в Арясине: там не наказывали. Словом, на что купить - было. Вот было
бы - что. По верованиям журавлевцев по-настоящему чистой, "журавлиной", была
только  пища,  купленная  в  своем  же  ларьке.  Ларек  процветал, но  с его
содержательницы ежедневно сходило семь потов.
     Матрона  Дегтябристовна использовала семейные связи  на полную катушку.
Товар маркитантка брала не даром, платила не скупо, но требовала оный только
высшего качества:  помидоры отбирала через четыре  - пятый,  из  яблок брала
одну только  желтую антоновку  и ворчала, что нет  ни настоящего  апорта, ни
титовки, - а еще норовила каждый раз затребовать каких-нибудь плодов земных,
которых  на  огороде  у Шейлы  заведомо не  произрастало: от ранних, да  еще
непременно  закавказских, баклажанов и до поздних, непременно чарджуйских, -
никаких  других!  -  дынь.   Шейла  невозмутимо  отвечала  каждый  раз:  "Не
уродились, маменька", - и маркитантку это тоже устраивало. Купленное в кузов
забрасывал  Савелий, а Шейла со вздохом делила деньги на две кучки - одну на
нужды Ржавца,  другую - на нужды Выползова, а  нуждалось Выползово  сейчас в
одном,  в  рыбе,  которой  предстояло превратиться  в жертвенный  уголь  для
ноздрей сменщика Богдана.
     Самая  оригинальная  из  групп, попавших на Ржавец в качестве гостей  и
отдыхающих,  состояла из  четверых  мужчин.  У троих из  них были совершенно
необычные, полуторной, если не больше, длины пальцы: Шейла подивилась денек,
а потом привыкла. Четвертый гость был в летах, пальцы имел обыкновенные,  но
бакенбарды зато - совершенно невероятные. Шейла радовалась за себя,  что она
теперь замужем, не то  она  бы в эти бакенбарды влюбилась и, глядишь, всю бы
жизнь себе  перепортила. В  первые  дни  эти  гости  отдыхали, отмывались  и
отъедались,  а  потом стали искать  себе  занятие, особенно младшие, братья,
представившиеся как Веденей и Варфоломей. Гость постарше, совершенно лысый и
очень высокий,  вечно в  сапогах выше колена,  занимал себя  сам -  ходил по
окрестностям, беседовал и с местными жителями, и с журавлевцами,  а сам то и
дело  что-то  заносил  в   записную  книжку.   Старший  гость,  тот,  что  с
бакенбардами, никакого дела не искал, но предупредил,  что и как врач, и как
ветеринар он всегда к услугам хозяйки. Шейла учла и оценила.
     Бородатые братья  предложили  свои  услуги в  преподавании:  оба  могли
грамотно дать малышне и русский язык, и  новонерусскую  феню, и  арифметику,
если  бы  понадобилось, и закон Божий, да и несколько иностранных  языков на
выбор,  -  лучше  всего  они считали  себя  подготовленными  к  преподаванию
киммерийского, а высокий академик подтвердил - да, лучше этих братьев языком
нынче вряд ли  кто владеет. Шейла  поняла, что есть шанс  научить  окрестную
детвору чему-то такому, чего на Руси никто не знает и, с позволения Богдана,
дала добро на такой эксперимент.
     До  школы в Суетном  на старом "газике" братьев подвозил бывший таксист
Валерик Лославский, по нынешним документам мещанин Малославский: его, как  и
Кавеля,  пришлось  прятать,  ибо на нем  все-таки  висело  семь непогашенных
судимостей и две кровных мести. Вездеход Богдана никто бы ему не доверил, но
Валерику повезло:  черт,  которого  из  него вытащили,  оказался редкостный,
ювелирно-панцирный,  и  года полтора  экс-водила мог жить  на Ржавце  вообще
ничего  не делая. Однако  "газик"  стоял сиротливый и ждал водителя, поэтому
жертва мысли о том,  что "просил Кавель  пощады у Кавеля, да не допросился",
усердный пощадовец Валерик, тоже обрел хоть какое-то дело. А братья Иммеры с
позволения РОНО преподавали в Суетном старокиммерийский язык. Богдан заранее
испросил для них разрешения  на эти  занятия. Попробовали б  ему  в  Арясине
отказать. Курировал  РОНО, чай, архимандрит  Амфилохий,  а  ему и митрополит
Фотий в Твери приказания отдавал, сперва сто раз подумав: Фотий-то в Арясин,
где Богдан Тертычный и Кондратий Эм государственные заказы выполняют, ездить
опасался.
     Детишек почему-то больше  заинтересовал тот факт, что каждый урок ведут
два учителя  -  оба  бородатые  и оба с  очень длинными пальцами.  А язык им
понравился: чем зубрить скучные латинские  и церковнославянские буквы - знай
рисуй рыбок  и птичек. Нарисуешь рыбку, стоящую на хвосте и пасть разинувшую
-  это слог  "ве", знание,  стало  быть, нарисуешь  рядом  птичку  с лишней,
третьей  лапкой - это слог "де", брусника или клюква по выбору, а дальше таз
перевернутый   -   "неи",  означающий,  что  все  уже   готово.   Получалась
замечательная игра: знаешь, как из брусники варенье сварить? Возьми таз - да
и готово:  написал ты на доске имя  своего преподавателя  - ВЕДЕНЕЙ.  Получи
пятерку, вечером дома похвастаешься. А к доске пойдет следующий.
     Весть  о том, что братья  преподают редкостный и  остродефицитный язык,
разнеслась по Арясинскому уезду от Упада  до Уезда за полдня, и  не оставила
равнодушными даже знаменитых кружевниц: их  внуки,  правнуки  и  праправнуки
ходили  в  ту  же  школу.  А  ну  как  заказчикам  будут  угодны  кружева  с
рыбно-птичьими  письменами? Присмотревшись  в домашним заданиям,  кружевницы
стали,  сами  того не ведая,  вплетать  в  узоры имена  Веденея, Варфоломея,
Гаспара,  Богдана, Шейлы и  Амфилохия.  Кружевницы Катерининовы, уже полтора
столетия  пытавшиеся  хоть  как-то потеснить на  рынке арясинского  экспорта
монополию  семьи  Мачехиных,  сообразили,  что если уж  и правда  кружева-то
уносятся офенями в Киммерию,  то  с киммерийскими надписями там их еще лучше
покупать  будут. Василий  Катерининов  заявился  в  Выползово,  где братьев,
понятно, не  застал, но нашел академика, следившего  за  способами отделения
рогов  черта  и  изъятия  хвостового  шипа  оного.  Гаспар  охотно  набросал
киммерийской  азбукой  десяток фраз наподобие "Здоровье государя  императора
Всея Руси Павла Второго", "Совет да любовь да кровать на двенадцать частей",
"Абсолютная монархия устращает абсолютно" и  иные  в том же духе, офени  же,
признав рыбкины-птичкины узоры за  киммерийские, и впрямь стали забирать эти
кружева оптом и еще вперед платить. Но Мачехины Катерининовым спуску не дали
- уже  через неделю  ассортимент надписей у  них  был  еще шире,  а секретом
окраски кружев  в каспаровые,  бальтазаровые  и мельхиоровые тона  владели и
только они, - так  что победа  у Катерининовых не получилась.  Однако офеней
это  их  соперничество  не  затрагивало  никак:  им  все  равно  было  мало.
Киммерийская  свадьба без двух пудов кружев не бывает, и осенью их поэтому в
Киммерион таскать особенно выгодно.
     Да  нынче еще неизвестно откуда взялась в  России мода  на декоративные
кружевные   лапти  -   из  самых  дорогих  арясинских,  на  крайний   случай
вологодских,  сортов.  Владелец  сети трактиров  и супермаркетов  "Доминик",
почетный гражданин  России  Доместико Долметчер  одно  время  дарил их особо
потратившимся у  него посетителям  вместе с дисконтными картами. Потом  стал
дарить <i>вместо</i> дисконтных карт. А с недавнего времени коллекционирование этих
лаптей   стало  делом  престижным.   Поговаривали,  что  в  столице  русских
фальсификаций,  в  лежащем за  болотом Большой  Оршинский  Мох заповедном  и
недобром  городе  Кашине  уже готовят мастерские  для  массовой  подделки  и
кружев, и лаптей, и не перечесть еще чего. Но зуб на кашинцев имели арясинцы
еще с неудачного военного  похода князя Изи Малоимущего в 1318 году, и  рано
ли, поздно ли этот конфликт, конечно, должен был как-то разрешиться.
     Академик бродил по лесам и полям Арясинщины, присаживаясь то на бревно,
то на пенек,  и исписывая  бисерным почерком книжку за книжкой.  В  голове у
него  роились мысли: ежели  б они  вдруг обрели  способность,  словно пчелы,
вылетать роями  из его головы,  как из улья - все  кусты шелковицы на землях
Арясинского  уезда  были б нынче  этими  жужжащими роями увешаны.  Как-никак
Гаспар Шерош чуть ли  не первым из природных киммерийцев - если  не  брать в
расчет вечно страдающего  от аллергии  консула Комарзина -  дошел  от одного
конца   Камаринской  дороги,  от   Киммериона,   и   до  другого  конца,  до
таинственного, древнего, как  самая старая на свете  шелковая нить, Арясина.
Но  китайцев Гаспар  Шерош  на Арясинщине  уже  не  застал:  ни  древних, из
легендарной   династии  Ся,  ни   современных,   из   не  столь   уж   давно
самоликвидировавшегося чайна-тауна.
     "НАЦИОНАЛЬНОСТЬ", - записывал Гаспар, - "Нас  тут уже  всерьез и даже с
уважением именуют "лицами с нетрадиционной национальной ориентацией". Кто-то
пустил  слух, что  с этой ориентацией в армию не  берут, к братьям-гипофетам
бабы  уже  с  интимными  предложениями лезут.  Спасать  от армии  не  просто
нерожденного  ребенка, но такого, который еще то ли родится, то ли  нет - не
чисто русская ли черта, сделавшуюся страну величайшей среди империй?"
     Гаспар  вздыхал, выбрасывал  исписанный стерженек, брал  из  нагрудного
кармана новый и продолжал:
     "РОССИЯ".  ""Такой  город  на  болоте",  как  говорят  местные  жители.
Рассказывают,  что   поставлен   он  среди  Большого   Оршинского   Мха  как
гуляй-город, подвижной,  на катках  -  только  не для штурма другого  города
выстроенный,  а для защиты от осенних топей и распутицы.  Думаю, от весенних
тоже.  Никто ничего толком про  этот город не знает, но дойти туда можно,  в
этом все уверены, и каждый знает кого-нибудь, кто там бывал, -  правда, тот,
кто бывал, либо уже помер от старости, либо как раз сейчас в командировке на
Алтае, либо ушел  в  монастырь, - причем в тот самый  город Россия; выходит,
там тоже обитель есть, но какому святому  во прославление - никто не  знает.
Народ сходится в том, что умом ту Россию не понять, и в этом у той России, и
у  этой,  похоже,  сходство полное. Может  быть,  хоть одну понять  все-таки
удастся?"
     Последнюю   фразу   Гаспар    тщательно   зачеркнул.   Россия-на-Болоте
интересовала его  самым жгучим образом: тайна сия была не просто великой, но
какой-то очень  киммерийской. В самой Киммерии тайных  мест тоже хватало, но
для  них  всегда имелся блюститель - хоть  Тарах Осьмый для  змееедов,  хоть
Мирон Вергизов  для  Великого  Змея,  хоть гильдия бивеньщиков  для  кладбищ
мамонтов.  Россия-на-Болоте,   похоже,   не  была  подведомственна   никому.
Любопытство Гаспара поэтому росло с каждым часом.
     "ОДНОКОРЫТНИКИ"  -  записал Гаспар и надолго задумался. Имел  в виду он
семь церквей села Суетного, уже в  новое царское  время  отреставрированные,
отданные местной епархии, - все, похоже, процветающие. Служили в них молодые
люди одного  возраста, с длинными, как положено, волосами, бородами и вообще
приятные  собой,  однако  совершенно  на  одно  лицо.  Даже  Гаспар,  с  его
недюжинной  мнемонической  памятью,  развитой  по  системам   как   Григория
Кучелябы,  так и Джордано Бруно,  отличить их  не  мог.  Только в  крохотной
церкви с невероятным  именованием "Богородицы-что-у-Хлыстов"  батюшка служил
такой древний,  что Гаспар  невольно залюбовался. Потом стал находить в лице
старца  сходство  со  штампованным  обликом  молодежи  в остальных  церквях,
придумал нехорошую мысль о том, что уж не клонировано ли здесь духовенство -
и так ничего к "однокорытникам" в записную книжку не  проставил.  До поры до
времени.  Только  узнал, что в  церкви  "Богородицы-что-у-Хлыстов" священник
имеет   редкостную  фамилию  Мощеобрященский,   поставлен  он   сюда   волею
митрополита Тверского и Великолуцкого Фотия, а еще  узнал  то, что батюшка с
такой фамилией он  тут не единственный.  Но это было удивляло менее всего: у
Гаспара у самого фамилия была не из обычных.
     Арясинщина жила тем же, чем и вся прочая страна: убрала урожай цикория,
репы,  огородных  культур,  принялась  за  яблоки  и  все  прочее,  что  тут
созревало, а также готовилась к тому, что на всю Русь было отпущено ей одной
-  готовилась к шелковарным работам. Предстояло варить  коконы, тянуть нить,
сматывать ее  в пасма,  чтобы  осенью  и  зимой хватило  на  кружева,  чтобы
множилось довольство и народонаселение среди вступающих в брак покупателей -
неважно,  каких,  лишь  бы люди  были хорошие.  И  все  еще лежал  на севере
княжества густой дым - Богдан добивал последних чертей на кровяное масло для
государевых  самолетов.  Часть  была  уже  вывезена:  Хмельницкий упросил  и
государя,  и Богдана хоть немного  дать  вперед. Оба согласились. Переброска
"Хме-2" через Северный Полюс на остров Диско уже все равно шла. В газетах то
и дело мелькали материалы о том, какая чудесная и плодородная почва скрыта в
Антарктиде под слоем льда, как  чуден вулкан Эребус при тихой погоде, и  как
редкий  пингвин  долетит,  простите, добежит до  середины шельфового ледника
Росса. И  по телевизору было  все  то же самое.  Остров Петра Великого  близ
Земли     Грехема,    вообще-то     собственность    островной     федерации
Клиппертон-и-Кергелен,  в предвидении наступающего в  Южном  полушарии  лета
пленял    путевками,    сулил    комфортабельный   отдых,    чуть    ли   не
тринадцатизвездочные отели,  неслыханные услуги девочек любого цвета  и даже
любого  пола.  С  Коморских  островов,  давно  отошедших к России, был  туда
ежедневный  прямой рейс  аэробуса.  А  охота на  тюленя-крабоеда  и морского
леопарда  вообще  стала  в этом году вопросом  имиджа, престижа и  пиара. На
морского леопарда,  впрочем,  охотились только  обладатели  совсем уж крутых
бабок. Крабоеда же мог позволить себе любой обеспеченный турист, - ну, и сам
морской  леопард тоже,  но это по  привычке,  по пищевому навыку, никак не в
порядке сафари.
     Те  же  Коморские острова занимали в  нынешних новостях довольно  много
места.  Нынешняя их столица,  Святогеоргиевск, в  недавнем прошлом  Дзаудзи,
стала резиденцией  некоего Жана Рацифандри, сформировавшего  для Мальгашской
республики,  она  же  в  просторечии  остров   Мадагаскар,  правительство  в
изгнании.  Наскоро  обратив коморцев в  какую-то  новую  веру,  связанную  с
"лунным  светом",  хитрый  Жан  наскоро  превратил острова  в бордель почище
Танжера, но возражать было  пока некому: у  кого были деньги - те просто эти
борделем пользовались,  а для  остальных  он  был... ну, далеко.  И  поэтому
нравственность страдала  меньше кармана, а налоги Жан придумывать умел  -  и
этим одним, ясное дело, был любезен сердцу русского царя.
     Все, кому не  лень, чуть ли не открыто заявляли,  что этот самый хитрый
Жан спит  и видит,  как, придя к власти в родном Антананариву, на  следующий
день он  переименует  город,  скажем, в  Святопавловск и  объявит Мадагаскар
российской губернией. Между тем министр иностранных дел Российской  империи,
светлейший князь  Ярополк Ленино-Дачный,  не  раз заявлял,  что чужой  земли
Россия не  хочет ни  пяди, и что свободолюбивый  мальгашский народ волен сам
решать свою судьбу,  и  гражданами  России эти замечательные  свободолюбивые
люди могут считать себя сколько угодно, а вот  дождутся ли взаимности -  это
вопрос  далекого, далекого будущего,  это еще,  господа мальгаши,  заслужить
надобно!.. Ни от кого не было секретом, что  русскому императору не нравится
сам хитрый Жан:  в не очень далеком прошлом тот был застукан  в Монако тайно
кавелирующим в мраморном сортире с  помощью какой-то из запрещенных тамошним
законодательством молясин, -  и  вот нa тебе, уже  лезет  к русскому  царю с
подарками. А у русского  царя и так полон рот хлопот с Соединенными Штатами,
где   вдруг  завелись  португалофильствующие  монархисты,   сторонники  дома
Браганца,  и партия монархистов будет участвовать в выборах  президента,  ни
хрена  себе!  Но все  это происходило довольно  далеко  от  Арясина и вообще
где-то в других губерниях. Или  даже  не в губерниях:  что  нынче  входило в
Россию, что нет, что подпадало под ее юрисдикцию, что никак ее не касалось -
об этом  знал разве один  лишь русский царь. А  ему  с Арясинщины были нужны
только многогорбые  полярные верблюды с  опушенными белым мехом копытами, да
еще бочки с кровяным авиационным маслом. Одно цеплялось за другое,  академик
пытался понять  все это умом  и постигнуть единым  духом  -  и отступал. Чем
дальше, тем  вернее склонялся он к мысли, что лучше уж взять и  понять  умом
другую  Россию - тот город,  что  раскинулся  на  просторах  болота  Большой
Оршинский Мох.
     В поисках  хоть каких-то следов Поднебесной дошел  Гаспар и до северной
окраины  Арясина, посетил  кладбище, где  еще  не успели окончательно сгнить
остатки сгоревшей и разнесенной по мелким клочкам фанзы "Гамыра". Горожане с
печалью вспоминали свой чайна-таун, ни у кого такого не было, ни в Твери, ни
в Клину, ни в Кимрах... да только вот не было его теперь и в Арясине. Где-то
нынче  скитался  Васильевич Ло  со  своим  гаоляновым ханшином? Где-то нынче
фарфоровая куколка  Мань,  в  просторечии  Манька,  умудрившаяся выйти замуж
сразу за двух братьев-китайцев, похожих друг на друга как два Ка... простите
великодушно,  конечно  же,  как  две  ка... пли китайского  самогона! Гаспар
сделал  зарисовки  пепелища,  ничего примечательного в свою хитрую  записную
книжку  не занес  - и отбыл на Ржавец пить ячье молоко. Гаспару этот напиток
нравился настолько, что это даже Шейла приметила и готова была приносить его
академику в постель, - если б он не умудрялся вставать раньше нее самой. Как
это возможно - никто не понимал, но что было, то было.
     Гаспар присел на скамейку, сваренную из  водопроводных труб,  сбросил с
нее  несколько  темно-красных, неизвестно  откуда  взявшихся  здесь кленовых
листьев,  и  приготовился  сделать еще  десяток-другой записей;  к  примеру,
довелось ему  прочесть на  черной доске в  Богозаводске название  загадочной
лодки "Кандибобер": а что такое  кандибобер? Кандибобером можно,  к примеру,
катиться.  И  сапоги бывают  с  кандибобером.  Лучший  из  русских словарей,
составленный  немцем  Максимилианом  Фасмером, четко  и  ясно  говорит,  что
происхождение этого слова неясно.  Это  немцу Фасмеру неясно.  А  киммерийцу
если пока и неясно, то рано или поздно ясно будет.
     Или  вот  само  название  "Арясин".  Великий  Владимир   Даль  приводит
древнерусскую пословицу:  "Угощу  я-те  арясиной после  дедушки  Гарасима! "
Собственно  арясиной  Даль  называет  длинный прут,  хворостину.  А  Фасмер,
напротив, честно пишет, что, хоть и сходно это слово с финским raasu (прут),
но определяет слово  как "неясное".  С  другой стороны, и  дедушка Гарасим у
Даля не так просто появился: по Фасмеру, "гарасить" - это от слова "горсть".
А на что, как не  на горсть, полную проточной воды и оставшегося от ледового
побоища металла,  похож славный Накой? Да  и речка, через него протекающая -
Ряшка, сперва  Тощая,  потом Тучная -  тот же прут.  Сколько, однако, в мире
непоня...
     Хорошо, что  в это время  Гаспар сидел на  ровном и на железном. Хорошо
потому,  что решительно нечему было на него  упасть. Хорошо потому, что  ему
самому  падать  оказалось  почти  что  некуда. И хорошо,  что  академик  был
привычен  к землетрясениям, которыми регулярно одаривала Земля святого Витта
остальные тридцать девять островов Киммериона, когда очередной раз ворочался
Великий  Змей. Удар был на редкость  силен, он  пришел  волной с  востока, и
сразу за ним последовал еще один. Следом пришел третий, много более сильный,
чем  первые два - и все  стихло. Гаспар отделался на редкость  легко -  даже
очки не разбил, разве что на  носу пришлось  их поправить. Надо  думать, это
было чистое везение  академика. В двух шагах от знаменитых на всю Арясинщину
Гаспаровых  сапог  земля разломилась,  притом так  широко, что  перепрыгнуть
образовавшуюся трещину и олимпийский чемпион не взялся бы. Из трещины тянуло
одновременно пылью и сыростью. Толчки прекратились,  пыль понемногу оседала,
академик  же  долго и  вполне  бесплодно протирал толстые  стекла  очков. Он
всякое видел на своем веку, он  железноперых  и двуглавых птиц  видел и даже
призрак Дикого Оскара, но такое он и нарочно не вообразил бы.
     На дне  образовавшейся трещины длинной шеренгой стояли каменные лошади,
перемежаемые каменными людьми: на каждую лошадку - по человеку. Лица у людей
были желтые, дальневосточные,  страшновато улыбающиеся. Трещина  тянулась на
восток, к  Выползову, упиралась в ручей  -  и мутная вода  уже  начинала  ее
заполнять. То ли подземный толчок, то ли новый ракетный удар вскрыл глиняную
армию,   некогда  захороненную  здесь  последним  из  императоров  китайской
династии  Ся. Но то, что спокойно  лежало  и  стояло в земле  древнерусского
княжества на протяжении  долгих столетий, обречено было размокнуть и сгинуть
в считанные часы.
     Не обращая внимания  более ни  на  что,  Гаспар  бросился к  Выползову,
горько  сожалея  о  брошенном  в Киммерионе  красном  телефоне-мобильнике, с
помощью  которого  он  переговаривался  со  старой  дурой  Европой, временно
проживавшей под скалой в Уральском хребте. Тогда Гаспар  выбросил телефон за
ненадобностью, а теперь жалел. Восемь  верст до  Выползова предстояло топать
пешком по бездорожью, да еще надеясь на то, что через Безымянный ручей  хоть
как-то удастся перебраться.
     Мост едва держался, но был цел. Ну, еще пять верст.
     Восемь  верст  при  таком  темпе  -  вышло  много  даже  для  железного
киммерийского здоровья академика, началась резь  в  легких. Однако с обычной
зоркостью Гаспар  отметил: дальше  ручья  трещина не  идет,  да  и вообще ее
постепенно заливает водой.  Но сейчас исторические ценности, погребенные под
слоем  арясинской земли,  интересовали  академика в последнюю очередь, -  по
аналогии с находками в Китае он знал, что  этого  глиняного добра тут скорее
всего на полвека раскопок. Гаспара интересовало само землетрясение - или что
там? Бомбежка, ракетный удар? Вообще - что?..
     Зрелище возле чертоварни открылось Гаспару такое, что к спазме в легких
вдобавок у него еще и глаза полезли на лоб. Нечто большое,  грязное, рогатое
и хвостатое  кружилось  на поляне перед  чертогом, воя не  своим  голосом  и
нахлестывая  по окружающим  кустарникам всем, чем могло нахлестывать. Гаспар
попятился: ничем иным, кроме как бесом-чертоваропоклонником Антибиотиком это
воющее  диво  быть не могло. На противоположной  стороне поляны, у  веранды,
столпились  трое;  двое  из  них, одетый в  черную  кожу Богдан и малорослый
Давыдка,   опознавались   сразу,   а  третьего,  бухгалтера-рыбоненавистника
Фортуната, тоже можно было вычислить без затруднений.
     Антибка продолжал кружиться и выть, сотрясая землю и хватаясь мохнатыми
лапами за рога - точнее, за один рог, ибо второй был у него обломан.  Что-то
еще у него на лбу теперь наливалось и взбухало - синим, лиловым, фиолетовым,
красным цветом,  словно посредине  лба  собирался произрасти  у него  эдакий
единорожий бивень. Однако же бивни единорогов  сопряжены обычно со всяческой
девственностью, Антибка же был как-никак  бес - какая тут девственность? Ну,
а кто его, беса, знает?.. Гаспар мысленно полез  доставать записную  книжку,
однако понял, что сейчас не время и не место вести даже самые ценные научные
записи.
     Осознав, что Антибка угомонится не скоро, Гаспар по длинной дуге обошел
поляну и присоединился к стоящим возле веранды. На самой веранде обнаружился
еще   один   зритель,  собственной   персоной   старец   Федор  Кузьмич,   с
неудовольствием  потирающий указательным пальцем  то  правую  бакенбарду, то
левую.
     - Кажется, придется кончать эту сволочь, - глухо и зло сказал Богдан, -
совсем затрахали. Совсем работать невозможно. Одни убытки сплошные. Мутота и
невыгода.
     - Которую  сволочь, Богдан Арнольдович?  - спросил Гаспар. Антибку  ему
было  жалко, но  почему-то  не верилось,  что это именно  его обозвал сейчас
чертовар сволочью.
     Чертовар посмотрел  на академика  со  всей  мрачностью, на  которую был
способен.
     -  Кавеля.  Адамовича.  Глинского.  По   прозвищу  -  Истинный.   Место
прозябания - село Дебрь Верхнепинежского уезда Архангелогородской  губернии.
Национальность  - сволочь.  Вероисповедание  -  тоже.  Воюет с  Выползовской
чертоварней  с  минувшей   весны  -  с  тех  пор,  как  здесь  предоставлено
религиозно-политическое убежище  Кавелю Глинскому. При  атаках  на Выползово
использует самонаводящиеся крылатые ракеты  "Родонит",  самопальные, кстати,
ориентирующиеся по излучению лобных долей черта... Один удар  уже был - весь
пентаэдр мне разнесли в кусочки,  убытку  на пятьдесят тысяч... А  теперь  -
снова. Изволите  видеть.  На этот раз все ему и  досталось. Обычного я забил
бы, отбеловал, кожу в зольник  бросил - и всех  делов. А этого жалко. Хоть и
плесень  он, а умная скотинка, слова худого про него  не скажу...  Не его бы
лоб - не  ровен час, угодили б эти ракеты опять в пентаэдр,  там у Фортуната
осенник недопластан... Тьфу.  Пора с этой сволочью кончать и  с  ее ракетами
тоже.
     Федор Кузьмич тоже подал голос.
     - Мысль верная,  Богдан Арнольдович. Но это война. У  него ракет - если
верить Кавелю Модестовичу, а ему, думаю, всегда верить можно - как цыплят на
птицеферме.  "Земля-земля",  "воздух-воздух",  "омут-омут",  даже,  говорят,
"дупло-дупло" -  и то есть. И аэродром  в Карпогорах  тоже,  говорят, у него
весь под контролем. А у вас с этим делом как?
     Богдан криво усмехнулся.
     - Ну, с термоядом не очень... Да и "дупло-дупло" не заготовлено, у него
честно  говоря, у  меня  тоже... источники информации. А прочее  все и у нас
есть. Даже  и  "Родонитов" десяток  найду, если  нужно  будет  -  на том  же
Восточном Тиморе и покупал,  больше их никто уже не делает, да и вообще едва
ли  понадобится. Я  вообще-то  попросил  над  ними  геостационарный  спутник
держать, далеко гляжу, все вижу. Сволочи они, вот что. Мне продукт заказчику
сдавать! Три  дня  всего,  потом день-два  на сборы, и можно воевать. Бойцов
сейчас хватает, и неплохие, должен сказать, бойцы.
     Федор Кузьмич посчитал на пальцах.
     - А что... Хороший день для начала военных кампаний.  Стало быть, через
три дня  и выступаем. Еще лучше, конечно, через  девять.  Чтобы ретроградный
Меркурий ушел из полусозвездия рудбекии...
     Антибка наконец-то рухнул посреди поляны. Черепная кость его, принявшая
на себя удар трех еретических "Родонитов", напоминала рога ископаемого ящера
трицератопса: три  шишки, одна другой страшнее, к ним сбоку  лепился  еще  и
уцелевший по счастливой случайности природный рог.
     -  Жалко  болеутоляющее  на  него изводить...  - сказал Богдан,  словно
извиняясь перед  кем-то, - ну да придется.  Чай,  своя  скотинка,  совсем не
глупая - хоть и плесень он, а боль чувствует. Страдает.
     Богдан ушел на веранду за снадобьями. Фортунат и Давыдка отправились  в
чертог -  работать. Антибка  так и  остался скулить посреди поляны. А  Федор
Кузьмич и академик переглянулись.
     - Кажется, начинают иметь место события, - проговорил старец, используя
буквальную   кальку  киммерийского   "более  чем  недостоверного"   будущего
времени..
     - Пожалуй, на эти события будет любопытно посмотреть, - в том  же стиле
тактично ответил Гаспар, -  должен  же у событий иметься надежный свидетель.
Лучше даже не один. Иначе кто поверит в их достоверность?
     -  Быть свидетелем  легко и  приятно -  не  менее, чем говорить в  лицо
государю всю правду, - старец явно кого-то цитировал, но в разъяснения решил
не  вступать, -  но, созерцая  события, еще  ведь и уцелеть  нужно. События,
почтенный Гаспар Пактониевич, имеют  свойство иной  раз причинять неудобства
не меньшие, чем задушевная  беседа с государями. Думаю, даже не  сомневаюсь,
что события объявят о себе сами, лучше уж не звать их раньше времени на свою
же... ну, скажем, голову.
     Богдан  с  тяжелой  сумкой  наперевес сошел с  веранды  и  направился к
Антибке.  Ни  с  чем  не  сравнимая  вонь  говорила  сама  за  себя:  АСТ-3,
антисептик-стимулятор  Тертычного,  третья фракция, только  и  мог  излечить
шишки,  полученные  от  прямого  попадания восточнотиморских крылатых  ракет
"Родонит".
     Даже стоимость этого зловонного бальзама чертовар собирался поставить в
счет наконец-то  допекшему его  Кавелю  Адамовичу Глинскому, известному  под
самоприсвоенным прозвищем "Кавель Истинный".

        19

     <i>...весь его  безумный путь через лишения  и  мечты  пришел  в настоящий
момент к своему концу. Дальше - тьма.</i>
     Г. Гарсия Маркес. Генерал в своем лабиринте.

     Город  Вологда,  что очень  интересно,  впервые  упоминается  в русских
летописях  в  точности в  том  же году,  что и Москва:  в  1147 от Рождества
Христова. Означает это всего лишь то, что ни тот город, ни другой никогда не
платили дани Киеву  - столица Святой Руси в 1134 городу была  перенесена  во
Владимир. Принадлежала Вологда  сперва Новгороду, со  времен  Ивана Великого
отошла  к Москве, и  никогда уже никому  даже  во  временное  пользование не
отдавалась. Больше никакого отношения к  нашему повествованию  город Вологда
не имеет,  посему  незачем  переводить  на  разговоры  о  нем  бумагу.  Зато
Вологодская губерния для  нас  куда  как  важна: через нее насквозь проходит
Камаринская дорога, ведущая от  Архангелогородской губернии в Тверскую, -  а
дальше честному офене ходить ни к чему.
     В северо-восточном  углу Вологодчины  расположен город  Великий  Устюг,
известный всему миру как родина российского Деда Мороза, в северо-западном -
почти  никому не ведомый городок Кадуйский  Погост. Знать бы, какому мудрецу
пришло  в  голову обозвать  город Погостом? Городов-Погостов на  Вологодчине
несколько:  хоть  Андомский  Погост,  хоть  Мегорский.  Официальная  история
настаивает,  что  погост  -  всего-то  становище,  по  образцу  учрежденного
княгиней Ольгой, куда на Руси по назначенным  урокам свозилась дань; в более
поздние  времена так стали называть просто волость или  одну лишь церковь  с
жильем попа и причта; в землях Новгорода, которым принадлежал в домосковские
времена описываемый кусок Вологодчины, так называли просто сельский приход -
несколько деревень  под управлением  одной  церкви.  Академик физиогномики и
научной гребли Савва Морозов так и считает,  что этот "Погост" на самом деле
есть искаженное слово  "покyс"  -  кого-то тут, значит, сильно покусали. И у
теории  есть  сильное  подкрепление: погостяне обещали Савве,  что  если  он
близко  к  их  родным  городам подойдет  - обильные покусы  ему  обеспечены.
Желающих много. Будет, будет его покусано, мало не покажется.
     Кадуйский Погост,  как  и  многие  иные  города  Вологодской  губернии,
известен разве что как знатный центр  кружевоплетения, - но куда вологодским
кружевам  до арясинских. Но куда денешься,  офени прикупают кружева и здесь:
свадеб в  Киммерии каждый год немало, а два пуда  кружев на  каждую  из  них
Арясин просто не наплетет. Поэтому в Киммерии семьи победнее, конечно, берут
и вологодский  товар. Носят его офени  тоже не  первой  руки, обычно либо из
молодых,  либо  из тех,  у  кого  что-то обломилось  в  молясинном  бизнесе:
обслуживавшийся толк кавелитов  угас и для  последних приверженцев настоящий
киммерийский товар дорог стал, либо толк бесповоротно и без шуток запретили,
либо  наладился народ  самоделками  обходиться:  ну,  тогда  начинает  офеня
таскать вологодские кружева, чередуя  их с пшеничной мукой:  своей пшеницы у
Киммерии нет,  а  церковные  праздники без них и не  праздники  вовсе. Когда
офеня беднеет совсем,  или  старость  приходит окончательно -  он  уходит  в
монастырь святого Давида Рифейского на острове  Высоковье, что  в Киммерионе
стоит, и нет к нему ни единого моста - только  на  лодке подъехать можно. Но
день ухода в монастырь офеня обычно откладывает  до  последней  возможности.
Это - уход навсегда. Не то, чтобы имелся  запрет  на  выход  из сокровенного
города  -  просто  традиции  нет. А  Киммерия - страна  традиций,  есть  там
традиция  ничего не делать  без  традиции.  В  России,  кстати,  тоже  такая
традиция есть.
     Вологодчина для  офеней и  не  губерния, а  так, дорога,  транзит. Знай
топай с северо-востока  на юго-запад, - ну, или обратно. Но в особых случаях
сворачивает  офеня примерно на полпути к северо-западу, в  сторону  Онеги, и
тихо-тихо,  обычно поздним  вечером, выходит  на окраину Кадуйского Погоста.
Там простирается  обширное кладбище,  настоящий местный  погост с деревянной
шатровой церковью семнадцатого века; церковь, как положено, давно увезена  в
Кижи, на ее место все хотят поставить  хорошую  каменную копию, да вот никак
со  средствами  не  соберутся.  Для  повседневных  нужд  есть  при  кладбище
часовенка  любимых  на русском севере святых Уара  и Артемия Веркольского, -
этого последнего  офени любят особенно, потому как  был  он тринадцатилетним
мальчиком, погибшим от удара молнии за два года до того, как Иван IV объявил
себя в Кремле царем, и  ничего хорошего Русь  от этого не  увидала, - в этой
часовне  богобоязненный  человек  всегда  может  свечку поставить  сообразно
требованиям  души, а  погост - он и есть погост. И православные там лежат, и
коммунисты,  и хлысты,  и на  особой  делянке татары, евреи тоже  есть, да и
других, наверное, немало.  Земли возле города  много,  почти вся заброшена и
сильно  заболочена;  так что лежит на погосте при  городе с названием Погост
больше народа, пожалуй, чем в самом городе нынче живет.
     Склепов на погосте  стояло десятка  полтора, все  очень старые,  все со
следами ликвидации культовой символики в двадцатых годах  и все - со следами
ее восстановления в  девяностых:  архиепископ  Вологодский Митрофан славился
неистовостью нрава и совершенно оголтелой честностью, - иначе не сидел бы он
в Вологде, а давно получил  очередное повышение и либо хлебный Екатеринодар,
либо рыбный Шикотан. На погосте Кадуйского  Погоста работы провели аккуратно
и  быстро:  архиепископ,  чья епархия разбогатела  на поставках всей  России
разлитой  в бутыли  святой минеральной воды, халтуры  не прощал.  И  нещадно
пресекал слухи  о  том,  что если бутылка - половинная,  то и святость ее  -
половинная, если же вода еще и газированная  - то святость в ней только 25%,
если сироп  лимонный добавлен - то и вовсе святости не более как 12, 25% - а
это  ж,  извините  за  выражение,  одна  восьмая,  это  святой мерзавчик! За
разговоры про  святой  мерзавчик на  лимонных  корочках  отбывали  вологодцы
поднимать  целину на остров  Колгуев.  Но  кладбище  в итоге  содержалось  в
относительном  порядке  - несмотря  на  то,  что весь  его  штат состоял  из
дряхлого сторожа и одноглазого могильщика.
     В  склепах,  как известно,  для  могильщика работы обычно  нет,  но для
сторожа  она там  есть всегда -  когда упомянутый склеп  кому-то оказывается
нужен.   Сырой   октябрьской  ночью   усыпальница   купцов  второй   гильдии
Подыминогиновых, судя по всему, превратилась для местного сторожа  в золотое
дно. Каждые четверть часа появлялся  возле сторожки ворот кладбища очередной
посетитель и, видимо, не  зная дороги  через  погост,  стучал в окно. Ветхий
блюститель порядка безропотно  открывал тяжелый брус, которым  были заложены
ворота - несколько странно выглядело это при полном отсутствии ограды, ну да
таков тут,  вероятно,  был заведенный порядок - принимал денежку и  провожал
гостя к купеческому склепу.
     В половине первого ночи к воротам кладбища подъехала больничная каталка
с чем-то плотно  завернутым в рогожу, двигали  каталку  два амбала саженного
роста,  из числа тех, с  которыми  в темном переулке встречаться определенно
вредно  как  для  здоровья, так и для  материального  благосостояния. Тем не
менее каждый  из  них  вручил молчаливому стражу врат  свой двугривенный,  -
видимо, местный эквивалент обола, - и оба были препровождены все к  тому  же
купеческому склепу. С груза на каталке двугривенного не  потребовали - то ли
он уже  свой путь в  одну  сторону совершил,  то  ли  его тут за человека не
считали. То ли - что наиболее вероятно - и то, и другое.
     Хотя сторож  вставлял ключ в замок склепа уже  не меньше, чем тридцатый
раз за  вечер,  с  того ключа каким-то образом  продолжала  сыпаться вековая
ржавчина, и замок скрипел так же нещадно  в тридцатый  раз, как  и в первый.
Амбалы  перехватили  свою  ношу на  плечи,  скрылись во  мраке, а  сторож со
вздохом повернул за ними  ржавый ключ. Сторож знал, что ходить ему  сюда еще
до  утра,  но  кто  ж  откажется  от  лишнего  двугривенного?  Он  и  сейчас
сомневался, правильно ли пропустил груз на каталке без пошлины. Ну да ладно.
Он-то знал, что в склепе купцов Подыминогиновых всяких мест  много - на весь
Кадуйский Погост хватит, да еще приставные места останутся.
     Род Подыминогиновых был для Кадуйского  Погоста тем же,  чем для Москвы
род  Третьяковых,  разбогатевших  на  торговле, кажется, мукой, или тем, чем
стал   для   Хельсинки   род   Синебрюховых,  варивший,   говорят,   пиво  -
Подыминогиновы  были  меценатами.  Конечно,   для  проформы  торговали   они
вологодскими  кружевами,  ворочали онежской ряпушкой,  держали  монополию на
местную живицу и на канифоль, поставляли в Петербург лучшие овчины и готовые
тулупы,  -  это  не  считая   принадлежавших  им  многочисленных  лесопилок:
фанерщиками  работники этой семьи считались  лучшими на всю губернию. Однако
эти  торговые  дела приносили купцам сравнительно небольшие доходы,  иные же
занятия,  такие, как промысел онежского  налима, были просто убыточны. Но не
могли  же Подыминогиновы ловить в Онеге одну рыбу и выбрасывать другую. Нет,
деньги приносила им совсем оная отрасль, - были это, как читатель уже понял,
молясины.
     Молясинами на Руси испокон  веков не торгуют; их, как иконы, можно лишь
выменять - к  примеру,  на лошадь, на пару волов, а  то и  на деньги - в том
греха нет, это ведь обмен, тут без цены с запросом и дела-то никто делать не
станет.  Подыминогиновы  специализировались на  самом лучшем варианте: офеня
приходил  к  ним  по Камаринской  дороге, менял свой  киммерийской  товар на
золото, серебро или  - в  крайнем случае  - на  ассигнации,  а дальше,  чтоб
далеко не  ходить, тут  же  мог  прикупить пшеничной муки,  кружев, кофейных
зерен или других колониальных товаров, которые заказывались богатыми купцами
киммерийского  острова  Елисеево  Поле.  Кадуйский  Погост  лежал  немного в
стороне  от  Камаринской  дороги,  многие  офени  этим перевалочным  пунктом
брезговали, предпочитая брать товар в Кимрах или уж собственно в Арясине. Но
пять-шесть сотен клиентов  из числа офеней у Подыминогиновых всегда было.  А
среди населения  желающих выменять истинно благолепную киммерийскую молясину
бывало когда в десять раз больше, когда и в сто.
     К  семидесятым годам  девятнадцатого  века  денег Подыминогиновым стало
девать просто некуда, а тут откуда  ни возьмись - свалилась на Русь традиция
коллекционирования: Третьяков в  Москве, Боголюбов  в Саратове, Рябушинские,
Щукины, Морозовы и  все  прочие в разных других местах. Собирали меценаты  в
основном современную для них  русскую живопись, хотя не брезговали и всякими
Матиссами да Пикассами, не говоря про Гогенов и ван Гогов. Вологодчина, а уж
тем более Кадуйский Погост,  собственными Крамскими и Репиными похвастать не
могла.   Знаменитый    миллионщик   Сидор   Павлович   Подыминогинов    свою
коллекционерскую тему  найти  сумел.  Сперва  он, как и все предшественники,
съездил в Париж, и Гоген ему не  понравился. "Не похож" - сказал он. Зато  к
родным передвижникам душа его расположилась  сразу - особенно к тем, которые
разрабатывали сюжеты русской истории..
     Если  Третьяков покупал  у Сурикова знатное полотно  "Верхняя  половина
тела  Ермака  Тимофеевича  покоряет  Сибирь"  - Сидор Павлович  заказывал  и
покупал  другую  картину, где успешно  шло покорение той  же Сибири,  но уже
нижней частью тела  Ермака.  На укупленной Третьяковым  картине  Меншиков  в
Березове    успешно    прицеливался    набить    шишку    о    потолок.    В
Кадуйско-Погостянском варианте  крыша  просто  зримо  трещала,  взламываемая
встающим из  кресла  Меншиковым. Суворов  не  просто прыгал в  пропасть  при
переходе через  Альпы - он лихо съезжал на пятой  точке куда-то вниз, и ясно
было, что  катится он не иначе, как  с  удовольствием. Ну, и других заказных
картин у Сурикова Подыминогинов тоже купил немало. Потом купец умер, передав
коллекцию второму  среднему брату, тот  - следующему,  а младший в девятьсот
десятом устроил в своем поместье передвижную галерею. Поскольку передвижники
из моды к этому времени вышли,  усадьба же, напротив, была весьма велика, то
выставка просто передвигалась по ней - из правого крыла в левое, из левого в
правое, и далее в том же порядке.
     Переворот семнадцатого года сказался в России на всем, но меньше  всего
-  на отлаженной столетиями  работе  Камаринской  дороги.  Самый младший  из
братьев-меценатов,   Иван  Афанасьевич,  в   то   незабываемо  жаркое   лето
перевернулся  вместе с лодкой довольно далеко от берега Онежского  озера,  и
стал тонуть. Утонуть ему  ближние,  конечно,  не дали, но  задохнулся первой
гильдии  купец  основательно,  и  встретил  новый,  одна  тысяча   девятьсот
восемнадцатый   год  законченным   инвалидом-эпилептиком.  К   весне  пришли
революционные мужики громить его усадьбу с видом на Онегу; были  при мужиках
топоры, вилы и разные другие полезные вещи, даже такие, из  которых стрелять
можно, но случилась незадача - ни этих колющих и режущих предметов, ни самих
мужичков, прознавших про  неслыханное богачество купца-инвалида, с той  поры
никто уже никогда не видел.
     Никто из тех, кому не  полагалось, больше  не  видел  никогда и  самого
Ивана Афанасьевича.  Пропавшая усадьба его едва ли была  разграблена, скорее
она сокровенно куда-то перенеслась, - на дно Онежского озера, к примеру, как
с иными русскими городами уже бывало; если верить не  легендам, а фактам, то
постояла  усадьба без  перемены  облика что-то  с  полгода, а  летом  вполне
официально дочиста выгорела. Куда  подевались  живописные  сокровища  купцов
первой  гильдии -  так и осталось неизвестным. Если же  кто  намекал, что  у
Монсона в Стокгольме кто-то видал здешнего Репина, либо в Сан-Диего здешнего
Брюллова - тому быстро укорачивали язык. Болтать о распродажах национального
достояния  России  всегда  было  опасно для здоровья. А тут речь шла о самом
Сурикове   -  величайшем  среди   великих  национальных   жанровых  мастеров
правдоподобной  русской  истории,  таком,   какого  и  теперь,  при  Старших
Романовых не запретили, а это согласитесь, дорогого стоит.
     В двадцатые годы, при  нищем  вологодском  нэпе, многое  потерялось как
будто  безвозвратно.  Напрочь  позабылось - где же возле  Кадуйского Погоста
была оборудована некогда теплица-ананасница, в которой  еще при дедушке всех
четверых меценатов сбраживалось сорокаведерными  бочками  особое  ананасовое
вино; кстати, в  одной из таких бочек  основатель рода то ли утоплен был, то
ли самовозгорелся,  то ли  с ним  еще что  хорошее  приключилось, после чего
единственный  сын  ананасного страдальца, Павел Подыминогинов, и  вступил во
владение ряпушково-канифольной и,  понятно,  молясинной империей  сгинувшего
среди ананасных дебрей папаши.
     Усадьба в тысяча девятьсот восемнадцатом ли, в другом ли каком решающем
году,  напоминаем, официально сгорела дочиста, оптовый  склад отошел под дом
культуры,  теплица-ананасница  не  иначе  как   вознеслась,  но   еще   одна
недвижимость,  некогда пребывавшая  в  собственности  купцов-меценатов,  где
была, там и осталась. Старинный склеп на кладбище Кадуйского Погоста, хоть и
был обрушен  по  традиционным  атеистическим  причинам, никуда с  погоста не
исчез.  Напротив,  его подземная  часть была  значительно  расширена  силами
доброхотных офеней;  расширение  это продолжалось и  в  двадцатые  годы, и в
тридцатые, и даже - немыслимо представить - в сороковые. Ибо война, конечно,
войной, а порадеть-то  каждый хочет. Неслыханные толки возникали в те  поры:
бывалые  офени видали, к  примеру,  молясину  типа "Сталин-Гитлер", еще были
какие-то курящие  молясины,  - вроде  бы  как  еретические, потому  как один
Кавель  был  там  с трубкой, другой  - с сигарой,  так  делать  молясину  не
положено - но народ и ее полюбил, как и все остальные, хотя народ для каждой
молясины отыскивался свой.  Во времена памятного  постановления Центрального
Комитета от сорок шестого года кто-то  кому-то  на  темном подземном  складе
переобменял и молясину типа "Монахиня-Блудница",  -  встречалась, даже очень
популярна была молясина типа "Наше-Ихнее", - только отличить Наше  от Ихнего
было не  легче, чем Кавеля от Кавеля,  потому и спрос  на  нее образовался в
народе бешеный,  даже на некиммерийские поделки, которые слепцы продавали  в
местных  поездах под  патриотическую  песню на  мотив "Кирпичиков"  - "Вышел
Кавель раз против Кавеля, / И решился его порешить"...
     За  песню, да и за молясину,  конечно, давали кому  десять лет, кому  и
двадцать пять, но в лагере мастерущий слепец жил как... ну, словом, жил, как
у Кавеля за пазухой. Иные слепцы (и не  слепцы тоже) -  так просто  в лагерь
ломились словно в  магазин  за пивом: в лагере  и мастеров  меньше,  и спрос
выше, и  поди  угадай: Кривой Гуталин в усах  угробит  ли Кривого Гуталина в
пенсне?  А кто чего забодает - брови лысину заметут, либо лысина пару бровей
расквасит? А если Барбудо Че на Че Гевару попрет  - тогда как? А если против
Наших на Синае Свои выйдут?.. Тут радение за Своих, которые и вправду  Наши,
начиналось иной раз прямо при помощи еще и недовымененной молясины, и драка,
бывало, переходила в большое членовредительство.
     На  тысячи радельных толков - десятки тысяч молясин, а их ведь  хранить
где-то  надо. Точно сказать трудно,  но старые офени утверждали, что впервые
под молясинный склад использовали они  родовой склеп купцов  Подыминогиновых
именно в  незабываемом  восемнадцатом: предвидели, что вся эта петроградская
заварушка если и кончится тем, чтоб мир - народам, а  земля - крестьянам, то
уж  никак  не   достанутся   трудовому  человеку  на  Руси  кровью  и  потом
заработанные,  более всего на свете ему нужные  молясины. Потому как  первым
делом что экспроприируют? Самое ценное, что  есть -  иначе из церквей золота
не  перли  бы  мешками, не валили бы  новгородские иконы двенадцатого  века,
словно  дрова,  на  телегу. Что  тогда  говорить  о  молясинах,  особенно  о
настоящих, о подлинно киммерийских, точеных и резанных из драгоценных камней
и мамонтового бивня?  Их первыми и  отымут.  Унесут  в  Смольный,  или там в
Кремль,   и   будут  радеть   сами   -   до  полного   улета.  Экспроприация
экспроприацией, а порадеть-то, побалдеть, оно каждому в охотку. Стало быть -
пора  прятать... что? А все.  Все пора прятать. Помянули офени обстоятельным
недобрым  словом  татаро-монгольское иго,  и  решили  использовать тогдашние
оборонительные  наработки  по  борьбе с  этим игом  - пусть  его, по  мнению
академика  академической скребли  Саввы Морозова,  хоть  сто раз никогда  не
было.
     Земля на кладбище Кадуйского Погоста - сплошной камень, до  самой  реки
Вытегры, прямого пути до реки там чуть  больше десятка верст. В  такой плите
хорошо  подземные  убежища долбить,  -  если  долбить  не для правительства,
понятное дело,  а  по  своей  нужде.  Офени  сразу  же,  как  только  учуяли
экспроприацию, дружно и  аккуратно взялись за долбильное дело, благо таиться
им  при своем-то стороже было  не слишком нужно. А ежели кто лишний забредал
сюда  -  на  такое дело имелся в хозяйстве одноглазый могильщик. Говорят, не
зря этот могильщик с того  самого  незабываемого восемнадцатого  стал носить
повязку на глазу. Никто  не видал - что у него там, под повязкой. А если кто
и сумел под эту повязку разок заглянуть, то больше уже никому  и ничего этот
любопытный  не  по-русски  человек рассказать не  мог. Был могильщик стар, и
звали его для гробокопа необычно и страшновато - Иваном Ивановичем.
     В   незабывемом  восемнадцатом,  историческом  девятнадцатом,  решающем
двадцатом   и  прочих   следующих   годах  жил   в   подземелье  еще  и  его
полупарализованный, измученный  черной немочью  отец - бывший первой гильдии
купец Иван Афанасьевич, благоустройство подземных  покоев которого  взял  на
себя  принявший ярмо добровольного одноглазия сын его Иван.  Офени из робких
уверены были, что всего-то стоит с якобы слепого глаза Ивану Ивановичу снять
повязку  и  в каменную стену  глянуть - как в ту же минуту образуется в  той
плите обширная  комната,  и  ложе в  ней  будет  готово сразу же каменное, и
канделябры встанут высокие, на девять  свеч, и шкатулочки возникнут  всякие,
чтобы денежкам где попало не валяться, и даже рамы под картины красноярского
художника Сурикова образуются в тот же момент. Никто этого ужасного  взгляда
Ивана Ивановича  сам не  видал, да вот  уж на офенский-то роток ну  никак не
накинешь платок.
     Сказки  сказками,  а  под склепом  купцов разрастался склад: количество
комнат,  сухих, теплых  и хорошо  проветриваемых через  незаметные  простому
глазу  скважины, увеличивалось год за  годом.  Болел и все никак не  помирал
старший  Подыминогинов,  однако выбрал-таки себе для смерти бедняга дату:  в
одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году помер: тихо помер, праведно, без
припадка - старые офени загодя поздним вечером сказывали, что  перед смертью
откроются однажды  старику новые, никому  не  известные  и  вовсе художником
Суриковым никогда не задуманные картины, - потянется старик к этим неведомым
никому шедеврам, утешительно потрогает их пальчиками, да с тем  и отойдет  к
предкам.  Едва  ли даже  самый умудренный из  офеней в самом  деле  умел  на
балканский манер  заглядывать в чужой сон:  просто,  наверное, принял кто-то
свою дрему за чужую.  Но умер старик именно  в ту самую ночь, стало быть, не
все в этом рассказе -  пустая байка:  уж хоть что-нибудь, наверное, все-таки
было.
     Время над кладбищем скользило как на водных лыжах: быстро и приятно для
того,  кто  на этих лыжах  катается,  - покуда сам  катающийся,  конечно, не
навернется по полной программе; но ведь и тогда навернувшийся попадет на тот
же погост, примет его за малую денежку сторож, одноглазый же могильщик на то
и  службу  свою  несет, чтобы  работу гладко  несущегося  времени  правильно
завершить в правильном месте.  По всем подсчетам было сейчас Ивану Ивановичу
лет примерно сто, однако  мало ли что бывает и на какой почве.  На нашей, на
российской  почве никто  Ивану  Ивановичу  больше половины  этих от большого
незнания начисленных лет не  виделось: во многом незнании, как говорили иные
офени, многая беспечальность, а ежели ее,  беспечальности,  человеку  только
половина дана - старость раньше двойного срока человеческой жизни не  только
к  тебе не  придет,  она, болезная,  раньше времени еще сама  же  к  тебе  и
подходить побоится.  Может, конечно  же,  важно тут и одноглазие,  но кто их
поймет, этих могильщиков. В  чужие секреты лучше не соваться. В  могильные -
особенно.
     Вот и теперь груз на каталке был офенями передоверен сразу же страшному
Ивану Ивановичу, чьи труды и дни почти целиком проходили под землей: порядок
в часовне соблюдал престарелый сторож, а настоящую  службу в часовне  святых
Уара  и  Артемия  Веркольского  служил  заезжавший  из  Вологодской  епархии
батюшка, отпевая сразу всех, кого  погребли  здесь без правильного обряда за
истекшие полгода.
     Ужасен  был Иван Иванович:  единым движением  ножа  вскрыл  он рогожный
кокон  вместе  с  веревками, и  на  каменный  пол  офенского  склада  рухнул
обливающийся слезами и мычащий,  невзирая на  зашпаклеванную мерзкую  пасть,
экс-офеня,  экс-глава кавелитского толка  Колобковое упование,  экс-Тюриков,
ныне, надо думать, все еще Борис  Черепегин.  Не помогли  ему "Истинные", не
добежал  он до них, только через Камаринскую хотел юркнуть - а там его уже с
мешко ждали офени. В этом мешке и принесли.
     Все  присутствующие,  - а  таковых  было неожиданно много, -  брезгливо
сплюнули. Иван Иванович  от  плевания  воздержался, губы  его,  тонкие,  как
нитки, разомкнулись, дабы изрыгнуть невозможно низким голосом  череду темных
проклятий, каждое из которых звучало еще и как обвинительный приговор.
     - Варнак печатанный... ласты те завернуть мало.
     Офени одобрительно загудели, а Борис,  на что-то еще надеясь, с большой
скоростью  закивал головой, но тут же схлопотал от одного из амбалов по шее.
Хотел упасть, но снова был поставлен почти  прямо.  Иван  Иванович, выдержав
паузу по законам жанра, продолжил:
     - Чувырло, вишь ли, братское.... не отначишься ноне.
     Сцена повторилась.  За  спиной Ивана  Ивановича слышался  повторяющийся
звук, который спутать было ни с чем нельзя: с помощью лома и лопаты там рыли
яму. Но никто не обращал  на  этот звук внимания, все с восхищением  слушали
могильщика.
     - Портняжник угадатый... торбохват затруханный...
     Темные, совсем не  офенские,  а  явно воровские, причем иной  раз всеми
забытые обороты срывались  с  тонких губ  могильщика  бесконечно медленно  и
долго -  до тех пор, пока удар лопаты о лом в глубине помещения не возвестил
всем понятное: яма  готова.  Амбалы вновь подхватили Бориса и потащили через
расступившуюся толпу к  яме.  Там то ли  потерявшего сознание,  то  ли опять
придуривающегося колобковца перевернули вверх связанными ногами и опустили в
яму. Его крепко держали, притом явно с чем-то долго  не могли справиться. Из
темноты  донеслось: "Слушай, он ведь все не умирает... давай еще и во второе
ухо нальем... для надежности..."  Опять послышалось  глухое ворошение, потом
звук переменился, перейдя  в монотонное "швырк, швырк". Ловкие  лопаты стали
бросать землю, - очень быстро ушла  в нее голова, экс-офени, плечи, грудь...
пятки. Бориса  зарывали  в  грунт под склепом вниз головой:  так  в  русских
деревнях не казнили даже конокрадов. Но офени соблюдали только свои, никому,
кроме них не известные законы.
     Обычно  над  человеком, которого  зарыли в  землю  живьем, в  последнюю
минуту еще успевает вздуться бугор, предсмертная сила оставляет погребенного
не  сразу. Однако Бориса лишили  и  такой  возможности:  он был  зарыт  вниз
головой да еще связан: не очень-то  потрепыхаешься. Старшие  офени в тяжелых
дорожных  сапогах  плотно  затоптали  место  его  погребения,  потом присели
отдыхать на  скатанные тулупы.  Присели в сторонке, в  полутьме, хотя  факел
освещал  глубинную  часть  склепа.  Никто  из  них не пил  и  не  курил,  но
большинство  достало  из внутренних карманов пакетики  дорогой  киммерийской
жвачки  с  прибавкой  ивовой  коры,  кинули  по  кусочку  в  рот,  задвигали
челюстями. Прочие просто уставились в огонь.
     - Может, выкопать, обтереть да  и снова  засыпать? Мало, мало  ведь его
один-то раз казнить! Двадцать восемь душ только... только наших погубил. Вот
и его  двадцать восемь бы  раз... - проговорил один из  офеней,  тщедушный и
седоватый, от  жвачки  воздержавшийся, - не иначе, как и ему хотелось занять
чем-то время.
     Одноглазый зыркнул на тщедушного зло и неодобрительно.
     -  Тоже, Мартин Бубер нашелся... Поймать, приговорить к  смертной казни
шесть миллионов раз, а потом выгнать вон? Нет уж, если поймать удалось, то и
казнить положено тоже. Чтоб никто его в молитвах не поминал!..
     Офени загомонили.
     - Это ты, Ван Ваныч, перехватил! Он ж не самобойца какой!
     - Ты, Ван Ваныч, тут заведуй, а молиться нас не учи, чай, не епископ!
     - Не архимандрит!
     - Не дьякон!..
     Одноглазый выставил ладонь вперед.
     - Дело ваше.  Мне  заплатили,  я  казнил.  Не он первый... Делайте, что
хотите, хоть в монастырь  все уйдите, мне  других дел  хватит.  Жить  можете
спокойно, тропу он  не показал никому, сам боялся... Может, Господь язык ему
завязал, тайну  тропы чтобы не выдал? Не знаю. Но одно  запрещаю, потому как
здесь - моя воля, Подыминогинов я!
     Офени, не прекращая жевать, кивнули: чистая была правда, что могильщик,
как был он Иван Иванович Подыминогинов, потомственный купец первой гильдии и
гробокоп-ударник, так им и  оставался,  и что-то запретить мог.  Большинство
уже догадалось - <i>что</i>.
     - В часовне здешней чтоб ни огарка за упокой этой сволочи не поставили!
Не поганьте  погост и род наш не позорьте! Сторонним и знать-то нельзя,  что
возможен  на  свете  офеня-убивец! Это  ж  вроде  как прудовой карась  да  в
моджахеды подался, либо там в какие не то ассассины!
     Офени, хоть и нехотя, кивнули. Кто-то сплюнул жвачку, давая понять, что
дело закончено. Так оно, по большому счету, и было.
     Лысый, как колено, очень старый офеня положил к ногам могильщика плотно
набитый  мешок.  Одноглазый,  никого не  стесняясь,  ленточки  оленьей замши
развязал  и запустил  в него руку.  Достал что-то из мешка,  повертел  перед
зрячим глазом, потом изменившимся голосом спросил:
     - Это что ж... бильярдный шар?
     - Ван Ваныч, - строго заметил лысый, - обычаи сам знаешь. Кого казнил -
того  имущество  все тебе идет. А имущества  этой падали, - обе руки  лысого
дернулись, порываясь сложиться  и сотворить офенское  крестное знамение,  но
офеня сдержался, - этот мешок. Там  всякой  всячины дорогой, только поганой,
уж прости,  империалов  на  двести  будет, даже  если  по дешевке  отдавать.
Шахматы всякие, чесалки для спины - и все мамонтовая кость, самая наилучшая,
розовая. Все на Елисеевом поле взято, не сумневайся...
     Одноглазый  достал из  мешка  настоящий киммерийский термос с притертой
пробкой, как-то сразу помягчел.
     - Ну, люди, идите с миром.
     Офени  стали  по  одному  вставать  и,  уже  не  стесняясь  могильщика,
креститься  своим  заветным  двойным  крестом:  они молились  не  за  упокой
преступной души, а просто в дорогу, ни один офеня, как  известно, без такого
креста  и шагу не ступит.  Никто  и не возражал.  По условному стуку изнутри
ветхий сторож отпер  склеп и  без поспешности стал выводить  наружу офеню за
офеней -  по одному,  как  принято. Когда он заложил  брус на воротах, когда
проверил  крепость  задвижек, -  стояла уже совсем глубокая, сырая,  осенняя
ночь.   Сторож  оглядел  полуслепыми  глазами  полную  темноту,  обступившую
лишенное забора кладбище, и побрел к склепу Подыминогиновых.
     Снова заскрипел трехфунтовый ключ в замке. Но на этот раз  сторож вошел
внутрь  и  так же  аккуратно  запер  дверь за собой.  Факел на  стене  почти
догорел, а  могильщик, закончивший перебирать драгоценную  добычу,  отдыхал,
удовлетворенно припав спиной к стене.
     - Ну как, Аверьян Мосеич? - обратился могильщик к сторожу.
     - А никак, Иван Иваныч, - прошелестел сторож. - Ушли  все, правильно ты
им вход в часовно  запретил, - а  то  б нам  с  тобой  так и  сидеть да утра
тверезыми. Устал больно. Давай,  помянем-то душегуба. Это им нельзя,  нам-то
все  давно  можно. Мы с тобою  - божедомы,  такая наша  планида.  А тверезый
божедом ни  Богу не угоден, ни царю, ни вот покойничкам нашим, кто их, кроме
нас, помянет?..
     Могильщик удовлетворенно кивнул, расстелил на  полу склепа широкую,  по
всему  видать,  столичную газету, затем выудил из широченного, подшитого под
нагольный тулуп "сидора"  штоф дорогой водки "Служебная" - как и полагается,
лучшего, гусь-хрусталенского  разлива,  и  поставил  его  посредине  газеты.
Достал  невскрытую  коробку  дорогих  пахитос "Онежские  императорские",  но
открывать  не  стал,  только  буркнул: "Курить  охота, аж  уши  пухнут...  а
нельзя". Положил возле штофа.  Это был его личный вклад в поминки, остальное
обеспечивал сторож. Аверьян Моисеевич довольно кивнул  и достал  из своего -
тоже уемистого - "сидора" большой, свернутый из  синей бумаги, куль копченой
онежской  корюшки.  Добавил  две  бутылки  пива, непочатую  черную  ковригу,
положил ножи, присовокупил стаканы. Потом  скинул тулуп, скатал его и уселся
против могильщика. Тот уже разливал водку. Рука его ничуть не дрожала.
     -  Не  глаз у тебя, Иван Иванович,  а алмаз, - привычно  бросил реплику
сторож. Могильщик не обиделся, а  напротив  - с облегчением  снял повязку со
второго глаза. Был он у него совершенно здоровый и глядел не хуже обычного.
     -  Прав ты, Мосеич, офени давно  ушкандыбали,  а я  все в  повязке, как
дурак,  сижу.  Ну,  давай,  по  первой -  за упокой... хрена этого,  Господи
прости.
     Выпили по первому, заели маслянистой корюшкой, под которую очень славно
прошли  и  второй стакан,  и  третий. Могильщик  хотел сразу налить  еще  по
одному, но сторож мягко его удержал.
     - Слышь, Иван Иваныч... Того... Может, откопаем? Может, еще дышит?.. Мы
его закопать брались, а других обещаний не давали.
     Могильщик резко отрицательно мотнул головой.
     - Нет, Моисеич, уже нельзя. Глянь сам... Вон, уже выпер.
     Сторож,  не  веря напарнику на  слово, снял со стены  факел  и  пошел к
месту, где закопанного Бориса затаптывали офени сапогами. Могильщик был прав
- земля на этом месте все-таки поднялась  на поларшина. Старик перекрестился
по-простому, потом по-старообрядчески, и поднял факел.  Длинный ряд таких на
поларшина выперших бугорков уходил в  глубину  склепа,  и света  не  хватало
увидеть  -  сколько их там. Старик  перекрестился еще раз  и  вернулся к уже
разлитой по стаканам "Служебной".
     - Ну, Бог дал, Бог взял, а царь велел - не наш передел...
     Не чокаясь, старик-сторож огрел и четвертый стакан, потом жадно отломил
краюху,  положил  сверху немного  корюшки  и  стал  закусывать. Могильщик  с
сомнением  достал  из "сидора"  миниатюрный спутниковый  телефон, покрутил в
руках и решил пока не рисковать.
     Не ровен час.
     Запеленгуют еще.
     А кроме того  - что  тут такого приключилось, о чем граф  не сообщил бы
заранее? Сообщать ему, что  предсказание сбылось? А когда и чего  у  него не
сбылось? И  курить  нельзя  - вентиляции не хватит,  дым и  через неделю тут
висеть будет... Да  и  было  предсказание,  что от курения  на кладбище  все
воздержатся. Было предсказание, было. Ну, вот уже и сбылось.
     Дожевав  приличную горсть корюшки,  могильщик аккуратно натянул на глаз
повязку и спрятал  пахитосы в подшитый карман.  Не  затем  ему зарплата шла,
чтобы он из  роли  выходил, - а до пенсии было далеко. Затем он  внимательно
оценил положение, глянул на сторожа и нехотя выставил еще один штоф.
     -  Только  этот - последний, потом пивом отлакируем -  и все.  - строго
сказал он. Тебе  пятая алкогольная форма предписана. Поймают в шестой - живо
поедешь в  столицу посольство стеречь...  этой... Бурундии  д'Ивуар,  как ее
там?
     - Свят,  свят, свят...  - закрестился  сторож, -  скажешь  еще... Давай
только не тянуть кота за хвост, очень... этой, словом, рыбки хочется.
     - Рыбки!.. - хохотнул  могильщик,  отрезая ломоть от ковриги, -  кончай
треп.  Сам  знаешь, что по  этому поводу  в  Талмуде  сказано:  слова умного
изобилуют мыслями, а мысли глупого - словами! Ну, будем...
     Тьма  над  погостом лежала такая,  что ее  тоже  можно было  бы  резать
ломтями - только никому это не требовалось.
     Майоры еще раз выпили.

        20

     <i>... в воздухе сильно запахло водкой и войной.</i>
     Владимир Короткевич. Цыганский король

     Умные  деревья и  здесь  росли  только ночью,  поэтому  им  приходилось
пользоваться  такими временами года, когда ни  одно уважающееся  себя дерево
расти не  станет -  поздней осенью,  ранней весной. Лес  тут был  хвойный  -
сосна,  ель,  пихта,  совсем  немного  лиственницы.  Ветер  дул  чаще  всего
холодный, с Ледовитого  океана, никогда не  долетало сюда дыхание блаженного
юго-западного суховея, несущего крупинки священной  китайской  соли. Поэтому
деревья тут жили и росли не как хотели, а как могли, однако  здесь тоже была
Россия, а ей к такому положению не привыкать.
     К востоку  от леса текла река  Юла,  к западу - Северная Двина,  в двух
шагах к  северу,  точно на шестьдесят четвертой  широте,  располагалось село
Карпогоры, славное своим ударением на первом слоге  в названии,  Веркольским
монастырем  и  откупленным  в  частную  собственность   за  большие  взятки,
запущенным  аэродромом.  Словом,   нормальному  человеку  тут   делать  было
совершенно нечего,  разве  что рубить дешевые  дрова и продавать их  для  на
производство  уж  совсем  дешевой  бумаги.  При  советской  власти тут  было
полсотни лагерей, но они куда-то с годами делись, - заодно куда-то делась  и
советская власть,  и  никто  по  ним, исчезнувшим, не  пролил  ни  слезинки;
колючую проволку, разумеется, всю сперли и перепродали, да и не ее одну. При
желании тот, кто  вознамерился  бы  здесь поселиться,  мог десятилетиями  не
думать -  какая власть на дворе, какое тысячелетие. Его могли бы тут найти в
два счета - если б  знали, что именно здесь кого-то надо  искать.  Однако не
находили,  потому  как, видимо,  не  знали -  куда, ептнть, куда он, ептнть,
удалился.
     По  крайней мере тот,  кто тут  жил  среди  еловых  дебрей  в крохотной
деревне с логичным названием Дебрь, считал, что найти его  тут невозможно. А
те, кто знали, что он здесь,  до сих пор не считали  необходимым нанести ему
визит того или иного  характера и  сообщить, как  фатально он в безопасности
своего убежища ошибается.
     Ибо  нет  и  не может  быть ни покоя, ни  безопасности тому,  чье имя -
Кавель Адамович Глинский.
     Скрипя  зубами  от  неизбывной  боли  в  никак  не  срастающемся  левом
предплечье, бродил грозный ересиарх из избы в  избу, нагонял страху на своих
последователей, везде  немножко пил, немножко  бил,  немножко орал  -  и шел
дальше.  Боль  не  проходила.  Проклятый киллер  Тимофей  Назарович  Лабуда,
старший  брат в  славную  жертву  принесенных  близнецов Кавелей  с  той  же
фамилией и тем же отчеством, в распроклятом  городе Мухояре, с расстояния  в
полторы  версты  всадил  Глинскому  в предплечье то  самое, что  называют на
деликатном языке "пулей со смещенным  центром  тяжести", и что во  всем мире
запрещено  Андаманской  конвенцией   киллеров-профессионалов.  К  сожалению,
Тимофей Лабуда не знал об этой конвенции, он третий  год  ни о чем не знал -
он охотился на  Кавеля  Адамовича Глинского,  главу  корабля Истинных  Сынов
Кавеля,  повелителя  наиболее  запрещенных из  всех, как  выражался  главный
специалист по общей теории этого дела Андрей Буркин, "тоталитарных сект". Но
Буркин теоретизировал в Великом Новгороде, да  и не Кавель он был, и поэтому
не кавелевед, а Тимофей Лабуда с "толстопятовым" мог выйти  из-за любой елки
даже здесь, в  Дебри и...  прости-прощай, вожделенное Начало Света.  А тогда
зачем жизнь прожита?..
     Кавель  Адамович очень боялся Тимофея. Наверное, не меньше боялся,  чем
боялась  его  самого  изрядная часть  Российской  Империи -  особенно та  ее
мужская  часть,  немало,  увы,  ныне  поредевшая,  что  носила  от  рождения
несусветное имя "Кавель". Так и бродил Кавель Адамович по курным избам Дебри
и словно молитву  бормотал перечень известных  ему, но все еще живых Кавелей
из села Знатные Свахи:
     - Так...  Глинский,  Кавель  Адамович.  Сын  Адама  Саввича  Глинского,
зоотехника.  Внук  лакея;  дедушка  его  однажды  выиграл  в  лотерею  сразу
томпаковые  часы,  гитару и янтарный мундштук. Часы  украли,  гитару жена об
голову деда  разбила,  а мундштук цел.  Этот  всех  важней...  Не  мундштук,
понятно, а  Кавель. Мундштук что? Его  Кавель Адамыч  с утра до ночи  сосет,
хотя  не  курит. Себе мундштук  заберу...  И  будет Начало  Света!  Далее...
Журавлев, Кавель  Модестович, основатель корабля "журавлевцев",  конструктор
перелетных молясин, саморазмножающихся.  Кочует, ибо негоже  старую молясину
встречать. Наречен "Навигатором". Вооружен и очень опасен, недостижим, целую
орду с собой таскает... На  потом  его, на потом. Далее...  Глинский, Кавель
Казимирович, виртуоз акустической гитары, вечно на  гастролях, в Россию носа
не кажет... Ничего, доберемся и до него, и до гитары - та самая, небось, что
дед-лакей у Кавеля Адамыча однажды в лотерею выиграл, хотя нет, ту об дедову
голову жена разбила. Как того деда звали? Нет,  не  Кавель... Во! Савва  его
звали! Стало  быть, сына звали Адам Саввич... А мне до  того какое дело? Кто
еще? Федоров, Кавель Марксэнгельсович, преподаватель восточных единоборств с
научным атеизмом... Этот на очереди, в самый бы раз его на той неделе... Ой!
     Кавель Адамович  шарахнулся от елки, в которую врезался как раз больной
рукой.
     - Ёптнть! Ну помогите  ж, суки,  опять елки-палки тут понаставили!.. На
хрена вам елки? Все одно к Новому Году Начало Света будет, а тогда - какие ж
елки? У, вредные души антихристские, век бы вам Кавеля не видать!...
     Из  ближайшей  избы к Кавелю со всех  ног бежала полоумноватая баба, на
бегу протягивая обезболивающее: стакан мутного, чуть ли не  елового самогона
одной рукой,  а  другой  - двузубую  деревянную вилку  с  нанизанной на  нее
оленьей котлетой.  Кавель,  стараясь  убаюкать  боль  в  поврежденной  руке,
выцедил самогон мелкими глотками,  котлетой же  просто заткнул  себе  рот, и
отправлять  в  желудок ее не торопился. Такая у него была  привычка, об этом
весь корабль знал, и всякая причуда великого человека была тут священна.
     В дверях той  же избы почти немедленно возник персонаж, давно  знакомый
нашему внимательному читателю - горбун  Логгин Иванович, которому некогда не
хватило  денег выкупить тело бесчувственного  следователя федеральной службы
после того,  как тот  был  оглушен  мыльно-коньячным  залпом  с  последующей
инъекцией  чего-то очень  мерзкого. Видимо,  горбун и  инъекция были  как-то
мистически  связаны, ибо и сейчас он держал  в руках  большой шприц,  полный
чего-то грязно-бесцветного. Настолько, насколько это позволяли горб и кривые
ноги,  горбун спешил: в шприце у него была доза обезболивающего, уже  третья
за  сегодняшний  день.  Логгин Иванович знал, что сейчас  здоровой рукой его
кумир, его истинный  Кавель врежет ему  по горбу, но  лучше  уж  так. Жидкий
анальгин  и  самогон  из  морошки  - вот  и вся медицина,  которую  разрешал
применять к себе ересиарх.
     Все  почти  так  и  случилось.  Сперва  Кавель прожевал  котлету, потом
вытерпел  укол в здоровую руку, а следом ею же врезал горбуну,  только, увы,
не по горбу, а под дых, от чего верный слуга покатился по замершей земле.
     - Бьешь тебя, бьешь, -  пробурчал ересиарх, с трудом проглотив котлету,
- а толку  никакого. Не  орешь  даже. Заорал  бы - я б тебе в морду дал. А в
морду дам - ты,  того гляди, сбежишь. А тут, кроме тебя, ептнть, и укола мне
сделать некому... Сирота я... - Кавель проронил слезу-другую, то ли от боли,
то ли  от неизбывной жалости к себе самому. А ну сгинь,  видеть не  могу  ни
тебя, ни горба твоего поганого!...
     Горбун   поспешно  подобрал   откатившийся  шприц  и,  согнувшись,  как
орангутанг,  почти  опираясь  на землю руками,  убрался  в  избу.  Ересиарх,
которого  стала   покидать  омерзительная  мухоярская  боль,  огляделся.  До
вечерней проповеди оставалось еще часа  четыре, можно бы поспать, да  как-то
не хотелось, можно бы помучить кого-то из  пленных, да все пыточники, как на
грех, еще вчера уехали на государев космодром Плесецк - покупать  по  мелочи
всякую  необходимую электронику,  без  которой главное  оружие  его корабля,
пусковая  установка  крылатых  ракет  класса "Родонит",  работать решительно
отказывалась. "Родонитов" у Кавеля было еще  немало, почти два  десятка: год
назад  священному  кораблю  "истинных",  что  называется,  свезло:  один  из
сторонников секты сумел  посадить на мель в Карском море  вполне современную
российскую подводную лодку "Перекоп", -  с полным боекомплектом, хоть  уже и
приватизированную  каким-то московским издателем для  круизных целей. Покуда
неповоротливые спасатели сквозь буран прорывались к лодке, лежавшей всего-то
на  глубине в полсотни саженей, "истинные"  кавелиты  ее  давно раскурочили,
заодно перебив всех, кого нашли в  ней живыми, в том числе и "своего", чтобы
уж никаких свидетелей не осталось, чтобы предать огласке историю  "Перекопа"
не  мог  никто  и  никогда. Главной  добычей  водолазов  "истинного"  Кавеля
оказалась   пусковая   установка  с   межконтинентальными   ракетами  класса
"Родонит". И полугода не прошло, как ее снова удалось смонтировать  на суше,
возле Дебри.  Кроме  двух немного помятых,  все  ракеты оказались в отличном
состоянии, такими уже проводились пробные стрельбы.
     Цель у ракет была та же, что у Кавеля Глинского "Истинного": он стрелял
по  берлоге  кавелиприимного Богдана  Тертычного,  прозванного "чертовар" за
склонность к развариванию  чертей на мыло, лекаственные средствия и  прочее,
что  ересиарху  совершенно  не   требовалось.  Сразу  после  запуска  ракета
сворачивала  сразу  к  чертям  собачьим,  на   юго-восток,  как  докладывали
электронщики-пыточники  -  на юг  Тверской  губернии, где сейчас стоял  всей
ордой Кавель Журавлев; хотя с  ним-то Кавель "Истинный" связываться хотел бы
в последнюю  очередь.  Там же, как сообщали  Кавелю  Глинскому, еще  есть  и
сокрытое гнездо тайных Кавелей: любая ракета, попавшая в правильного Кавеля,
могла  вызвать  внезапное Начало  Света,  так что выбирать  и  экономить  не
приходилось, -  хотя,  конечно же,  Кавель  Глинский  нуждался в возможности
обстреливать  многие другие цели, Кавели -  они на месте не сидят.  Прицел у
пусковой   установки   был,   увы,  фиксированный,   но   перенастроить  его
мастера-пыточники  обещали накрепко, притом достаточно скоро:  вся  ракетная
установка, говорили они, изначально склепана была черт знает как и  нацелена
на черт знает что. Словом, не ту лодку потопили ребятки, не ту. Но как будет
Начало  Света -  может, и ее ракетная мощь на что-нибудь сгодится. Пока  что
"Истинного" волновали только больная  рука и  Кавели, без приношения коих  в
жертву Начало Света не приближалось ни на йоту. Конечно, был  еще и Тимофей,
тот, который Лабуда, - но никакой киллер не принимал  на него заказа. Киллер
киллеру  в  глаз  не  выстрелит,  - такая,  увы,  на  Руси имелась  с  самых
древнейших времен пословица.
     Ересиарх,  боль  у которого малость утихла, мрачно стоял, поглядывая то
на одну избу, то на другую, и размышлял. Все-таки маловат оказался нынче его
корабль, не такую силу обрести он мыслил первоначально.  Ну что, ну двадцать
два дома фасадом, за ними  позади, знал он, еще домов десять есть, да в лесу
три  скита  в елках  схоронено,  при  пусковой  установке  дом  для обслуги,
радельная с его личными покоями, ну, с полсотни доглядающих, - а всего-то  и
две-три сотни-то в корабле  еле наберется  таких, кто духом крепок. Даже вот
за мощами первомученицы Музы Арясинской послать  некого: а ведь как служила,
как служила...  Бывало, отобьешь  ей  телеграмму: поди, ептнть,  туда,  сама
знаешь, куда, да отстегай себя вениками березовыми за то,  сама придумай, за
что -  и ни разу не  случилось отказу:  к вечеру тем же кодом отвечает, мол,
сидеть не  могу,  все  гузно  до  того науку  восприняло, что  того  гляди -
подберезовики  под  ним  собирать  можно  будет. И вот  такую женщину! Такую
женщину!..  По приказу  лютого Кавеля Журавлева привязали  спиной к гаубице,
рот заткнули, да и выпалили ей в спину.  То ли,  говорят, с превысокой скалы
над Волгой скинули, а  потом лавину на  нее спустили. То ли в пучине морской
где-то  возле Мологи с жерновом на шее  живую  погребли. То  ли  еще что,  а
вернее  всего  -  и  то, и  другое,  и  третье,  потому  как  лют журавлиный
наставник-зверь, и не хочет Начала Света. Но ужо! Ужо!
     Регулярного  получения  информации со всего  мира - куда там!  - Кавель
"Истинный" Адамович Глинский, врагами прозванный "Ересиарх" организовать так
и  не сумел. Даже и  со всей России. Озаботившись  первоначально  наведением
жестокой  и  страшной  дисциплины  в  своем  корабле,  вооружившись  тысячью
ступеней   различных   наказаний   за   различные   провинности   и   прочей
малопривлекательной  для  простого  радельщика  антуражностью,  Глинский  из
четырех любых завербованных очень быстро терял троих, и лишь немногие из них
становились  просто беглецами:  кто не выдерживал каторжных трудов и побежек
по всей Руси, кто погибал в стычках с окаянными  супостатами,  кто умирал во
время  ритуальной порки, кто  просто налагал на себя руки.  Даже среди самых
приближенных   к  ересиарху  людей,   среди   пыточников,   имелся   процент
самоубийств.  Но  вот ежели  двое  матерых  пыточников сели  перекинуться  в
картишки  под  морошковый  самогон,  а  потом  друг  другу черепа  раскроили
недопитыми бутылками  - это как, самоубийство? Кавель приказал  считать, что
да. Только ему  не хватало, чтобы из-за этой пары алкашей сложился в корабле
новый <i>толк</i>: такой толк,  словно рой из улья, очень  быстро покинул бы родной
улей, то есть  корабль самого  Кавеля.  А корабль и так был  невелик.  Хотя,
конечно, и силен, и страшен зело.
     Кавель Истинный совершенно не терпел добровольных пожертвований, хотя в
деньгах нуждался отчаянно и  непрерывно. Решением проблемы, конечно, были бы
заложники  и выкуп  за  них,  очень могли  помочь  "эксы"  -  гробануть  бы,
например,  пароход с деньгами,  или хоть поезд, самолет тоже ничего, да хоть
оленя, лишь  бы за  ним инкассатор  ехал - глядишь, не  случилось  бы такого
сраму, как с Логгином Ивановичем, когда ему денег в Москве на свежего Кавеля
не хватило.
     Казалось  бы, неплохая страна Россия, особо когда она империя, -  а вот
поди ж ты, почему в  ней всегда денег  не  хватает?  Хоть уборщице в женском
вытрезвителе, хоть самому императору, хоть  Истинному вот даже  Кавелю. Хоть
прислуге  космодрома Плесецк. Им-то отчего?  Казалось бы - богатейшие места,
бери все, что  хочешь, полной жменей: рожь, горох,  ячмень,  картошку, овощь
всякую,  пшеницу,  говядину, курятину, крольчатину, даже,  подумать  только,
свинину! А уж на космодроме-то -  хоть материнских плат для пентиумов,  хоть
аппаратов космических  матерных... то есть многоступенчатых? Нет же! Пошлешь
к ним своего человека с простенькой толстопятовской стрелялкой,  легонько ее
так ко лбу прислужника приставишь - и нет, чтоб все на нужды Начала Света  с
благодарствием с него получить  - нет, отдадут, конечно, но непременно еще и
на бедность пожалуются. А еще потом прислужников  этих и закапывай, а  земля
местами - почти чистая мерзлота, трудов-то сколько  лишних! Нет,  как придет
Начало Света -  твердо  верил Истинный Кавель - так денег станет вдоволь, по
потребностям. Хотя бы лично для него.
     Кавель,  бережливо  баюкая  больную  руку,  коленом   открыл  дверь   в
радельную. Шестым, седьмым и восьмым чувством ощущал он: если дело с Началом
Света опять  до Нового  года не  сладится,  снова ему  драпать по всей  Руси
Великой  (Малой, Белой,  Красной и еще Кавель знает какой).  А ведь  день-то
нынче  какой,  время, чай,  поджимает,  то ли  завтра  у императора,  то  ли
послезавтра свадьба с прибамбасами в годовщину, значит, коронации - неплохой
вроде бы царь нынче,  вот бы  и ему свет  Истинного Кавеля вовремя узреть, в
десные, в правые уйти - он бы, глядишь, и спасся на лоне  Кавелевом. А так -
что  так?  Так и  сгинет среди ошуйных  левшей, среди неправедных. Значит, и
монархию  нынешнюю  придется  после  Начала  Света  тоже   отменить,  другую
учреждать, самому, наверное, короноваться  императором...  А что  еще делать
прикажете?
     Ересиарх  громко,  на  всю радельную,  матернулся: опять задел  больной
рукой  за  косяк в  темноте. Плошки с  тюленьим жиром  под  его  собственным
портретом в красном углу чадили,  почти  не давая света. Электрогенератор же
до приезда  из  Плесецка  пыточников-электронщиков был намертво  вырублен из
экономии,  да  и безопасности ради:  свой  собственный нрав Кавель  Глинский
знал,  понимал, что  в  припадке боли  и  ярости может  сам же  начать рвать
провода.  Так  вот,  не хватало еще,  чтоб они под  током  оказались.  Тогда
прости-прощай  все  золотые  мечты,  похоронят  под  гнилой  елкой...  и  не
вспомнят... Кавель присел на скамью и  в потемках заплакал от жалости к себе
самому горячими, мутными слезами.
     Набить трубку Кавель  Глинский Истинный  с  помощью одной руки был не в
силах,  а звать кого-то  специально  не хотелось. Оставалось  подождать, что
черт принесет кого-нибудь  из  верных рабов, и приказать ему. Ждать пришлось
недолго:  дверь  радельной приотворилась, и  безошибочно  узнаваемый профиль
горбуна Логгина  Ивановича протиснулся внутрь. Повинуясь правилам,  горбатый
лекарь грянулся оземь.
     -  Ёптнть...  - со  стоном выдохнул  Кавель, - дармоедов  тыща,  трубку
святому не набьет никто!..
     Горбун, никак не обсуждая вопроса о  численности истинных и о  святости
Кавеля,  через  несколько  секунд подал  Кавелю  вересковую трубку. Глиняные
Кавель в Дебри запретил строго, давно, увы, покойные шпионы докладывали ему,
что  глиняную курит Кавель  Журавлев,  а  верховного  кочевника  ересиарх из
суеверия не хотел повторять ни в чем. Если  ересиарх чего и боялся на свете,
так только того, что киллер Тимофей Лабуда тоже пойдет  в журавлевцы,  тогда
ему, Истинному,  после  памятного мухоярского ранения  заработавшему  пошлое
прозвище  "недострелок",  предстоит  переход  уже  в  иное  качество,  после
которого и Начало Света, глядишь, не поможет.
     Ужасно, ужасно. Кавель Глинский перестал  верить в  свое всесилие.  Его
"Родониты" уходили не то в белый свет, как в  копеечку, не то в черную ночь,
как черту  в лоб.  Никто не озаботился сообщить  Кавелю перед тем, как  было
организовано  затопление несчастного "Перекопа", что лодка эта  с вооружения
уже списана  и  переведена в  круизные, что  откупил ее владелец московского
издательства "Эсхато"  Освальд Вроблевский,  что следовала  она  из Тикси  в
Паульбург,  бывший Кенигсберг,  для снятия с  нее  уже не  нужных  никому  и
морально  устаревших  крылатых "Родонитов", а сами  "Родониты",  спокойствия
ради,  перенацелены на  экспериментальную  лобную чертову кость, укрепленную
где-то на  Камчатке среди сопок. Кто ж виноват, что это была на единственная
чертова лобная кость на Руси - но  Кавель об этом не знал. Он вообще от боли
последнее время мало  что  знал, мало о чем  думал. Он боялся, что  пулю ему
Лабуда всадил в  предплечье отравленную, не простую - и  выход теперь  один,
скорее, скорее пусть наступает Начало Света, - а не то, глядишь, вместо него
наступит, скажем грубо и прямо, полный звездец.
     Кавель  принял  у горбуна  трубку и  жадно  затянулся.  Табак для  него
готовили  зверский: смешивали  дорогой  виргинский  со  страшным  киргизским
самосадом,  добавляли анашу, черный  китайский опиум и немного сухого кизяка
для аромата. Жаль, составителя этого рецепта, восточного какого-то человека,
убить пришлось и захоронить в болоте. Чтобы не сочинил другой раз смеси  еще
благолепнее.  А  что делать  прикажете? Кавель ничем и ни с  кем  никогда не
делился.
     Особенно  - Кавелями. Чем тут делиться, когда по самым  оптимистическим
прогнозам    их,    помимо   самого   Истинного   и   очень   малодоступного
Журавлева-журавлевца,  на  белом свете оставалось нынче  только  десять рыл?
Следователя при  этом горбун  упустил, пресвятая  Муза  Арясинская  вроде бы
вышла на его след, но ничего толком сообщить не сумела, пришил ее, болезную,
окаянный журавлятник.  И с  этим, с Кавелем  Казимировичем, не сильно  лучше
положение - то  ли  он на гитаре своей бренчит в Лас-Вегасе,  то ли вовсе  в
Центральной  Африке, иди  знай:  нет у  Истинного нынче  таких  денег,  чтоб
агентам по всему  миру платить. В сухом остатке - всего-то восемь Кавелей, а
это  ровно половина  от того, что поп Язон единожды наквасил. А они еще и за
здоровьем  не следят. Сожрет из них  кто-нибудь английский ростбиф, заболеет
коровьим бешенством  - прости прощай, тю-тю еще одна кавелятинка. А другой в
Африке  трахнет  негритяночку, прельстившись  ее  пятнадцатью пудами  живого
веса,  схлопочет  СПИД, и тю-тю  еще один.  А третий улицу на  красный  свет
перейдет...   Ох,  лучше   и  не  воображать,  трясун  начинается...  Нервам
расстройство... Кавель с размаху грохнул Логгина Ивановича по горбу здоровой
рукой. И  сильно ее отбил. После десятка "ептнть" ересиарх догадался,  что в
пальцы ему уже вложен стакан самогона.  И,  как говорил бессмертный классик,
которого уже давно преподавали  в гимназиях и  пансионах  для  разного  рода
девиц, "немедленно выпил".
     Кавель  чувствовал, что сейчас завоет волком.  Больно ему было,  плохо,
дискомфортно и в высшей степени тревожно. Он уж  и воздуху в легкие  набрал,
чтобы завыть, но Логгин Иванович полушепотом позволил себе произнести  всего
одну фразу:
     -  Досточтимый  владыка, электронщики  вернулись,  много  нужных  вещей
привезли... и бабу тоже.
     Самогон действие свое  уже оказал, боль малость отступила.  Ересиарх  с
трудом воспринял сказанное, но заинтересовался.
     - Какую еще, ептнть, бабу?
     Горбун отбил земной поклон.
     - Говорит, что  имя ей  -  Клара Глинская,  а  что муж  ее гражданский,
недоразведенный,  бывший  следователь  Федеральной службы  - Кавель Адамович
Глинский. Досточтимый владыка, тот самый, которого полицейские подлые увезли
и не отдали.
     - А сама знает, где тот Кавель? - очень заинтересовался ересиарх.
     Горбун опять отбил земной поклон.
     -  Не ведает  она... Но  пыточники решили без  высшего повеления вашего
покуда не  пытать:  ежели она и не  Кавель, то  все же  ж  таки жена  Кавеля
Адамовича  Глинского,  а  ну  как  вы,  досточтимый  владыка,  ее  пытать не
повелите? Пыточники сейчас пошли до своих покоев: сапожки кипятят испанские,
что матушкой-репкой  правильнее назвать будет,  батоги  тоже,  кнуты, клещи,
хомуты для подноготной, серу тоже мнут, коли вам допрос с пристрастием вящим
угоден  будет. Дыбу-виску со  всей  стерильностию тоже уготовить можно, ежли
повелите.
     Кавель запустил  в  горбуна  стаканом. Не промахнулся,  но и стакан  не
разбился.
     - Кто вам такое  повелел?  Она ж, кто б ни была, но... Глинская!  Свечу
зажечь,  сюда бабу  ту подать. Клару... Вот  ежели брешет она,  блекочет  то
бишь, тогда - кипятите свою дыбу...  А до того - Кавелева на свете власть, и
нет  власти  на  земле выше Кавелевой!  Нет суда  выше Кавелева! Нет Кавеля,
кроме Кавеля!..
     Если б  Кавель  меньше выпил, он бы  расслышал,  как  где-то поблизости
щелкнуло  что-то  немудрящее,  звукозаписывающее.  Однако  он  выпил  скорее
больше, чем меньше.
     Нехотя, почти на четвереньках поплелся Логгин Иванович исполнять приказ
владыки. Хотя и  теплилась у  него  надежда,  что  не  примет  Кавель  Клару
Глинскую в корабль, а отдаст электронщикам, и  тогда  все  будет открыто для
всеобщего созерцания: и как на  кипяченой дыбе эту Клару заставят висеть,  и
как все восемь клиньев загонят в подноготный хомут, после чего обычно трещат
даже самые богатырские косточки, и даже как, дай-то Кавель, деревянной пилой
поперек,  либо  даже  еще  лучше  если  вдоль, эту  самую  заловленную  бабу
распиливать станут. Ибо с детства любил  Логгин Иванович вещать кошек, рвать
на части лягушек, особенно - смотреть на пытки. И как морду  бьют - смотреть
тоже любил. Не любил,  однако, если морду били  ему самому. И вот поди ж ты:
именно ему,  и никому другому, ересиарх  бил  морду  ежедневно. Хорошо, если
только раз или два. Случалось, что и  гораздо чаще. Однако пути у горбуна из
Дебри не  было  никакого.  Пробовал  он мягко предложить свои  услуги разным
разведслужбам  -  но  почему-то никто не  спешил  его вербовать. Иные просто
морду ему норовили набить. А ему и так хватало.
     Дверь снова  распахнулась.  Маленькая  черница,  имени которой  Кавель,
пожалуй, и не знал никогда,  держала  выше  собственной головы  ярко сияющую
свечу. За  ней  в радельную вступили два дюжих электронщика: косая  сажень в
плечах,  пуд мозгов  в  черепушке и  черный  пояс  по  какому-то  восточному
единоборству, которое  Кавель тоже не  вспомнил бы даже по  названию.  Между
ними, опустив лицо, стояла женщина с непокрытой головой, в осеннем, уже - не
по сезону,  пальто. Волосы ее  были растрепаны, пальто - тоже, не одною лишь
своею волей,  похоже, приволокли ее из Плесецка в  Дебрь. "А с чего  я взял,
что из Плесецка?" - нетрезво  подумал Кавель и нежно погладил больную руку -
здоровой. Тут  же  пожалел: на такое  прикосновение  рука отозвалась  ноющим
неуютом.
     - Клара  Глинская, - подал голос из темноты  горбун. - Утверждает,  что
десять  лет  была  замужем за Кавелем... Глинским. Утверждает,  что  служила
нечестивой Веронике Моргане, чью грязную секту разбили самославные Ярославны
Премудрые. Осталась без покровителя... и шла к нам.
     - Не к нам, а ко  мне, -  фыркнул  ересиарх.  - А ну глянь в глаза мне,
балда такая, ептнть!
     Электронщики не  успели отвесить  женщине  заготовленные подзатыльники:
она  подняла  лицо.  Было  оно бледно, измучено,  неумыто и... и еще что-то.
Сказал бы Кавель, что "духовно", но, во-первых, он за это слово хребет людям
ломал, во  вторых, что гораздо важней - вовсе не было оно духовно. Наоборот,
было оно пронизано такой ледяной яростью,  в  которой  никакому духу  нет уж
места:  ни  святому,  ни тому, который наоборот. Такие лица Кавель вообще-то
уже  видел.  У  своих  же  баб видел, когда те, совсем  недалеко от  здешних
трущоб,  в  Хренце, что под Холмогорами, с дубовыми вилами  наперевес и  под
дружный  ор  "За Родину! За Кавеля!  " шли  в смертельную  атаку на пулеметы
федералов.  И ведь  выиграли тогда сражение,  выиграли! Не эти  бы  могутные
бабы, ну,  с  лицами которые - не  уйти  бы тогда Кавелю  Истинному  в иные,
заранее подготовленные трущобы.
     "В  бабах - сила!  Истинная  наша  сила! " - подумал  ересиарх и жестом
потребовал курева, каковое тут же и получил.
     - Чтишь во мне Кавеля? - холодно спросил он,  но боль опять подвела его
на последнем слоге, едва петуха на пустил. Женщина не смутилась.
     -  Чту,  -  твердо ответила она,  -  чаю Начала  Света. И  служу Кавелю
Истинному!
     Ересиарх немного испугался: а ну как она  сейчас пойдет демонстрировать
разные  восточные  единоборства, так и  без  охраны остаться недолго, и  без
пыточников-электронщиков. Но женщина стояла спокойно.
     - Вольно, баба, - сказал ересиарх, потом добавил, обращаясь  к чернице:
-  Ты,  это самое,  умой  ее, накорми,  там,  чего  еще надо,  чего не надо,
витамины всякие,  углеводы  с сахаром... Словом, наша. Я еще  повспоминаю...
Подумаю, может, это и моя жена, только память напрягу...
     Черница начертила в воздухе священный для всех кавелитов-истинных знак:
косой продолговатый  крест,  потом, перевернув руку  ладонью вверх,  провела
черту  снизу.  Так  изображалась  Истинная Молясина, осязать  которую  ранее
Начала Света никому, увы, не дано.
     Кавель подал  свой  собственный знак  -  подите,  мол,  вон. Ему  снова
требовался шприц обезболивающего. Желательно полный, в двадцать кубов, ежели
по-заграничному считать.  Жаль, конечно,  но  больше  ничего  не было  нужно
теперь Кавелю  Адамовичу Глинскому: разве что еще стакан морошковой мутности
однократной перегонки. На вторую очистку времени уже не было, перегонный куб
у корабля  был только один,  а  самому Кавелю на день  не  меньше пятнадцати
чарок непременно  требовалось,  а  это, почитай,  полтора  штофа.  Тут не до
очистки. Дай-то  Кавель  чарку-другую полугара из морошки -  оно и  легчает.
Проклятый  киллер, ах, проклятый  киллер,  ужо будет на  него Начало  Света,
тогда попрыгает...
     Шприц, конечно,  появился,  и стакан тоже не замедлил. Организм  Кавеля
Адамовича Истинного продолжал исступленно  бороться с  отравой, в  которую -
ересиарх уже не сомневался  - ненавистный братец принесенных в кавелеугодную
жертву близнецов  окунул свою  подлую пулю.  Оставшись  в радельной в полном
одиночестве,  под  собственным портретом, ересиарх  усилием воли гнал  прочь
окаянную  боль,   и  размышлял,  что  бы  вообще  означало  появление  такой
неожиданной бабы.  Сам он женат  никогда не был, - к чему,  когда все бабы и
без  того  его  личная собственность,  -  но  вот  эдакая, которая  даже  по
документам ему почти-почти  жена... Ну чем он отличается от этого сгинувшего
невесть  где бывшего следователя? Только величием, призванием, да еще  датой
рождения,  да  и то всего на месяц, ну, спутала паспортистка июнь с июлем  -
великая разница, люди вон пол себе меняют и живут неплохо, те же симеоновцы,
говорят, все как  один  трансвеститы, да  и сам Симеон  -  от рождения Марья
Семеновна, она  же, Кавель прости, бывшая Вероника Моргана,  - а тут  просто
заявляется  баба,  ликом - вылитая истинная, и говорит, что жена  она Кавеля
Адамовича Глинского.  Надо  поселить ее с черницею где-нибудь на  отлете, до
Начала   Света,  а   как   наступит  оно,  дай-то   Кавель,  боль  исчезнет,
уестествиться  с ней, ежели  хорошо пойдет,  так объявить ее  своей законной
Кавелью... Кстати, так моргановки и считали, что Кавель - она женского рода,
покуда их изо  всех  столиц  Ярославны  Премудрые не выперли,  уверены,  что
истребили  их,  ан  нет,  те все  мужиками  заделались  и  где-то  на  Урале
сховались, Глинскому докладывали. А эта,  выходит,  в мужики  не захотела, к
мужику захотела. К Истинному Мужику!
     Мыслей Истинного Кавеля, конечно, никто не слышал, однако же, оставаясь
наедине, почти все свои мысли Глинский Истинный с тех пор, как заболел, стал
тихонько проборматывать себе под нос, это помогало справиться с болью.  Он и
сам этого  не замечал, зато хорошо помнили  про  таковую  привычку  великого
человека  оба пыточника-электронщика.  А  люди  это  были весьма  непростые,
сильные не  только верою - но и физически. С немалым трудом отловили они  на
рынке в Плесецке женщину,  кидавшуюся на всех подряд  обывателей и  торговых
крестьян с воплем: "Где Кавель? Истинный Кавель  где?  Все  ложь, все обман,
демократы   проклятые,   куда   Кавеля   спрятали?.."   Обладая   некоторыми
полномочиями,  о  которых  никоим образом  не  знал  и  знать  не мог  тяжко
страждающий ересиарх,  заломили электронщики  женщине  ее более-менее  белые
руки  к  затылку  и  усадили в  вездеход,  где  и  вкатили  подряд две  дозы
успокаивающего. Помогло. Правда,  перед  самой  Дебрью пришлось  третью дозу
добавить:  силища у Клары без правильного укола пробуждалась такая, что даже
мастерам-электронщикам приходилось опасаться за собственные кости.
     Теперь можно было слегка расслабиться. Они уютно расположились в  своей
конуре, поставленной близ пусковой установки - той самой,  что удалось снять
с  бедного  "Перекопа". Разложив  по  столам  массу  привезенной из Плесецка
мелкой электроники и изобразив  в  результате что-то вроде застывшего  вихря
инвентаризации,  оба  мастера  отзанимались  наконец-то всей этой  лажей,  и
приступили к своим прямым обязанностям: перво-наперво проверили прямую связь
с геостационарным спутником, вот уж полгода как установленном над Дебрью  по
предсказанию   непреодолимой   силы,   высказанному   еще   ранней   весной.
Предсказание исходило, вероятно, от верховного предиктора Российской Империи
графа  Горация   Аракеляна,   но  спутник  -  штука  дорогая,   Плесецк  без
личной-собственной  визы начальства,  страшно вымолвить  какого,  этим делом
заниматься бы не  стал, к  тому  же  спутник при  каждом запуске  очередного
чего-нибудь   с  того  же   слишком  уж  близкого   космодрома   приходилось
корректировать - словом, его обслуживание стоило уйму человеко-денег, а  ими
на  Руси  нынче как-то  не было принято сорить.  Впрочем, связь со спутником
работала отлично.
     Не  менее  отлично работали и  микрофоны,  регистрировавшие  каждый шаг
Кавеля "Истинного",  каждое  его бормотание и вообще все, как  бы выразиться
поделикатнее,  производимые им  звуки.  В  обязанности электронщиков входило
соединять  одно с  другим:  звуки  поступали на спутник,  а уж куда они  шли
дальше -  до того  не  было им  никакого  дела. Однако  же не  зря  один  из
электронщиков  служил в  не  столь  уж далеком  прошлом  личным  государевым
рындой:  он  бы  и  теперь им  не  возражал  оставаться,  да вот  -  возраст
проклятый, пришлось  брать  ту  работу, какую предложили. Другой электронщик
был и на самом деле электронщиком, хотя и большим любителем редких восточных
единоборств,  преимущественно  бирманских.   Судьба  свела   их   совершенно
случайно,  в  единственной строке  верховного  предиктора, где тот назвал их
имена, фамилии  и  будущие  звания.  Оба не  так  давно  сдали  экзамены  по
дознавательскому мастерству в Высшей императорской  академии художественного
сыска имени графа Андрея Ивановича Ушакова. Друг друга они недолюбливали, но
оба  на  этот счет  мало  переживали: совсем другой граф, светлейший Гораций
сулил  им, что как только  кончится тяжкое оперативное  задание,  как только
смогут они вернуться на Большую Землю - станут лучшими друзьями.
     Усилитель скучно  выдавал  бесконечно  повторяемое  Кавелем  Адамовичем
Истинным "Ёптнть!  Ну-у ептнть же! Эх, Начала Света на вас нет, вредные души
антихристские...",  и бывший рында  от  греха  подальше  выключил  ересиарха
совсем. Потом грустно посмотрел на напарника.
     - Хоть бы "Родониты" кончились...
     - И не мечтай, - ответил  любитель  бирманских единоборств, -  ты скажи
спасибо, что за "Родонитами" присматриваешь, а не за пингвинами.
     Бывшего рынду передернуло.
     - Что, и такое возможно?..
     -  Именно такое возможно.  И  притом именно потому,  что суждены нам  с
тобою, как сам знаешь, боевые заслуги.
     Майоры  грустно  переглянулись. Им, в отличие от божедомов, даже выпить
было нельзя, не зря зарплата нынче шла как за фронтовую обстановку.
     Майоры знали: в шесть  вечера император  всея Руси  занял  Антарктиду и
возвратил в состав своего бесконечного титула - "государь Аделийский".
     Зачем царю понадобилась Антарктида - знали очень немногие.
     Но зато очень многие на царя разозлились. Как чужие, так и свои.

        21

     <i>Пока ты не в аду, не хвались, что знаком с чертом.</i>
     Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли

     Гость  тщательно  отворачивался:  почему-то  любой  ценой  он не  хотел
посмотреть  ни  Давыдке, ни Кавелю  в  глаза. Наконец  он  стащил  с  головы
смушковую папаху, с совершенно мушкетерским поклоном ею взмахнул и выговорил
не без труда:
     - Доложи, милок, хозяину, что хочет его видеть хоть на малое время Фома
Арестович  Баньшин из Кашина,  он  помнить  меня должен, а  если позабыл, то
скажи: мол, гость пришел тот, который... ненарочный колдун!
     Рабочий день  кончился,  Богдан ушел фыркать  под  душем в обогреваемый
покой, который именовал "стоячей ванной". Давыдка мытье считал пустой тратой
времени и воды, в чем его Шейла изредка пробовала  разубедить, но слишком уж
велико  было у  нее  число подопечных, которым  полагалось втолковать  то же
самое.  Аккуратно посещали  баню только  киммерийцы да сам Богдан непременно
принимал душ после рабочего дня. А нынче он собирался еще и ехать на Ржавец:
по  случаю государственного праздника там готовился  обильный стол с немалой
выпивкой,  и не только теща Матрона Дегтябристовна обещала туда пожаловать с
фургоном, но и лично Кавель Журавлев со своим верным Хосе Дворецким.
     С ним, как и с чертоваром,  хотел  неофициально  повидаться просидевший
весь  день  на веранде  у Богдана Кавель Глинский:  он работал над серьезной
книгой о толках кавелизма. Под подобный проект Никита Стерх  сразу, ни с кем
не  советуясь,  выплатил Кавелю аванс  и заключил договор с неизвестным пока
никому на Арясинщине издательством "Крутота".  В издательском  деле Глинский
был  полным чайником,  но зато хорошо понимал в кавелизме: знал  и толки,  и
молясины, к тому же неплохо рисовал. Стерх норовил  сунуть  аванс  еще  и за
иллюстрации, но Глинский, лишенный своей бесценной коллекции, боялся ошибок,
- память,  чай, не компьютер. Книга к тому же получалась немалая, а сбыт был
обеспечен именем  (не  фамилией, увы) автора,  которое Глинский  не и  думал
скрывать.
     Заслышав, что хозяин отключил воду в душевой, Давыдка сдался.
     - Фома, извините, Орестович?
     Гость  снова  поклонился, упирая  взгляд в  носки  собственных  смазных
сапог.
     -  Фома,  извиняюсь,  А-рес-то-вич.   Батюшку  моего   Арестом  дедушка
наоктябрил, будь земля пухом обоим. Непременно А-рес-то-вич. Так и доложите.
А то его превосходительство и не вспомнит.
     Давыдка пошел  докладывать, оставив Кавеля в двух  недоумениях сразу: и
что за имя такое полоумный дедушка батюшке гостя наоктябрил, и с каких таких
пор сын  непальского гуркха  и  советской медсестры, ни на какой государевой
службе  не состоящий, стал "превосходительством". Или  он чего-то недослышал
за учеными  занятиями?  Или  гость  просто лебезит  от больно  заковыристого
своего отчества и у него не все дома?..
     Давыдка быстро вернулся.
     -  Прошу вас,  Фома Арес-с-тович... Проходите. Хозяин  просит прощения,
что  при вас одеваться будет. Торопятся они очень,  их супруга  ждут. И вас,
Кавель Адамович,  тоже просят пройти. Только  предупреждают, чтобы вы либо в
пол все время смотрели, либо в окно. Все свои, говорит, но смотреть вам Фоме
Арс-с...стовичу в глаза ну как нельзя. Проходите, проходите.
     Недоумевая,  Кавель прошел с гостем на все ту же веранду,  где сам весь
день  работал. На плетеном стуле у двери сидел в одних  шерстяных  кальсонах
Богдан и аккуратно стриг ногти на левой ноге.
     Гость перешагнул  порог, креститься  на пустой красный угол, как делало
большинство гостей Богдана, не стал, - вместо  этого по-восточному поцеловал
кончики  собственных пальцев. Богдан хмыкнул что-то  похожее на приветствие,
однако тоже на гостя старался не смотреть. "Техника безопасности!" - осенило
Кавеля.  Он немедленно перевел глаза на окно,  за  которым блистал снегом  и
рыжиной  не  сброшенных  на зиму листьев единственный на эту часть леса дуб,
словно  поставленный  к дому чертовара  охранником по решению общего лесного
древесного собрания.
     - Чем дальше в лес... - полушепотом сказал гость.
     - Тем больше древес! - радостно щелкнув отлетевшим ногтем, провозгласил
чертовар.  -  Садись,  Фома Арестович. Что-то сто лет  как от  тебя никто не
приходит... А тут ты и сам. Не иначе как  приключилось что. Давай жалуйся на
жизнь.  Или наоборот, как тебе охота.  Только уж  будь  любезен, дорогой, на
этот  раз  никакого  моим рабочим сглазу не  присаживай. У меня тут  и  своя
ведьма есть, хоть ее  сейчас я в аренду сдал, да вот поближе к ночи получить
обратно должен.
     - Ни-ни-ни... - залепетал потупившийся гость и присел на краешек стула.
- Я уговор помню. Чтоб я да сглазил? У меня вся норма за ноябрь выбрана, как
же можно, а нынче двенадцатое только. Я вот и телевизор  днем только слушал,
не смотрел: боюсь, вдруг через  телевизор сглажу кого, а  там ведь и царь, и
царица новообретенная, и цесаревич, говорят, отрок красы неписаной...
     - Уж и неписаной, - отозвался Богдан и опять щелкнул ногтем, -  мальчик
как мальчик. Приятно,  что  на отца  похож - сразу всем слухам о подменыше -
укрощение. Я  тут заходил  ненадолго  с  работы,  поглядеть,  когда в Кремль
въезжали - на лошади сидит меж кавалергардов, так лучше них сидит... Похоже,
всерьез  учился.  И   лошадь   -   точно   в   тон   отцовскому  автомобилю.
Подобрали-таки!
     -  На Рязанском заводе  подбирали, я слушал, - подхватил гость, - масть
эта темно-пепельная, называется, говорят, чагравая.
     Богдан подня