Евгений Витковский. Чертовар

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Евгений Витковский
     Email: witkowsky@awax.ru
     WWW: http://www.vekperevoda.com ? http://www.vekperevoda.com
     Date: 06 Mar 2006
---------------------------------------------------------------

     роман, 2006



     <i>-  Звезда стражница, - сказал он, -  звезда все видит, она видела,  как
Кавель Кавеля  убил.  Месяц  увидал,  да испугался,  как християнская  кровь
брызнула,  и сейчас спрятался,  а звезда все  над Кавелем плыла, Богу злодея
показывала.</i>
     <i>- Кавеля?</i>
     <i>- Нет, Кавеля.</i>
     <i>- Да ведь кто кого убил-то: Кавель Кавеля?</i>
     <i>- Нет, Кавель Кавеля.</i>
     <i>- Врешь, Кавель Кавеля.</i>
     <i>Спор  становился  очень  затруднительным, только  было  слышно  "Кавель
Кавеля", "нет, Кавель Кавеля".</i>
     Николай Лесков. На ножах

     МОЛЯСИНА (от  ст.слав.  "молити", т.е.молиться;  ср.  также  мнение  М.
Фасмера  о происх. от  гл.  "молсать", т.е. "грызть"  загадку)  -  культовый
предмет у мн. разновидностей  секты <i>кавелитов</i> (см.),  возникшей в  России не
поздней XVIII  в.  из <i>православия</i>  (см.) и  <i>хлыстовства</i>  (см.).  Простейшая,
некультовая молясина  известна также как  <i>богородская игрушка</i> (см.),  однако
отличается  от последней наличием круглой  подставки, на  которой с  помощью
стержня и  <i>чертовой жилы</i> (см.) укреплена главная вращаемая во время  <i>радения</i>
(см.) планка с двумя установленными  на ней фигурами. Простая молясина - две
одинаковые  фигурки, изображающие <i>Кавелей</i> (см.),  поочередно наносящих  друг
другу  удары  по  голове.  Молящийся  вращает  планку и приводит в  движение
фигурки, произнося  т.н.  "кавелеву молитву":  "Кавель Кавеля  любил, Кавель
Кавеля убил", вводя себя в состояние религиозного экстаза. В просветлении он
стремится достичь знания: Кавель убил Кавеля, или все-таки Кавель Кавеля. По
поверию  кавелитов,  после обретения  такого  знания наступит  <i>Начало  Света</i>
(см.). Известны  усложненные  молясины,  выполненные народными мастерами  из
драгоценных металлов,  камня, слоновой кости,  редких  пород дерева и т.д. В
виде Кавелей  бывают  изображены люди, животные, птицы, насекомые  и  т.д. В
еретических  молясинах  фигуры   могут  быть  не  идентичны,  известны  пары
"зверь-птица", "кит-слон" и  т.д. Молясины в России служат предметом широких
народных  промыслов. Лучшая  в  Соединенном  Королевстве  коллекция  молясин
принадлежит  семье   бывшего  дипломата,  сэра  Джорджа  Макдуфа   (Глазго).
<i>Британская Энциклопедия</i>






        1
     <i>И вот опять попали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок.</i>
     <i>Зато какая глушь и какой закоулок!</i>
     Н. В. Гоголь. Мертвые души (часть вторая, первая редакция)

     На  левом берегу  Волги, начинаясь у слияния с рекой Шошей и кончаясь у
впадения в Волгу  реки со  звучным  названием Созь,  пятьсот лет более-менее
благополучно  простояло малое Арясинское княжество. Потом, будучи превращено
в уезд, потом в район и опять в уезд, оно благополучно простояло еще пятьсот
лет с  гаком, и если не  процветали, то и не бедствовали его города: древний
Арясин, Недославль, Городня, Упад и совсем заштатный городок Уезд, - то же и
крупные села, и мелкие, и хутора.
     Первое упоминание об Арясинском княжестве  сохранилось не в  летописях,
но в  письме  митрополита Никифора  к  Владимиру Мономаху,  датированном  по
привычному нам летоисчислению одна тысяча сто одиннадцатым годом.  В  письме
митрополит сетовал, что его нерадивые холопы  "в вере некрепки яко арясини".
Впрочем,  и археология, и  предания утверждают, что Арясин лет на сто-двести
старше, а то и поболе.
     Весьма  достоверной считает современная наука первую половину жития Св.
Иакова Древлянина, окрестившего арясинцев. Объявился Иаков в тех местах  лет
через десять после известного крещения киевлян, что-то около тысячного года,
и  память этого святого ныне Державствующая Российская Воистину Православная
Церковь отмечает по  старому  стилю 25-го апреля: примерно в этот  день,  по
весеннему заморозку,  сверг  неистовый древлянин  в  Волгу местнопочитаемого
идола  Посвиста,  бога  восьми ветров. Потом святой загнал в  Волгу мало что
соображающих арясинцев и крестил их. Однако  наутро народ, которому Иаков то
ли по бедности,  то  ли  по  уж очень сильной  святости не выставил выпивку,
учинил бунт. Вынули  из  Волги идол  Посвиста,  украсили цветами,  предались
хороводу и блуду  с медовухою,  а  Иакова Древлянина  бросили с того обрыва,
откуда прежде свергли  Посвиста. Иаков, однако ж,  не  утоп,  а  только  был
покалечен: вынесло святого пятью верстами  ниже по течению на отмель, там  и
остался  Иаков стоять,  и  проповедовал тридцать лет и  три года.  Уцелел на
Арясинщине в народной памяти не  один Иаков, - в его честь у Волги воздвигли
монастырь, - но и Посвист  Окаянный:  согласно поверью, на Осеннего Посвиста
кукушка гнезда не вьет, девка косы не плетет и лыка не вяжет.
     Страница  истории,  когда великим  князем  на  Руси  был  Святополк  II
Изяславич,  большая  сволочь,  хоть  и  внук  Ярослава  Мудрого,  историками
нелюбима.  Между  тем именно от кого-то из  младших  сыновей Святополка вели
свой   род   князья    Арясинские.   Самая   ранняя   арясинская   летопись,
"Жидославлева",  с неодобрением упоминает  Святого  Александра  Невского  за
битву на Чудском озере: и положил-де  князь своих ратников  слишком много, и
лицом-де  был нехорош, и  вообще  всю битву-де с  начала до конца придумал и
вписал  в летописи задним  числом. Основания не  любить Александра вообще-то
возникли позже, когда его племянник, Михаил Ярославич Тверской, стал великим
князем Всея Руси: согласно квитанции, выданной ханом в Золотой Орде и там же
нотариально заверенной. Год шел  по  Р. Х.  1304-й,  год  тяжелый и  бурный,
"бысть  буря  велика  в  Ростовской волости",  и немало беженцев из  Ростова
Великого запросилось на Арясинщину. Князь Изяслав Романович, прозванный "Изя
Малоимущий", беглецам не совсем отказал, но велел селиться "с боку припеку":
по  другую сторону Волги,  на спорной  земле, которую считали  своей  многие
соседи.  Поскольку  дошли беженцы  "до  упаду",  то  и основанный  ими город
получил имя Упад, и стал форпостом южных рубежей Арясинского княжества.
     Следующий год выдался опять  плохой,  и напал "мор на кони, и мыши жито
поели,   и  глад  был  великий".  Князь  Михаил  Ярославич  Тверской  крупно
переругался  в  Орде  с князем Московским Юрием  Даниловичем,  уехал домой в
Тверь,  узнал,  что  по темному делу там замочен его любимый боярин Акинф, и
злость решил  сорвать на Москве,  благо  та была ближе  Орды и не  в  пример
слабей  - именно потому морду  набить  именно ей и следовало.  Михаил собрал
немалое,  хотя  голодное войско,  и  двинулся  вниз по левому берегу  Волги,
несмотря  на гадкую  погоду  и лишь  недавно вставшие  реки.  Двигаясь таким
путем, князь подступил под Арясин, где решил  укрепить свое войско,  призвав
на помощь хоть и Малоимущего, но какого-никакого князя Изяслава.
     Лагерем встал Михаил на берегу  безымянного  озера, которым разливалась
тут река Ряшка, выше озера носившая имя Тощей, а ниже, при впадении в  Волгу
- Тучной. Было  холодно, князь Михаил  грелся с помощью закупаемых лично для
него в Новгороде фряжских напитков, - войско же мерзло и тихо роптало. Князь
послал  к  Изяславу  гонца  ("Идем,  брате,  воевати  Москов!"),  но   более
умудренный жизнью арясинец послал с тем же гонцом не ответ, а вопрос же: "На
кой  тебе,  княже?"  Михаил швырнул опустевшую братину в  рожу  собственного
холопа и заорал: "Покажу, на кой! "
     И сошлись две рати на некрепком  льду безымянного дотоле озера, и  была
битва, не то,  чтоб  великая,  но, как  говорили  на  Руси в конце  ХХ века,
результативная. Среди холопов князя  Изяслава был баснословного роста кузнец
Иван, человек  уже немолодой, потерявший на  медвежьей охоте  ногу. Однако ж
был он все-таки кузнец, притом хитроумный, потому отковал он  себе  железную
ногу, и в народе был прозван Иван Копыто. Видать, именно  под железной ногой
Ивана  лед проломился  в первый раз,  а  уж  потом его  стали  бить  другие.
Приключилось настоящее  ледовое  побоище,  буквально весь лед на  озере  был
побит. Увидав  такие потери, мигом протрезвевший  князь  Михаил с  остатками
войска рванул на Москву; дальнейшие подробности  этого похода сгорели вместе
с архивами  Мусина-Пушкина  при Наполеоне,  но, похоже, дело обернулось  для
тверичей  нехорошо. Как пишет историк  Сергей  Соловьев,  "после этого  Юрий
Московский стал  стремиться к усилению своей волости, не разбирая  средств".
То же пишет и Николай Комарзин: "Одни города стояли за князя Тверского, иные
за  Московского.  В других  областях  царило  безначалие и неустройство",  -
понятно, в последней фразе  прославленный ученый имел  в  виду  прежде всего
Арясинское княжество.
     Хотя победой битву за озеро, получившее с той поры имя Накой, не назвал
бы  самый безумный  историк, но  простой арясинский  люд воспринял ее именно
так. Обросло  легендами  мужество князя  Изяслава,  даром что князь  к озеру
близко не  подходил, ну,  а кузнеца Ивана Копыто  числили  в  народе местным
святым.  Улица, на которой  стояла кузня  утонувшего в битве Ивана, получила
имя  Копытовой;  в  особо  страшную  грозу  осеняли себя  арясинцы  крестным
знамением  и шептали: "Иван  копытом  ударил". Почти семь столетий  минуло с
битвы за Накой, а и поныне таскали рыболовы  со дна озера вместо красноперки
либо  чехони то  подшлемник,  то шестопер, то  еще какую железину.  Набожный
арясинец читал про  себя молитву, а потом  бросал добычу в озеро со словами:
"Возьми,  Иван, свое  добро обратно". Представлялся Иван арясинцам богатырем
непомерной силы, на железной ноге,  и больше всего боялся рыболов того,  что
однажды эту ногу вытащит. Бытовала легенда, что последний князь  Арясинский,
Василий Борисович, именно тем свою вотчину и сгубил, что мрежью ногу Иванову
вынул; хоть и бросил  ее, помолясь, в озеро,  а все одно сгинул потом  ни за
грош.
     В  1318  году  князь Изяслав  отправился в  единственный в  своей жизни
военный поход, на Кашин,  увяз в  болоте Большой Оршинский Мох,  с половиной
войска  и нервным  тиком  на глазу  прибыл  домой и  по такому случаю  велел
возвести   в   Яковле-монастыре  у  Волги,  на  месте   сожженного  татарами
деревянного храма  - каменный, целый и поныне, хотя был  в нем при советской
власти то шелкопрядильный цех, то агитпункт по борьбе с колорадским непарным
шелкопрядом.  Вовсю боролись  Тверь  и Москва  в те далекие годы за почетное
звание  "Третьего Рима", - Арясин  на него не претендовал  и вообще старался
вести  себя  потише.  В  1328  году князь  Александр II Михайлович  Тверской
допустил до того, что его сограждане пришили личного ханского посла. С этого
времени для Твери как для  "Третьего Рима" было все кончено, однако ж не все
было кончено для Арясина: от  Твери его отделяли Волга и болота, а от Москвы
- только Волга, да и то не совсем, потому что стоявший на правом берегу Упад
ничьей  власти  над  собой, кроме  Арясинской, признавать  не  хотел,  - ну,
условно и татарской, но только до поры.
     Тем  временем князь Московский по имени Иван, достоверно, что уже тогда
Данилович,  но  еще, кажется, не Калита (как  прозван был позже) в одночасье
подкопался сразу под всех князей, перенеся метрополию из Владимира в Москву;
в  сентябре  того  же  года  князь  зачем-то  посетил  и  Арясин, ночевал  в
Яковле-монастыре,  остался  доволен  погребами  -  и  во  все  его  княжение
арясинцев  не притесняли. Шли  годы, отнюдь не  текли молоком  и  медом реки
Арясинщины -  Ряшка, Волга,  Большая да Малая Созь, а  также  и затерянная в
болотах речка Псевда; был в княжестве и  глад, и мор, и выгорал  город почти
дочиста, и наводнением  его топило  чуть не  по  самые  маковки  церквей,  и
полярное сияние страх на людей  наводило,  а единожды явилась  комета о семи
хвостах,  развалилась прямо  над городом  на четыре бесхвостых и пропала, по
какому  случаю  изрекла  игумения  Агапития,  что быть теперь  Золотой  Орде
впусте, и не будут русские платить десятину  татарам, а будет наоборот;  ну,
стало по слову ее, хоть и много позже.
     В  1375  году князь Московский Дмитрий  Иоаннович  (тот, которому потом
народ присвоил почетное  воинское звание "Донской") пошел  войной  на Тверь;
летописи утверждают,  что  присоединилось к нему  в том походе  девятнадцать
князей. На самом деле князей  было ровно  двадцать,  летописцы  все как один
забыли упомянуть Романа Григорьевича Арясинского, прозванного Непоспешным, -
и с той  поры великая обида на московских летописцев затаилась  в арясинских
сердцах.  Пятью годами позже, к примеру, в битву на Куликово поле арясинское
ополчение  не вышло: сказалось больным. Москва не обиделась;  про Арясин, по
обыкновению, просто забыли.
     Забыли про него  и  через сто  лет,  при Иоанне  III Васильевиче, более
известном как Иван Великий. Сожрав сперва Пермь, потом Новгород, в 1485 году
Москва  окончательно  присоединила  Тверь   к  своим  владениям  -  исполняя
дисциплинарное  наказание за  симпатии к  Литве. Тверь сдалась без осады. Но
двумя годами позже про недоприсодиненный  Арясин все же  вспомнили. Арясин и
разговоров о войне  не потерпел,  но, очарованный  мрачной  харизматичностью
Ивана, попросил оставить хотя бы номинальную должность своему князю Василию,
- в память о том, как в битве за Накой все-таки вступились арясинцы за честь
Москвы. Москва с высоты своего величия что-то пробормотала, и каждая сторона
истолковала это бормотание в свою пользу.
     В 1491  году  Иван III велел удельным братьям прислать полки  на помощь
своему любимому союзнику, крымскому  хану Менгли-гирею, с которым  они много
ранее  того  не оставили  бревна  на бревне от  города Сарай-Берке,  столицы
Золотой  Орды. Василий Арясинский  войска не послал за неимением  оного. Эту
причину счел бы уважительной кто угодно, но не Москва. Когда Василий приехал
в Москву извиняться, его сразу упекли  в застенок, и больше ничего с тех пор
о нем не известно; сколько ни копались историки в архивах, следов Василия не
нашли. Поэтому  считается - условно, конечно, -  что  окончательно  потеряло
княжество Арясинское  независимость  именно  в  1491 году накануне  открытия
Америки и  взятия Гранады.  Кстати,  именно поэтому в августе 1991 года весь
Арясинский уезд отмечал  пятисотлетие потери независимости, великий праздник
для  города, -  весь уезд  пил три недели без продыху, а  когда похмелился и
протрезвел, то  известные события были все  уже позади. Арясинцы похмелились
еще раз и вернулись к трудовым будням.
     Василий Арясинский  сгинул молодым  и  бездетным;  неведомо  почему  на
арясинский престол веке в шестнадцатом претендовали отдаленные потомки князя
Тверского Димитрия Михайловича "Грозные  Очи", женатого на литовской княжне,
но  были  это определенно самозванцы.  Но  и то  правда, что никакой  власти
твердо стоять на Руси без самозванцев невозможно. Бог весть почему, прозвище
скандального  князя Димитрия перешло на две сторожевые башни, воздвигнутые у
впадения Тучной Ряшки в  Волгу,  - но,  если  при  князе  Борисе Романовиче,
затеявшем  постройку  башен, арясинцам  еще было  что  сторожить,  то  после
пропажи его сына в московском застенке стеречь Арясин сама же Москва обязана
и оказалась.  С этого времени  превратился Арясин в обычный русский городок,
каких не перечесть, и зажил памятью о прежней славе: об убитом в 1252 году у
Переславля Залесского татарином Невруем  воеводе Жидославе, коему  посвящено
обнаруженное  Комарзиным  "Слово о  дружине  Жидославлевой",  сгоревшее, что
известно  вполне  достоверно,  в  пожаре  1812  года  без  единой  копии;  о
пресловутом кузнеце  Иване Копыто, герое  битвы за Накой; наконец, о боярине
Федоре  Калашникове,  которого казнил  Лжедимитрий  I около 1605  года, - но
боярин  еще раньше успел изобрести свой  знаменитый автомат.  Пережил Арясин
кое-как и царя Ивана Васильевича, и Смутное время, а в  более  поздние  годы
прославился  своими  приволжскими  ярмарками.  И,  хотя порою  торговые ряды
выстраивались  на шесть верст, от берега Волги вдоль Тучной Ряшки до главной
площади города,  получившей в незапамятные годы  название Арясин Буян, сразу
выявилось    экономическое   противоречие    между    природными    жителями
правобережного  Упада  и левобережного Яковлева монастыря.  Монастырь хоть и
был женский, но выгоду свою видел зорко.
     Товары, шедшие из  Москвы, либо же из Персиды, требовалось перевезти на
левый берег, а дозволить бесплатный перевоз упадовцы, люди небогатые,  никак
не могли. Они устроили  переправу, пристань коей со своей  стороны обставили
кабаками, и торговали в тех кабаках зелеными вином собственного курения. Так
как лодка из Волги  могла войти  прямо в  Ряшку и  пристать к Арясину Буяну,
дело  для монахинь получалось  куда  как невыгодное.  Игуменья помолилась  и
приняла меры.
     В будущем году монастырь возвел на правом  берегу Волги церковь Святого
Иосафата, невдалеке же  от нее поставил крепкую пристань для лодочников, при
коей учинил семь белокаменных кабаков, вино же в них было и чище, и  дешевле
упадского.  Всякий,  выпивший  в  любом  из  этих  кабаков  семь  чарок,  да
пожертвовавший  что-нибудь  на церковь Иосафата,  пошлины за перевоз  уже не
платил,  лишь  обязывался  торговать, не отходя от  монастыря далее, чем  на
триста шагов.  Шаги бывали разные,  но все равно до города оставалось их еще
много,  и  в  два  следующих  года  торговцев   на  Арясином  Буяне  заметно
поубавилось.  Упадовцы  жаловались  в  Арясин  и  в  Москву,  но  управы  на
монастырь, женский к тому  же, там найти  не смогли. Напротив,  царские люди
наезжали на  упадовские кабаки, выпивали  зелие, ломали  лодки, а отсыпаться
ложились  под  защитой  монастырских  стен. Упадовцы,  ясно, сопротивлялись,
непьющих купцов  из Персиды подвозили прямо на Арясин  Буян, да только много
ли запросишь с непьющего? Пошли драки, и не сказать, что без смертоубийства.
     Все жаловались на всех,  а между тем гуляла что в  тех  кабаках,  что в
этих одна и та же голь, и никакие указы трех первых царей Романовых покою на
ярмарке  не споспешествовали. Ездили по жалобам - принимать меры - из Москвы
то  дьяки, то  дворяне, получали натурой с каждой стороны, отбывали домой, а
пьянка с дракой продолжалась. Наконец, уже в начале XVIII века, заявился  на
волжский берег собственной персоной государь Петр Алексеевич, прикидывающий,
как  сподручней проложить дорогу из Москвы на Синт-Питербюрх,  увидел пьяное
разорение  по одну сторону  реки, нестерпимые соблазны при женском монастыре
по  другую сторону реки,  поскреб  сперва  в затылке, потом  в казне, притом
чужой,  да не в одной, и принял великое по тем временам решение. Петр  выдал
деньги  на строительство  моста  через  Волгу  - благо  она в тех  местах не
больно-то широка.
     Строили мост лениво, больше ста лет строили  его арясинские начальники,
лишенные  допетровского  чина воевод  и тем  огорченные  со  всеми  русскими
последствиями,  которые  бывают с человеком от  огорчения. Когда  прошла при
государе Николае  Павловиче железная дорога  из Москвы  в  Петербург  совсем
стороной  - так и  вовсе постройку моста  забросили,  сославшись  на то, что
средства кончились. Однако полупостроенный  мост повел себя необычно,  чисто
по-арясински:  половина людей мост видела,  и ветку одноколейки, проведенную
на  Арясин,  эта  половина  тоже видела  и  веткой пользовалась;  другая  же
половина,  к счастью,  меньшая, не видела ни моста,  ни  построек  на  левом
берегу   Волги,   включая   две  полуразрушенные   башни   Грозные   Очи   и
Яковль-монастырь.  Электричка  "Москва-Арясин",  выходившая   из  Москвы   с
Николаевского  вокзала  ровно  в  шесть  тридцать,   запросто  могла  вместо
условленного пункта назначения попасть в лежащее восточней  на правом берегу
Волги  Конаково,  бывшее  Кузнецово,  славное своими фарфорами  и  фаянсами.
Арясинщина оборонялась  от  непрошеных  гостей, словно  ей только теперь  их
терпеть надоело: тысячу лет покатались сюда за так - и хватит.
     Напротив, если  изредка в  поезде на  Конаково сидел  человек,  угодный
Арясину, то он незаметно для  себя он переваливал через Полупостроенный мост
и прибывал на скромный вокзал  в Арясине,  от которого к  пристани  на Буяне
вела главная в городе Калашникова  улица.  На углу Жидославлевой возвышалась
единственная в  городе, но  зато чистая  гостиница  "Накой",  -  в  точности
наискосок от нее размещалась мэрия, - прежде, конечно, горсовет. Рядом стоял
гостиный двор, тоже отреставрированный, а дальше располагалась набережная.
     В очень хорошую погоду  можно было взять на Буяне лодку и покататься по
озеру, пристать  к островку с Иоанно-Предтеченской часовней, где архимандрит
Амфилохий раз в год  служил поминальную требу за упокой души Ивана Копыто, -
хоть  о его канонизации в  Москве  и  слышать никто не хотел. В лавках  было
полно местных  сувениров, среди которых на первом месте лежали прославленные
арясинские кружева, - а в рюмочно-чарочных и  косушечно-стопочных  подавали,
кроме  прочего, крепко заваренный  местный  цикорий, лучший на  всю  Россию.
Процветал на  Арясинщине  и еще один промысел, не совсем легальный;  дело  в
том,  что над  бывшим княжеством часто  гремели  грозы. Грибы в  лесах,  как
известно, растут  от грома, а еще лучше от него растут "чертовы пальцы"; эти
камешки-стрелы арясинские  бабы  давно  стали  собирать  вместе  с  грибами,
по-тихому продавали их  офеням, а те относили в далекую  Киммерию, где иметь
на  комоде  шесть  или  двенадцать "громовников" всегда считалось  признаком
порядка и достатка.
     Хлебов на Арясинщине спокон  веков почти не сеяли, даже для винокурения
и то всегда  прикупать приходилось, в тех же Кимрах, например, до которых от
Арясина было рукой подать. Половина пригодных  под пашню земель была  занята
тутовником, из  всех северных русских земель прижившимся  только здесь. Едва
ли не тысячу  лет жили здесь тутовые посадки,  защищенные, по слухам, сперва
молитвою  Святого  Иакова  Древлянина,  а  потом его  же чудотворною иконою,
которую бережно  хранил Яковль-монастырь. Спокон веков заведенные, от деда к
внуку   передавались   тут  шелковарни,  с  давних   пор  были   известны  и
шелкомотальные  машины,  быстро  раскручивающие  кокон  на  нитки,  и  любой
арясинский первоклашка, едва  научившись  считать, уже  знал, что на  два  с
половиной фунта размотанного шелка требуется от десяти до шестнадцати свежих
арясинских коконов.  Впрочем,  шелкопрядение давно  считалось  занятием  для
неумех, ибо  кружевницам нужна  готовая нить и  не  более. А на  более  - не
хватало урожая арясинских тутовников. Но в гостеприимных домах  здесь всегда
подавали к чашечке свежезаваренного  цикория  вазочку  с вареньем из  плодов
шелковицы,  - перед  тем  на стол, понятно,  стелилась  арясинская,  ручного
кружева, салфетка.
     Кружева  Арясин  творил  в России  лучшие, куда там  вологодским. Самые
драгоценнейшие уже более ста лет плела обширная, чуть не треть большого села
Пожизненного обжившая  семья  Мачехиных. Кружева у Мачехиных  были  дорогие,
цветные,  и  делились  на  три  сорта:  светло-палевые, будто  легкий дым  -
"каспаровые";  желтые, блестящие,  мало  не  как  золото -  "бальтазаровые";
наконец,  черные, текучие, как ночная вода в  Тощей Ряшке  - "мельхиоровые".
Названия  те  пришли от стародавних времен,  говорят, их  задолго до  Никона
вывел какой-то грамотей-начетчик из потаенной священной, но давно потерянной
книги, именуемой  в народе "Наитием  Зазвонным".  Приезжала,  кстати, за тем
"Наитием" большая экспедиция  из Москвы,  трижды попала в Конаково, а  потом
ученых людей за пустое катание на электричке лишили субсидий.
     И еще  много  было  тут  церквей,  притом  даже  шатровых,  излюбленных
нынешними  митрополитами и светской властью, - а  в последние годы строились
все новые и новые: вслух о причине говорить побаивались, но все  знали,  что
по  некоторому  поводу  вывелись  в  бывшем  княжестве  и  черти,  и  другие
всевозможные  бесы -  даже  те,  что  на  переправе  от  Упада  к  монастырю
безобразничали. Что, как, да  из-за  чего  - было не совсем понятно,  однако
точно известно. Вместо  чертей  и бесов побаивались на Арясинщине  человека,
имя которого разве что шепотом, одними губами произносили - "Богдан".
     И  цикорий, и  кружева,  и  вообще  все, что  не  шло на  Арясинщине  к
собственной  потребе,  выкупали  у  населения  посредники,  куда  что  потом
девалось - все прекрасно знали, но тоже лишнего не болтали,  а только губами
вышептывали - "Киммерия". С тех пор, как вразумилась Россия и восстановила у
себя  правильного  государя,  хлеб и  прочие  удовольствия  поставляла  сюда
Москва:  у   Арясина  скапливались  деньги  от  кружевного  промысла   и  от
цикорийного,  чтоб расплатиться за все нужное, - и денег еще  прибавилось  в
последние  годы, когда ушли из приболотных  сел цыгане, а поместился  в этих
селах никому до этого не  ведомый  Богдан. Все семь церквей ближайшего к тем
местам села Суетного, вопреки запрету Амфилохия, дружно и ежедневно поминали
в заздравных молитвах Богдана: и у Ильи-Пророка, и у Варвары-Мученицы и, что
весьма неожиданно,  в стоявшей на отлете  одноглавой церковке  с  неудобным,
хотя  древним  названием  "Богородицы-что-у-Хлыстов". Амфилохий  ежегодно  о
Великом Посте  делал  батюшкам  внушение за  такое  нарушение и...  отпускал
грехи,  епитимью налагая  самую мягкую; сам-то он  очень хорошо  знал  - кто
такой Богдан Арнольдович Тертычный.

        2
     <i>Вашу мать звали Елена Глинская?</i>
     Генри Каттнер. Механическое эго

     - Неправота неправых, и к  тому  же еще всяческая  неправота. Ты будешь
отмерзать или нет?
     Вопрос повис в воздухе. Вынужденное безделье посреди недели тяготило. К
тому  же не  давал покоя страх  покушения: теперь,  лишившись  мощной защиты
Имперской Федеральной  Службы, он запросто  мог  превратиться  из охотника в
дичь. Его звали Кавель Адамович Глинский. И никак иначе.
     Его звали  так  от рождения, и кто знает - не первым ли он был из числа
тех, кого  в лето пятьдесят какого-то позднего года окрестили  на Смоленщине
этим именем. Присланный из епархии новый батюшка, иерей Язон, водворившись в
село Знатные Свахи Сыргородского уезда (тогда - района), очень сильно запил.
Поп  нарекал Кавелями всех младенцев мужского  пола, продолжалось это долго,
покуда  под конец  Петрова  поста  почтенный  служитель культа  не рухнул  у
церковной  ограды в  приступе  белой горячки.  Лишь  когда  очухался батюшка
маленько, приступили к нему бабы, мамаши новорожденных Кавелей, с  вопросом:
что это за имя такое и где его в святцах искать. Батюшка раскрыл глаза и дал
последнее  в своей  жизни  объяснение: "Так ведь Кавель Кавеля убил же?  Или
нет? Убил? Убил! Вот... В честь и во славу великомученника Кавеля..." Больше
ничего  из  батюшки  не выжали, сыргородская "скорая", вызванная по  прошлой
беде  еще месяц  назад,  наконец-то  прибыла и увезла его в больницу,  а там
почтенный, по  слухам, преставился самым тихим  и скромным  образом.  Бабы с
огорчением перекрестились и пошли  нянчить  шестнадцать  орущих парней: все,
как  один, не исключая и  пару близнецов,  эти  парни  получили  в  крещении
странное, расколовшее русскую землю имя - Кавель.
     Село  по множеству  противоречивых  соображений скоро расселили,  будто
коммунальную  квартиру. Сперва  собирались на его  месте  космодром строить,
потом  - водохранилище, еще думали  под ним хоронить  урановые  отходы,  а в
итоге вселили в запустевшие  избы турок-месхетинцев,  от которых отплевалась
Грузия.    Свахинцы,    более-менее    великороссы,    хотя    с    изрядным
польско-белорусским  подпалом,  рассеялись по  Руси.  Юный  Кавель  Адамович
Глинский удачно  очутился в ближнем Подмосковье,  в  городке  под  названием
Крапивна;  еще  в шестидесятые  городок  был насильственно  включен в  черту
Москвы,  но  столичности  от этого не  приобрел,  все  равно  ездить в  него
приходилось  на поезде  с  Курского  вокзала. Так и  вырос  Кавель  Адамович
провинциальным москвичом,  для  которого, несмотря на драгоценную прописку в
столице,  слова "поехать в  Москву" означали простое: насущную  еженедельную
необходимость.  "Все вкусное" в  Крапивне  было только  оттуда,  ибо в своих
магазинах имелись  преимущественно  серые  макароны,  пластовый  мармелад  и
плодово-ягодное вино.
     Годы школьные, семидесятые, Кавель Адамович помнил  смутно. Все  десять
лет просидел он за партой с одним и  тем же мальчиком, которого звали Богдан
Тертычный. Мальчик был  смугл, низкоросл,  коренаст,  редковолос, к тому  же
молчалив, - словом, в  товарищи годился мало, но Кавель  тайно обожал соседа
за то, что тот защищает его от обидного прозвища "Каша", как-то  естественно
возникавшего  при  попытке образовать  уменьшительное от  имени  Кавель.  За
"кашу" Богдан, не говоря ни  слова,  шел прямо к обидчику и  очень привычно,
без единого  слова  выбрасывал вперед  левую  руку, после  чего  грандиозный
фингал  от челюсти  до  брови не заживал пять  недель. Богдана  боялась  вся
школа,  от  директора  до  истопника включительно.  Богдан  был прирожденным
мстителем за себя и за своих, никогда не лез в драку первым, но всегда давал
сдачи, - и очень мощно давал.  Никогда не носил он пионерского галстука, тем
более - комсомольского значка, никогда и  никто не поставил его в  угол и не
выгнал за дверь. Но и другом он не  был -  никому. Соседа по парте  защищал,
видимо, потому, что  считал ниже своего достоинства сидеть за одной партой с
объектом издевательства.
     Старшие братья обработанных Богданом остроумцев пытались отделать  его,
подловив по дороге домой, где угрюмый крепыш  жил с матерью-медсестрой, - но
все  без пользы.  Богдан выворачивался из-под брошенного в  него  кирпича, -
через  мгновение  тот,  кто  рискнул  кирпич  бросить,  лежал  на  дороге  с
множественными переломами, а Богдан уходил  своей дорогой. По всем предметам
были у него дежурные четверки, кроме поведения, тут Богдан требовал пятерку,
и  ее ставили. Пятерку  по  физике, однако,  он  получал  не  за страх, а за
совесть,  приборы слушались  его, как рабы, лабораторные работы сходились до
десятого знака после запятой. При всем при этом Богдан умел быть незаметным.
     Только  этот жутковатый защитник и  оставил в  душе Кавеля что-то вроде
теплого чувства, ничего  интересного больше школьные годы не принесли. После
окончания школы Кавель Глинский почти потерял Богдана из  виду, но кое-что о
нем  знал:  в основном  по  каналам своей  весьма  привилегированной работы:
Богдан  бросил  свой  Бауманский, в армию не  пошел принципиально, предпочел
месяц психушки  с  получением несъемной  "пятой"  статьи,  потом  сошелся  с
женщиной старше себя на двенадцать лет и отбыл в деревню. Имелся и адрес, да
много ли в адресе корысти?
     Думая  обо  всем  этом  далеком,  Кавель  Адамович  поднял  полупудовую
замороженную треску - и  снова ударил ею о кухонный стол. С рыбины осыпалось
немного льда,  больше ничего  не  произошло,  рыба  была из  морозильника  -
поддаваться усилиям безработного она не желала. Знала, наверное,  эта подлая
рыба,  что  никакой  он  больше  не следователь Федеральной  Службы по Особо
Важным Религиозным  Делам, а всего  лишь рядовой следователь по особо тяжким
преступлениям  в эмведэ, проще  -  милиционер, мусор  в  прямом и переносном
смысле, да и то пока что без кабинета, только в понедельник освободить место
в конце  коридора обещали. Знала,  наверное,  проклятая  рыба,  -  Хемингуэя
начиталась, не  иначе,  -  и  о  том,  что треску Кавель не любит  и  вообще
готовить не умеет, знала рыба, что Кавеля в понедельник бросила жена, знала,
что  очень трудно  становиться специалистом по несанкционированным убийствам
после того, как почти пятнадцать лет ты проборолся с незарегистристрованными
сектами, и очень успешно проборолся.  А  теперь следственный отдел  у Службы
ликвидировали,  и  остался бы Глинский у  разбитого рыбьего  корыта, кабы не
лютая недостача следователей в простом  эмведэ. Что  поделаешь, когда больше
ничего не умеешь?.. Пойдешь в мусора, в менты, если по научному называть эту
профессию.
     Разъедрить  твою  мать  в  золотую  ступу,  Федеральная  Служба!  Целый
институт создали, чтобы узнать, откуда пошла на Руси ересь кавелитов. Пришли
к  выводу, что в  девятнадцатом веке уже  была,  даже  письменные и печатные
свидетельства есть.  Однако,  согласно  радиоуглеродному  анализу  старинных
молясин,  тех, что  еще  без  чертовой жилы делались,  время их изготовления
можно  датировать довольно точно:  не позже восемнадцатого  века, не  раньше
двенадцатого. Есть смутные свидетельства наличия молясин у хазар и половцев.
А  сами кавелиты  считают, что спор их,  великий вопрос,  возник с той самой
поры, когда... ну, Кавель Кавеля... Это все знают.  А с каких  все-таки пор?
Бабушка на воде вилами надвое писала.
     Если нижний круг из-под молясинной планки отнять, то выглядит она почти
точно как богородская игрушка,  только там мужик и медведь поочередно стучат
по наковальне,  а в молясинах наковальни нет,  там стучит один мужик другого
по голове, а потом наоборот. Считается, что одинаковые эти фигурки - Кавели.
Берет кавелит молясину, раскручивает  и  начинает твердить:  "Кавель  Кавеля
любил,  Кавель  Кавеля  убил..." Через полчаса  можно  такого молящегося  на
операционный  стол  без  наркоза класть и резать  что хочешь,  - скажем, два
опыта  на  аппендиксе  поставили  -  даже  не  кровило.  Ничего,  балда,  не
чувствует,  шевелит червеобразным  отростком  и  повторяет:  "Кавель  Кавеля
любил..." Полный улет, словом. Если б все кавелиты  были такие,  можно бы на
них  попросту  плюнуть. Но ведь  идет среди  них вечная  молва, что  спор  о
Кавелях должен  в  России  однажды  разрешиться,  вот  только тогда и  жизнь
пойдет, после Начала Света. Ну, а пока что главное дело - побить оппонента.
     Оппонентов  же - тысячи  разновидностей.  Ныне давно  отслуживший  свою
службу  и расформированный Институт  был до колик обрадован, найдя на втором
курсе юридического факультета  МГУ юношу  по имени Кавель. Пьяный  поп  Язон
наградил Глинского  вместе с именем еще и будущей профессией, - парня тут же
завербовали в  младшие лаборанты. Тот думал, что  ему работы по самое Начало
Света хватит. Хватило бы, но Служба именно  на сектах решила сэкономить. Ох,
отрыгнется России такая экономия...
     Треска  не сдавалась и  не поддавалась  ни ножу, ни топорику. Рыба явно
была упрямой кавелиткой, точно знавшей, что новую свою  службу Глинский  уже
ненавидит  почти  так же,  как любил прежнюю. В  понедельник Глинский на эту
новую работу впервые вышел, и сразу ему сунули дело об убийстве на платформе
Тридцать третий километр. Дело гиблое,  ни свидетелей, ни  личности убитого,
одинешенький труп в  отечественной  одежде и с портфелем,  а  в том портфеле
молясина,  простая, типа  "медведь-медведь".  Что  ж,  "братцы-медвежатники"
нынче имелись в любой деревне и в каждой подворотне, таких молясин  Глинский
и в коллекции не  держал бы,  кабы не  стремление к полноте  собрания. Новый
начальник,  подполковник  с  битыми  змеями на  погонах,  приказал  временно
"работать дома", - что было нарушением всех  законов,  - но до  поры  Кавель
Адамович  решил  будущего  начальника   преступником  еще  не   считать.  Он
предполагал, что на новой его работе,  как  и везде,  преступников  окажется
полным-полно.  Прямо  на  столе   начальника  стояла  запрещенная  щеповская
молясина,  хозяин кабинета наивно выдавал  ее за пепельницу, но Глинский был
уникальным профи,  не такими трюками мозги ему запудривать.  Мысленно, к уже
полученному  делу об убийстве, Кавель Адамович завел еще и дело о преступном
гнезде  щеповцев,  противопоставивших себя  всему  миру,  заявляя: "Мы  щепа
единственно  правильная, как лес порубили,  так  мы полетели! "  Но это пока
только в мыслях.
     В  портфеле  убитого  молясина   типа   "медведь-медведь"  была   очень
изношенная,  ее Глинский  осмотрел тщательно. Надо полагать, если молясина и
вправду принадлежала покойному,  тот крутил ее целый день, медведи били друг
друга молотами по башке, а "медвежатник" шептал: "Кавель Кавеля..." По опыту
прежней работы Кавель Адамович знал, что "медвежатники" обычно люди сильные,
чаще деревенские, и  в радении  способны взвинтить себя до такого состояния,
что молясину разнесут, сами в припадке  бухнутся, избу  раскатают по бревну,
невредима  останется  только чертова  жила.  Та, на  которой круг  вертится,
фигурки движутся; порвать чертову жилу никому пока не удалось, хоть пирамиду
Хеопса  на  нее подвесь, все цела будет.  Сколько  денег  Федеральная служба
извела, эту жилу пробуя порвать, сдуру связали жилой два самолета, приказали
улететь  в разные  стороны.  Ну, угробили  самолеты, а чертова жила и теперь
цела.
     Ладно.  Убитый, судя по  приметам в деле, был из городских. Стало быть,
мог оказаться как "медвежатником", так и "медведевцем", то есть принадлежать
к  небольшой  секте,  отколовшейся  от "братцев-стреляных"  прямо  во  время
скандала  в московском бюро радиостанции  "Свобода".  С  нынешним документом
Кавелю Адамовичу в чердачные лабиринты "Свободы"  нечего было и соваться, да
и с прежним было рискованно: возьмут между делом интервью, а потом, сволочи,
выпустят  в эфир в знаменитой программе "Раскол  за неделю". Кавель Адамович
оставил рыбину  в  покое,  глянул на входную  дверь и на дверь в  кабинет, и
сделал выбор в пользу последней.  Отер пальцы о фартук и пошел к письменному
столу.  Больше идти  было почти  некуда, мебель  из  гостиной  Клара вывезла
подчистую, даже электропроводку -  скрытую! - из стен вынула. А в кабинете у
Кавеля,  кроме  письменного  стола,  дивана и стула, были только  стеллажи с
молясинами, по  всем четырем  стенам.  За годы трудов  Кавель  насобирал  их
столько,  что в первый  же  миг, как обнаружил бегство  жены, подумал  не  о
Кларе, а о том,  что освободилось место для новой экспозиции, для стеллажей,
можно будет якутскую коллекцию расставить, подлинные "комаринские" заправить
под стекло с сигнализацией, как  в музее. И лишь  потом  выползло  из глубин
рассудка мерзкое  напоминание  о  том, что ему, Кавелю  Адамовичу Глинскому,
едва ли теперь предстоит скорое пополнение коллекции.
     Ему  теперь  предстоит  изо  всех  сил  раскрывать  несанкционированные
убийства.
     Никому больше не  нужны  его необъятные познания. Никто не  запишется к
нему на  прием  за три дня,  чтобы  узнать, "влобовская"  молясина изъята  в
очередном  "корабле",  или,  напротив, "полбовская". "Влобовцы",  сторонники
правильного (по их  мнению) разрешения вопроса о том, как убил Кавель Кавеля
- "что в лоб, что пo лбу" - считали, что Кавель Кавеля убил именно ударом "в
лоб", и находились  вне  компетенции  Глинского, ибо кое-как, нехотя, все же
зарегистрировались   на  Малом   Каретном,   а   легальными   ведает   отдел
генерал-майора Старицкого, с этим - туда. Но вот если молясина "полбовская",
ну,  тогда это  к  нам, к майору Древляну,  вот  вам  к нему  записочка: это
молясина страшная, придумал ее ересиарх Платон Правша, он по сей  день сидит
где-то  в  лесах  и твердит, что  варил  Кавель  пoлбу,  - это  каша  такая,
вообще-то пшеничная, но в  секте используют вместо нее особый горный ячмень,
-  да  и получил пo  лбу. Ест Платон Правша эту кашу пять раз в  день  и все
ждет, что мученического венца сподобится. Насчет венца наша организация пока
не торопится, хотя  как только поймает этого быстрого разумом Платона... Ну,
это  посетителю  знать не  положено.  А  майор  Древлян  и  сам  не  отличит
полбовскую от  влобовской, у этих  отметина на лбу вот такая, а у этих - вот
этакая, и один только Глинский во всей Федеральной службе различает подобные
тонкости.
     А сейчас  Кавель Адамович  вновь был наедине с коллекцией. Он подошел к
полке у окна,  узкой, на такой в  ряд больше  двух молясин  не поставишь. Но
определил  он  сюда  редкие,  иной  раз  кровью  добытые. Ох,  как  пришлось
унижаться,    какие    бредни   выдумывать,    чтобы    отнять   у   темного
следователя-низовика подлинную слоноборскую молясину, - ведь ее, быть может,
держал в руках, а если не  держал, то наверняка благословил глава секты, сам
Марий  Молчальник!  Глинский  любовно  снял  молясину  с  полки.  На  слегка
выщербленном диске, вырезанном из цельного спила мамонтового бивня, свободно
вращалась планка, но фигуры на  ней были необычные: на одной стороне робкий,
поджавший  хвост китенок,  на  другой  -  грозный, занесший длинным  хоботом
хрустальную кувалду слон; по молясине и сомнений быть не могло, что если кит
да вдруг  на слона налетит, то слон,  и только  слон, окажется  победителем,
беспощадно сборет врага. Таких молясин за всю  службу видел  Кавель Адамович
только две; одну из них, к счастью, успешно присвоил.
     Рядом с шедевром слоноборов,  которые слоньим  духом борют, размещалась
менее редкая молясина китоборов, последователей знаменитого поэта и философа
Ионы Врана. На  ней  слон  был совсем маленький и  хилый, зато  кит - просто
устрашающий. При вращении планки он грозно распахивал  пасть и наскакивал на
слона; ясно было, что в случае возможного налетания царя морей на грозу суши
именно последнему уготована  погибель. Таких  молясин у Глинского  было три,
две  стояли в  ящике в  прихожей,  а  на  полку  он  отправил  лучшую, такую
красивую,  что  и  впрямь можно было поверить  в сказку  о  том,  что лучшие
молясины делают в неведомой  миру Камаринской  Киммерии, не обозначенной  на
картах  и  почти  никому не  видимой. В  папках  Глинского  хранились записи
молитвенных приговорок китоборов, но,  увы, ни одной слоноборской: последние
следы почитателей Слона терялись  в городке Вяртсиля близ Ладоги, на все еще
строго засекреченном  металлопрядильном  заводе  имени  К.  П.  Коломийцева,
официально производившем гвозди,  неофициально - колючую проволоку. По очень
левому,  очень  щедро оплаченному  заказу  Мария  Молчальника  там  склепали
настоящего водоходного слона.  По слухам, все слоноборы в  того слона вошли,
затворились   и  ушагали  в   глубины  Ладоги,  дабы   привести  неправильно
поставленный вопрос к общему знаменателю, найти  в темноводных глубинах кита
и - сбороть его.
     Глинский криво улыбнулся. Кабы  все  так просто. Исполинский мозг Мария
Молчальника не предусмотрел скорого ответного хода противника: твердые духом
китовым китоборы удалились куда-то на восток, и опять  же по  слухам - стали
строить там грандиозного сухопутного кита, на  весельной, паровой и парусной
тяге. Как достроют, так  загрузятся в него, поедут, найдут  слона - и навеки
того сборют. Слишком уж буквально  поняли обе секты неправильную кавелитскую
загадку,  решив  привести  двух   великих  зверей  к   одному   знаменателю,
сухопутному либо  же  водоходному. Звери  поменялись стихиями,  но... Кавеля
Адамовича Глинского все эти дела по служебной линии  теперь не касались.  Он
перевел взгляд на прочие редкости.
     Топоровцы.  Яростная  ингерманландская   секта,  на  всех  перекрестках
твердящая, что все люди - евреи, потому что произошли от коммунистов, а если
наоборот - то это тоже архиверная точка зрения,  следовательно  не иначе как
при   помощи  топора  Кавель  убил   Кавеля.  Оттого,  что  в  их  молясинах
использовались  вместо молотов  тяжкие топоры, эти  их молитвенные  мельницы
(так иной раз называли молясину  восточные миссионеры, члены Общества Потери
Сознания,  члены "Вишну-Ё"  и  прочие)  разлетались после  недели  или двух,
проведенных  в  радениях.  В  коллекции  Глинского молясина  была новенькая,
снятая   с  тела  отстреливавшегося   сектанта  в  одна   тысяча   девятьсот
девяносто... Боже мой, как время-то бежит.
     Рядом    стояло    истинное   резное    чудо:    костромская   молясина
кавелитов-колесовцев, веривших, что Кавель Кавеля не  иначе задавил колесом,
притом  древнекостромским,  колесо-то,  как все  знают,  под  Костромой-то и
выдумано.  Вывернутая   как  латинское  "эс"  молясина  этот  факт  наглядно
демонстрировала. Кавели-бояре стояли на двухколесных повозках, и падали один
к ногам другого  поочередно,  дабы шея  каждого была  переехана, дабы каждый
встал,  дабы  все  началось по  новой.  Изделие  было дорогое  и  ювелирное.
Глинский бывшего владельца молясины сам допрашивал и на суде был свидетелем,
ничего, дали что-то  условно, а больше он не попадался.  Молясина была почти
не  изношена,  колесовцы  кровное  добро  неизменно  берегли  и  портить  не
позволяли. Но недавно  колесовцы  зарегистрировались в  Малом  Каретном -  и
перешли в ведение Старицкого.
     Жаль, ведь и его по штату сократили.  Кажется, пошел служить вахтером в
офис Вероники Морганы, верховной кавелитки России, давно заявившей,  что еще
в утробе матери знала она: Кавель Кавеля <i>убила</i>, а не наоборот. Разъяснений у
нее  не спросили, сдуру зарегистрировали в Малом Каретном, вот и  арендовала
она  офис в помещении  бывшей  кулинарии  гостиницы "София" на  Триумфальной
площади, сроком на девятьсот девяносто  девять лет. В том же  здании, только
на чердаке, засели малозначительные "полевые",  интересные только ненавистью
своего  курбаши  Наума  Бафометова  к  донельзя  законспирированным  "лесным
братьям": те  ушли в  глубокое подполье, скрываясь  во всякой зелени - в том
числе  и среди зеленых столов богатых казино. "Лесная" молясина  у Глинского
тоже была, правда, ветхая.  На  ней Кавели играли  в карты:  каждый держал в
одной  руке  бубнового  туза,  в  другой  - канделябр; при помощи последнего
смертельные удары и наносились. Но молясина, увы, была ветхая.
     Глинский  вздохнул  снова. Если  б все были такими безвредными, как эти
лесные,  ничего,  кроме  академического интереса, он бы, следователь,  ни  к
каким  кавелитам не испытывал бы. Тихими были  "ноевцы",  следившие за  тем,
чтобы  число членов секты не перевалило за восемь человек, по числу  некогда
бывших  в ковчеге. Даже и "антиноевцы", которых интересовал только Всемирный
Потоп как способ эстетического и весьма порнографичного самоутопления: среди
них  попадались вообще-то  почти одни  престарелые дамы. К  тихим относились
кочующие, очень  многочисленные  "журавлиты", их  перелетная  молясина  тоже
имелась у Глинского,  и накрепко была  она прикручена к стеллажу проволокой,
ибо улететь могла в  любое  время года. За столетия  - сотни, тысячи молясин
разных толков  накопила Россия,  и лишь немногие  Кавель Адамович никогда не
держал  в  руках. Была  у  него  в  коллекции  и  молясина "корабля"  Кавеля
Истинного.  Именно  из-за  этой  страшной секты Кавель  Адамович,  лишившись
работы, чувствовал себя неуютно. Ибо Кавеля Адамовича звали Кавель.
     А  боялся  он  теперь  другого  человека,  которого  тоже звали  Кавель
Адамович Глинский. Еще одного  из шестнадцати Кавелей,  обреченных на вечное
изумление паспортисток  алкоголизмом давно покойного попа Язона. По  слухам,
он  был  последним  из  шестнадцати  парней.  Глинских  в  селе  была добрая
половина, и Адамы тоже встречались, так что если Кавель Кавелю  и приходился
родственником,  то не  ближе пятого-шестого  колена. Однако "младший" Кавель
выбрал  для  себя  очень  неординарную  стезю.  В  те  годы,  когда  будущий
следователь  маялся  на  юридическом  факультете  и  зубрил  основы  латыни,
Кавель-младший удалился в вологодские леса, в  чащобы и  трущобы, где собрал
вокруг  себя людей,  наименовавшихся Истинными  Питомцами  Кавеля Истинного:
иначе и не могли  называть себя люди,  душами и  телами которых правил самый
настоящий Кавель, даже по паспорту - Кавель. И для этих людей древний вопрос
о  том,  Кавель Кавеля  либо  наоборот,  <i>действительно</i> был разрешим.  Найдет
Кавель  Кавеля,  убьет Кавель  Кавеля,  вопрос  сам  собой решится,  немедля
наступит вожделенное Начало Света.
     Первой жертвой  секты стал  в  тогдашнем  Ленинграде  Кавель Николаевич
Беззубов, ничего худого от жизни не ждавший выпускник института физкультуры.
Его, преподавателя какой-то там более чем средней атлетики, схватили ученики
прямо на тренировке, связали эспандерами, доставили  на руках в штаб-трущобу
Глинского,  в лесную и овражную  глушь, и  там ересиарх торжественно  принес
своего незадачливого тезку в  жертву. Ничего не случилось, не настало Начало
Света,  да   и  власть  вполне  устояла.  Кавель-ересиарх  тоже  вывернулся,
объяснил, что  Кавель этот - не окончательный Кавель, поскольку не Глинский,
стало быть, не от глины взят - и уж особенно если он не сын Адама,  что ясно
по  отчеству. Теперь многочисленные Кавели Федоровы  и Журавлевы могли спать
относительно спокойно, хотя,  конечно,  иным  хищным  Кавелям в  жертву  мог
сгодиться  любой. Всего  же  Кавелей Глинских  существовало  только четверо,
считая ересиарха,  но  один  из оставшихся  имел  неуместное  для россиянина
отчество Казимирович, - да еще был он виртуозом аккустической гитары и вечно
пропадал  на  гастролях.  Таким  образом,  единственным  Кавелем  Адамовичем
Глинским, кроме  недоступного  для  изуверов следователя Федеральной Службы,
был троюродный  брат ересиарха,  его  полный омоним. За жизнь  этого  Кавеля
очень  боялась жена, видный человек в псковском губкоме, контролер тамошний,
она заставила мужа сменить фамилию на свою, стал он Федоровым,  - но  имени,
увы, сменить не  успел: он был украден во Пскове  из приемной родной  жены и
немедленно попал на трущобный вологодский алтарь.
     Федеральная  Служба  чисто  случайно  арестовала  одного  из  Истинных,
проведала подробности  человеческого жертвоприношения и встревожилась  не на
шутку: после гибели Федорова-Глинского осталась сиротой девочка  Юлиана, еще
в  младенчестве   проявившая  себя  как   вундеркинд  с  редчайшими  данными
авиаконструктора,   притом   специализировалось  дитя  в   области   тяжелых
пикирующих  истребителей-бомбардировщиков.  Девочку   забрали  из   яслей  и
засекретили, однако засекретишь  ли тяжелый пикирующий истребитель <i>Федюк-25</i>,
нынче уже взятый русской армией  на вооружение?  Но  Истинных, кажется, юная
Юлиана  Кавелевна  не   интересовала.  Начало  Света  все  медлило,  престиж
ересиарха трещал по швам.
     Он решил свои дела одним махом: устроил  "ночь дубовых вил" и  принес в
жертву всех в секте, кто роптал на недостаточно скорое продвижение  к Началу
Света. А следом устроил  охоту за очередным Кавелем. Им чуть не  стал Кавель
Модестович Журавлев, уроженец того же года, того  же  села, еще  одна жертва
попа Язона.
     Этот Кавель заинтересовал Истинных потому,  что сам подался в кавелиты,
сам основал собственный толк, или, как чаще говорили, "корабль". Поразмыслив
над  знаменитой  дилеммой  и  над  собственной  фамилией,  уединился  Кавель
Журавлев  на заброшенном  хуторе Брынин Колодец  под Вязниками  Владимирской
губернии и  за три года  упорных трудов  сконструровал перелетную  молясину.
Именно  белый перелетный журавль, <i>стерх</i>, стал  основой учения "журавлевцев",
именующих себя также и "стерховцами". На их  молясине два белых,  выточенных
из моржовой кости журавля, с неимоверной лаской тюкали друг друга по клюву и
все время норовили взлететь. "Кавель Кавеля любил, Кавеля Кавеля...  долбил!
" - с придыханием бормотали стерховцы на своих радениях. Раз в год, якобы по
заповеданию  священной книги "Наитие Зазвонное", такие молясины  отпускались
на свободу, на  их место закупались новые, а старые улетали зимовать не то в
Южной Индии, не  то на Тапробане, она же Цейлон  и Шри Ланка; случалось, что
весной  молясины прилетали обратно. На этот случай, по установлениям  Кавеля
(Журавлева,  понятное  дело), нарекшего  себя  Навигатором,  весь  "корабль"
должен был заранее  переселиться, ибо "негоже старого журавля в руки брать".
Якобы "перо  стерха  за  тысячу верст" -  или "за тысячу ли" - еще в древнем
Китае было символом выговора с занесением в личное дело, вот  такое  перо им
однажды  уже досталось, - поэтому все журавлевцы были резко настроены против
китайцев.
     При   кочевом  образе  жизни  журавлевцев  разыскать  таковых  Истинным
оказалось  непросто.  В  Брынином  Колодце их  давно  след  простыл,  и лишь
гнездовья вернувшихся молясин отмечали места прежних стоянок в Передосадове,
Почепе,  Новоназываевске и Смердыни;  в городе Мухояре на улице Неизвестного
Ударника, дом три дробь а, Истинные  напоролись на засаду  и, как говорится,
пришедши по шерсть, ушли стрижеными. Федеральная Служба неделю фрагменты тел
сортировала,  цельные  тела  сектанты  успели  унести.  Но  после  того  боя
Кавель-ересиарх  от  журавлевцев отступился,  ибо  не  хотел,  чтобы  Кавель
Журавлев  пришил  его  самого:  может, и наступит тогда  вожделенное  Начало
Света, но Глинского-нелегала это не устраивало. Он занялся поиском остальных
Кавелей, сумел прикончить единственную среди них пару близнецов,  но  теперь
их старший  брат, Тимофей Лабуда, поклялся отомстить  Истинным (по профессии
он  был киллером,  к тому же очень дорогим),  и гонялся  за  ними  так,  как
никакая Федеральная Служба  не умела, -  да  и вообще она  подобного садизма
сроду  не  санкционировала,  толку-то  от  него  -  чуть.  Кавелю  Адамовичу
вспоминать не хотелось все эти костяные  пепельницы и подозрительные струны,
которыми отмечал свой путь вышедший на тропу  войны киллер. На его арест был
выдан ордер, но  всех вольных  станичников на Руси  не переловишь, очень  уж
она,  матушка,  большая. Да и трудно было  искоренить  обычай кровной мести,
исконный в родном селе, в Знатных Свахах: очень  уж горячая  кровь  текла  в
жилах уроженцев  этого села,  говорят, при каком-то прежнем  царе целую зиму
черкесский полк  там  был  на  постое.  Так  что  Кавель-ересиарх сам был  и
охотником, и дичью одновременно.
     Однако в  похожем положении оказался теперь и  Кавель-следователь, хотя
из охотников-то  его  как раз выперли. Жаль. "Истинные", конечно, были самой
запрещенной из  запрещенных сект. Россия  нынче претендовала на звание очень
цивилизованной   страны  и   человеческие   жертвоприношения  в   ней   были
анафематствованы специальной статьей уголовного кодекса и высочайшим  указом
аж о семи пунктах.  Хоть  какая-то  защита для тех,  кто государству  ценен.
Кавель Адамович  с грустью  посмотрел на клавишу вызова  экстренной  помощи:
провода, ведшие к  ней,  Клара тоже отрезала.  "Подалась  в  кавелиты? Или в
кавелитки?"  - равнодушно  подумал Глинский. Ничего в таком предположении не
было  странного, Клара десять лет была замужем за человеком по имени Кавель.
К молясинной коллекции она как будто была равнодушна, знала, что продать эти
сокровища почти невозможно, даже пытаться  опасно, ибо за каждым  экспонатом
тут стояла  чья-то жизнь, минимум - чья-то свобода.  Клара  считала,  что ни
одной молясины Кавель  никогда  не  купил  (почти  так оно и  было). Кто  бы
продал? У сектантов свое - только для своих.
     А все-таки с трупом на  Тридцать третьем километре нужно что-то делать,
в  понедельник  начальник-щеповец  кабинет  предоставит  и сразу результатов
захочет, знаем мы начальство. Глинский с тоской присел к письменному  столу,
с тоской  отодвинул бесполезный компьютер и  развязал тесемки  на  тоненькой
папке. Протокол железнодорожной полиции, акт вскрытия,  квитанция  из морга,
конверт  с  фотографиями.  В  него, получая  дело на  руки,  свежеиспеченный
специалист по несанкционированным,  а потому нераскрываемым убийствам до сих
пор  не заглянул.  Глинский вынул из  конверта  четыре  фотографии, разложил
перед собой и в первую минуту ничего не  понял. Во вторую  минуту не поверил
глазам своим, в третью  - поверил. Ничего себе - скучная работа. Ничего себе
- "без особых примет".
     Сфотографированный покойник был негром.
     В  неграх  Кавель разбирался  не очень,  все-таки  негр  - не молясина.
Однако его познаний хватало на то, чтобы отличить западноафриканский,  он же
североамериканский  тип лица  - от типа  лица  негра с восточного  побережья
Африки  или  с юга. Убитый  был  вылитый  "сэчмо",  то  есть  Армстронг  (не
космонавт, а  джазист) в молодости. "Интересно, какие молясины употребляли у
него  в   оркестре?.."  -  подумал  Глинский  о  привычном.   И  понял,  что
подполковник-щеповец, кажется, не  просто  так  подсунул ему дело с Тридцать
третьего километра. Все-таки  не при каждом неопознанном  негритянском трупе
имеется молясина. Или при каждом?
     Негр, согласно экспертизе, был убит  ударом тяжелого плоского  предмета
по  черепу,  прямо  сверху. По предположению  эксперта,  убитый  наклонился,
закуривая, - хотя никаких сигарет, никакой трубки  и вообще следов того, что
негр был курильщиком, не имелось. Глинский, увы, знал, где и кто бьет именно
так,  сверху:  так  бьют  Кавели  кувалдами  друг  друга  на  самых  простых
молясинах. Неужто  это  опять  убийство Кавеля? Имя это,  насколько  удалось
проверить  Глинскому,  все-таки не давалось живым  людям  нигде,  кроме села
Знатные Свахи, да и то лишь попом  Язоном накануне белой горячки, - а негров
в родном селе, сколько помнил следователь, не было.  Пришлый  Кавель? Первый
случай.
     Орудие  убийства,  проломившее  всю  верхнюю   часть  черепа,  понятно,
отсутствовало.   Глинский   поежился.    Именно   так    был   убит   Кавель
Федоров-Глинский, отец вундеркиндши-авиаконструкторши.  Шестипудовым молотом
по черепу. Лично Кавель-ересиарх удар и нанес - в тогдашнем гнезде Истинных,
в  Старой Пузе  на  реке Юг  возле Великого  Устюга, как следствие показало.
Жаль, тогда,  когда Истинные из  Старой Пузы  рванули  когти под Воронеж, не
заложил их никто. Потом они много еще куда бежали: в Лало-Лельске Мордовской
губернии  полкорабля Федеральная  Служба  из гранатометов положила, в Хренце
возле Холмогор Истинные сами федералам засаду устроили, выскочили из подпола
с примкнутыми  деревянными  вилами и под  клич:  "За родину! За  Кавеля! " -
пошли в атаку. Тоже их там хорошо положили, но опять  и  ересиарх, и ближние
его подручные  все  ушли,  и отыскались  их  следы  только после  очередного
жертвоприношения, - ухлопали Истинные тогда по ошибке государева человека  в
Подмосковье, но всех не охранишь, Вильгельм этот сам был  из блюдущих, гербы
досматривал  у выездных дворян. Государь гневаться изволил, но  недолго, ибо
нашлись доказательства того, что был  оный Вильгельм давним агентом мирового
диалектического  материализма. Слишком велика  Россия даже  для  Федеральной
Службы, погоня за Истинными становилась похожа на игру в шашки,  - однако не
на русской доске восемь на восемь  клеток, а на такой,  число клеток которой
равно числу "эн", а хрен его знает, какое это число.
     Итак. Налицо удар по голове на  манер  Истинных, медведевская молясина,
отсутствие  документов и негритянское происхождение. Глинский  прикинул, что
раньше  он и  с  половиной таких  улик успешно  выходил  на  след очередного
противозаконного  корабля, припирал  корабельщиков  к стенке и... всего лишь
принуждал  зарегистрироваться,  а дальше  пусть  у  Старицкого голова болит.
Интересно,  у   кого  сильней  болит  голова:  у  генерал-майора,  когда  но
становится  вахтером, или у Кавеля, когда он мучится над  убиенным негром? У
Вероники  Морганы, к которой  пошел трудиться Старицкий, в офисе  одни бабы.
Зато вахтер у нее - генерал-майор. Престижно.
     Заскулил телефон, и тут  же  прозвучал резкий звонок в  дверь. Глинский
такие ситуации ненавидел, но решил, что за дверью подождут полминуты.
     - Слушаю, - выдохнул он в трубку.
     - Кавель Адамович?  - спросил мужской голос с неуловимым провинциальным
акцентом.
     - Я вас слушаю, - повторил Глинский.
     - Кавель Адамович, если вам  будут звонить в дверь, ни в коем случае не
открывайте...
     - Уже звонят!
     - Ни в коем  случае! Скажите, есть кто-нибудь, кто мог бы вам помочь...
не  по службе, а лично, так сказать? У меня нет времени, у вас его тоже нет.
Я  могу только  передать  кому-нибудь  ваши  слова,  кого-то  вызвать,  дать
телеграмму - но только если это человек сильный, способный вас защитить...
     В прихожей раздался выстрел. Кавель оглянулся. Судя по щелчку о плинтус
и брызнувшие щепки, стреляли не в дверь, а под нее. Кавель соображал быстро:
видимо, опасность была серьезной.
     -  Запоминайте!  - выпалил  Глинский.  - Тверская губерния.  Арясинский
район. Село  Выползово. Тертычному  Богдану. Текст. Спаси если помнишь. Каша
тэ-че-ка...
     - Немедленно  шлю!  -  сказал голос,  и прозвучали  гудки отбоя. Кавель
достал   служебный   "бош",   шестьдесят  четыре  выстрела   в   минуту   на
автоматическом режиме,  семь первых  рассматриваются  как предупредительные,
самое то что надо для перестрелки в квартире, по  заверениям инструктора, во
всяком случае. Но  Кавель  боялся,  что  сейчас  это мало поможет, и не  зря
боялся: до автоматического режима дело не дошло.  Дверь открылась, и прямо в
лицо  следователю ударила сильная струя; уже теряя сознание, он заметил, что
жидкость  -  коричневая, резко пахнет мылом и недорогим  армянским коньяком,
ныне  известным  как  бренди "Вечерний".  Огнетушитель  они,  что ли,  такой
гадостью зарядили?  -  еще успел  подумать Кавель,  захлебываясь. Он потерял
равновесие,  закашлялся;  из коридора  вылетела сеть, опутавшая его с ног до
головы, а через миг кто-то непомерно проворный уже заклеивал Глинскому рот и
уши  пластырем. Глинский сквозь  коньячный дух и  мыло  успел заметить,  как
омерзительно  возник другой  запах, приторно-сладкий,  и  сознание  покинуло
Кавеля на той мысли, что теперь, когда его убьют,  всю уникальную  коллекцию
молясин уничтожит  первый же  изувер:  найдет  свою,  порадеет, приберет,  а
остальные спалит, растопчет, поломает, - дальше были только тьма и тишина.
     В комнату  вошли  двое  санитаров,  следом  явился полицейский  майор с
нашивками  медицинской службы. Он осмотрел спеленутого и усыпленного Кавеля,
отклеил пластырь на глазах,  пощупал пульс, остался доволен. Закурил длинную
"Императорскую" пахитоску фабрики "Суматра", - нынче они снова вошли в моду.
     -  Грузите,  -  сказал  он  санитарам  и  третьему  человеку,  все  еще
державшему опорожненный из-под коньяка и мыла огнетушитель.
     - На  Неопалимовский,  десятый бокс. Не давать просыпаться. Следить  за
пульсом.
     Из-за его спины высунулся кряжистый горбун, сощурился.
     - Кондратий Глебович, -  укоряюще сказал он, - можно ведь  и  прямо нам
сдать. Чего вам возиться?
     Майор брезгливо посмотрел на горбуна, благо был на две головы выше.
     - Пятьдесят процентов - не деньги.  Уплатите  все  сто, будет разговор.
Еще двадцать пять за  оказанное сопротивление. И еще пятьдесят за нанесенные
моим людям травмы.
     - Кондра-атий Глебович, - горбун присел от майорской  наглости, - мы же
половину  заплатили вперед,  а вторая  при мне!  Ну,  посудите сами, кому он
нужен, кроме нас?
     - Мне  нужен, -  отрезал майор, - очень ценный  экземпляр. Долихоцефал.
Для вивария.  Вскроем  череп, исследуем. Потом, конечно, уже не нужен будет.
Потом забирайте даром, даже... десять процентов верну.
     Горбун присел еще ниже.
     - Ну, Кондратий Глебович, ну, мы  же  уговаривались... Ну, вы за  горло
берете... Какие там травмы... Нет у меня сейчас таких денег на руках...
     -  И не  надо  на руках. У  вас три  дня. Он  у  меня на Неопалимовском
поспит. Привозите  деньги, живым налом. Лучше желтым перчиком, тогда... пять
процентов уступлю.  И не дурите,  у меня  боксов  много,  и вовсе не во всех
капельницы  и  сиделки,  как  в  десятом, там  у нас  другие  приспособления
имеются.  - Майор  посмотрел  на часы. - Так  что до пятнадцати  ноль-ноль в
понедельник, двадцатого  то есть, можете перчиков привезти.  Аржаны зеленые,
можно синие, новые, немятые, но принцев мне маленьких уже никаких, амадеусов
не разменяешь потом... Не привезете  -  сделки  не  было, аванс аннулирован.
Приступаю к научным изысканиям. Все. Логгин Иваныч, все. Дискуссий не будет.
     Горбун насупился.
     -  Нехорошо вы  с нами, нехорошо. Привезу, конечно, но вот ужо будет на
вас Начало Света, будет!.. Еду, еду...
     Горбун  исчез.  Майор  проследил  за погрузкой  Глинского  на  носилки,
проводил санитаров до двери. Потом быстро вернулся в  кабинет, жадно пошарил
глазами  и  схватил  гордость  хозяйской коллекции - слоноборскую  молясину.
Сунул за полу форменной шинели и вышел из квартиры, не забыв спрятать окурок
"Императорской" в тяжелую золотую пепельницу с крышкой, саму же пепельницу -
в боковой карман.
     На  кухне сиротливо и  очень  медленно отмерзала  треска. Дважды звонил
телефон,  но  взять  трубку  было  некому. Затем  ее нехотя сняли: на  место
происшествия  явился  участковый, -  соседи все-таки  перепугались выстрела,
позвонили  в  шестьдесят четвертое. Участковый  был росл  и угрюм,  в трубку
только сопел. В  трубке  тоже  молчали.  Участковый  глянул на  определитель
номера: увы, звонили из автомата. Наконец, тишина раскололась.
     - Ты не  жди, что я вернусь, -  сказал женский голос.  -  Если  хочешь,
подай в суд. На бывшей  площади Прямикова, нынче она Андроньевская. Повестку
пришлешь Веронике Моргане в офис, она знает, где меня найти.
     Участковый внимательно  прислушался  к гудкам  отбоя,  положил  трубку.
Квартира была пуста, однако время рабочее, и мало ли что. Вызов, безусловно,
ложный.  Взгляд участкового скользнул по стеллажам -  и застыл,  остекленел.
Полицейский схватился за край стола и медленно опустился в хозяйское кресло,
потом достал шарик нитроглицерина и  рассосал  его.  С тревогой  поглядел на
часы,  поднес к  уху.  Снова  поглядел на  часы,  потом задумчиво сверил  их
показания с  термометром, укрепленным за  окном, в  открытой  всем  весенним
ветрам лоджии. Потрогал свой  лоб, убедился,  что сильного  жара нет.  Потом
тихо ругнулся  и шагнул к полке Глинского, на которой  обрел предмет,  столь
сильно  потрясший его  сердце.  Это  была  редкостная,  из  розоватой  кости
сработанная "воробьясина": на ней  один воробей стремился заклевать другого,
- и, понятно, наоборот.
     - Настоящая,  киммерийская...  -  пробормотал полицейский,  - миусской,
наверное,  резьбы.  Ох,  не зря догадался на  Рождество  жареными  воробьями
разговеться, - вот, хотя бы увидел... Взять, что ли? Нельзя, заметят...
     Полицейский принюхался, посмотрел  под  ноги.  Похоже, здесь кого-то  с
мылом выкупали в коньяке. На мгновение страж закона задумался:  может, такое
необычное  радение  тут  было?  Как,   интересно,  выглядит  она,  эта,  ну,
коньясина?..  Заветная игрушка  с  дерущимися воробьями  заградила  очи  его
разума,  спеленала   весь  полицейский  здравый  смысл.  Участковый  охватил
вожделенный предмет обеими руками, накрыл подвернувшейся салфеткой, сам себе
сказал: "Ну, Ефрем Илларионович, помогай Кавель, давай теперь  Кавель ноги!"
Бормоча  "Мучениче  Кавельче,  по...  помогильче!",  -  заложил  полицейский
молясину за  пазуху и рванул из квартиры Глинского куда подальше, не подумав
составлять   акт:   приставы-гибельщики   непременно  заметят,  что   святая
воробьясина прилипла к рукам  участкового, уж лучше с  погонами  проститься,
чем с ней.
     Только-только  убрался  участковый   из  подъезда  дома  на  Волконской
площади,  как  в  квартире  Глинского  опять  зазвонил  телефон  -  долго  и
назойливо, терпя и сороковой звонок, и  пятидесятый, кто-то пытался призвать
Кавеля Адамовича к трубке. Телефон  все-таки  умолк,  но причиной этого  был
примечательный  факт:  в  будку  напротив  дома  Глинского,  стоявшую  возле
овощного  магазина,  постучал человек средних лет,  нахальной  и  не  совсем
трезвой наружности, и  спросил Глинскую, зачем это она  и  звонит и глядит в
бинокль  одновременно;  бинокль ему не нужен, а вот телефон -  весьма. Клара
извинилась, мысленно выругала себя за лишнюю бдительность. Видела она, что и
вытрезвительская машина убыла, и полицейский  вниз по переулку  рванул,  так
что давно пора было приступать к собственному  делу. Неумело  изображая, что
сгибается под бременем  хозяйственной  сумки, Клара вошла в свой бывший дом,
где надеялась не  встретить  никого из соседей; в  этом она преуспела, -  по
меньшей  мере,  ни  с  кем  здороваться  не   пришлось.  Поворочала  ключом,
удивилась,  что  дверь не отпирается,  случайно обнаружила, что та вообще не
заперта.
     Из  шкафа  в  прихожей Клара достала две  молясины, как две капли  воды
похожие на  образец,  ранее  предъявленный  Вероникой:  на каждой  баба бьет
дубиной  другую,  тоже с  дубиной.  Всем  ведь  известно,  что  Кавель  была
женщиной, само слово-то женского рода ведь! Теперь предстояло найти еще две,
именно про  четыре  священных круга  в коллекции  Глинского  писал  в  своем
доношении вахтер Старицкий, а Вероника, глава корабля, ему верила,  он много
лет  был у нее  на окладе,  она его в  генералы произвела,  а  теперь и  еще
повысила. Моргановцы карали за владение священной мельницей даже нетрусливых
вишну-етов,  не  говоря  о потересознаньевцах  и рядовых  коллекционерах. Но
предание медленной смерти возлагалось  на более  опытных  сестер. Кларе было
приказано лишь изъять молясины.
     Искомые  шедевры нашлись  в особой  застекленной  горке,  где  владелец
держал  хрисоэлефантинные   экземпляры   -  иначе  говоря,   сработанные  из
мамонтовой  кости  и золота.  Золото шло на  инкрустацию, вопреки нормальной
традиции: вообще-то именно  слоновой костью полагалось  бы изображать  белые
руки Кавелей-девиц. Но тут  именно  руки были золотыми: слыла великомученица
Кавель   величайшей   мастерицей  на  все  руки,  мотыгу  изобрела,  колесо,
сеяла-пахала, скот  разводила,  на охоту  ходила, а как  явилась  на  нее  с
дубиной лютая, эта, как ее, ну, - и  понеслось  радение. За  такую молясину,
антик-обсоси-гвоздок,  отдавали жизнь люди и  почище бывшего супруга  Клары.
Вероника Моргана не могла оставить святые вещи еретикам на поругание, попади
такая  молясина к окаянным "ярославнам премудрым", так растопчут, осквернят,
чур, чур, чур.
     Теперь упаковать: весят четыре штуки немало, можно не делать  вида, что
тяжесть  несешь;  выйти из дома, дотащить до  бывшей  "Софии", два  квартала
отсюда -  вот и кончен "послух", посвятит ее Вероника в настоящие сестры. Но
серьезно боялась Клара, что еще по пути налетят на нее со  знаменитым воплем
"Лихо!  Лихо!  Кавелиха!  " -  окаянные врагини-ярославны,  силища-то у  них
ярославская, немалая, отымут  сумку, могут и  убить.  А не убьют, так и сама
Вероника  не  легка  на руку, и  прощай тогда  мечта о мире  во всем мире, о
долгожданном Начале  Света!  Клара узкими  переулками  засеменила  прочь  от
Волконской,  дворами  бывшего  Совета Министров  РСФСР,  потом он  же  музей
рукоприкладства  имени Ильи Даргомыжского,  поскорей к Веронике, та, небось,
уже  струны  рвет  на контрабасе. Это  была  правда:  на  своем медитативном
контрабасе,  без которого  и мантры-то в голову не лезли, Вероника Моргана с
утра третий раз меняла струны, так изнервничалась.
     Однако слишком  долго  квартира  Глинского,  как всякое  святое  место,
пустой оставаться  не  могла. Вызвавший сразу после выстрела полицию  сосед,
ночной  таксист  Валерик, позвонил в дверь трижды, длинными  звонками. Потом
осторожно толкнул, - дверь, понятно,  распахнулась. Кошачьей  походкой вошел
двухметровый таксист  - в котором безошибочно распознавалось лицо кавказской
национальности - в прихожую, заглянул в пустую гостиную, на кухню, в ванную,
в сортир, и  лишь  потом  заглянул в  кабинет. Жадным взглядом  обшаривал он
стеллажи Кавеля Адамовича, искал  вожделенный  предмет,  а найдя - рухнул на
колени, точь-в-точь  как  стояли фигуры  на искомой диковине. Точней, Кавели
стояли там  на коленях поочередно; этот толк кавелитов возник при толковании
строки  из народной  песни "Может  быть, и  просил  брат  пощады у  Кавеля".
Пошадовцы-коленопреклонцы, от которых недавно со скандалом отложился корабль
"низкопоклонцев", полагавших, что не  на  колени  повалился Кавель, а  злому
брату в ноги повалился, - так вот, пощадовцы твердо верили, что Кавель перед
смертью  только встал  на  колени  и  кроток был  до  последнего  мгновения.
Валерик,  пользуясь  профессионально ночным  образом  жизни,  нередко  возил
единоверцев на радения  в Ясенево.  Он-то  знал, как  люто не хватает сейчас
молясин:  добрую половину  истребили  раскольники,  и  хуже,  эти  отщепенцы
отрядили тайного человека  в  Арясин и там  заказали еретическую, невиданную
доселе молясину, сразу прозванную в  народе "челобитной",  - ну, а крепкие в
старой вере  пощадовцы оказались в  положении евреев после погрома. Кое-кто,
конечно, кое-что  уберег, но мало, мало для простого ежедневного поклонения,
чего уж мечтать о правильном ежедневном - пятиразовом!..
     По неказистости, по топорности фигур - как того  требовала простая вера
пощадовцев - Кавель Адамович таких молясин держал в коллекции всего одну. Да
Валерик  и не ждал  найти больше, к тому же  когти отсюда  нужно  было рвать
поскорее, он-то, сосед как-никак, был тут засвечен насквозь.  Но  он понимал
также, что покуда  здесь есть хоть одна  молясина,  пусть вовсе  непонятная,
место это  для кого-то  свято, а потому  и  пусто не будет. Сделать то, чего
хотел бы больше всего - сжечь всю  эту ересь к чертовой матери - он никак не
мог:  огонь  перекинется на его собственную квартиру,  пожарные  же, завидев
столько благодати в квартире Глинского,  займутся прежде всего грабежом, - в
итоге его же, Валерика, квартира дотла как раз и выгорит.
     Мартовский день  клонился к  вечеру,  из ярко освещенного  магазина, на
который смотрели окна квартиры  Глинского и лоджия, потекли ручейком люди  с
тыквами   невиданных   размеров.   Сегодня    владелец    магазина    сбывал
невостребованные  московским  землячеством  невест-украинок  тыквы;  видать,
пошел мартовский свадебный сезон, когда  бабы дают согласие, а не  наоборот,
потому  что  когда  жениху-сватающемуся  дают  отказ, то ему тыкву  выносят,
"гарбуза" по-ихнему. Тыква - предмет долговременного хранения, но не вечного
же, так  вот, пустил  их  г-н Курултаев в продажу за  бесценок, поштучно.  В
метро нынче постановлением мэрии вход с тыквами был воспрещен, предполагали,
что  слишком  уж  соблазнительно  вмонтировать  в них  что-нибудь  взрывное.
Поговаривали, что скоро перестанут пускать в метро с кабачками, а там - бери
выше - и с огурцами. Но на  кабачки и огурцы пока не было сезона, а тыквы до
метро не докатывались, из них варила кашу беднота, ютившаяся  в старых домах
вокруг Волконской.
     Ветхая   старушенция,   обеими   руками   обнимая  необъятную  тыквищу,
перебралась от овощного к подъезду дома Глинского, втиснулась в него,  тяжко
отдуваясь, без помощи лифта взобралась на третий  этаж,  а там, не  выпуская
тыквы  из рук, ногой отворила дверь молясинной квартиры,  вошла,  и опять же
ногой  за собой дверь затворила. В кабинете старушенция  заметно  оживилась,
позыркала  дальнозоркими  глазками  по  полкам и очень быстро нашла  то, что
хотела. "Ной, не ной - Антиной  иной! " - пробормотала она, ловко приподняла
заранее спиленную крышку тыквы и опустила в  полое нутро овоща  неприглядную
для  стороннего взгляда антиноевскую  молясину, выполненную  в виде круглого
ковчега;  кто знал секрет, мог приоткрыть окошко,  включить подсветку, а там
творилось   такое,  что  и  в  порнографических  фильмах  показывать  обычно
стесняются. Старушка на разглядывание  времени не  имела, она дело  сделала,
пыль с  полки  шалью  подмела, тыкву захлопнула -  и  своим  ходом  отбыла в
переулки,  прилегающие  к  Волконской. Очень вовремя.  У  подъезда  с визгом
затормозил  шестисотый мерседес, из него вышел статный подполковник с  двумя
битыми  змеями на погонах, потом  выскочил шофер, держа объемистый  саквояж.
Оба,  подполковник  и  шофер, устремились в  жилье  Глинского,  никого  там,
понятно,  не  ожидая  застать.  Валерик  наблюдал  за  ними  в  щелку  из-за
собственной двери.
     Подполковник,  в отличие от  предыдущих  визитеров, тщательно запер  за
собой дверь,  снял  фуражку и  огляделся. Потом  надел  фуражку и  откозырял
своему же шоферу:
     -  Осмелюсь  доложить, госпожа  генерал-подполковник, могу приступить к
выполнению приказа!
     Шофер-генерал,  вдали  от  посторонних  глаз и не думавшая притворяться
мужчиной, небрежно  бросила подполковнику  саквояж и  направилась  в кабинет
Глинского.
     - Эта... Эта... Эта... -  тыкала женщина-генерал в хозяйские сокровища,
те перекочевывали в саквояж. Отбор  был закончен  в несколько минут. Липовый
шофер  по незаметному жесту начальства осмотрел пепельницы. Все было тщетно,
ни  единой  щеповской  молясины  не  имелось.  Генерал-шофер  стояла посреди
комнаты и сверлила подполковника-шофера  взглядом, а он растерянно смотрел в
окно, дожидаясь озарения.
     - В прихожей! -  Генерал  только фыркнула. Велик щеповский корабль,  не
обделил Кавель  подлинную щепу от Своих  порубок,  умные  щеповцев  уважают,
глупые боятся: но как могла отсутствовать в знаменитом  от Москвы  до самого
Арясина  собрании Глинского  щеповская  молясина?  Щеповская  у окна  должна
стоять,  на почетном  месте -  даже у атеиста, даже у  еретика поганого! Кто
посмел спереть без ведома?..
     Прав оказался, однако, подполковник: разве что не приплясывая, вернулся
он в кабинет, держа  в  руках две громадные и очень тяжелые  молясины, такие
поставить на  стеллаж хозяин просто не смог бы, диаметр основания - двадцать
вершков,  наш  русский ярд.  Генерал  поняла  причину  недолжного размещения
священных предметов  и мысленно помолилась за упокой души бывшего владельца;
что  ж, не  виноват он,  что не по деньгам  ему было под  щеповские  шедевры
заказать  хрустальные  ковчеги-поставцы.  Голый-босый   хозяин,  даром,  что
Кавелем  звали, ну - вредные  игрушки  теперь  - в саквояж,  а драгоценности
нужно упаковать  отдельно. На просторных кругах  стояли атланты,  кряжистые,
наподобие  тех, что у Эрмитажа в Питере балкончик отжимают. Каждый держал за
спиной булыжник типа "орудие пролетариата".
     - А походных у него что ж, ни одной? - брезгливо спросила генерал.
     Подполковник повторил обыск -  походные щеповские маскировались  обычно
под  пепельницу с  обсидиановым  блюдцем.  Но  нет,  некиммерийскую  дешевку
Глинский  у себя держать брезговал.  Значит - сперли. Ну, да ладно, все наши
будут,  упокой,  Кавель,  душу  Кавеля-хозяина на  лоне  Кавелевом. Генерал,
оформляя  Глинского   к   себе  "безнадежным  следователем",  убедилась:  ни
серьезных покровителей, ни связей "каких надо"  у  него не было. За все годы
работы  в  Федеральной  Службе этот  олух  не позаботился  о  плацдарме  для
отступления на  черный день!  Ну, упокой, Кавель... Неправота неправых, и  к
тому же еще всяческая неправота, так сказать...
     Подполковник достал еще  один саквояж, упаковал драгоценности, и бывшее
начальство   Глинского  покинуло  квартиру.  На   улице  генерал  немедленно
вернулась  в  мужское  обличье и угодливо юркнула  за руль,  подполковник же
степенно сел справа, и мерседес отчалил.
     Свечерело  почти  вовсе, а  поток  посетителей в квартире  Глинского не
иссяк. Забежал  на минутку  техник-смотритель, спер  перелетную  журавлясину
средней  сохранности  и  был  таков.  Заявился  сосед  с  последнего  этажа,
кровожадно  схватил  "стреляную"  с  пулеметами,  несколько  раз  чихнул  от
поднятой пыли и вознесся домой на лифте. Мелкой трусцой  добежал с  рабочего
места в  бывшей  "Софии"  бывший коллега,  вахтер Старицкий, уволок  все три
"влобовские", ибо тайно к влобовцам принадлежал, -  как не примкнуть к тому,
чем заведуешь? Почтальон  позвонил раз,  позвонил два, а потом  прокрался  и
сунул  себе  в  сумку  драгоценную  и   загадочную   "сизокрысину",  предмет
поклонения чуть ли всех сотрудниц Трехгорбой Мануфактуры. Наконец, почтенный
господин Курултаев пришел из своей квартиры над овощным магазином: он  целый
день следил  в бинокль и  в зеркало,  и вот теперь, выждав нужное мгновение,
лишил  коллекцию Глинского  возможности бороть  кого  бы  то  ни было  духом
китьим. Из-под рухляди  в  лоджии  вынырнул лысеющий акробат,  размассировал
затекшую   за  сутки  выжидания  поясницу,   спрятал  на   груди  под  трико
"душеломовскую"  и,  как пришел через лоджию, так через нее и сгинул.  Поток
посетителей не  иссякал  до позднего  вечера, чуть  не  последними из  музея
Даргомыжского  приходили "духорусские  спасателевцы", обе женского рода -  и
ничего себе.
     Когда полки Глинского стали напоминать советскую библиотеку, по которой
прошлась цензура, явился  гость, визита  которого  никак  не  робкий  Кавель
Адамович, глядишь,  перепугался  бы. Пришел тот самый  негр, душераздирающие
фотографии чьего раздолбанного черепа все еще валялись  на столе в кабинете.
Негр был в куньей шапке, он  ее  в прихожей  сунул  в  собственный карман, и
никаких повреждений на  его черепе как будто не имелось. Негр вкусно закурил
толстую   сигарету,   обозрел   полки,  покачал   головой,  поцокал  языком.
Неторопливо произнес  несколько  выразительных  ругательств  на  английском,
испанском, русском, двух креольских и одном не известном науке языках. Потом
развернул два  холщевых  мешка и, взметая  пыль,  стал загружать  молясины в
мешки почти без разбора,  однако при этом точным офенским жестом заворачивая
каждую в заранее приготовленный кусок оленьей замши.
     Полки опустели  прежде, чем  заполнился  мешок.  Негр прикинул на  вес,
вернулся  в  прихожую и открыл  шкаф-запасник.  Все  повторилось:  сигарета,
ругань,  цоканье, но теперь  молясины под завязку  заполнили оба мешка. Негр
докурил вторую сигарету,  аккуратно завернул  окурок  в замшу  и  опустил  в
карман. Потом закинул мешки за плечи  и удалился прочь, не привлекши ничьего
внимания, - потому что Валерик давно отбыл на ночную работу в Ясенево.
     Наступила  пауза  -  больше у Глинского  взять,  кажется,  было нечего.
Прошло  с четверть часа  - и длиннопалая рука в  шевровой перчатке аккуратно
приотворила многострадальную дверь; в прихожей возник человек, ни на кого из
прежних  не похожий. Он был высок, массивен, длинноволос, - ни тени хмеля, в
котором он несколько часов назад стучал в телефонную кабинку Клары Глинской,
не сохранилось  в  его  лице. В пальцах, желтых  от никотина,  поздний гость
вертел почтовую квитанцию. Оглядев квартиру, он убрал квитанцию  в нагрудный
карман. Ни полки из-под молясин, ни пустые комнаты его не заинтересовали, он
прошел на кухню.
     - Размерзай! - резко, с самым неуловимым из возможных акцентов приказал
он  треске  на столе.  Рыба  послушно  нагрелась и потекла  ручьями.  Выждав
несколько минут, гость вырвал у рыбины глаза: к мизинцам на его перчатках со
стороны  подушечек были  прикреплены крючки  наподобие  коготков. Глаза рыбы
оказались крохотными трубками, на каждой  поблескивал объектив. Один  из них
весь день смотрел на входную дверь, другой - в кабинет.
     - Отлично!  -  сменив  акцент,  по-московски  сказал  гость  и  спрятал
трубочки  в карман  на  рукаве.  Затем  деловитый  гость  вернул  не  вполне
отмороженную треску в морозильник и прибавил мощности. Так скорей замерзнет,
еще пригодится, может быть, хотя  нормы  хранения и  нарушаются.  Да и какое
хранение!..  Гость в  перчатках  быстро исчез, его-то начальство  надолго не
отпускало. Квартира опять опустела.
     Теперь осиротевшее  помещение не  тревожили  ни  телефонные звонки,  ни
гости,  и  время  шло  к двенадцати,  когда  в квартире  появился  последний
посетитель. Это был мальчик лет десяти-двенадцати,  одетый в не  столь давно
восстановленную на Руси гимназическую  форму,  с  перетянутой широким ремнем
талией,  с  игрушечной шпагой у  левого бедра. Мальчик погулял  по квартире,
заглянул в  пустой  холодильник, где  с  лютой скоростью задубевала одинокая
треска,  лишенная  к  тому  же органов  зрения,  -  а потом  выдвинул  ящики
письменного стола. В нижнем он обнаружил нечто,  упущенное всеми предыдущими
гостями.  Вырезанная из  любимого киммерийскими  мастерами  дерева-эндемика,
миусской груши, плодами которой  откармливают  рифейских раков близ полярной
реки Кары,  была отставлена Глинским  в этот ящик  единственная  молясина  в
коллекции, которую он не  смог ни понять,  ни идентифицировать с  каким-либо
кавелитским толком. Диск из горного хрусталя, чертова жила, сама драгоценная
древесина  -  ничто  не  поясняло  сюжета  молясины,  на  которой  виртуозно
вырезанные фигурки  бобров, замахнувшихся друг на  друга бревнами, казалось,
вот-вот расколошматят друг друга. Такая молясина подразумевала обожествление
бобра, что ли, или, быть может, такой молясиной пользовались бы сами бобры -
будь они не только существами мыслящими, но и кавелитами. Однако в фольклоре
на этот счет Глинский не отыскал совсем ничего.
     Мальчик нежно погладил дно  молясины, потрогал фигурки, хранившие следы
нечеловечески  искусной обработки. Молясина перекочевала в ранец к мальчику,
тот надел его, убедился, что  трофей не бултыхается, и тихо вышел из бывшего
дома  Глинского,  а с последним ударом курантов на  Спасской  башне исчез  в
воротах близлежащей типографии "Богатый пролетарий".
     Настала ночь. Москва радела больше и усердней обычного.

        3
     <i>Хотя по-прежнему не верил ни в Бога, ни  в черта и вообще ни во  что на
этом белом свете.</i>
     Г. Гарсия Маркес. Осень патриарха

     - Бухтарму  выпушить семижды, - уверенно  диктовал Богдан. Привычные  к
письменным  принадлежностям,  давно  уже  не  крестьянские   пальцы   Давыда
Мордовкина  сновали вовсю, чертовар обучил его держать по авторучке в каждой
руке.  Левой  Давыд  заносил  в  амбарную  книгу   инструкцию   по  разделке
отловленного сегодня черта, правой  вписывал в блокнот  цифры.  Чертовар был
строг в  отношении бухгалтерии, однако надувать его Давыд не помышлял, всего
лишь боялся что-то упустить. - Материал средний, вешняк пошел, так что шкуру
снимем  и  сразу к Варсонофию  в дубильню по второму  способу: в  тринадцать
недель.  Пиши  окрасы.  От  рогов ниже: муругий  в огненность. Шея чешуйная,
однако звенца  мелкие, на панцирь не годятся. С перламутровым отливом. Снять
самою тонкою  цыклею,  просушить, пойдут на бижутерию. Кожа - юфть.  Гребень
хребтовый щетинный, отвалить, выпушить семижды... Записал? Семижды. С гребня
берем  чистый, хороший  гужевик.  На упряжь заказов нет, пойдет на портупеи.
Гривенка  под  шеей обвислая, желтоватая, третий сорт. Вся  сразу в зольник,
пусть шерсть отойдет. Окатку  с его щетины  возьмем... -  чертовар задумчиво
помусолил шерсть на животе обезумевшего от страха черта,  - окатки тут щетки
на  три. Но больших. Запиши, потом проверю. С иного и на щетку не нащиплешь.
Кислую шерсть  пустить в набивку. Гарнитур Палинскому  ко  дню ангела  надо?
Надо. На два кресла хватит. Ну, со шкурой все.
     - Выпоротка нет? - задал Давыд привычный вопрос.
     - Ох, - вздохнул  Богдан и сунул руку черту в  живот. Тот  завыл адским
голосом, но в этой мастерской слыхали и не такое.
     - Нет, Давыдка, нет. Пустой. Выпороток с вешняка - штука редкая.
     - А  во мне как раз вешняк  сидел! И с выпоротком!  - с тихой гордостью
ответил Давыд, продолжая писать обеими руками.
     - Ну... Везет иногда, но не каждый день. Хорошо бы,  конечно... Словом,
давай дальше, взвешиваю.
     Обыденным жестом чертовар вскинул левую  руку к потолку и  направил  на
пленного черта средний палец.  Черт,  во имя удобства промышленного описания
подвешенный в пентаэдре вниз рогами, вверх копытами, повинуясь воле Богдана,
рухнул всей  тушей на дряхлеющие  вагонные  весы.  Электронике  не верили ни
мастер, ни  подручный, да и не стала бы она в этом  помещении работать, гири
приходилось грузить  вручную.  Но  Давыд привык.  Это только  мозгами трудно
ворочать, гирями легче.
     Помещение, в котором пребывали сейчас два человека и  один черт, давно,
с самых  первых  опытов  Богдана  Тертычного, называлось  просто: чертог.  И
звучало хорошо, и  назначению соответствовало. Сюда Богдан вызывал чертей на
опись, на завес, на обмер, тут же чаще всего происходил забой черта; тут же,
если экземпляр  попадался не очень крупный, Богдан его и  беловал: свежевал,
отделял   сало,   вынимал   драгоценные  выпоротки,   своеобразную  "чертову
каракульчу". Черти,  как убедился  Богдан  за много лет,  были плесенью мира
сего,  скотами  бесполыми,  уж  никак  не  живородящими;  наука  справедливо
полагала,  что черти  не  размножаются вообще,  что  число  их  неумножимо в
принципе  - хотя конечно  оно пока  что весьма, весьма велико. Но порой  при
вскрытии одного  черта  в нем обнаруживался другой, эдакий  эмбрион-бесенок,
скорей всего симбиот черта или  просто  паразит, однако поиски причин такого
явления  к чертоварению как промыслу никакого отношения не имели. Важно было
то, что выпоротки отличались чрезвычайно высокими  качествами как шкуры, так
и меха, и чешуи, и рога, и копыта,  и  хвостового шипа. Богдан  предполагал,
что  выпороток  издыхает в  момент соприкосновения с его собственной силой -
силой неверия -  ибо очень  слаб от природы: живые не попадались ни разу. Но
опять-таки теория Богдана не  интересовала,  как и вообще не  интересовало в
чертях ничто, кроме того, что с них как с дарового и бесхозного скота, можно
содрать шкуру-другую, вытопить жир,  вынуть и высушить кишки,  разварить  на
клей мездру, рога  и клыки отдать в  резьбу, обратить кости  в клей и  золу,
вытянуть  жилы -  ну,  а  что останется, то заложить  в автоклав,  протомить
неделю  и  получить   в  итоге  три  фракции  АСТ,   Антисептика-Стимулятора
Тертычного. АСТ-3 являла  собою  черный  осадок, мазь, гарантирующую  вечное
заживление копыт, автомобильных шин и танковых  гусениц. АСТ-2 была средняя,
ярко-лиловая фракция, бальзам беспримерной вонючести, многоцелевой  лечебный
препарат,  основную  часть  функций  которого  Богдан  держал  в  секрете, а
продавал   редко,   неохотно  и  очень   дорого.  Наконец,  безвидная  АСТ-1
представляла  собою  нечто  такое,  чему  единственному  (!)   за  все  годы
чертоварения   Богдан  так  и  не  нашел  никакого  применения.   Субстанция
представляла собой чистую эманацию зла. Правда, русские сатанисты подъезжали
к мастеру так и эдак,  предлагая за эманацию и деньги, и  любые  услуги - им
"зло как таковое" очень было желательно.
     Но деньги Богдана  интересовали в  десятую очередь,  на  все чертовские
товары   спрос  был  всегда  выше  предложения,  а  услугами  его  бесплатно
обеспечивали частные  клиенты. После  десятого со стороны  сатанистов захода
насчет эманации, притом с угрозами, с  присылкой  пластиковой  бомбы, Богдан
озлился. Проверил сатанистов - не  сидит ли  в  них бес-другой, ни  черта не
обнаружил и приказал прийти за окончательным ответом в полночь полнолуния. А
когда те пришли, спустил на них Черных Зверей. Всех шестерых.
     Увидев в лунном свете силуэты  шести огромных, с высокую лошадь ростом,
борзых  собак,  сатанисты  помчались  от  Выползова  по  бездорожью   с  той
скоростью, на  какую были способны.  Звери гнали  их до самой Волги,  а  там
оставили,  проследив, чтобы до середины  реки сатанисты  доплыли и назад  не
повернули.  Больше  никакие  сатанисты  Арясинщину  не тревожили, но  Богдан
взялся  за  проблему  скапливающейся  эманации зла капитально. В  помещении,
смежном  с  чертогом,  он установил компактный,  но вечный пентаэдр силового
поля, в  центр  которого поместил старинный лазурный унитаз - на его дне еще
сияла  золотыми буквами надпись "UNITAS",  название  фирмы,  произведшей сие
фарфоровое  чудо  в  конце прошлого века  и  давшей  название всем  подобным
предметам.  В  этот  унитаз  он  и  сливал  безвозвратно  всю АСТ-1,  местом
конечного  стока  определив  "то,  откуда черти берутся",  - не будь  Богдан
атеистом,  он  бы знал,  что  сливает  остатки  чертей прямо в  ад, но в  ад
чертовар  не верил. Он видел, что  эманация исчезает безвозвратно  и был тем
доволен, потому что ничего лишнего в хозяйстве не терпел.
     - Тяжелый, сволочь,  - сказал  Давыд, закончив грузить гири. - Хоть  бы
меховой был,  хоть  бы  на ковер годился.  А  то -  средний  сорт. Без шести
золотников четыреста семьдесят девять пудов. Почти семь тонн восемьсот сорок
пять...
     - Ладно, ладно, - оборвал чертовар подручного,  европейские меры  он не
любил и пользы  в них  не видел,  -  сам вижу,  что большой. Беловать  прямо
здесь. Живьем. Скажи Варсонофию, чтоб деготь  готовил, квасцы тоже,  зола  у
него всегда есть.
     - Ы-ы-ы-ы-ы-ы! -  взвыл  черт,  осознавший только  теперь, какую участь
уготовил ему Богдан. - Золотые горы! Реки, полные вина! Гурии! Свежие гурии!
Невинные! Отпустите! Свежие гурии!
     Богдан не обратил на вопль ни малейшего внимания, он готовил стеклянные
перчатки,  без  которых за разделку не  принимался. Давыд  же с нескрываемым
интересом  слушал черта, далеко не каждая туша имела наглость подавать голос
в присутствии Богдана.
     -  Гы...  -  выдохнул  Давыд,  -  Надо  же...  Говорить  умеет...Богдан
Арнольдович, а что такое гурии?
     - Гурии, гурии... Кашу из  них варят.  Гуриевскую, знаешь такую? Да  не
слушай ты его, он же скотина  несмысленная.  Закончим, тогда  поди, с  козой
побеседуй, в  ней  ума больше. А лучше всех  разговаривает вообще  индийский
скворец,  майна,  тысячу  слов знает. Ты,  Давыдка, знаешь тысячу  слов?  Ты
посчитай на досуге. Держи корыто!
     Мановением пальца Богдан вновь поднял черта в воздух, заломил ему хвост
к  рогам  и  вывернул  так,  что  самой нижней  частью  забиваемого чудовища
оказалось морщинистое горло.  Давыд столкнул  по  наводящему  рельсу корыто:
чертова кровь,  "ихорка",  обработанная  кипячением и процеживанием,  высоко
ценилась как смазочный материал и в авиации, и в молясинном промысле.
     - Свежие гурии! - в последний раз завизжал  черт и  смолк: молниеносным
движением Богдан рассек ему горло. Коричневая, дымящаяся, как горячий навоз,
жидкость хлынула в корыто и быстро его наполнила.  Давыд подвел  второе,  но
туда натекло мало, только дно прикрыло. Богдан недовольно поморщился.
     - Вот и здоровенный,  вот и живым белуешь, а малокровный. Меньше нормы.
Сколько тут, Давыд?
     - Шестьдесят один  пуд...  И несколько золотников.  Дайте ему повисеть,
Богдан Арнольдович. Может, еще стечет.
     Богдан согласился. Черт с перерезанным горлом  был все еще жив, умереть
ему чертовар не собирался позволять  до тех пор, пока не будет снята шкура с
мездрой,  чтоб  замездрину не повредить,  не то все труды  насмарку. Еще  не
отделено  сало, не  вынуты  и  не смотаны кишки и  многое другое, работы  до
вечера. Забивать  черта до этого  момента Богдан  не считал нужным: черти не
животные, общество защиты кошек за них не вступится, уж подавно они не люди,
поэтому вивисекцию Богдан считал глубоко  оправданной. И шкура, и жир живого
черта  были  не в пример качественней  тех же  продуктов,  взятых  от  черта
мертвого.
     Давыд  завороженно глядел  на  капельки  навозного  цвета,  падавшие  в
корыто.  Давно  ли, года  два  всего тому  назад, проделал  Богдан такую  же
процедуру над другим чертом, коего извлек непосредственно из Давыда. История
та  уже  меж   людишек  позабылась,  но  сам-то  Давыд  ее  хорошо   помнил:
односельчане хотели  полоумного  бобыля, одержимого  бесом, утопить  в Тощей
Ряшке, ниже мельницы, у впадения в Накой, где озеро, между прочим,  довольно
глубокое. Или в широченной запруде над  мельницей - хотя там не стоит, там и
так уровень воды  уж больно высок.  Но нашлись умные люди, отвели Мордовкина
силой  в Выползово,  где  мастер-чертовар мигом понял, что к  чему, заплатил
провожатым по два империала, сказал, что берет одержимого на свое попечение.
     Богдан уволок Давыда, доведшего односельчан в родном Суетном чуть ли не
до самосуда, - он завел привычку ездить по коньку крыши  и  орать  ночами на
всю Арясинщину,  и поэтому  сельчане звали полоумного  не  иначе как  "Козел
Допущенный", -  прямо к себе в  чертог, и в считанные минуты изгнал из  него
трехсотпудового беса-великана, беса-вешняка, годного  хоть на лайку, хоть на
шагрень,  даже крашеную,  - да в  придачу  с  пятипудовым выпоротком,  всего
вторым у  Богдана  в тот  год. Очухавшийся, едва  живой после изгнания  беса
Давыд  был отправлен в  соседнее село Ржавец, где  невенчанная жена Богдана,
Шейла Егоровна, ухаживала за его Белыми Зверями: дойными яками, оберегавшими
своим  ужасным видом и Выползово,  и Ржавец  в дневное время. В ночное время
охрану  несли  Черные Звери.  Богдан не питал  к  людям,  из которых вынимал
чертей, никакого  сострадания,  но считал, что на  пять  процентов стоимости
черта,  коего  носил  в  себе человек,  бесоноситель  право имеет:  все-таки
экономятся дорогие реактивы и заклятия. Значит, на эти деньги человека можно
подкормить и подлечить; тем более, что своих детей у Шейлы  не было,  и  она
любила  опекать сирых и  хворых, особенно же - выздоравливающих. Давыд шесть
недель  пил  пахнущее  альпийскими  травами  ячье молоко с  куском янтарного
ячьего масла, отсыпался на шелковых  простынях, помогал Шейле по дому, потом
запросился  поработать  помощником приемного сына Шейлы,  Савелия Заплатина.
Тот занимался у Богдана шерстобитным делом и валянием войлоков.
     Парень  чуть больше  двадцати лет, с яркими кувшиночно-желтыми глазами,
вел дело из рук  вон  плохо. И трудился неусердно, и вообще,  видимо, не был
склонен к трудам  физическим, жаждал умственных, но не  любых, а конкретных,
таких, чтобы пузом кверху и ничего больше. Счастье Савелия, что Богдан любил
Шейлу, а та жалела парня, не то выгнал бы хозяин бездельника с Арясинщины аж
в Москву. Ну, войлоки валять парень с грехом пополам обучился,  и то  ладно,
не до ковров тут. На валенки войлок  с черта не годится, сбивается в копыто,
- зато  есть спрос на самый грубый, тот,  что для звукоизоляции.  При помощи
Давыда  производство войлока скакнуло за месяц раз в десять, что и привлекло
внимание чертовара.
     Сперва Богдан отправил  Давыда к  старику Варсонофию  в  дубильный цех,
готовить раствор  золы для зольника, куда кладут шкуры перед тем, как с  них
снимается шерсть. Потом перевел  в  костопальную, к Козьмодемьяну Петровичу,
толстому алкоголику,  из которого - как из Давыдки - Богдан вынул некрупного
черта. Увы, черта он вынул, а тяга к зеленому змию осталась, не от черта это
было,  а  от  хромосом и генетики. Однако  с  костопальным  делом Козьдемьян
отлично  управлялся и в  одиночку, помощники  были  ему  в тягость  (глушить
водяру  мешали),  и  Богдан  решился.  Он взял Давыдку подручным  к себе,  в
чертог.
     Богдан  положил   работнику   небольшое   жалование,  на   которое  тот
согласился, но  не  брал денег по  полгода, ибо жил на всем  готовом. Богдан
заставил  его  кое-что  подзубрить:  от  классического  труда  А.  А.  Берса
"Естественная история черта: его рождение, жизнь смерть",  изданного  в 1908
году  -  до  собственноручно Тертычным вычерченной схемы  разделки  чертовой
туши;  пришлось Давыдке  вызубрить  все  обычные  пороки  чертовой шкуры,  к
примеру,  воротистость,  жилистость,  тощеватость,  роговатость,  свищность;
очень кстати  пришлось и умение бывшего  одержимого писать обеими  руками, и
способность перемножать в уме двадцатизначные цифры. Ну, зачем на чертоварне
выяснять: выучил парень наизусть поэму  Твардовского  "Ленин  и печник"  иль
нет?  Богдан сам  плохо помнил,  кто такой  Твардовский, даже  подзабыл, кто
такой Ленин, зато твердо знал: по профессии Давыд - потомственный печник,  и
это  имеет ценность.  Все вытяжные трубы главного  чертога и вспомогательных
находились теперь под присмотром гордого "Козла Допущенного".
     От  одного  лишь не  сумел отучить  Давыдку  чертовар: удивляться,  что
назначенные  к забою черти  умеют говорить,  пытаются  подкупить истязателя,
одновременно - грозят  кровной местью и другими карами -  а  также тому, что
никакого впечатления все эти слова на чертовара не производят. К белым якам,
тем более к  черным своим  собакам, обращался Богдан с ласковой человеческой
речью, он беседовал даже с  черным петухом,  которого настропалил так, чтобы
третий его утренний крик астрономически точно возвещал восход солнца: Черным
Зверям -  вернуться, Белым зверям  -  пастись.  А чертей, хитрых,  коварных,
Богдан считал сырьем и только сырьем, с которым беседовать смысла не больше,
чем с тачкой песка.
     Навозообразная  кровь,  наконец,  иссякла.  Богдан  произвел  несколько
контрольных уколов, но даже не капнуло.
     - Лезо!  - по-старинному отдал приказ Богдан,  требуя свежевальный нож.
Руку за ним протянул, не глядя.  Нож, вырезанный из хвостового шипа особенно
крупного черта,  с  инкрустированной  ручкой, был немедля  подан  Давыдкой..
Такие  ножи у Богдана делали  редко  и только  для  себя, да еще  по  прямым
заказам из далекой Киммерии, ни к чему было знать  прочему человечеству, что
чертова кожа все-таки режется. Одним  движением распорол  Богдан шкуру черта
от  шеи до хвоста, рывком  отвалил, обнажая  слой изжелта-лилового  жира. От
сала валил смрадный пар, но Богдан отмахнулся  от  зловония, по  его приказу
разделываемый черт всосал дурной воздух своими шестью ноздрями. Делая надрез
за надрезом, Богдан в  считанные минуты освежевал  черта, оставив нетронутой
только восковицу у основания клюва и  последний сустав одной из  задних лап.
Снятая шкура упала на дно пентаэдра, чертовар извлек ее и бросил в тачку.
     - Позвонил  Варсонофию? Вези к  нему,  пусть приступает.  Я  пока  сало
отбелую.
     Давыд повиновался и медленно покатил тяжкую  тачку из  чертога вверх по
пандусу.  Роговыми  губами еще  шептал  разделываемый бес: "свежие гурии", а
Мордовкин уже выкатил тачку с его снятой шкурой на свежий воздух, передохнул
минутку  и  двинулся  по сухой тропке прочь, в  сторону ручья,  над  которым
размещались  дурно  пахнущие  сараи мастера-кожемяки Варсонофия, к  ароматам
нечувствительного. Но не прокатил Давыд свою тачку и до первой осины, как на
полянке появилось новое действующее лицо.
     Будь  мускулистая  эта  дама  лет  на  сорок постарше, восседай  не  на
велосипеде,  а  в ступе, держи она под мышкой младенца-другого, Давыд принял
бы ее  за обыкновенную Бабу-Ягу. Несмотря на расширенные  ужасом глаза, дама
гордо хранила подобие спокойствия.
     -   Телеграмма!   Тертычному!   Срочная!    -   выдохнула   престарелая
письмоносица,  начиная  падать вместе  с велосипедом в тачку, - Давыд  тачку
отдернул:  прикасаться к изнанке  шкуры, к ее  мездре,  даже  Богдан  голыми
руками не стал бы. Для простого человека, особенно если верующего, это могло
кончиться  совсем плохо.  Да и  шкуру Давыду было жалко, вон сколько времени
хозяин извел, ее сымая.
     - Тертычный на производстве, -  буркнул Давыд,  - сам  твою  телеграмму
приму, давай сюда,  Муза  Пафнутьевна. Как это ты сюда  отважилась? К  нам с
Крещения,  кроме офеней, и не заходил никто. Могла бы ведь  Шейле, на Ржавец
занести? Дело-то твое всегда терпит, сама говорила, помню...
     - Срочная телеграмма, болванья башка! - огрызнулась старуха. - Я в семи
ц