе и гат, орешки с изюмом... Человек Божий, абориген мой, Юсуп... Кому косметика, а кому судьба... Схлынула с меня дурь левантийская, и поклялся я перед Иосифом Хамами, что на обряде союза с Предвечным будет он первым человеком. "Крестным отцом". Друзья и соседи прозвали Йегонатана "Бакбук Молотова". Очень опасный мальчик крутился среди нас. Вылитый дедушка. Благим матом и не благим ревело мое золото, чижик мой, Зямочка, пугая окрестных тайманцев. Заслышав его вопли, беременные соседки проводили тыльной стороной ладони по глазам и говорили: "Хамса". А Йоська души в нем не чаял. Забаловал пацана гостинцами, курить, каналья, учил и жевать листь гата. С военных сборов, не заходя домой, прибегал. Жетон, крылышки и красный берет парашютиста подарил, а такие вещи не дарят. Рысачил я в ту пору на линии Эйлат-Герцлия. Двадцать шесть ходок в месяц отдай - не греши. Восемьсот верст на круг. Да прихватишь еще пару коротких рейсов от стада европейских машин, что прибывают в порты Ашдода и Хайфы. Не одних же "японок" таскать. Едешь вечером домой совершенно счастливый и гадаешь: "Спит уже мое золото или еще под деревом гуява сидит? Кушало дите борщ или опять шашлыки с мангала всухомятку ест, обжигаясь? "Косметолог" ему сказки арабские рассказывает или маманя про Киев бухтит?" Задумаешься, развесишь уши и проутюжишь светофор на темно-бордовый цвет. Визжат наездники из легковушек, пальцами у висков крутят, средним перстом пассы шлют, номер записывают на память. Рюхнешься в зеркала - не повис ли на хвосте ментализм - и радуешься. Удержу, можно сказать, нет от радости. Прибегаешь в свой Шаарим, наконец, бросишь трейлер на пустыре - и домой. - Где дите, женщина? - спрашиваешь. Во-первых. - Внизу, - отвечает. - У Йоси. - В детдом, - говорю, - сука, дите родное сдала? Плачет. Разнервничался я, распсиховался и уж не помню - то ли про себя, то ли вслух говорю: "Что ж ты, батяня, Зяма Аронович (благословенной памяти), о внуке не заботишься? Неужели, - спрашиваю, - и пацанчику судьба наша выпадет: носить ношеное и ебать брошенное? У еврейского ребенка кличка "Бутылка Молотова"... - Приведи, Изюмович, киндера, - просит Ритатуля Фишелевна. - Он меня не послушается. А я пока на стол соберу. Во дворе у Саадии Хамами, за столом под деревом гуява, как обычно, целая шобла пейсатых в бронетанковых черных беретах и мой сын. А также Иосиф и младший сын Биньямин. - Ахалан, Муса! - приветствуют тайманцы. - Ахалан, мужчина! Ахалан, человек, у которого в доме растет леопард! - говорят тайманцы русскому человеку в глаза. Что с них взять, с дикарей? У них своя "феня". - Валлак, Абуя! - мяукает "леопард". - Я сгораю по тебе! Глаза мои припаяны к Йегонатану-Зямке. Короткие волосенки его впереди ушей, на висках, скручены в сосульки. Столбенею и мысленно, как обычно в случаях непонятных, спрашиваю батьку Зяму Ароновича: "Что будет?" Выходит на связь папашка. Ни разу не пропустил вызова. А шнораю я частенько. - Зяма Аронович, - спрашиваю, - ты видишь, что с твоим внуком делают? - Не гони волну, - транслирует дедушка из далека, чистого и светлого. - Не переживай за малолетку. Начальник на разводе со мной о внуке говорил. Улыбался Начальник. "Правильный малолетка у тебя растет, Ароныч, - говорит. - Всей нашей кодле на радость". Тайманцы толкуют мое замешательство за скромность. - Бзаз! - кричит Саадия дочкам в папильотках, и связь обрывается. - Принесите мужчине чистый стакан. Ветерок прохладный шатается по двору в обнимку с дымом от мангала. Запахом печеной овечки и осени окутано дерево гуява. Ягненком пахнет мой Йегонатан, засыпая у меня на руках. Поет Биньямин песню о коленах Израилевых, о десяти пропавших Коленах. О большей исчезнувшей части Народа. Про узкий мост поет Биньямин Хамами, который надо пройти без страха. Мост жизни... Плачет гитара в руках умельца. Спит маленький Зямка на Родине. Счастливый Иосиф хлещет арак стаканами. Его Эстер прощупали врачи ультразвуком. Сын будет у Юсупа! Нагляделся-таки на моего малыша, макая пальцы в сладкие слюни во рту, накручивая короткие пейсы-сосульки на висках "Бутылки Молотова". - Велик Господь! - говорю я собранию. - Иншалла! - отвечают тайманцы хором, и никто не запоздал с выкриком. Хорошая эта примета у евреев. Не жизнь, а автострада ожидает такого ребенка. Не то, что нас, все несет по Старой Смоленской... * * * В конце мая восемьдесят второго года послу нашему в Англии комсомольцы Арафата прострелили голову. Не смертельно. Обычное дело в нашем регионе, пистолетные эти намеки, когда касается рядового еврея. Хрюкнут журналисты мимоходом новость, что, мол, молодой человек из национального меньшинства "замочил пером" у Шхемских ворот пацана-ешиботника в Иерусалиме; молоденького мокрушника, конечно же, не нашли, а религиозные фанатики учинили беспорядки. И все. И тут же музыку танцевальную включают - по заявкам молодых нацменов. Ум-Культум у них теперь в моде и Фарид. Оперативники наши, у которых язык детства, на котором мамы ихние говорят, - арабский, тоже очень любят Ум-Культум. Демократично любят. До самоизвержения семени. Поллюцейские народа нашего. Да... Случай же с послом нашим показался на верхотуре посягательством на драгоценные их жопы. Публичным, так сказать, посягательством. Ох, какой хипеж поднялся! - Братья, - говорят, - и сестры! Нет мира в Верхней Галилее. Везде, ну везде мир, а в Галилее - нет. Исполним же повинность воинскую и добудем мир Галилее! У Иосифа Хамами баба на сносях, а тут - "Мир Галилее"! Шестого июня распахнули натощак ворота "Фатма", что в километре от пограничного нашего городка Метула, и поплыли колонны ЦАХАЛа с боем на северо-запад, от крепости Бофор и города Тир до города Сидон на западе и местечка Рашая на севере. Так повелели на верхотуре. Но Бейрут не брать! Поцефисты. В первый день войны парашютный полк, в котором Иосиф Хамами на святой должности пулеметчика, взял крепость Бофор. Чисто и без потерь. Так по радио сообщили. И потянулись мы, водители танковозов, вслед за волной танков наших, ушедших своим ходом. По узким кривым улицам городка Мардж-Аюн, пустынным после прохода мотопехоты, ползли мы, груженные танками "Меркава", в сторону горного кряжа Шуф. С поднятыми ветровыми стеклами, казалось бы, отстегнутые от жары вентиляторами кондиционеров, угорали мы от духоты бронежилетов. Угоришь тут - правый срез платформы зависает над пропастью, левый выбивает камни и пыль, чиркая по скале. Натанчик, напарник мой, мой первый номер, подсовывает пятилитровую банку с водой, обложенную пенопластом, за каждым поворотом выдергивает из носика фляги затычку: - Пей! Вода, вкуснятина ледяная, в Кастине забрана. Святой Земли водица. Когда еще попьем из источников Израиля? Автомат "Галиль" на коленях у Натана, с пристегнутой обоймой, и смех меня разбирает видеть конопатого друга в каске и с "ружьем". - Наступаем, Наташка? - Кус им-ма шела'эм! - не принимает шутки напарник. - Рассказывай, как дела на гражданке? - Значит, так, - говорю, - сын у меня родился... - Знаю, - прерывает Натан, - на обрезании был. Говори, как назвал? "Спутник"? "Калашников"?... - Ну ты, пидор, - говорю напарнику. - Не забалтывайся. Это все, что у меня есть. - Так как назвал? - Йегонатан-Залман. - Квайес! - говорит поляк по-арабски. - Красиво! На крутом повороте дороги, петлей огибающей гору, в сердцевине ее - бункер. Бронетранспортер сопровождения проходит мимо, не задерживаясь. Дохлый, значит, дзот. Так и есть - только бетонные стоящие дыбом плиты да клочья обгорелой амуниции. В черном том брюхе уже некому заниматься политикой. Мотопехота наша прошла... "Пистолетчики, - думаю, - еб вашу мать. Шушера. Все надеялись, что на конгрессах да форумах утрясете, с леваками нашими лобызаясь, ан нет, не прокандехало на этот раз, не проперло. Не о кусне придурков разговор пошел - против Амалека вышло войско Израиля. А уж Рафуль вам матку наизнанку вывернет, это, как пить дать". За полдень перевалило, а мы только к друзскому городу Хацбая подходим. Что видит еврейский водитель на подходе к Хацбае? Табличку он видит - военная полиция автограф свой оставила: "Вражеская территория! Из машин не выходить! В торговые отношения не вступать!" - Глупости, - говорит мой напарник Натан. - Не клади, Мойшеле, надпись эту себе на сердце. Спекулировать мы, конечно, не будем, потому что нечем нам спекулировать, но черешни я нагребу - я ее смерть как люблю, черешню... Еще видят евреи, как растут вдоль дороги эвкалипты, и кроны их образуют туннель метров в триста длиной, а посредине его ответвляется дорога вправо и тут же - мост над ручьем. Если с моста вниз посмотреть, можно увидеть сарай и вывеску на нем: "Казино". - Заезжай! - кричит незнакомый мне офицер. - Заезжай на разгрузку! - Мойшеле, загони ты, - просит напарник. - Я только черешни нарву. Загоняю я телегу нашу на пустырь. Маневрирую, натянув в струнку тягач и платформу. Лезу на гузник цепи крепежа отпустить. Водила в танке уже движок запустил, пушку набок заворотил, а я еще "сандали" разгрузочные на отбросил. - Что, - кричу танкистам, - бензонаим, "сандали" я за вас должен отбросить? Смеются танкисты. "Хороший у русского иврит, - говорят, - литературный". А тут и Натан прискакал, бледный и счастливый. На пустую уже платформу черешню ссыпал из-за пазухи - налетай! Комбат наш Янкель проталкивается в толпе, свою жменю цапнуть. - Ну-ну, - грозит комбат, - ну-ну, Натан! Я этого не видел... Не видел я мародерства твоего... В сумерках разгрузилась колонна. Ушли танкисты на горный кряж Шуф. Плывет по туннелю из эвкалиптов бесконечным потоком колесно-гусеничная рать. Еще различаешь под касками лица солдат. Сколько их у народа нашего, лиц, осененных Господом! Меня, корягу старую, в слезу шибает, что уж о папашках ихних да маманях говорить! Гудит, полыхает впереди, в горах Шуф, поножовщина. Повесили минометчики в небе "фонарики" осветительные на парашютах, подмахивают мотопехоте. Где-то там и корешок мой, Гринька Люксембург, шарашит на самоходке. Первоклассный водила мой побратим, любимец дивизиона, рожа бородатая червонным золотом отсвечивает. Шехиной!!! "Береги себя, тварь, - молюсь. - Не нарывайся! У подбородка правую руку держи... " Созывает комбат шоферюг на боевое распределение. - Дорога забита, - объясняет, - а обводной нет. Поздно ночью пойдем в обратную, когда схлынет. Не спать, - говорит. - Костров не разводить. Пожуйте из боевых пайков, и чтоб я звука не слышал. Обоймы пристегнуть - и ша. * * * В первый месяц похода накатались мы по Ливану до отрыжки. Ох, накатались... Однажды уснул я в городе Рашая в штабе корпуса. И снится мне сон в руку. Будто сидим мы с Йоськой под деревом гуява, и ломает себе голову Юсуп. Фьюзы с треском сгорают. Места себе не находит. С ума сходит. Арак стаканами хлещет и листочками гата заедает. - Почему ты пьешь один, как собака? - спрашиваю я Юсупа вежливо. - Имя ребенку дать не могу, - говорит Йоська и плачет. - Совсем другое имя хочу ребенку дать и не могу... - Вставай, шечемиса! - пинками будит меня дежурный грузин. - Пэвэц к нам прыехал. Дани Сэндэрсон зват! Пайдом слушат! "Батяня, - взываю, - Зяма Аронович, благословенна память о тебе! На хуй мне нужен Дани Сендерсон, маломерка эта задроченная? Я спать хочу до сладких слюней, Ароныч! Я сына месяц не видел, маму его... " "Ладно, - говорит крутой старик, - разбакланился! Не один ты дерьмо черпаешь, не скули. Посмотри лучше, какой подарок я тебе "на пропуль" двинул!" Смотрю с балкона второго этажа на дорогу и вижу: тяжелый семитрейлер светло-зеленого невоенного цвета и надпись красная по борту - "Таавура". - Ароныч, - говорю папашке, - лучшего подарка и быть не может в данный момент. Спасибо, батяня! Одед-маленький, шоферюга из фирмы моей, на семитрейлере танк припер в Рашая. Увидел меня - целоваться полез. - Ныряй в кабину! - кричит - На волне F-4 диспетчер чирикает... - Таавура-шесть, Таавура-шесть, - вызываю по "Мотороле" диспетчера. - Таавура-шесть слушает, - отвечает диспетчер наш Рафи и узнает мой голос. - Откуда транслируешь, пропажа? - Из-за границы, - говорю. - Из Килдым-пиздым. А тебя не забрили? - Хозяин отмазал пока. Дома все в порядке? - Не знаю. - Подожди, Моше. Хозяин с тобой говорить хочет. - Шалом, Моше, - приветствует хозяин. - Шалом, Бонди! - За все время не был дома? - Да тут как на войне. Шустрим. - Скажи Одеду, чтоб подождал, - говорит хозяин. - Я тендер за женой твоей пошлю. Жди и себя береги. Шалом! Великий Бонди! Купил меня с потрохами! Ну, старик, долгих лет тебе! Такого бы хозяина нам в премьер-министры! Все бы чик-чак стало на место... Сижу в кабине, жду вызова связи. - Абуя! - слышу сквозь помехи голос Йегонатана. - Я сгораю по тебе! Аюни! Бешенство матки можно схватить, доложу я вам, услышав голос сына в Ливане! Только из Сиона подарки такие шлют! - Говори, Зямчик, говори, родной! - Мама плачет... - Пусть женщина поплачет, сынок. Только ты не реви! - Я - мужчина! - Дай, мужчина, маме микрофон. Целую тебя пять тысяч раз! Маргарита Фишелевна у микрофона. "Ох, - думаю, - доберусь же я до тебя!" - Изюмыч, плачет женщина на волне F-4. - Йоська домой вернулся, а тебя все нет. - Эстер родила? - Нет. Мы все волнуемся за нее. - Окотится... - Не говори так, Изюмыч. Уже десятый месяц на исходе... Но прерывают какие-то "фуцены" разговор наш с Ритулей Фишелевной. Забили связь, и остаюсь я в кабине трейлера с микрофоном в руках. Такое у меня счастье. Если всем - срамной уд, так мне - два! Делать нечего. Уехал Одед. Гремит усиленная динамиками музыка над Рашая. Прыгает козлом исполнитель популярных песен. Усевшись в пыль и подобрав под себя ноги по-турецки, раскачивается в такт тьма вооруженного народа при паучах и касках, с автоматами на коленях и все, как один, обросли щетиной на лицах, освященных Господом. Не бреются евреи во время боевых действий. Нельзя. Падают ребята первой линии за мир Галилее. Лихорадит города наши извещениями-похоронками да воплями матерей на военных кладбищах. А в Рашая - гульба. Дани Сендерсон внизу уже поплыл в оральной прострации, заглатывая головку микрофона на штативе чуть не до самого треножника. Солдаты кейфуют. Мужики с обросшими лицами. Хлопают в ладоши, и, может, видится им не плешивый разъебай на помосте, а пляшущая у костра Мирьям в начале пути Народа к Земле Обетованной. Стою на захарканном балконе второго этажа друзского города Рашая и некому мне душу раскрыть. "Батяня, - шепчу, - Ароныч! Что скажешь? Будет мир Галилее?" "Нет, - отвечает отец. - Не положено. Дай евреям манду, они вошь будут искать!" А внизу лабают, повизгивают... И странно мне. Что за страна затруханная - Ливан! Мух полно, а птички не летают... Птички, блядь, ни одной не видел. Паноптикум. Глава последняя Бабешки Израиля похорошели за время моей отлучки невероятно! До заглядения! Снизошло на них с неба или запах крови с севера перешиб мускус похотливых наших подруг, только выглядели еврейки роскошно. Сижу в скоростном экспрессе Хайфа-Тель-Авив, как в букете цветов. Благоухают сестрички. Пока ломился в проходе, чтоб местечко отграбчать, поворошил я букетик тот изрядно железяками амуниции и личным стрелковым оружием. От сфарадиек нанюхался духами "Опиум", от ашкеназок - "Шанель номер пять". Голова кругом. Реакция по организму идет, забытая за границей. Я ее торбой с грязным бельем прикрыл, присел в растерянности возле самой пушистой девули - устроился. Канистру двадцатилитровую между наших ног зажал. Со скандальной водицей канистра. Полтора ящика "Джони Уолкера" перелил. Когда на въезде на Родину шмонали у Фатминых ворот, дебош закатил. "Сионисты, - кричал, - падлы, ценами нас потравили, вон куда бегать пришлось за дешевым пойлом! Пропустите, паскуды, не то пробку отверчу, оболью всех "Скочем" и сожгу к ебанной матери!" Теперь-то хаханьки, а на шмоне переживал я за трофей свой кровный. Как с пустыми руками перед "косметологом" буду стоять? Что будем листочками гата зажевывать с проглотом? Не арак же, мерзятину... Благо, лейтенант-марокканец за главного там стоял, на разбой поглядывал. Ментальность у марокканцев, как у русских. Родство душ. На горло берут сходу! На понт! - Посмотри, - говорю лейтенанту, - что ашкеназы с репатриантом вытворяют? Бензонаим! - Пропустите резервиста, - говорит. - Не на продажу тащит. Давай выпьем и тремп ему остановим... И вот сижу я в экспрессе среди сестричек. Еду домой. Воняю нестираной робой и соляркой. Девуля пушистым бедрышком пригревает, а носик к окошку заворотила и реже дышать принялась. Хатха-йога. Билет покупая у водителя, в зеркало на себя посмотрел. Тот еще мальчик на меня попер в отражении... Клоками седой щетины обнесло "шайнер пунем", и щечки от перебитого носа до ушей апокалипсическими жилками рдеют. Признаки призывного возраста. Губы трещинами порепались, словно сексом по-советски занимался - манду, на заборе нарисованную, лизал. Одним словом, чтобы словесный портрет закончить, скажу: ничего от образа и подобия на меня из зеркала не глядело. Грязная плешь и белые с перепою глаза. Чтобы как-то впечатление о себе сгладить, отворяю торбу. В затхлой глубине ее откапываю настольную книгу на русском языке. Принимаюсь за чтение. Страница 666. Параграф 9. "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем". Закрываю книгу. Потому что мысли путаются. Слипаются мысли, как конфеты-подушечки в детской ладошке. Накладка получается с Екклесиастом. Плагиатом попахивает от сына Давидова. Царя в Иерусалиме. Книгу настольную я на Родине читаю. В изгнании она мне не попадалась. Это точно. Как сейчас помню, спрашивает меня батяня: - Куда ты, сынок, пачку "Беломора" заначил? Я все бычки с печки-голландки ободрал! (Любил Ароныч, лежа в постели, курить и, пожевав мундштук папироски, окурок на бок печи приклеить на черный день.) - Не знаю, папа, где папиросы, - вру родителю в глаза. - Я еще маленький и БГТОшник. Не курю я. - Крутишься, волоеб! - серчает батяня. - Крошечкой прикидываешься! Сколько ни крутись, а жопа сзади. Волоки пачку живо, а то ноги повыдергаю! Сказал мне это родитель, когда я был почти маленьким. Проповедника же прочел только что. Кто же у кого идею заимствовал? Суета сует... - Солдат! - говорит соседка-пассажирка впервые за дорогу и обращает лик свой в сторону моих воспоминаний, блудящих по небритой роже. И я чувствую, что распахиваюсь, как ворота Фатмы, навстречу беседе. - Завинти крышку на банке своей, ради всего святого! Течет мне по ногам гадость эта, и я угорела от вони ее! - Красивая госпожа, - говорю чужой женщине. Гляжу на пушинки ее и не могу нагрубить. Язык забуксовал. - Ты назвала гадостью чистейшее шотландское виски! Взгляни на ситуацию добрым взглядом. Тебе неизвестный солдат ноги вымыл спиртным напитком, а ты улыбки доброй подарить не желаешь! Может, у меня паралич скоротечный начался от аромата твоих пушинок сладких, но я не ревную тебя к хахалю, к которому ты мчишься экспрессом и окружающую фауну не замечаешь. Отвечай быстро, как тебя зовут? - Илана, - говорит девуля. - И совсем я тебя не боюсь. Хотя впервые сижу с пьяным "русским". - Испугать? - Не перестарайся... Торбу сдвинул с колен. Ширинка - горбом. - Беги домой, дядька, а то не донесешь, - смеется Илана. - Не пугай никого по дороге. Сбереги себя для жены. Так будет справедливей. Мой тоже скоро вернется и, поверь, мы свое наверстаем! Да не прячься ты под мешок. Сиди свободно. Мне тоже приятно думать, что мой там не шалит... - Где он торчит? - В Набатие. - Звонил, что ли? - Каждый день! - Значит, "джобник"? - Сам ты "джобник"! Ракетчик мой Рон. - Прошу прощения, Илануш, - говорю. - Позволь включить заднюю скорость и педаль сцепления отпустить. - А-а! Шоферюга! - догадалась девуля. - Так точно, - говорю. - Шофер и предсказатель счастливых судеб! Гадаю по руке и между коленок. У тебя, шатенки, это - как на кофейной гуще. - Мой знак Зодиака отгадать сможешь? - Давай лапку. Так и быть, будем паиньки. Ладошка у Иланы горячая. Сухая. Запястье тонкое - мальчишечье в охват. Пальцы длиннющие, а ноготки прозрачные, коротко острижены. Как насадочная сторона перышка к ученической ручке. Узкие. Круто изогнутые с боков. Обладательницы таких ноготков ввергают нас в панику, когда звучит команда: "Открыть кингстоны!" - Февральская ты, Илануш, - говорю. - Рыбье у тебя счастье. - Как это тебе удалось? - Очень просто. Руки у нас абсолютно одинаковые. Только твои - чистые, а мои - не очень. Да и мое счастье тоже фаршированное. - Как тебя зовут? - Мойшеле. - Где ты так палец покалечил? - Давно это было. В России. - Расскажи про Россию. - Ну, что ж, выхожу однажды из ресторана, и вдруг группа антисемитов мне на руку наступает. Изувечили палец. Я осерчал. Купил билет и уехал в Израиль. К тебе. - Дурачок, - говорит Илана. - Я серьезно спрашиваю. Глаза у Иланы светло-серые. Хоть и смеются сейчас, а с печалинкой. Брови не выщипаны. Человечьи брови противоположного пола. Редкость. Гладит кривой мой палец с милосердием. Несется экспресс уже за Нетанией. Соседству нашему конец приближается. - Не будешь смеяться, если я тебе про маму свою расскажу? - спрашивает Илана. - Лучше бы про мамину дочку, но если настаиваешь... - Слушай. До Рони жили мы вдвоем с мамой в Хайфе. Отец давно умер. Я его не помню. Но не помню, чтобы возле матери был какой-то мужчина. Красивая мама у меня. Ашкеназийка чистых кровей. Внучка раввина из Австрии. Только всегда одна. Во время войны Судного дня это было. А рассказала только вчера. ... Захлебнулись мальчишки регулярной армии кровью, вцепившись в смертный рубеж на Голанских высотах! Удержали, пока мужики-резервисты, прямо из синагог, под вой обезумевших сирен шли на помощь. Ты бы видела их лица, Иланка! Господи, куда глаза мои глядели всю жизнь? Почему я гнала их от себя? Насмешливых... Самоуверенных... Грубых... И вот они уходят недошептанной молитвой. Слезами венского моего гонора. Избранники Божьи уходят туда, где сам Предвечный пришел в отчаяние. В затемненном городе проплакала я до утра, бросила тебя соседям, собрала, что под руку попалось, печенье да бутылку ликера, завела "жучок" и помчалась на север. За Рош-Пину. К мосту Бнот-Яаков... Столпились танки на обочинах дороги. Скучились в лесопосадке. Ждут своей череды пройти узкий мост. Ржавые стальные балки, склепанные за Иорданом. Туда, где сразу за мостом круто в небо уходит дорога, и плывут по ней мои братья, исчезая за синей чертой... Я искала его долго. Они все были красивыми до слез, но я искала только его. Он стоял позади будки на колесах, из которой торчали, как копья, антенны. За его спиной, в черном провале двери, то и дело вспыхивала лампочка рации, и кто-то издалека искал паролем: "Ветка пальмы! Ветка пальмы! Я - Высокое напряжение. Отвечай!" Он был красивее всех. Поверь мне, Илана. Плешивенький мужичок моих лет с острым кадыком на тонкой небритой шее. Я была рядом, но он не видел меня. Он смотрел куда-то поверх колонн, в сторону озера Кинерет, туда, в тыловую близость своего дома, отрезанного от него воем сирен. "Ветка пальмы! Ветка пальмы! - умоляла рация. - Отвечай!" - Глоточек вишневой настойки резервисту не помешает? - спрашиваю. - Глоточек вина за жизнь? Что-то похожее на улыбку искривило его лицо, и он переломился пополам в нелепом поклоне, и щипал мои руки губами, а я отворачивала в сторону голову, чтобы слезы не брызгали на его затылок. Я увела его недалеко. В лесопосадку. Так, чтоб если окликнут, он мог услышать. Иланка! Девочка моя! Как я его целовала. Как любила всем телом и сердцем тело того человека в казенной одежде, выданной впопыхах не по росту! ... Потом мы лежали в иссушенной солнцем колючей траве, он на спине, положив голову на сумку с моей дребеденью, а я прижалась щекой к его животу и смотрела, как вздрагивают ребра под тонкой кожей, и седые волосы на груди были так близко у глаз моих, что касались ресниц, и я уже не видела его, только чувствовала всхлипы и плакала сама. Он не отнял руки, когда острым пером "паркера" я трижды обвела жирные цифры своего телефона. Как у спасенных из концлагерей. Он не отнял руки. - Когда вернешься, позвони, - просила я резервиста. - Только скажи: "Я - Ветка пальмы". И все. Только это скажи, обещаешь? Имени его я так и не узнала. Да и он моего. Номер телефона и пароль: "Ветка пальмы". Он не позвонил... Да будет память о нем благословенна!!! - Амэн, - говорю. - Амэн, - шепчет Илануш. - Мой Рони хороший и добрый. А то бы каждую волосинку на тебе зацеловала. - И как из ледяной, до ожога, воды вынырнула. - Правда, хорошая у меня мама? И я закрыл пасть. Вернее, она у меня сама захлопнулась. Смотрю на нее фарами с дальним светом и думаю: "Кому, ебаный мой рот, ширинку горбом показывал? Кого фаловал в спарринг-партнеры?" Онемел я до самой таханушки тель-авивской... встреча-то с Иланкой неспроста! Боком вылезет мне встреча эта. Забрюхатела душа моя тем резервистом, и ни выкидыш, ни кесарево не помогут. Так и буду шкрябать с ним, пока не сдохну... И все-таки Илануш подарила мне кусочек себя. - Не вставай, Мойшик! - сказала. - Я хочу уйти, притрагиваясь к тебе. Она поднялась, повернулась ко мне лицом, перешагнула канистру, и наши колени встретились. Обеими ладонями сжала мои щеки, так что губы расползлись в рыбьем зевке, и чмокнула вовнутрь. И отлепившись, сказала: "Мир тебе!" - сказала Илануш тихо. Потом: "Тьфу, какой ты соленый... - и еще раз. - Мир тебе!" А я сидел, как целка, и не видел ее лица, и уже молотил в висках языческий кадиш по ненужной жизни, и вот ушла чужая женщина моей масти, правнучка венского раввина, коснулась своими губами моих, украла всю мою наглость, бросила на произвол ржаво-селедочной судьбы - скотоложествовать с киевлянками и заливать кишки спиртом. Я вывалил последним из стоящего автобуса под злобное понукание водилы, груженный канистрой и военным скарбом, упал в старческие добрые руки хабадников-проповедников с душами нараспашку, и старухи-побирушки с глазами офицеров контрразведки, почуяв сладкого фраера, поползли к моим коленям за наживой. Одуванчик полевой спеленал мне руку ремешком филактерия, и я занавесился чужим талесом от гнилых старух и голого мяса порножурналов. И оттолкнув бедлам автостанции, вошел к Нему в полный рост, не пошаркав ботинки о тряпку половую, и "оттянул" Его списком поименным: - Этих Ты не тронешь, понял?! - Говори. - Гришку Люкса. - Говори. - Мишку Спивака. - Говори. - Мишку Риклера. - Дальше. - Иоську Хамами. - Говори. - Марка Городецкого. - Говори. - Натана Каминского. - Дальше. - Одеда-маленького. - Говори быстрей. - Якова Дагана. - Говори. - Рона Иланкиного. - Ты же его не знаешь! - Ради Илануш. - Втюхался? - По брызговики. - Вон, похаба! Без тебя мозги засраны. И я отвесил такой низкий поклон, так "опасно пошел головой", что земные реферюги просто выбросили бы с ринга, а Он улыбался по-доброму... И я ухнул вниз, к беспризорной канистре и амуниции, по тонкому ремешку филактерия... Купил Йегонатану двухэтажный трейлер-автовоз, десяток легковушек всех марок, нанял таксера и уехал домой. В Реховот. * * * Нога еврея, в чьих жилах течет кровь Первосвященников, не переступит кладбищенской черты. Так написано в Законе. Ибо те, кому благословлять Народ, да не прикоснуться к тлену. К падали. В какой бы степени родства ни находились коэны, в последний путь их провожают чужие люди. Внизу, во дворе Саадии Хамами, третий день и третью ночь читают псалмы Давида. Отпевают душу старшего сержанта войск связи Биньямина Хамами. Упал мальчишка в Ливане, не оставив после себя долгов. Деревце полевое... "Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные! Не рассказывайте в Геве, не возвещайте на улицах Ашкелона, чтобы не радовались дочери филистимлян, чтобы не торжествовали дочери необрезанных". Доставили вертолетом в хайфский госпиталь РАМБАМ тело Беньки, разорванное миной. Так и ушел, не приходя в сознание и, по милости Б-жьей, не страдая. "Горы Гиладские! Да не сойдет ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами; ибо там повержен щит сильных, щит Саула, как бы ни был он помазан елеем. Дочери Израильские! Плачьте о Сауле, который одевал вас в багряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы. Как пали сильные на брани! Сражен Йегонатан на высотах твоих". Шмыгнул джип с солдатками из комендатуры к дому Саадии и Аувы, и через мгновение возопили к небу: "Яавэ-э-эли! Яавэли!" Завыли псы в соседних дворах, и толпы пейсатых в черных беретах бронетанковых войск хлынули на пугающий от сотворения мира вопль. Я смотрел на них сверху, с балкона третьего этажа своей квартиры, как все тесней становится внизу, и вот двор переполнен, и люди уже за металлической сеткой низкой ограды. "Скорблю о тебе, брат мой Йегонатан: ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской. Как пали сильные, погибло оружие бранное!" И тогда я увидел Иосифа. Я увидел его в проеме двери, куда смотрели все, и вот он вышел с непокрытой головой, и толпа осела, отпрянула назад и замерла. Я увидел его в полный рост. Серое лицо безумца с выдавленными болью глазами, волокущего за собой ролики Пятикнижия и ручной пулемет МГ с растопыренными опорными ножками и брезентовой круглой сумкой для ленты, пристегнутой и готовой исполнить свое назначение. "Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные!" И он бросил пергамент Закона на обезлюженный пятачок земли и топтал его босыми ступнями, и кто-то крикнул: "Во имя Господа, прекрати!" "Та-та. Та-та, - коротко и жестко хлестнул пулеметом по небу Иосиф. - Та-та. Та-та". От босых ног, попирающих Книгу Книг, во след еще теплым позывным связиста Биньямина. И, ломая опорные столбики ограды кинулись евреи прочь от святотатства. И я заревел, как маленький Зямка, во всю мочь глотки сорокалетнего мужика... Йоська лежал ничком на пергаменте в пыли пустого двора. Дышал ровно. Жарища пошла на убыль. Тень дома полностью покрывала его. Из дома - ни звука. Я собрал стрелянные гильзы, разрядил пулемет и унес к себе. Пусть уж стоит рядом с моим "Галилем". Ритка с Зямкой приехали. У Эстер и новорожденного все в порядке. И мы спустились вниз, к семье Хамами, прихватив все, из чего можно пить, и канистру - чем-то же надо встретить людей, разделяющих скорбь - и они пришли, пришли во множестве в дом, где родился, и рос, и играл на гитаре, и пел еврейские песни тонкий, как прутик, мальчишка Биньямин, и теперь они поют псалмы царя Израиля, Давида, и выговаривают самые лучшие кусочки из незатейливой жизни соседского пацана. ... Дежурил амбуланс. Хлопотали над полумертвой Аувой сестры милосердия. Почтенного вида старикашка в кальсонах на кривых ногах стоял перед Саадией. Просил не нарушать условия союза Авраама с Г-дом - в день восьмой от рождения должно это совершиться с еврейским младенцем. "Да... - думаю. - Да. Да". Притих Зямка на коленях у "крестного отца". Смотрит, как плачет оживший Иосиф. - Халас, Йоси, - просит. - Не плачь. Две ночи подряд, перед рассветом, когда прогонял меня Йоська к спящему моему семейству, приходила ко мне Илануш. Позволяла трогать темно-русые волосы, собранные тяжелым узлом и оседающие под собственным грузом. Шептала мне на иврите, чтоб никто в мире не понял ее слов, только я и она. Говорила, что в следующий раз мы уже непременно будем вместе, и если, возвратясь из провала, не забудем пароля, то встретимся обязательно, ибо все повторится. Грязный, подпитый солдат с больными одиночеством глазами и правнучка венского раввина. - Только не забывай: ветка пальмы! - Я запомню. - Повтори. - Ветка пальмы. Она сжимает мои щеки так, что губы растягиваются в рыбий зевок, и целует вовнутрь. - Мир тебе! - шепчет Илануш в слезах. - Ты еще солоней, чем тогда... Не забывай: ветка пальмы... ... Последняя ночь моего четырехдневного отпуска. Утром от тель-авивского дворца спорта "Яд-Элиягу" повезут отпускников на север Земли Израиля. В Ливан. Но это будет только утром. И нечего думать об этом сейчас. Мой маленький мужичок - Б-гом данный Зямка - спит со мной рядом. Со злостью и храпом втягивает в дырочки носа, заросшие полипами, горячий воздух хамсина. Осенью, как похолодает, сделают ему операцию. Короткая стрижка киевлянки горит костерком на подушке в свете луны. Замоталась, бедняга, между родилкой, где сосет молоко из Эстер маленький Биньямин, и домом Саадии Хамами. Кто подаст и приберет в доме скорбящих?!... ... Впереди процессии шел офицер высокого звания частей раввината. Шестеро однополчан, равных в звании старшему сержанту Биньямину Хамами, несли прямоугольный ящик, покрытый флагом с шестиконечной звездой. Следом, с прижатыми к телу карабинами, штыками вверх, топали ребята почетного караула. Вот и Саадия, поддерживаемый первородным сыном, прошел пасть кладбищенских ворот в конце улицы Яаков. Идут, идут евреи проводить в последний путь пацана-соплеменника. Смотри и слушай, Израиль! И только седая девочка Аюни повисла на руках соседок и стонала: - Яавэ-эли... Яавэли... СНЕГ Приказ по фронту, запрещающий движение транспорта в темное время суток, загнал нас на ночлег в автобазу Заарани. Шли под грузом отечественных танков на Бейрут, обкатать экипажи, не участвовавшие в боях. Колонна, поделенная на оперативные тройки-сандвичи (бронетранспортер-тягач-бронетранспортер) месила снег приморского шоссе на пониженной скорости, опасаясь юза. Пустая дорога вычищена на многие километры патрулем авангарда. Он сметал встречный транспорт на обочину, а ливанские колымаги разворачивали в обратном направлении и гнали перед собой до ближайшего перекрестка. Там их быстро шмонали, нет ли оружия, и оставляли под надзор военной полиции. С теми не заартачишься. Вертолеты прикрытия исключали капризы. На исходе дня парковались на обнесенной кольцами "концертины" плошадке автобата шиитского городка Заарани. Танкисты в дополнение к обычной охране выставили часовых у башенных пулеметов, а шоферы, заперев на ключ дверцы кабин, разбрелись по жарко натопленным палаткам. День кончился. Восьмой месяц ливанского похода. Так уж случилось в тот вечер, что вся славянская жидовня - Марьян Павловский, Иоська Мильштейн, Иегошуа Пеккер, Элька Гринберг, Нати Шерф, Семка Домениц и я - расшвыряли походный наш скарб под двойной крышей американской арктической палатки. Сдвинули койки вокруг трубы керосиновой печки, приспособили одну вместо стола, и началась "поножовщина". Рвали марочные купоны с пробок литровых флаконов "Смирновской", и чистейшая в мире водка пошла по кругу - по кружкам, по глоткам. Пили не по-советски, не в заглот, дежуря волчьим глазом за рукой на бутылке, а по-людски, с "ле-хаим" и непременными уговорами: "Выпей, брат, все будет в порядке!" Брат тут же соглашался, выпивал и настаивал на том, чтобы порядок непременно соблюдался, и ему никто не перечил, а всячески уверяли, что выпить с мороза - это и есть порядок, и мы не мальчишки, а "первосвященники" среди шоферни. Коэны, а не фраера! И не мануфактурой груженные стоим, а танками "Меркава", и вот выпей и загрызи и не говори про снег, потому что снег - это и есть порядок, и я уехал из России потому, что там было слишком много снега, и от снега из души моей выпала матка... - У меня язва. - Это не от снега... - А от чего? - Не от снега... - Так от чего? - Ты уже старый лох, Марьян, и ты пьешь тайманский кофе с тайманцами и жрешь холодную тушенку в одиночку. В твоих польских кишках бардак, и это тебе вылезает боком! Павловский не желает слушать мои упреки. Отвернул рожу и смотрит, как Йоська Мильштейн, скинув ботинки, лечит "Смирновской" грибки на ногах. Чудеса. Спиртные напитки и человеческая жизнь в Ливане 1983 года шли по себестоимости. Без навара. Почти задарма. Крупный загул наш влетел во всеобщую попойку. Заходили бедняги-часовые "уколоться", не присаживаясь, вылавливая мерзлыми пальцами трупики сардин в янтарном масле греческих консервов. Ремонтники - черная кость армии - пили молча, не кайфа ради, а на согрев. Они-то знали, что быть такого не может, чтобы какой-нибудь долбоеб не попортил военной техники. Такого просто не может быть... Комроты "Алеф" танков "Меркава". Погоны майора. Альпийский комбинезон развален до пупа. На шее рябая тряпка арабского платка - куфии... - Ебнешь? - Давай. Плохо пьет майор. Не в коня корм. Мизинец держал на отлете, а потом шмыг из палатки, и слышим - отдает... - Кус март абук! - бормочет танкист проклятие по-арабски. - Я заряжающим у него в экипаже. - Положи на него! - советует заряжале Иегошуа Пеккер, старший по возрасту в батальоне военных семитрейлеров. - Мой сын тоже танкист. - Где? - Бахамдун. Над Бейрутом. - Знаю, - врет мальчишка-заряжало и прячет глаза. - Ничего ты не знаешь, дурак! - рычит Иегошуа и прикрывается ладонью как от солнца. - Отец твой сейчас все знает. И я не завидую твоему отцу. - Слезь ты с его папашки, - уговаривает Семка пьяного Иегошуа. - Дай пацану спокойно пожрать. - Ничего, ничего он не знает. Иегошуа плачет, спрятав лицо в ладони. Элька Гринберг потрошит пачку американских сигарет одну за другой. Ломает мундштук-фильтр, ссыпая табак в горку. Одну за другой... Для нас не секрет, как уссыкается от страха Иегошуа Пеккер за своего Бузи - единственного сынишку. Так бы и угробил нам попойку, старый черт, со своим Бузи, не ввались в палатку Гоп-со-смыком. Перед нами стоял великан, обутый в резиновые ботинки на воздушной подушке (спасение в грязь и в снег), черный лапсердак хаббадника, перепоясанный плетеным шнуром, бронежилет поверх нелепого пальтишки, а на голове - умора - ондатровая рыжая шапка клапанами вниз! Ох и насмешил нас дядька! Ох и боевой мужик! - Русский! Наш! - визжит Семка и уступает великану место на койке. - Падлюга! Змей залетный! Падай к нам - не пропадешь! - Рав Элиэзер Блюм, - представился вошедший. - Забожись, - требует Иоська Мильштейн и смотрит на Марьяна. С гонором напарник у Иоськи Мильштейна. Крутой. Зря бакланить не позволит. Осек Иоську взглядом - как ошпарил. Рав снял шапку. Сказал всем "шалом". Присел на край койки и улыбнулся. Разом став похожим на человека. - Подарки привез я вам, евреи, от Великого рава. От самого Менахема Шнеерсона - Любавического ребе. Водителям войска Израиля - молитву перед дорогой! - Выпей с нами, брат Элиэзер, - просим мы придурковатого хаббадника. - Обогрейся, переночевать у нас оставайся. Подарки утром раздашь. Не горит. К полуночи утихла палатка. Гудела печь, раскаленная тонкой струйкой керосина. Застегнулись в мешки мои сослуживцы, сморенные водкой и хроническим недосыпом. Лучи прожекторов с бронированных вышек шарили по колючке периметра, и ботинки часовых топтали снег до рассвета... Столпились в палатке-синагоге на утренней молитве. Шоферюги всех мастей и классов молились Б-гу перед дальней дорогой. Псалмы Давида, царя-бойца, читал рав Элиэзер Блюм. Перед дальней дорогой... - ... Против Амалека вышли сыны Господни! На святое дело! - вспоминал я полночный шепот Элиэзера. - В памяти поколений жить будем! В истории еврейского народа. - Не ломись в открытую дверь, мужик, - корю хаббадника. - Не летай. Оппозиция страну расколола. Пятая колонна. Пидоросня киббуцная да волосатики с круглыми очками мира требуют и - немедленно. Против Амалека вышли, а мокрушники с территорий ползают по городам нашим. По бабам нашим похотливыми глазами шарят. Глазами победителей. Мессию ждет Народ, а придурки гужуются. В Иерусалиме последний крик моды - пуленепробиваемый жилет от Пьера Кардена... Если и вправду Пророк твой рав из Любавича, то место ему на земле Израиля, а не в тухлом Бруклине... Псалмы Давида поет Элиэзер Блюм. В моей ладони комок спрессованного снега. Жар похмелюги сжигает внутренности. Как видно, консервы уже не по мне. Зажрался. А может быть, годы? Талиты на плечах солдат скрывают знаки различий. Все равны перед Б-гом. Кусочки снега тают, превращаясь в мертвую воду. Еврей из Ирака, сосед слева, глядит на меня в отчаянии. "Еврей жрет в синагоге!!!" - чувствую я его мысли. Уперевшись взглядом в его затылок между кипой и воротничком, мысленно оправдываюсь: "Горит". Больше он не смотрит в мою сторону. Толчками воздуха нарастает гул, приближаясь. Уже не слышно пения хаббадника. Вертолет завис над нами низко. Должно быть, ищет место для посадки. Толчки турбины давят на уши, как при скоростном спуске в горах. "Испоганил мужикам заутреню", - долбит по краю сознания. Только начал приходить в себя после попойки... Потянуло маловерующих из палатки еврейское любопытство. Крутил лопастями тяжелый "Сикорский", выплевывая из брюха фигурки людей. Снежная пыль выносит на меня знакомую рожу. Наш комбат - Яков Даган. Приперся. Видно, капнули о нашей выпивохе. - Ахлан, Чико! - приветствует подполковник. - Здорово, командир, - отвечаю. И готов к разносу. На меня первого наскочил. - Живой? - спрашивает комбат и щиплет мне щеку, как потаскухе. - Все и все в порядке, командир. - Где Иегошуа Пеккер? - Был в синагоге. Вот палатка. Комбат смотрит мне в глаза, не мигая. В ответ вылупил свои, как обмороженные, и не отвожу. Это я умею, этому я в Израиле научился. Этому можно научиться только на Родине, если ты не урка. - Будь рядом, Чико, - не требует, а просит командир. - Что случилось? - Боаз погиб! Бузи Пеккер! Стриженый дерн на площадке перед столовой автобазы Кастина. Свободные от рейсов водилы, развалились мы, сытые, в пахучей траве под весенним, еще не жгучим солнцем. Маленький Бузи лежит рядом с отцом. Вплотную. "Почеши спину", - просит в который раз размякший Иегошуа у Бузи. Пацанчик и рад бы, да нас застеснялся. "Почеши", - говорит отец. Бузи вспрыгивает на спину отца и быстро-быстро снует руками под рубахой полевой формы. Иегошуа стонет от удовольствия, а Бузи, прильнув, кусает отца за мочку уха. "Черт твоему батьке, - шепчет Иегошуа. И уже не понять, сам с собой или только для Бузи причитает: - Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих... " - Ты меня, командир, в это не впрягай. Я снега нажрался по горло! Я больше снег видеть не могу. Иди сам. Там, в палатке, люди верующие. Тебе помогут. Комбат смотрит на меня глазами убитого. Я не хотел быть на его месте. Не хотел входить в его положение. Не хотел видеть Иегошуа и не хотел при этом присутствовать. - Чико, прошу тебя, - нудит комбат. - Нет, - сказал я и ушел, не оборачиваясь, туда, где вчера, до пьянки, припарковал свой тягач. Дрянью сыпало с неба. Не тяжелыми хлопьями снега России, а колкой крупой, если подставить лицо против Господа Б-га. Неживой городишко чернел проемами окон вдали, за оградой базы. Засыпанные снегом громады груженых машин стояли в ряд, как могильные курганы. Я искал тягач номер 164. Не открывая кабину, влез на крыло. Не сметая снег, отвалил правую створку капота и дважды проверил щупом уровень масла в моторе. Открыл пробку радиатора и пальцем взболтнул маслянисто-зеленую жидкость антифриза. Не открывая кабину (перчатки внутри), поплелся обстукивать скаты, определяя на звук, нет ли проколов. Сначала на тягаче суешь руку под крылья брызговиков и слушаешь: "бок-бок-бок". Все цело. А хочется, чтобы именно сейчас, натощак и с похмелья отдало: "пак-пак" размякшего колеса, и забодаться тебе до угара, отвинчивая гайки гужонов. Семидесятитонный танк-волкодав стоял на платформе под занесенной снегом маскировочной сетью. "Зачатые, рожденные и жившие в снегах, грешное племя Корах! Земля должна была расступиться и проглотить нас на пересылке в Вене только за то, что мы видели снег". Лезу на платформу, где к изгибу гузника прикован танк цепями растяжек. Тут порядок, а сзади, под пушкой, цепи провисли, и, натягивая ратчер, вижу, как звенья ползут по буксирным клыкам, напрягаясь. Так и стоял на снегу и под снегом и ждал, остолоп, пока визг и клекот вертолета не пропали вдали. В кабине еще холодней, чем снаружи. Тяну от себя до отказа рукоять декомпрессора. Стартер крутит маховик налегке, разгоняя стылое масло по системе. Еще секунда, еще две, и рукоять - на себя. И рявкнул, ожив и набычась, мотор, и стрелки приборов давления воздуха в рессиверах тормозов поплыли вправо к отметке "120". "Почему Бузи? Разве последнее забирают?" Грабанул Милосердный старика Иегошуа. Подчистую. "Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих". Каждое утро на основных дорогах Ливана топчут снег сотни саперов. Прикрытые патрулем мотопехоты и надрочив миноискатели, прослушивают специалисты кюветы и обочину. Дистанционная мина - дистанционная смерть. Перестроившись в тройки-сандвичи, ждем сообщения: "Дорога открыта". Первые машины выползают на шоссе, круто выворачивая вправо. На Бейрут. Напарник Нати Шерф - за рулем. Молчит. Дважды бегал за барахлом нашим к палатке. Вижу, взводный Шимон маячит и машет нам красной тряпкой на палочке. - Погнали, братка! - Шма, Исраэль! - отвечает Натан. На выезде из базы Заарани у разведенных в стороны труб шлагбаума стоит рав Элиэзер Блюм. В темноте кабины ему не различить наши лица. В бронежилете поверх нелепого в Ливане пальтишка и ондатровой рыжей шапке клапанами вниз. Снежная пыль от плывущих мимо машин посыпает его. Он стоит полубоком к колонне, раскачиваясь, будто кланяясь нам. На развороте успеваю еще раз увидеть его, и меня прожигает: "Как? Как могут глубоко верующие люди безошибочно определить - и повернуть лицо в сторону Иерусалима?!" ГАШИШ Банг-банг! - ударила церквушка в Рамле колокольным гулом. - Банг-банг! Приглушенный многодневным ливнем гул полз по городу-полукровке и оседал за забором центральной тюрьмы Аялон. Банг-банг! - возвещали христиане миру наступление 1989 года. Банг-банг! - сочится сквозь прутья решеток одиночных иксов и общих камер беспредела. - Банг-банг! Мерцает уголек в горловине банга... Сидим на матрацах, поджав по-туземному ноги. Лежит на полу чистое полотенце. Ломти хлеба на нем. Там же - банка с майонезом и пластиковый ящик, заваленный вареными лушпайками артишоков... Горит свеча. Справляем Новый Год в третьей камере штрафного блока Вав-штаим. Четырнадцать жильцов в пирушке не участвуют. К делу о распятом они отношения не имеют. Это не грозит им дополнительным сроком, и они преспокойно спят, убаюканные кокаином. Раскаляется консервная банка с водой на вилке электронагревателя. Варим турецкий кофе. Банг-банг! - втягивает шахту, пропущенную через водяной фильтр, Альбертия. И еще раз: - Банг-банг! Банку