ерквях благословение взяла, прежде чем лезть в вашу дыру. Хоть один батюшка
отказал бы - не поехала бы.
     - Благословили, значит, все семеро? - усмехнулся подмастерье.
     - Все благословили, - старуха развивать  церковную тему не пожелала,  -
Сама знаю, что здесь никакой... хрен не страшен.  Так телеграмму-то  прямо в
собственноручные надо!..
     Тут старуха увидела груз на тачке Давыда и  сомлела. Давыд пристроил ее
на  валежнике подальше  от тачки  и  вернулся в  чертог, где  хозяин щедрыми
пластами снимал с ободранного черта сало.
     - Богдан Арнольдович, - сказал Мордовкин, - К нам приперлась Муза.
     Чертовар засунул руку в нутро черта по локоть  и что-то внимательно там
щупал.  Видимо,  не стоило бы его сейчас отвлекать. Но  рисковать  тем,  что
почтальонша вступит в  чертог сама и увидит полуразделанного,  к тому же еще
живого черта, Давыд не хотел:  хватит  одного того, что  она шкуру содранную
видела,  муругую.  Объясняйся  потом  с  семью  батюшками,  отчего  пошла  с
благословения, а  померла без покаяния. Как-никак все  ж  таки ныне  Великий
Пост.
     - Муза... Письмоносица? - спросил  чертовар  машинально, что-то яростно
выдирая из недр черта, клюв которого был раззявлен в беззвучном крике, вроде
как бы на звуке "у-у", - остаток от слова "гурии", надо полагать.
     - Так точно, почтальонша, телеграмму вам принесла. Бурчит, срочную.
     - Какая-такая  срочность?  - явно отбрехиваясь  от  постороннего  дела,
сказал чертовар, уперся  обеими ногами в пол и изо всей силы рванул на себя.
- В-вот! Безоар!
     Действительно,  на испачканной  ладони Богдана,  переливаясь  радугой и
отражаясь  от  стеклянной  рукавицы,  сияло  одно   из   редчайших  сокровищ
чертоварного  промысла  -  сычужный  безоар, настоящий  драгоценный  камень,
выросший  в  желудке нечистого за  многие  тысячелетия. За  подобный камушек
любой король  или султан средней руки отдал бы  полдержавы и душу в придачу,
ибо  с  древних времен сей  предмет был  известен под  немудрящим  прозвищем
"философский  камень".  За всю практику  чертоварения  Богдан не насобирал и
дюжины этих сокровищ, а из тех, что собрал, ни единого не продал.
     - Муза тут,  на валежнике... -  напомнил Давыд, оценивший добычу, но  к
продолжительным  восторгам  не  способный.  -  Телеграмма  у  ей  срочная, к
Тертычному...
     Богдан сплюнул,  отложил  безоар на конторский столик. Затем  взялся за
края перчаток, хотел  снять,  но сообразил, что полуразделанный черт все еще
живой, оставлять его в таком виде невыгодно: глядишь, помрет своей смертью и
протухнет в  одночасье. Богдан вскинул обе руки, в чертоге полыхнуло желтым.
Туша  черта  обвисла: подвергнутый  вивисекции  адский  насельник  был забит
мгновенным и безболезненным способом. Давыд вспомнил строчку из вызубренного
наизусть учебника Берса: "Только наука сшибла  с позиции всемогущего черта!"
Чертовар трудился именно по науке. Шелажные шкуры - то есть шкуры,  снятые с
палых естественной смертью  чертей - Богдану были без надобности,  у него не
успевали кроить подготовленные Варсонофием юфть, опоек, шевро, замшу,  лайку
и велюр.
     Богдан вымыл  руки  и  поднялся  на чистый  воздух. Старая  почтальонша
сидела на противоположном краю  поляны и терпеливо ждала; завидев чертовара,
осенила  себя  правильным  православным крестом и в пояс поклонилась,  -  по
общему  мнению  окрестных батюшек, человек  Тертычный хоть  и неверующий, но
дело  творит богоугодное,  чертей изводит,  всех, поди, побил на Арясинщине,
скоро Тверскую  губернию очистит, а там, глядишь, и Московскую, где окаянных
видимо-невидимо, столица ж.
     Поприветствовав хозяина здешних трущоб, прехитрая Муза потупилась.
     -  Не поняли мы, Богдан Арнольдович, ничего не поняли, оттого и  спешку
устроили.  Какая-то каша тебя спасти ее просит. Мы  телеграмму проверяли, из
Москвы она.  И все  слова  правильные. Возьми, прочти.  - Старуха  протянула
бланк, от руки заполненный в селе Суетном. Богдан долго молчал, но лицо его,
обычно  ничего  не выражающее,  внезапно потемнело. Он спрятал  телеграмму в
нагрудный, оглянулся, убедился, что Давыд - рядом.
     -  Заводи  вездеход,  -  бросил чертовар,  - Едем  в  Москву.  Хорошего
человека  спасать надо.  Одеял  возьми вдосталь, ну,  наручников еще, цепей,
гаубицу проверь, катапульту не забудь.
     - Боеголовки обычные? - деловито спросил подмастерье.
     -  Ясно, обычные, в Москву едем, там насчет плутония строго.  Ни к чему
нам задержки.  Номер  тоже московский  навесь, кто его  там знает, по  каким
улицам ездить придется. Пропуск в Кремль не забудь.
     - Денег взять? - деловито спросил подмастерье.
     - Денег? - Богдан поднял лицо к  бесцветному весеннему небу  и  впал  в
задумчивость, потом  повторил с  большой растяжкой, будто выговаривал  вовсе
неизвестное  ему  слово,  -  де-е-енгьи-и...  А зачем нам деньги?  -  Богдан
медленно повернулся  к речушке, словно  та могла  дать  какой-то ответ,  его
резкий  профиль  наводил  на  мысль  о беркуте,  которому  предложили  стать
вегетарианцем и тем ввели в сомнение. - Давыд, зачем деньги?..
     - Ну, деньги... На лапу там дать, сигарет прикупить...
     -  Ну,  да, Давыд, молодец, вспомнил.  Давай  к Фортунату. Возьми фунта
три,  помельче,  бумажки  не бери, не люблю их.  Или нет, скажи,  пусть  сам
принесет. Я на него мастерскую оставлю. Пусть ночь поработает.
     Давыд нахмурился, но пошел выполнять приказание. Он ревновал. Формально
Фортунат  Эрнестович  исполнял в хозяйстве Богдана функции бухгалтера  (АОЗТ
"Выползово"), но лишь до первого запаха жареной рыбы. Фортунат так ненавидел
ее, что, пообоняв  оный  запах  одну минуту,  обретал  силу неверия -  почти
равную Богдановой,  и  ловко управлялся с чертями. Конечно, делал  он работу
гораздо медленней: сколько рыба ни воняй, а на вызов и разделку черта тратил
бухгалтер  добрых двое  суток тяжкого  труда.  Именно  он  единственный  мог
сменить Богдана  в чертоге, и оттого  Давыд терзался.  Он  понимал,  что сам
сейчас сядет за руль и повезет мастера в Москву, а Фортунат останется дышать
жареной мойвой, но  все  равно ревновал. Он  привык  считать вторым в  фирме
себя.
     Но  Фортунат  был  мужик невредный, работу  любил  бухгалтерскую, а  не
чертоварскую,  без  него  Богдану  никогда  не  отбрыкаться  бы от налоговых
инспекторов. Фортунат же при визите очередного сразу ставил на электроплитку
сковородку с несвежей мойвой - и через пять минут уже тащил из гостя вешняка
либо летника,  смотря  по времени года. Не  одержимые люди в  инспекторах не
служили, в каждом сидел черт. Черт же в хозяйстве Богдана сразу шел на мыло,
на шкварки и на  прочее. Обезбесивший инспектор становился  послушен, словно
агнец, подписывал все нужные бумаги и отбывал в Арясин или Тверь. А Фортунат
потом  полдня  полоскал ноздри  ключевой  водой.  Нет,  Фортунат  был  мужик
невредный, и зря Давыд ревновал.

        4
     <i>Друзья  затем  и существуют,  чтобы  оказывать  друг  другу  бесплатные
услуги.</i>
     Франц Верфель. Песнь Бернадетте

     Глубокая  ночь  с  воскресенья  на  понедельник  висела над  Московской
кольцевой автодорогой,  когда  ее пересек  со  стороны  Петербургского шоссе
грузный, специально  сработанный под самые крутые  нужды автомобиль, по виду
похожий  на те, которые из  банка в банк возят самую свободно конвертируемую
валюту  и  разные золотые  слитки.  За ветровым  стеклом  слева сверкали три
пропуска  с  суровыми  надписями  и подписями, не  рекомендовавшими дорожной
полиции задерживать автомобиль ни на въезде в Москву, ни на въезде в пределы
Садового  кольца,  ни при  попытке  въехать  в  Кремль.  После  выполненного
Богданом подряда на кожаные обои для Большого  Кремлевского дворца  чертовар
мог позволить себе и не такие вольности.
     Автомобиль  непоспешно доехал до Триумфальной  площади, свернул налево,
потом направо  - и замер  против знаменитого  своим тридцать восьмым номером
здания. Богдан проверил прицел гаубицы и вылез из задней двери. В знаменитое
здание он шел один. Не глянув в пропуск, дежурный отдал честь: Богдана знали
с тех пор, как он помог почти  вдвое разгрузить  самый крупный  следственный
изолятор.  Он  бывал на Петровке  редко,  но  тот, кто  единожды  видал  его
плотную,  закованную  в  черную  кожу  фигуру,  обречен  был помнить  ее  до
скончания дней. К дежурному по городу Богдана тоже провели без задержки.
     -  Что за блядство? - спросил чертовар,  входя и не здороваясь. На стол
дежурному полетела телеграмма. - Откуда отправлена? Подпись не смотрите, это
мое дело.
     Дежурный быстро вызвал оперативников,  но Богдан жестом отменил приказ,
ему не такая помощь  требовалась.  Он  желал  знать  почтовое  отделение, из
которого  отправлена  телеграмма.  После  минутной  перепалки   по  телефону
дежурный  сообщил,  что  четыреста  семьдесят  третье  -  совсем  рядом,  на
Волконской  площади,  напротив  дома  Федеральной  Службы,  жилого,  бывшего
следовательского, целиком приватизированного...
     -  Достаточно,  майор,  -  одобрительно  сказал  Богдан,  -  если я  не
ошибаюсь, в Москве все еще только один женский вытрезвитель?
     - Мэрия обещает...
     - Хорошо, что обещает. Но вы не верьте. Спасибо, майор. Ну, пока.
     Через  минуту окно майора уже было снято с прицела Богдановой  гаубицы.
Еще  через  четверть  часа  грузный  автомобиль въехал  в  Неопалимовский  и
развернулся задом к неприметному входу в известный всей Москве вытрезвитель.
     Здесь Богдана  не  знали,  страшный автомобиль  наведался сюда впервые.
Богдан  не  ждал  триумфального  приема, только посмотрел на  часы: половина
третьего ночи,  не поздно.  Он давно собирался почистить здешние закрома, но
руки не  доходили, материала и в Тверской губернии пока до хрена. Теперь же,
судя  по  рассказам  офеней-заказчиков  и  верной  их помощницы из  Арясина,
владелицы  магазина  "Товары"  (на  самом деле  это  была молясинная  лавка)
Ариадны  Гораздовны Столбняковой, пристроившей дочь  сюда в  унтер-уборщицы,
именно  тут  могли  содержать  неизвестно в  каком  виде того  единственного
человека,  который  сам себя назвал  Кашей -  в телеграмме Богдану.  Никакой
сентиментальности в Богдане не было, но  он не привык менять  убеждения. Все
школьные годы просидел он  с Кашей за  одной партой и  во  все  эти  годы не
позволил никому обижать своего соседа: тот имел право на защиту, ибо, будучи
унижен,  унизил  бы  достоинство самого Богдана, а  этого Богдан стерпеть не
смог бы.  Нынче  из-за дурацкого  имени, данного пьяным попом, за  товарищем
детства  и  ранней  юности  Богдана охотились грязные  сектанты,  нарушающие
стабильность внутреннего рынка России.  "Истинные" уже  не  раз использовали
притон в  Неопалимовском  как перевалочный  пункт  для  своих жертв,  однако
внедренная сюда дочь Ариадны  Столбняковой, со  своей неприметной  должности
подметальщицы стриженных ногтей о здешних безобразиях регулярно докладывала.
Если  только  "истинные",  которым срочно  требовались для  жертвоприношений
Кавели  (и не-Кавели на всякий случай) бедного Кашу не утащили прямо  в свои
трущобы, то  храниться он  сейчас  должен  был здесь.  Богдан  полагал,  что
жадность  заставит  здешних  начальников  задирать  цену  все выше  и  выше,
"истинные" же, по безвыходности положения,  соберут любые  деньги  и выложат
их. Лишь бы Кавель был к очередному празднику. Но дорог нынче Кавель, дорог.
     Особенно дорого  он обойдется тому, кто его обидит.  Потому что  Богдан
Арнольдович  Тертычный сидел в школе с  Кавелем Адамовичем Глинским за одной
партой.   Потому,   что  чертовар  Тертычный  представлял  собой  неучтенное
"неизвестное"  в уравнении Начала Света, выстроенном  младшим тезкой  Кавеля
вместе  с  его  "истинными"  прихлебателями. А еще потому, что за "истинных"
давно пора взяться всерьез с промышленной стороны: это  не убогие сатанисты,
наверняка среди членов  секты найдутся одержимые бесами. Бес же, извлеченный
из  человека,  обычно   и  здоровей,  и  качественней  того,  которого  надо
вытряхивать из-под земной коры, где базальт пребывает в  жидком  состоянии и
где бесы по большей части ютятся; кроме того, не  продохнуть бывает  от этих
раскаленных туш в чертоге  во время  работы, а выпороток в  них очень редок,
безоар  не встречается никогда, - разве что  хрящей вдоволь,  так  много  ли
толку в хрящах? Нет, не в добрый для себя час Кавель покусился на Кавеля.
     Опять  Богдан неторопливо вылез  из  задней двери своего бронированного
транспорта и  пнул толкнул дверь в вытрезвитель.  Было заперто.  На стук  не
реагировали.  Богдан опустил на лицо нечто вроде маски газосварщика и ударил
в  дверь  коленом.  Дверь с  треском упала внутрь помещения; судя  по воплю,
кого-то пришибло. Не  обращая  внимания, заложив  кулаки в карманы  кожаного
пальто, Богдан вошел в комнату, представляющую собой гибрид приемного покоя,
регистратуры и грязного тамбура. За окошком маячила фигура заспанной женщины
в форме,  двое местных охранников встали в стойку -  они держали  Богдана на
мушке. Чертовар повел тяжелым взглядом.
     -  Прекратить. При первой попытке дернуться - стреляю, - сказал Богдан,
не  вынимая рук из карманов.  -  Бросить  оружие.  Встать лицом  к стене.  -
Увидев,  что его  приказание  не  исполняется, добавил: - Раздеться  догола.
Встать раком.
     Потрясенные  служители  вытрезвителя  побросали оружие  и  непослушными
пальцами начали расстегиваться. Подчиненные страшной воле чертовара, никогда
не  верившего в  свое  поражение,  они  уже  были готовы сбросить  последнее
исподнее  и  принять  требуемую для изгнания  черта позу, но Богдан закончил
зондирование. Все это были  людишки подневольные, ничем ценным не одержимые.
Довольно будет и того, чтоб не вмешивались.
     -  Отставить  раком!  - скомандовал  Богдан,  и  трое  замерли,  как  в
кинокадре.  Они  больше  не интересовали  непрошеного  гостя.  Он  шагнул  к
металлической двери, через которую - теоретически - пьяных баб отправляли на
мытье  и  на протрезвление, и  вышиб дверь  тем же способом, что  и  первую:
ударом колена. В грудь Богдану затарахтела автоматная очередь, он поморщился
- стрелять в чертову кожу... Пули рикошетировали.
     - А ну встать раком!  -  рявкнул он незадачливому автоматчику.  Тот  не
внял и продолжал строчить, словно в руках его была швейная машинка. - Ага!
     Богдан выбросил из кармана  кулак с  оттопыренным  безымянным  пальцем.
Автоматчика  скорчило,  он  завалился набок, попутно поджимая  ноги.  За его
филейной частью стало конденсироваться бурое  облако.  Богдан обвел  глупого
стрелка  рукой,  заключая  в кокон,  а заодно запихнул выползающего  вешняка
назад в  кишку,  - будет еще  время  аккуратно  вытащить  его в  мастерской.
Одержимый вместе  с  одержателем  были временно парализованы.  Сколько таких
полуфабрикатов перевозил Богдан в мастерскую! Выгодно и просто.
     Тем временем  заспанный майор, уже знакомый читателю по квартире Кавеля
Глинского,  появился  из боковой  двери,  рванулся  к  Богдану  и  более чем
профессионально выстрелил ему под маску, прямо в рот. Богдан мотнул  головой
и сплюнул пулю. Зубы он носил тоже чертовы.
     - Кондратий Глебович, - сказал чертовар, - Это напрасно. Теперь я вас с
собой заберу. А ведь мог повременить,  но теперь  заберу,  и  не только вас.
Жадность выдает вас нечеловеческая. А ну раком!
     Майор сделал робкую попытку застрелиться, но пистолет из его руки уплыл
в карман к Богдану. Через миг новый человек-кокон валялся  на полу коридора.
Зависло молчание.
     - Тихий ангел пролетел, - издевательски пробормотал Богдан. Не любил он
сопротивления,  особенно  такого  жалкого  и  бесплодного.  Иной  раз  черти
пытались наслать на него землетрясение - до девяти и восьми десятых по шкале
Рихтера, Богдан сам замеры делал; и протуберанцами его глушили, и копья царя
Соломона под Большой Оршинский Мох, болото северней  Выползова, подсовывали,
- чего  только не вытворяли!  Бесится скотинка... После такого сопротивления
или  подкупа,  достойного по  масштабам, черта  и свежевать и пластать  было
как-то интересней, хотя он и плесень несмысленная, вроде сыроежки. А тут, на
Неопалимовском  -  какая-то  мелкая  бесовщина, хоть и  не  свежуй,  прямо в
автоклав гони.
     Богдан прошел вдоль коридора, привычным тычком  колена вышибая двери, -
все падали внутрь камер. Из-за дверей неслись стоны, звон кандалов, лязганье
затворов, но  выстрелов больше не было. Прямо с порога Богдан кричал грозное
"Раком!  " - и на этом все кончалось.  Двери последних камер были  оправлены
сталью и вообще больше напоминали оформление входа к золотому запасу великой
державы, не из самых великих, но великой. Однако автомобиль Богдана выглядел
посолидней, чем такая дверь, а Богдан мог бы стать грозным противником для в
самом деле великой державы. Даже и самой великой.
     Лениво извлек чертовар из карманов обе руки и натянул на них стеклянные
перчатки.  Потом  погрузил  пальцы  в  сталь  двери,  словно  в  воду,  - по
поверхности  побежала крупная  вертикальная  рябь.  Потом оплавленные  куски
полетели на пол. Богдан обращался с металлом, как с войлоком, через минуту и
наружная  дверь,  и внутренняя валялись  грудой бесформенных оплавков,  лишь
глупо  сиял оставленный в небрежении цифровой  замок. В живот Богдану что-то
ударило, с дымом разорвалось. Богдан покачал головой.
     - Четырехдюймовка...  Надо  ж, разоряются, чего  только  не  удумают...
Совсем, однако, за  дураков нас  принимают... -  бормотал Богдан, со скучным
видом вышибая третью, четвертую и пятую двери. В помещении, защищенном столь
мощно,  ничего  интересного  не  было,  лишь валялся в обмороке человечишка,
недавно  орудовавший в  квартире  Глинского мыльно-коньячным  огнетушителем.
Богдан повел рукой - никакой бес в мужичонке не обитал, а сам он был Богдану
ни  к чему.  Богдан  досадливо сплюнул - тоже мне, стоило рвать  пятислойную
дверь на  куски. Богдан  опять натянул  перчатки и  занялся дверью с номером
"9".  Сцена   почти   повторилась,  однако  на  этот  раз  не  стреляли.   В
комнате-сейфе  лежал, скованный цепями, помещенный  под капельницу,  пожилой
человек с седыми усами и лысиной, рядом в обмороке висел на спинке стула еще
один тип пенсионного возраста - вероятно, врач.
     - Трифон Трофимович, за что они  тебя сюда?  - с горечью сказал Богдан,
проводя рукой  над  лицом  спящего. Тот  просыпаться  и  не  думал. Чертовар
растолкал врача.  -  Чтоб  в  тридцать  минут  перевели в  Кунцево.  Никаких
выкупов.  Ему еще спать  и  спать,  а  когда он соберется просыпаться, я вам
заранее скажу... и заберу его.
     - Спящий... - пролепетал врач.
     -  Я, кажется, ясно сказал? Никаких  выкупов. На  то он и Спящий, чтобы
спать. Который год спит,  и еще  поспит. И нечего дергать. Кстати,  а сам-то
ты... Нет, пустой ты. Но за Спящего ответишь лично. Вот тебе метка.
     Богдан вскинул левую руку большим пальцем к лицу врача. Посредине лба у
того появилось морщинистое, поросшее редкими волосками родимое  пятно. Медик
схватился за физиономию.
     - Сниму, не бойся. Когда  Спящий проснется, тогда сниму. А пока  будешь
беречь его  здоровье  и покой. И от  покушений.  Если что - шли  телеграмму:
Арясинский  уезд, Выползово, Тертычному. Спящего  обижают.  Подписи не надо.
Ясно?
     Лекарю было куда как ясно. Богдана он более не интересовал. Богдан рвал
в клочья дверь десятого  бокса, отмахивался от пулеметных  очередей, вышибал
филенку за филенкой, пока не вошел, наконец, в святая святых неопалимовского
вытрезвителя.  Здесь,  под точно  такой  же  капельницей, как Спящий,  лежал
собственной  персоной Кавель  Адамович Глинский, он же  Каша. Два  санитара,
расстрелявшие  боеприпасы,  жались к стене и тянули руки к потолку. Чертовар
почти нежно провел по лицу Кавеля ладонью, вывернул ему веки.
     - Гексенал? Как же, будут тратиться. Декапроптизол? Хренопон, словом...
Вульгарный  наркотан, экономисты,  Марксом  траханные!  Чем тебя  откачивать
теперь, спрашивается? Ничего, отблюшься...
     Богдан извлек ампулу с ярко-красной жидкостью, обломил конец и поднес к
носу Кавеля. Тот чихнул, рванулся с койки и упал чертовару на руки.
     -  Н-да,  слабо на  тебя  эта  пакость  действует,  какие  ж  дозы  тут
понадобились? Видать, адреналинчик, адреналинчик-то в  избытке...-  бормотал
Богдан, придерживая лоб неукротимо  блюющего Кавеля. В развороченных  дверях
появился Давыд.
     - Светает, Богдан Арнольдович. Нам бы домой, мы скоро?
     - Мы уже... Стели в кузове. Тут не меньше  десятка клиентов с начинкой.
И знакомься. Вот мой друг,  Каша Глинский.  Чуть  не съеден всякой плесенью,
но, видишь, спасен и блюет. Будет отлеживаться у нас, на Ржавце, молоко пить
от Белых Зверей: будет хорошо ему. Любишь молоко от Белых Зверей, Давыдка?
     Мордовкин расплылся  в улыбке. Ячье молоко  с  куском  янтарного  масла
представлялось ему верхом блаженства.
     - Полименты едут, слыхать... - сказал Давыд. Богдан заторопился.
     -  Тогда  катапульту  сюда.  Грузи  в  кузов.  Одежку  ихнюю  не  бери,
расползется все равно, когда чертей  вынимать будем. А тут нас больше ничего
не касается.
     Давыд  приволок  носилки  и  складную  катапульту:  Кавель  должен  был
покинуть  вытрезвитель  воздушным путем, только  такой  след не  могли взять
"истинные", отчего-то боялись они воздушной стихии. Для  равновесия чертовар
прикрепил клейкой лентой по бокам санитаров пожирней, посредине положил  так
и не проснувшегося  Кавеля,  потом ударом кулака вышиб внешнюю  стену бокса.
Запахло  утренней  сыростью. Богдан установил  реле, вышел сквозь  стену  из
разгромленного вытрезвителя, по-детски ясным взором окинул светлеющее небо и
ближние задворки. Откуда-то тянуло жареной мойвой.
     - Погода хорошая...
     Давыд запихнул последний кокон с чертом и  человеком  в фургон,  закрыл
дверцы. Забрался на водительское  место. Отвел  машину подальше,  саженей на
семьдесят. Катапульта грохнула:  реле сработало точно. Носилки с укрепленным
на  них Кавелем  и  двумя  санитарами-противовесами  описали большую  дугу в
утреннем небе и  мягко  спланировали на  крышу  страшноватой машины.  Богдан
осмотрел Кавеля,  потыкал в углы губ,  опять  вывернул  веки.  Потом  накрыл
брезентом.  Отклеил  санитаров-противовесов,  уложил  в сторонку,  не  забыв
каждому вкатить по шприцу чего-то не  известного легальной медицине. Помнить
о полете на носилках им не полагалось.
     - Пусть проветрится на крыше,  -  сказал Богдан, - через часок спрячем,
чтоб  не  простудился.  Хоть  и  неприятно с  вешняковыми  консервами вместе
укладывать. Сволочи они  тут, однако: берут  заложников, так  берегли  бы!..
Шутка ли - шестьдесят часов под  наркотаном, можно и концы отдать. Ничего не
умеют. В каждом по бесу ленивому сидит.
     -  Вешняк  всегда ленивый...  Почти всегда, -  со знанием дела  ответил
Давыд,  выруливая  на  Садовое   кольцо,   -   Хорошо  домой  ехать,  Богдан
Арнольдович! Не люблю я Москву. Толчея тут.
     Богдан глянул за окно: на утренних улицах не было ни души.
     - Ну  уж,  и толчея... -  лениво сказал он. Где-то позади  выли сирены,
запоздавшие  участковые группы  спешили  к недобиткам  из Неопалимовского на
помощь. Там  полицейских ждала немалая  неприятность, -  хотя,  конечно,  уж
никак не  та, на  которую  им довелось напороться.  Из бокса с  номером  "8"
выбрался  специалист  по мыльно-коньячному делу, нашел  привычное  оружие  и
развернул оборонительные  действия. Расстреляв без видимых результатов свыше
тридцати  имевшихся  у  него  мыльных  огнетушителей, будучи  затем  оглушен
резиновою  дубинкою,  он  добровольно сдался  ОЧПОНу.  На  Петровке примерно
представляли,  что  именно  случилось на Неопалимовском,  -  там знали,  что
никакой  автоген при вскрытии дверей  использован не был и лазерный луч тоже
ни  при  чем.  Поэтому  за  истерикующей  бригадой,  обождав,  послали  свою
собственную.
     А Богдан пока что ехал вовсе не к себе на Арясинщину. Его жуткая машина
развернулась   на  Самотечной   площади,   затем  переулками  поднялась   на
Волконскую.  Дверь в квартиру Кавеля  рвать на части  не понадобилось, она с
пятницы стояла незапертой.  Лишь  пустые полки из-под  коллекции молясин  да
включенный холодильник с одинокой слепой треской  в  морозильном отделении -
вот и все, что нашел Богдан в жилище друга детства. Он понюхал воздух. Потом
рывком,  как кровяная гончая, она же  собака Святого Губерта, пробежал вдоль
стен, принюхиваясь. За  считанные секунды он "прочел"  все  полки до единой,
пользуясь  тем  способом,  который  древние  греки именовали  "бустрофедон":
дочитав полку справа налево, следующую он читал слева направо - и так далее.
Богдан сопел от удовольствия.
     В прихожей появился Давыд.
     - Что... Много тут, Богдан Арнольдович? - спросил он неуверенно.
     Богдан не ответил, он яростно втягивал в себя воздух возле самого пола.
Потом поднялся и стал загибать  пальцы. Когда  пальцев  не хватило, он молча
подозвал Давыда;  теперь чертовар загибал пальцы на его руках.  Этих пальцев
тоже не хватило. Давыд послушно снял обувь. Кончилось  все тем, что чертовар
и  помощник  оказались  на  полу, и пальцы у  них были  загнуты все  - кроме
одинокого мизинца на левой ноге Богдана. Чертовар вздохнул.
     -  Сороковой,  знаешь поверье глупое, роковой.  Скорей хорошо,  что  их
тридцать девять.
     - Да где они, Богдан Арнольдович?
     -  Обокрали они  моего Кашу!  Одержимые тут  были, вот  кто! А мы полки
увезем и к  пыли,  к пыли на них одержимых с одержателями... в лучшем  виде.
Сами приедут в  Арясин,  нечего их катать. Да и  нам с тобой эти шелковичные
коконы  класть  некуда.  -  Богдан  поймал  укоризненный  взгляд  помощника:
коренной уроженец  Арясинщины, древнего шелководческого места,  Мордовкин не
любил,  когда   обижают  шелковичные  коконы,  шелковичного  червя,  Великий
Шелковый путь  и все другое шелковое.  - У нас в чертоге забитый, почти  еще
вся туша. Раз. В подсобке два колобка - три.
     - Чего забитого считать...
     - Ну, хрен с  ним,  пустим его в автоклав, он уже шкуру  дал  и безоар.
Нет,  пусть  Фортунат  доделает,  материал  все-таки. А в  машине  у  нас  -
шестнадцать. Значит, восемнадцать... ну, с половиной. Нет уж, эта  последняя
партия пусть  сама  в Арясин  едет.  К тому же нутром чую:  иные под семьсот
пудов  потянут. Куда  их  столько деть?  Пусть сами  едут,  в порядке  живой
очереди. Да какая они живая очередь! Они и не мертвая очередь. Словом, давай
снимать полки.
     - Может, и с выпоротками есть? - с надеждой спросид Давыд.
     - Кто  его знает... Нынче вешняк  идет, а у вешняка выпороток  -  штука
редкая... Взяли!
     Давид крякнул.  Полка  была тяжелая. Ее,  как  и последующие, уложили в
кузов поверх одержимых. Поверх досок  разместили  носилки  вместе со  спящим
Кавелем Адамовичем Глинским. Дыхание бывшего следователя понемногу приходило
в норму, но до пробуждения было  далеко. Богдан осмотрел  получившийся груз,
надел  замшевый чехольчик на ствол  так и не задействованной  гаубицы. Потом
закрыл заднюю дверь, домой он предпочитал ездить рядом с водителем.
     - Ну, и на что нам были деньги тут, Давыдка? Давай  домой.  Однако нет,
деньги-то,  деньги, на  что-то  и  вправду  деньги  были нужны... А! В Клину
заедем на рынок.  Мойва кончается.  Фортунат работать  не сможет.  С четырех
десятков туш налогу сколько? Непременно еще один-другой инспектор на свою...
голову?.. заявится... В общем,  из Твери, чую, припрется.  А  тут и без него
работы на два месяца.
     -  Больше одного черта  в день  утомительно, - повторил Давыд привычную
реплику  хозяина  как  свою,  и  завел  мотор.  Пустая  квартира  Кавеля  на
Волконской была оставлена кому  угодно, украсть  из нее можно было разве что
слепую  треску.  А тяжелая  машина выкатила  переулками на  Тверскую-Ямскую,
естественным образом переходящую в  Петербургское  шоссе, и отбыла курсом на
северное Заволжье, так и не воспользовавшись  ни пропуском в пределы Кремля,
ни иными льготами, на которые согласно своему номеру и особым приметам имела
право.
     В  Клину  оказались  рано, однако  стук  золотого империала  в форточку
рыбной лавки сотворил чудеса: Богдану Арнольдовичу  вынесли и мойвы наиболее
тухлой  пять  пудов, и белужьей  икры светло-серой слабого  посола в штучной
расфасовке императорских астраханских садков  Нижней Волги:  пять фунтов для
выздоравливающего Кавеля. Больше, как знал Давыдка, никто осетровую  икру на
Ржавце и Выползове не ест после кое-каких событий, и да и из этой икры Шейла
больному спечет  свои фирменные лепешки, икряники: она верила, что блюдо это
лучше всех других помогает восстановлению сил поврежденного организма.  Хотя
сама тоже их есть не всегда решалась.
     За  всю красивую  жизнь - полтора империала. Еще  один Богдан выложил в
том же Клину  за полный бак девяносто  третьего бензина.  Все расходы пойдут
Фортунату в амбарную книгу, ну, а доходы выяснятся после изъятия содержимого
из одержимого груза.
     Московские  номера теперь  не требовались, Давыдка навесил  арясинские;
можно было бы  и еще самые разные, но  ехали они сейчас именно через древнюю
столицу захолустного (оттого - богоспасаемого) княжества. В районе крохотной
станции   Донховка   засел   в   дорожной   полиции   у   Богдана   какой-то
недоброжелатель, притом, что было точно проверено, не одержимый, притом, что
всякой логике противно  - неподкупный.  Говорили,  что сидит  там  кто-то из
бывших князей Дмитровских, так и не покоривших Арясин, и завидует, что из-за
Богдана арясинская экономика процветает.  Донховку беспрепятственно проехали
в восемь, дальше  требовалось  не проскочить  Важный Поворот - но Давыд свои
обязанности помнил и Поворот, конечно, не проскочил.
     Дальше на горизонте засверкала Волга и перекинутый от захиревшего Упада
к руинам  древних  башен  Полупостроенный  мост. За мостом, в  шести верстах
вверх по  течению Тучной Ряшки,  как  раз и  стоял уездцентр Арясин. Не всем
видимый, под шинами Богданова автомобиля мост не скрипел.
     Справа остался  действующий  женский Яковль-монастырь.  Давыдка  искоса
посмотрел  на кресты, хотел перекреститься  -  и  не посмел, хотя  знал, что
хозяину  это безразлично,  Богдан  Тертычный  был твердокаменным атеистом, к
чужим  предрассудкам относился  неодобрительно, но никого за  них не  карал.
Хотя  для набожных арясинцев Богдан был  "сущим афеем"  (так на киммерийский
манер называли его офени), занимался  он своими промыслами вполне легально и
лицензионно,   АОЗТ  "Выползово"  в  графе  "источник  сырья"  указывало   -
"природная плесень";  именно  плесенью  считал  Богдан  чертей,  от  которых
очистил  Арясинщину  позволив  буйно   расцвести  и  всяческой  торговле,  и
шелкопрядству, и промыслу кружевниц.
     Бронированная   машина  неспешно  миновала   главную  площадь  Арясина,
когда-то прославленный ярмарками  Арясин  Буян, свернула  в Копытову  улицу,
перевалила через Ряшку и,  оставив по левую руку глубокий  Накой, поехала по
проселочной  дороге  на Суетное, богатое село о семи церквях;  не доезжая до
него, машина свернула к селу Ржавец, которое, как и Выползово,  Богдан давно
откупил у цыган. Дорога была колдобистая. "Типун  тебе на язык да  колтун на
голову! " - ругнулся Давыдка, обращаясь неизвестно к кому.
     - Каша просыпается, - вдруг сказал чертовар, - давай быстрей.
     - Еще две  версты, - одними губами прошептал Давыдка, но газу прибавил.
Усадьба на Ржавце была ухоженная, а подъезд к резиденции тутошней  владычицы
забетонирован. Что такое была тысяча тонн бетона для Богдана, когда дело шло
об удобствах любимой женщины!
     Невенчанную, но  любимую жену Богдана звали Шейла Егоровна Макдуф, было
ей  под  пятьдесят,  носила  она очки  в  роговой оправе  и,  сколько помнил
Давыдка,  никогда не отлучилась из  Ржавца дальше того, что в народе зовется
"до окоема". Богдан приходил сюда на редкие выходные и  был вполне счастлив,
распивая  с  женой и  ее очередными  "выздоравливающими"  постояльцами  ячье
молоко.  Вот   и   сейчас  Шейла  стояла  перед  въездом  в  усадьбу  и  его
загораживала. Пришлось остановиться.
     - Глуши мотор, - сказала она. В каждой руке у нее было по полному ведру
пенящегося, еще  парного  молока от Белых Зверей. Давыдка облизнулся: меньше
стакана тут  не  наливали.  -  Не  сопи, тебе  тоже налью.  Привез, Богдаша?
Фортунат по мобильнику звонил, говорил, что больного везешь.
     -  А  то,  -  мрачновато  ответил  Богдан,  вновь  обретая  сходство  с
задумавшимся  беркутом. Случаев,  когда  он бы  не исполнил  задуманного, не
знала история.
     - Тогда ждите: молоко процежу, - сказала Шейла, уходя в дом. - Давыдка,
Богдаша, несите  бедолагу. Процежу  молоко, масло размешаю - и будем  поить.
Выхаживать.
     Мордовкин смачно втянул воздух.
     - Савельюшка, марлю  неси!  -  крикнула Шейла пасынку,  отлеживающемуся
где-то в глубине старого, хотя сильно перестроенного барского дома.
     - Вот и  Савелий пригодился,  - равнодушно сказал Богдан. Пасынок жены,
при всем его паразитстве, никогда не мешал.
     Богдан   давным-давно   открыл  в   себе  силу   неверия,   назвал   ее
каталитической и острил, что  по вероисповеданию он - каталик. Сила  неверия
сидела в нем от рождения, а поскольку родился он в Знатных Свахах уже  в  те
поры, когда поп Язон отбыл в свой последний путь, то  был Богдан некрещеным.
Однако с  младых ногтей  развил он  в  себе  дар  власти  над  чертями, коих
воспринимал примерно как природное бесхозное сырье, вроде грибов, березового
дегтя, лыка и прочих чудес русского леса.
     Вызывать  чертей  из пропастей кипящей  магмы, либо же  извлекать их из
кого-нибудь  одержимого, было для  Богдана  то же,  что иному рвать  вишню с
ветки. Научную  сторону употребления  чертовой туши  Богдан разработал еще в
юности;  потом,  когда  собрались деньги  от первых опытов,  - Богдан сбывал
готовые кожи некоему мастеру-брючнику, у которого и познакомился с Шейлой, -
он откупил у цыган два села  на  Арясинщине и был с тех пор весь в работе, в
семейном счастье и опять в работе.
     Досаждало ему  в  здешних  лесах неожиданными сюрпризами  только болото
Большой Оршинский  Мох,  где черти жили тысячелетиями. Богдан их  почти всех
уже переловил и  пустил  на мыло, но бывали и  накладки. Конфуз  приключился
весной  девяносто  второго года, когда Россия пребывала в очередном припадке
смены мнения о себе самой. Щелкнул тогда в чертоге пальцами Богдан и увидел,
что  никакой  не  черт возник в рабочем  пентаэдре, а  большой, одновременно
похожий  на рогатую  жабу и на  артиста Фернанделя, водяной. Богдан водяного
привычно перевернул рогами вниз и бросил на вагонные  весы,  -  Давыдка в то
время еще бегал по родному селу и  выл под  окнами, и  чертовар приготовился
записывать сам: сколько  в  материале  пользы  и  какой.  Но  водяной  рыдал
зелеными слезами, и чертовар стал его разглядывать. Это был не черт, нет, не
черт. Не должна  бы каталитическая сила на  эту рыбу-жабу воздействовать. Но
вот -  вытащила,  как на удочку  осьминога. Первый  и  последний раз  Богдан
снизошел до разговора с уловом.
     Разговаривал водяной в отличие от чертей очень плохо, со всеми нажитыми
в болотных топях  дефектами речи. Вытащил его Богдан, оказалось, не из Моха,
а  из топляков на дне высыхающего Московского моря, чем-то водяной, конечно,
был  родствен чертям,  но отнести его  к простому  сырью мастер  не решился,
постановил  временно считать  улов как бы рыбой. А рыба обязана метать икру.
Вот и давай, мечи. А звать тебя будут, например, Фердинанд.
     И водяной, напружась, стал метать. Светло-серую белужью, конечно, так и
не обучился,  но черную простую - сумел. Богдан посадил пленника в водоем  с
природно соленой водой, бабы оттуда раньше воду для засола огурцов брали. Но
Богдан  бабам  к  водоему приходить заказал настрого:  найдете  соль  и  еще
где-нибудь, не бедные. К концу месяца весь пруд  был  застелен плотным слоем
мелкой черной  икры, которую радостно  лопали Черные Звери - как  добавку  к
обычному  рациону  из овсянки со шкварками, вытопленными  из  чертова  сала:
огромным  черным  собакам,  охранявшим  угодья  Богдана, водяной  угодил.  И
работники этой икрой не брезговали, да и Шейла  говорила, что могла бы  иной
раз подать ее к  столу  под  графинчик  калгановой.  Но  Богдан  водки почти
никогда  не пил,  так  что  и  закуска была  ни к  чему.  Давыдка же во всем
подражал  хозяину;  впрочем,  ни  Варсонофий, ни  Савелий  не  отказывались.
Зачисленный в рыбы, водяной  метал  икру круглый год. И то польза. Но Богдан
по  сей день  сомневался  - правильно  ли поступил, взяв на службу существо,
которого не бывает. Зато не сомневались Черные Звери, а с  их мнением Богдан
считался.
     Над  хутором  Ржавец, над чертоварней, над Арясинщиной, над всем бывшим
Тверским   Великим  княжеством  разгорался  весенний  день,  трудовой   день
чертовара.  Проведя бессонную  ночь,  Богдан и не  думал ложиться  спать. Со
стороны  Выползова  несло  чудовищной вонью  тухлой и к  тому же  пригорелой
мойвы; следовательно,  Фортунат  кого-то отловил и,  возможно,  приступил  к
разделке. А когда  на чертоварне  главный - не дело маять  заместителя, он к
тому же два дня с одним вешняком проваландается, даже если тот хилый. Богдан
вспомнил, что на столике в чертоге остался драгоценный безоар, и заторопился
- хотелось поскорей взять в руки. Кашу Глинского Шейла теперь сама выходит.
     Богдан наспех съел бутерброд из половинки  батона, выпил стакан чего-то
густого белого,  но вкуса не  почувствовал. Шейла  легонько толкнула  его  в
спину: она знала, что чертовар без работы - не мужик.
     - Езжай!
     Тяжко груженный фургон покатил к чертогу.

        5
     <i>С такой пищей можно перейти Альпы, перетащить  через Балканы, под звуки
дубинушки, пушки, отмахать поход в Индию.</i>
     Александр Энгельгардт. Из деревни. 12 писем 1872-1887 годов

     Столь  же  солнечным  апрельским,  все  еще великопостным  утром  поезд
"Москва-Арясин"  благополучно миновал и  Клин, и Решетниково,  и Донховку, а
потом на  Важном Повороте ушел  налево, чтобы миновать Полупостроенный мост:
так для железнодорожников мост именовался официально, чтобы не смущать народ
отсутствием  второй колеи.  как бы положенной такому процветающему  городку,
как Арясин. Ибо  оттуда мог отбыть по этой колее только тот  же самый поезд,
что ранее туда прибыл. Было в этом поезде всего четыре вагона: в первых трех
ехали люди как люди, зато четвертый был  обитаем народом  странным  и весьма
разношерстным.
     Начать с  того, что народу в вагоне  было  очень мало, чертова  дюжина,
тринадцать душ,  большей  частью мужчины,  меньшей  - женщины. Из  последних
выделялись две: молодцеватая бабища с генеральскими  погонами  о  двух битых
змеях каждый, с большим портфелем, - и ветховатая старушенция, без портфеля,
но с колоссальной, неприличных каких-то размеров тыквой. С  тыквой ехала она
одна, с прочими пассажирами были портфели и кейсы, с некоторыми даже по два.
С портфельчиками ехали две барышни, примостившиеся  в том углу, где вагонная
скамья укорачивается на одно место и к  двум пассажирам,  сколько их ни жми,
третий не подсядет. Еще один пассажир, лысоватый и тощий, с хохолком посреди
головы, был, вероятнее всего,  семитских кровей; другой, оплывший и холеный,
видимо,  принадлежал  к распространенной  в  Москве мусульманской  нации,  а
оттенял их азиатскую породу мощный, рекламного  вида  негр с очень толстыми,
вывернутыми губами  и с  целой грудой портфелей. Среди прочих наблюдался еще
один генерал, опознаваемый лишь по лампасам на брюках, имелся также одетый в
полную форму полицейский - не только  не генерал,  но вообще человек  звания
очень   мелкого.  Были  здесь,  что  греха   таить,  и  таксист  Валерик,  и
техник-смотритель  Денис Давыдович,  и  сосед  с  последнего этажа  Феоктист
Венедиктович,  и  почтальон  Филипп  Иванович,  -  словом,  все  посетители,
мародерствовавшие в  квартире  Кавеля Адамовича Глинского  в  памятную  ночь
беспамятного ареста. Почему-то за исключением сбежавшей  жены Кавеля, Клары,
осторожного человека  в перчатках с когтями и подполковника, состоявшего при
женщине-генерале.  Не было здесь также  пришедшего  глубокой ночью мальчика,
отсутствовали сотрудники  неопалимовского вытрезвителя,  но с  ними-то  дело
было давно  улажено. Не присутствовал и горбун Логгин Иванович, который ушел
из квартиры несолоно хлебавши и ничего не укравши.
     Отсутствие иных  посетителей объяснялось просто: когтистый гость вообще
ничего, кроме рыбьих  глаз, не  взял, - даром что исполнял не свою, а важную
чужую волю;  мальчик не  прикасался к  полкам, а жена  Кавеля, Клара,  как и
шофер-подполковник, тоже  исполняли  чужую волю,  хотя  не  такую  важную  и
сильную: потому  и вез вагон в Арясин только тринадцать пассажиров. Исключая
двух   сотрудниц   музея  Даргомыжского,   пассажиры  расселись  так,  чтобы
находиться друг от друга  подальше. Трехчасовая  дорога от  Москвы  порядком
утомила их,  в особенности потому,  что ни один не мог взять в  толк  - чего
ради возникло  в нем необоримое хотение нынче  же  ехать в неведомый Арясин,
самого  названия  которого  большинство  из  них  никогда  не слыхивало.  Из
видимого багажа провиантом  могла, да и то  условно, считаться лишь  тыква в
руках старушенции;  пассажиры же хоть и оголодали,  но не  настолько,  чтобы
набрасываться  на сырую  тыкву.  Часть пассажиров,  к тому  же,  маялась  не
голодом единым.
     Участковый Гордей  Фомич  именно  тогда,  когда  поезд  шел от  Важного
Поворота на Полупостроенный мост, не выдержал. Он расстегнул свой лопающийся
портфель,  извлек  из него бутылку с темной  жидкостью,  -  затем, аккуратно
прикрывая  этикетку  волосатой  лапищей,  скусил  укупорку  и стал  пить  из
горлышка. Акробат  и  владелец магазина деликатно отвернулись, оба генерала,
видя, что  младший по чину производит распитие неизвестно чего в присутствии
старших по чину, - и делиться явно не собирается, раз уж пьет из горлышка, -
забеспокоились. Когда в бутылке осталась  половина, женщина сверкнула змеями
на погонах и властно прервала упоительное занятие участкового.
     - Отставить!
     Гордей Фомич послушно отставил бутылку на скамью.
     - Это что такое?
     Гордей Фомич залился краской.
     -  Служу Российской Империи!  - квакнул он не к  месту,  а  потом вдруг
запел фальцетом: - Как бы мне-е, ряби-и-не, к ду-у-бу перебра-а-а-а...
     - Отвечайте, сержант, какая рябина? А ну, встать в присутствии старшего
по званию!
     Участковый  немедленно  встал,  то  же   самое  против  воли  сделал  и
генерал-майор  Старицкий,  хотя из военного  на нем были одни брюки. Женщина
мигом просчитала его чин и бросила:
     - Садитесь, генерал-майор, а вы, сержант, отвечайте!
     Участковый  вежливо  извлек  из  портфеля   другую  бутылку,  непочатую
близняшку первой.
     -  Так ведь коньяк же - он на дубу... Словом, дают спирту дуба, из него
коньяк  получается.  А это  - рябина на коньяке, стало  быть, рябина  к дубу
перебраться смогла, такая в ней сила воли проявилась...
     - Сила воли? А ну, дайте сюда, сержант!
     Генерал  перехватила близняшку, в  точности так  же,  как Гордей Фомич,
скусила укупорку, приняла из  рук сержанта вежливо  протянутый пластмассовый
стаканчик, налила  сама себе всклянь, лихо выпила. Тут же повторила, немного
помолчала.
     - Вольно, сержант.  Садитесь. Вы  оказались правы: дуб к рябине -  сила
воли. То есть рябина к дубу... Успешно, словом. Кстати, угостите старшего по
званию.
     Свои  кровные  полбутылки   Гордей  Фомич  отдавать  пожалел,   поэтому
Старицкому  была вручена еще одна -  непочатая. Зубы  у  генерал-майора были
вставные,  повторить  лихое  армейское  скусывание  укупорки  он  не  мог  и
аккуратно открыл бутылку ножичком. С полминуты  в вагоне, на черепашьем ходу
двигавшемся   через  Полупостроенный  мост,   слышно   было  лишь  бульканье
перебравшейся к дубу рябины в горлах  у лиц  военного сословия. Следующей не
утерпела старушенция с тыквой.
     Две бутылки были  уже пусты,  и участковый, поняв, что теперь им  будет
командовать  любой,  кто  захочет,  отнес  их  бабке.  Та  приоткрыла   свою
необъятную тыкву  и ловко  спрятала посуду внутрь. Фокус понравился.  Гордей
Фомич от всего сердца достал еще две бутылки - и с легким поклоном сколупнул
укупорку с  обеих. Одну - полную - он вручил старушенции, которая немедленно
присоединилась  к числу дегустирующих русскую  песню о рябине, а  участковый
недоуменно оглянулся, соображая, для кого это  он, собственно говоря, извлек
и открыл еще одну.  Совершенно белый  с лица  техник-смотритель с Волконской
площади, которого участковый знал по долгу службы и бил  ему раза три морду,
чтобы  тот не  попал в вытрезвитель,  -  техник-смотритель  сидел  у  окна в
полуобмороке, он находился сейчас в самой страшной фазе похмелья, из которой
живым без опохмела может выйти лишь  очень молодой и очень здоровый человек.
Денис  Давыдович не был  ни молодым человеком, ни здоровым.  Участковый  сам
влил бедняге  в рот первые капли, а дальше спасительная розовость прихлынула
к лицу техника.
     Старушенция выпила немного,  повеселела и обвела вагон  взором - нет ли
еще знакомых. Знакомый  был, один  - директор  того самого магазина, где две
недели тому назад она укупила свою чудо-тыкву.
     - Равиль Шамилевич, угощайся! - протянула она татарину бутылку.
     - Ислам... - с сомнением ответил тот, отдергивая руку.
     - Знаю я твой ислам, будто не  ты на бровях по  магазину ходишь! Бери и
не кобенься, когда угощают.
     Курултаев  сделал какой-то загадочный жест,  бутылку взял, помолчал над
ней  и  вылил  себе в  горло  полстакана - по-восточному,  не касаясь губами
горлышка. Старушка полюбовалась, бутылку  взяла  назад, отхлебнула,  сколько
хотела, по-простому, снова  вернула  ее  Курултаеву. Тут не  выдержал ночной
таксист Валерик.
     - Граждане, я тоже...
     - Из Баку? - с интересом спросила женщина-генерал.
     - Не из Баку, а с похмелья! Все пьют, меня угостите! - вырвался из души
Валерика крик. Гордей  Фомич уделил и ему бутылку, однако его портфель так и
не похудел нимало.
     -  А  посуду  мне сдавайте, -  напомнила Васса Платоновна, в чью тыкву,
видимо, влезало не меньше, чем в портфель участкового.
     Когда поезд миновал Яковль-монастырь и вдали замаячил Арясин, угощались
все  остальные: и сосед с последнего этажа, с которым  не мог  не поделиться
опохмеленный Валерик,  все-таки жили в одном подъезде, и почтальон, которому
кто-то  дал  допить остаток,  а потом еще другой  остаток,  ибо с  ним  была
знакома  половина  присутствующих.  Пил  лысеющий  семит-акробат,  принявший
бутылку как  манну небесную,  пил ни о чем не  просивший  негр - ему  просто
сунули бутылку, а он просто выпил.  "Рябиновая на  коньяке", двадцать четыре
градуса крепость, шестнадцать процентов  сахара,  кисло-сладкая, терпкая. То
ли ощутил все это негр,  то ли нет, но  бутылку  высосал  досуха. Трезвыми и
грустными  оставались  лишь  сотрудницы музея  всенародного  рукоприкладства
имени  Ильи Даргомыжского. Однако  когда пассажиры,  вдохновленные  примером
участкового и женщины-генерала, перешли к хоровому пению  и завели балладу о
том, как  грустно  стоит,  головой  склоняясь  до  самого  тына,  эта  самая
печальная  рябина, не  выдержали и  сотрудницы:  всю  дорогу  просидели  они
"спиной вперед", лишь бы к ним подсесть никто не мог, а теперь перебрались к
старушенции  и  стали красиво  выводить  партию  второго  голоса; песня была
родная,   народная,   младшие   научные   сотрудницы   Пинаева    и   Трегуб
абстрагироваться от нее не могли.
     Им, естественно, тоже налили: для дам участковый придерживал  небольшой
запас пластиковых стаканчиков. Но тут поезд остановился.
     -  Вниманию пассажиров. Электропоезд "Москва-Арясин"  прибыл на  первый
путь.  Поезд дальше не  пойдет, просьба освободить вагоны. Не забывайте свои
вещи, о ценных находках сообщайте машинисту.
     Лысеющий акробат,  человек и профессионально, и национально любопытный,
выглянул в окно: второго пути у вокзала в  Арясине определенно не имелось, а
рельсы упирались в земляной холмик.
     -  Зиновий  Генахович,  вас  отдельно  приглашать?  -  послышался голос
женщины-генерала, уже  выбравшейся на  залитый  солнцем  перрон.  Генерал со
всеми  перезнакомилась, запомнила имена-отчества попутчиков, только от негра
Леопольда отчества она не добилась и была этим недовольна.
     Акробат дважды приглашать  себя не заставил.  Все тринадцать пассажиров
последнего вагона  электрички стояли на арясинском  перроне и переминались с
ноги  на ногу: неведомая сила влекла их куда-то в город, а куда -  пока  что
они  взять в толк  не могли.  Женщина-генерал как  старшая по  званию,  да и
вообще  по  привычке,  взяла  руководство  группой  в свои  руки и  проявила
инициативу.
     - Первым делом - в столовую!
     При вокзале столовая открывалась  в четыре, на  часах же было едва-едва
одиннадцать. Хмельному и голодному  обществу  посоветовали пройти от вокзала
три  квартала  прямо,  по  Калашниковой,  бывшей Калинина,  а  там  на  углу
Жидославлевой, бывшей Горького, стоит гостиница "Накой" -  в ней ресторан до
шести  как столовая работает, а после  шести - как ресторан. Женщина-генерал
прикинула,  что три  квартала ее нетрезвая команда как-нибудь  да одолеет до
шести,  так что попадут они  туда, куда  надо. Генерал была  почти  вовсе не
подвержена  охмелению,  однако весьма оголодала:  горечь рябины  на  дубовом
спирту разбудила в ней природный генеральский аппетит.
     Пришли  к  "Накою". Сдали, что  на ком было, в  гардероб, осмотрительно
проверив  карманы,  ибо  объявление  сообщало  о  том,   что  "администрация
ответственности  не  несет"  -  за  что  именно,  написано  не  было,  конец
объявления  упирался в  глухую стену, но все  и  так  все поняли. В довольно
большом  и  светлом   зале   ресторана-столовой  все  тринадцать  попутчиков
разместились   за   одним   столом,    покрытым   удивительными   кружевными
салфеточками. Акробат, исходя из  профессиональной ловкости рук,  подсчитал,
что перед уходом  сумеет прихватить  таких  не меньше пяти,  и то и шести. К
посетителям - кстати, единственным в зале - быстро вышел белоснежный половой
в соломенных кудрях.
     -  Салфет  вашей  милости!  Чего  изволите-с? -  красуясь  уважительным
обращением и "словоерсом", обратился он к генералу.  Та и ухом не повела,  а
отдала приказ:
     - Меню!
     - Меню-с еще не отпечатали, - ничуть не смутившись, отказал  половой, -
меню только с шести-с. Сейчас дежурные-с.
     - Что дежурного?
     - Пост  Великий,  четверг, так что строгость второй  степени-с, варения
без елея-с,  без масла-с. Из  горячего  сейчас... - половой  задумался, - Из
горячего  -   тюря  простая,  репа  пареная   отменная,  осмелюсь  заметить,
арясинская, также пироги с горохом и с воздушной начинкой, на выбор, также и
каша  на  выбор  -  овсяная,  ячневая-с.  Изволите  придти в субботу либо  в
воскресение - разрешение выйдет на третью степень-с, на вино и елей, из елея
имеем деревянное масло, но в четверг не можно-с. Воскресение будет Вербное -
выйдет позволение и  на четвертую строгость,  рады  будем угостить-с.  А  из
напитков, - ржаная-соломенная морда  полового  расплылась в улыбке,  - имеем
фирменный   цикорий  по-арясински.  Прекрасный  напиток,  все  хвалят.   Но,
извините-с, без сахару. Потому как Великий Пост.
     Хмель как-то  окончательно вылетел  из головы  генерала.  Она только  и
выговорила:
     - Тюря...
     - Отменная  тюря,  не  извольте тревожиться. Вода горячая  подсоленная,
хлеб арясинский серый мелкими кусочками и лук недославльский кружочками. Все
отменной свежести-с.
     Генерал не знала, что и сказать, но тут подал голос человек, в торговых
делах более опытный - Равиль Курултаев. Он заговорил  на правильном  русском
языке,   но  добавил  в  него  акцента,  вроде   бы  татарского,  но  скорее
грузинского.
     -  Дарагой-любезный, зачем так! Сам  видишь, я правоверный, какой-такой
мне Великий Пост?  Я свои посты блюду, ты - свои. Давай еще другое меню,  не
постное...
     - А  у вас, господин  правоверный, сейчас рамазан. Вам вообще до захода
солнца ничего вкушать не положено. Приходите вечером...
     -  Но я-то  здесь при чем? - вступил Зиновий Генахович,  - Какой у меня
пост, какой рамазан?
     -  Почтенный реб,  - с достоинством парировал половой,  - у  нас  же не
кошерная столовая.  У  нас  все  трефное. Садитесь  на поезд,  пересядете  в
Решетникове,  полтора часа  -  и  вы в  Твери,  там  синагога,  там  хорошая
еврейская столовая...
     Голос хотел подать негр, половой и для него приготовил что-то столь уже
убийственное, но генерал уже взяла себя в руки.
     - А ну быстро! - скомандовала  она, - Тюрю! Хлеб серый, лук кружочками!
Репу! Пареную! Ломтями! Кашу овсяную! Кашу ячневую! Пироги с горохом! Пироги
с воздушной начинкой!  И фирменный цикорий! Все  -  на  всех по  три порции!
Сержант, приготовьте портфель!
     Насчет  портфеля  половой не понял,  но  похолодел:  все  постное  меню
требовать на стол было как-то не вполне великопостно, однако отказать не мог
- и  скрылся на  кухне, ничего  не записывая. Через  минуту он уже сгружал с
подноса  многочисленные  миски  со здоровой  монастырской  пищей. Покуда  он
приносил  все  новые  и новые подносы, Васса  Платоновна куда-то  исчезла, а
когда  закончил расставлять и пытался сообразить,  зачем принес  тринадцатые
порции - появилась вновь, с изображением  немалого головокружения от успехов
на лице.
     - А  вот  и  денежка, -  сказала  она, выкладывая  на стол две  золотые
монеты, - и приняли сразу, и очереди никакой. Хороший, кажется, город.
     Половой,  услышав похвалу родному  городу в ответ на совершенно хамское
меню, почел  за лучшее ретироваться. Тринадцать  путников  остались  в  зале
одни,  но  к  еде приступать  не  решались без команды главного, которым все
единодушно признавали сейчас женщину-генерала.
     - А вот  мы сейчас... - подал голос участковый, - если  позволите, ваше
высокородие, мы  сейчас старым рыбацким способом...  - встретив непонимающий
взгляд генерала, он извлек из заветного портфеля очередную бутылку рябины на
коньяке и влил щедрую порцию в собственную миску с  дымящейся тюрей. Генерал
только  головой покачала, но не  осудила; стакан  рябины  был влит  и ей,  и
последовательно  всем  прочим,  после  чего  чертова дюжина  гостей  Арясина
принялась хлебать неслыханное блюдо, заедая  его репой, кашами и пирогами, с
голодухи да  с поездного упоя  показавшимися  вовсе не  такими убогими.  Под
конец хлебнули из  расписных чашек  и фирменного цикория: всех, кроме негра,
перекосило. Совершенно  черный  благодаря  добавке  соды,  щедро  заваренный
арясинский  цикорий  горечью мог соперничать лишь  с  некоторыми ядами, зато
хорошо вышибал хмель из головы.
     Половой, увидев,  что  трапеза  кончается,  вновь неслышно  появился, с
подозрением  принюхиваясь,  -   но   следов  не  обнаружил  никаких,   новые
опорожненные бутылки опять были у Вассы в тыкве и готовы к сдаче.
     - Тридцать девять рубликов-с... Прикажите получить...
     Васса с готовностью толкнула по столу свои вырученные тридцать рублей и
обвела глазами попутчиков  - кто, интересно, добавит разницу.  Добавил,  как
человек обеспеченный и к тому же личный  знакомый Вассы, Равиль Шамилевич, -
покрыл  монеты  бумажной  десяткой  и  буркнул:  "Сдачи не надо".  "Премного
благодарны..." - произнес половой мысленно вслед уходящим гостям и полез под
стол - искать следы стеклотарного нарушительства. Увы, там было пусто. Пусто
было  и у полового на  душе: с тринадцати  человек  он  получил  всего рубль
чаевых.  И  горько укорил себя  парень за то, что принял гостей -  наверное,
паломников - за  алкашей перехожих. Половой  трижды набожно  перекрестился и
стал прибирать зал; раньше шести тут никого не ждали, а от тех, кто приходил
позже, святостью не пахло. Ни даже вот рябиной, как сейчас.
     Компания  между тем  вышла  на  свежий воздух.  Васса опять исчезла  на
минуту, опять вернулась  из-за угла  с сияющим  полуимпериалом. Генерал  тем
временем  решала  -  куда  идти. Та же неведомая сила,  которая влекла  их в
Москве к электричке  на Арясин,  теперь неумолимо  тащила  к  берегу реки, к
Тучной Ряшке, где от  Арясина Буяна на левую сторону был переброшен мост, за
которым  начинался путь на Суетное. Туда и пошли, туда и пришли, там у моста
и  оцепенели: посредине  моста,  загораживая  дорогу,  стоял  большой черный
рояль.
     Причем рояль стоял так, чтобы между ним и перилами моста оставалось как
можно  меньше  места, один  человек  еще бы протиснулся, но генерал вела  за
собой целых  двенадцать,  и среди них  были люди довольно крупные,  особенно
господин Курултаев и негр без  отчества. Рояль  переступил с ножки на ножку,
потом подогнул одну из них под себя и почесал нижнюю деку.
     -  Очень долго  по  кустам бежал,  поцарапался где-то, - сказал  рояль,
ощеривая клавиши. Говорил он  контроктавой, клавиши  западали и поднимались,
каким-то образом  вся эта музыка складывалась в  звуки  почти  человеческого
голоса - и притом говорил рояль  по-русски.  Белозубая с черными  черточками
рояльная улыбка  была  широкой,  и внешне он  почему-то напоминал  одного из
спутников генерала - акробата Зиновия Генаховича.
     -  Кстати,  позвольте представиться: меня  зовут Марк. Марк Бехштейн, к
вашим услугам.
     В  это время на  левом берегу  Ряшки  появился человек с двумя большими
мешками за спиной и направился на мост.  Рояль посторонился и пропустил его,
то  же сделали  и  невольные  гости  Арясина. Человек  снял  картуз,  как-то
странно,  словно  бы  дважды  перекрестился  на  еле  видную  посреди  озера
часовенку,  и пошел  куда-то по Калашниковой. Его мешки были покрыты буграми
подозрительных  округлостей,  все  тринадцать  голов  обернулись ему  вслед,
плотоядные огоньки зажглись в двадцати шести глазах.
     - Это к вам  не  относится, - сказал рояль,  - это офеня, тут их  много
ходит.  Хватит разглядывать, марш за мной. Всех поведу  я. Предупреждаю, мне
по  тропинке  идти  трудно, я с  рождения  привык  по кустам,  но там вы  не
пройдете. А нам до ночи к чертогу придти надо,  а  тут двадцать  верст, хотя
неполных. Так что стройсь... по сколько, генерал?
     - Стройсь по двое! - скомандовала  генерал, признав  в рояле вестового,
посланного кем-то старшим по званию. Рояль знал, куда  идти. Она - не знала,
лишь неодолимая сила увлекала ее существо и  все, что в  нем содержалось, на
северо-северо-восток.
     Пары  образовались  сами по  себе:  генерал-вахтер Старицкий  вместе  с
младшим по  званию участковым, таксист Валерик с соседом с последнего этажа,
старушенция Васса Платоновна с господином Курултаевым, почтальон с еврейским
акробатом. В конце взвода, - точней,  видимо, полувзвода, - оказались негр и
техник-смотритель, этого  последнего приходилось поддерживать за плечи,  ибо
целебное действие  чуда, сопряженного  с  русской  рябиной, на его  организм
опять иссякало. Рояль  бодро шагал тремя ногами по тропинке, и  генерал вела
за  ним  остальную  процессию,  вдыхая  свежий  воздух,  так  и  лившийся  с
арясинских  полей. Кусты шелковицы  по  сторонам тропинки  выбросили зеленые
листочки;  небо  синело,  словно  июньское,  вилась  под  ногами  утоптанная
тысячами офенских сапог и лаптей  тропка, но путники  не замечали  ничего ни
вокруг себя, ни вверху, ни внизу: они просто шли, судорожно прижимая к груди
драгоценные портфели,  за  исключением Вассы Платоновны, еще  более  бережно
прижимавшей к груди исполинскую тыкву.
     Шли молча, потом Марку, существу музыкальному,  это надоело,  и он стал
что-то  наигрывать,   не  то  напевать,   в   чем   музыкально  образованные
даргомыжницы-рукоприкладницы сразу опознали траурный марш Шопена.
     -                                   Ту-сто-четыре-самый-лучший-самолет!
Ил-восемнадцать-от-него-не-отстает!  -   выводил   Марк,  приноравливаясь  к
скорости  ведомых.  Ему  на  трех ногах  была привычна совсем иная скорость,
потому и пробежал он вдоль и возле Камаринской дороги, все кустами, кустами,
чуть ли не на пятьсот верст опередив оглядчивого киммерийца, Веденея Иммера,
которого вообще-то должен был сопровождать.  Он запомнил не столь уж  давние
слова Вечного Странника о  месте, где чертей подвергают вивисекции,  а такое
место в России он знал только одно, под Арясиным, и помчал туда без оглядки,
взбрыкивая задней ногой.
     К чертовару он уже заглянул, оказалось, что вовремя. Богдану решительно
некого было  послать  к  поезду, на котором прибывали в  Арясин  приманенные
бесоносители. Запас  чертей близился к  концу, хотя  работали  в  две  смены
поочередно  то Богдан, то  Фортунат. Черти попадались  разносортные,  скорей
жидкие, чем густые,  поэтому более всех мастерских чадила костопальня, вовсю
воняли кожевенные  чаны старика Варсонофия, и всем этим  запахам было далеко
до  аромата  тухлой и  горелой мойвы,  которая  поддерживала  чудесную  силу
неверия Фортуната. Однако с привезенной из Москвы партии чертова вешняка шло
невероятное количество сала, - черти вытрезвителя, ленивые и рыхлые, за годы
безделья нагуляли этой радости. Богдан пустил кое-что на мыло, хотя спрос на
чертово  мыло,  отмывающее  раз  и  навсегда  все  на свете,  был  устойчиво
небольшим.  Помудрив немного с технологией,  Богдан стал готовить из чертова
жира  топливные брикеты на  зиму: они горели долго,  давали порядочно тепла,
но, конечно,  никакого  света не давали.  Если бы Богдан верил в ад, то знал
бы, что пламя там горит бессветно. Но Богдан ни в какой ад не верил.
     - Самый-лучший-самолет!.. - донеслось в чертог с южной тропинки. Богдан
признал знакомый голос Марка Бехштейна, рояля ходячего, к которому относился
с  доверием.  Вымыл  руки,  нарядился в  привычный  черный  пиджак  и  вышел
встречать товар. Беркута он напоминал сейчас больше,  чем когда-либо:  он  и
впрямь нацелился на добычу.
     Марк  приблизился, слегка иронично опустился на  передние псевдоколени.
Пианист из Богдана был никакой, мамонтова кость для клавишей все равно лучше
чертова  зуба,  зато  струны  из  чертовых  кишок,  из  сухожилий  у него  в
мастерских делали превосходные. За оказанную услугу Марк вполне мог получить
у нескупого Богдана для себя запасной комплект.
     Богдан вскинул  руки: привычно  полыхнуло желтым огнем.  Богдан  поднял
упавшую  прямо,  как  бревно,  бабу-генерала на  плечо  и понес в  чертог на
обработку.
     - Простудятся...  - подал голос Давыдка, имея в виду брошенных на сырую
землю прочих бесоносителей.
     -  Ничего,  сейчас  здесь везде тепло  будет,  можно сказать, что  даже
слишком. Не ломай голову, зажги брикеты по периметру, нагрей воздух. Позвони
Фортунату: он  нынче не нужен, в этой  бабе такой  облом  сидит, что  с  ним
только я справлюсь. Каменного века, небось... И ты мне нужен будешь.
     - А  что,  этот... облом, он...  с выпоротком? -  не скрывая счастливой
надежды, спросил Давыдка.
     - Боюсь, и с выпоротком, и со многим таким, чего мы... давно не видали.
Не вида-а-али мы пода-а-арка... - Богдан ушел в  чертог,  держа генерала  на
плече, как статую.
     Давыдка пошел собирать портфели, заодно забрав у скрюченной старушенции
Вассы  и тыкву: своим  недалеким  умом он как-то понял,  что  тыква  -  тоже
портфель.  В  некоторых  портфелях,  да и  в  тыкве  тоже,  звякало. Давыдка
удивился:  никогда он  не слыхал про стеклянные молясины. Ну да  мало ли про
что он не слыхал. Мало ли чего не видал.
     Марк тактично ушел в кусты. Воздух стал теплеть: Давыдка жег брикеты из
чертова сала. На фоне  догорающего заката появились  и окружили поляну шесть
черных  силуэтов   -  шесть  огромных  борзых  собак,   ростом   в   полтора
баскервильских фантома, не  меньше. Давыдка подошел к  старшему кобелю, хотя
не доставал тому до холки на поларшина.
     -  Терзай  хорошая  собака, -  отчетливо,  чтобы пес  понял, проговорил
подмастерье. - Хорошая, хорошая, хорошая собака Терзай. Терзай умная собака.
Да,  главная  собака. Главная. Стеречь,  Терзай.  Главная  собака,  стеречь,
Терзай. Жрать не сейчас.  Жрать  под утро. А сейчас  стеречь. Хорошая собака
Терзай. Умная собака. Главная собака. Главная, главная.
     На  частном  аэродроме в Карпогорах  под  руководством Кавеля Адамовича
Глинского  шла медленная  наладка  крылатой  ракеты класса "Родонит": Кавель
собирался, наконец, хоть с  воздуха, но убить Кавеля. И не знал этот Кавель,
какой  чистый, цикорием  и тутовым  деревом  напитанный воздух  стелется над
бывшим Арясинским княжеством. Он вообще многого не знал и не хотел знать.
     Ему же хуже, как известно из дальнейшей истории.

        6

     <i>Никогда не выпадает вторая оказия создать первое впечатление.</i>
     А. Сапковский. Меч предназначения.

     На столе перед императором наконец-то лежал подлинник.
     Копий  он  видел уже  с  десяток, но  оригинал  указа  императора Павла
Петровича о лишении прав сына Николая на престолонаследование был раздобыт с
большим трудом. Подумать только, императрица прижила  его  от  камер-фурьера
Бабкина! Вот она - личная записка дедушки Павла Петровича, про "камерфурьера
Бабкина,  от  которого  Николай  родился  и  был  вылитый  Бабкин".  Имелись
свидетельства, что тот же  Д. Г. Бабкин, уже в  придворном чине  гоффурьера,
сопровождал  Александра  в  Таганрог.  Приемный  дядя,   что   ли  -  такого
родственничка лучше  при себе держать. Умела пожить матушка  пращура, умела,
но муж, скажем мягко, дознавателей имел неплохих. "Домостроя" Павел Петрович
не  читал,  вот  что. Полагалось  такую жену  побить,  а  потом  с нею же  и
поплакать.  Однако ж окончательно наследства  ее  сына  не  лишать. Дать ему
тысячу-другую душ, чтобы с  голоду не помер, мелкий  княжеский титул,  не из
древних -  да  и  пусть себе живет  где подальше. Видимо, пращур-то об этом,
видать, и не думал даже. Не ушел бы  так  просто из Таганрога: выходило, что
сдал он  престол именно сводному  брату,  не Романову  даже!  А ведь был еще
младший брат, Михаил, можно  бы  и ему престол передать... Ну да -  а у того
одни дочери. Как ни раскручивай - все смута лишняя. Не хотел  пращур  смуты,
понять  его  можно.  Кто  он  был-то,  этот  неизвестный   фурьер?  Истинный
дворянский  род  древних  бояр  Бабкиных  тремя  сотнями  лет  ранее угас  в
Новогороде, это на Руси давным-давно каждый босяк знает.
     Николай  Александрович,  он же так называемый "Второй", очень остроумно
завещал  детям  великого  князя  Кирилла   Владимировича,  буде  те  от  его
незаконной женитьбы мало что  на разводке, так еше  и на  двоюродной сестре,
произведутся - быть им "князьями Кирилловскими". Вот и сделать всех потомков
линии Николая Бабкина  - князьями  Бабкинскими.  С эдаким,  значит, польским
ударением на втором слоге.  Или Бабаюртскими? Можно  Бабайскими - есть такой
мыс в Турции. Хотя, черт возьми, Турция ж еще не  вся наша.  Заварила бабуся
кашу с этим Бабкиным! Титул им теперь сочиняй...
     Шестой  чин  в табели о  рангах -  то же самое,  что войсковой есаул  в
казачьих  чинах, капитан первого  ранга  в  морских,  бергауптман в  горных,
коллежский советник в  гражданских, ну,  и  полковник в сухопутных. Впрочем,
государь  -  тоже  полковник.  Но Преображенского полка! Государыня что ж, с
дурманных  глаз  двух   полковников  перепутала?  Добро  бы  -  кавалергарда
употребила в дело, гренадера  там из охраны, конюха из  таких, которым порку
поручали, ну,  даже циркача,  не зря  именно Николай I цирк  на  Руси первым
устроил,  конный к  тому же -  но  зачем  ей  сдался  камерфурьер? Извозчик?
Всего-то   "Ваше  высокоблагородие..."  Синий  мундир,  фалды  закругленные,
ежедневная запись всех событий придворной жизни,  одно слово, писарь. А  что
потом  до  гоффурьера  дошел -  так  это еще  как  смотреть,  понижение  или
повышение...
     Но никогда  нет  добра без худа, а  из этого худа  нынче  можно сделать
вполне  благородное добро.  Потому что,  получается,  были  государи Николаи
Первый и Второй, Александры Второй и Третий - совсем не Романовы, а Бабкины.
И вопрос об  их престолонаследии в случае прерывания рода Старших  Романовых
не  стоит  никак.  Интересно, какое впечатление от  такой  новости  будет  у
народа.  Особенно первое впечатление... Анекдоты  надо заранее  приготовить,
посолонее. Чтоб  народ злословил круто,  но  по-правильному. Потомки Михаила
Павловича - ладно, пусть  резервными значатся. Потому как настрогал любезный
пращур-дядя  пяток  дочерей,   вот  и   весь  праздник,  их  потомки  теперь
натуральная седьмая вода  на  киселе. Кстати, киселю  бы сейчас прохладного,
ежевичного,  да  келаря  будить неохота -  пятый  час утра...  пусть  поспит
Перекусихин-Ветринский лишний часок. Да и что проку в киселе, когда Антонина
нашлась! Государь  придвинул  к себе поближе  оба  портрета. Работы, значит,
киммерийских художников Веры и  Басилея Коварди. Не  забыть  возвести  их  в
древнее  дворянское  достоинство, можно и княжеское, скажем, с  тринадцатого
века, вписать в бархатную книгу, в гербе им дубовый подрамник и преклоненное
колено. Нет, два. Мужское и женское. Как из Сальварсана этот... Матьего Эти,
вот его фамилия как,  знаменитый гербодел, приедет - так пусть оба колена на
овальном щите и нарисует.
     Увы, гербы государь теперь выдумывал сам. Знаменитый блазонер Вильгельм
Сбитнев погиб при испытании атомной скороварки, - это по официальной версии,
а  на  самом-то деле... Ладно.  Лучше не вспоминать, разберемся  мы  с этими
мерзавцами:   хоть   бы  глядели,  кого  в  жертву-то  приносят!...  Сколько
соратников полегло за минувшие годы! Кстати, не так уж и много-то полегло их
в  прямом  смысле  слова,   только   есть   ведь   и  не   прямой  смысл.  В
Военно-Кулинарной Академии  скандал второй год не кончается, Цезарь Аракелян
отца  на пенсию выживает.  А отец  смену себе  на голову  такую приготовил -
пальчики оближешь от бастурмы по-цезарски, отец никогда  такую сотворить  не
мог. Год  еще,  два  - выживет он отца. А  какая тому  жизнь  без государева
стола? Чай, повар - не гражданская жена, на Аляску не спихнешь.
     Другие,  увы,  не полегли,  но  очень уж  сильно  одряхлели: к примеру,
канцлер не выдержал и отпросился на  покой.  Получает теперь каждое двадцать
второе февраля, в Государев день, по ордену, приходится самому к нему ездить
и вручать: совсем  состарился Георгий. Да и шутка ли, тяжело для  организма;
семьдесят  восемь  лет  человеку,  в  здоровом  виде  ему полагается  весить
семьдесят  восемь  килограммов, а  экс-канцлер носит на себе  шестью  пудами
больше,  орденов  не  считая.  Хотя  бодр, все  романы  печатает,  почему-то
сентиментальные, один бесконечный сериал из жизни святой Варвары, урожденной
Картленд, принес больше  доходов, чем  все  винокурение  Псковской губернии.
Даже налог за  это дело, не пикнув, заплатил!  Это ж сколько  и где  украсть
надо, чтобы все налоги платить и сполна, и вовремя?
     А какая разница, ведь заплатил же.  Все равно  - гениальный  человек, и
гениальность его нигде так не проявилась,  как в сфере изыскания средств для
казны. Кто, как не Георгий, подал отличную идею запретить выражение "ехать в
Россию", затребовать чтобы говорилось только "на Русь"! И налог за нарушение
правильного словоупотребления - в казну.  Как обычно. А  еще Георгий  хорошо
выдумал: предложил оповещать сотрудников компетентных органов, что готовится
указ   о   присвоении   таковым   почетного   звания    обер-заплечмейстера,
обер-провокатора,  обер-филера.   От  такой  чести  добрых  девяносто   пять
процентов любой ценой  стремились  откупиться,  а  кто не  откупался  -  тем
приходилось  вносить  пошлины  за гербовые документы, и выходило так на так.
Павел избавил канцлера в связи с уходом на пенсию  от издевательского титула
"Барон Учкудукский", данного со зла и в спешке еще перед коронацией. Нет, на
пенсию канцлер ушел в облике Светлейшего графа Командорского. И был доволен.
А жена его, Елена, попросила ей оба титула оставить. Вот кто от дел так и не
удалился!  Но  годы, конечно, и для нее идут.  Они даже  для великого  князя
Никиты Алексеевича в его благодатном  Зарядье идут, хотя очередь из Настасий
к нему - длиннее, чем к тому, подальше из Москвы  убранному, как  его... Ну,
мавзолею.
     Годы, годы. Они, прости  Господи, даже для царя  идут. И в свете такого
дела даже не ясно -  чем наградить  Горация  за  сообщение  о  том, что  он,
император,  осенью венчается,  а  сын будет  его  за фалду  держать  в  знак
признания законным наследником престола. Чтоб это не простое  <i>усынение</i> было.
Какое-то противное слово,  пусть его из  далевского словаря выкинут... Зачем
Тоня  сына  Павлом  все-таки  назвала?  Будет  на Руси царь Павел  Павлович.
Третий. Звучит?  Не  звучит?..  Если Второй  - мощно звучит, это Павел  знал
точно, то, наверное, и  Третий - тоже  прозвучит  не хуже. А Бог  его знает.
Музыкой звучало для государя другое - имя <i>Антонина</i>.
     Павел  не видел любимую  женщину столько лет,  что и считать боялся эти
годы. В  зеркале они  ему очень  ясно были видны, а вот  на портрете Тони  -
почему-то нет. Неужто  портрет  старый?  Да  нет, вот  и дата внизу,  притом
наверняка подлинная,  знали ведь, кому портрет пойдет, а царю кто же солжет?
Октябрь прошлого года,  иначе говоря, всего  ничего. Что у них там, время не
движется? А тогда сын откуда  такой вымахал?..  Слава Богу,  Гораций об этих
сомнениях предупредил. И о том, что ответа на них  раньше встречи с Тоней не
будет. Не будет и потом, но тогда это царю уже без разницы станет, - словом,
хорошо иметь  своего  предиктора. Да,  хорошо!  Что без этого мальчика Павел
делал бы!
     Да, тоже  мне  мальчик, чуть  ли не под  тридцать тому мальчику. Точный
возраст Горация Игоревича Аракеляна как-то никому не  был известен, спросить
что ли у самого - а  он  тебе и брякнет  раньше, чем ты рот открыть успеешь:
"Сейчас Ваше Величество захочет спросить у меня, сколько мне лет, но вопроса
так и  не  задаст, ибо  куда более важные темы  отвлекут Ваше Величество..."
Ясновидящий хренов. И без него ни до порога, и с  ним ни  за порог. Впрочем,
грех жаловаться.
     Император провел  без  любимой женщины  чуть  не  полтора  десятилетия,
непрерывно  выслушивая от всех  ясно- и неясно-  видящих,  от всех  умных  и
дураков, что  "это  временно", что  "этого  требуют  высшие  государственные
интересы",  что "от  этого зависит  судьба России",  и  прочая, и прочая,  и
прочая фигня.  Никто не заставлял  его  жить монахом,  к его услугам были...
словом, все что угодно было к его услугам, но никаких таких услуг он  уже  и
сам не хотел. Конечно, иные умелые Настасьи из Зарядья проникали в Кремль по
подземным коммуникациям и другими хитрыми способами, бывало, конечно, что он
обнаруживал их  в своей  постели, когда  отходил  ко  сну -  тогда  Настасьи
изгонялись  безжалостно.  Но  по  наущению  одной очень, очень  известной  и
опытной  Настасьи,  стали проникать почти  уже  отчаявшиеся мастерицы в  его
постель не с вечера, а среди ночи, когда государь спал глубочайшим сном - и,
понятное  дело,  видел  во  сне  любимую  женщину.  Тут  железный  император
оказывался не вполне железным. Да и кто бы устоял? Уловка сработала дважды и
трижды, а потом царь махнул на нее... ну, рукой махнул. Только  чтоб на утро
никого  поблизости  уже не  было. За  поведение  Настасий  отвечали неуемный
великий князь  Никита  со своим черноглазым подмастерьем:  никаких  законных
наследников  от  подобных  "снов"  произойти  не   могло.  С  Павла  хватало
незаконных внуков на Мальте. А так все-таки легче  тянулись годы, помогая не
сойти с ума в ожидании единственной любимой женщины.
     Сам перед  собой Павел оправдывал  подобные ночные приключения тем, что
со всеми  этими Настасьями он был, мягко говоря, уже знаком ранее. С  годами
эта уверенность перестала  быть  столь  уж  твердой,  и царь  прямо  спросил
Зарядского  Владыку  - "те", или не "те".  Получив ответ,  что "все бабы те,
которые Настасьи", Павел убедился, что его опять надули - и спит он  если не
со всем  селом, то, округло говоря, с лучшей его частью.  Взял  и улетел  на
неделю в  гости на Аляску,  как раз дело  было: коль скоро  Аляска  - страна
независимая, то и Германа Аляскинского  во святости его повысить положено до
Равноапостольного.  Заодно  поприсутстсвовать  на  освящении  храма  Святого
Иннокентия Алеутского.  Православному императору  в  такие  моменты  полезно
постоять рядом с православным царем. С Иоакимом Первым.
     Но там увидел не только царя Иоакима, но и  царицу Екатерину  - то есть
свою собственную бывшую жену, не венчанную, слава Богу... Поприсутствовал на
церемониях, поохотился на нерпу, пару раз нарезался в дым с другом молодости
- и вернулся домой. Уж лучше Настасьи вприлежку, чем Катя вприглядку. Как-то
неловко  перед  ней  было  Павлу:  даром,  что  стала  та  царицей.  Но  вот
императрицей же не стала! Ничего, это дело можно  поправить - и  Павел отдал
приказ разработать планы превращения  АЦА, Американского  Царства  Аляска, в
ЗАИЦА - Западную Американскую Имперскую Целокупную Автаркию. С Мексикой дядя
сам  разберется, а  от  Святого  Францыска  на юг  - это все как раз и будет
новая,  благовозвращенная   часть   ЗАИЦЫ.  Препятствием   там,  в  Америке,
оказывался Орегон, где предиктор ван Леннеп безвылазно жил  с любимой женой,
а  вот  его Гораций  просил не обижать. Ван  Леннеп давно твердил, что  ни в
жисть православный император не обидит предиктора Горация Аракеляна.  Удобно
живут, ничего не скажешь.
     Ну,  будет  княжество Орегонское  анклавом.  Живет Португалия  на таком
положении, и ничего.  В конце концов, Штатам давно пора хвост прищемить:  на
кириллицу и половины газет не перешло!.. Стоят пятнадцать лет на счетчике  -
и  полагают, что  у него,  у Павла, терпение  безгранично. У  него,  у Павла
Романова, даже  инициалы этой самой латиницей неприлично  выглядят  - пи-ар,
паблик релейшнз. А на хрена  русскому царю  этот самый пиар? У него, чай, не
пиар, а шапка Мономаха!
     Все это,  конечно, пока что дело виртуальное. Граница ЗАИЦЫ  до сих пор
еще  к  Штатам ни на  вершок  не  придвинулась, Канада  покамест все оружием
бряцает. Ничего,  еще  наподдадут  ей с востока  -  все предикторы  обещают.
Только  и  делов русскому царю, что размышлять про  Княжество  Орегонское, а
Штатам-то  на самом деле  уже теперь надо дивизии  снаряжать,  пора  Бермуды
оккупировать, весь  треугольник и  прочее, что там  есть бермудское,  России
такого сто лет не нужно, своих забот от уха до уха.
     Император вспомнил, что дело с  Бабкиными так  и позабылось за мечтой о
киселе, полез в компьютер. Там был тоже какой-то кисель. Но про новгородских
бояр известия нашлись; вот еще имелся дьяк Афанасий Бабкин,  живший в Москве
в  середине шестнадцатого  века -  совсем  ни  к селу ни к ремеслу. Наконец,
упоминался где-то еще и другой род Бабкиных - в Твери, отрасль рода славного
Марка Демидова. Вот из них, не иначе, и был пресловутый камерфурьер. Быть по
сему: признать за ними титул - какой там на очереди? Император вызвал файл и
фыркнул: без князя, на  очереди к дарению, стоял нынче город Новоназываевск.
Так что пусть остаются в  истории князьями Новоназывскими, и забыть их. Если
еще  раз голову  подымут - пожалую  их светлейшими князьями Внучкиными.  Или
сразу  -  Жучкиными!.. Но  главное,  главное  -  не забыть этому фурьреришке
памятник в том  Новоназываевске вставить  -  чтоб знали, кто таков и  откуда
что!..
     Тяжела ты, шапка... Волосы  императора сильно поредели, так что и шапку
приходилось в холод надевать. А он не любил. Хоть она и Мономаха, эта шапка,
хотя  и с  меховым, кровавым подбоем, однако Павел привык без  шапки даже по
холоду.  Но здоровье  у него было не свое,  а  государственное. Стало  быть,
права он не имел. И приходилось шапку напяливать - хочешь там, не хочешь.
     Внешне  спокойствующая Российская Империя вынашивала  в  своих глубинах
множество тревог: самые разные  граждане готовились восстать на  главнейшего
врага рода человеческого.  Однако  каждый считал наиглавнейшим  врагом  рода
человеческого  именно   своего  собственного  врага,  враг  у  каждого   был
персональный, и  получались  большие расхождения.  Не хотелось  бы  великому
государю,  под   чьим  скипетром  только   и  очнулась  Россия  от  столетий
эпилептической судороги, не  хотелось  бы остаться в анналах Истории  вторым
Тишайшим - при первом-то как-никак случился в русской церкви Раскол.  Но при
том Тишайшем хотя бы  великий писатель жил  - протопоп  Аввакум. Кстати, над
его  канонизацией  сейчас как раз  колдовал  Святейший  Синод.  А  где такой
писатель в наше время?.. Может, и хорошо, что такого нет - копай потом яму в
Пустозерске, когда в этом самом месте нынче идет добыча алмазов.  Невыгодно.
Разве что  фонд Доржа Гомбожава туда  пустить. И его самого. Пусть добывает.
Без права экспорта... Да что его все так, хороший вроде монгол...
     Императору  недавно перевалило  за пятьдесят,  из них больше  трети  он
провел  на  нынешней службе, и по данному самому себе обету знал,  что почти
столько же еще ему  тут и вкалывать, - лишь потом, по примеру пращура, можно
будет  идти  куда глаза  глядят.  А  это  все-таки  нескоро. Никакие моровые
поветрия или катастрофы его жизни пока что не  угрожали, это все ясновидящие
в один голос подтвердить готовы.  Но еще поэт Некрасов надорвался, собираясь
описывать нелегкий труд русского императора  в корявой  поэме  "Кому на Руси
жить  хорошо". Откуда-то  знал этот барин-картежник, что императором быть на
Руси - это отнюдь не груши околачивать.
     Все  свое время государь  проводил исключительно  в любимой  резиденции
"Царицыно-6",  в  допотопные  времена  носившей  название "Архангельское"  и
служившей чем-то вроде подмосковного опорного  пункта семейству  Юсуповых на
протяжении целого века с лишним, весь этот век готовили они тут покушение на
Распутина, которое им  после всех неудач как-то удалось провернуть. Государь
много размышлял в последнее время: принесло это убийство пользу России - или
наоборот.  И  склонялся  к мысли,  что все-таки вшивую  пользу, крохотную, а
принесло.  Потому  что  именно в  результате  всех воспоследовавших  событий
усадьба стала его собственным опорным пунктом. В этот  нелепый помещичий дом
государь  влюбился незаметно  для  себя самого. Даже  почти неприличные  для
государевой дачи мраморные статуи оставил, - только фиговые листки с мужиков
снять велел, с листками такие статуи казались ему грязной порнухой. В общем,
хороший  парк, хорошая дача. Чай, досталась эта дача Юсуповым при совершенно
законном царе. При пращуре Александре Павловиче.
     В  конце концов, историю делает тот, кто хоть что-то делает, а не  тот,
кто купается в  собственном величии. Сколько там  Людовиков было во Франции,
чтоб не сказать прямо  - Луев?  Ну, шестнадцатого отложим  в сторону, он  не
очень-то в картину вписывается. А которого помнят?  Правильно, тринадцатого.
Тогда как был он пустое место, и наследника-то себе, кажется, тоже какому-то
камерфурьеру  заказывал.  Помнят  же  его  потому,  что  Дюма-папаня  удачно
переделал книгу сплетен о его временах  в роман "Три мушкетера", -  говорят,
тоже с посторонней помощью, чуть ли не Жерара де Нерваля, не то Огюста Маке,
хрен его  знает,  кто таков, но на это  тоже  всем  начхать,  важно,  что  у
д'Артаньяна там каждую ночь по Настасье. Значит, нужно всего  лишь правильно
формировать сплетни о себе и заботиться об их добротной литературной записи.
Правдой будет не то, что есть правда, - ее вообще нет, - а то, каково о тебе
потомки сплетничать будут,  - если будут вообще.  Как  ты,  к примеру, город
заложил  назло  особенно склочному соседу или  как вынес  кому-то посмертный
выговор. Как ты книги читал только от руки переписанные или как объявил, что
Европа может потерпеть, когда русский царь ловит рыбу.
     "Чем  более  абсолютна  монархия,  тем  менее  нуждается  она  в  своем
прославлении",  -  выплыло  из  памяти  государя  неизвестно чье  изречение,
неизвестно  по  какому  поводу  сказанное  и, скорее  всего,  памятью  же  и
перевранное. Нет,  такой абсолютности,  когда  в истории  от  тебя  остаются
только даты начала  правления и его конца, русский царь не хотел. Он так или
иначе  хотел  закрепить  за  своим  временем звание  Золотого  Века.  Спешно
требовалось Процветание Искусств. Литературы  более всего: при  Наполеоне  у
Франции как  раз никакой литературы  и не было. Один Стендаль сидел в обозе,
да и то над "Пармской обителью" только спать можно, хоть она и гораздо позже
написана. Но у Павла-то  не было даже захудалого Стендаля.  Но был обоз, а в
нем уж  точно пяток завалящих Стендалей отыщется. Пусть хоть  артелью пишут.
Писали  же  пьесы  для  кардинала Ришелье артелью!  Две  всего написали,  но
кардинал здоровье не берег,  путался  с французскими  шлюхами,  умер  прежде
времени... Словом,  подать сюда всю литературную  гильдию.  Разделочный цех,
так сказать, в смысле что цех, требующий разделки. Под орех.
     Слава Богу, литературный цех удалось  частично перехватить у стареющего
канцлера. Георгий Шелковников сохранял за собой пожизненный  экс-канцлерский
пост, но стал, конечно, уже не тот: нынче его  Павел насильственно худеть бы
не  заставил.  Сильный  был  мужик, но  годы  взяли  свое,  а Павел  отобрал
остальное. Всего только и отобрал, что главного литературного негра, Мустафу
Ламаджанова. Он за Шелковникова раньше романы сочинял под псевдонимом "Евсей
Бенц",  печатал  на  Западе, а  гонорары  шли  канцлеру, -  тогда,  впрочем,
кандидату  в  члены  политбюро, но об  этих  временах  кто  ж теперь помнит.
Забавно при этом,  что в писателях этот самый Мустафа никогда официально  не
числился,  - так, сочинил во  время войны  с  Германией  какую-то популярную
песню про тужурку, только и  всего. Потом  отсидел сколько-то - кажется,  за
то,  что песня оказалась  идеологически невыдержанная,  -  но канцлер в этой
песне  талант  увидел и Мустафу к себе на работу взял. А потом  Павел, когда
ревизию  проводил  имущественному  положению  своего  ближайшего  окружения,
обнаружил, что  Шелковников с гонораров Евсея  Бенца партвзносов не заплатил
никогда  ни  копейки.  Вот  это  да! Ну,  и пришлось  предложить ему  - либо
партбилет на  стол, либо... Мустафу. Пришлось канцлеру отдать татарина. Куда
денешься.  Ничего,  нашел  себе другого  Мустафу,  имя  у  него  грузинское,
непроизносимое  - Шалва  Сомхишвили.  Псевдоним  взял  новый,  почему-то  по
названию улицы, на которой с кем-то  иногда живет:  Борис Якиманка. Говорят,
по-японски это что-то  значит, то самое, про что он пишет все время... Стоп,
это скульптора фамилия, а негра как? Леопольд или нет? Ладно, пока не нужен.
     Царь  и  сам  отчасти считал  себя писателем:  учебник  по истории  для
шестого  класса общерусской гимназии соорудил без посторонней  помощи, потом
дважды его переработал, согласно переменам, которые сам же в  прошлом Святой
Руси назначил. На обложке без лишней скромности проставил - "Павел Романов".
Ни должности, ни звания, в  конце-то  концов, преподавание истории в средней
школе - его первая основная профессия,  он по  ней институт закончил. Однако
художественного  дарования  царь в себе  пока  не чувствовал. А народу нужна
художественная литература. Глубоко,  высоко и широко художественная. В конце
концов, любые пирамиды рассыпаются  в пыль,  любые войны забываются, а книги
переиздать всегда можно. Все смертно, кроме  литературы: "Война  и мир", при
всех недостатках, все-таки  основное, что осталось в России от Наполеона. Не
зря  дядя  в  Южной  Америке  именно писателей  кормит,  да  еще престарелых
художниц. Зарабатывает  куда больше, чем тратит. В России такую писательскую
бригаду взять неоткуда.  Или есть откуда? Нужно попробовать.  И  подать сюда
Мустафу  Ламаджанова: его  никто  не  знает, да  вот  зато весь мир читает и
животики надрывает.
     Ну,  и  пришлось   <i>повелеть</i>.  Когда  приказывает  абсолютный  монарх  -
повиноваться следует абсолютно. И Мустафа, морда его татарская, повиновался.
Должности ему царь не  дал никакой, имени не вернул, но власть в организации
дал такую, что все  фокусы советских времен перед ней померкли. Мустафа стал
распроверховным управителем всея российския изящныя словесности. Заодно уж и
неизящныя.
     Первым своим указом, предложенным императору на подпись, Мустафа поверг
самодержца в приступ веселья. Тихо прозябавший в тени трона коммунистический
союз молодежи, комсомол,  татарин аккуратно переименовал в  командный состав
молящихся, газета "Комсомольская правда" стала  "Русской Правдой Комсомола",
ну,  а бульварный  "Московский комсомолец"  переименовывался  в  "Московский
Богомолец" - чтоб никаких  сомнений не было в том, что газета эта духовная и
православная.  Павел  только  присвистнул - в  татарской  некрещеной  голове
какая, однако, правильная в  государственном смысле извилина нашлась!  Потом
вспомнил,  что  собственного  имени  у татарина все  равно  нет,  указы  его
Министерства  Литературы   идут   от  имени  правительства,   хромой  Ивнинг
завизирует - и  будя. Но как  бы там  ни  поворачивать - утвердить этот указ
необходимо.  Павел  утвердил, то есть,  коротко говоря - приказал Ивнингу, а
тот, голубой в отставке, не  спорил никогда. И уже на следующее утро сообщил
"Московский богомолец" читателям интерконфессиональную историю - вырви-глаз.
Вчера в шесть вечера, оказывается, профессиональная нищенка, ветеран войны и
умственного  труда,  инвалид  второй  группы, в  интересах профессионального
статуса  попросившая не  называть ее по имени, спустилась со своего места на
паперти церкви  Климента  Папы Римского в Климентовском  переулке  и  подала
серебряный  рубль  уличному  музыканту  на  противоположной  стороне  улицы,
исполнявшему на акустической  гитаре  еврейскую  песню "Тумбалалайка", - что
вызвало  бурный  восторг со стороны присутствующих верноподданных Российской
Империи  - как  иудейского, так и  римско-католического  вероисповедания, не
говоря  уже об истинных  сынах  Державствующей Церкви.  Музыкант  Константин
Лепиков  приглашен с гастролями  на Атаманские,  бывшие Андаманские острова,
нищенка с благодарностью получила единовременное вспомоществование  лично от
государя...
     Ну хоть бы слово тут было враньем!  В итоге, конечно,  никто ни единому
слову в  газете не поверил, но  рейтинг ее был  особой директивой  печатного
министерства  резко поднят. Недавнее вхождение в  состав империи Андаманских
островов тоже лишний  раз  упомянуть  удалось  в хорошем смысле.  А то  были
нездоровые  разговоры  -  мало  того,  что  язык андаманский переименован  в
атаманский, так еще всем атаманам России приказано этот язык выучить и сдать
по нему экзамен, чтобы в дальнейшем  на нем общаться и на нем кричать "Любо!
". Ничего, или пусть атаманские полномочия сложат, или атаманский язык учат:
без него какие  ж  они атаманы? И вот отыскался  же  мерзавец:  некий атаман
Кондрат Некрасов  отказался  этот самый язык учить,  не  любо ему стало -  и
ушел, сволочь,  с сотней сабель  куда-то в  Африку. Тоже, нашелся изысканный
жираф, побежал к озеру Чад, - вроде бы именно туда он и подался. Есть мнение
Горация, что  про  эту  сволочь  кто-то книгу сочинит, правда  не  скоро, но
непременно.  Государь  в такой книге  персонажем быть не желал  - и приказал
Некрасова не ловить.
     А  затеял  государь на Руси литературу не просто так.  Светлейший граф,
князь  Гораций  Аракелян предсказал,  что  будет в царствие  государя  Павла
Второго  на  Руси  расцвет  изящной  словесности.  Что  ж,  прикажете такому
пророчеству не  сбываться? Спешно полагается такому пророчеству исполниться,
даже с перевыполнением. Мустафа глазом не моргнул - подтвердил,  что за один
год, много за полтора, войдет в силу в  русской литературе Сверхновая Волна.
Грянут иностранные инвестиции  в  русскую  литературу.  Инвестиции  государь
любил:  особенно  многократные  и  добровольные,  чтобы  капитал  из  России
невыгодно  вывозить  было.  Прогноз Горация  был верным  -  потому  что  был
выгодным.
     Однако же не все  получалось в Российской  империи ладно, не  все. Чего
стоили   одни   мятежи  сепаратистов-толстовцев!   Требовали,   видишь   ли,
независимости, предали  собственной анафеме Державствующую, покойного  Фотия
Опоньского Антихристом объявили, - а какой из него Антихрист, давно ведь уже
покойник! Вудуисты в синих халатах  по  улицам бегают  почем зря,  диетологи
тоже  признания требуют,  вишнуитов  арджунаиты  на улицах  веревками душат,
сигалеоновцы-молчальники  молчат  все  как один в  глухой  отрицаловке,  еще
кто-то гадости  творит...  А поди  отмени  свободу вероисповедания - свои же
вонь поднимут. Потому как  половина - скрытые  кавелиты, а вот с этими лучше
уже  и  не  связываться.  Покуда  их  не  трогаешь,  они  по  большей  части
натуральная опора  трона. Тронешь... Ох, лучше и не представлять, что будет,
если  тронешь.  Одно  хорошо: друг  с другом классно  борются,  иной  раз  и
вмешиваться  не надо.  Воистину класс восстает  на класс  и  как  класс  его
истребляет.  Вон,  эти  бабы,  ярославны  премудрые,  разделали  моргановок:
людоеду  на  антрекот не  собрать, уж  разве на бефстроганов.  Конечно, сама
Моргана ушла, да с ней еще  десяток,  может, и сотня - но теперь не скоро  в
силу войдет. А сами ярославны стали  тихие: бегают себе между поездами метро
на  Филевской линии, интервалов  придерживаются, поезд - ярославны, поезд  -
ярославны.  Это радеют они так. Пользы от них теперь  никакой,  можно  бы  и
выслать,  да  глядишь  -  еще пригодятся.  Это как с  крысами: нет  надежней
способа,  чем  дать им друг друга сожрать.  С  этого  способа борьбу  с ними
начинали,  так, видать, и нет другого средствия на такой случай: что сначала
придумается, то, наверное, и есть самое лучшее. Лишний раз  ломать голову не
надо, есть имидж припиаренный у империи, пусть таким и остается. И  не будет
другого имиджа, нынешний тоже неплохой.
     Опять же промыслы. Приедет этакое  чувырло  из  Пеории, так  ему  сразу
коллекцию  молясин  подавай с разрешением  на вывоз.  Ну,  самоцветных он не
получит, мамонтовая кость  тоже на вывоз  не особо, а разве дубовое что, или
серебряное - нехай в своей Пеории радеет.  Меньше денег колумбийским баронам
останется,  какой там  кокаин! С  третьего дня  полный улет: "Кавель  Кавеля
льуббилл..." Лучше  б, конечно, не кавелировали,  но не  запретишь: чертовые
гормоны бесятся. Иные кавелитские  детки, говорят, уже в шесть месяцев, даже
в четыре -  еще ни ходить, ни  сидеть не умеют,  а  уже кавелируют с утра до
ночи. Может, и  зря отдел по борьбе с ними расформировали.  Хотя дорогой был
отдел, и работать  в нем опасно,  но  иди  там предвидь: вдруг  да почему-то
нужно бороться с этим самым кавелизмом. Ну да что размышлять-то? Государство
предиктора своего имеет.
     На столе  у Павла  зазвонил пунцовый  телефон. Прекрасно  понимая,  кто
именно звонит, Павел взял трубку.
     - Павел Федорович, - сказал знакомый баритон, - я тут будильник на пять
поставил,  вы  мне  звонить  собираетесь.  По  поводу  кавелизма.  Так  вот,
прикажите для  будущего вашего дворца  в Царицыне-7 закупить  чертовой кожи,
обоев этих,  как  в  Павловском зале  в  Кремле у Вас, сажен двести. Лучше -
тысячу двести. Название запишите - марокен. Дорого, но оно еще как окупится.
Потом костяных ножей  прикупите:  для  нарезки обоев  и вообще.  Смазки  для
танков, тракозаживляющей. Словом, вы скажите снабженцам, они поймут. И пусть
не торгуются:  вот эти самые деньги  на  борьбу со злостным кавелированием и
пойдут.  К  вашей  свадьбе  все  как раз  и  уладится, насколько это  вообще
мыслимо, - баритон зевнул, -  а  теперь можно, я еще посплю, мне  сейчас как
раз очень хороший  сон присниться должен - как мы тогда с вами на колокольню
ходили...
     - Да спи, спи, и не думал я тебя будить, - сказал царь, прекрасно зная,
что врет, и зная, что предиктор об этом  тоже знает. А еще знал царь, что на
кожаные обои придется раскошелиться. Ладно, обои вещь нужная, особенно  если
как в Павловском зале, пуленепробиваемые. Хотя какое-такое Царицыно-7? Вроде
и  номера  такого нет.  Придется  присвоить чему-нибудь.  Как  раз  налог  с
обер-провокаторов  и прочих на это дело и пойдет. Вот  ведь были в гороскопе
на  сегодня непредвиденные расходы, хоть и всенародный  шарлатан этот Андрей
Козельцев, князь Курский, но дело делает нужное...
     То есть,  конечно, предвиденные.  В Российской  империи все предвидено,
ибо все  предвидимо. Придется обоев прикупить и смазки. Надо  - так надо, на
кой  бы  черт это  все  ни  требовалось. Павел наскоро перебросил  Ивнингу в
компьютер соответствующий приказ. Уж тот постарается, хромец железный, даром
что голубой.
     Потому что к свадьбе все уладится, это главное.
     А что, собственно, уладится?
     Мысли  императора  опять  пошли по  кругу.  Он  вспомнил, что  о работе
забывать нельзя, придвинул стопку указов - и росчерком гусиного пера на веки
вечные  запретил на  Руси  клонирование членов императорской  семьи с  целью
признания их прав на престол и на оный дальнейшего возможного возведения.

        7
     <i>И свиньи черные у фанз</i>
     <i>Ложатся мордами на север.</i>
     Арсений Несмелов

     Беда  пришла  сразу  двойная,  потому  что  июнь  выдался необыкновенно
жаркий, хоть в лес и вовсе по грибы не ходи. Жара в Выползове стояла адская,
чему никто  не  удивлялся,  но  страдали  все,  включая  подсобного водяного
Фердинанда,  приученного  метать  мелкую  черную   икру  пряного   посола  в
специально  выделенном  пруде.  Менее  всех  страдал,  конечно, сам  хозяин,
Богдан-чертовар,  а более  всех  -  его  любимые собаки,  Черные Звери.  Дни
напролет  вместо  того,  чтобы  привычно  уснуть  по  крику  настропаленного
Богданом Рассветного  Петуха, маялись  они бессонницей, вывалив напоказ всем
желающим лиловые  языки: пытались  хоть  как-то потеть, несмотря на то,  что
были  все  шестеро страшные,  с  лошадь  ростом,  выкормленные  овсянкой  со
шкварками из чертова сала,  - а все же на самом деле обыкновенные  собаки. И
жару  переносили плохо.  И  дым. К тому  же  еще  и  китайский...  но  о нем
отдельно. Потому что без дыма все бы, глядишь, обошлось как-нибудь. А вот не
вышло, не обошлось.
     Богдан тем  временем работал,  работал  в привычном  ритме - двенадцать
часов в день, шесть дней в неделю. Газетой он разве что  иногда обмахивался,
уважительно используя для этой цели никак не  официальные "Государевы вести"
и  не "Приоритеты  самодержавия",  не  чтимое  всей  Русью  "Обаче!  "  -  а
малопримечательный  "Голос  Арясина",  который в советские годы  употребляли
вместо  туалетной  бумаги,  -  только  для  того и выписывали,  -  ну,  а  с
восстановлением законной власти и  появлением на  прилавках  неограниченного
количества  блаженно-мягких  рулонов стали  арясинцы  использовать  районную
газету  по  прямому  назначению:  как  место  для  размещения  объявлений, -
пожалуй,  еще  вместо вeера в жаркие дни. Богдан, конечно, никаких газет  не
выписывал,  но  тверской  филиал  международного  гуманитарного фонда  Доржа
Гомбожава  "Крытое общество"  выделил на Арясин  бесплатные подписки.  Брать
газеты от такого благотворителя набожные арясинцы не рисковали, а отказаться
все-таки  было  бы неловко,  вот  и попадала  гомбожавская  халява  прямо  в
Выползово, с  добавлением подписки  на местную газету, которую тоже, кстати,
издавала не уездная управа, а старый арясинский миллионщик Филипп Алгаруков,
снетковый  король. Тоже, между прочим, прежний  клиент Богдана.  Первый  воз
снетков еще во  времена полоумной  кооперации на Богдановы  деньги и  купил.
Снетков на праздники Алгаруков присылал всенепременно,  но доставались они в
основном Фортунату -  чтобы  в ярость  его возвести. Жаль, но  жрать то, что
оставалось на сковородке после Фортунатовой злости, отказывались даже Черные
Звери.
     Сам Дорж  Гомбожав,  разумеется, ничего  об этом знать  не знал,  с его
деньгами так  обходились  во всем  мире,  но  что  поделаешь.  Родился  он в
Америке, мог бы теоретически  баллотироваться в президенты, но всегда помнил
о своей  исторической родине, о Наружной Монголии, и теплей иных относился к
территориям, попадавшим  некогда  под  копыта  коней его буйных  монгольских
предков, - а что Тверское княжество, что Арясинское - оба подобной участи не
миновали.  Поэтому  народы,  некогда   приобщенные  к  степной  цивилизации,
получали от монгола больше благотворительности, чем прочие равные. Император
к  Гомбожаву относился иронически  - "Охота  свои тратить  -  пусть тратит".
Павел  подарил ему каменную  бабу  с пермского  кургана  и  намекнул, что  с
пониманием  отнесся  бы  к тому,  если  б  разгорелась у господина Гомбожава
страсть коллекционировать такие вот превосходные статуи домонгольской эпохи,
у нас их и  теперь есть кому ваять. Но пока, до  решения вопроса с каменными
бабами,  на  всякий  случай попросил  в Москве гуманитарный фонд особенно не
гуманитарничать:  выселил царь сотрудников  монгола в Тверь - чтобы, значит,
близки были им и Москва, и Санкт-Петербург. По крайней мере до тех пор, пока
мистер Гомбожав новых каменных баб не запросит, - а он  умный, он поймет, он
запросит. И другой арясинский миллионщик, Захар Фонранoвич, вероисповеданием
православный, хоть  из  лютеран, негласно  в  Арясине  монгольские  интересы
Гомбожава представлял. Даже в такую жару, как нынче.
     Но беды нагрянули. Одна - зной, другая - дым. Жар и гарь.
     Июньским прозрачным  вечером, после работы, Богдан в закутке при  малой
поварне ужинать  не  стал.  Забрал  из  верхнего  шкафчика  литровую  бутыль
настойки на тутовых ягодах, из нижнего пивную бутылку настойки на барбарисе,
в  предвидении грядущих нехваток взял младенчиковую бутылочку с ректификатом
- и потащился со всем добром на веранду, где хлебал свой пустой чай Давыдка.
Веранда эта была построена как ни при чем: словно не безоконная поварня была
рядом, а  настоящая, еще  советских времен, дача. Кто такое тут  выстроил, -
черт  знает.  Впрочем,  как раз черт-то и  не знает. Черт  ничего не  знает,
потому  как  отбелован и  развезен  по  мастерским  сегодняшний  черт.  Туша
несмысленная,  чешуя  на   ней  крупная,  на  искусственные  панцири  пойдет
черепаховые,  теперь модно, а больше ничего хорошего  с этого черта получить
оказалось невозможно.
     Богдан решил взять у себя отгул. Чуял  Богдан, что снова повалит  в эту
ночь  из  города жертвенный  дым. Он  и  повалил,  из китайской  слободки на
северной  окраине  города,  -  там как раз располагалось  архитектурное диво
Арясинщины.  Посреди  кладбища  стояла  фанза,  и  возле  нее  жгли  китайцы
жертвенные  деньги  за  упокой  тех своих  родичей,  что уже  упокоились.  В
качестве  жертвенных  денег  использовали  советские,  те, что  между  сорок
седьмым  и  началом  шестьдесят  первого в  хождении  имели  место, в период
великой  советско-китайской  дружбы.  Дружба  давно  кончилась,  а   китайцы
остались. Откуда  китаезы-ходи этих бумажных денег столько  набрали,  почему
дым от них такой разъедучий, - никто не знал. Ни