нареченной и с будущим
наследником  к  дяде  слетать.  Романьос не  стар,  наследника не назначает,
однако  ведь  и он  не  вечен,  да  и  сам институт  президентства  доживает
последние   десятилетия  во   всех   развитых  странах.   Даже   пожизненное
президентство - не  решение проблемы,  только отсрочка. Монархия  неизбежна,
ибо только она  для  человека естественна,  а что естественно, то человеку и
необходимо.
     Царь  без  посторонней  помощи  облачился в  спецодежду  -  в  джинсы и
куртку-венгерку - и перешел в малый кабинет, с видом на крохотное юсуповское
кладбище, на котором  что  ни могила,  то  статуя работы Кановы или  уж  как
минимум Непотребного. Тут стоял  изолированный  от  внешнего мира компьютер,
прозванный  по  имени славного героя русской  Калифорнии Сысоя Слободчикова,
сажавшего  персиковые  сады  на реке Славянке -  "Дон  Сысой". Дон Сысой был
зациклен  на  самой  серьезной, кроме  кавелитства  и личной жизни, проблеме
российского  императора -  на создании  нормального  императорского дома для
нужд  управления  тем,  что  нынче  представляют  из себя Соединенные  Штаты
Америки,   пятидесятизвездочная  нелепица,   не  способная   отказаться   от
средневековой  избирательной системы даже  для того, чтобы  дать победить на
выборах хотя  бы  простому  большинству избирателей.  Для  нужд этой будущей
империи Павел шесть лет тому назад пожертвовал гору Казбек.
     Теперь  гора  была целиком источена подземными ходами, и частично в ней
уже  обосновался Центр  Монархических  Технологий, консультативный  институт
лично при императоре, во главе  со старшим братом графа Аракеляна -  Тимоном
Игоревичем, блестящим выпускником Академии Безопасной  Государственности,  в
будущем - имени  Георгия Шелковникова. В силу того, что братья по матери оба
сами  были  Шелковниковы,  царь надеялся,  что  сделал для института хороший
выбор.  Монархия в Соединенных Штатах должна быть  восстановлена сразу после
наступления нового тысячелетия, а ведь этот народец сам не догадается, нужно
династию подобрать, создать дворянство и дать ему умеренные  привилегии, ну,
и  все  прочее, это  уже  работа  для  Центра  и вообще  дело техники. Важно
претендента найти, - чай, самого-то Павла сколько десятилетий искали, насилу
подобрали. А ведь могли и ошибиться. Погибла б тогда  и Россия, и  Штаты,  и
весь  цивилизованный мир,  и  остался  бы для  человечества один  путь  - на
тошнотворный "азан", на голос  муэдзина,  созывающий правоверных бросить все
дела  и  бормотать  невесть  что.  Ислам  -  религия,  запрещающая  выпивку,
следовательно, неестественная. А все, что неестественно, человеку совершенно
не нужно. Но, к счастью, Павел полагал, что при нынешних шансах человечество
еще вполне  можно  привести к окончательной победе  монархического строя,  к
светлому будущему  и  просвещенному миру  во  всем просвещенном мире, покуда
непросвещенный мир соберется с силами и уж как-нибудь да просветится.
     "Дон Сысой"  спел шесть нот государственного гимна, и засиял монитором.
Из династий выбрать было очень можно, к примеру, Романовых в  Штатах имелось
до   причинного   места  и  больше,  но  ни  предикторы,  ни  здравый  смысл
пользоваться ими не рекомендовали. Кандидатом должен  был  быть чистокровный
уроженец  США, кровь  и почва  прежде всего, но  и только. Хорошо подошел бы
кто-нибудь из голландцев, Новый Амстердам построили  именно  они - но  Павел
имел серьезные опасения, что один голландский предиктор для страны, да еще и
не уроженец  ее -  это  уже много. Примелькавшийся за  века WASP обозлил  бы
страну,  в которой эта группка давно стала меньшинством.  Еще меньше годился
поляк,  и  без  того нынешний  президент  был  таковым.  Хотя компьютер и не
исключал, что сам Джордж Мазовецкий может ночами мечтать о короне императора
Георга Первого. Но это  его  проблемы, афроамериканцы такого претендента еще
поддержат, а латиносы терпеть не  захотят. Может,  подойдет латинос? Отпрыск
испанской короны... или португальской.
     Павел  вывел  на дисплей содержимое  папки "Браганца". Итак, что имеем?
Джон  Бриджесс... почему  Бриджесс? А,  это его дед  от  "Браганцы"  столько
оставил... Штат  Орегон, это привычно...  Женат, жена - Элизабет Роуч... Что
за  Роуч, никакого крапивного семени...  Нет, Роуч - это  в прошлом Ротчи...
Ротшильды,  что  ли?  Еврейку  не стоит,  хотя почему... Ах, вот что  -  это
потомки  Ротчева,  русского  почти  что  губернатора  Калифорнии в  середине
прошлого века. Одно  к  одному. Ну  и что - бензоколонка? Бензоколонка - это
нефть, а нефть откуда  идет? Известно, с  Аляски, через трубопровод компании
"Беринджи Ойл", или, как шутят  в Новоархангельске,  "Берендей и  компания".
Двое детей, оба сыновья. Увлечения... увлечения...
     И тут император набрел на  такое, что решительно переломило ход мировой
истории.  У скромного  орегонского  владельца автозаправки, по происхождению
португальца,  имелось  единственное хобби:  он  пел португальские  фадо  под
аккомпанемент   собственной   португальской   гитары.   При   том  не   знал
по-португальски  и полусотни слов, но  это не важно: сам Павел, для которого
именно  португальская  гитара служила  утешением  во  все  годы  соломенного
вдовства,  не знал и десятка слов на этом языке,  но любимых мелодий  помнил
наизусть на  сольный концерт в трех отделениях. И это общее увлечение решило
судьбу мира.
     Предиктор  Гораций в своей московской квартире поглядел на часы: именно
в это  мгновение  царь должен  был выбрать американского  императора.  Жаль,
Доместико  Долметчеру придется отдать свои запонки.  Они,  увы, отгранены от
королевского  топаза дома  Браганца - он так  их фамилией и называется. Жаль
Долметчера, но он себе новые купит, или царь ему подарит.
     Когда на  одной чаше  весов лежит судьба  планеты, а на другой  запонки
ресторатора - можно ли колебаться?

        16

     <i>Сатана - отличная статья доходов по нынешним временам, только и всего.</i>
     Артуро Перес-Реверте. Клуб Дюма

     Если бы такой дым приполз со стороны, Богдан его  терпеть бы не стал, и
немедленно  на дымящуюся  территорию отрядил карательную  экспедицию. Но дым
шел из  собственного, заново отстроенного и подправленного рабочего чертога,
где младший мастер Фортунат Эрнестович какого-то позднего  летника уже забил
и заканчивал беловать. Однорогий черт Антибка, состоявший  при чертоварне на
посылках, складывал в угол одно на другое корыта  с  почти  черным ихором, а
Давыдка  ликовал, ведя записи.  Еще  бы:  благодаря наводке  Антибки  Богдан
Арнольдович  вышел на отмель неповоротливых чертей-гипертоников, неспособных
к адским работам, еще  менее способных оказать сопротивление и тем  не менее
очень качественных в массе, если, конечно, смотреть не  с их точки зрения, а
со  стороны интересов  фирмы.  Через доверенные  руки  Богдан получил  очень
дорогой  заказ   на  смазочные  материалы  для  авиации,  приспособленные  к
длительному использованию в условиях антарктического холода. На  такое масло
лучше всего  годился  лимфатический  ихор  летнего и  осеннего  забоя; после
определенной переработки на пуд ихора получалось три четверти пуда конечного
продукта, и еще  оставались высокооктановые шлаки, по  сути  дела идентичные
девяносто восьмому бензину, с той разницей, что  работал на них единственный
автомобиль в мире, бронированный динозавр Богдана.
     Заставив нынче вкалывать на чертоварне бухгалтера,  Богдан  оказался  в
необходимости  решать  бухгалтерские дела  самостоятельно.  При  непрерывной
работе до десятого, много до пятнадцатого  октября, заказ на смазочное масло
можно было уложить в сроки. Лежбище гипертоников, указанное Антибкой, давало
как раз то, что нужно, хотя  шкуры  тут выше  третьего сорта не  попадались;
растянутые  чрезмерным  давлением  ихора,  жирные,  обленившиеся  и  в целом
совершенно  больные черти были легкой добычей, даже  перед забоем  разве что
мычали и  скулили. Богдан такого материала не  любил,  но заказ есть  заказ,
особенно  - когда в  спецификациях  конечного  продукта  стоят параметры, не
годные  ни  для  одного  самолета  в мире,  кроме  имперского  транспортника
"Хме-2",  способного  перебрасывать  до тысячи  восьмисот  единиц  спецназа.
Богдан знал об этом  потому,  что сам конструктор  этого  самолета, Пасхалий
Хмельницкий,  некогда  учился  вместе  с  ним  и  с Кавелем  в  подмосковной
Крапивне, и наличие в классе мальчиков, из которых один - Богдан, а другой -
Хмельницкий,  сперва  привело их к выяснению отношений  (Хмельницкий остался
умеренно побит), а потом взаимоуважению (списывать контрольные по всем видам
математики Пасхалий давал Богдану первому. Но вторым на очереди всегда стоял
Кавель Глинский).
     Прошло  время, и уроженец Подмосковья, когда подрос,  оказался немножко
гением. С точки  зрения науки самолеты  Хмельницкого  вообще не  должны были
летать,  изящества в них было не  больше, чем  в ступе  Бабы Яги. Летали они
тоже не быстро, но зато поднимали вес - что твой дирижабль "Светлейший Князь
Фердинанд Цыплин", с помощью которого  император перекрыл Керченский пролив,
ибо  никакими другими  средствами  цельную  арку  от Кавказского  берега  до
Крымского  положить  на  опоры не  получалось. По идее также предполгалалось
перекрыть и Дарданеллы, и Гибралтарский пролив, но эти земли царя  почему-то
мало интересовали пока что.
     Транспортник "Хме-2" брал старт где-то в  Заполярье, шел через Северный
полюс, проходил дозаправку на острове Диско у западного берега дружественной
Гренландской  империи,  после чего,  похоже,  без посадки следовал  точно по
среднеатлантическому тридцатому меридиану западной долготы к Антарктиде, где
на Земле королевы Мод незаметно для  посторонних глаз  полярники оборудовали
на очищенном ото льда скальном выходе что-то вроде аэродрома. Формально царь
перебрасывал  в   Антарктиду   монахов  для   международного   Православного
Святоникитского монастыря, на  самом же деле...  видал Богдан таких монахов.
Эти монахи  уже мыли  сапоги  в  индийском океане с севера.  Теперь, видимо,
собирались сделать то же самое  с юга. Но все транспортники Хмельницкого без
"чертова  масла"  арясинского  производства  даже  в  воздух  не  смогли  бы
подняться: жаль, хотя чертоварня и дымила круглые сутки, но давала в день не
больше трех пудов  очищенного продукта. Богдан и рад  был бы дать больше, но
ничего  не  получалось - и его  не ругали. Вероятно, поступали благополучные
прогнозы от  предсказателей.  Или  была другая причина.  На  ее выяснение  у
Богдана сил не было.
     Словом, в воздухе пахло не только дымом, но и аннексией Антарктиды.  То
ли в пользу России, то ли в  пользу Аляски, то ли в пользу  Гренландии. Едва
ли государству  без  собственного  коренного  населения  в  ближайшее  время
светила  независимость. Как и покойный Советский Союз, Россия по привычке не
покидала  ОНЗОН -  Организации  Неизвестно  Зачем Освободившихся  Наций, где
почти ни один член и впрямь  не  знал  - зачем он освободился от  блаженного
колониального ига, при котором  вся ответственность за  его судьбу лежала на
ком-то другом, и так сладостно  было в часы сьесты, в часы  отпадного дольче
фар ниенте,  мысленно бороться  с  проклятыми захватчиками.  Конечно, имелся
вариант  присоединения Антарктиды к Островной Империи Клиппертон-и-Кергелен,
на что-то  по крайней мере из ближних островов там  претендовали  Аргентина,
Чили, Австралия  и прочие несерьезные кандидаты,  -  разве что о  Республике
Сальварсан можно было точно сказать - вот уж ей Антарктида  сто лет не нужна
задаром. И без нее жарко.
     Вся  эта  имперская  политика  интересовала  Богдана  ровно  настолько,
насколько  от  нее зависели  поставки  производимого чертоварней продукта. В
случае поставки в назначенный срок всего заказа Богдан мог на время отложить
коммерческую деятельность и вернуться к научной,  в случае провала вообще не
представлял,  что  его  ждет.  Но  надеялся,  что представлять  не придется.
Поэтому приходилось  терпеть чад горелой рыбы,  без которого сменщик  не мог
работать,  и  еще более  скверный  дым, валивший из  дубильного цеха старика
Варсонофия,  где все работы, кроме дистилляции  чертова  ихора,  сейчас были
приостановлены. Пахло так скверно, что Богдан вернул к жизни крошечный хутор
Невод, на самой северной границе своих  владений, почти  у  великого  болота
Большой Оршинский Мох. Там стояло четыре еще крепких, хотя и давно брошенных
хозяевами, избы, имелись и другие постройки, которые Богдан приказал снести;
рабочей  силы  сейчас  хватало,  особенно старался  негр  Леопольд, память к
которому  так  и  не вернулась. Богдан чуть  повеселел: по  крайней мере  на
полдня  или  на  полночи  можно  было  уехать  туда  и  отоспаться,  чего не
получалось  ни  на  веранде  в  Выползове, ни у  Шейлы  на Ржавце, там  тоже
страдали от дыма, - а Невод каким-то образом оставался не затронут.
     Севернее лежало безразмерное, чуть не самого Кашина  протянутое болото:
как раз в нем в свое время чуть не утоп арясинский князь Изяслав Малоимущий.
На  болоте,  согласно  местным  легендам,  стоял  крайний  северный  форпост
княжества, город Россия, из-за  непостоянного  своего месторасположения чаще
именуемый в сказаниях  гуляй-городом.  Никто  не  знал дороги туда, никто на
человеческой памяти не приходил оттуда, но каждый житель Арясинщины уж точно
слышал рассказ,  что  вот  тот сосед,  который  сейчас мимо окна к Орлушиным
пошел вывеску  заказывать (вариант:  завернул к Алгарукову субсидию просить;
еще  вариант - понес золотые  часы в заклад к Фонрановичу, и еще много таких
вариантов)  в юности  знал одного, который  с настоящим уроженцем  России  в
кружале подрался (вариант:  на пароходе плыл в Израиль,  - вариант: служил в
одном полку на Андаманах, - и еще очень, очень много  таких вариантов). Факт
существования России на болотах просто не ставился под сомнение. А что город
сейчас от всех отрезан, - вздыхали арясинцы, - так ведь такое время сейчас -
осень (варианты:  зима, весна, лето), когда ни проехать в Россию, ни пройти,
а кто там не был - пусть о ней  своего  особого суждения не имеет, покуда не
посетит.
     Здесь,  в  Неводе,  принимал   сегодня   Богдан  Арнольдович  Тертычный
секретных   гостей.  С   местной  фермы  трехгорбых  верблюдов  припожаловал
Кондратий  Харонович Эм, ученик великого  вологодского селекционера  Израиля
Зака,   которому  империя  нынче  была  всецело   обязана  всем   поголовьем
приполярных верблюдов - одногорбых и более.  Кондратий Харонович работал над
выведением верблюда о четырех горбах, и  пришел просить помощи. Лишних денег
у  Богдана давно  уже не было,  но  просителю  могли понадобиться  не только
деньги, да и вообще  если сумел  человек добраться до здешних  владений,  то
может от него быть и какая-то польза. Ненужных и  вредных  ни одна  из дорог
сюда давно не пропускала. А Кондратий хоть и  был от рождения вологодцем, но
в  Арясине  прижился  давно, с  пятидесятых  годов  -  сразу,  как из лагеря
вернулся.
     - Благослови, батюшка, - говорил Кондратий чертовару, который был ровно
вдвое моложе него, - нет мне удачи: не растет горбность у полярной версии. А
ведь у меня заказ особый, не каждому доверят такой...
     Богдан сверкнул  глазами,  стороннему наблюдателю,  которому  внешность
мастера  неизбежно  мнилась немного птичьей и  хищной, почудилось бы, что он
клювом  прищелкнул и заклекотал. У него  заказ был еще  важней,  и от той же
персоны,  честно  говоря. Мастер все  никак не  мог понять -  если  уж Зак с
учениками вывел полярного верблюда, то зачем понадобилось умножать число его
горбов. Ясно же, что затребованы  эти животные для Антарктиды. Кто и что там
с  ними  делать собирается,  и  для чего лишние горбы  вдруг  потребовались?
Чертовар решил  сострить попримитивнее, но  из  уважения  к  стальным  зубам
гостя, привезенным с Таймыра, грубить не стал.
     -  Что ж, горбатого лепить  по новой моде будем? - Чертовар  взялся  за
бутылку темной жидкости, предлагая налить по новой. Гость согласился. Прежде
чем  отвечать, выпили.  Селекционер,  с виду спокойный, но  все равно сильно
нервничающий, долго глотал жидкость, почти пережевывая ее, отваливая губу, -
если  кто не  знал, над разведением которого  животного этот  ученый бьется,
сейчас бы догадался:  столь велико было накопленное за десятилетиями общения
с верблюдами сходство. Потом гость заговорил.
     -   Имеем:   поставлена   задача.   Полярный    верблюд   должен   быть
морозоустойчив, как овцебык и больше. Размножаться должен - как пингвин, при
восьмидесяти и меньше, если по Цельсию считать,  это по Реомюру где-то минус
шестьдесят пять. Бегать - как гепард, сто  верст  в час  и быстрее,  если по
прямой. Ну, и многое другое. А горючее ему  где запасать? Ясно, в горбах.  К
середине октября  все поголовье сдаю, кроме  племенных  трехгорбых. Только в
контракте у меня еще и образцовый четырехгорбый значится, у меня их, бывает,
приносят мамки-верблюдицы, да только те мрут в первые сутки. Ни один батюшка
ко мне на ферму ни ногой, все к тебе посылают. Вот.
     - А конкуренты что?  -  спросил  Богдан,  деловито хрустя  одновременно
огурцом и грибом.
     Гость мотнул  головой,  по-верблюжьи  выдвинул вперед  нижнюю  челюсть,
сплюнул на пол сквозь бороду.
     - Нет  у меня  конкурентов, почитай, что нету совсем. Старик Израиль на
покой ушел - говорит, пусть молодые горбность повышают. А кто молодые? Я  да
Борщак на Алтае. Только что Борщак может? У него  от пары трехгорбых норовит
дромадер произойти.  Бактриан  в крайнем случае.  Даже  то  добро,  что  Зак
полвека наживал,  удержать  не  может.  Да  и дела полярные  плохо понимает,
академии-то в южном Казахстане проходил, не как я. Копыто разве такое должно
быть у полярного? Теплое должно быть копыто! С приопушением, с подшерстком -
как у ньюфаундленда,  чтобы полдня в ледяной воде мог простоять. А у Николая
- это Борщака так зовут, его дальше Конакова  поезд не пускает, так что ты с
ним не знаком, батюшка, прости,  - у него верблюд, можно  сказать, небоевой.
Цирковой у него верблюд на конвейере, с таким только польку танцевать.
     - Так  зачем четвертый-то  горб? Увеличить рост, соответственно и  сами
горбы прибавят в весе, разница-то какая?
     Селекционер посерьезнел.
     - Видишь, Богдан Арнольдыч, это я уж только тебе и только наедине... Не
на то дело мне четырехгорбый заказан. Это ведь не для полюса, это - ездовой,
для прогулок. Под седло на троих, значит. Чтобы два охранника...
     Богдан протянул руку  через стол и прижал ее  к столу рядом со стаканом
гостя:  жест  был  вполне международный:  все  ясно, дальше  можно  молчать.
Помолчали. Выпили опять. За распахнутым окном избы висел комариный столб, но
внутрь даже сдуру  ни  один  комар не залетал, продымленная одежда чертовара
морила  кровопийц на лету. Тем временем Богдан  напряженно соображал. И пока
что решительно  не  мог понять -  чем помочь такой  беде. Отказать тоже было
нельзя:  госзаказ,  как-никак,  у  обоих,  и  -  неровен  час  -  еще самому
когда-нибудь  на верблюжьей ферме что-то понадобится. К примеру, по здешнему
болоту  ни  один  вездеход  не  пройдет, да  и танк утонет.  А  Кондратий на
трехгорбом  чуть  не по  зеленой  воде пришел  к Неводу  -  напрямую, из-под
Городни, с крайнего северо-запада Арясинщины - сорок верст, почитай.
     Мысленно  чертовар  уже перебрал  своих нынешних  гостей. Конечно, если
батюшки  к  Кондратию  идти  не  хотят,  то самый  бы  момент  послать  туда
Антибиотика. Только  не хватил бы  кондратий Кондратия  при виде  однорогого
черта,  да  еще и  с  верблюдицами  родильная  горячка  приключится.  Далее,
конечно,  можно  просить и  Верховного  Кочевника:  ездовые животные  как-то
больше по цыганской части... да помилуйте, какой из Журавлева цыган.  У него
и  кибитка в мерседесы  запряжена. Если бы нужно было четырехгорбый мерседес
затевать... Едва ли. Нет,  тут нужен уж просто колдун. И чтобы не наваждения
производил,  а   строго   научное,  материалистическое,  даже  дарвиническое
колдовство безо всякого обмана и чертовщины.
     Скудостью  воображения Богдан  обделен  не  был, поэтому уже на  второй
минуте  размышления  увидел пред  мысленным взором  лицо опрятной старушки в
платке, живущей в малой каморке возле кухни на Ржавце, ежеутренне пекущей на
всех обитателей санатория гору оладий, ежедневно изымающей с помощью Савелия
из  жерла русской  печи  горшки  деревенских  каш,  преимущественно  любимой
тыквенной, пополам  с пшеном или чечевицей,  однако  же  и  с  овсяной,  и с
гороховой, а то и -  бери выше - с  гречневой. От вечерней  стряпни старушка
устранилась,  да  и не теребил  ее никто, Если  и не считать ее добровольную
помощь по  хозяйству, Васса  Платоновна, по третьему  и пока последнему мужу
Пустолай,  извлеченным из  нее  солидным  чертом  обеспечивала  себе  полный
пансион на полгода. С того черта жиру и крови было чуть, зато кожа  пошла на
белую  юфть,  из которой казачьим  частям делают много разного снаряжения, -
однако,  помнится, именно эту юфть откупил процентщик Фонранович,  и красить
ее пришлось  в  особый "пюсовый" цвет - отобранный  по каталогу красно-бурый
цвет  "бедра мечтательной  блохи". Помнится, Фонранович этой  юфтью  изнутри
обил шкаф у  себя в бункере, зная, что она пуленепробиваемая. Только красить
в такой цвет зачем было? Но красиво жить не запретишь, а  Фонранович  был на
Арясинщине в числе первых богачей.
     То, что Васса Платоновна - кавелитка, ведьма и колдунья, Богдан  знал с
весны,  но  никак  не  ожидал, что  ему самому  понадобятся  ее  услуги, так
сказать,  по специальности.  Богдан  помедлил и  нажал  на  мобильнике вызов
Шейлы. Та  долго не отзывалась,  а потом еще с разбегу обругала мужа: нечего
ей под руку звонить, когда она негра стрижет.  Богдан дал ей выговориться, а
потом извинился. Шейла поняла, что сейчас разговор закончится, и она рискует
так и не  узнать - зачем  ее  оторвали  от такого редкого  удовольствия, как
стрижка негра.
     - Ну дело говори, ну. - потребовала она.
     -  Тут вот что, - чертовар помедлил, - каша в санатории нынче тыквенная
или другая?
     - Тыквенная... - удивленно сказала Шейла, судя по звуку, роняя ножницы,
- со шкварками... А это что, важно?
     -  Важно.  Вот  пусть  мастерица,  которая кашу  ладила,  свои  вещички
соберет. Скажи  ей,  что направляю  ее  в командировку  по специальности.  В
местную командировку. Причем оплата будет серьезная.
     - Какая у нее специальность, она ж пенсионерка?
     - По  другой специальности.  Ты ей скажи,  она поймет. А тебе  я  потом
объясню,  у  меня  от  тебя  секретов  нет. Но вот  лишний  раз  по телефону
говорить, прости, не хочу. Очень уж ловко по нему ракеты наводятся. - Богдан
резко  отключил   телефон.   Последнее  было   чистой  правдой,  знаменитого
коморского  сепаратиста   по   кличке  "Варан",  Абдулгамида   Бейшеналиева,
спецслужбы грохнули именно  так -  на чем сепаратизм  на  Коморских островах
пошел на убыль, однако в целом число террористов не уменьшилось.
     Второй звонок Богдан сделал по кабельному телефону, ибо если до  Ржавца
из Невода  можно  было  только  в  обход  болота,  то  Выползово  находилось
сравнительно близко, и десять верст подвески одноразового кабеля в хозяйстве
Богдана  погоды  не делали. Покуда  не окончится работа с вечным маслом  для
"Хме-2",  единственным  местом,  где Богдан мог  вдохнуть  чистого  воздуха,
оставался Невод, хотя  и пахло тут болотом. А  чем еще  на краю болота могло
пахнуть?
     - Давыдка, - сказал мастер в трубку, -  заведи "газик" и рви к хозяйке.
Там заберешь Вассу Платоновну и доставишь ко мне сюда с вещами. Отправляю ее
в командировку.  В  пределах уезда,  скажешь, и  поручение  мое  личное. Как
управится,  так вернется.  Кашу без нее найдется кому варить. Нет уж, туда и
обратно,  она прямо  сейчас складывается. Молока можешь выпить,  без прочего
обойдешься.
     Богдан положил трубку.  Селекционер мечтательно глядел в сторону болота
и  неторопливо шевелил немалой нижней челюстью. Было ясно, что все мысли его
-  о  верблюдах.  Дромадерах,  бактрианах,  диких  монгольских  хабтаганах и
трехгорбых заках, названных так по имени великого вологодского селекционера.
А  также  о будущих четырехгорбых,  пока  еще не  имеющих  названия.  Богдан
подумал, что и  колючку Кондратий Харонович, поди, тоже  умеет жевать, и без
воды  по  десять  дней  обходиться.  Но ведь его верблюды  - полярные,  они,
наверное, снег едят.
     -  Будет помощь, - твердо  сказал он,  -  Будет. Присадят  горб  твоим.
Дополнительный. Инструкции - какой именно -  мастерице сам дашь,  а  то она,
старая перечница,  еще прилепит его сбоку где-нибудь, седло  не  пристроишь.
Но, сосед,  совсем бесплатно не  могу.  Прости. По факту  заплати,  что  там
сможешь. Одному заказчику служим... сам понимаешь.
     Гость зажевал  еще интенсивнее, и Богдан отодвинулся - стало  казаться,
что сейчас  жвачка  полетит  через стол.  Богдан поспешил  снова  налить,  и
бутылка самым скорбным образом опустела. Чертовар глянул на стаканы и решил,
что сперва нужно выпить, и лишь потом лезть за новой. Потому как ждать Вассу
Платоновну раньше  пяти  вечера не  стоило: туда,  да  оттуда, да сюда - три
конца, а она женщина немолодая.
     Выпили. Гость наконец решил ответить.
     - Нет у  меня выхода, сосед. Если расходы  не  покрою -  хоть режь  всю
ферму на мясо.  Ну, а если заказ выполню, то мне делиться прямой смысл есть.
За четвертый горб заказчик  платит, как за десять заков  под седло. На такие
деньги  можно...  все  болото  здешнее  можно  купить  вместе  с ягодой  и с
водяными. Вот все деньги за четвертый горб тогда тебе и отдаю. Лады?
     Выбора не было и у Богдана.
     - Лады, -  сказал  он,  достал  новую  четверть  и  сколупнул  домашнюю
укупорку, - лады.
     Выпили  по  чуть-чуть. В  комнате  потемнело, свет  в  окне  загородило
снаружи что-то массивное.
     - Ханум, - сказал Кондратий Харонович, -  Хану-ум!  - и  добавил что-то
длинное на непонятном языке, вроде бы тюркском, вроде бы и нет. - Она умная,
но  команды я  придумал по-якутски. Жить  им  в  холоде,  пусть  на память о
Таймыре так и остается.
     - Это ж вроде бы твоя племенная, неужто и ее отдавать будешь?
     Селекционер совсем опустил голову.
     - А кто его  знает.  Если не получу  четвертый  горб, то  все. Сдаю всю
ферму  и  ухожу  на  Телецкое.  Борщак  дожить даст,  он  все-таки  меня  на
двенадцать лет моложе, и был в Норильске, а это  с Дудинкой по  сравнению  -
Сочи...
     - А я слышал - наоборот... Да по карте - вроде бы совсем рядом.
     - А ты больше слушай. Кто Великую Тувту  отбыл, тому уже и Колыма вроде
Евпатории. Только тот, кого в Помпеях пеплом накрыло  - он один молчит и  не
говорит насчет того, что Неаполь увидеть и умереть - самое то, поскольку все
уже увидел...
     - Из Помпей до Неаполя тоже всего ничего...
     - Не в пространстве, а во времени. Я не о расстоянии. Хуже всегда тебе.
Тебе самому. Человек иначе  думать  не умеет. Только верблюд знает правду. А
полярный  трехгорбый - лучше всех.  Жизнь у меня на  них ушла. Я что же, зря
жил? Если б я гладкокожие персики выращивал, как в "Графе Монтекристо", то я
что, больше бы сделал, лучше бы? А?
     - Это у  верблюда спроси, раз  он такой умный. Я в чертях разбираюсь, а
вот они-то безмозглые...
     Разговор ушел в песок.  Оставалось  только  подремывать  и  отпивать из
стаканов в  ожидании  Вассы Платоновны, которая, если б  и поспешала, раньше
пяти тут быть никак не могла.
     Хмель  чертовара  не  брал.  Собеседник из  селекционера  был  никакой.
Давыдка все не ехал.
     Богдан вздохнул и  перевел  глаза на столешницу, которую покрыл газетой
перед выпивкой, чтобы лишней уборки  потом не затевать, чтоб запах рыбы хоть
от  стола не  шел:  закусывали опять  же снетками.  В  газете  -  в чтимом и
читаемом почти  в любом российском доме "Обаче! " - бросался в глаза крупный
заголовок: "Аделийская озоновая дыра - преступление человечества против себя
самого". "Антарктическая" - перевел про себя мастер непонятное слово. Кто бы
подумал,  что  русского  царя заинтересует материк несуществующих антиподов.
Как-никак  именно  "Обаче!  " было  негласным рупором  Тайной канцелярии.  В
"Приоритетах самодержавия"  пока что  лишь  спортивная  колонка сообщала  об
успехах русских альпинистов в Антарктиде,  да  церковная хроника порою бегло
извещала о закладке второго, третьего, четвертого православного монастыря на
разных  берегах  этого  уединенного  континента.  "Православные всех  стран,
уединяйтесь! " - богохульно подумал Богдан и налил по следующей.
     -  Из  чего  гонишь, Арнольдыч?  Из рису? -  вдруг задал вопрос  гость.
Богдан  посмотрел на  него  как  беркут на лису,  понятно,  перед  тем,  как
свернуть ей шею когтями.
     - Обижаешь, Кондратий  Харонович. Разве  не видно, что из водки? Берешь
четверть "Адмиральской",  завода "Его  Императорского Величества  Магический
Кристалл", она самая чистая,  перегоняешь с  желтым  донником для цвету -  в
остатке смола,  ее  пить  нельзя, а  вот  это  - как раз вполне  можно.  Ну,
будем...
     За окном зарычал и заглох мотор вездехода: Давыдка наконец привез Вассу
Платоновну.
     Ведьма  появилась  традиционно:  в  платочке,  с  холщовой  сумкой  и с
огромной тыквой. У тыквы был срезан верх, внутренность ее, видимо, уже пошла
на кашу со шкварками, но  корка оставалась свежей. Почему-то Богдан подумал,
что это та же самая тыква, с которой одержимая антиноевка приехала к нему  в
числе тринадцати бесоносителей еще весной. Интересно бы узнать  -  но сейчас
было  как-то  не  до того.  Васса  истово  перекрестилась  двойным  офенским
крестом; на  Арясинщине так  делали многие, если батюшка не видел. Поскольку
крест был двойной - сверху вниз, снизу вверх, слева направо, справа налево -
он был, по мнению местных жителей "крепче" обыкновенного.
     Потом старушенция, не выпуская поклажи из рук, аккуратно пала на колени
и отбила земной поклон чертовару. На Ржавце все знали - кто здесь царь и кто
бог. А также,  с момента  появления  Антибки, кто - черт. Черта тут никто не
боялся, скорей боялись за него, а ну как бог  передумает и своего почитателя
все-таки пустит на мыло.
     Богдан тоже кивнул, соображая,  как бы  убедить ведьму выполнить работу
качественно и быстро. В том, что она дополнительный горб верблюдам присадить
может - даже два - у него сомнений не было. Вообще-то ведьм он видел немало,
- та же  двурушница Ариадна Столбнякова, владелица косушечной, как установил
Кавель Адамович, не просто торговка  молясинами,  но  и  шпионка  нескольких
запрещенных кавелитских сект одновременно, тоже могла бы присадить что горб,
что грыжу не только  верблюду, но  хоть бы  и носорогу.  Только  ее потом из
Выползова не сплавишь. Не сплавишь... Что-то  есть в этой мысли,  надо будет
потом обдумать. А пока что чертовар перешел к делу.
     - Любезная Васса Платоновна, просим тебя  как специалиста.  Одна только
ты помочь и можешь.
     - Кашу? Оладьи?  Мигом, где тут печь... Да чего там, я  ведь  и требуху
томить могу!.. - Старуха без  приглашения  уселась  на скамеечку у двери, но
никто и не возражал. Руки Вассы, все  в пигментных пятнах, беспокойно шарили
по ребрам тыквы,  повторяя  сложный узор - словно она перебирала четки. Ритм
движения,  если бы кто присмотрелся, составлял сперва  восемь  одних  линий,
потом восемь других, следовала пауза,  быстрый набор  иного рисунка  - снова
пауза  - и  все начиналось  сначала. Бывший следователь  ФСБ Кавель Адамович
Глинский, присутствуй  он здесь, а не распиливай на Ржавце  бревно на пару с
негром Леопольдом, тут же прочел бы по ее рукам две главных мантры ее толка:
"Кавель Кавеля любил - Кавель Кавеля убил" и "Ной, не ной -  Антиной иной! "
Старуха-ведьма была верной антиноевкой и потому страстной гомофилкой.
     Богдан  поморщился. И  эта  туда же - ваньку валять. Стал бы он ее  для
оладий за столько верст на вездеходе катать.
     - Васса Платоновна,  коротко: я знаю, что ты ведьма. А у друга моего...
и учителя, у него - ферма. Там верблюды. С тремя горбами каждый. И каждая. И
нужно  мне, чтоб  рождались у  них  четырехгорбые.  Как  у  верблюдов  самцы
называются? Жеребцы?.. Кобели? Ну, неважно. Нужно, чтобы на них три человека
сидеть могло. Верблюды мощные. Но горбов мало, нужно еще один присадить. Как
грыжу. Заплачy, не обижу. Ехать прямо сейчас. Назначай цену и езжай, некогда
мне торговаться.
     Пальцы старухи забегали  по тыкве  с удвоенной скоростью.  Она даже  не
вскинулась, когда Богдан обозвал ее  ведьмой, против  правды  не попрешь, да
еще после  того,  как  из тебя  в  старые годы  через  такое  место цельного
настоящего черта вынули.  Но свою выгоду  Васса блюла строго. Размышляла она
меньше минуты, жевала  губами, подсчитывая, непрерывно крутила крышку тыквы.
Потом сказала:
     - Позволь,  благодетель.  на  расходные нужды  испросить тысячу  дохлых
крыс, из  них  одну  черную вида  Mus decumanus, они  в  Южной Америке нынче
водятся, так что должны найтись  и у нас. Дегтю  березового малый  окаренок,
два гарнца  льняной  дуранды, макуха  тож,  помело поганое, отрез сафьяну да
пять золотых империалов!
     Богдан тоже посчитал в уме:
     - Крыс - правильно, деготь, макуха - все верно... Помело на ферме и так
найдется, - а жир лягвы? Как без лягушачьего жира? И зачем тебе империалы?..
     Васса Платоновна хитро улыбнулась.
     - Жир лягвы  у меня при себе всегда, я без него никуда. А что империалы
мне зачем? Милок, ты  ж  вроде большой. Ну скажи сам, зачем  пожилой женщине
империалы? Да и атлас, если честно? Я ж работать иду, не на лодке кататься!
     - И верно,  - хмыкнул мастер, - не  на лодке.  На  верблюде.  Иначе под
Городню  вы и  не доберетесь. Вечно я забываю, на  что деньги людям нужны...
Крыс получишь,  закажу на санэпидстанции - дня через два тебе их подвезут, а
черную в Москве отыщем...
     - Деготь  я  сам найду,  дуранду  тоже,  -  подал голос селекционер,  -
империалы тоже мои, атлас на Буяне купить можно.
     Стороны  готовы были  договориться, но ведьма  все еще медлила: ей было
нужно еще что-то.
     - Ну не тяни ты! - не выдержал Богдан.
     - Батюшка, - решилась Васса Платоновна,  - я горб-то присажу,  вельблуд
не камелопард,  ему привычно.  А тайну  мне за  то скажешь?.. Только мне, на
ушко? А?..  - старуха  начала краснеть, напоминая что-то среднее  между юной
девушкой и  старой  свеклой.- Ну,  ты  же знаешь... Ты ведь  правду  знаешь,
истинную  правду,  и  нехристь Курултаев  говорит,  что  знаешь, и  нехристь
Зиновий тоже, а он куда  как  образованный нехристь, английский замок языком
без рук  открывать умеет... Ну, Кавель  Кавеля  все-таки,  либо как... -  со
стыда старуха говорила все тише.
     Чертовара перекосило.
     - А, чтоб тебя! Давай делай, что говорю, и качественно делай - не  то я
с тобой не так поговорю!
     Васса сникла.
     - Ну... а хоть радеть-то мне можно? - она  похлопала крышкой по тыкве -
там у нее, видимо, была молясина, и скрывать это нынче уже не имело смысла.
     - Да хрен с тобой, радей. Но чтоб горб мне был - как Кондратий  Хароныч
укажет!  С  ним и поедешь. По  дороге изучишь,  кстати,  вон, за окном Ханум
стоит, жует  - у нее три горба. Но ее не трогай, нужно, чтоб у ее жеребят...
или как там?  Чтоб у верблюжат было по четыре горба! Сколько ни  принесет! И
чтобы не долго ездила!
     - Быстро не выйдет, Богдан Арнольдович, -  подал голос селекционер, - я
быстро и не прошу. У моих больше одного верблюжонка не бывает,  это, кстати,
у  них  общее правило,  от  горбности независимо. И носит  его  мамаша почти
четырнадцать месяцев. Я скажу,  у которых с четвертым горбом родиться должны
- мне нужно, чтоб молодняк живым оставался! А если б каким чудом у взрослого
четвертый  горб отрос  -  ну тогда ва-аще, все имущество мое  имею сдать без
описи...
     Васса соображала шустро.
     - Это можно,  благодетели...  Но полпуда  омелы  нужно  еще  тогда,  да
позвольте  уж  и  отрез  сатина,   синего,  лучше  серизового...  вишневого,
по-теперешнему.
     -  Ладно,  хрен  с  тобой,  - ударил  чертовар ладонью по краю стола, -
хватит, все получишь, только не ной...
     - Антиной - иной! - с готовностью подхватила Васса.
     Не  успел  селекционер  на  верблюде,  обнимая  старушку впереди  себя,
удалиться  и  на сотню аршин к  северо-западу, не успел Богдан  налить  себе
заслуженные полстакана полугара из  водки с желтым донником, как задребезжал
телефон. Притом кабельный. Чертовар взял трубку и с удивлением  обнаружил но
другом конце провода своего подручного черта Антибку.
     - Владыка и повелитель, - сказал тот, едва ли не учетверяя каждое  "л",
словно  желая  отравить  жизнь всем японцам на свете за неупотребление этого
звука, - К усадьбе пришли  почтенные гости с  востока, и просят о свидании с
тобой, великолепный, я взял на себя смелость...
     - С востока - это от Кимр?
     - О да, владыка, с Комаринской дороги, из Кимр...
     - Тогда  правильно  взял, - перебил его  Богдан, соображая,  что,  коль
скоро  Фортунат рабочего поста покинуть не может, Давыдка же сидит здесь,  в
Неводе, за  рулем  вездехода,  то и позвонить из Выползова  -  стыд сказать,
кроме ручной плесени,  -  было  некому.  Нет, определенно не хватало кадров.
Нужно,  если  деньги  за  госзаказ  медным  тазом  не накроются, кого-то  на
постоянную  службу взять, и  выбор  есть  у Шейлы на Ржавце - тот же акробат
еврейский,  поди, многому обучиться может, если уже не обучился, - Через час
буду... А то и меньше.
     Богдан и гадать не стал, кто к нему  прибыл: каких только гостей  он за
последние  годы  не  навидался,  почти  не  выбираясь  за  пределы  древнего
княжества! Осаждали его импортные сектанты, среди  них наиболее настойчивыми
были  литературные униформисты,  поклонники  писателя Толкиена в  том числе.
Приходили свои  - почитатели пророка  Саввы  Морозова, который  был еще хуже
импортных  самославцев. Вызверялись  моргановцы  на ярославн,  воробьевцы на
пощадовцев, щеповцы  на влобовцев, черноборы на  желтоборов, да и красноборы
туда же норовили вляпаться: Каша, верный Кавель Адамович, уже научил Богдана
в  них немного разбираться на всякий случай. Все они были  для Богдана одним
миром мазаны, все просили что-нибудь им продать или подарить, и всех он, как
и сатанистов, провожал без почета. Впрочем, не без исключений. Взять хотя бы
орду Кавеля Журавлева, так и  не спешившую сняться с места, так и стоявшую в
лесах и справа и слева от дороги, по которой Давыдка медленно вел вездеход к
чертоварне.  Верховный кочевник  сказал,  что  ждет  "прихода  парохода".  В
подробности  вдаваться  не стал,  а Богдан  не нашел  нужным  расспрашивать.
Непрошеный  союзник оставался  настолько ценен как связной  и  советчик, что
Богдан,  его  бы  воля,  вовсе пригласил  журавлитов никуда  с Арясинщины не
укочевывать.
     Поперек тропки,  аршин за триста  до чертоварни, путь был  перегорожен:
тут стоял старый знакомый, кабинетный рояль Марк Бехштейн. Давыдка остановил
машину, Богдан спрыгнул на землю. Страж Камаринской тропы хотел его о чем-то
предупредить,  в  этих  случаях  он  всегда  заступал  человеку   дорогу,  и
приходилось вести с ним разговор, - от двухсот тридцати рояльных струн одним
языком не отбрешешься.
     - Добрый день, Марк Ильич, - спросил Богдан, - чем обязан?
     Рояль издал  два-три  аккорда  из  третьего концерта Бетховена  -  надо
думать,  прокашлялся.  Потом  заговорил,  приподняв крышку  и  нервно шевеля
педалями.
     - Необычные гости, Богдан Арнольдович. Впервые с  официальным визитом к
вам прибыла группа киммерийских ученых и дипломатов. Если могу быть полезен,
я тоже к вашим услугам. Если сообщение  передать нужно, проводить кого-то...
А вообще-то если музыка нужна будет - тоже не стесняйтесь...
     До веранды  чертовар  дошел  пешком.  Чад  от горелой рыбы и  смрад  от
внутренностей  забитого  черта висели над поляной  так  плотно, что  десяток
топоров  в  воздухе  удержались бы вполне  надежно. Судя по всему, бухгалтер
Фортунат умудрялся работать без единого помощника. Что ж, похвально в высшей
степени. Однако...  Однако! Мастер  опять дал  себе слово с  первых же денег
расширить штат предприятия, и поднялся по ступенкам.
     За  всю   жизнь  Богдан,  помнится,   не  застеснялся  ни  разу.  После
кавелитсвующих  всяко-боров Богдану  киммерийские  гости не  казались чем-то
экстраординарным, но лишь пока он не  добрался  до веранды, где  Антибка  их
временно устроил.  Один из гостей, молодой бородатый богатырь,  сидел просто
на полу; Богдану с первого взгляда стало ясно, что стульев на таких клиентов
не запасено и лучше будет поставить  тут цельное, из дубового пня  долбленое
кресло. Рядом  с ним на лавке  расположился похожий человек, тоже с бородой,
но поменьше, и  годами постарше - явный родственник первого. Третий человек,
очень большого роста,  с  лысиной почти во весь огромный череп  и  с глубоко
спрятанными глазами, стоял у окна, переминаясь с пятки  на носок; этот гость
был чисто выбрит, как и  четвертый, преклонных  лет мужчина с  бакенбардами,
показавшийся Богдану  смутно  знакомым. Гостей  на тесной веранде  оказалось
многовато.  Однако то,  что это  гости необычные, чертовар понял  сразу.  По
меньшей мере у трех первых гостей он заметил совершенно необычные руки, или,
точнее, пальцы рук - в полтора, а то и в два раза длиннее его собственных.
     -   Извините  за  вторжение,   -  сказал  лысый  у  окна,  -  позвольте
представиться: Гаспар  Шерош,  президент академии киммерийских  наук. Это  -
доктор медицинских наук Федор  Кузьмич Чулвин, это - братья Иммеры,  Веденей
Хладимирович  и   Варфоломей  Хладимирович,  оба   гипофеты...  лингвисты  в
определенном смысле, специалисты по редким языкам... и вообще толкователи...
различных текстов,  как устных, так и эпиграфических. Мы прибыли к вам как с
научной  целью,  так  и...  - академик замешкался, но  благородный старик  с
банкенбардами подхватил:
     -  Чего уж стеснятся... Прибыли  мы  сюда во исполнение воли пославшего
нас  архонта. Надеюсь, мы  найдем с вами общий язык.  Позвольте  вручить вам
письмо.
     Высокий гость вынул из внутреннего кармана тонкую  каменную пластинку и
передал  чертовару.  Тот  посмотрел на рисунок и  ничего не  понял:  рыбки и
птички,  как  полоумные,  мчались по его поверхности строка за  строкой,  на
буквы это  было похоже, но прочесть этого Богдан  не  мог.  Надеясь,  что не
облажается (точнее, надеясь, что это не  один из языков  Непала, которые ему
по отцовской линии вроде бы полагалось знать), чертовар сознался:
     - Я не знаю этого алфавита.
     Высокий-лысый академик понимающе кивнул.
     -  Это не алфавит,  это киммерийское  слоговое письмо. У  вас  найдется
немного сушеного цикория? Если протереть поверхность его порошком, проступит
русский текст. Но цикорий должен быть местный, арясинский.
     Такого добра  на  кухне у Богдана  всегда хватало, да  и  требовался он
регулярно  для протрезвления  пьющих сотрудников.  Добыв  порошок с  верхней
полки,  Богдан  прямо  на  подоконнике втер его в поверхность темно-красного
камня.  "Орлец это называется, он же родонит, -  вспомнил  Богдан, - из него
еще саркофаги хорошо долбить. Богато".
     В размышлениях о том, кому из нынешних заказчиков, интересно, придет  в
голову заказать себе или близким родонитовый саркофаг, Богдан слой за  слоем
покрывал пластинку мелко растертым порошком сухого цикория. Постепенно рыбки
и  птички стали глотать друг  друга, и  поверх них сложились вполне понятные
русские буквы. Богдан наклонил голову к плечу и с интересом прочел:
     "ПОДАТЕЛИ СЕЙ ПЛИТЫ ДЕЙСТВУЮТ С ВЕДОМА И  ПО БЛАГОСЛОВЕНИЮ АРХИЕПИСКОПА
КИММЕРИОНСКОГО АПОЛЛОСА. ПОДПИСЬ УДОСТОВЕРЕНА: АРХОНТ АЛЕКСАНДРА ГРЕК".
     Богдан ничего не понял и вернул плитку академику.
     - Кто действует? Какой плиты?
     Академик  и старик переглянулись,  потом несколько  раз  передали  друг
другу родонитовую скрижаль.
     - Это ж визитка! Где письмо?
     - Ты на что чайник под Богозаводском ставил?
     - А чайник у кого?
     - Сам ты чайник!  Что теперь  делать?..  Выходит, мы  теперь  форменные
самозванцы?..
     Чертовар понял, что сейчас его примут за плохого хозяина, и вмешался:
     -  Господа,  не  нужно  рекомендаций...  Я  же  вижу,  господа,  что вы
киммерийцы. Простите... Это видно без скрижалей...
     Академик на мгновение  замер, потом сообразил, растопырил пальцы правой
руки и рассмеялся, глядя на них, как на новый и забавный предмет.
     - Надеюсь, вы добрались без лишних приключений, - продолжал чертовар, -
приглашаю  вас  ко мне...  на ферму, отдохните.  Ну,  а цель  визита... Цель
вашего визита...
     - Увидеть Россию, умом ее всю понять, потом вернуться домой, по пунктам
ее объяснить и жить  на покое! - рявкнул молодой  богатырь, сидящий на полу.
Чертовар расслышал,  как  от  страха  взвизгнул  на крыльце  однорогий  черт
Антибка.
     - Это очень удачно,  - сказал Богдан, - умом понять Россию. Тогда вы по
адресу.

        17

     <i>...долгую  жизнь  судьба  обычно  дарит  дуракам, чтобы  они  пополнили
недостаток ума богатым опытом.</i>
     Владимир Короткевич. Дикая охота Короля Стаха

     Непропорционально длинная  ветхая  тень  нехотя тащилась за человеком в
плаще  с   капюшоном   от   Двугорбого   моста,   -   или,   если   говорить
по-старокиммерийски, от Горбатой Колоши. С моста человек на остров Архонтова
София как раз и сошел,  а где был до  того - никто не заметил, скорее всего,
из воды вышел, а возможно, пришел по  ней словно по  суху с волн бескрайнего
Рифея-батюшки. Хотя  человек шел медленно, никакого сомнения  не  было,  что
никуда он не  свернет, покуда не  окажется на ступенях политического  сердца
Киммериона   -  старинного   здания  архонтсовета.  Капюшон   скрывал   лицо
направлявшегося в гости к архонту, но, хотя кругом  стоял  белый день, веяло
из-под этого капюшона ночным туманом и дурным расположением духа.
     Странник  протиснулся  в  приотворенную дверь,  вырезанную  из  цельной
малахитовой  плиты, и пошел  по своим  делам,  между  тем  тень его, вопреки
законам  природы  и логике,  втягивалась  за  ним очень медленно,  и целиком
вобралась в архонтсовет лишь тогда, когда гость, надо думать, дошел до стола
дежурного  на  втором  этаже.  В  здании  тень попала в водоворот коридорных
полутеней и растворилась  в них, а человек в капюшоне, напротив,  наконец-то
подал голос.
     - Кирия у себя?
     Секретарь  архонтсовета,  одноглазый  Варух  Гребенщиков,  уставился на
собеседника, чьего лица  в  глубине  капюшона рассмотреть  так  и  не  смог.
Замогильный голос гостя лучше  визитной карточки говорил о его персоне, но и
этому  гостю  архонта Александру  Грек, по-киммерийски и по-гречески  кирию,
все-таки полагалось бы назвать еще  и по имени. Тут весь Киммерион за двести
тысяч нынче разросся, половина из них бабы - так что ж, каждая из них кирия?
     Старец повторил вопрос по-киммерийски. Это возымело действие, поскольку
даже ругаться на оном языке в городе не всякий умел, не только связную фразу
построить.
     - В лазурном кабинете, господин Вергизов. Доложить?
     -  Я сам, -  сказал вечный странник и прошел в коридор, плечом пронизав
часть косяка. Возможно, что это был обман зрения. Возможно, что и не был: из
умений  Вергизова способность  проходить сквозь  стены  числилась  не  самой
легендарной.
     Глава самоуправления Киммериона, архонт  Александра Грек, была  крепкой
женщиной  лет  под шестьдесят. Габариты  она имела немалые, голос  громкий и
хорошо  поставленный, взор  пронзительный и  характер  железобетонный:  в ее
правление преступность в  Киммерионе расти не смела, журналисты не  наглели,
городская стража,  некогда  внесшая Александру на  руках в архонтсовет, сама
была не рада тому, до какой степени  навела ее  ставленница в городе хотя бы
относительный порядок. И не только в городе: даже у далеких Северных Миусов,
где полноводный Рифей  впадал  в заполярную реку Кару, киммерийская  гвардия
вставала  во фрунт при малейшем упоминании имени грозного архонта. Одно лишь
имя  государя  Всея Руси,  среди чьих титулов  "Царь Киммерийский" на второй
странице был проставлен  золотом  по  серебру, внушало  гвардейцам и простым
гражданам такой же  трепет. Но царь был далеко и в Москве, а архонт - у себя
дома,  в  Киммерионе, на острове Архонтова  София, поэтому  даже независимые
члены архонтсовета, главы  городских ремесленных гильдий, предпочитали иметь
дело все-таки с  городской  властью. Даже  практически  с  ней одной: в силу
определенных аномалий местного свойства, выход из Киммерии всем ее уроженцам
без специальной процедуры был закрыт. А отвечал за эту процедуру никто иной,
как нынешний визитер архонта  - Вечный Странник, он же Пограничник с Яшмовым
Маслом, он же Мирон Павлович Вергизов.
     В  лазурный, точнее, облицованный  киммерийскими лазуритовыми изразцами
кабинет,  Мирон вошел  без  стука. Однако  Кирию за столом сразу не  увидел.
Между   ним  и   архонтским  столом  находился   человек  в  позе  памятника
изобретателю шлагбаума, причем закрытого: присев на корточки, он  тянул руку
далеко в сторону, на высоте, не превышавшей аршин от  пола. Человек при этом
говорил, что называется, "с сердцем":
     - Вот такие дети, никак не больше, вот такие дети, нисколько не больше!
И  что,  вы думаете,  он  с ними делает? Он  забирает их у нас  на полдня по
пятницам  и  заставляет  -   что  бы  вы  думали?  Он  заставляет  их  учить
киммерийский язык! И не просто учить,  он  заставляет их на нем  писать! Где
это видано и кому нужно, чтобы дети порядочных евреев тратили время на такое
немыслимое дело? Ну, допустим, они научатся не только ругаться, они научатся
еще и записывать ругательства  этими  закорючками: рыбка-птичка.  Что они  с
этого  поимеют, кроме  головной  боли?  А ведь  это  дети,  это  такие дети,
нивроку, кирия  Александра, это таки да дети и они должны учиться делу, а не
баловству? Или у них есть в неделе больше, чем семь дней?
     - Дней у них столько же, сколько у всех, -  ответствовал железный голос
Александры, - и это не просто  дети евреев, это киммерийцы. Их в любой  день
могут избрать архонтами...
     - Только после тринадцати  лет! - резко прервал архонта гость, не меняя
позы и еще не  замечая Вергизова. Александра его тем временем  уже прекрасно
увидела.
     - После двадцати четырех. В вашей гильдии раннее совершеннолетие. Но вы
среди всех горожан имеете самый высокий уровень образования, пусть ваши дети
знают еще и этот язык. Решение окончательное. Кстати, вот Мирон Павлович, он
может  рассказать  нам - каковы  успехи еврейских детей в древнекиммерийском
языке. Можете, Мирон Павлович?
     - Немалые  успехи,  - глухо  произнес Мирон из-под капюшона, - ругаются
так,  что уже нечему  учить. Сейчас перешли  к письменности. Пройдем азбуку,
потом начнем огласовки, лигатуры. Хорошие у вас дети, почтенный рав Аарон, -
Мирон, исходя из масштаба жизненного опыта, знал, что, кому и когда сказать,
если хотел погасить лишнюю свару.
     -  Ну,  это все-таки  наши  дети,  не чьи-нибудь,  -  не смог  сдержать
удовольствия главный  Еврей, -  но, может быть,  можно хотя  бы отпускать их
пораньше? Солнце в пятницу заходит рано.
     - Солнце  в пятницу  и  встает  тоже рано, - ответил Вергизов. Мне  все
равно. Давайте начинать в восемь утра, отпущу до обеда.
     -  Все,  хватит,  - оборвала беседу  кирия Александра, - сдвиньте время
занятий на час  назад, и тем  обойдемся.  Дети должны знать киммерийский - и
точка. Считайте, что это не только мой приказ, но и государственный. В конце
концов, вы же, рав Аарон,  читаете  надписи  на  старых  монетах, когда  они
попадаются?
     Еврей приосанился.
     -  А  как же! Нам  преподавал азбуку еще Хладимир  Иммер,  хороший  был
человек, хотя, извините, тоже гой...
     Мирон оставил при  себе  собственную мысль  о том, что едва  ли он  сам
может считаться гоем, коль скоро он и вовсе не  человек,  но жить приходится
среди  людей,  - и вежливо поклонился старейшине гильдии,  который,  пятясь,
покидал кабинет.  Богатейший  меняла  с острова Лисий Хвост  что-то  на этом
разговоре для себя выгадал. Что именно - Мирон  в толк взять не мог.  Кто их
поймет, этих евреев. Пришли в Киммерию прямо  из  Вавилона, по их  словам, и
живут среди киммерийцев, хоть их тут то ли тысяча всего, то ли две. Говорят,
в какой-то книге про ирландское пиво из-за них есть строчка про Киммерион: в
нем дольше всего не было ни одного еврейского погрома. Если быть  точным, то
никогда. Почему только про евреев там такая строчка? Мирон не  знал. Сколько
он себя помнил, в Киммерионе вообще никогда не было  ни одного погрома. А он
тут жил, мягко говоря, с самого начала.
     Вообще-то древнекиммерийский язык Мирон преподавал всем, кто хотел,  но
детям от десяти до двенадцати лет один раз в неделю - непременно, по крайней
мире в богатых гильдиях - у Сборщиков, Камнерезов, Термосников, Художников и
еще у некоторых. Никто  не послал бы его  ни к Вдовам на Срамную набережную,
ни  к Колошарям под мосты, ни, упаси Боже,  к Бобрам на Мебиусы, -  хотя как
раз он-то  туда  мог  бы  зайти спокойно, бобры б и не пикнули. Но поголовно
всех детей учил он этому языку лишь у двух малых гильдий:  у Евреев, они  же
менялы  с  Лисьего  хвоста,  и  у  Винокуров  с  Курковской  набережной   на
северо-востоке города,  на острове Медвежьем.  Эти последние владели великой
тайной скоромного самогона,  который гнали  из мяса ископаемых мамонтов:  по
окончании каждого поста,  особенно Великого, набожные киммерийцы тянулись на
Курковскую  за  этим  напитком;  на  вкус он  от постного,  из  ячменя, мало
отличался,  но  происхождения  был скоромного  и очень  древнего,  и  потому
считался  необходимым  атрибутом каждого  разговления. Мнения детей никто не
спрашивал,  да и мнения  родителей -  тоже. Архонтсовет  постановил,  архонт
приказал. Преодолеть его приказ можно было разве что бунтом, а идти на такое
-  психов нет.  Минойский кодекс куда как строг: за  любую провинность, если
надо  начальству,  предполагается  смертная  казнь. Если никого в  обозримом
прошлом так не наказывали, то это не значит, что лафа всем и навеки, и делай
что хочешь. Киммерийцы умели и любили соблюдать собственные законы.
     - Присаживайся,  Мирон Палыч,  -  мирно  и очень устало  сказала  кирия
Александра. Покуда гость  устраивался в монументальном каменном  кресле, она
извлекла из мусорной корзины  замаскированную  бутыль и  тяжелые малахитовые
стопки. - Будешь?
     -  Пока нет, -  угрюмо отозвался Вечный  Странник, но капюшон чуть-чуть
приподнял. Из-под него на хозяйку уставились два красных угля, но ей было не
впервой.
     - А я, позволь, пригублю. Совсем меня за... закооперировали эти ходоки.
Жалоба  на жалобе. А  я, между прочим,  в России была бы  уже  на пенсии. По
возрасту. Советские льготы царь не отменил.
     - Ну  и  оформляй  пенсию,  -  буркнул  Вергизов, -  завтра  тебе  Змея
разомкну, иди да и оформляй. Сама же без работы и подохнешь.
     - Не  подохну, - сказала кирия, - а нa хрен подохну.  Мы все-таки  тоже
Россия, а в России просто не подыхают, только или нa хрен, или уж и вовсе...
Ну,   будь.  -   кирия   выпила.   Дозу  она   приняла   крошечную,  граммов
десять-двадцать, но по кабинету разлился ни с  чем не сравнимый запах родной
бокряниковой настойки. Видимо, архонт пила не ради  кайфа, а для поддержания
сердца - как все старики в Киммерионе, кроме  Вергизова,  который не  только
стариком не был, но и человеком-то мог считаться с большой натяжкой.
     Предзакатный  свет,  проникая  в западное окно, отражался  от  лазурита
панели, но не  спешил под капюшон Вечного Странника. Тот долго молчал, так и
не давая понять - зачем  он сюда объявился, собственно говоря. Не затем  же,
чтобы дать  отчет о своих уроках старокиммерийского  языка, которые  он, как
последний оставшийся специалист,  давал городской детворе, из-за чего теперь
страдала  шкура  Великого Змея. Зима  была  не  за горами,  к ней  следовало
готовиться, а Змей сильно запаршивел в последний год. Но Вечный Странник уже
и  на  это  махнул рукой.  Впервые  на  бесконечном своем  веку  он перестал
чувствовать себя полностью защищенным в Киммерии. При всеобщем положительном
отношении к московскому царю,  впервые рука его дотянулась до берегов Рифея.
Вергизов знал,  что  за  южным  боком Змея, буквально  в полусотне  верст от
Чердыни топчутся василиане ересиарха Негребецкого, крадут  неведомыми путями
экземпляры газеты "Вечерний  Киммерион" - и переправляют их в Кремль, притом
и управу на них  искать пока  нельзя, ибо со школьных уроков не отпросишься.
Словом, смутно было в сердце у Мирона.
     -  Слово пo слову, - после долгой паузы сказал Мирон, - а вот этим - пo
столу. Надо  решать чего-то. - Вечный Странник достал из складок плаща нечто
вроде  хрустальной  тарелки  и  поставил  перед архонтом.  Только с  первого
взгляда казалось, что это  экспортный товар, знакомый каждому киммерийцу, то
есть молясина на  хрустальном круге.  Кирия  Александра,  енотовидную собаку
съевшая  на   разборках   между   гильдиями,   в  основном   этот  товар   и
производившими, сразу увидела неладное. Но не в том дело,  что молясина была
очень дорогая, куски горного хрусталя такого  размера не  валяются не только
на дороге - их и на рынке по полгода не бывает.
     На  круглом  хрустальном диске  с  помощью  чертовой  жилы  стандартным
способом  была  укреплена  планка, вместе с  фигурами Кавелей  вырезанная из
единого куска  еще более драгоценной, чем хрусталь, древесины -  из миусской
груши,  дерева-эндемика,  растущего  в  единственной роще близ Левого Миуса.
Каменными  плодами  этой груши  по весне выкармливали оголодавших  раков  на
отмели Рачий  Холуй,  -  для  охраны  этой  отмели и  ее  высокоделикатесных
обитателей от браконьеров и стоял  в Миусах гарнизон солдат срочной  службы.
Древесина же миусской  груши  была тверже алмазного сверла, она принадлежала
архонтсовету вся,  до последнего  отбитого  морозом  сучка, она  никогда  не
гнила,  и к тому же славилась неспособностью откликаться  ни на сглаз, ни на
чох, ни на  змеиный вздох. Ошибиться в породе дерева было невозможно, резкое
чередование  оранжевых   и  черных  полос  ни  в  каком  ином  материале  не
встречалось.
     На этом чудеса не кончались Вместо привычных фигурок Кавелей на  концах
планки возвышались вообще не люди: там стояли в боевой позе бобры с немалыми
дубинами,  причем как раз такой длины, чтобы при радении конец каждой из них
бил  точно  по  черепушке  оппонента.  Обработка фигурок  указывала  на руку
недюжинного мастера  по  резке  дерева,  шлифовка  хрусталя  -  на  хорошего
ювелира, виртуозная сборка - на гильдию киммерийских сборщиков молясин, одну
из  самых  богатых в Киммерионе. Да и вообще  нигде,  кроме Киммериона, этот
предмет сделан  быть не мог. Не умеют  такого  на Руси делать.  Кишка тонка,
навык не тот.
     Нельзя сказать, что киммерийцев никак не интересовал пресловутый вопрос
вопросов  -  Кавель  убил Кавеля,  либо  же Кавель Кавеля. Однако город, уже
добрых  сто  лет как  не производящий на  экспорт по сути дела ничего, кроме
дорогих, очень дорогих  и самых дорогих молясин, интересовался этим вопросом
с чисто  прикладной стороны: как  еще выпендрятся  внешние русичи? Какую еще
загадку  в том же вопросе усмотрят? Стоило кому-нибудь одному обронить фразу
о том, что "столяр  не  плотник",  как возникало на  Руси сразу  две  секты:
столяровцев и плотниковцев, и одни стояли за то, что Кавель есть  главный из
всех  плотников и  вообще  первоплотник, потому  и  победитель врага  своего
Кавеля, напротив же, другие симметрично утверждали, что Кавель,  безусловно,
столяр, кому  же  не известно,  что даже  и  первостоляр, архистоляр,  можно
сказать,  именно поэтому, батенька, он и сразил насмерть врага своего лютого
Кавеля; а вот тут мог произойти и еще один раскол - ибо оказывалось, что все
верно, только за  свое архистолярство сам-то  и претерпел архимученичество и
убит был лютым Кавелем. В итоге  очередной офеня приносил  в Киммерион заказ
на две, а то и четыре разных молясины, каждая при том нужна была далеко не в
одном экземпляре, платил офеня царским золотом,  пшеничной  мукой, японскими
телевизорами, вялеными бананами и всем, что  котировалось  в рядах Гостиного
двора на острове Елисеево поле.
     Чтоб изготовить новые виды молясин, требовалось сперва утвердить эскизы
-   тут   оказывалась    занята   гильдия   художников.   Оказывался   нужен
полудрагоценный камень -  получала работу  гильдия  камнерезов.  Нужна  была
мамонтовая  кость  -  обращались к бивеньщикам,  а  те,  в свою  очередь,  к
косторезам.  Требовалась  чертова  жила для  скрепления готовой  молясины  с
подставкой -  не обходилось без чертожильников. Наконец,  нужно было собрать
молясину - это могли сделать только сборщики. Они же подсчитывали и исходную
экспортную цену каждой  молясины, но  офене, чтобы  ее  купить,  чаще  всего
требовались более мелкие  деньги, нежели государевы империалы  по пятнадцать
целковых каждый,  или же самим продавцам было  нужно  дать офене сдачу:  тут
было  не  обойтись  без услуг  менялы, каковым  традиционно  мог  быть  лишь
представитель  гильдии  Евреев.   При   подобной  занятости,  при  том,  что
офеня-другой с новыми заказами объявлялся каждый день, при бешеном спросе  и
на старые модели тоже - киммерийцам  было не  до выяснения вопроса вопросов.
Коротко  говоря,  среди  людей,  населяющих  оба  берега Рифея и  все  сорок
островов  города  Киммериона,  даже  среди  сектантов  озерного  городка под
названием  Триед,  приверженцев  кавелитства,   поразившего   поголовно  всю
Российскую империю, да и не ее одну, не было.
     Кирия  Александра  склонилась  над молясиной, потрогала  фигурки, потом
приставила палец к виску и произнесла "Кх-х! " - словно стрелялась.
     - Есть мысли? - спросила она после долгой паузы.
     - Мыслей нет, - ответил  Мирон, - это бобрясина. Что бобры на всех трех
Мебиусах  кавелируют, я  давно знаю, но  никому от этого никогда  ущерба  не
было.  Возьмут две  чурки, порадеют, да  и  сгрызут  потом. Только вот это -
совсем другое. Это делал человек, и не один, опасаюсь я.
     - Это измена, - понимающе выдохнула кирия Александра. - Кто-то работает
на внутренний  рынок  мимо гильдии. Причем не один работает. Тут целый букет
статей.  Нарушение монополии - раз,  статья двести сорок первая.  Минойского
кодекса!  Нечего  смеяться,  Мирон,  харя  твоя  подземная  бесстыжая,  имей
уважение!
     Хотя  Мирон под  капюшоном  никак  не подавал признаков  жизни,  архонт
справедливо предполагала, что все статьи с номером "сорок один" - хоть сорок
первая, о  предумышлении на  жизнь либо же казну государева стражника,  хоть
упомянутая двести  сорок первая о нарушении монополии, все равно приведут на
память  знаменитую  сто  сорок  первую  статью,  над которой вот уж  сколько
столетий тихо ржала вся  Киммерия:  "А  ежели кто  с кобылой своей согрешит,
тому наказания  никакого, а кобыле задать  овсу  вдвое  супротив  обычного".
Кирия выдержала паузу и продолжила:
     - Два,  это  частное  предпринимательство  со  злостным  уклонением  от
налогов, статья сто девяносто девятая,  да еще пункт "е" - в сговоре с иными
мастерами, также  преступными,  в одиночку  такое  не  сделаешь. Это  статья
двести   восьмидесятая  -   поруб   редкостного  дерева   с  целью   личного
самообогащения. Да тут чуть не все статьи кодекса!...
     - И те, где "А ежели кто согрешит?.."
     Кирия не на шутку рассердилась.
     - И ты туда же, язва старая! Да тут трехсотая не меньше чем десять раз!
     И   это  была  правда.   Наиболее   знаменитая   из  статей  минойского
уголовно-гражданского кодекса,  трехсотая, она  же  последняя,  гласила:  "А
ежели кто еще  какое  преступление  учинит, что выше не  предусмотрено, тому
смерть,  либо  же,  по размышлению,  простить  того вовсе, но на оный случай
впредь не  ссылаться". Изготовление бобрясины подходило под  эту  статью как
нельзя лучше.  Оставалось найти виновного мастера, а уж заодно и заказчиков,
видимо, бобров - Минойский  кодекс  для  них, как  для полноправных  граждан
Киммерии, тоже был писан и на специальных досках самими же бобрами грызен во
имя спасения шкуры.
     - Сознавайся, Мирон Павлович,  - где взял. Для дела прошу,  раз  уж сам
принес. Не запирайся, не то я делу и хода не дам.
     Вечный Странник долго молчал. Потом нехотя, не требуя гарантий и ничего
не поясняя, очень тихо сказал:
     - Вернулся Дунстан. Дунстан Мак-Грегор, бобриный зубной протезист. Мимо
стражей  из Лисьей Норы проскользнул -  и прямо ко мне, в сторожку. И откуда
он узнал, что я клюквой остудиться пойду?..
     - Стой, стража-то на Лисьем Хвосте, а сторожка у тебя на левобережье...
     Мирон  Павлович посмотрел на кирию Александру  из-под  капюшона, и было
ясно, что ничего хорошего он сейчас о ней не думает.
     - Он же бобер! Что ему протоку переплыть...  Ладно. Приходит ко мне - и
бряк в  ноги, эту штуку смирно так  мне передает. Свистит  по-своему, хотя и
по-людски тоже  малость может, но мне  по-ихнему проще. Говорит -  от самого
Богозаводска бегу,  из плена. Сидел на цепи  у окаянного Бориса, колобкового
царя. Вместе с Веденеем.
     Кирия  вскрикнула  от  неожиданности. Гипофет Веденей  Иммер пропал  во
Внешней Руси настолько давно, что архонт уж  и  не чаяла о  нем когда-нибудь
услышать,  агентурные же  сведения,  которые  получал  Вергизов от рояля, до
сведения архонта доводились  нерегулярно  и с купюрами. Вергизов, не обращая
внимания на реакцию, все так же тихо продолжал:
     - Дунстан... О  нем люди почти забыли здесь, но бобры помнят. Это самый
знаменитый  мастер-протезист, зубной техник, который  у  бобров  на  Среднем
Мебиусе  кабинет держал. Считалось,  что он  сгинул  вместе с Римедиумом,  с
монетным двором,  когда  на нем  мор случился. А  выходит, не  только  офеня
Тюриков  оттуда  с  запасом  серебра сбежал,  но и бобра с собой  прихватил.
Дунька... Ну,  Дунстан - он  свистит,  что  его  насильно  увезли. Наверное,
правда. То ли заложником его Тюриков взял, то ли, боюсь, шапку из него хотел
сделать. Только мех  у него плохой, он старый уже, Дунька, хотя бобры здесь,
сама знаешь, не  меньше вас,  людей живут. Похоже, куда-то  он  Дуньку увез,
кормил его там морковкой. Все годы. А тот к побегу готовился и свою агентуру
завел.
     - Это еще как?
     -  Это  он  не  говорит.  Думаю,  детей  вербует, помню  такого  одного
ихневмона, серьезные это грызуны... Ну, да  неважно,  что  я думаю. В общем,
пока он там в темнице сидел,  бывший наш офеня  свою радельню завел. Заметь,
без нашей молясины.
     Кирия  изменилась  в лице.  Эта новость была  хуже  всех, об  экономике
родного города архонт пеклась в  первую очередь,  а  если  кто-то  радеет  и
ничего  офеням не  заказывает,  то  это  прямой ущерб  киммерийской  внешней
торговле. Вергизов продолжал.
     - Он  ее  живую построил - люди у него  по кругу все  с той же попевкой
бегают и колесо крутят. Впрочем, уже не крутят: пришел туда Варфоломей и все
в клочья разнес...
     - Так и Веденей на свободе?
     -  Выходит,  на свободе.  Но  люди  все - значит,  Варфоломей с братом,
академик и... сама знаешь кто, они на запад пошли. А Дунька ухватил вот  эту
хрусталину,  еще  с кого-то из людей протез снял зубной, говорит, сам делал,
наверное, правда, кстати - он же мастер - и рванул к Лисьей норе. Месяц шел.
И  дошел.  Давай,  кума,  решай -  и  с  Дунькой  надо  что-то  делать, и  с
хрусталиной. Плохо все, как видишь.
     - А офеня?
     Если мрак под капюшоном Вергизова мог сгуститься, то он это сделал.
     -  А  это  еще  хуже.  Сбежал офеня.  Бывший  офеня,  точнее  будет.  И
наказывать некого, получается. Не Дуньку  же, он тут честней всех.  Приговор
ему твой предшественник вынес...
     При  упоминании  предшественника,  первоначально  известного как  Иаков
Логофор,  а  после повержения с должности  навеки  вписанного в киммерийскую
историю  как  Яков  Закаканец,  Вечный  Странник  не  выдержал  и  сплюнул в
отделанный  лазуритом камин. Плевок  зашипел и  изошел  дымом, хотя  огня  в
камине с зимы никто не раскладывал.
     - Ладно,  с  пакостями  все.  Есть  чуть-чуть хорошего.  Как понимаешь,
хрусталину  эту из  Москвы бобер тащил  не сам.  Она и весом-то  с него, ну,
полбобра в ней точно есть. А это со всеми кривыми тропами три  тысячи верст.
Даже  если только от Богозаводска, где протезист сидел, через все герцогство
Коми, то тысяча. Словом, пришел бобер не один.
     -  Чужому бобру в Киммерию нельзя. Фибер-младший такую вонь поднимет  -
хуже скунса.
     -  Какого  бобра?..  С  ним  офеня  пришел  новый.  Только,  понимаешь,
Александра, необычный  офеня... В  общем, на  памяти  моей такого  не  было.
Несовершеннолетнего офеню имеем.
     Кирия решила, что ослышалась.
     - По-какому несовершеннолетний? Зов услышал - так это и в двадцать  лет
бывает. А  двадцать  четыре  - только  у нас совершеннолетие. В России так и
вовсе восемнадцать.
     Мирон отмахнулся движением рукава.
     - Знаю! А у евреев, спроси рава Аарона, так и вообще тринадцать, только
в  Киммерии это никаких прав им не дает. Но мальчонке-то  и двенадцати  нет!
Пришел  с бобром через Лисью Нору, сейчас сидит на Офенском дворе,  Василиса
Ябедова его откармливает. Может, уже и накормила, тогда он показания старшим
офеням дает. А это вопросов на сутки, на семь потов.
     - Ну куда дитю в двенадцать лет мешки с мукой таскать? Телевизоры?...
     - Это как раз дело  последнее, будет бананы  тягать в  школьном  ранце.
Кстати, он в ранце эту хрусталину и принес, бобер его надоумил. Ты мне лучше
объясни,  как Василиса  с  Трифеней  его от себя отпустят - они ж по Павлику
сохнут с того дня, как  его бабы в Москву увели! А этот, обратно, из Москвы.
И тоже мальчик, и моложе даже.
     Архонт пропустила  мимо ушей  "Павлика", хотя все  же  при произнесении
имени наследника всероссийского престола и Мирону  полагалось бы  вести себя
повежливее.
     - Мирон Павлович, это среди наших проблем - последняя. Взял Бог офеню -
дал Бог офеню. Надеюсь, хоть зовут иначе?
     - Не иначе, кума, не иначе. Тоже Борисом. Но фамилия у него - Папирник.
Не еврей, не думай. Вполне хохол московского разлива, и прическа у него тоже
- хохол,  я заглядывал. Ну, под царя  нынче пол-Руси хохолки  носит. Ничего,
выдержит экзамен на офеню - под горшок пострижется, как положено. Словом, не
бери в голову. У твоих подданых еще не такие фамилии есть.
     Мирон замолчал.
     - Ну, есть еще хорошие новости? - спросила кирия.
     -  Скажи спасибо, вроде бы плохих больше нет. Василиане  за Змеем к югу
лес  рубят, избы ставят, к зиме  готовятся, радеют. Дикого  мужика  видел на
правобережье.  Плывет  в корыте и ложками  гребет.  Я не окликал, пусть себе
плавает. Вроде все.
     - Ну тогда и вправду  все,  - кирия деловым движением  напялила очки  в
проволочной оправе,  затем похлопала  по  горке  бумаг  слева  на  столе,  -
спасибо, что предупредил. С  хрусталиной буду разбираться.  Мастеров тут для
выбора немного - слишком богатая резьба.
     - Тоже  мне теорема с фермы...  То  ли  Ирка, то  ли Хилька. Вот и весь
список.
     Кирия тут же сняла очки.
     - Ираклий?  Глонти?  Он  же старше  Подселенцева, а  тот уж  две декады
ничего не режет?
     - А я тебе не  говорил, во-первых, что это новая работа. Иди там узнай,
сколько она в России пробыла. И вообще это Хилька  скорее. Ахилла Захарченя.
Он  тоже  не  вьюнош,  но копни гада: по-моему,  это  он. Словом,  давай мне
амнистию на Бобра Дунстана Мак-Грегора и я пошел.
     Кирия опешила.
     -  С  каких таких... фиников, то есть веников...  пряников -  ему вдруг
амнистия? Он что ж, невиновный?
     Мирон нимало не смутился.
     - Тогда не  надо  амнистию. Подтверди  приговор, который предшественник
твой  ему  вынес. Иаков Засранец. Письменно. Знаешь, кто ты тогда  будешь  в
истории? Архонт Александра...
     - Мэ!  -  рявкнула кирия  кратчайшее киммерийское  ругательство,  после
которого любой  рыночной  драке полагалось  закончиться:  все  неправы,  все
сдались, всем сейчас по ушам навесят, если не разойдутся. Остаться в веках с
титулом  "Засранки", хуже того, "Засранки, преемницы Засранца" архонт  никак
не  хотела. В конце концов, бобра можно было помиловать  просто за давностью
лет. Или - лучше  -  в  честь  ближайшего праздника.  А  таковым  праздником
выпадала  коронация  императрицы  Антонины,  и  объявление  Павла  Павловича
наследником престола. Павел Павлович ко всему был еще и уроженцем Киммериона
- не важно,  насколько коренным,  зато  укорененным.  А  когда  в  девяносто
восьмом  будет  царевич присягу отцу приносить, по  случаю шестнадцатилетия,
пусть лучше узнает, как много всего в его честь в родном городе совершается.
     На фирменном  пергаменте  десятью  словами  кирия  Александра  даровала
гражданину   Дунстану   Мак-Грегору   все    прежние   свободы,   возвратила
конфискованное имущество  и восстановила  его право свободной  зубоврачебной
практики на всей территории Киммерии. Большего блудный сын  не просил.  Хотя
кирия прекрасно понимала, что  имущества своего  он нигде не найдет, но зато
за  протезы будет драть так, что  быстро  наживет вдвое. С этим  документом,
держа  его  за уголок, чтобы  подсушить печати из красного воска  и  желтого
сургуча,  Мирон  вышел  на площадь перед  архонтсоветом,  немного  приподнял
капюшон   и  огляделся   по  сторонам.  Помимо  дней  народных  волнений   и
демонстраций двенадцатого ноября в честь годовщины коронации,  здесь никогда
не было людно.
     На  Киммерион наползал прохладный сентябрьский вечер,  но до мгновения,
когда  на  улицах  зажгутся  фонари,  было далеко.  Утро в городе  наступало
немного  позже,  чем  могло  бы:  с  востока,  за  протокой  Святого  Эльма,
возвышался почти отвесно Уральский хребет,  поверх  которого  тяжелой  тушей
возлежал еще  и  Великий,  в  далеком  прошлом Всемирный, Змей  - подопечный
Мирона Вергизова. Вечер наступал по расписанию, однако на шестьдесят третьей
параллели  он всегда приходит очень медленно, на ней, к примеру, во  Внешней
Руси,  если  и  не  Санкт-Петербург  стоит,  то  Медвежьегорск  в Корельском
царстве, в  двух шагах от Марциальных Вод августейшего предка монарха, Петра
Великого. До Полярного круга, конечно, далеко, но все же  долог киммерийский
закат ранней осенью, к тому же обычно очень красив.
     Мирон  Павлович неизвестно  почему  посмотрел  на  север, точнее  -  на
северо-восток, потому как ни прямо на севере, ни на северо-востоке  смотреть
вообще  было не на что, а там, куда он глянул сейчас, высилась популярная  у
морозоустойчивых альпинистов гора  Тельпосиз, известная тем, что  ею Великий
Змей побрезговал  и  как-то  ее обогнул,  так что  она, почти  единственная,
оказывалась  видна   и  из  Киммерии,   и  из  Внешней   Руси.  За  столетия
разглядывания Мирон к горе  присмотрелся до тошноты, видел, как она дряхлеет
и выветривается, но все-таки привык считать  ее чем-то вроде  старого, давно
забытого  комода в большом доме, которым была для Вечного Странника Киммерия
- стоит себе комод и стоит, никому не нужен, ну так и не мешает никому.
     И хотя Мирон не был человеком ни в  каком смысле слова, глазам своим он
не поверил, ибо они у него даром, что светились угольками, но на  лоб сейчас
полезли. В ущелье перед Тельпосизом клубилось облако, высотой превосходившее
гору  раза  в два. Облако,  почти черное, поблескивающее в  лучах заходящего
солнца, колыхалось, как  жидкий металл, и  было  как-то  очень  уж подвижно.
Самое жуткое оставалось в  этом зрелище то,  что все  происходило совершенно
бесшумно.
     Обычным зрением тут было рассмотреть ничего нельзя, и то, что произошло
в это время с глазами  Вергизова, для слабонервных не предназначалось - если
б  кто-нибудь  оказался  рядом  и ему  хватило  наглости  заглянуть  Вечному
Страннику  под  капюшон.  Однако  трансформация заняла считанные секунды,  и
сейчас из-под  капюшона просто выглядывало то  ли дуло  гранатомета,  то  ли
приличный телескоп. Поскольку с площади было смотреть неудобно, Мирон слегка
разбежался  и  по  вертикальной  стене  вошел  на  крышу  архонтсовета:  что
оказалось вообще-то неплохим результатом: в таком забытом с XIX  века даже в
Англии виде спорта, как взбегание на стену, максимальное  достижение никогда
не достигало и двух  саженей.  С крыши  Мирон смог рассмотреть подробно, как
расширяется  средняя часть облака, как сплющивается оно, стараясь уместиться
в  ущелье,  которое  Вечный Странник называл  Кракеновым  по противолежащему
посреди  Рифея островку  Криль Кракена. Видел Мирон много, притом в деталях,
но понять не мог ничего.
     Вергизов беспокойно оглянулся. На юго-востоке, на фоне темнеющего неба,
гордо возвышался двухвершинный  Палинский Камень  -  пик  повыше  Тельпосиза
метров на пятьсот, на главной вершине которого твердо стоял незримый простым
киммерийцам многобашенный замок графа Сувора  Васильевича Палинского, откуда
не столь  уж давно был  увезен  во  Внешнюю  Русь  наследник  всероссийского
престола, будущий  цесаревич Павел Павлович Романов. От  Палинского Камня до
Тельпосиза было верст пятьдесят с киммерийском гаком, но жуткий,  отливающий
металлом рой  в Кракеновом ущелье, хотя там и не  жил никто, Мирону очень не
нравился. Ближе всего к этому рою, на берегу Рифея, располагалось Сверхновое
кладбище, где постоянно обитало человек  десять обслуживающего персонала, не
считая   крошечного    причта   кладбищенской   церкви   Луки    Елладского.
Телескопическим зрением глянул Мирон и туда. К счастью, между  черным роем и
кладбищем тоже оставался зазор верст в десять.
     Так что это за пакость такая?
     Мирон заломил правую руку за левое плечо и гаркнул в рукав:
     - Стима!
     В рукаве затрещали радиопомехи, что-то лихо лязгнуло, словно  бы где-то
самолет  отдал  честь  парой железных  крыльев одновременно, и  два  луженых
голоса ответили:
     - Патруль на трассе!
     - Стима, - взял тоном ниже Мирон, - ты на юг или на север?
     -  На  север! Прошли Уральское Междозубье,  курс  -  Палинский  камень!
Высота...
     - Стима, высоты тебе хватит. Иди прямо на Тельпосиз  и докладывай - что
там творится. Я стою  на Архонтовой Софии, понять ничего не могу.  Не бывает
такого, там чертово колесо в ущелье формируется!
     Покуда эскадрилья  двуглавых стимфалид,  подрядившаяся нести патрульную
службу на границе Европы с Азией, выполняла  продиктованный Мироном  маневр,
рой в Кракеновом ущелье и вправду стал уплотняться,  образуя  подобие строго
вертикально  поставленного,   версты  в  две  диаметром,  колеса.  На  улицы
Киммериона стал высыпать  народ: весть о невероятном зрелище уже разнеслась,
причем кто-то немедленно пустил слух о том, что явился на Киммерию новый, на
этот раз уже  настоящий  Хрустальный Звон  -  тот,  первый,  был  не  совсем
настоящий, потому что половина народу его не видела, - колесо же видели все.
Причем  то,  что  это  именно  колесо,  сейчас  было  уже ясно, сперва  было
непонятно,  вращается  ли  оно,  но  отнюдь  не человеческое  зрение  Мирона
Вергизова уже дало ему  знать, что это не одно колесо, а  два, очень  близко
расположенных.  Колеса  стояли  под  острым  углом к течению Рифея, и  Мирон
первым  в городе понял, что вращаются  кольца по-разному  - одно  по часовой
стрелке, другое - против нее. Внутри колес просматривались спицы, сходящиеся
к центру, где пока что клубился  только сумрак, но уже формировалась единая,
жуткого вида, ступица, упирающаяся, кажется, прямо в склон Тельпосиза; между
тем гора была заметно меньше ростом, чем жуткое сооружение.
     -  Идем  на  снижение  -  лязгнул голос  из  рукава  Мирона,  -  объект
наблюдаем. Подтверждаем:  колесо  двойное,  на каждом ободе укреплено по сто
девяносто  шесть подвесных люлек. Вращение колес неравномерно, после каждого
сопряжения  люлек - пауза. Из колеса,  вращающегося  посолонь, и  из колеса,
вращающегося  противусолонь,  взлетают  длинные  молотообразные  предметы  и
ударяют по  сопряженной люльке. После чего  следует короткое  скандирование,
дважды по семь слогов,  затем движение колеса возобновляется. Повторяю: идем
на снижение...
     Если конденсация черного  роя в жуткое  двойное колесо  была совершенно
бесшумна, то  полет стаи железноклювых  и медноперых стимфалид был  похож не
атаку  пикирующих   бомбардировщиков,  -   за  тридцать   восемь   столетий,
пробежавших  кружными тропами от основания града Киммериона,  его  никто  не
бомбил  хотя  бы просто  потому,  что  не  знал  о его  существовании,  - но
помнится,  упал при князе Взыскуе  Миноевиче  какой-то метеорит  на юге,  за
Обратом, но без особого шума, бобры потом железо у людей на финики выменяли,
а  хороший  метеоритный  металл  пошел  на  Майорские  острова  оружейникам,
понаделали  из них кандалов, да и те сбыли московским  князьям через офеней,
очень  уж большие  деньги за них Москва посулила. Стимфалиды пронеслись  над
черепаховыми  крышами  Киммериона и ушли к Тельпосизу  для полного  облета и
аэрофотосъемки,  а  Мирон  с крыши  архонтсовета  оглядел прилегающие  улицы
политического центра города.
     Стимфалиды  никогда  не  любили  лишнего  шума,  но  сами  его  все  же
производили -  полетай-ка на ржавеющих  и зеленеющих  от  влаги крыльях, так
задребезжишь. Зато сами  птицы во  всей окружающей природе  любили тишину, и
поэтому к  чудовищному, но  бесшумному колесу  летели без опасений. Заложили
вираж, другой и третий, постепенно отслеживая все подробности  происходящего
и все детали конструкции.
     Мирона куда  больше волновало происходящее  ни улицах. Люди сходились в
группы, каждая делилась  на две, раздавались крики, взаимные оскорбления, на
удивление  однообразные,  вроде: "Твою!.."  -  "Нет, твою!.."  -  "А  вот  и
твою!.."  -  "Да  как  же,  вовсе твою!.." -  и так  далее;  затем  наиболее
взведенные горожане скидывали верхнюю одежду, разбивались на пары и начинали
мутузить  друг друга не щадя  лбов и кулаков. Однако  же  кулаками  дело  не
ограничилось, с площади перед архонтсоветом уже слышался звон вывернутого из
набережной турникета; кто-то дрался парой металлических секций.
     Словом,  никогда  не знавший  кавелитства  город  на  глазах  впадал  в
истерику, в радение и ересь. Мирон втянул телескопические глаза, двинул себя
кулаком по  капюшону и  прыжком сиганул  в  дымоход.  Дорога эта  была  ему,
вероятно, давно  знакома, ибо  приземлился  он прямо  в  лазуритовый  камин,
против которого за рабочим столом все так же восседала  вконец усталая кирия
Александра.
     На объяснения у Мирона  не было  времени. Никак не  заботясь о том, что
его  капюшон болтается  за  спиной  и  от созерцания  жуткого  лика  Вечного
Странника  даже  сильной   женщине  впору  сомлеть,  он  схватил   со  стола
принесенный им же  самим хрустальный  диск с драгоценной резьбой и с размаху
грохнул об край камина.  Кусок лазурита рухнул на пол, молясина  же, похоже,
не пострадала. Не найдя  в кабинете ничего достаточно  массивного,  Вергизов
уперся ногами  в пол, взял хрустальный диск за края и напряг  нечеловеческие
мышцы. Кирия что-то поняла и бросилась за дверь. Через мгновения вернулась с
криком:
     - Вот же тебе кочерга,  не мучайся!  -  Она протягивала Вергизову нечто
вроде  чугунного  лома.  Однако  Странник,  кажется, уже  и  сам  справился.
Голубоватый диск хрусталя сперва дал трещину, потом окончательно разломился,
оранжевая  с  черным  перекладина сделала  то  же  самое. Остальное Вергизов
раскрошил между пальцами сперва в осколки,  потом растер в мелкую пыль, а ее
высыпал в камин. Потом в изнеможении опустился в кресло.
     - Квасу дай, - буркнул он, прячась в капюшон.
     В такой просьбе киммериец  никогда не отказывает;  хотя пальцы  у кирии
были и  обыкновенные - а не полуторные, киммерийские,  - горлышко термоса из
мамонтового бивня они держали уверенно. Архонт сама сняла притертую костяную
пробку и через стол протянула  Вергизову чуть ли не  ведерную,  благоухающую
лесными  ароматами емкость. Вергизов присосался к краю, пил столь долго, что
кирия  стала  опасаться - не лопнет ли он. Потом вспомнила, что  Вергизов не
человек, и успокоилась.
     - Вот  такую  я  принес  тебе  подлянку, - выговорил  Вечный  Странник,
возвращая хозяйке кабинета  ополовиненный термос. - Город уже  сходить с ума
начал.  Думаю,  десяток синяков останется,  не больше, ну, турникет починить
придется.
     - Что произошло, Мирон Павлович?
     Мирон медленно  натянул капюшон на  глаза.  Смотреть  на  его обтянутый
кожей череп с горящими глазами даже привычному человеку  было жутко,  он это
знал и лишний раз старался никого не пугать.
     - Ничего... Словом,  снимай подозрение  и с  Ирки, и Хильки, это  не их
работа,  не то  весь город бы давно рехнулся, как  Россия.  Честно скажу, не
знаю я, что это такое, но быть этому предмету в Киммерии  - нельзя. Если вся
Русь рехнулась, это еще не значит, что и нам надо. Бобры пусть себе рядят да
гадают, Кавель Кавеля... У них,  впрочем, на Кавель,  а Боббер, но смысл тот
же. У них что Кармоди  - Мак-Грегора, что наоборот, либо  же что о'Брайен их
обоих.  Людям это все -  до  клешни обсосанной. А вот если Колесо Подозрения
над городом встанет...
     - Что за колесо?
     Мирон  описал   двойное  колесо,  заслонившее  от  киммерийцев   склоны
Тельпосиза,  не забыв  вставить,  что встало  оно не  просто  из  ущелья  за
городом,  но   непосредственно  над   кладбищем.  Кирия   Александра   мелко
перекрестилась  по-киммерийски,  шесть  раз -  чтоб  нечистый  сон  сгинул и
наваждение пропало, как с детства обучены делать все добропорядочные девочки
Киммериона на случай дурного сновидения. А Мирон еще и добавил:
     -  За долгую  жизнь много чего насмотришься... и  ничему,  старуха, все
равно  не  научишься.  Ведь предсказывала  же сивилла в  год  смерти Евпатия
Оксиринха -  "Не тащи хрусталь в лазурь, не то бяка  будет!" Все решили, что
старуха сумасшедшая,  у вас иначе вообще считать  не хотят обычно, а гляди ж
ты, всего-то двести шестьдесят пять лет прошло -  и уже сбылось. Кстати, как
там бяка? - Мирон уже вполне овладел собой и подошел к окну. Выходило оно на
восток, но Вергизов отворил раму  и высунулся. - Рассыпается, оседает... Что
ж, так тому и должно быть.
     Из рукава Мирона послышался немелодичный звон.
     - Вергизов, прием! Докладываю! Объект распался к едрени фене!
     -  Видел уже, Стимушка, спасибо, - сказал Мирон в рукав, - лети себе на
здоровье, спасибо за  службу. С севера на Тельпосиз зайдите, там с полверсты
от  реки,  где лес кончается,  мою  заначку  знаешь? Там  тебе  бочка тавота
малахитового    стоит,    употреби    с    подругами    за    здоровье    ее
высокопревосходительства архонта Александры Грек...
     В  рукаве лязгнуло - словно кто-то отдал честь и отключился. Кирии было
не до того: она с грустью глядела на разбитый камин.
     - А с этим мне что  делать? Лазурита нынче днем  с  огнем не  сыщешь. А
сыщешь - не укупишь. В одну цену с яшмой.
     Мирон возмутился.
     - Это как? Будет лазурит. На Байкале еще очень даже есть лазурит. Кто у
тебя в Иркутске резидент?
     Кирия молчала.
     - Ладно, не говори. Тaк спрошу: есть в Иркутске у тебя резидент?
     - Как не быть...
     - А толк там какой всех сильней?
     - Живоглотовцы...  Ну,  Кавель Кавеля  учил  -  Кавеля  Кавеля схарчил,
знаешь... Дорого платят, там ведь один в пасть другому прыгать должен, этого
на пепельнице не смонтируешь.
     -  Ну и возьмешь со сборщиков  натурой -  одну,  две, три  - сколько на
ремонт надо.
     Кирия вздохнула.
     - Как возьму, когда за ними недоимок нет?
     -  Так  прямо и  нет? А в  одна тысяча  семьсот шестьдесят втором, если
по-общерусичски, когда дочка императора  Петра Алексеевича воевать изволила,
кто  недоимки отложить просил  вплоть до окончания  переустройства Берлина в
уездный  город?.. Как сейчас  помню... И ничего они с той поры не заплатили.
Так что давай, кума, требуй недоимки.
     Кирия  Александра легла  всем немалым бюстом на стол, пытаясь заглянуть
Вечному Страннику под капюшон.
     -  А что бы тебе, Мирон Павлович, не пойти  к  нам в архонты? Все-то ты
помнишь, сам беду принесешь, сам унесешь - благодать городу, да и только.
     Мирон встал.
     - Ладно,  кума.  Хватит шуток.  Мне  Змея от полипов  лечить, старик-то
древний, весь запаршивел. Мне за василианами присматривать, за симеоновцами.
Мне  Стиму отпаивать. Контрабандистов  ловить. Куда мне в  архонты? Это дело
людское, житейское. А у меня разве жизнь? Так, самозванство одно.
     Кирия дождалась стука входной двери, не спеша отвернула пробку термоса,
долго одним глазом  глядела внутрь.  Потом отхлебнула со  вздохом, отставила
термос и углубилась в бумаги.

        18

     <i>Тот летит по воздуху, что птице одной назначено; тот рыбою плавлет и на
дно  морское опускается;  тот теперь - как на Адмиралтейской площади - огонь
серный ест; этот животом  говорит:  другой  -  еще что  другое, что человеку
непоказанное - делает... Господи! бес лукавый сам, и тот уж им повинуется.</i>
     Николай Лесков. Воительница

     Бес  Антибиотик,  в  просторечии  Антибка,  повиновался  Шейле Егоровне
Тертычной, в  девичестве Макдуф, только  по телефону: по наложенному на него
заклятию он не  мог удалиться от чертоварни и  от Выползова  дальше,  чем на
тринадцать  громобоев, - до Ржавца же, где Шейла проводила  почти все время,
расстояние  было вчетверо  больше. Мог бы, конечно,  удалиться  подальше, но
только в  случае форс-мажора, с  разрешения Богдана и  по  собственной  воле
одновременно. Телефон  работал, Антибка пособлял в чертоге  - и  пусть  себе
обойдется и без разрешения, и без воли. Надо будет позже - решим.
     Все же прочее из перечисленного у Лескова имелось у Шейлы под рукой и в
натуре, притом  в  гораздо большем количестве, чем ей требовалось. Вместе  с
больными и работниками  население  санаторного  хутора  зашло за  шестьдесят
человек, а это, что ни говорите, много даже для сильной женщины.
     Сейчас, во вторую неделю октября, на помощь мужа стало полагаться вовсе
нечего. Богдан совсем обезумел, ибо каким-то несусветным усилием он все-таки
умудрялся  выполнить  государев заказ на  авиационное масло к  пятнадцатому:
именно в  этот день контролер-инкассатор  должен был прибыть на выползовскую
веранду, сосчитать  цистерны, снять вкусовые пробы,  опечатать  продукцию  и
расплатиться. Доставку  купленного товара высшее в  державе начальство брало
на себя -  раз уж мастер умудрился уложиться  в заведомо невыполнимые сроки.
Чертоварня чадила полтора  месяца без перерыва,  и что Богдан, что  Фортунат
были готовы свалиться  на  ровном месте и ни о чем не  говорили, кроме как о
блаженном дне шестнадцатого, когда можно будет лечь спать на неделю.
     Самообман,  конечно: Фортунат, может,  и  пойдет в  запой дня  на  три,
столько же будет протрезвляться, еще  день проспит, так неделя и накапает, -
а Богдан, понятное дело, как никогда больше одного  дня не отдыхал, так и  в
этот раз не будет. Особенно потому, что вся подсобка чертога, и подсобка той
подсобки,  и оба ледника под верандой -  все  было сейчас  полно не до конца
обработанными  полуфабрикатами-чертопродуктами. Добрые два  месяца  прямо  в
обработку поступал только драгоценный ихор, да еще кожи, которым после съема
с   туши   лежать   нельзя,  иначе  просто  выбрасывать  придется.  Шкуры  с
гипертонических чертей были очень средние,  а все ж таки -  товар,  и гноить
его Богдан не собирался.
     Бочки с маслом-96, которое никак иначе не называлось даже в официальных
документах, были соскладированы вдоль края поляны, против чертога. Множество
экспериментов, которые провел с этой тяжелой, словно ртуть, черной жидкостью
Пасхалий  Хмельницкий,  показали  -  масло  не  горит,  точнее,  не горит  в
естественных  условиях. Вещество это, на  добрых четыре пятых  состоявшее из
обработанного  ихора  чертей-гипертоников,   даже  текло  нехотя,  если  его
зачерпывали  из емкости.  Кодовое  название  масла  считалось тайной: было в
цифре  "96" что-то дьявольское,  некий  октановый  перевертыш  -  и  кто  бы
подумал,  что  Богдан, голову не  ломая,  проставил  вместо  цифрового  кода
попросту  год изготовления продукта. Но приезжавший накануне  первого  числа
Хмельницкий предупредил:  в  будущем году масло понадобится  такое  же, свой
новый  "Хме-22",  рассчитанный  на  переброску   сразу   восемнадцати  тысяч
десантников - интересно бы знать, куда - он  проектирует в расчете именно на
этот  сорт авиационного  масла. Богдан  не  понимал, как в будущем  году  он
сможет  изготовить  масло прошлогоднее, если сейчас продает  все  оптом.  Но
надеялся как-нибудь это дело решить.
     Богдан часто слышал мнение, что у всех, мол,  свои  проблемы.  И другое
мнение, что  у каждого своя головная боль. И еще -  что своя рубашка ближе к
телу. Ни одной из этих фраз он до конца не понимал и в мудрость их не верил.
Ибо  головная боль Пасхалия Хмельницкого - как выстроить самолет,  способный
поднять восемнадцать тысяч десантников. А о том,  откуда их столько взять, у
него голова  не болит? Нет,  отвечал Пасхалий, закусывая, это дело  царя:  в
крайнем случае  - пусть самолет летит с недогрузкой. Об этом голова пусть  у
конструктора  не  болит.  Хмельницкий,  если  потребовалось  бы,  готов  был
выстроить   и  самолет  для  одноразового  поднятия  восемнадцати  миллионов
десантников!  Хотя,  конечно,  встретились  бы  известные   трудности  -  но
неразрешимыми  Пасхалий их не считал. Если  царю понадобится такой самолет -
склепаем,  а   откуда  взять  восемнадцать  миллионов  десантников  -  пусть
опять-таки у царя голова болит. Богдан,  в отличие от  Хмельницкого, как раз
довольно хорошо представлял, что начинается в стране, в которой у царя болит
голова, и старался решать не  только свои проблемы, но и  царские. Ибо, если
царь  начнет,  подобно известному Салтану, чудесить, то могут много  кого не
только повесить, современная наука позволяет сделать гораздо хуже, да и своя
рубашка такой уж близкой  к телу  не  покажется, ее еще раньше  снимут, даже
если она последняя. И хорошо,  если не вместе со  шкурой.  Так думал Богдан,
свежуя очередного гипертоничного черта, чтобы отправить материал в зольник и
не  представляя  -  что ему делать со всей  скопившейся массой  недоделок по
прежнему забою.
     А у Шейлы тем временем хватало  своих забот.  С тех  пор,  как  с кухни
отозвали  у  нее старуху Вассу Платоновну, обязанность  жарить по утрам гору
оладий на всех работников легла  на  бывших сектанток руссодуховского толка,
сотрудниц музея  народного рукоприкладства имени Ильи  Даргомыжского -  Майю
Павловну  Пинаеву  и  Виринею  Максимовну   Трегуб,  -  к  последней  прочно
приклеилась  неприличная кличка  "трегубая венерея", на  которую обижалась и
она, и подруга с ней за компанию, но на обиженных  в  России воду возят.  На
тех же  рукоприкладниц  навесила Шейла  и  все обязанности касаемо обеденной
каши, кроме  гречневой, конечно, для которой  нужен особый  деревенский опыт
общения с  русской печью. Гречневую раз в неделю  Шейла,  вздохнув, заряжала
сама.
     Хоть  и  числилась  теперь Шейла мужней  женой,  хоть и  привезли ей из
Арясина новый паспорт  с новой фамилией, но дополнительных прав от  этого не
воспоследовало, а обязанностей  хватало старых. Одна  дойка ячьих коров чего
стоила. Пасынок Савелий старался, но был слаб, ему доить и простую-то корову
едва-едва по силам  оказывалось - у ячихи же вымя куда как туже, хотя молока
с нее меньше. Поэтому Шейла, перещупав мышцы у постояльцев, приставила доить
тибетских  красавиц  беспамятного  негра Леопольда, который иногда требовал,
чтоб  звали его  все  окружающие  не  иначе,  как  Клайд  Элджернон  Моррис,
английскому  имени чертоварской  жены  был  рад как  родной  воронушке,  а в
остальном был человек как человек, и ячих доил хорошо,  и  молока ни разу не
пролил.
     Нашлось  дело и  для бывшего  участкового, Гордея  Фомича,  выдающегося
специалиста  в области  развития  национального самосознания  в рябинах  при
перебирании  таковых  через  дорогу к приглянувшемуся  дубу.  С  рассвета до
заката  сидел Гордей Фомич в саду при санатории с середины  июня, и варил  в
медных тазах, водруженных  на старинные таганы, бесконечное варенье. Вечером
же,  в условно-свободное  от работы время, готовил  наливки,  разливал их по
бутылкам,  давал  выстоять на солнце сколько надо, укреплял  спиртом,  когда
приходила пора, потом наполнял четвертные бутыли, опечатывал красным воском,
оттискивая сверху  номер  года  -  и сам  уносил эти в бутыли в подвал, диву
даваясь  собственному же поведению: зачем  опечатывать точной датой, скажем,
красносмородиновую, когда ее выпьют раньше, чем зима ударит? Но так ему было
велено, и он не спорил. Переработка избытка фруктов лежала  на Гордее Фомиче
не случайно, был  он  кавелит из толка воробьевцев,  и  воробьи являлись для
него  птицами  не столько священными,  сколько бройлерными,  выжимки  пьяной
ягоды доставались именно им, и за прочую птицу можно было не опасаться.
     Генерал-майор Аверкий  Петрович  Старицкий попал в хозяйстве  Шейлы  на
должность  невероятную  -  ему  доверили  маслобойню. Так  гордо  именовался
дощатый сарай, куда приносил ему негр Леопольд перетопленные  в русской печи
сливки, снятые с ячьего  молока. Приносили ему сливки и обыкновенные, дюжина
своих коров у Богдана паслась в стаде богатого села Суетного - этих-то коров
спокойно   можно    было   доверить   бывшим   сотрудникам   Неопалимовского
вытрезвителя, и уход за ними, и дойку, - бывшие  санитары никуда отпущены не
были,  идти им  тоже  было  некуда,  ибо  хлебное их место  в  Москве  давно
захватили  другие. Этим прапорщикам и старлеям  можно было  доверить молоко,
пахту - но никак не масло, для масла, по  разумению изрядно помогавшей Шейле
Стефании  Степановны,  требовался  самое   малое  генерал-майор,   хотя   бы
отставной, - а Старицкий точно подходил  этим  требованиям: уж сколько  было
сил, выстаивал экс-вахтер еретичек-моргановок при ручной маслобойке, пахтая,
сбивая, сколачивая масло  на прокорм  всей  оравы. За  чистотой в его  сарае
следила  сама Стефания:  как  старшая  по  званию,  как генерал-подполковник
секретного рода войск, она назначила себя на Ржавце санитарным инспектором.
     Меньше  всех  толку  оказалось  от   экс-директора  овощного  магазина,
представителя  мусульманской  национальности  Равиля Шамилевича  Курултаева.
Попытки  приспособить  его  к огороду кончились  ничем:  овощи  он, конечно,
различал, но только  оптом,  а в остальном даже кушать  их по возможности не
желал - предпочитал жареного барашка. Магазин в Москве был давно оприходован
конкурентами, а денег с собой Курултаев захватил хоть и много, но все ж таки
не столько, чтобы каждый день забивать для  него барашка  и  готовить  казан
плова,  -  меньшим  мусульманин довольствоваться  не мог. Деньги  постепенно
вышли,  Богдан заплатил за извлеченного из Курултаева гипертоничного беса, и
сейчас  бывший  бесоноситель эти деньги  не столько проедал, сколько доедал,
решительно  ничего не  делая.  На досуге  Курултаев любил  сложить  руки  на
толстом  животе  и,  крутя  большими  пальцами  вокруг  незримой общей  оси,
вспоминать о славных временах,  когда его предки снабжали  свежими  овощами,
фруктами и бахчевыми культурами всю армию  хана  Батыя.  Слушали  Курултаева
только яки-самцы, но его  устраивала  и такая аудитория.  Однако  до решения
курултаевского вопроса пока ни у кого руки не доходили: плов он съел  еще не
весь, а  работу с авиационным маслом Богдан хоть и должен был кончить со дня
на день, - но пока что не кончил, и было ему никак не до татарина.
     Отдельно  ото  всех  новоприбывших на  Ржавец  групп  санаторного  типа
существовал и другой представитель национального меньшинства, - но почему-то
его  интерес  к  кошерной  пище,  проявившись   единственный  раз  во  время
достопамятного  постного  обеда  в Арясине,  больше не возвращался. Был  это
акробат  и  предижитатор  Зиновий Генахович,  фамилия  которого была  то  ли
Златоцветов по сцене, а на самом  деле  Миллигудини,  то ли ровно  наоборот.
Киммерийскими  пальцами  он  не обладал, но  ловкость  рук  проявлял  просто
неприличную, и в  других  то же качество очень ценил. Карточными фокусами  и
ловлей  живых голубей  в карманах зазевавшейся  публики артист  пренебрегал,
зато, вполне  в  духе  своего  кавелитского  "душеломовского"  толка,  любил
выламывать из  душ у собеседников самое тайное: он умел  читать те мысли,  о
которых собеседник старался забыть. Он, негодник, читал и те  мысли, которых
человек  в голове не  имел вовсе. Но оглашал  маг  и  волшебник эти мысли во
всеуслышание -  и поди доказывай, что не размышляешь ты  о том,  будет ли  к
обеду печеный пеленгас  с гречневой кашей, потому как пеленгас ближе Черного
моря не плавает, а если  завезут его  в мороженом виде к  чертовару, то весь
уйдет на  поддержание  каталитической  силы Фортуната,  да и  гречневой каши
раньше  пятницы от Шейлы не  дождешься.  Поди доказывай,  что  не жрет  тебя
ночами лютая гиперсексуальность и ни мгновения не размышляешь ты о том,  где
бы  найти поздней  ночью если  уж не  пейзанку свободного нрава, то хотя  бы
шелковистую  и  ласковую козу.  Поди доказывай,  что  не  злоумышлял  ты  на
честь... Тут Зиновий обычно умолкал, потому что рука у Шейлы была тяжелая, а
Зиновий ко всему проявил еще и необычную склонность - он явно ухаживал за ее
достопочтенной матушкой,  Матроной Дегтябистовной, маркитанткой-журавлевкой,
хотя и годился ей не то в старшие внуки, не то в младшие сыновья.
     Зиновий Генахович оказался  мастером по части многих трюков, которые ни
в одном цирке уже лет сто никто показать бы не решился: чревом пел арию дона
Базилио  о  клевете, глотал  огонь,  ходил  колесом вокруг Ржавца,  извлекал
цыплят из цилиндра и цилиндр  из уха Савелия, - словом, основным трюкам  его
было  десять  тысяч  лет  в  очень   ранний  обед.   Но   отчего-то  Матрона
Дегтябристовна,  когда  случалось  ей  заехать к  дочери  за товаром, ценила
именно такую, совсем  простую  магию,  и любила на нее посмотреть. А Зиновий
Генахович  скрыть  не  мог, что  как  человек  серьезный предпочитает женщин
зрелых. При этом совершенно  не по-иудейски  намекал, что в русских деревнях
время, проходящее между  Симеоном Летопроводцем и Гурием - самое то что надо
для свадьбы. "Доброго  здоровья царю-батюшке", - не  забывал он  добавить, а
все  знали  из  газет,  что  именно  на годовщину коронации царь  назначил в
аккурат  свою  собственную  свадьбу.   Дата   подходящая,  и  никого  больше
акробат-фокусник в виду не имеет. Между тем строил глазки зрелой маркитантке
он совершенно открыто.
     Таборному  обозу требовались свежие харчи:  воровать у  местных  Кавель
Журавлев строжайшим образом запретил, денег же на  прожитие от контрабандных
рейсов таинственной  "Джоиты" журавлитам пока  хватало, да и  промышляли они
среди коренных арясинцев  вполне  честно:  лудили,  что прохудилось,  меняли
старые автомобили  на менее старые, иной  раз и погадать могли на  пятачке у
вокзала