л голову и посмотрел прямо на гостя. - Да ты, Фома, что ж, совсем ни на что теперь не смотришь? Лошадь сглазить боишься? А сапоги свои, случаем, не сглазишь? Гость невесело усмехнулся. - Каш... Кавель Адамович, я представить тебя забыл. Вот, Фома Арестович, знакомься: наша достопримечательность и гордость: лично Кавель. Если полностью - то Глинский, Кавель Адамович. Выдающийся, заметь, кавелевед. Сейчас на вольных хлебах, пишет книгу о кавелитских толках России... по заказу крупнейшего издательства. А это, Каш - ты только смотри в сторону, так надо, гость у нас необидчивый - Фома Арестович Баньшин из города Кашина, что за болотом Большой Оршинский Мох. В прошлом собиратель былин, фольклорист, кандидат... забыл, Фома, каких наук, но точно кандидат... а нынче, согласно прозвищу - Ненарочный Колдун. Я, пока одеваюсь, все объясню. Кавель, все так же глядя в окно, пожал наугад потную, нервную руку гостя. "Чтоб колдун да нервничал?.. Почему Ненарочный?.." - пронеслось в голове Кавеля-кавелеведа, а Богдан подробно рассказывал кое-что одновременно и необычное, и интересное, и отчасти нужное Глинскому для книги, которую уже ждало от него неведомое издательство "Крутота". Как выяснилось, уроженцем отец Баньшина был ингерманландским, происходил "из потомственных путиловцев", из Ленинграда, короче. Отцу Фомы имя его собственный отец, долго работавший в ГПУ, подобрал исключительно удачное - Арест, и оно сработало: никто и никогда не пытался арестовать. Нынче отец гостя, в весьма преклонных годах, жил почему-то в государстве Израиль, но и там его, похоже, никто и никогда под арест не брал: очень, говорят, широко в этом государстве распространено знание русского языка, и с каждым годом становится оно все шире. Но и хрен бы с ним, с отцом Фомы, а приключилась лет пятнадцать назад с молодым тогда еще фольклористом Фомой Баньшиным, когда он полевые записи кашинских былин делал, незадача: занесло его в избу умирающего колдуна. Баньшин был молод и столь важных примет-правил не знал, а колдун умирал, долго и страшно, и все требовал, чтобы подошел к нему тот, кому он сможет "свое передать". Сельчане сторонились, а Фома по неведению решил помочь старому человеку, подошел к нему и сказал бредящему: "Ну что ты, отец, ну передай..." Колдун вцепился в его руку, заорал на весь Оршинский Мох - и умер, а Фома, не ведавший, что творит, получил от колдуна такое наследство, что не приведи Господь. Он получил дар сглаза, и в месяц, хоть помри, должен был теперь самое мало четырех человек непременно сглазить. Одержимыми их сделать, если по-простому, черта в них вселить. Покойного колдуна вынесли из избы вперед головой и похоронили на перекрестке трех проселков, а Фома остался ему заменой. Вот на этой невероятной почве и подружились Фома Арестович с Богданом Арнольдовичем. Фоме пришлось бросить на произвол судьбы свою ленинградскую комнату в коммунальной квартире на Охте, все двадцать квадратных аршин, - тогда еще на метры счет велся, да кто ж их теперь вспомнит, - и переселиться с берегов Невы на берега Кашинки, на далекую окраину Кашина, города относительно древнего, построенного на болотах как раз во время первых татарских нашествий, видимо, чтобы от татар в нем спокойно прятаться и пережидать беду. От татар, похоже, кашинцы спрятались, но вскоре прибрала к рукам их крошечное княжество Тверь, а потом и саму Тверь слопала Москва. Когда же в годы Смутного Времени польско-литовские бандиты Кашин взяли да и разорили со зла, что нет из него никуда толковой дороги, такой, чтоб войско пройти могло, то двумя годами позже именно тут нижегородская дружина Минина с Пожарским собрала войско для освобождения Москвы. Какой дорогой они смогли отсюда дойти до Москвы - до сих пор тайна, но вот смогли же. Кроме того, на всю Россию прославился Кашин еще и как столица всех мыслимых фальсификаций - от винно-водочных до ассигнаций фальшивомонетных. В благодарность за прошлое геройство и в компенсацию неустройство за нынешнее русское правительство открыло в конце XIX века на окраине Кашина целебные торфяные грязи, устроило такой курорт, что и по сей день пройти-проехать туда можно было только при очень большом желании. Разве что через все те же Кимры до Калязина, а там по железной дороге на Бежецк, там-то Кашин и стоит при своих грязях и минеральной воде "Кашинская". Если ж по прямой, то лежали между Арясиным и Кашиным одни сплошные болота. Привыкнуть к такой глухомани ленинградцу Баньшину было непросто, да вот привык как-то. Чай, колдун, и не отвертишься. Первое время Баньшину было как-то тяжко, что один сосед все норовит ему в глаз дегтем плюнуть, а другой старается в солнечный день тень колдуна осиновым колом к земле приколотить. Зачем? Единственным его настоящим колдовским умением был самый грубый сглаз. Стоило ему нечаянно с кем-то встретиться взглядом да и пробормотать про себя ту самую фразу, с которой перенял он у помершего колдуна свое жуткое нынче то ли качество, то ли искусство - как человек становился одержим бесом, порою даже не одним. В Баньшина стреляли, серебряную дробь для такого дела специально отливали - не помогало. А если сам Баньшин не выходил из дома, чтоб не причинить кому лишнего вреда, то на день-другой от такого средства толк был. Но как только приходил понедельник - приступала к нему самому неизвестная немочь: колдуна корежило и било, покуда он не уступал требованию поселившегося в нем умения и не выходил на улицу - глянуть в глаза первому попавшемуся прохожему. Тот, конечно, попадался, а Баньшину оставалось бежать в свою избу и прятаться на печи. По утрам он находил у себя на крыльце оставленные соседями молоко, кашу, яйца и другое съестное, смотря по сезону: так откупались от колдуна соседи. Их-то Баньшин мог и пощадить, но кто-то рано или поздно ему все же подворачивался. Колдун понимал, что до бесконечности так продолжаться не будет и управу на него найдут. То ли керосином дом обольют и не выпустят из огня, то ли "закажут" его колдуну посильней - результат получался для бедного фольклориста совершенно печальный. А об том, чтоб свой страшный дар кому-то взять да и "передать" - он и не помышлял: мешала совесть потомственного рабочего-путиловца. На этом месте пришлось сделать паузу: Богдан кончил приводить себя в порядок, оделся, набросил на плечи дубленку из черной кожи, снабженную для теплоты обыкновенной цигейковой подстежкой. Давыдка подал вездеход прямо к крыльцу, сел за руль; на правое сиденье чертовар почти насильно усадил Кавеля, наказав ни в какие зеркальца не глядеть. Сам вместе с Баньшиным устроился на заднем. Давыдка аккуратно вывел машину на проселочную дорогу, ведшую к Ржавцу. Колдун, отвернув голову к левому плечу, смотрел в окно, стараясь при этом зрачками как бы взять прицел повыше, а Богдан тем временем, зная, что ехать недолго, увлеченно досказывал новоиспеченному писателю необычайную историю Баньшина. - Я только производство развернул, только Фортуната нашел, чтобы сменщик был, у меня и на своих болотах по камышам черт на черте сидит, чертом погоняет - и вдруг заявляется ко мне, веришь ли, натуральный бомж, из-под Кашина, вокруг Оршинского мха, тропинками добрался. Орет - за Волгой слыхать, у яков того гляди молоко пропадет... то есть, конечно, не у яков, а у ячих. Орет! Проверил - ну точно, летник, сала топить - не перетопить, а Давыдка у меня еще тогда не работал - все, значит, самому делать надо. Возился я с ним чуть не сутки, упарился, но жаловаться не буду: вся шкура на шевро пошла, а это случай редкий. Бомжа отправил молоко пить к Шейле, работаю. Неделя проходит - ни хрена себе! Заявляется с той же стороны ну в точности такой же бомж, и орет точно так же. Просто близнецы-братья! И летник в нем такой же качественный, и опять шевро, даже лучше качеством. Ну, черта выпотрошил, бомжа - на молочную диету, работаю дальше, уже интересно, как тому волку из анекдота... Жаль, анекдот я забыл. И жду. Точно! Неделя проходит - опять ко мне бомж с той же стороны. Сам на первых не похож, старикан ветхий, орать уже не может, а как взялся за него - та-кен-но-го вельзевула вытаскиваю, что и корыт под ихор едва хватило. Шкура, заметим, юфть, но это уже и не важно. Я сало-то белую, и думаю: это кто ж меня на снабжение поставил? Выяснять, понимаешь, времени нет, но когда и четвертый приперся - пришлось принять меры. А ну как провокация? Посылаю Фортуната. День его нет, три его нет, шесть его нет. А на седьмой приезжает на такси с кашинским номером, и везет всех сразу: и бомжа свежего, и вот гостя нашего Фому Арестовича, да и водителя - в том тоже кое-что нашлось. Так и выяснилось все. Я ведь, Каш, сам знаешь - за качественного доплачиваю, совесть не велит иначе. Оказалось: бомжи кашинские сообразили - источник, бля, дохода нашли! И в очередь к Фоме Арестовичу, по понедельникам с утра - на сглаз... Давыдка, тут поверни - и стоп. Гостей нынче много, не надо наш броненосец с прочими машинами ставить. Загони под землю, потом в усадьбу приходи. А мы покуда пешечком, пешечком. Каш, выходи осторожно, там стекло битое под снегом, Савелий не прибрал... За кем? За собой не прибрал... Ни один в него черт не селится, прямо хоть под тару его приспосабливай... Стоп, это отдельно. Фома Арестович, давай о деле потом? Праздник все-таки. Баньшин согласился. Чертовар, колдун и Кавель неторопливо пошли к видневшемуся в конце аллеи дому с колоннами. Идти было легко, по обеим сторонам бетонной дороги лежал снежок уже на полвершка, не меньше; желтые калиевые светильники вспыхнули, как только Богдан со спутниками прошел через ворота усадьбы. Савелий хоть на что-то, получалось, годился: следил за телекамерой. Смутная идея озарила сознание Богдана, но временно погасла. Богдан боялся перепугать возможных важных гостей из числа уездного начальства, поэтому велел окольной дорогой загнать свой жуткий вездеход в подземный гараж. Не помогло: возле колонн усадьбы стояло, кроме пяти-шести автомобилей, нечто такое, что способно было перепугать гостей куда сильней. Голову это нечто имело верблюжью, да и горбы - тоже, но корпус невиданного зверя был необычайно вытянут, и сверху нес на себе четыре горба под тремя легкими кавалерийскими седлами, снизу же - опирался никак не на привычные две пары конечностей, а на три. Голову нечто держало необычайно высоко, традиционно, по верблюжьи, что-то непрерывно жуя. Из-за чуда выскочила старая знакомая, Васса Платоновна, - верная своим правилам, с тыквой неимоверного размера в обнимку. То ли хотела старушка-ведьма от избытка чувств заключить Богдана в объятия, то ли броситься ему в ноги, но по причине невозможности выпустить из рук тыкву не смогла ни того, ни другого. По-девчоночьи подпрыгнув у морды четырехгорбого чуда, она возгласила нечто невнятное, в чем при большой фантазии можно было опознать "Ишь, каков уродился! " - и принялась бегать вокруг него, похлопывая то по четвертому горбу, то по пятой ноге, то по шестой - эти, средние ноги были у чудо-верблюда особо мощными, ибо на них приходилась вся тяжесть немалого корпуса. Из-за колонн, не успев надеть ничего поверх парадного френча, появился и селекционер, бравший у Богдана ведьму в аренду. Выражение его лица не оставляло сомнений, что доволен чудо-верблюдом не только он, но и заказчик. Кондратий, человек немолодой, только еще поднял подбородок повыше, по-верблюжьему, чтобы отвесить Богдану поясной поклон и произнести речь, как из-за его спины вылетел другой человек, не только без верхней одежды, но и без пиджака, и вихрем бросился обнимать Богдана, причем ухитрившись левой рукой притянуть в те же объятия и Кавеля. - До Климента успели! Уложились! Мальчики мои, царица небесная не допустила до позора - все успели! Ах, как замечательно все!.. Кавель с трудом узнал в этом округлившемся, усатом, сияющим не только пряжками на дорогих парижских подтяжках, но и ясно обозначенной лысиной человечке не кого-нибудь, а не виданного им со времен школьного выпускного бала в Крапивне Пашу, точней, Пасхалия Хмельницкого. - Какой Климент?.. - полузадушено произнес Богдан, из-за малого роста попавший в образовавшейся куче учеников в "младшие". Пасхалий немедленно отпустил обоих, картинно отступил на шаг назад и чуть не упал: там была ступенька, первая из восьми, что вели под колоннаду, - Сегодня день святого священномученика Климента, папы Римского - после коронации телевизор только и показывает службу из его собора, что в Замоскворечье! А мы - успели! А ты - успел! Все масло опечатано и принято! Государь обвенчался с государыней и венчал ее императрицей! Сам! И цесаревич Павел... это что-то особенное, Богдан, наша Русь теперь, наша святая Русь - она взлетит, она взлетит... как комета! - Как ракета, - флегматично поправил Богдан, - ты, я вижу, уже празднуешь. Хоть бы нас подождал, а? - Да как же можно ждать в такой день, в такой день... Богдан рассердился. - Слушай, быстро иди в тепло. Мне за здоровье гениального генерального конструктора отвечать сам знаешь перед кем, и совсем неохота... - Это... да. Да какой я там гениальный, вот Юля Федорова - вот она гений, но ты только послушай... - На холоде - не буду! - рявкнул Богдан, и Хмельницкий исчез в вестибюле усадьбы. Кондратий Харонович как раз к этому времени закончил свой бесконечный верблюжий поклон, к счастью, ни в кого при этом не плюнув. Игнорируя присутствие Вассы, Кавеля и колдуна, заговорил с Богданом. - Вот и успели мы. Вот и успели. Четырехгорбого за считанные дни получили. Теперь его на поезд - и в первопрестольную. Воздухом его перевозить запрещено, но это уже не наша забота. Мне из канцелярии звонок был - оплата по осмотру лекарем в зоопарке, завтра, много послезавтра. Как договорено, деньги твои... - Я тоже все успел, мне теперь не деньги нужны, - отмахнулся чертовар, - мне теперь боевая сила нужна. Осто... холмогорело мне, что по мастерской обстрел идет крылатыми ракетами. Вреда немного, но работать же невозможно. Пасхалий протрезвеет, мы у него десантный транспорт арендуем - и гнездо этой мрази вычистим. И мне бы с десяток твоих боевых - там такие места есть, что никто, кроме твоих копытных, по ним не пройдет. Десяток хотя бы... - Дюжину возьми, Богдан Арнольдыч. Я тут приметил - у тебя все на дюжины считают. Оно, конечно, удобно, а может - не зря число это священное... - Да брось ты, Кондратий, - ответствовал чертовар уже в вестибюле, сбрасывая дубленку на руки Савелию, - какое там священное? Просто считать удобнее. На два - делится, на три - делится, на четыре - делится... А найдешь двенадцать? - И две дюжины найду для такого дела. А тебе впрямь столько их нужно? - Да нет, мне дюжины хватит, на них же по два седла умещается, два стрелка могут работать. Каждому - по базуке... Пугаться не будут? - Спрашиваешь... - почти обиделся Кондратий и снова стал похож на верблюда, собирающегося плюнуть. При этом Богдан, оглядывавший холл в поисках жены или хотя бы тещи, не говоря о прочих важных гостях, чуть прищурился и склонил голову набок, как обычно, внешностью превратившись в настоящего беркута. Заметил это сходство один Кавель и подумал - "Зоопарк..." Но дальше этой мысли не пошел: в холле появилась Шейла. Несмотря на парадное платье, рукава ее были закатаны: видимо, заботы по кухне лежали на ней до последней минуты. Чертовар шаркнул ногой и церемонно подошел к ручке супруги. Шейла немедленно ее отдернула. - Стой, дурень, я свеклу на терке только что... весь в красных пятнах будешь... Чертовар намек понял и весьма церемонно чмокнул жену в ухо. Она ответила тем же, после чего велела всем проходить в зал и садиться, "а у нее вот еще не все готово, никогда она ничего не успевает". Ничего не оставалось, кроме как подчиниться. В большом зале, который Шейла прибирала для приемов всего три-четыре раза в год, столы были расставлены покоем; с открытой же стороны сиял в полстены киноэкран; лишь очень близкие люди знали, что это - японский телевизор одной из последних модификаций, тонкий, скатывающийся в фольгу. По телевизору шел повтор кадров коронации венчания императора, супруги уже ответили на положенные вопросы и менялись кольцами. Митрополит Фотий с умилением разглядывал цесаревича, да и большинство присутствующих старалось отвести взгляд от венчаемой пары: императрица была на полголовы выше императора. Ну и что? Шейла была чуть не голову выше Богдана, и ничего, никто на венчании глаз не отводил. Богдан поразмышлял, где сегодня его место за столом, и понял - нет, не увильнуть. Сегодня его место за столом было главное. Кстати, точно против телевизора. Сейчас прежде всего нужно было найти место для опасного гостя. Справедливо решив, что передача идет в записи, поэтому Баньшин едва ли кого может через экран сглазить, чертовар усадил несчастного колдуна к дальнему углу стола - так чтоб видел он только экран и ничего больше. Ну, тарелку, если глаза опустит. Сервиз по столам был расставлен любимый, кузнецовский, как и в любом доме на Арясинщине: глупо таскать фарфор и фаянс за тридевять земель, когда за рекой Конаково. Оно же - Кузнецово. Переименовали его или нет? Богдан не помнил. Думать о пустяках времени у не было никогда. Одесную Богдана, раз уж архимандрит Амфилохий вежливо приглашение отклонил, сославшись на проведение службы в соборе Яковль-монастыря, мог восседать только глава орды журавлитов - Кавель Модестович Журавлев. В таком случае ошую, слева от Богдана, мог сидеть кто угодно - но не Кавель Глинский. Еще принесет нелегкая фанатика-кавелита, начнет решать свой великий "вопрос вопросов" - и пожрать-то не дадут, стрельбу устроят. А есть Богдану чрезвычайно хотелось, кроме стакана чая без сахара с утра, ничего он нынче через пищевод не пропустил. Следовательно... Молниеносно чертовар понял, что выбора нет: у окна стоял вместе со своими длиннопалыми спутниками старец Федор Кузьмич. Бакенбарды его были расчесаны и подстрижены; Богдан безошибочно опознал парикмахерский стиль Шейлы. "Ведь и не училась никогда, в молодости на приемке в ателье индпошива сидела - вот поди ж ты, настропалилась как!" - с удовольствием подумал Богдан и направился прямо к Федору Кузьмичу - приглашать. А на последнем шаге понял: нет, не ошую от себя нужно сажать старца. Его можно пригласить сесть только во главе стола. Федор Кузьмич принял приглашение как само собой разумеющееся, огладил свежеподстриженные бакенбарды и со вкусом опустился в кресло, поставленное Шейлой для мужа. Богдан собирался сесть рядом, по правую руку, но обнаружил, что это место уже оккупировано, причем персоной отчасти неожиданной: там расслабленно восседала пожилая дама, Матрона Дегтябристовна, главная журавлевская маркитантка, Богданова теща. "Весь дипломатический протокол - козе под хвост" - беззлобно подумал Богдан и водворился слева от Федора Кузьмича, но не рядом, а через кресло, оставив свободным место для хозяйки дома. Стали рассаживаться и прочие гости, человек что-то около тридцати; Богдан вспомнил, что второй стол, для народу рангом пожиже, накрыт в малом зале - вот там-то и должен сидеть Савелий... Снова в сознании чертовара промелькнула какая-то важная мысль, но слишком быстро ускользнула: Пасхалий у правого торца безо всякого приглашения пытался произнести тост, стараясь обнять при этом толстого заведующего костопальным цехом, Козьмодемьяна Петровича. На телеэкране крупным планом показывали цесаревича. Мальчик был одет в такой парадный мундир, что невольно думалось - как же ему, наверное, неудобно. Между тем наследник престола чувствовал себя столь непринужденно, что ненароком любой видящий его начинал ломать голову: ну где, ну у кого нынче можно научиться такой образцовой выправке. Мальчик посмотрел в камеру, и те, кто встретился с ним взглядом, подумали все одно и то же: сейчас в глаза им смотрел будущий император Павел III. "Еще будет один государь Аделийский", - равнодушно подумал чертовар и потянулся к фаянсовой миске с любимым лобио. Своих детей у него не было, а любить чужих он не находил специальной причины - черти в них не водились почти никогда. Застучали вилки и ножи, Шейла заняла свое место последней. Первым делом она плеснула из хрустального графинчика в свою стопку, затем - Федору Кузьмичу, затем - мужу. На том содержимое графинчика иссякло. Чертовар исподтишка понюхал темно-коричневый напиток. Пахло хорошо, но совершенно незнакомо. Прочие гости тоже наливали себе кто чего жаждал, а Богдан не утерпел и спросил у Шейлы: - Слушай, это чего ты нам налила? Шейла изобразила полную невинность. - Как чего? Самогон, от Козьмодемьяна, новая марка. Он назвал - "Коронация". Самогон как самогон, только крепкий, учти. - Из чего?.. - подозрительно спросил чертовар, зная страсть костопальщика к экспериментам. - Из коньяка, Богдаша. Берется армянский "Двин", четыре доли, к нему одну долю "Арманьяка", перегоняется с полынью и желтым донником - и готов продукт... Богдан прикинул в уме цену продукта. Прикинул - и хотел выпить. Однако слева послышался скрежет отодвигаемого кресла. Федор Кузьмич, держа в руке высокий, узкий бокал с совершенно бесцветным напитком: "Коронацию" он пока что поставил, вопреки всяким правилом, прямо на десертную тарелку. Старец просил внимания. У него был готов тост. Все, кроме Хмельницкого, замерли, но и того обратали соседи: слева и справа от него сидели киммерийские братья-гипофеты, позади - стоял негр Леопольд и аккуратно зажимал буяну рот. Федор Кузьмич слегка покашлял, потом заговорил. - Дорогие хозяева, дорогие гости, да будет мне позволено произнести этот краткий, но, полагаю... - Федор Кузьмич неожиданно фыркнул, сдерживая смех, но Богдан понял, что никакого издевательства тут нет, а есть некая неизвестная ему скрытая цитата, - исторический тост. Сегодня наша империя обрела законченность. Император Павел Федорович и императрица Антонина Евграфовна, как и цесаревич Павел Павлович, возглавляют отныне Россию и все сопричастные земли, и нет такой силы, которая могла бы приостановить поступательное движение нашей отчизны к доселе еще невиданным вершинам сияющей в веках славы. Взгляните, друзья мои, на экран. Все головы, кроме, возможно, авиаконструкторской, как по команде повернулись к телевизионной стене. Поскольку фигуры на ней были чуть не вдвое больше натурального размера, то ошибиться было невозможно - кого именно предлагает увидеть на экране тамада. Оператор крупным планом показывал молодого человека в парадной, но никак не военной форме, в которой опытный глаз мог легко распознать мундир древнего потомственного московского дворянства. У человека было выразительное южное лицо и довольно длинный нос, в толпе гостей он стоял неподвижно, отличаясь от всех подчеркнуто скучающим видом, словно все это видел в сотый раз - чего быть никак не могло - или же, что уж совсем невероятно, просто знал наперед: что будет здесь через минуту, через год, через сто лет. От правого крыла стола долетел возглас, нечто вроде "Ах": чертовар заметил, что издал этот возглас киммериец Веденей Иммер. Что верно, то верно, именно Веденей лучше всех из числа присутствующих знал, каково выражение лица того, кто видит будущее, лицо предиктора. - Запомните лицо этого человека, - продолжал Федор Кузьмич, - быть может, единственный раз вы видите его, в газетах нет его фотографий, на телевидение - калачом не заманишь... Ну да неважно. Запомните! Перед вами - гарант спокойствия нашей страны, днем в прямой трансляции нам уже довелось его видеть, сегодня повторов больше не будет, а позже, опасаюсь я, изображение его исчезнет с экрана даже у тех, кто ведет сейчас видеозапись. Светлейший граф Гораций Аракелян! Сейчас мы, безусловно, пьем здоровье императорской семьи, но сразу же следом предлагаю выпить и здоровье графа Горация! Ибо без него... век нам с вами здоровья не видать! - неожиданно пониженным, каким-то лагерным тоном закончил Федор Кузьмич, опрокинул в горло рюмку с прозрачным напитком, и в ту же секунду отправил следом за ней рюмку "Коронации". Богдан только головой мотнул: чтоб спирт-ректификат, который он безошибочно распознал в первом напитке, заливать Козьмодемьяновым продуктом? Это ж какое здоровье иметь надо! У самого Богдана вышло наоборот: не желая обидеть почетного гостя, он опрокинул рюмку "Коронации", а следом - ловко поданную рюмку... еще неизвестно чего, что поднесла жена. Эффект получился потрясающий: вкус первого напитка был начисто заглушен двадцатиградусной "Рябиной на коньяке". Богдан обозрел стол. Нет, все эти кулебяки, салаты оливье, копчености с моченостями, утиные окорочка, все эти пять сортов икры при девяти сортах блинов - это было не для Богдана. Однако алкоголь начинал оказывать действие. "Так и надраться недолго..." - подумал Богдан и, как Советский Союз на Финляндию, напал на лобио. Утолив первый голод, Богдан сообразил, что по крайней мере еще одного супер-почетного гостя как-то к месту не определил; он стал оглядываться. Гость, оказывается, запоздал: именно сейчас, приподняв своего бога, царя и кумира над инвалидным креслом, в зал проталкивался Хосе Дворецкий. Кавель Журавлев, видимо, был нынче совсем плох, если прибег к такому средству передвижения, - но праздник по случаю коронации все же присутствием решил почтить: через обер-маркитантку глава орды давно считал Богдана своим вполне полноценным родственником. Богдан хотел встать и провозгласить тост за опоздавшего - но опоздал. Журавлев тяжело поднял руку и сделал запрещающий жест. - За меня, пожалуйста... сегодня не пейте. Сегодня... другой праздник. Я... с краю тут побуду, да и вообще... ваше здоровье, Богдан Арнольдович! В руке Кавеля-Навигатора появилась рюмка, доли секунды она пребывала пустой, затем Хосе Дворецкий наполнил ее чернильного цвета жидкостью. "Журавлиный бальзам", - подумал чертовар. Что это за напиток - все недосуг было выяснить, но как-то раз теща его этим зельем угостила - не сказать, что Козьмодемьянова "Коронация" была намного крепче. Богдан тоже сделал в воздухе жест "за здоровье", наскоро выпил очередную рюмку рябиновой радости, а потом тихонько понюхал карманчик, пришитый на рукаве своего же пиджака: там лежала и благоуханно пованивала на ползала пробирка с фракцией АСТ-2, протрезвляющей даже после тройной летальной дозы самого дурного древесного спирта. На экране тем временем появился новый персонаж, Богдану незнакомый. Он стоял на ступенях Красного Крыльца в Кремле и потрясал кулаком над головой. Звук был отключен, дабы не опошлять торжественное событие звоном посуды и чавканьем, но Богдан хорошо читал по губам, к тому же в нижней части экрана шли титры на четырех языках, на двух кириллицей - на русском и английском, на одном латиницей - на испанском, а четвертую строку квалифицировать было трудно, ибо буквы на ней шли греческие, да вот поди знай - древнегреческий это язык или же новогреческий, если ты ни в том наречии, ни в другом - ни в зуб ногой? "Мировой деспотизм... Вставай, вставай... Мы не позволим тоталитарно-демократическим режимам..." - разобрал Богдан по губам выступающего. Был это крупный, моложавый мужчина лишь вершка на два-три не дотягивавший до полной сажени. На подбородке у него виделся ясный шрам. "Безбородко?.." - не сильно грамотно заподозрил Богдан, и перевел взгляд на титры. "Андрей Козельцев, князь Курский" - по крайней мере на трех языках прочитывалось совершенно ясно. Про этого верзилу, скромно обошедшегося при дворе единственным титулом, Богдан знал только то, что молва давно прочит его в канцлеры. Но поскольку давно прочит, а он все не канцлер - то едва ли бывать ему таковым. Из своих источников Богдан слыхал, что Козельцев заведует у царя чем-то вроде идеологии. "Ну и флаг ему в руки" - равнодушно подумал Богдан, опустил глаза и снова напал на лобио, размышляя - не пора ли уже переходить к сациви. И то и другое Шейла принципиально готовила только по праздникам. Классно готовила, надо сказать. Тосты звучали почти непрерывно: академик Гаспар Шерош вздымал рюмку "Ахтамара" за божественное искусство арясинских кружевниц, экс-овощмейстер Равиль Курултаев, наплевав на исламские запреты, целовал кончики собственных пальцев и, прежде чем сглотнуть фужер того же коньяка, дополнял тост академика пожеланием вечного здоровья и красоты самим кружевницам; обер-маркитантка Матрона Дегтябристовна поднимала граненый стакан за женское равноправие, "не боюсь сказать - полноправие" - продолжала она тост и пила быстрей, чем ее успевали спросить, чем эти две вещи различаются; селекционер Кондратий Харонович пил "за достигнутые успехи"; Веденей Иммер, не выходя из правил своей от рождения полученной профессии, пил за "благополучные предвестия"; братья-гипофеты, еще далеко не надравшиеся, были озабочены изучением неведомого для них блюда "сациви", ну никак не понимая - из чего это приготовлено, да и можно ли это есть вообще... Богдан уже не знал, за что пьет, но со всем был согласен и только яростно вгрызался именно в гору куриного сациви. На экране беззвучного грохотали колокола Ивана Великого. Внезапно все изменилось. Фаянсовая миска, все еще до половины полная шедевром грузинской кулинарии в русско-шотландском исполнении Шейлы Тертычной, подпрыгнула, словно обезглавленная индейка, и бросилась в лицо Богдану. Загрохотала и прочая посуда, женский визг умелиц-рукоприкладниц Пинаевой и Трегуб, лязг инвалидного кресла Кавеля Журавлева, татарский вопль Курултаева и густой русский мат - все это обрушилось на пирующих монархистов в одно мгновение. Но так же и кончилось: все, кроме визга рукоприкладниц. Богдан, прекрасно понявший, что к чему, даже не попытался отереть соус с лица, но уже орал на весь зал: - Спа-а-куха! Всем сидеть спокойно, возможен второй удар! Всем сидеть по местам! Ничего не случилось, возможен второй удар! Ничего не будет, возможен второй удар!.. Удар не замедлил, но очень слабый, и не такой, как первый, похожий на землетрясение, а просто удар в дверь. Никто и не подумал ее открывать, но пришедший сам себя мог обслужить. Дверь отворилась; на пороге, сверкая всеми своими лакированными поверхностями стоял кабинетный рояль Марк Бехштейн. К ужасу тех, кто видел его впервые, и к радости всех прочих, Марк прошагал в центр зала, поднял крышку - и со всех двухсот тридцати струн грянул "Прощание славянки", государственный гимн Российской Империи. Богдан протер пальцами глаза, подумал - и пальцы облизал. Что-то сильный сегодня удар... Но и праздник большой. Привести себя в порядок чертовару помогали трое: жена, теща, и почему-то Кавель Глинский, толку от которого не было совсем, но у которого было множество вопросов. - Это снова наш с тобой?.. - Тезка твой проклятый, Каш... Нет, точно пора его... - Он опять тебе по мастерской бьет? - Может, и так... Но сейчас там защита есть, а вот веранду, не ровен час, мог и разворотить... Кавель всполошился. - Как веранду? У меня там рукопись... В ноутбуке весь текст... Богдан посмотрел на Кавеля окончательно промытым правым глазом. - Ты что ж, на дискетку не скинул? - Вчера, скинул, вот она, в нагрудном... А что сегодня полдня писал - все там осталось... Чертовар почти хрюкнул. - Знаешь, мне бы твои заботы! Полдня работы пропало! Рассказать тебе, что и когда у меня пропало?.. "Прощание славянки" дозвучало, Бехштейн повернулся вокруг оси, приветствуя гостей, и разразился вальсом Вальдтойфеля. Гости постепенно подтягивались к столу, приходили в себя, вновь брались за тарелки; побито оказалось сравнительно немного: кузнецовская посуда, чай, пережила советскую власть - уж как-нибудь и удар крылатых ракет тоже пережить должна была. Старицкий и прочие, кому по должности полагалось, прибирали разбитые бутылки и веером разлетевшиеся блины. Снова зазвучали тосты. С разрешения хозяев, - даже возмутившихся, что у них такового разрешения просят, - Хосе Дворецкий разжег глиняную трубку, и Навигатор облегченно затянулся. С разрешения хозяев, данного куда менее охотно, закурили и другие: негр Леопольд достал дорогую сигару, Гордей Фомич, повелитель ржавецких варений и наливок - дешевые сигареты-гвoздики, прочие в основном пользовались вошедшими в моду пахитосками. С общего согласия выключили телевизор: вместо повтора коронации по нему пустили неизвестно зачем шестнадцать тысяч какую-то серию жития Святой Варвары, - а щелкать кнопками в поисках чего-нибудь интересного при отключенном звуке все равно ни у кого охоты не было. В вестибюле вновь раздался грохот, однако сотрясения пола не произошло: похоже было, что упал, к примеру, шкаф. Такой уж был сегодня день - и не стоило искать объяснений, откуда столько грохота. В Москве-то, небось, еще больше грохота. В Москве-то, небось, салют в сто один залп и еще всякие фейерверки чуть не на каждом углу. Кавель Глинский вспомнил, как бабахало каждый праздник в двух шагах от его дома на Волконской площади, орудия ставили рядом, на Садовом Кольце - и попробовал найти в своем сердце грусть по Москве, которую не видел больше полугода. Почему-то никакой грусти не нашлось - однако защемила душу тоска по сгинувшей коллекции молясин. Грохот в вестибюле повторился, но более сильный - нечто приближалось к залу с гостями. Богдан на всякий случай встал между Кавелем и дверью: только не хватало новой Музы-письмоносицы. Дверь открылась, и в зал ввалилась отнюдь не Муза, не человек и даже не рояль: неизвестно каким путем преодолев заклятие на неудаление от Выползова, в усадьбу на Ржавце явился однорогий черт Антибка в костюме-тройке. Лоб его на этот раз ничем новым украшен не был, и это вселяло дополнительные опасения, ибо означало: "Родонитами" шарахнуло не лично в пресвитера церкви бога Чертовара, а... куда-то еще. Черт снова рухнул на то, что заменяло ему колени. Говорить он не мог, только мотал головой, на которой все еще не зажили следы последней встречи с крылатыми ракетами, он не мог даже хрипеть, лишь хвост, аккуратно пропущенный под шлицем парадного пиджака, хлестал по дверным косякам так, что с них сыпалась позолота. Чертовар поспешил к бедолаге, но явно опоздал: увидев что-то в зале, тот завыл ноздрями и рухнул на спину. Богдан проследил, на что же такое глянул подопечный. И с неудовольствием понял: на черта, позабыв все предосторожности, в упор все еще смотрел ненарочный колдун Фома Арестович Баньшин. - Фома! - рявкнул чертовар, мигом сообразив, что именно произошло. - Мы же договорились, что никакого сглазу без уговору! Если год високосный, так уж и Касьян нашелся, тоже мне! Давай-ка, сам нагадил, сам прибирай!... - Да не видел я их, чертей, никогда, - лепетал Баньшин, потупив глаза и, кажется, их закрыв, - Я ж по жизни-то, по жизни - должен бы заведовать идеологическим сектором в Кашине, тем, который по борьбе с религиозно-атеистическим мракобесием, значит... Я ж не нарочно, я думал, он - вроде бомжа, только спасибо скажет... А в Кашине бомжей совсем мало стало, все в Кимры подались... Я ж потому и пришел помощи у тебя просить... Богдан устало сел на корточки и ощупал Антибиотика. - Сволочь ты, Фома, вот что тебе скажу. Что Касьянов глаз у тебя - ладно, ну и пользовался бы раз в четыре года, двадцать девятого февраля... или уж когда нам обоим от этого польза. А тут - на тебе, черта мне сглазил, плесень на плесень навел. Нет в нем ничего, ни выпоротка, ни другого черта! Ты мне работника испортил! - Богдан выговорился и остыл. Антибка, закатив гляделки, не подавал признаков жизни, покуда Богдан не взял его за лоб. - Дамбу снесло... в Хрень снесло на хрен, все ракеты в Хрень ко... всем, ко всем... хреням... на хрен! - пробулькал черт и снова сомлел. - Ну и что теперь с ним будет? - деловито спросил прибежавший из малого зала Фортунат: там бухгалтер был за старшего и на столе поэтому не было не то что жареной рыбы - даже осетрины холодного копчения. Квалификацию по чертям он имел приличную, но черта, которого сглазил человек, видел впервые. Кавель Адамович, стоя в сторонке, пришел к выводу, что и Богдану видеть такое не каждый день случается. - Подохнет на хрен... - ответил чертовар, садясь на пол рядом с пострадавшим, - а может и выкарабкается. Это ж строго индивидуально, как кошка с десятого этажа: может лопнуть как пузырь, а может отряхнуться и пойти... - увидев приближение тещи, Богдан задержал на языке мнение о том, куда здоровая кошка, безболезненно спрыгнувшая с десятого этажа, должны бы идти. Теща держала перед собой трехгранный графинчик - такими пользовался Козьмодемьян, разливая конечный продукт очередного эксперимента; и цвета жидкость в графинчике была именно такого, какой имела давешняя "Коронация". Чертовар посмотрел на Антибкины стиснутые зубы - с большим сомнением. Теща при этом соображала быстрее зятя, она сразу нашла выход из положения. - Иди-ка сюда, мальчик. Ты, ты иди сюда, Варфоломей! - обратилась она к сидевшим плотной группой долгопалым киммерийцам. Молодой богатырь с готовностью отделился от попутчиков. Перекрестившись, как перед любой работой, по указанию маркитантки, он без особого напряжения приподнял черта над полом и запрокинул ему голову. Чертовар мысленно почесал в затылке: с такой силищей да чтоб где-то в захолустье сидеть? С такой силищей надо идти работать на чертоварне! Богдан завернул веко Антибке, поцокал языком. Ему вдруг стало неспокойно. Все-таки надо ехать в Выползово. Дамба слишком близко от Хрени... была. Даже если ни мастерская, ни дом не пострадали... Все равно. - Пароход пришел... - вдруг сказал Кавель Журавлев из своего кресла, ни к кому не обращаясь, - надо встречать. Матрона Дегтябристовна тем временем сообразила, что зубы Антибке разжимать нет необходимости, и влила содержимое графинчика в одну из многочисленных ноздрей пресвитера. Черт забился в конвульсиях и стал чихать, - но ему ли было бороться с Варфоломеем. - И как мы его потащим? - спросил чертовар у всех сразу. Ответ пришел с самой неожиданной стороны - от главы журавлевцев. - А в мою кибитку положим. Медленно поедем, не торопясь поедем. Я "мерседесы" отдал, у меня теперь оба коня новые, называются красиво - "фольксваген-фаэтон". До берега доедем, а там дорога к тебе накатанная. Кстати, и пароход увидим, он сейчас под Арясин Буян подходит. Прожектор взял? - вопрос был обращен к Хосе Дворецкому. Тот с удивлением покачал головой, в том смысле, что "как же я мог бы забыть?" - и подал Кавелю трубку. Тот затянулся и задремал, сил у него и всегда было мало, а сейчас их не стало совсем: после небольшого приступа ясновидения, открывшего ему, что тот самой пароход, прихода которого он ждал столько времени, уже идет от Волги вверх по почти готовой замерзнуть на зиму Тучной Ряшке. - Жаль, и посидеть за столом толком не вышло... - печально сказала Шейла. - Как не вышло? - удивился чертовар - По телевизору мы все важное посмотрели, а прочее берем с собой, у меня на веранде и допразднуем. Ну, остынет кое-что, так ведь и только. В мастерской все закрыто, так что ты запахов не бойся. Только правда нам лучше сейчас туда. Транспорта вроде бы должно хватить. И Кавель Модестович поможет, и Кондратий Харонович... - И я! - внезапно подал голос чуть ли не из под стола Хмельницкий. - Сейчас самолет прикажу подать, сядем... и улетим... и улетим... Чертовар незаметно показал Шейле две сложенные под щекой ладони - мол, этого хорошо бы уложить, допраздновался бог десантников. Сортировка гостей пошла быстро: журавлевцы были направлены к своему транспорту, туда же и киммерийцы. Кавеля Глинского чертовар задержал: только не хватало еще в один транспорт поместить двух Кавелей, может и в вездеходе посидеть. Обозревая суетящийся зал, Богдан заметил у окна фигуру, сотрясаемую рыданиями: глядя в темное окно, там трясся в истерике ненарочный колдун Фома Арестович Баньшин. Что-то ведь и с этим несчастным делать надо было. Чертовар подозвал резвую Вассу: одной рукой она обнимала тыкву, другой наскоро отправляла в рот свернутый в трубку блин. - Васса Платоновна, а Васса... как ты находишь - можно ему помочь? Старушка наскоро сглотнула блин и отрапортовала: - Отчего ж нет? С него дар снять можно... А потом не понадобится? Богдан ухмыльнулся. - Кто его знает... Права ты, пожалуй. Касьянов глаз - штука ценная, да только как бы его в мирных-то целях?.. Васса посмотрела на Богдана, как на маленького ребенка. - Всего-то?.. Через полминуты на глаза Баньшину была натянута широкая кожаная повязка, на шею - похожий на ту же повязку ошейник, поводок от которого Васса гордо вручила чертовару. - Вот, и по мере надобности используй. Только мне бы вот узнать желательно... - ведьма снова засмущалась. Богдан рассвирепел: - Не знаю я! Не знаю, не знаю! Бери молясину - и радей! Глядишь и откроется тебе... Разговор был прерван гудком: Давыдка подал вездеход к парадному входу. Шейла тоже решила поехать - уж какое застолье без хозяйки. Матрона Дегтябристона - та вообще ни у кого не спрашивала разрешения, сразу же пошла заводить верную свою пятитонку. Бывший таксист Валерик оказался за рулем ржавого, выгнанного из глубин подземного гаража автобуса; в него сразу стали тащить стулья: чертовар предупредил, что нужно взять, а иначе на полу сидеть придется. Выходили медленно и бестолково: Старицкого нагрузили блинами, на Фортуната - единственного, кого решили забрать из малого зала - навесили бутылки, потом Хосе Дворецкий бережно вынес Кавеля Журавлева и его инвалидную коляску, Варфоломей следом потащил Антибку, Веденею неизвестно почему досталось огромное блюдо сациви, Вассе Платоновне препоручили поводок с ненарочным колдуном на конце, Савелию препоручили увязанный в скатерть пирог необъятных размеров вместе со строгой инструкцией "не отщипывать!", академик Гаспар Шерош, которого никто и без того не посмел бы ничем нагружать, вышел, закрывая лицо носовым платком, вроде бы рыдая, однако поспешивший за ним Федор Кузьмич вел себя почти так же, и Кавель Адамович, применив опыт следовательской дедукции, понял, что оба давятся со смеху; жаль, но особо присматриваться он сейчас не мог, ибо тащил в Богданов вездеход тяжелую кузнецовскую салатницу, - с тем салатом, который еще недавно называли "оливье", а теперь уже никак не называли, - придерживая на ней перевернутую тарелку вместо крышки. Рояль Марк Бехштейн увязался вслед за остальными, хотя никакой поклажи на себя навесить не позволил, - короче говоря, на сборы ушло с полчаса. Четырехгорбого верблюда оставили на конюшне под зорким присмотром негра Леопольда, на трехгорбых погрузились Кондратий, Васса, Баньшин и еще кто-то, - словом, когда невероятная процессия выехала из ворот усадьбы, была уже чуть ли не одиннадцать. - Ты на кого стол оставила? - спросил Богдан жену, устроившуюся там, где в прежней поездке сидел колдун. - На Киприана. Богдан задумался. Он не помнил, чтобы на ферме был кто-то с таким именем, однако скоро выбросил эту заботу из головы. Машина шла в полной темноте по направлению к Тучной Ряшке. Свет фар выхватывал то сосну, которую приходилось огибать, то выемку, в которую полагалось сперва въезжать, потом выезжать из нее. Богдан достал сотовый телефон и устроил перекличку тем, кто ехал следом. И Дворецкий, и Кондратий подтвердили, что они следуют по колее, а третий звонок раздался на заднем сиденье: по привычке Богдан позвонил жене. Тут же сплюнул и рассмеялся, а Шейла недовольно фыркнула. - Ты еще Давыдке позвони... - Давыдка за рулем... Давыдка вел вездеход с предельной аккуратностью - даже язык от старания высунул. Богдан тронул его за плечо: - Язык-то втяни, ведь откусишь на первой колдобине. Давыдка послушался. Скоро дорога уперлась в подъем, свернула направо: это был путь вдоль Тучной Ряшки к Накою. Здесь, на левом берегу, почему-то никто никогда не селился. Легенда гласила, что именно этим берегом шел на Москву войной давно уже причисленный к лику святых князь Михаил Ярославич Тверской, а этого святого, как и Александра Невского, по личным причинам арясинцы недолюбливали. Да и вообще чего хорошего в этом левом береге - нешто мало места на Арясинщине, нешто уж и на правом негде построиться да шелковицей, да цикорием на жизнь заработать?... Наконец, вездеход взобрался на крутое взгорье - отсюда открывался вид на Арясин Буян, а дорога направо уводила через Суетное к Выползову. - Глуши мотор, - сказал Богдан. Все, кто ехал в вездеходе, включая самого Давыдку, вышли наружу. Река была темна, а город на другой ее стороне жил своей ночной, праздничной жизнью. У причала Арясина Буяна в воде виделось что-то темное, с него доносились ритмичные крики. Вскоре подъехали "фаэтоны", рядовые журавлевцы стали что-то устанавливать. Из кабины пятитонки вылезла теща Богдана, и никто не удивился, увидев, что ей, как человеку, садящемуся в стремя, подставил сложенные в замок руки еврейский акробат. У них шел оживленных, начатый, видимо, еще в кабине диспут; расслышать что-то внятное не представлялось возможным, но очень часто и с нажимом в этом споре повторялись слова "кит" и "слон". Подошли и верблюды. Наконец, журавлевские мастера закончили сборку и слабый голос Кавеля Модестовича скомандовал: - Включайте, олухи, чего уж там... Мощный киммерийский "дракулий глаз" залил калиевым сиянием Тучную Ряшку от берега до берега. Темная масса возле Арясина Буяна оказалась небольшим старым пароходом отнюдь не речного вида, на слегка наклоненной палубе которого откалывали сложные па боевого танца - один, два, три... ровно восемь дедов очень ветхого вида. Через равные промежутки времени они замирали, издавали дружный вопль - и все начиналось сначала. Зрелище было впечатляющим: почище речи князя Курского с Кремлевского крыльца. - Это еще что такое? - спросил Богдан Журавлева. - Это моя "Джоита". Теперь мне разгрузить ее - и сниматься с места. Сам видишь, какой груз приехал... Богдан наклонил голову к плечу, как всегда, стал похож на беркута. Журавлев больше ничего не объяснял, оставалось лишь присматриваться и прислушиваться. - Кама те! Кама те! Кама те!.. - доносились с палубы ритмичные возгласы, потом деды резко топали правой ногой и орали - А-а-а! - Даже с берега было видно, что лица их налиты кровью. - Кама те! Кама те! Кама те! А-а-а!.. - было полное ощущение, что конца танцу и воплям не предвидится. Любопытство взяло верх. - Кавель Модестович, это кто такие? Журавлев затянулся из глиняной трубки, выдохнул и словно нехотя ответил: - Это центральный комитет коммунистической партии Новой Зеландии. Туда рейс был у "Джоиты". Разве не видно? Весь комитет, в полном составе... Обалдел даже видавший все на свете, включая Дикого Мужика Ильина, Богдан. - Но зачем? Кому они нужны?.. Кавель Журавлев затянулся еще раз, выпустил дым и устало посмотрел на чертовара. - Вот и я, Богдан Арнольдович, тоже думаю: кому они нужны? Мне их заказали доставить. Мое дело маленькое - я заказ выполняю. Богдан удовлетворенно кивнул. Такой ответ устраивал его полностью. Мало ли чего он в жизни сделал такого, о чем понятия не имел - на хрена ж это нужно. Неслышно подошел Федор Кузьмич. - Уже половина первого, Богдан Арнольдович. Мы тут с Гаспаром Пактониевичем прикинули: всего пять дней нам до выступления осталось... Если вы, конечно, хотите всю эту бомбежку прекратить. Ракеты в Карпогорах, видимо, закончились, но могут ведь и новые подвезти. Богдан хотел - да еще как. Маорийский боевой танец в исполнении новозеландских коммунистов как-то даже на него подействовал. Словом, пора, пора. А то и вовсе работать не дадут. А с реки неслось яростное: - Кама те! Кама те! Кама те!.. А-а-а!.. В полной темноте, в заледеневших прибрежных кустах, кабинетный рояль Марк Бехштейн тихонько подбирал к их пению мягкую шотландскую мелодию. 22 Державой править - это вам не экспедиции в Антарктиду посылать, Ваше Императорское Величество. Василий Щепетнев. Седьмая часть тьмы Подземный коридор все никак не кончался. Через каждые двадцать саженей со стены свисал небольшой светильник, но было этого мало, и каждый промежуток между светильниками с завидной точностью все в те же двадцать саженей знаменовался подозрительно густой темнотой. Попутчиков в такую дорогу император не взял бы и прежде. Теперь, после коронации императрицы и явления народу цесаревича, спутники стали тут нужны еще меньше. Царь пробирался подземным ходом из кремлевского Теремного Дворца в дом Боярина Романова, что на Варварке, где с начала восьмидесятых жил и плодотворно трудился оный боярин, точнее, великий князь Никита Алексеевич Романов, он же сношарь села Зарядья-Благодатского Лука Пантелеевич, из сентиментальных соображений хранивший липовый паспорт советских времен, где еще и вероисповедание не было проставлено, зато была указана фальшивая фамилия обладателя - Радищев. Нынче старик совершенно официально попросил государя зайти к нему в гости на чашку чая и на бублик-другой, - по-родственному, подземным ходом, чтоб не тревожить никого. Имел сношарь к императору некое дело, которым ни с кем не хотел делиться, а уход Отца Народа с Варварки (в отличие от ухода царя из Кремля) немедленно был бы замечен стерегущими Зарядье бабами. Императорский подземный ход тоже стерегли отнюдь не атланты, - коих Павел, кстати, терпеть не мог, как и все прочие кариатиды, совершенно чуждые духу русского искусства. На бывшей Васильевской площади, глубоко под которой был проложен подземный ход, по зимней погоде сейчас коров не пасли. А ведь когда-то великий художник Суриков изобразил боярыню Морозову, лежащую в санях именно на этом месте, провозимую мимо Василия Блаженного в изгнание - а за что? За двуперстие... Странные люди были предки, такие пустяки их занимали. Что два перста, что три перста - во всех благость и лепота есть, митрополит Фотий приказал и доносов не рассматривать на то, что кто-то не так перекрестился. Может, не умеет, человек, а может, напротив, убеждения имеет. Другое дело - если кто в партию вступить хочет и, скажем, о Великом посте соевого мяса натрескается! Не то важно, что соевое оно, а то - что мясо! Смысл поста в чем? В том, чтобы плоть томилась. Стало быть - невкусно быть должно. Уж ты лучше просто требухи лежалой поешь, природа на тебя сама по себе... епитимью наложит. Так нет же, норовят заменителей нажраться, которые, того гляди, еще повкусней природного продукта. Нет уж! Если ты монархист истинный, если в партию с открытой душой - то год поста на сухоядении! И никаких зрелищ, никаких плотских утех: весь год - только к службе, на службу да на партсобрание. Вытерпел - глядишь, и вручим тебе на Красной горке вожделенный билет с орлом, и спеть Жуковского-Пушкина позволим. Ну, ежели мусульманин кто, или буддист, мормоно-конфуцианец там или даос, к примеру - у тех своих посты. Но принцип един для всех верований - чтоб невкусно было, и сухо, и горько, и кисло, и чтобы еще немного тошнило. Это, конечно, только с признанными конфессиями так, с регистрированными. У прочих, конечно, немалый налог на неправославность, притом ежемесячный и прогрессивный, но для истинного коммуниста это не препятствие. А если атеист? Мил человек, ты что, из болота? Где на Руси нынче атеисты?.. Коридор вильнул, что означало - над головой уже не бывшая Васильевская, а бывшая Варварка, тут крепкие овины деревня поставила, с сеном на зиму, с подкормкой для скота, - ну и с охраной, не без этого. Ухмыльнувшись, царь вспомнил - как издевались во всем мире над тем, что он разрешил посреди столицы деревню выстроить. Смеялись, смеялись, а теперь уже и сами, кто умные, заповедные села посреди столиц строят. В том же Лондоне, к примеру, когда Гайд-парк снесли - разве плохо вышло? Тамошний кунжут даже мы закупаем. И в Париже на Трокадеро, сведения поступали, тоже собираются. Говорят, рисовые поля планируют. Ну, и славненько. Ладненько, словом. Правильненько. У винтовой лестницы стоял часовой - точней, часовая: закутанная до глаз баба с винтовкой. Штык примкнут, все как положено. - На Шипке все спокойно, - простужено произнесла баба. Голос ее показался государю знакомым, да какая разница: за столько лет тут все уже... знакомыми стали. - Вольно, Настасья, - сказал царь, отвел штык в сторону и стал взбираться по лестнице. Сношарь ждал у себя. Девяносто четыре года, то ли девяносто шесть, он уже сам не помнил, но бегать на марафонские дистанции поздновато. Да и тот грек, что первым из Марафона прибежал - помер ведь в одночасье. Тут бы мораль и вывести: дистанция эта смертельная и никому ее бегать не след. Так нет же, в память об том покойнике устроили марафонские состязания: кто быстрей пробежит, да копыта и откинет. До Кремля было конечно, не сорок километров, но ноябрь во второй своей половине для Москвы - настоящая зима, и пусть уж император ножками не побрезгует придти, он моложе. Сношарь сидел за пустым пока что, накрытым домотканой скатертью столом, и ждал царя. Влетела баба с выпученными служебным рвением глазами. - Его императорское величество царь! Отодвинув бабу, вошел император. Павел своего собственного титула давно наизусть не помнил: где-то в нем светлейший князь сменился на владетельного бургграфа, где-то баронство возросло и превратилось в герцогство, какой-то титул он подарил, а какой-то, напротив, получил по завещанию - разве все отбарабанишь? Судя по тому, что пришел он в гости к родственнику, накинув на плечи только легкую шубейку из светло-голубого, полярного волка, особого холода на дворе и в подземельях еще не было, однако могло это быть и напоминанием о том, что русский царь отныне и вовеки - еще и великий государь Аделийский. А откуда взять антарктические меха? Несолидно царю таскать бекешу из морского леопарда. Так что пока сгодятся меха арктические. Некоторые титулы прикреплялись к большому коронационному бескровно, иные - ценой малой крови, и пока что не было точно известно, к какой категории придется отнести антарктическое почетное звание. Последнее сопротивление разрозненных чилийских партизан на земле Грехема вроде бы должна была подавить позавчерашняя ковровая зачистка. Однако иди знай - вдруг что где и шевелится. Тогда, как решил Павел, придется эту самую Землю отдать под временный протекторат Сальварсана, у которого с Чили давние счеты. В этом случае, можно было не сомневаться, принесут эту самую Землю на блюдечке. Но... Тоже еще думать надо будет. Быть подданным Российской империи - это слишком высокая честь, чтоб раздавать ее направо и налево. Мадагаскар, скажем, сколько ни просись - а вот пока что недостоин. Пусть сами догадаются, что и как сделать надо, чтобы честь эту заслужить. - Садись, Паша, дело есть. Скинь шубку, разговор долгий. Павел уважительно присел на лавку. - Выпить хочешь? Павел отрицательно мотнул головой. Еще не хватало вернуться и на жену в Кремле перегаром дышать. - Ты, вот что, Паша, слушай. Ухожу я, Паша, на покой. Сдаю дела Ромаше, все село ему сдаю, а сам - на покой. Буду воспоминания... диктовать. Прости уж, если что не так сделал, если не все сделал, что обещал. У Павла оборвалось сердце. Если что и казалось ему в его державе незыблемым и вечным, вроде как Кавказский хребет или вроде как Уральский - то это как раз великий князь Никита Алексеевич и его деревня. Сношарь увидел почерневшее лицо государя и поспешил его успокоить: - Нет, я не помирать, и окончательно с работы не увольняюсь, но... в главных быть не могу больше. Так, буду для своего удовольствия принимать вечерком две-три Настасьи - и довольно с меня. Пусть Ромаша работает, он как раз в силу вошел. А мое дело - мемуарное. - Ну, про секс написать - дело хорошее... - растерянно пробормотал Павел. Сношарь внезапно сверкнул глазами и повысил голос: - Про секс - это ты брось! Секс - это у них, на Западе, а у нас в России отродясь никакого секса не было и нет! А у нас и был, и есть, и будет один только трах... да только наш трах ихнего секса - во сто раз духовней! Потому как наш трах чем силен? Соборностью! Вот об этом сказать правду-матку пора, книгу написать. Ради этого, Паша, я и на покой ухожу. Долг мой такой, судьба и планида. Павел, которому за неделю третий оказывалось недосуг побеседовать с личным предиктором, был не слишком-то ошеломлен, но от таких неожиданностей он отвык. Ну что стоило снять с утра пораньше телефонную трубку и услышать: "Сегодня Ваше Величество должны быть готовы к тому, что великий князь Никита Алексеевич подаст просьбу об отставке с поста верховного сношаря..." А дальше ясно бы сказал Гораций - удовлетворит царь эту просьбу или наоборот. "Опять слишком много свободы, даже для меня", - подумал Павел. Великий князь тем временем сидел молча, сцепив пальцы на скатерти, и все его сократовское лицо, для которого многочисленные, танками прокатившиеся по нему десятилетия не пожалели морщин, было каменным. Павел понял: на этот раз - отнюдь не каприз. На этот раз - всерьез. "Боярин Романов" запросился на заслуженный отдых. Значит, так тому и быть. Начинал великий князь свои труды на Брянщине лет за тридцать до рождения Павла, а теперь и самому Павлу стукнуло полвека, и у самого у него на Мальте внуки есть, хоть и незаконные. Законного наследника Гораций сыну обещает очень не скоро, но зато с гарантией: назовет его отец Георгием в честь покойного двоюродного дяди. И в должные сроки тот Георгий уже воцарится на Москве, но весьма, весьма нескоро. "Павел Второй, Павел Третий, Георгий... Первый?" - подумал царь. Солидно. Надо будет интересу ради у Горация имена русских царей вперед на два-три столетия спросить. Просто из любопытства. Интересно, рискнет ли кто-нибудь назвать наследника престола Никитой? - Быть по сему, - кратко бросил царь. Сношарь сощурил глаза: не издевается ли над ним верховный племянничек? Нет, Павел просто утвердил его просьбу. Хотя и был безусловно огорчен. - Ну, а теперь и впрямь давай - чаю. Надеюсь, не откажешься?... - Да нет, выпью... Великий князь даже в гонг не ударил, чтоб сексуальных ассоциаций у строевых баб не вызывать. Из-за печки гуськом поспешили старые знакомые, и все женского пола, все, конечно, Настасьи: одна несла самовар, вторая ведро с углями из сосновых шишек, третья - поднос с заварочными чайниками, четвертая - сахарницу и щипчики, пятая - какие-то сушки-ватрушки, следом шестая, седьмая, - все серьезные, насупленные, видимо, предупрежденные о важности события. Последняя на малом подносике несла неизбежную бутылочку черешневой наливки и две рюмки, каждая лишь немногим больше наперстка. Павел твердо решил не пить больше одной. Бабы расставили все и так же гуськом исчезли. - А Ромео? - с места в карьер сморозил царь. Сношарь посмотрел на него как на сумасшедшего. - Паша, куда ему? Он раньше двух ночи не освободится, у него теперь такой поток пойдет - куда ему чаи гонять... Ничего, младший брат его говорит - одна польза здоровью. Ты не ревнуй, я его брату лишних вопросов не задаю - все равно не отвечает, или предсказывает, что ответа не будет - я так и не понял, что из этих ответов хуже. Но ты мне-то, ну по-семейному, как пенсионеру... всеимперского, надеюсь, значения, ответь: ну на кой ляд нам в России Антарктида с ее пингвинами? Завоевал бы ты Австралию - там кенгуру, говорят, на жаркое годится, то-се, но Антарктида?... Царь отхлебнул из чашки. Чай был замечательный, лучше этого заваривал только покойный Сбитнев... Ну да что теперь жалеть - нет Сбитнева. Влили ему в ухо грабители настойку ядовитого пастернака - и прощай, обер-блазонер, прощай, лучший в мире мастер по заварке... Великий князь захрустел сушкой. Император предпочел кусочек чурчхелы. Затем оба добавили из заварочного чайника в свои чашки: царь пил чай не по-китайски, не по-русски, а как хотел. Пронырливые телевизионщики отследили эту его привычку и теперь во всем мире это называлось "пить чай по-царски". То есть густо, со вкусом и без суеверных традиций. Наконец, Павел понял, что как долго ни жуй резиновый кусочек выпаренного виноградного сока - а отвечать придется. Да и выплывет истина наружу, не уговоришь молчать всех предикторов. Их за границей уже трое и есть предсказание, что скоро четвертый родится. Лучше уж сразу сознаться. - Никита Алексеевич, я ведь не для собственного удовольствия. Мне эти пингвины сто лет не нужны - и гораздо больше, чем сто лет. Но Гораций Игоревич понятно сформулировал: потенциал могущества современного государства прямо пропорционален его площади, помноженной на территорию берегового цоколя. Чем больше морских границ, значит, тем на большую цифру перемножать надо. В цоколе - в нем нефть... А над ним рыба и прочее. Используется территория, не используется - однохренственно. И получается, что в далекой перспективе великому государству нужна не какая-то особая земля, а просто любая. Ну кому, княже, могло взбрести в голову, что Аравийская пустыня или там полуостров Ямал - чистое золото, и даже дороже золота?.. Тот же Ямал завоевала Россия до кучи и не думала о нем, а сейчас... - Не понял, - оборвал царя сношарь, - а бабы на твоем Ямале что, лучше, чем везде? Или бабам от него лучше? Тут князь наконец-то допустил ошибочку. - Еще как лучше, Никита Алексеевич! Если б не нефть с Ямала - бабам, чтобы печь истопить, дрова бы колоть приходилось! А тут - повернул крантик, плита горит, и в доме светло, и духовка греется... - Ну не знаю, - недовольно пробурчал сношарь, - в русской печи харч не в пример добротней готовится, а что касается света - на моей работе он и вовсе не нужен... Ладно, тебе видней. Нужна тебе Антарктида - владей. Только чтоб бабам плохо от нее не было. Обещаешь? - Твердо обещаю, Никита Алексеевич. Сношарь помедлил. - А про дрова не прав ты, Паша. С дров печь так греется - куда той нефти... Да и блины с припеком на бензине, чай, не испечешь. А какие в Антарктиде дрова?.. Саксаул, что ли?.. - Будут в Антарктиде дрова, Никита Алексеевич. Твердо обещаю. В Святоникитский монастырь уже целый сухогруз отправил. Хорошие дрова - березовые, дубовые. Монахи не нахвалятся. Для блинов с припеком... едва ли, монастырь все же, а вот для бани - очень. - Монахи... Ты мне еще объясни - зачем Румынию в Заднестровье переименовал? - Так красивей же! Исторически - справедливости больше. Да и за Днестром она, разве не так? Сношарь почесал большим пальцем переносицу. - Ладно, дело твое, Паша... Царское, значит, дело. Заднестровье. Ну, до новых встреч, как говорится... Ладно, я отдыхать буду... Павел то ли поклонился князю, то ли отсалютовал - он и сам не понял - а потом по винтовой лестнице спустился под землю. Хорошо хоть бабами сношарь не пригласил угоститься - иди потом объясняйся перед императрицей, да как-то и не очень хочется. Не потому, что не хороши в Зарядье бабы, и не потому, чтоб уж очень они все на одно лицо... ну да, лицо... тут были - а что ж императору, помимо баб, и заняться нынче нечем? Глава великой державы шел и вспоминал. Работа царем Всея Руси утомляла его куда больше, чем он ожидал первоначально, однако Павел всегда помнил, что по первому образованию он все-таки не царь, а историк. Каждый год выпускал он по учебнику русской истории, для того ли, для другого ли класса, словно пробуя ее - историю - на зуб: а точно ли она рассказана? Со всей ли справедливостью? К тому же царь был отнюдь не в восторге от того, что о нем самом и о его царствовании книжки пишу я. Причем - пишу без спросу! Да еще такие подробности из личной жизни иной раз выбалтываю, что и не знал Павел - как мне рот заткнуть. Иногда, конечно, можно было - ну, мысленно - со мной поговорить, хотя никакой любви царь к своему наглому летописцу испытывать не мог. Да и у меня, честно говоря, никакого желания говорить с царем не было, но он моего желания не спрашивал: неизменно звонил один-два раза на целую книгу, да и то я норовил не ответить. Потом меня заедала совесть: сам придумал, сам же и разговаривать не хочу. Царь мысленно достал спутниковый телефон. "Слушаю", - как бы ответил я ему по обычному городскому. Ставить спутниковый мне было некому, да и незачем. "Вот и я слушаю", - мысленно буркнул царь, - "С чего он на пенсию задумал? Он же и не стар вовсе. Мог бы еще с полдюжины лет поработать". "Павел Федорович", - если б этот разговор и впрямь имел место, то я с трудом взял бы себя в руки и продрал глаза: в Москве Павла и в моей время не совпадало, - "Сегодня в Кунцеве, в больнице, должен проснуться Трифон Трофимович, по прозвищу Спящий... Ну, словом, это изобретатель двойной бухгалтерии, Лука Паччиоли, он четыре века спит... или немножко меньше. Так вот, на депонентах в Лугано и Женеве у него завещан дому Старших Романовых один триллион пиастров... то есть дублонов. Нет, правящий дом тогда на Руси был другой, но Лука Паччиоли - он все точно предвидел. Заснул в тысяча пятьсот десятом году, потом несколько раз просыпался, подтверждал вклад - и дальше спать ложился". В таких суммах царь привык считать разве что турецкие пиастры. Но тогда овчинка не стоит выделки. А вдруг там и впрямь дублоны? "Дублоны?" "Дублоны..." Государь, надо предположить, подумал. "Вообще-то неплохие деньги... А столько нынче вообще на белом свете денег напечатано?" "Павел Федорович", - если б этот разговор имел место на самом деле, то я, конечно, полагал бы, что взываю к здравому смыслу императора, - "Но ведь можно напечатать! Они там не бедняки. Швейцарцы, раз уж должны - пусть выдадут любой твердой валютой. Сколько есть. А Трифон Трофимович дальше спать ляжет! " "Ладно", - перешел бы царь на другую тему, если бы мы и впрямь могли с ним поговорить, - "Мне уже в печенках сидит болтовня о том, что Русь - тоталитарное государство. Ну какие мы тоталитарные? Не хочешь быть коммунистом - ну не будь. Не хочешь быть православным - ну не надо. На первое даже налога нет, на второе - совсем... небольшой. А то присоединю к своим территориям две скалы в море - все! Каждый скунс норовит угостить своими выделениями! Ну кто им мешал эту Антарктиду занять на сто лет раньше? И плевать всем, что и мне, и сыну, и внуку, еще помойку эту сто лет чистить - материк же вдребезги загажен, и дыра над ним торчит озоновая! Нет, пусть все будет загажено, и дыра как есть остается - это, значит, и есть истинная свобода!.." - Царь, кажется, начинал вскипать, - если б разговор не был выдуман с начала до конца, мне бы непременно так показалось. "Ну, над Антарктидой..." - похоже, император и вправду переутомился, надо бы ему какой-нибудь отпуск поскорее насочинять, да и роман что-то длинный уже, перерыв пора делать, - "Над Антарктидой Хрустальный звон будет... и скоро. В девяти точках. Ну, вот и нужны, стало быть, девять монастырей..." - Однако царь меня не слушал не слушать не собирался. Даже если б и впрямь захотел со мной говорить. Ну, а я захотел бы ему отвечать. "Ну сам скажи, как мне им доказать, что вера лучшая - наша, православная! Это ж и доказывать не надо, это ж проще простого!.. Слушай, давай-ка ты проспись, - царь снова сменил бы тон, если б и вправду вел со мной беседу - давай в следующем томе поговорим. Там как раз речь пойдет на литературные темы! Бархударов, скажем, Крючкова придумал - или Крючков Бархударова? Канторович Акилову - или Акилова Канторовича? Малинин Буренина или Буренин Малинина? Смит Вессона?.. Чейн Стокса... А?.." "Побойтесь Бога, государь", - захотелось мне взвыть, да только царь меня бы все равно не услышал, - "Да какое отношение "Функциональный анализ" и "Курс всеобщей физики" имеют к литературе?.. Еще и Чейн-Стокс туда же... Нет, Ваше Величество, тут разговоров - еще на целый том, да еще, глядишь, и не на один". "Ну вот и пиши - раз ты умный такой". - Царь отключился от мысленного диалога и по винтовой лестнице стал подниматься в Теремной дворец. Царь был недоволен и мной, и собой. Он был недоволен и братьями Аракелянами: старшим, не казавшим носа ко двору, вторым, по вине которого на грани высылки из России находился такой, казалось бы, удачный кандидат в канцлеры, Андрей Козельцев, князь Курский, и третьим братом, так нагло подсиживавшим родного отца в Кулинарной академии, и четвертым... Ну нет, четвертым братом, Горацием, царь был доволен. Себе дороже. В последние годы государь Павел стал себе немного напоминать Гарун аль-Рашида: не богатствами, куда там, а склонностью мотаться по столице и вокруг нее в переодетом виде, да еще в полной уверенности, что никто об этом не знает. Увы, никаких Гаруновых благодететельствований от него народу не перепадало, зато немало удавалось ему узнать о жизни рядовых граждан подвластной империи. Державою своей Павел был доволен. Хотя головы после таких его прогулок, конечно, летели: не без этого. А что вы хотите - наследственность государя Петра Алексеевича. И не она одна. Да и про Гаруна почитайте: там тоже головы летели. Теперь вот, после воображаемой беседы со мной, очень захотелось ему и в глубинку съездить. По селам, по весям, по монастырям, просто по хуторам. И ничего этого было нельзя: не позволяла охрана. Завидово - Кремль, "Царицыно-6" - Кремль, еще три-четыре маршрута. Вот и все праздники. Куда ж податься Гаруну? Ну, в трактир Тестова, ну, в ресторан "Гатчина", что при выезде с Петербургского шоссе, ну, в любимый театр "Сивцев Вражек"... Много ли насмотришь, наслушаешь. А все-таки свобода. Да в конце концов можно и плюнуть на Завидово, рвануть через Волгу в Арясин... к кому? В Яковль-монастырь? Это раньше думать надо было, тогда туда Ромаша катался, а ты теперь - человек женатый. И нечего цесаревичу пример похабный подавать. Царь скинул волчью шубейку и прошел в запасной кабинет - настолько запасной, настолько неиспользуемый, что и сам не определил бы, где тот расположен. Вроде бы под Водовзводной башней. А не под ней, так под Боровицкой. Может, и вовсе не под Кремлем - но где-то в этом районе. Окна в кабинете не было. В прихожей кабинета стоял, как и во всех прочих вестибюлях, аквариум с черными морскими коньками. Под аквариумом, как в любом другом вестибюле государева кабинета, сидел Анатолий Маркович Ивнинг. Как это ему удается, сидеть во всех прихожих сразу? - Павел этого даже и не подумал, а словно бы привычный транспарант прочел. И прошел в кабинет. Здесь он занимался только делами новоприобретенной Руси Антарктической. - Докладывай, - недовольно сказал царь стене. Стена стала прозрачной. - Массированная ковровая зачистка земли Грехема, ваше императорское величество, никаких очагов сопротивления не выявила. Как показало спутниковое слежение, базы аргентинцев и чилийцев были полностью эвакуированы еще за неделю до введения на Руси Антарктической прямого императорского правления. Эвакуационные транспорты целиком ликвидированы, пленных нет, согласно инструкции. На бывшей Земле Мэри Бэрд, ныне Земле Марфы Посадницы, произведена закладка монастыря преподобных Спиридона и Никодима просфорников, - ну, у них день памяти совпадает с днем коронации вашего величества, как и было на то высочайшее повеление. Начата подготовка к литью колоколов для кафедрального собора Святоникитского монастыря... - Вот-вот-вот. Как раз насчет литья колоколов. Список заготовленных сплетен готов? Царь имел в виду, что по древнему русскому поверью во время литья колоколов сплетни и слухи в народе должны распространяться самые невероятные, и чем несусветней они будут - тем благолепней получится колокол. А тут предстояло снабдить колоколами целых девять древнерусских монастырей! Повелитель близоруко вгляделся в распечатку - Так, всю эту чушь про неопознанные летающие - выбрасываем, они давно опознанные... Так... А вот это очень хорошо: мол, никакой не Евсей Бенц свои книги пишет, а дрессированный заяц-беляк хвостом, в другую же смену из него ханский режут балык... Ничего не понимаю, про зайчика понял, а какой балык? И еще - а этому письменнику почему я должен запретить японский псевдоним?.. Чем плохой псевдоним? Якиманка как Якиманка, улица такая тут в Замоскворечье. У него же вроде бы в каждом романе действие посреди этой улицы разворачивается?.. - Государь, вы бы знали, что по-японски эти слова означают... - Ивнинг перегнулся через стол и прошептал два слова, причем покраснел только от второго. Государь похлопал глазами. - Как жареная? Почему жареная? Кто ему такой псевдоним разрешил? Это же глумление над отечественной словесностью! Над русской речью! - Напротив, ваше величество, он утверждает, что этот его псевдоним - месть за претензии Японии на острова Южно-Курильской гряды. Царь успокоился. - Ну, тогда и... Якиманка с ним. Но где ж тут сплетня? Это, выходит, чистая правда! - А все равно никто не поверит. Чтоб жареная... извините, помолчу... была посреди Москвы? "Яки" - точно жареная, я у японистов спрашивал... - Остального ты у них, значит, не спрашивал... Не по твоей части... - Ивнинг вспыхнул, - Словом, никакой просьбы разрешить ему такой псевдоним - нет и не было! А был государев приказ - за... за... сам придумай, за что... Повелеть ему впредь иметь псевдоним "Шалва Якиманка"! Вот! И с тем псевдонимом его и похоронить, как помрет, хоть через сто лет. А хочет сочинять свои романы - пусть сочиняет. Если налоги платит исправно, конечно. И приследить, приследить - чтоб в переводе на английское наречие - только исправной кириллицей печатался, не то... в двадцать четыре часа заслать его в такую жареную... чтоб ему там ух как тепло было! Давай другие сплетни. - Извольте, ваше величество... Для умножения скорости распространения слухов есть предложение использовать всероссийскую сеть трактиров ресторанного типа "Доминик". Однако же к владельцу сети, господину Долметчеру, пока что осмелиться обратиться не осмеливались... Царь помрачнел. - И не надо. Так мы все общественное питание угробим. Белуга с хреном в горло никому не полезет под твою... Якиманку. Ты сам представь, а? Дают тебе порцию белуги - и к ней эту... жареную. Да ты ж сблюешь, крокодил синемундирный! Давай иначе: есть у нас сеть нелегальной торговли? - Ну, наркотики есть, новодельные иконы древнего письма, нелицензионное компьютерное обеспечение, молясинные лавки... - Шел бы ты с наркотиками, а? Какому наркоману дело есть до сплетен? Ему доза нужна - всего-то. А вот с молясинными лавками, наверное, самое то. Там не продают, там меняют, шапку ломают по полдня - ты мне молясину уступи, я тебе денег на нее наменяю, только не так много, как просишь. Вот тут и пустить им за чаем, за наливкой слух - мол, царь группу писателей наказал псевдонимом - Якиманка, а значение у этих слов знаете какое? Тут и смех в кулак, и мена полегче... Ишь ты, глядишь, и пригодится она, жареная... И кто ж ее, болезную, жарил-то, время впустую тратил... Прочие сплетни давай, не говори, что больше нет. Ивнинг подал еще одну распечатку, чем дальше углублялся в нее император, тем большая скука наползала на его лицо. - Про повышение цен на золото и меха - это ты кончай, обычная советская брехня, не поверит никто, потому как правда. Вот налог на шампиньоны - это давно пора, нерусские они грибы, нужно им укорот сделать - пусть люди русскими грибами питаются. Налог... Национально-несоответственный, для лиц нетрадиционной религиозной ориентации... Хотя это еще тоже вводить рано. Налог на кавелирование - даже и думать забудь. Всю империю один дурак, глядишь, обвалит... И вообще - хватит про налоги. Запускай что попроще. Ну, астероид готовится к мягкой посадке по-тунгусски, только город еще не выбрал, еще доказано, что Чарльз Дарвин от обезьяны произошел, под Парижем Нострадамус воскрес, в Патагонии у лошадей речевой аппарат обнаружен, на Брянщине курица двух поросят ощенила, и оба - зубастые... Ты мне только наблюй на стол, сам в Якиманку поплывешь! Письменной визы на проекте утвержденных слухов и сплетен Ивнинг не дождался, да и не ждал он ее: царь ставил автографы очень неохотно, особенно после того, как из Лондона пришел достоверный слух о том, что таковыми там кто-то приторговывает. И не зря: в мире нынче осталось только три империи, Японская, Гренландская и Российская; до превращения Соединенных Штатов в империю коллекционеры ждать не хотели, да и с обычным, присущим западному, а также восточному человеку позитивизмом предполагая, что это дело еще не решенное и то ли будет оно, то ли нет. Эх, почитали бы они бюллетени предикторов - они б на автозаправку к Бриджесу-Браганце в очереди стояли от Нового Орлеана. Царь остался один. И вновь стена кабинета стала прозрачной - причем другая, - кажется, она вообще исчезла. Из-за нее, словно через порог, в кабинет вошел невзрачный человек в более чем странной форме: то ли в военной, то ли в шутовской. Человек был не молод, но никак не стар, он остановился у кресла, - явно чего-то ждал. - Садитесь, поручик, - со вздохом сказал император. - Поручение исполнено, ваше императорское величество. - Так давай сюда. Гость вынул из кармана стопку квадратных пакетиков, в которых взгляд царя сразу опознал запасные струны к любимой португальской гитаре. Пакетиков было много, десятка три, но царь остался недоволен. - Поручик, почему так мало? Им что, жалко? - Простите, государь, но я всего лишь... поручик. Не могу же я доложить на весь Большой театр, кому пойдут эти струны. Мастерские работают медленно. Царь нехотя прибрал струны в стол. - На каком же основании, дорогой мой шут, вы заказали им струны? - Известно на каком - на столе. Написал заявку, расплатился и получил. - Все-то вы, друг мой, шутите... - Хорош я был бы шут, если б не шутил. - Не смешно как-то... - Поручитесь ли вы, государь, за голову поручика, который начнет в вашем присутствии шутить смешно? Шут-порученец - это ли не шутовской конец карьеры поручика... Молчу, молчу. Имени лишен, помню. - Ладно, мне все равно этих не хватит. Когда следующие изготовят? - А шут их знает... Царь начал багроветь. - Все равно мало. Вас, поручик, только за кандалами посылать... - За поручами? Своеобразное было бы поручение... - А ну пошел вон! Царь снова остался один. Не смешной шут был его наказанием, но такого шута предсказали ему в разное время три предиктора. Лучше в таких случаях не сопротивляться. Да и нужен кто-то для мелких деликатных поручений... Поручик для поручений... Тьфу ты. Теперь до ночи не отвяжется. В "Гатчину" съездить, что ли? Так и там портрет неизвестного поручика висит. Царь вспомнил, что у него есть еще и семейная жизнь. Как раз нынче полагалось произвести цесаревича в поручики Преображенского полка... Тьфу! Пусть подождет до завтра. Или до будущего года. В крайнем случае - до следующего тома. До следующего, словом, Бедлама. 23 Вот почему мы пришли в это место, и вот почему это место находится здесь. Гарри Гаррисон. Зима в Эдеме. Такое зрелище можно было подсмотреть лишь раз в год, но никому в здравом уме не захотелось бы видеть это дважды. Малой скоростью, на ручных каталках, свозили мастера Богданова чертоварного цеха к главной веранде накопленный за год работы новый мебельный гарнитур - подарок их сиятельству графу Сувору Васильевичу Палинскому, постоянно проживающему в Уральских горах. Кресла из чертова рога, канделябры с натуральными клювами, надкаминные доски в подлинной чешуе, с цельными головами чертей посередке и прочее - все придирчиво осматривалось, вносилось в список, а затем перегружалось в мешки, которые предусмотрительно расставили возле веранды дюжие офени. Им-то и предстояло тащить подарок вдоль Камаринской дороги, в Киммерию, а там передать доверенным лицам на острове Елисеево поле, которые брали дальнейшую доставку на себя. Эта доставка тоже была не простой: гарнитуру предстояло взмыть на два километра под облака. Да еще неизвестно - понравится ли графу гарнитур. Подарок делался как бы бесплатно. Но многие и очень многим были графу обязаны, да и он был еще не прочь с высот Урала послужить на благо любимой отчизны. Опись предметам подарочного гарнитура вел, разумеется, Давыдка. Хозяин сидел на веранде возле спеленатого в рогожу и едва живого Антибки, Кавель, не в чем не виновный и никем не обвиняемый, сидел рядом, на полу и пытался придумать - чем же он тут может пособить. Поодаль, на табурете, мордой в стенку, сидел Баньшин: этот свою вину знал, но тем паче ничем помочь не мог. Кроме них, при чертоварне сейчас обретался Фортунат со своими бухгалтерскими ведомостями и керосинкой, чтобы в любой момент отравить воздух запахом тухлой жарящейся мойвы, если помощь мастеру понадобится. Где-то поблизости трещали бревна и кусты: журавлевская орда готовила посадочную площадку. Хмельницкий хоть и перепился в день коронации, но обещания соблюдать умел, и вызванный им "Хме-2" с истребителями поддержки был готов забрать из Выползова всю группу рейнджеров-мстителей и уйти в ночной рейд на цитадель Кавеля Глинского "Истинного", Богом и всеми Кавелями (кроме "Истинного", понятно) гнусную трущобу, изрыгающую бесчисленные крылатые ракеты под руку трудящимся, простым российским чертоварам, платящим налоги, не нарушающим законов да и вообще Поставщикам двора Его Величества. Хотя Хмельницкого никто о такой услуге не просил, но он на государевом портрете поклялся: пилотировать "Хме-2" будет лично вундеркинд Федорова Юлиана Кавелевна: дитя хотело принять участие в святом деле отмщения за принесенного в жертву собственного отца. Жаль, что сконструированный ею "Федюк" тут не годился, в него журавлевские боевые мерседесы, обозные кибитки орды, выползовские мастера чертоварения, кашинские ненарочные колдуны, сглаженные черти, новозеландские коммунисты, отставные генералы, бывшие таксисты, немолодые маркитантки, ходячие рояли, ученые киммерийцы и просто Кавели все сразу не поместились бы. Тут приходилось использовать во много раз более вместительный "Хме", но и с его пилотированием девочка справлялась тоже отлично. Насчет новозеландских коммунистов вышла у Кавеля Журавлева какая-то незадача: вывез их Навигатор с помощью верной "Джоиты" по стопроцентной предоплате и должен был их тут, в России, кому-то сдать, но этого кого-то, как выяснилось, давно след простыл. Лишь на третий день поисков заказчика сообразил Журавлев, что поставили ему, что называется, детский мат: оплачивался не привоз коммунистов в Россию, а их увоз из Новой Зеландии. Вопрос "Кому выгодно?" никакого ответа не сулил: увоз престарелого политбюро был в островном государстве выгоден буквально всем, от партии сторонников экологически зеленой политики до нового, отчаянно прокитайского политбюро, провозгласившего себя вполне законным на основании пропажи старого. Журавлев немедленно назначил обезумевшее от дальнего путешествия политбюро золотой ротой, определил их в обоз к своему воинству, а чертовару намекнул, что готов этой командой во время воздушного путешествия пожертвовать - если балласт сбрасывать понадобится. Чертовар попытался объяснить Навигатору, что "Хме-2" - самолет, а не воздушный шар, но глава Орды разницы так и не понял. Его в высшей степени устраивало, что "Хме" столь вместителен, и столь просто может перебросить куда-нибудь в неведомые до сих пор края сразу всю его орду. Смыслом жизни журавлевцев было странствие само по себе, а на чем ехать или лететь - вопрос второстепенный, лишь бы летело - желательно при этом, чтобы летело подальше. Покуда журавлевцы расчищали площадку для приземления и взлета "Хме", покуда подарочный мебельный гарнитур для графа Палинского грузили на весьма дюжих и столь же набожных офеней, покуда Богдан Тертычный нянчился с мающимся в бреду человечьего сглаза однорогим чертом, - Россия жила своей жизнью, да и уездный город Арясин тоже. Газеты, отликовав по поводу государевой свадьбы и государыниной коронации, два-три дня пережевывали новость об избрании в США нового президента с непонятной русскому человеку кличкой "Маргарин", но и эта новость быстро угасла: что нам в России до американского маргарина, когда своего завались, да и тот не раскупается. Вернулся к обычным, не очень крупным сенсациям и долгожительствующий "Голос Арясина", издававшийся, как помнит читатель, на деньги местного миллионщика, снеткового короля Филиппа Алгарукова: подписчикам было поведано, что алгаруковские мастерские в Упаде почти полностью монополизировали на Руси производство ручных рыбочисток: и простых, и механических, и терочных, и комбинированных. Газета радостно возвестила, что московский антимонопольный комитет это дело рассмотрел и даровал Алгарукову потомственную привилегию на таковую монополию, поскольку других желающих, как выразился глава комитета Андрей Козельцев, "заниматься этим геморроем" на Руси выявлено не было. И вправду - геморроев на Руси хватало, чего другого. Захапав Антарктиду, распродав за бесценок все горящие путевки на курорты островов Петра Первого, Петра Второго и Петра Третьего, Россия оказалась перед необходимостью вывезти с Руси Аделийской все пустые канистры, всю избыточную тару, все остатки жизнедеятельности незаконных полярных станций самых разнообразных государств, иные из которых нынче входили в состав России, поэтому взять с них было не просто нечего - приходилось расхлебывать грехи своих же подданных, а это ли не геморрой? Коморские сектанты-сепаратисты в черных чалмах, поднявшие восстание из-за совсем мизерного налога на свое не традиционно правильное мусульманское вероисповедание - что это, как не геморрой? Вскрывшийся после тщательной ревизии неурожай проса в Челябинской губернии - не геморрой ли? Массовые нарушения государственной монополии на изготовление бюстов ныне здравствующего государя, обнаруженные в Бесарабии и прилежащих губерниях - это не геморрой? Наконец, эпидемия геморроя, охватившая поголовно всех туристов на мемориальном Великом Шелковом Пути - это уж точно геморрой! А предикторы, как сговорившись, что ни день, то предсказывали все новые и новые геморрои. "Хме-2" был идеально приспособлен к полетам в условиях ночи, особенно - полярной. Выделенный для сегодняшних целей "Солодка-новгородец" поднялся с военного аэродрома на острове Диско, что в дружественной Гренландской империи, и взял курс на Тверскую губернию. Самолет, рассчитанный на тысячу восемьсот единиц имперского спецназа с полным обмундированием и боезапасом на полгода фронтовых действий, не очень-то и скрывался: воздушное пространство Гренландии на Северном полюсе непосредственно переходило в воздушное пространство Российской державы, а стрелять по каждому российскому самолету нынче было небезопасно: Неизвестно Зачем Освободившиеся Нации все еще не могли придти к решению - следует им гневно осудить русскую имперскую агрессию против маленькой, гордой и свободолюбивой Антарктиды, или же, напротив, пламенно приветствовать акцию санации окружающей среды, предпринятую отнюдь не богатыми русскими в совершенно бескорыстном порыве экологического энтузиазма. Предиктор Геррит ван Леннеп, жена которого как раз поведала мужу о том, что к лету он, видимо, в шестой раз станет счастливым отцом, между делом сообщил, что разговоров в ОНЗОН ему хватит на то, чтобы стать отцом и еще два-три раза. Прочие предикторы разговорам Освободившихся Наций не уделили внимания вовсе. "Солодка" был уже очень послушной и объезженной лошадкой: перебросив в Антарктиду почти пятнадцать тысяч российского спецназа, он прошел на Диско всю профилактику и теперь был готов забросить что угодно и куда угодно, была бы твердая рука у ямщика. Девочка в пилотской кабине обладала как раз такой рукой. Вообще-то ей сразу стали видны все недочеты продукции конструкторского бюро Хмельницкого, на самой ей транспортные монстры не нравились, душа к ним не лежала. То ли дело - тяжелые пикирующие бомбардировщики. Хотя иной раз требовался в армии именно транспортник. Как вот сейчас. Девочка Юлиана миновала сигнальную мигалку на Северном полюсе и с облегчением погрузила самолет в просторы истинно русского воздушного океана. Истребители-охранники веером ушли прочь, тут они уже не требовались. По прежним понятиям "Хме" и на самолет-то походил мало, скорей это была летающая крепость, пароход с шестью рядами иллюминаторов один под другим, без намека на шасси; злые языки сообщали, что садится он на подушку: то ли на воздушную, то ли антигравитационную, однако точно, что расшитую болгарским крестом, бисером, то ли даже и цейлонским скатным жемчугом из прославленной оперы композитора Гуно. Скорее всего самолет приземлялся как-то иначе, никакой подушкой не пользуясь, но что именно использовал в конструкции своего чудища хитроумный Хмельницкий, мало кого занимало: хорошо, что самолет мог мягко опуститься на свободную от прямостоящего леса территорию, равную ему самому по площади. Такую вырубку журавлевцы близ Выползова уже подготовили. Теперь оставалось дождаться прибытия "Солодки", грузиться поскорей, пока ночь не кончилась - и айда в Заплесецкие дебри. Офени загрузились подарками и с кряхтением отбыли привычной дорогой на восток - сперва на Кимры, а там уж, помогай Кавель, вдоль по Камаринской до самой Киммерии. Орда, загодя упаковавшаяся по кибиткам, выдвинулась из лесу; в кибитку Кавеля Журавлева с предосторожностями перенесли Антибку, возле кибитки поставили скованных единой цепью новозеландцев. Богдан деловито осматривал боевые заряды, которыми собирался палить по Дебри: плюнув на все обещания, кому только ни дававшиеся, он готовился загрузить на борт "Хме-2" несколько единиц тактического атомного оружия. Словом, царила в Выползове обстановка перрона, к которому должны подать поезд исключительно дальнего следования, - да только вот все никак не подают. В воздухе что-то прогрохотало, уходя стороной, - словно по случаю наступления зимы, коронации, свадьбы императора, избрания мистера Маргарина президентом США и кто его знает каких еще событий, грянула в вечернем небе приближающаяся гроза. Через несколько секунд тот же звук повторился, но с другой стороны - и громче. "Солодка-новогородец", кажется, заходил на посадку. Батя Никита Стерх в кустах бубнил что-то однообразное в прибор, похожий на четвертушку мобильника "Нокия". К кустам, в которых засел батя, не приближался никто, даже кабинетный рояль Марк Бехштейн: пивом от кустов разило так, что щипало в глазах, а Марк, вероятно, боялся за полировку. Затем на месте свежей вырубки возник столб света: два луча, один с земли, другой от брюха "Солодки", сомкнулись; транспортник завис и медленно стал приближаться к земле. На высоте примерно в сажень самолет завис, помедлил, откинул плоскость пандуса. Сейчас в темноту его чрева в два, а то и в три ряда спокойно могли бы идти танки. Между тем на пути потенциальных танков появилась мешковатая фигура с очень длинным предметом на плече, - возможно, это была базука, возможно - телескопическая удочка. Фигура резко взмахнула этим предметом, загораживая путь. - Старшой!.. - долетел в холодной воздухе скрипучий, прокуренный голос. По некоторому размышлению Богдан решил, что в нынешней экспедиции старшой - это он, вылез из вездехода и подошел в пандусу. - Я. Фигура качнула удочкой. - Предоплата за провоз, старшой. Рейс чартерный, сам понимаешь. Чертовар и растерялся, и разозлился одновременно. Про то, что рейс чартерный, уговор вообще-то был, и заплатить нынче мог бы, после того, как лимфатическое смазочное масло для этих самых "Хме" он же армии и поставил, деньги на счету у него, конечно, были - но откуда ж взять те многие пуды золотых империалов, которые в таких случаях полагается выкладывать на бочку? У Фортуната в сейфе, конечно, заначка есть, но ее, само собой, не хватит. Богдан еще только подступился мыслью к тому - а где ж в его доме, собственно говоря, водятся деньги, как проблема стала рассасываться на глазах. - Рады приветствовать на земле перелетную лавку славной маркитантки Вячеславы Михайловны! Прокуренностью второй голос, голос тещи Богдана, вполне мог соперничать с первым. Матрона Дегтябристовна, давно понявшая, что зять ее делать деньги умеет, а торговать, к сожалению, нет, конфисковала нить переговоров. Тем более, что с Вячеславой Михайловной они в одна тысяча девятьсот сорок девятом и более поздних годах на одной зоне припухали, вспомнить бы номер ее сейчас, да только вот неохота и век бы ее вообще-то не вспоминать. Зато почему-то вспомнилась кликуха Вячеславы - "Молотобойца", из-за которой та и получила фантастические имя-отчество-фамилию, когда при освобождении в пятьдесят шестом все ее документы до последнего оказались со страху сожжены лагерным кумом вместе со всеми прочими документами. По пьяни кум, правда, и сам сгорел, но так и пошла по Руси маркитантка Молотова, ходила, ездила, - и теперь, выходит, уже и летать стала. На конце базуки-удилища загорелся фонарик и метнулся к длинному носу Матроны. Все-таки это была просто удочка, хотя - зная характер лагерной подруги - Матрона не сомневалась, что если надо, то удочка эта стрелять тоже сможет. - Мотря!.. Да тебя-то как сюда занесло?.. - А как тебя, так и меня. Ну как, лететь будем или языки чесать? Фигура на пандусе откинула то, что ей заменяло капюшон, и яростно почесала в затылке. - Да фургон-то у меня не собственный... Аренда, понимаешь, то, се... Акцизы, эндеэсы... Опять же топливо дорогое, масло особенное тут нужно - не подступишься... - Ладно, хрюне-мане... Заложниками возьмешь? Начался торг. Богдану все это было уже не интересно, однако когда он расслышал, что в качестве основной уплаты за рейс его теща предлагает вязку-снизку новозеландских колодников, коммунистов с допосадочным стажем, да еще считает, что должна получить сдачу - если другого товара нет, то и астраханские соленые арбузы пойдут, только почему четырнадцать, если колодников восемь - гони все шестнадцать, и с чего это она должна уступать кровные два арбуза, когда им под хороший "ерофеич" цены нет, - Богдан полез в вездеход. отчаянно молотя воздух ногами. Только что они с Журавлевым знать не знали, куда девать этих колодников - а уже, гляди ты, теща из них валюту сделала да еще сдачу... какими такими солеными арбузами... В итоге Богдан все-таки сообразил, что и он может внести в этот базар хоть небольшой вклад, и отправился за полтора громобоя в рощицу, где уютно дожидались погрузки "фаэтоны" Кавеля Журавлева. К его удивлению Навигатор нимало не удивился. - Всякий товар можно продать и купить, нужно только найти покупателя. Мне их продали и доплатили за доставку. А без них, скажи, чем бы мы сейчас расплачивались? Хосе, - обратился Журавлев к верному слуге, - проследи, чтоб она среди арбузов гнилых не подсунула. Шестнадцать арбузов, ну даже четырнадцать - это, поди, бочка целая. Будет чем на Новый год питухов опохмелить. Чертовар в который раз подумал, что жена у него не жена, а золото, а уж теща так и вовсе не теща, а бриллиант "Звезда Африки". Старые лагерницы, кажется, сторговались на чем-то, и по команде Богдана и орда, и примкнувшая к ней чертоварская гвардия стали втягиваться в брюхо "Солодки". Орда Журавлева составляла тысячу человек с небольшим, армия Богдана - в пять раз меньше народа. Когда стараниями Давыдки передние колеса вездехода вкатились на пандус, Богдан высунулся из окна, посмотрел вперед и вверх, в темноту. Увидеть там он заведомо ничего не мог, но где-то там, в пилотской кабине, находилась сейчас юная девочка Юлиана. Ей-то новозеландские коммунисты были ни к чему. Она заранее оговорила, что принимает участие в боевой операции исключительно в целях мести за отца. Федорова Юлиана Кавелевна шла сейчас в бой не как-нибудь, а именно "За Родину, за Кавеля". Она была дочерью Кавеля, хотя для нее эти слова означали никоим образом не то, что для прочей Руси. Подошвами Богдан уловил вибрацию: "Солодка" шел на взлет. Вездеход Богдана, ничем не закрепленный, стоял посредине поднятого пандуса как посреди металлического поля; журавлевская орда почла за лучшее подняться на ярус выше; воинство Ржавца, напротив, жалось к вездеходу. В отблесках многократно отраженных прожекторов Богдан рассматривал фигуры согнувшегося под полной боевой выкладкой негра Леопольда, обнимающего что-то большое - ну не иначе, как четвертную бутыль с "луковым счастьем" - Козьмодемьяна, застывшего с керогазом и обширной сковородкой наперевес Фортуната, заправившего за спину самурайские мечи акробата Зиновия Генаховича, окаменевший ряд дружно припавших на одно колено полицейских из Неопалимовской трущобы, кого-то еще, кого-то еще... Очередную фигуру Богдан опознать не смог, и очень она ему не понравилась. В три четверти к чертовару, опустив длинные руки почти до земли, стоял тут человек, которого знал Богдан лишь по описанию. Зато знал слишком хорошо: человек этот находился во всеимперском розыске, фотографию его Богдан видел и на Петровке, когда ездил Кашу выручать с Неопалимовского, и в городской полицейской управе Арясина, что на углу Жидославлевой и Богомольной, и еще где-то. Богдан только-только собрался навинтить глушитель на любимый револьвер, как стало почти поздно: из рук согнувшегося человека в его сторону уже летело два то ли ножа, то ли сюрикена, - у чертовара не было времени разбираться с этим вопросом, и защищаться пришлось уже иначе, традиционной силой неверия. В воздухе полыхнуло, ножи (то ли сюрикены) превратились в фейерверк расплавленных капель, а ничего нового бросить в себя Богдан уже не позволил, не было у него такой традиции. Еще он успел понять, что человек этот находится тут по делу, что он вполне в своем праве. И что он, чертовар, только что ненароком чуть не угробил союзника. Ну, или тот его чуть не угробил - это уж как фишка легла бы. - Тимофей, - скучно сказал Богдан, - ты в кого и чем кидаешься? Пулю я бы, глядишь, не остановил, а звездочку твою всегда расплавлю... Не дергайся, Тимофей, мне тебя сдавать некому... Киллер - профессия уважаемая, дорогая, может, и не как офеня, но все-таки. А ты за братьев мстишь, знаю. Мне, с другой стороны, этот остолоп работать не дает. Получается - враг-то у нас один. И самолет тоже я заказывал... А ты кидаешься. Тимофей Лабуда, старший брат неосмотрительно принесенных в жертву Кавелей-близнецов, из боевой метательной позы разогнулся. Наверное, он покраснел бы, если б умел, но и впрямь - нашел в кого металл метать. Если бросаться кусачими звездочками в чертоваров, никаких высоких технологий не напасешься. - Ладно уж, - произнес он хриплым, хотя и тонким голосом, - Он давно бы копыта уже откинуть должен, а все держится. С