онности  правления Николая - само по себе  уже  большое благо. Он  ведь
куда  как  прозорлив  был,  родной  наш  Александр  Сергеевич!  В  переписке
Иллариона Скоробогатова с Натальей  Свибловой  -  знаешь,  там,  где я нашел
упоминание, какое  приятное  лицо  было  у Ланского...  -  Софью  как  током
ударило, эти фамилии она знала слишком хорошо, пусть имена к ним на этот раз
были  добавлены неизвестные, - там есть  упоминание, что брат  Натальи, он в
монахах  служил,  этому  самому  Федору Кузьмину  некоторые  книги  посылал,
"Евгения Онегина" в том числе.  Я  об этом  писал в одной статье, но мне это
сократили. Какое же нужно еще доказательство,  что старец этот  самый, какой
он ни на есть жулик, а может быть и вполне честный человек, только тронутый,
- никак не мог быть  Александром Первым? Хоть в те времена десятой главы еще
никто не читал, знаешь, как там -
     Властитель слабый и лукавый,
     Плешивый щеголь, враг труда...
     Эти строки  Софья знала даже  слишком хорошо, но не говорить же об этом
старику, который тем временем продолжал монолог:
     - Но ведь и в других главах все же ясно сказано! Да и вообще какое было
дело русским царям до русской литературы, разве только в том смысле, чтоб ее
удушить,  искалечить,  кастрировать, обескровить,  обессолить! Стал бы  этот
Александр читать Пушкина на старости лет, как же... Он, до таких лет доживи,
он  "Майн  Кампф"  бы читал, ничего больше!  -  с пророческим пылом закончил
Соломон.
     -  А кто это такая Наталья Скоробогатова? - спросила  Софья, не моргнув
глазом.
     - Была такая... Тоже,  как Наталию Николаевну, Наталией Николаевной  ее
звали.  Дочка  героя  Бородинского  сражения,  хоть  о  нем самом  мало  что
известно. Вот были бы у нас  серьезные ученые,  так о нем бы сейчас  две-три
монографии, уж не  меньше, изданы  были  бы. А  там  - где нам. Еле  фамилию
знаем, что ноги  в  сражении потерял, что потом двух дочерей прижил - и все.
Вот  эта  самая  Наталия,  она,  есть  сведения,  на первый  бал  выезжая  в
Петербурге,  с Пушкиным танцевала. Об  этом  Греч еще в одном письме  пишет,
срам  рассказать,  мол,  Пушкин,  старый - Соломон  поперхнулся  от гнева  -
кобель,  опять  к девочке какой-то  липнет. Вот я и  копнул,  где  мог, улов
небогатый был, но все  же кое-что  насчет Ланского поймал, ведь он с той  же
самой  Натальей  танцевал на  том  же балу. Значит - Пушкин и Ланской были в
одной  зале! Да ты  читала об  этом, наверное, я писал. Правда,  там  многое
вырезано...
     - А вторая сестра? У Скоробогатова дочерей две было, вы сказали?
     -  Да... В самом деле.  Я  как-то упустил.  - Соломон  в  растерянности
поморгал. - Ты молодец, девочка, у тебя  врожденный талант. Как  же я другую
сестру  упустил?  Вот ведь дурак старый, даже архивы  не  пытался поднять по
этой  линии.  Помню,  что  они  погодки,  девочки-то,  были, а  вот  которая
старше...  Анастасия! Ведь Пушкин мог  и с  ней на другом балу танцевать!  -
Старик перегнулся через стол и быстро-быстро настрочил что-то на четвертушке
бумаги.  -  Да,  Софонька,  талант  у   тебя  к  пушкинистике  прирожденный!
Непременно надо будет проверить!
     Дальше разговор на сестрах Скоробогатовых задерживать было  опасно, ибо
старик,  со всем своим архивным рвением взявшись за Анастасию, мог  нечаянно
откопать и ее церковный брак,  а в том, что прапрадед венчался под настоящим
именем, пусть без указания титула, Софья не сомневалась. Оставалось уповать,
что  у дяди до этой темы в ближайшее время руки не дойдут.  Поговорили еще о
том о сем. Софья взяла со стола приготовленную стопку  книг о декабристах и,
конечно, о Пушкине, хотя таковых не заказывала, поцеловала дядю возле дверей
и прочь пошла. Во дворе так же резались  в  домино старики, и совсем молодой
дворник  какой-то  восточной  расы  сгребал в  кучу палые  листья.  Соломон,
глядевший из  окна,  заметил,  что, как только Софья вышла из ворот, один из
стариков, хорошо Соломону известный, передал коробочку с "костями" стоявшему
за его спиной такому же мшистому деду, и ужом скользнул в парадное.
     "Донос побежал  на меня строчить, дурак набитый", - усмехнулся про себя
Керзон. От  сознания того,  что на него кто-то  и теперь доносы пишет, а они
действия  не  оказывают  ввиду  его, Соломоновой,  чистоты в  глазах  бывших
семинаристов, чувствовал себя пушкинист как-то еще моложе, стройнее, бодрее,
напористей. "Пиши, пиши.  Надо будет попросить, чтобы почитать  дали. Ошибки
делаешь поди".
     Соломон не ошибался: как  раз  сегодня Степан Садко собирался  написать
очередной донос - не только на него,  на Керзона, но и на многих других лиц,
- об этом Керзон уже не  имел представления. Дело в том, что не доносы писал
Степан, а слал шпионские донесения маньчжурскому правительству.
     В      молодости     был     Степан     Садко     простым     советским
столяром-краснодеревщиком, женился в тридцать пятом году, в партию вступил в
тридцать  восьмом, хорошая  была  жизнь,  молодая,  -  дочка  росла папе  на
радость, и жена у Степана была -  жаркая, сладкая, Тиной звали.  Все было. А
пришел тридцать девятый год, сентябрь месяц - сразу ничего не стало. Стукнул
на  него сосед  по  квартире, Макар,  что  с  Тиной все  выспаться хотел.  И
загремел  Степан   по  статье   пятьдесят  восьмой,  по  куче  пунктов,  как
маньчжурский шпион, еще, впрочем, и как литовский, и как  эстонский, хоть  и
государства  эти  почти сразу  приказали долго  жить;  да и Маньчжоу-Ди-Го в
сорок пятом тоже  с карты мира исчезла - а Степан все гремел  да  гремел  по
пересылкам и  командировкам той  же самой карты  мира  от Уфы  до  проклятой
Серпантинной, гремел шестнадцать лет с лишком, все забыл, что когда-то было,
и Тину забыл  почти, и  дочку,  но,  скрежеща последними  зубами и кулаки  с
каменной  кожей стискивая, - хотел только одного:  выйти да убить Макара. Но
когда вышел он  все-таки  из лагеря, добрался до родного Свердловска, узнал,
что  женился совсем скоро после Степановой посадки проклятый Макар  на Тине,
про дочку уж  и вовсе неизвестно  ничего, и увез  семью  в  неведомый  город
Белосток. А где его там искать в Белостоке, если город этот теперь обратно в
Польше.  Устроился Степан на работу вроде  как бы  по прежней специальности,
спрос  на  нее как  раз был, и  работал  две  недели, а  после  узнал, что в
соседнем цеху вкалывает третий человек  из их  довоенной квартиры, тогдашний
мальчишка Сашка, а теперь вот  мастер Сафонов. Ну, выпили они за встречу как
в  таких случаях  быть  следует,  и  узнал  тогда  Степан, что про  Макарову
женитьбу  на  Тине - все правда,  а вот  про город  Белосток  -  все вранье,
непонятно даже  чье.  Потому что в декабре того же сорокового вызвали Макара
среди ночи в  места обычные и прямо без  церемоний  сразу  же  расстреляли -
притом  именно как маньчжурского шпиона, кажись, даже настоящего. А жену его
с чужим ребенком  - тьфу, каким чужим,  а его же, Степановой, дочкой, - дели
вовсе  неизвестно  куда.  Такие  вот дела. И тогда Степан умом  тронулся. На
Маньчжурской империи рехнулся.
     Отвезли  его в психическую, держали там одиннадцать месяцев, потому что
бредил он там своим и  чужим  маньчжурским  шпионажем, ничего про  эту самую
давно покойную Маньчжоу-Ди-Го толком  не  зная, кроме  того, что есть где-то
город Харбин, то ли столица Маньчжурии, то ли важный  в ней какой  город,  и
вот оттуда  получает он, Степан,  все время какие-то инструкции и наблюдения
за  всеми ведет  очень  важные. В начале пятьдесят восьмого года  в больнице
сменился  главный  врач,  после  появления  какового  выписали  Степана  как
человека  безвредного, лишнюю  койку у больных  отнимающего, и  отправили на
прежнее   место  работы,  где   ему  -   как-никак   краснодеревщику  высшей
квалификации  - выделили  комнатку с  отдельным со двора входом - получилась
такая  после  перестройки  дома. После лагерей  стал  Степан  еще  и  совсем
непьющим, а безумное его убеждение в шпионаже, которым он так усердно занят,
он умело от всех таил, -  так усердно, что  даже политуру  не пил. Но строго
раз в две  недели садился он у себя в конуре в старинное кресло к старинному
столу, каковые  из-за проеденности  древоточцем выделили  ему на  новоселье,
корявым  почерком писал  обо всем, о чем за  истекший срок пронюхал, донос в
город Харбин прямо маньчжурскому императору.  Шел к почтовому ящику и бросал
в  него письмо с десятикопеечной маркой; с сортировочного пункта шло  письмо
напрямую  на международный почтамт в  Москву,  а  оттуда,  по существовавшей
договоренности, пересылалось  автоматически  в Министерство здравоохранения,
где имелась заказная для него диспансером полочка: все его  донесения на нее
складывались и по первому  требованию должны  были передаваться в диспансер.
Но   вел   себя    отпущенный   на    волю   Степан   предельно   тихо,   на
переосвидетельствование  приходил  по первому зову, -  так  что за все  годы
никто ничего из Минздрава в Свердловск и не запросил.
     В том и было счастье Степанове, что времена переменились, а вел он себя
образцово.  Ибо,  затаив  лютую злобу на  искалечившую  его жизнь  советскую
власть,  поклялся он  самому себе:  служить только маньчжурскому императору,
принести ему, и только ему, максимум пользы. А двор, в котором Степан  играл
в домино, был непростой, у половины стариков сыновья, да  и дочери, работали
на  двух оборонных заводах, и из  их болтовни безумный мозг  Степана вырывал
мелкие  факты несомненного оборонно-наступательного для Маньчжурии значения.
И будь на месте Степана настоящий шпион,  и не отправляй  он  информацию  по
советской почте, а сдавай их правильными шпионскими каналами куда полагается
-  заслужил бы он  уже не один  орден  на службе  у той страны,  для которой
трудился бы; ну, и, конечно, погорел бы давным-давно. Но  донесения Степана,
к счастью для СССР, шли в Минздрав. А на Керзона Степан имел особый зуб: тот
был  толстый  лысый  еврей.  По  мысли  же  Степана,  с  евреями  в   России
маньчжурский  император  должен  был  решительно   покончить.  Вот  и  пошел
краснодеревщик  в  свою конурку,  вот и  написал, что  нынче агента мирового
сионизма С.А.  Керзона  посетила какая-то  баба, тоже жидовка,  и между ними
имело место закрытое  совещание  о  способах свержения правительств России и
Маньчжурии для последующей колонизации таковых быстро плодящимися  жидами. А
также  сообщил припасенную еще с позавчерашнего  дня  новость о том, что сын
Бориса Борисовича, работающий на ракетном заводе, перешел в новообразованный
сектор - цех нейтроники. Дописал, заклеил, пошел, бросил в почтовый  ящик на
углу, вернулся  к доминошникам,  сел, час играл, выиграл, имея в напарниках,
кстати, того самого Бориса Борисовича.
     А тем  временем монголоидного вида дворник, молодой еще  совсем парень,
студент архитектурного  института  Лхамжавын  Гомбоев  - (в  дворники  пошел
потому, чтоб в общжитии не жить, под жилье выдали неотапливаемую пристройку,
в половину той, что дали Степану) - а точней, китайский разведчик Хуан Цзыю,
юркнул к себе  домой, быстро  сунул руку в щель стены, ведшую  прямо в нутро
почтового  ящика,  выловил  конверт,  так  же  быстро,  над  паром   заранее
закипевшего  чайника,  вскрыл,  вслух  перевел  текст   на  бурятский  язык,
надиктовал его на проволочку крошечного японского магнитофона, снова заклеил
Степаново письмо и отправил оное снова в почтовый ящик. Он ненавидел Степана
за то,  что тот,  в лагерях  привыкнув  называть всех косоглазых  китайцами,
называл  китайцем  - "У, китайская рожа" -  и  его; от этого  дворник  очень
боялся разоблачения и давно убрал  бы Степана к предкам, но откуда бы еще он
стал  получать такие полные и ценные сведения, как не из  писем Степана? Так
что  приходилось терпеть. И Гомбоев-Хуан копировал вот уже несколько лет эти
самые письма, приняв  эту  должность от  предшественника, который  много лет
перед  тем  копировал те же письма, но  помер от  старости; терпел Степаново
хамство, учился  в никому  не нужном архитектурном институте  и в  свободное
время спал с русской уборщицей Люсей, имея от нее, кстати, уже  двоих детей.
Конечно,  от  этого   население  страны   -   потенциального   -  противника
увеличивалось, но Гомбоев-Хуан об этом не задумывался. Он тоже, как и  вовсе
неведомый  ему американец Джеймс,  признавал только  инструкции. А по данным
ему в Кантоне  указаниям он должен  был  спать в  СССР  со  всеми женщинами,
которые  того  пожелают,  чтобы  лишнего  внимания  не  привлекать;  в  этом
отношении  инструкции  Элберта  и  Кантона  были  удивительно  сходны.  Хуан
исполнял эту работу со всей возможной тщательностью, любовником был отличным
и  отцом  заботливым. Люся  нарадоваться не могла и  была беременна в третий
раз, о чем Хуан пока еще не знал.



        7
     <i>Если вас приглашают царствовать, зовут на  трон -  вы, если вы  человек
воспитанный, должны поломаться и сначала, для виду, отказаться.</I>
     И.ВАСИЛЕВСКИЙ (НЕ-БУКВА).
     РОМАНОВЫ, ПОРТРЕТЫ И ХАРАКТЕРИСТИКИ

     Очень было в этом доме холодно, поэтому Джеймс грел то и дело кипяток в
кастрюльке, заваривал грузинский  чай второго сорта и жадно пил его. Заварку
щепотками воровал у соседей.
     Дом  стоял на дальней окраине Свердловска, но  построен  был давно,  на
рубеже веков.  Длинное двухэтажное  здание до  недавнего времени было набито
жильцами громадных, по восемнадцать комнат, коммунальных квартир. Но недавно
дом поставили на капитальный ремонт, собрались, видать,  переделать его  под
какую-то  организацию.  Ремонт начинать  и  не  думали,  постоянных  жильцов
спихнули куда-то, скорее всего, в другие восемнадцатикомнатные коммуналки, а
на  смену  им  пока  что  явились немногочисленные  вечные  странники, вовсе
никакой  закрепленной  за ними жилой площади  не  имеющие, годами живущие  в
больших городах, кочуя  из одного  капремонтного  дома в  другой  - от  дней
выезда  последних  постоянных жильцов  и  до  появления  первых плотников  и
маляров. Иногда эти  странные люди  ухитрялись прожить  на одном месте два и
даже  три  года,  все  эти  дворники  без  определенных  занятий,  студенты,
пробующие попасть в дворники, неопрятные юноши, явно скрывающиеся от призыва
в армию,  случайные приезжие, просто темные личности,  даже попавшие сюда по
блату  в домоуправлении  коренные  свердловчане,  - но более всего  попросту
бывшие дворники. В  этом доме,  похоже, переселение не грозило  им до  самой
весны. Подошел  октябрь,  крыша  уже  протекала,  но Джеймс, приютившийся  в
комнатке из числа  самых  скверно провонявших, заглядывая тихонько в каморки
своих товарищей по бездомью, только  диву  давался: как  капитально, с каким
вкусом и нищенским  комфортом  устраиваются  они. Старые  пружинные матрацы,
поставленные  на  кирпичи,  накрывались кусками  ярких  материй,  по  стенам
развешивались  малопонятные  лозунги,  очень  редко  антисоветские  или,   к
примеру,  непристойные; чаще попадались такие:  "Даешь  обратным  назадом!",
"Виновных нет, а жить невозможно", "Если делать, то по-большому"; висели тут
и картины собственного изготовления, фотографии, иной раз даже  американских
писателей  Фолкнера и Хемингуэя, чаще, впрочем,- только что умершего артиста
Высоцкого.  Появлялись электроплитки,  электронагреватели, даже  еще  что-то
электро-,   благо   в  доме  электричество  пока  не  отключили,  не  то  по
забывчивости, не  то кто-то бутылку вовремя отнес куда надо. Купил  и Джеймс
электроплитку на толкучке, конечно, за два рубля. Денег у него вообще было в
обрез. А даже если бы и были, он, согласно инструкции, не имел права жить ни
в гостинице, ни  на частной квартире  -  только  на конспиративной. Но чтобы
достать денег или хоть какой-никакой конспиративный адрес, надо было  дать о
себе знать  в колорадский  центр, выпить поллитру, то есть, выйти на связь с
Джексоном.  Но  дать  о  себе  знать  -  значило и обнаружить  свою позорную
телепортацию  из  Татьяниной  квартиры. А для  единственного способа сделать
деньги "из ничего" Джеймсу требовалась вещь, в свердловских  условиях вообще
нереальная  -  финская баня.  И Джеймс  жил на  положении  советского хиппи,
стараясь ни  с кем не общаться,  уже вторую неделю. Было  холодно и голодно,
хотелось выпить,  но как раз  этого уж  и  вовсе было нельзя никак, хотелось
женщину,  но  посторонних  контактов  до  тех  пор,  пока не отыщется  Павел
Романов,  было  тем более нельзя. Можно  было только одно:  разыскать  Павла
Романова и наладить с ним общение на  высшем  уровне. Только  в том  случае,
если  бы Павел от контакта полностью  отказался и объявил, что ни на что  не
претендует,  только  тогда  вступали  в  действие  другие  инструкции:  ему,
Джеймсу, предстояло - чуть ли не сороковому такому вот неудачнику - тащиться
в одиночестве на Брянщину  и кое-кого уламывать без видимых надежд на успех.
Или  хотя бы этого самого "кое-кого"  просить вступить в законный брак. Хотя
все эти действия носили бы скорей характер проформы  - все равно никого  еще
на  этой  Брянщине  проклятой  за  столько  лет никто  не уломал.  Оттого  и
ухватилось начальство в Элберте за "екатериносвердловский вариант".
     Попал  Джеймс  в  эту коммунальную недосноску  случайно. Поезд, которым
ехал Джеймс из  Москвы в  якобы  Хабаровск, прошел Свердловск  поздно ночью.
Вскоре  разведчик накинул пальто,  чтобы чемоданчик поудобнее вынести,  да и
ночи очень  уж  холодные  стали,  и  вышел  в  тамбур  покурить,-  читинский
хозяйственник оказался некурящим, так что повод имелся всамделишный.  Быстро
отворив  наружную дверь вагонным  ключом-трехгранкой, он прыжком вылетел  из
поезда,  описал  дугу  метров  в  двести и вцепился  в  верхушку  громадной,
омерзительно колючей  ели. Скорее всего, до утра сосед его не хватится, а то
и завтра  не  сразу  розыски  начнет, не  в его  это  интересах  -  лишиться
отдельного  купе.  Лучше  бы,  конечно,  доехать  до  Иркутска,  оттуда  уже
пробираться назад - но на такие ходы у Джеймса не было ни времени, ни денег.
Джеймс  разжал исколотые руки  и тихо слетел на совсем раскисшую землю. Ноги
вязли  в  ней почти по щиколотку, но Свердловск был рядом, и, плюнув на все,
Джеймс побрел в сторону города.
     До утра мотался  он по темным и грязным улицам,  как рассвело  -  пошел
есть пельмени  в  пельменную, хотя желудок,  без того  попорченный  в юности
жуткой кормежкой в  румынской армии,  уже  начинал  побаливать  от советских
"деликатесов". Пытался по плохонькому плану, никого не  расспрашивая, понять
- где находится нужная ему Восточная  улица. Днем, изнемогая  от  простудной
жажды  спиртного,  опять ел пельмени, уже в другой пельменной. Вечером снова
ел пельмени. В третьей пельменной, конечно.  И желудок Джеймса взбунтовался:
в приступе  неукротимой рвоты  кинулся разведчик  за  какой-то  недоломанный
дощатый забор, там, скрючившись, освободился  и от третьих  пельменей, и  от
вторых, и, похоже, даже от первых. Потом огляделся и подивился схожести того
дома, который был недоломанным забором огорожен, с тем, московским, "где еще
эти двое  любовь делали", как подумал Джеймс,- и решил разведать, что это за
везение  такое ему  на  дома,  предназначенные к сносу. Пользуясь  темнотой,
обошел дом, заглядывая в окна, удивляясь, что тут кто-то живет. Потом ощутил
легкость  во всем  теле,  происшедшую от  полнейшего -  посредством рвоты  -
очищения  души,  облетел  дом, заглядывая в  окна второго этажа.  Понял, что
живут здесь, так сказать, советские хиппи,-  лишь очень и очень не  скоро из
случайных  разговоров  уловил  он,  что   называется   все   это  безобразие
"капитальный ремонт".  Живут  здесь  человек  десять-двенадцать,  мужчины  и
женщины,  иногда  парами,  чаще поодиночке, подальше друг  от друга.  Пустых
комнат  оказалось не перечесть, иные  даже с  выходами на  лестницу. Не веря
удаче, влетел Джеймс  в битое  окно  на  втором этаже, выбрал комнатку возле
бывшей  коммунальной  кухни  - чтобы возле  черного  хода  быть,  на  случай
нелетной  погоды.  Завернулся в  пальто,  чемоданчик под  голову сунул.  Так
устал, что даже под утро никакая баба не приснилась.
     Проснувшись, отправился опять на поиски  Восточной улицы и, слава Богу,
нашел  ее,  и дом No15 тоже нашел, и квартиру Павла и Кати - тоже на должном
месте.  В  Скалистых горах  фотографии  Павла не нашлось,  но,  основательно
проинструктированный касательно основных Романовых, Джеймс узнал бы его даже
в толпе, никогда до того не видевши. Джеймс увидел Павла ранним утром, когда
тот вел вдоль  бровки тротуара старого пса дворняжного вида. Неказистый  для
России был запланирован император: крутолобый, щуплый, малорослый, курносый,
похожий даже не столько  на  своего прапрапрадеда Павла Первого,  сколько на
его незадачливого предшественника  на российском престоле по мужской линии -
Петра Третьего.  До вечера прятался  Джеймс  в своем  убежище,  потом  опять
добрался до  Восточной и  тихо взлетел на карниз  четвертого  этажа:  как он
приметил   наперед,  это  был   почти  идеальный  наблюдательный  пункт  для
заглядывания в щели плотных штор на романовских окнах. Первое, что бросилось
в  глаза  Джеймсу,  когда  взглянул  он  на склонившегося  над  бинокулярным
микроскопом Павла,- это то, что претендент на российский престол чрезвычайно
плохо выглядит, при вечернем освещении синие круги под его глазами  походили
скорее   уж   на   умело  поставленные  "фонари".  Напротив,   жена   Павла,
обнаружившаяся в соседней комнате, показалась Джеймсу очаровательной - такие
миниатюрные  белобрысые  женщины  всегда  производили  на  него  неотразимое
впечатление.
     Неоткуда    было    разведчику    знать,     что    такое    раздельное
времяпрепровождение  в  семье  Романовых   было  лишь  неприятным  для  Кати
новшеством  последних недель.  Раньше Павел, придя с работы и  отбыв  всякие
повинности домашнего  и  магазинного свойства,  мог и с  женой поговорить, и
даже  в  кино пойти,  -  теперь же Катя не могла оторвать мужа от микроскопа
даже  самым испытанным за  годы  супружества  способом: она  как бы случайно
являлась в белой  полупрозрачной  ночной  рубашке,  некоторое  время  что-то
искала,  - раньше  этого было  достаточно, чтобы  Павел все посторонние дела
бросил. Теперь она ложилась спать  одна,  с неприязнью бросая взоры на узкую
полоску света  под дверью мужниной комнаты.  Павел по-прежнему ходил в школу
на уроки,  по  магазинам с сумками и с  Митькой,  когда  полагается,  но все
остальное  время  теперь  отдавал  рису.  Только  на исходе  третьей  недели
каторжной работы  по прочтению разрозненных и перемешанных текстов  начинала
складываться перед ним истинная история более чем стопятидесятилетнего бытия
Дома Старших  Романовых,  хотя многое было еще неясно;  все же  знал Павел и
весь текст  завещания Федора  Кузьмича,  -  не догадываясь о местонахождении
подлинника,  - знал, как на протяжении ста лет,  с тридцатых  годов прошлого
века, оберегали  жизнь,  спокойствие  и  архивы Старших  Романовых  люди  из
знаменитого рода уральских промышленников Свибловых, сознательно пошедших на
ссору с  правящей династией из-за них: лишь  безграничное  богатство Дмитрия
Свиблова,  лишь  почти суеверный  трепет, который испытывал Св.  Синод перед
преосвященным Иннокентием, епископом Томским и Барнаульским, в миру Игнатием
Свибловым,  младшим  братом  Дмитрия,  лишь  боязнь  правительства  лишиться
неограниченных  европейских  связей  Григория  Свиблова,  младшего  из  трех
братьев,  дипломата,-  не   позволили   династии   узурпаторов  решиться  на
физическое  истребление  истинного романовского  корня,  который, как  знали
владыки,  сберегается где-то в  России всесильными уральцами. Узнал Павел  и
то, что  сам  состоял  со Свибловыми в  родстве:  четвертая  дочь  дипломата
Григория,  Елизавета,  отдана  была  им  замуж  за  прадеда  Павла,  Алексея
Федоровича-Александровича. Знал о том, о чем не знала даже Софья при всех ее
архивах,- о том, как последние бездетные Свибловы в страшные годы революции,
рискуя жизнью  и  уже не имея  сил  прорваться  в Европу,  проводили  на лед
Финского залива рыдающую  Анну  с  маленькой  Александрой на руках,-  их  за
бешеную цену брался увести в Финляндию какой-то чухонец,- а позже  вернулись
на  Урал  вместе  со  спасенным  ими из  рук  пьяной  матросни  девятилетним
мальчиком, истинным  наследником престола, Федором, отцом Павла. Узнал Павел
и  о  том, как отстал от  поезда и пропал младший  брат расстрелянного деда,
Никита.  Узнал,  наконец,  из каких-то странных  записок, как бы даже  и  не
отцовским   резцом   начертанных,  вещи   совсем  неожиданные,  к  Романовым
относящиеся лишь косвенно,  но тем  не  менее крайне интересные  и, кажется,
очень  важные. Все, что  могло  понадобиться  в дальнейшем, Павел, плюнув на
отцовскую  трусость, хоть и вовсе не представляя, что  это  за "дальнейшее",
переписывал круглым почерком на обыкновенную бумагу. И до жены ли ему сейчас
было!
     Вконец охолодавший  в своих руинах Джеймс три вечера толокся на карнизе
и ни  разу не дождался, чтобы супруги Романовы провели вечер  вместе. Но вот
так летать и топтаться  по темным карнизам на Восточной все  же  больше было
нельзя: миссия должна быть выполнена,  да и деньги  были уже на  исходе.  От
советских оставалось у разведчика неполных тринадцать рублей да проездной на
автобус,  на  октябрь, подобранный  где-то поздней  ночью  во время  поисков
финской   бани.  Джеймс  решил,  что  утренняя   прогулка   Павла,   видать,
единственное время, когда есть надежда хоть как-то вступить с ним в контакт.
Вариантов имелось несколько, все они исходили из  первоначальной инструкции,
поэтому  Джеймс без колебаний выбрал вариант "спасатель".  Джеймс  узнал,  в
какой именно день Павел уходил в школу  только к  часу  дня, дождался  этого
самого четверга,  спер кое-что у соседей по руинам про запас,- спички, банку
консервов,- и рано-рано был на Восточной, напротив Павлова дома.
     В  начале восьмого Павел, мурлыча  свежую  песню  "Маэстро",  вышел  из
подъезда  и побрел по бровке тротуара - больше выгуливать Митьку было негде.
Джеймс   медленно  пошел  за  ними  по  противоположной  стороне,  дожидаясь
подходящего самосвала.  Таковой не  замедлил объявиться - грязный, груженный
цементом,  весь  какой-то  рассыпающийся  на части.  И тогда  Джеймс ласково
засвистел  -  в  частотах,  совершенно  невнятных  человеческому  слуху,  но
приманчивых для слуха собачьего. Пес поднял  голову,  повел ушами, залаял  и
рванул что есть силы на проезжую часть. "Фу!" - крикнул Павел, но Митька уже
оборвал  поводок и  со счастливым  визгом завертелся  волчком  на дороге, не
зная, куда бежать: серенада любви и тревоги оборвалась. Озверевший Павел все
орал: "Фу! Ко мне! Фу!" - без  малейшего результата,  Митька сперва метался,
потом застыл посреди  мостовой,  против  собственной воли не  возвращаясь  к
хозяину.  Джеймс  отметил  мысленно:  пес   стоит  правильно.  А  Павел  все
надрывался разными "фу" и  "ко мне". А  грузовик,  рассыпая клубы  цементной
пыли, уже прямехонько летел на Митьку.
     - Ну, я тя  щас!.. - взвыл Павел и бросился за псом, прямо  под машину.
Митька  прижал  уши  и  завизжал.  Павел,  в  каком-то  метре  от   отчаянно
тормозящего  грузовика,  попытался  поймать пса,  но  тот не  дался,  мечась
взад-вперед  и  почему-то  счастливо  воя,  лебединую  какую-то  свою  песнь
собачью. А дальше все происходило уже не в десятые доли секунды, как раньше,
а  в  сотые:  Павел,  глянув  с  мостовой,  на  которой  растянулся,  увидал
буро-зеленую харю фыркающего самосвала  (отчего эти машины на шести колесах,
с фарами,  как бы в  пенсне, так похожи  на евреев?), наезжающего  на  него,
только два слова  вспыхнули  в его сознании - "НЕ НАДО!" - но  потом, вместо
того,  чтобы услышать хруст собственных  костей, увидел чью-то  спину, затем
странное, небритое, но красивое лицо, потом бок - с откинутой рукой, испытал
толчок - и понял, что лежит  уже на тротуаре, что кто-то пытается помочь ему
сесть, а наглый кобель Митька визжит и лижет лицо.
     Павел  оклемывался   медленно.  С  трудом  понял   он,   что   какой-то
симпатичный,  хорошо,  но  не совсем чистоплотно  одетый,  почти молодой еще
человек, небритый  и с легкой сединой,  лупит что  есть мочи его, Павла,  по
щекам.  Он еще  не чувствовал боли, но стресс есть стресс:  отключившись  от
реальности, он разглядывал  этого  человека.  Был  этот  человек ему приятен
донельзя.  И ясно  было,  что этот самый  человек  спас ему  жизнь,  откинув
цементный самосвал к едреням, просто  вытащив его, Павла, наследника,  можно
сказать, престола, прямо из-под колес.
     -  Я  бы твою мать,- ясно,  но еще  очень тихо произнес Павел.  Человек
прекратил лупцевание и посмотрел ему в зрачки. Нет, определенно этот тип был
Павлу симпатичен.
     - Вот беда, беда... - словно эхо, отозвался человек, последний раз, уже
очень скромно, хлопнув Павла по щеке. - Да ведь так... убиться можно!
     - Это все... чихня! - отрезал Павел, попытался встать и снова шлепнулся
на тротуар. Начинала собираться публика,  притом  знакомая,  из дома  Павла.
Нужно было возможно  скорее сматывать  удочки.  Павел собрал все свои  хилые
силы и встал. - Это  все... чихня! -  повторил он, вцепившись в мощное плечо
спасителя. - Нет, каков подлец!
     - Негодяй! - с чувством ухнул спаситель.
     - Нет, каков! Не остановился!
     - Слов не подобрать!
     - Ох, выпить бы сейчас,- прошептал Павел, вовсе повисая на спасителе.
     - Где уж!  До  одиннадцати  часа  три!  -  с чувством  и в  тон  пропел
спаситель, теперь уж совсем родной Павлу человек.
     -  Это  мы...  айн момент. Дай  оклематься,  погоди, пошли  в  эту... в
магазин  пошли!  Рабочий   есть  знакомый,   пальчики   оближешь!  Сардинами
закусывать  будем!  -   неожиданно  вдохновенно   выпалил  Павел   и  повлек
новообретенного друга в сторону еще не открывшегося магазина на углу.  Там и
впрямь был  у Павла знакомый, некоторый дядя Петя, точнее, Петр Вениаминович
Петров. Магазин был  большой,  с винным отделом и всякими другими,  так  что
иной раз там что-то и наличествовало.  Не раз при малейших свободных деньгах
бегал Павел туда, в подвал, к вечно нетрезвому Пете за мясом, за гречкой, то
есть  ядрицей, за  ножками даже  на холодец  и за  другими  деликатесами,  в
свободной  продаже   уже   давным-давно  немыслимыми.  В  магазин  зашли  со
служебного  хода,  потоптались  среди   ящиков,  наконец,  обнаружили  Петю:
несмотря  на  всего  лишь восьмой  час  утра вдребадан пьяного,  в  халатике
спецовочном, накинутом поверх лыжного костюма, тощего, дремлющего на ящиках.
Чуть только Павел пнул его в колено, Петя воспрял:
     -  О! Виталий! Как раз  ждал! - бодро  объявил он, не слушая  протестов
Павла, что  он  не Виталий. - Индейки  есть особенные!  Венгерские... - Петя
отвел  глаза и  продолжил на октаву ниже: - Но,  друг Виталий,  скрывать  не
стану! Суповые. Суповые индейки! Вот что! Ты сколько брать будешь? Две, три?
Сардины есть особенные. Сарвар... санские. Были португальские, но их главный
себе. А  я  что?  Я  как лучше! И мне,  и  вам. - Петя оглядел собеседников,
никакой  реакции  не   обнаружил  и   продолжил:   -   Еще   маслины   есть.
Афганистанские.  Тебе две банки, три? Утка  есть... Нет,  утки нет, это  она
вчера была... Сахара хошь?
     -  Нам бы,  Петя, поллитру -  я вот только  что, можно сказать, чуть  с
жизнью не расстался,- мягко вставил Павел.
     - Литру? Это мы враз, - произнес Петя.- Деньги давай.
     Павел что-то  сунул  тощему магу  и волшебнику,  и тот  надолго  исчез.
Посидели на ящиках с  неожиданным спасителем, а тому ох как выпить хотелось,
это-то Павел нутром чувствовал, пупом! Поговорили. О том о сем.
     - Отличная у вас собака. Только вот уши длинноваты, совсем в английский
тип клонят.
     - А у него  дедушка - кокер! - с гордостью,  но еще в полном  обалдении
сообщил  Павел. Снова появился  Петя, таща при этом на горбу ящик с пакетами
молока.
     - Мой привет Валерию! - пророкотал Петя,- маслины  есть афганистанские!
Тебе две банки, три?
     - Мне бы... банку, Петя.
     -  Банку? Что  ж сразу  не сказал?  -  обиженно  объявил Петя и исчез в
пропасти подвала. Опять  помолчали. Опять поговорили о какой-то чепухе. Петя
не показывался добрых двадцать минут,  к концу которых и Павел, и собеседник
дружно ругали "пьянь всякую".
     - Так что  вот что,-  объявил Петя, являясь ниоткуда. -  Маслины  тебе,
можно  сказать,  будут.  Без денег  только не дают!  Эта курва старая,  я ей
говорю!.. А она мне, понимаешь, отвечает. И ни-ни. Не верит!
     - Да  я  ж дал тебе  десятку! -  вскипел Павел,  почти  уже  выходя  из
стресса.
     - Дал...  Ну тогда, значит,  закон. Щас  все  будет. Тебе, значит,  три
банки и индейку... суповую.  Свои заплачу,  за тобой не пропадет, мы с тобою
душа в  душу! - пропел  Петя и  снова исчез. Появился он,  между  тем, через
считанные секунды, неся большую  авоську молочных пакетов и, как ни странно,
поллитру.  Протянувши все это  Павлу, присел долговязый  Петя  на ящики,  со
вкусом закурил и протянул:
     - Закуска-то есть? Молоком не упьесся небось?
     -  Да не просил  я молока, Петя! - попробовал  вякнуть Павел, но чуткий
спутник, зажавший уже в кулаке бутылочное горлышко, парировал:
     - Все в порядке, Петя! Мы что должны?
     - Девять рублей... пятьдесят  одиннадцать копеек!  - совершенно трезвым
голосом  кассирши  объявил  Петя.  -  Вопросы  есть?  А  маслин-то  что  же?
Афганистанских? Индейка тоже  есть, Витя, но, врать не буду,  суповая... как
Бог свят, суповая!
     Бутылку  открыли  на  полдороге  в  парадном.  Спутник  Павла отчего-то
зажмурился, прежде чем отхлебнуть из горла, но отхлебнул и не поморщился.
     -  Слышь, Рома,- сказал  Павел, приняв  бутылку и тоже чуть отхлебнув,-
что мы за ханыги такие, чтобы в парадном распивать? Пошли домой ко  мне, тут
рядом, посидим, я кофе сварю, если пьешь. Жена как раз на работу ушла.
     Роман  Денисович, имя которого стало  Павлу  известно  еще на ящиках  в
магазине,  согласно  кивнул,  не  отрываясь от  бутылочного горлышка, отчего
поперхнулся и бит  был  Павловым кулаком  по  верхним  отделам  позвоночного
столба. Про  себя  Павел охнул,  почувствовав сквозь  одежду каменные  мышцы
спутника.
     К  Павлу  поднялись пешком  - лифт застрял где-то между этажами.  Павел
опять что-то  пролепетал  насчет  кофе,  совершенно не  будучи  уверен,  что
таковой в доме имеется (при нынешней на него цене напиток этот превратился в
доме  Романовых в нечто предназначенное  только для  лучших  гостей), а если
имеется - то сумеет ли он его сварить. Гость, однако, выразил желание только
посидеть  и еще  стопочку тяпнуть,  а  потом идти  отсыпаться "после  ночной
смены". Павел и сам был "после ночной смены", до четырех у микроскопа сидел,
пытаясь  понять  хоть  что-то  в  загадочном  "цифровом"  зернышке,  которое
содержало, как  он  только  и сумел  понять, какие-то  сложные бухгалтерские
расчеты процентов и сложных процентов  на  какой-то очень  большой  вклад. К
тому же после нежданного спасения было просто неудобно взять да распрощаться
с этим симпатичным и не совсем опохмелившимся человеком. Да и полчаса отдыха
в  домашнем уюте, видимо, означали для Романа Денисовича немало. Гость мирно
разговаривал о пустяках, рассказывал что-то из жизни Аллы Пугачевой, историю
какую-то жуткую  и явно московскую про дыхательное горло. Сигаретка "Феникс"
догорела и  обожгла клеенку, и лишь  тогда  Павел внезапно  понял,  что речь
гость ведет о  чем-то  далеко не столь абстрактном,  как  половая жизнь Аллы
Пугачевой. Напротив, речь  шла  о  чем-то,  к  ужасу Павла, чересчур близком
лично ему.
     -   Вы,  Павел  Федорович,  не  подумайте,   что  это  я  вам  случайно
повстречался. Удостоверение вот мое.  Нет, совсем не  то, а служебное: Роман
Денисович Федулов меня зовут,  литератор я и историк. Пишу летопись Томского
края. Как  раз дошел до энцефалита и колорадского жука. Вот и привели меня к
вам мои  находки,  а вы ведь как  бы  живая реликвия Томщины, вам  бы, прямо
скажем, место у нас в музее, в витрине... Застекленной. На видном месте. Это
к примеру.
     Павел, несмотря на  некоторую убаюканность сознания, сжался в  комок  и
все еще надеялся,  что пронесет. Он слишком хорошо  понимал, какое отношение
имеет к  нему Томский край. И предпочел бы  остаться под колесами грузовика,
нежели  выслушивать этот монолог. Но  деваться было  некуда,  тем  более что
гость  уже  соловьем  заливался,  превознося  до  небес  некие  исторические
реликвии, хранящиеся в  томских музейных фондах. Уже помянул он и  церковный
брак Федора Кузьмича. Павел спешно налил пятьдесят граммов.
     -  ... а  ведь  легенда  о старце  Федоре  Кузьмиче  признана  в  нашем
отечественном  научном   мире  досужей  выдумкой,  беспочвенной  нелепицей,-
продолжал гость, все время  глядя в потолок,- а  вот  мы, томские  краеведы,
располагаем другими сведениями!
     Дальше  гость  понес  какую-то  уж  совершенную  околесицу,  перечисляя
невероятные письма и летописи, чуть  ли не записи в интимном  дневнике  хана
Батыя. В принципе весь этот бред, призванный оказывать скорее гипнотическое,
чем  информативное воздействие,  Джеймс мог бы  подменить  и другим,- слова,
имена  большой роли уже не  играли, лишь бы Павел пришел в нужное  состояние
духа,- а это, кажется, вполне получалось.
     - Даже и всероссийский староста, как известно, не отрицал...
     Павел,  потерявший нить монолога,  тупо  глядел на  свою полную стопку.
Скорей  бы уж на  работу.  Там  все  больше  про  историческую  неизбежность
торжества и победы. А этот что  несет? И чего он ко мне  со своим грузовиком
прицепился?
     -  ... Словом, мы знаем  все. И для  нас великая честь,  таким образом,
приветствовать в вашем лице...
     - Всероссийского старосту... - эхом закончил Павел, себя не слыша.
     -  Наследника  российского  престола!   Все  наши  краеведы,  весь  наш
многонациональный край, русские, украинцы, тунгусы, татары...
     - Им, татарам, недоступно наслажденье битвой  жизни... -  тихо произнес
Павел, подозревая, что сейчас рехнется со страху.
     -  Законного  русского царя!  Приветствуют все вместе!  - Джеймс выждал
мгновение, продолжил:  -  Не  тревожьтесь,  Павел Федорович! Мы свято храним
вашу тайну. Мы, весь наш край...
     - Так всем краем и храните<b>?</b>
     - Все как один...
     - Господи, что вы ко  мне привязались? Вы шутите или всерьез? Откуда вы
все это взяли? Я простой советский...
     - Император! Император Павел Второй,  дорогой Павел Федорович! Ждет вас
Россия ако... яко невеста жениха, весь Томский край...
     - Так Томский край или Россия? А то и весь Туруханский край?..
     К  Павлу, после первой  волны страха, стало возвращаться самообладание.
Но  ему  же  со всей страшной ясностью становилось понятно происходящее: да,
конечно, с ним играют. Как кошка с мышкой. Каким-то образом КГБ докопался до
его  тайны, да  еще, кажется, до всех  ее  подробностей.  И  вот теперь этот
прямолинейный провокатор  хочет,  чтобы он признал  свое  родство с  царской
семьей.  Шестьдесят  лет  прошло,  а все  простить  не могут. Даже  в  Китае
поступили честнее. Там императора на работу определили, садовником, кажется.
А  эти...  Кровопийцы.  Павел  мысленно  попрощался  с  Катей,  с  немногими
близкими, даже  с Петей Петровым почему-то. Но особенно с Катей: он понимал,
что был ей плохим мужем, мало уделял ей внимания, редко был с ней ласков, но
почти не изменял ей и любил  все так же нежно,  невзирая на шесть лет брака.
Очень это плохо, когда жизнь вдребезги и садиться надо.
     А Джеймс тем временем несся  под парусами старославянского красноречия,
заготовленного специалистами в ту бурную и кошмарную пору, когда с Джексоном
приключился "дзен".
     - Государь  Павел!  Только слово молви, государь,  и воспрянут со  всех
концов  отчины и  де... дедины  витязи  прегрозные, воротят они тебе престол
щу... щуров!  И пращуров! - слова что-то плохо  выговаривались, но в  целом,
видимо, действовали все же как заклинание - что и требовалось.
     Павел встал  и по-деловому выпил до сих пор не тяпнутую стопку. Заложил
руки за спину. Заговорил. Тихо.
     - Да, это все правда. Я готов. Разрешите ли вы мне собрать узелок?
     Джеймс похлопал глазами.
     - Котомку? Уже?..
     - Да нет, смену белья... Или теперь  уже  и  этого нельзя? Или  вы меня
сразу собираетесь... в расход?
     Джеймс сообразил.
     - Да нет, вы меня неправильно поняли. Мы, томские краеведы...
     -  Знаю я  таких краеведов, работников земли  и  леса, молочных братьев
таежного гнуса! Особенно томских и... туруханских! Делайте свое дело!
     - Да нет, я вовсе не из той организации, о которой вы подумали. Я... из
совсем другой организации!
     - Ах  так,- спокойно  сказал Павел,-  значит,  вы арестуете меня не  от
имени той организации, а от имени совсем другой?
     - Не арестую я  вас... во всяком случае, я не арестую. Покуда об этом и
в самом  деле не знает та организация, которую вы имели в виду! Она ведь и в
самом деле не имеет ни о чем представления, мы это точно знаем!
     - Благодарю вас, с меня совершенно достаточно того, что  об  этом знает
организация, которую я в виду не имел.
     - Моя?
     - Ваша.
     - То есть какая, как вы думаете?
     - А я не думаю. Вы сами думайте.
     -  Но  вы  совершенно  правы.   За  моей  спиной  стоит  весьма  мощная
организация.
     - Куда уж мощнее. Грузовики плечом отшибаете.
     "Заметил, ох, заметил",- подумал Джеймс, но терять было уже нечего.
     - Вы не думаете, что я могу представлять разведку великой державы?
     -  Вот  уж не  думаю.  У великих держав хватает  своих претендентов  на
русский престол. К  тому же  кресло это вообще  пока что занято.  А я еще  и
патриот, прошу учесть.
     - Никто вашему патриотизму  не мешает. - Джеймс  приготовился в крайнем
случае телепортироваться неизвестно куда, если бы Павел ответил на следующий
вопрос решительным "нет!",- тогда инструкции немедленно менялись. -  Ну, так
как?
     - Что как?
     - Вы хотите быть русским царем?
     - Вы что, в самом деле не собираетесь меня арестовывать?
     - Нет, конечно.
     - А что, значит, подкупать будете? Квартиру хорошую  предлагать, машину
там, еще что-нибудь хорошее?
     - Пока что нет, а  потом...  называйте как хотите. Мне  кажется,  что в
качестве квартиры вам бы очень подошел, как он там называется,  Эрмитаж, да?
Или Зимний дворец?
     Павел сделал шаг вперед.
     - Благодарю вас,  но с меня хватит того, что  я действительно наследник
престола.  Вы об  этом как-то узнали.  Мне  этого совершенно хватит  по гроб
жизни,  в который вы  меня, кто бы  вы ни  были,  теперь  загнать хотите. И,
опять-таки,  если  вы  на самом  деле  не собираетесь  меня арестовывать,  а
представляете  тайную  масонско-монархистскую  ложу,  что  ли,  то  еще  раз
благодарю покорно за беседу, мне скоро на уроки.
     Павел  признавал  себя наследником престола!  Три  четверти  дела  было
сделано, душа Джеймса ликовала.
     - Дудки! - крикнул  он, ударил Павла по плечам, отчего тот опять упал в
кресло. - Ты будешь русским царем! Я тебя сам на этот престол посажу!
     -  Легче  легкого.  Посадить. С  вашей-то  мускулатурой.  Да  и  вообще
посадить всегда проще всего. Да и вообще идите вы к ядрене фене!..
     Джеймс - согласно инструкции  - рассвирепел и наотмашь ударил Павла  по
щеке. Павел отдернулся,  встал медленно,  и изо всей силы, истинно по-царски
дал Джеймсу сдачи.  Помедлил и дал еще раз, отбив ладонь. И застыл. Это была
совсем не обычная русская "сдача", напротив, это были медленные, со вкусом и
величием данные, истинно царские оплеухи. Даже не данные, а пожалованные.  И
Джеймс прореагировал  на  них совершенно  правильно,  как-никак составлявший
инструкции Мэрчент  съел  на загадочной русской  душе по меньшей мере собаку
Баскервилей. Джеймс медленно опустился на  одно колено,  поймал руку Павла и
приложился к ней губами.
     - Благодарю, государь.
     Оба  постояли,  потом  медленно  и  очень   синхронно  сели  в  кресла.
Помолчали. Павел, в котором,  по  сути дела, впервые  проснулись мордобойные
инстинкты  его  дальних  предков  (все-таки  Павел  Первый, если  бабушки  в
альковах ничего не напутали, был правнуком Петра  Великого), чувствовал себя
неловко:  дал он по морде гостю  на полную  катушку. С другой стороны, может
быть,  и вправду где-то  еще есть какие-то подпольные  монархисты,  и они-то
его, Павла,  теперь и отыскали? Тогда почему только  теперь, а не  много лет
назад? Словом, было  ясно,  что от этого гостя интеллигентским "Я император,
ну  и что?", как в анекдоте про белую лошадь, не отделаешься. Сказать разве,
что, мол, отрекаюсь...  в чью  пользу? Мысленно испытал  Павел вылившийся на
него ушат  холодной воды: он мог  отречься только в  пользу сестры Софьи. Не
бывать  такому  сраму.  Нет,  лучше пока  принять  условия игры,  поиграть в
императоры.
     Джеймс, душа  которого ликовала от полученных оплеух,- русской  крови в
нем не было  ни капли, но уж больно глубоко он вжился в роль,- решил перейти
ко второй части наступления.
     - Павел Федорович,- мягко начал он,- вы, конечно,  понимаете, что взять
и сделать вас  царем сию минуту ни я, ни те, кого я представляю, конечно, не
можем.  Я  не уверен,  что  скрижали  рисовых  письмен,  составленные  вашим
батюшкой, - Павла опять едва не  сморило от  всеведения  Романа Денисовича,-
содержат  все сложные подробности  вашего  происхождения. Мы  знаем  гораздо
больше  вас, но, возможно, даже мы  всего  не  знаем.  Наши  ученые,- Джеймс
запнулся,  не зная, продолжать ли дальше плести ахинею насчет Томского края,
решил не вдаваться в подробности и продолжил,  - уже несколько десятков лет,
не щадя  сил, изучают  генеалогию  Дома  Романовых. У  нас имеется несколько
десятков относительно  законных претендентов  на старшинство в роду.  Как из
младшей  ветви, так  и из  старшей.  Да, да: так мы называем  потомков  царя
Александра Первого Романова от его брака  с Анастасией Скоробогатовой. Может
быть, не все они вам известны.
     Павел глядел на  гостя теперь уже  просто с  интересом.  Все,  что было
известно ему - и  даже гораздо более того,-  все, решительно все оказывалось
секретом   полишинеля.   Теперь    окончательно   приходилось   мириться   с
обстоятельствами игры в "цари-разбойники", может  быть, гость знал что-то из
того, что попало в утробу Митьки?
     -  Ваша тетушка  в  Лондоне  уже много  лет  не делает  тайны из своего
происхождения.  Беда  ее  в  том,  что  у  нее  на  руках  нет  ни  малейших
доказательств, которые, впрочем, мы могли бы для нее раздобыть, не  будь она
столь, м-м, неудобных  убеждений. Об этом после,  если пожелаете. Имеется  и
почти законный  кандидат в одной  из стран Латинской Америки. Знаете ли вы о
нем?
     Павел мотнул головой.
     - Его полное имя... Ладно, он им все  равно не  пользуется, он, кстати,
занимает очень видное положение,- его имя Ярослав Никитич.
     - Двоюродный брат  отца? Сын Никиты Алексеевича? Но ведь Никите  было в
восемнадцатом году неполных шестнадцать лет!..
     - Не все сразу... ваше величество. В  вашем роду много способных людей.
К  тому  же  не  знаю,  как  вы,  а  я вполне  мог бы оказаться  отцом  и  в
четырнадцать лет. Дело в  другом. Ярослав Романов  не  может рассматриваться
как  серьезный претендент ввиду враждебности его политики... Впрочем,  и  об
этом  потом,  если позволите. Кстати,  за  границей  вообще  нет  приемлемых
кандидатов из старшей линии Романовых,  с  тех  пор, как  ваша бабушка, Анна
Вильгельмовна, скончалась  в Праге  накануне... Простите,  тоже  потом. Зато
много  кандидатов  по младшей  линии.  И  о них временно тоже  забудем, если
позволите. Наиболее законным из  претендентов здесь, в России, должен был бы
считаться ваш  покойный  батюшка, но по ряду причин он... находился вне поля
нашего внимания.
     Не  мог  же  рассказать Джеймс  о том, что ряд причин - это  всего лишь
полное  неприятие Федором Михайловичем какого бы  то ни было алкоголя. Павел
же,  при  случае   с  большой  охотой  прикладывавшийся  к  рюмке,  о  своем
происхождении до последнего времени просто не знал.
     - Итак, вы и ваша сестра...
     - Сестра моя - женщина.
     -  Это,  знаете  ли,  в  России  никогда  не  служило  препятствием для
наследования  престола.  Возьмите  хотя  бы  вашу прапра... бабушку, а также
предшественниц.  Или же батюшка завещал престол  именно вам, да еще  оформил
завещание у нотариуса?
     Павел мотнул головой снова.
     - Но обращаемся  мы, как видите, к  вам.  Не  стану  вас  пока подробно
вводить в курс дела. Скажу  только, что родственников у  вас много,  гораздо
больше, чем вы полагаете. Даже  законных. А незаконнорожденными в вашем роду
испокон веков принято было сорить.
     Павел  внезапно покраснел,  и Джеймс немедленно сыграл на этом.  Ничего
подобного ученые-генеалоги Форбса не знали, но упускать ли случай?
     - Вот взять хотя бы вас. Не так ли?
     - Это-то вы откуда можете знать?
     - В наше время, как и во всякое прежнее, супружеская верность - немалое
ярмо, даже если у человека такая очаровательная жена, как у вас.
     - Неправда! Я с Катей тогда  даже знаком не был. Я вообще не знаю - где
они теперь. Я даже и не видел его никогда.
     Джеймс понял: женщина, и ребенок от Павла, явно мальчик. Это очень даже
могло пригодиться.
     - Зато  мы кое-что знаем. Или можем узнать. Но ведь речь идет не только
о вас, простите. Ваш отец был женат дважды. Где гарантия, что в его жизни не
было третьей женщины,  а  то, прости Господи, и  четвертой? Еще раз простите
меня и не хватайтесь за  пепельницу, она слишком  легкая.  Бейте  меня лучше
столиком. Также и в жизни вашего деда. Словом, претендентов очень много, но,
пожалуй, если считать старшинство по мужской линии и учитывать лишь законным
образом оформленные браки, то старшинство за вами.
     - Ну, а делать-то что? Фер-то ке?
     Джеймс посмотрел на Павла с уважением.
     - Я не знал, что вы знаете французский.
     - Не знал и не знаю. Это из русской литературы.
     -  А  придется  знать. Император без  знания  иностранных языков  -  не
совсем, простите, император. И еще очень многое выучить тоже придется.
     - Вы  что, в самом  деле надеетесь свергнуть здесь... -  Павел  даже не
смог заставить себя  выговорить, что именно нужно здесь свергнуть, чтобы ему
войти в свою роль русского царя по всем правилам,- то, что свергнуть хотите,
и меня, никому не ведомого, короновать?
     - Это  уж несомненно. Не вздумайте играть в демократию! Не смейте лезть
в президенты!  Это  все  не  для  России,  она без царя во  главе не  может!
Собственно, не  считая отдельных смутных  времен, с начала семнадцатого века
она без царя и не обходилась, если вы думаете, что сейчас иначе...
     - Вовсе не думаю.
     -  Простите, государь. Словом, речь  идет  именно о том, чтобы вам быть
царем всея Руси. Ни на какие другие условия мы не пойдем.
     - Да кто это "вы"?
     -  А  вот это вопрос преждевременный, покуда вы не дали принципиального
согласия.
     - Ну, допустим, я его дал<b>,</b> дальше что?
     - Дальше вы будете следовать моим инструкциям,  и в течение трех лет мы
обещаем вам торжественную коронацию в Успенском соборе Московского кремля.
     - И гроб с музыкой?
     - Не ожидал от русского царя такой пошлости.
     - Ну, а если не соглашусь?
     - Тогда мне придется для начала заставить вас забыть о нашем разговоре,
можете убедиться, что я вообще кое-что умею.
     Джеймс вынул спичку из последнего своего краденого коробка и положил на
край пепельницы. Чуть  присмотрелся к ней, спичка вспыхнула. Павел посмотрел
на Джеймса с иронией.
     - Это именно то, что вы умеете? Это же старый фокус...
     - Старый фокус? Ну, тогда смотрите!
     Павел  с некоторым ужасом убедился, что неведомая сила стаскивает с его
ног  ботинки  с носками,-  ничего  более  остроумного  Джеймс  не  придумал,
вспомнив  о  своей  незадаче  с  носком;  ботинки слетели  с  ног  Павла, он
почувствовал, что брюки тоже натянулись и спешно ухватился за ширинку.
     - Прекратите!
     - То-то же. Так вот, я заставлю забыть вас  о нашем разговоре. Монархия
в России  должна быть  восстановлена,  это  воля истории  и русского народа,
наконец.  Но  придется призвать  на  царство  кого-либо  из  менее  законных
кандидатов. А ваша судьба в  дальнейшем могла бы стать очень,  очень, как бы
это выразиться точнее, сложной. О происхождении вашем рано или поздно узнает
именно та организация, за сотрудника которой вы меня сначала  приняли. Кроме
того,  вы же умный  человек, и не рассчитываете же вы идти сдаваться в КГБ в
надежде  на то,  что  вам и  дальше разрешат  преподавать  в  средней  школе
историю.  Простите, государь, но мне кажется, что у вас вообще нет  никакого
выбора.
     Павел потянулся за бутылкой, далеко еще не пустой, кстати.
     - А не выпить ли нам, Роман... Денисович, если вы только и в самом деле
Денисович и все это не роман...
     - Господи, да прекратите вы плоско острить! Не к лицу это императору!
     - Мертвецу... все к лицу...  - тихонько ляпнул Павел и поднял стопку. -
Ну,  давайте считать, что я согласен. Дальше что? И  какие будут инструкции,
дорогой Роман Денисович?
     Джеймс  выпил,  и  тут  же  по  телу его  прошла  судорога,  притом  не
алкогольного свойства, а телепатического. Несомненно, Атон Джексон ломился в
его сознание с вечным вопросом; откуда Джеймсу было знать, что генерал Форбс
добился  наконец-то мольбами и  редчайшими сортами  виски того, чтобы индеец
занялся непосредственным поиском пропавшего агента:
     "ЧТО ПЬЕТЕ?"
     "ВОДКУ",- привычно подумал Джеймс.
     "СВЯЗЬ ОКОНЧЕНА, СООБЩЕНИЕ ПРИНЯТО", - ухнул индеец и исчез.
     -  И все же ... я  бы  твою мать,- задумчиво произнес  Павел, опрокинув
свою стопку.
     - Очень жаль, ваше величество, но этот факт, к моему несчастью, не имел
места. Иначе у  меня тоже были бы кое-какие права  на русский престол. Итак,
во-первых...  Кстати, государь,  простите, а  у меня есть закуска! - прервал
Джеймс  сам  себя,  полез в  карман  пиджака  и  торжественно  извлек оттуда
украденную утром у хиппи-соседей банку морской капусты.
     Павел, не говоря ни слова, пошел за консервным ножом.



        8
     <i>Bibo, ergo sum</i>.
     ЛАТИНСКАЯ МУДРОСТЬ
     Генералу Форбсу не хотелось решительно ничего.
     Даже повышения.  Собственно,  хотеть  было нечего:  по  прямой над  ним
располагались только посты военного министра и директора ЦРУ, но первый  он,
будучи  сам военным,  занять не мог,  а второй  едва ли  не понизил бы его в
должности, ибо ЦРУ без института Форбса напоминало  бы инвалида, потерявшего
четыре конечности и еще кое-что. На пост президента США генерал претендовать
не мог  вообще:  он  был  уроженцем Нового  Южного  Уэльса и,  хотя  покинул
Австралию больше чем шестьдесят лет тому  назад, по американской конституции
лишен  был  права занять  этот почетный -  и вовсе генералу  не интересный -
пост.
     Не  хотел  генерал также и большей власти: имел и  так  ее столько, что
дальше некуда,  занимая  пост  директора  Центра  Прикладного  Использования
Паранормальных  Явлений. Имел в  своем  подчинении  четыре сотни  телепатов,
тавматургов, магов,  каждого из которых  в  лучшие  времена отправили  бы на
костер за любое из действий, ныне совершаемых  ими  на благо независимости и
оборонной  мощи  США:  Сервальоса,  в  чьих руках живой  воробей  рассыпался
крошками радиоактивного лития;  Тодорана, обращавшего  бутылку  с  химически
чистым  спиртом  в бутылку дистиллированной воды,  а то и вовсе  в реторту с
серной кислотой; Ямагути, медиума, благодаря которому чуть  ли не все бывшие
президенты США, кроме  еще не  покойных, вынуждены были состоять советниками
нынешнего;  Джексона, державшего  под  мысленным контролем  всю пьющую часть
человечества и засекшего недавно в необозримых глубинах космоса - неизвестно
где, правда,-  еще  какую-то  пьющую  расу;  Рубана-Казбеги,  голыми  руками
лепящего забавные фигурки из расплавленной платины, и сотни других. Какой же
еще власти?
     Форбс не хотел любви. В его-то возрасте? Забвения тоже не хотел, что за
странное такое желание  бывает  у людей, кадровому военному  такого иметь не
полагается, за такое гонят в  шею.  Не  хотел вола ближнего своего, не хотел
осла  ближнего, жену его  тоже  не хотел, свою тоже не хотел (женат не был),
во-первых,  по  природе, во-вторых, не был христианином, -  хотя в  анкетах,
порядка  ради, числился он  мормоно-конфуцианцем, т.  е. составлял отдельное
вероисповедание,  без  других  приверженцев  оного:  таким людям  и нынешняя
администрация и все  прежние особенно доверяли. Короче говоря, генерал Форбс
и  в  самом деле не хотел  ничего. В данный момент его единственное  желание
было то,  чтобы скорее, любым  способом, отыскался пропавший в дебрях, тьфу,
просторах   России  чуть  ли   не   лучший   разведчик  вверенного  генералу
Колорадского центра, универсал Джеймс Карриган Найпл. Ибо Найпл  не давал  о
себе  знать уже  восемь дней, да и последняя  весточка от  него,  полученная
через Джексона, была, как всегда,  очень скудна:  было известно,  что  тогда
разведчик пил водку. С кем? Где? То, что он тогда еще не должен бы попасть в
лапы КГБ - как будто ясно, с чего его там стали бы поить? Хотя,  впрочем, уж
эти славянские хитрости... Ни  в  чем  нельзя  быть уверенным.  Вдруг  водка
применяется при допросах?
     Никаких  внятных сведений от стационарных агентов, иначе говоря,  людей
из  ЦРУ, годами  вкалывающих в  разных отделах КГБ,  получить  было  нельзя:
настолько  смутной   и   непланируемой  была  деятельность  этой   советской
организации, что  подчиненный не знал ничего о действиях начальства, -  это,
казалось  бы, нормально,  - но  ведь  и  начальство  не  знало  о  действиях
подчиненных почти  ничего,  даже и приказаний  не пыталось отдавать, -  так,
считало,  видимо,  что  полковники  и  сами  справятся.   Советская  система
оставления  в  полковниках  всех,  кто  имел  неосторожность  доказать  свою
способность справляться с каким-либо делом, давно была изучена советологами.
"Царством бесправных полковников"  хотел назвать  нынешнюю советскую систему
безопасности  президент США (нынешний), когда выступал перед  Конгрессом, но
предупрежденный Форбс  воспротивился: не  наша  работа разъяснять  советским
дедам-начальникам,  по какой  причине  у  них  все  идет  наперекосяк.  Хотя
особенной  тревоги за исход операции "Остров  Баратария", проводимой сейчас,
не было  причины испытывать: предиктор ван  Леннеп  дал  почти положительный
прогноз,  но  по  мелочам  мало ли что  могло  приключиться,  а  в  масштабе
ван-леннеповских  предсказаний  мелочью  были  жизнь  и  свобода  любого  из
разведчиков-универсалов, тавматургов  и  телепатов,  каждый из которых стоил
американским налогоплательщикам миллионы.  Форбс  точно знал к  тому же, что
четко налаженная схема работы  его собственного  Центра  представляет  собою
одновременно  и самое слабое  место:  один-два агента с Лубянки - и все, или
почти все о Колорадском центре станет противнику известно. Но куда вероятней
было, что бесправные  полковники зашлют агента  не туда, или не того, а если
туда и того, то не за тем, за чем надо, а если  даже за тем, за чем надо, то
опять-таки или не  туда, или не  того. Полковники руководствовались  в своей
работе квартальным, ну, от силы годовым планом засылки шпионов или же отлова
диверсантов. Форбс  руководствовался в своей работе точно известным будущим.
Оно же для Соединенных Штатов существовало только в  двух вариантах, и какой
из них  восторжествует в  реальной жизни -  зависело  исключительно от того,
будет или не будет в России реставрирована династия Романовых.
     Предикторы,   люди,  видящие   будущее,  хотя   и   состояли  формально
подчиненными  Форбса, но на  деле  именно он, Форбс,  а  в конечном счете  и
президент, и все правительство, и вся страна, и даже весь мир подчинялись их
предсказаниям.  Собственно,  предиктор  на сегодняшний день у  Штатов имелся
только  один,  привезенный  притом  из Европы,  раньше, правда, был  свой  -
чистейший американец, ныне покойный. Как теперь казалось Форбсу, именно этот
человек, предиктор Джереми Уоллас, потомок вермонтских лесорубов, потерявший
зрение в Арденнах,  и  заварил всю эту нынешнюю кашу с  Романовыми,  заварил
единолично. Почти  уже никто  не помнил, что еще до  того, как донеслись  из
лондонского Гайд-парка вопли  стареющей суфражистки, а в ответ на них (якобы
на  них!)  Айк   распорядился  найти   для   русского  престола   пристойных
наследников,  -  еще до  этого  Уоллас  направил  Конгрессу  очередной  свой
бюллетень,  целиком  посвященный будущему  Советов.  Трудно  теперь  даже  и
представить,  какая тогда  случилась  паника  в закулисных сферах, бюллетень
появился  в  самый  разгар "холодной войны". Из  него следовало,  что если в
ближайшие  двадцать  пять  - тридцать лет в России  не будет  реставрирована
монархия,  то  к  концу  XX   века  в   этой  стране   неизбежен  тяжелейший
правительственный  и  экономический  кризис,  который, раньше или  позже, но
совершенно  неминуемо приведет к парадоксальному исходу:  Советы обратятся к
Америке  с  нижайшей  ультимативной  просьбой  - принять их  в  состав  США,
умножив, таким  образом,  количество  звезд  на звездно-полосатом  флаге  до
количества неприлично-крапчатого, да  еще превратив английский язык  в  язык
национального меньшинства.  И получалось  так,  что от  этого требования без
ядерной  катастрофы Штатам не уйти никак, Советы пригрозят уничтожением  ста
основных  городов США, ибо  уровень жизни у  них самих упадет настолько, что
терять Советам будет уже нечего,  а военной мощью не сможет тягаться  с ними
весь мир, вместе взятый. Форбс по  сей день держал этот знаменитый бюллетень
под рукой и тихо  его ненавидел. Нынешний предиктор,  Геррит ван  Леннеп, не
только подтверждал прогноз, но добавлял  от себя, что оптимальный момент для
реставрации Дома Романовых в  России  приходится  на промежуток между 1980 и
1985 годами, а после повышения в этой стране  розничной цены на водку  до 32
рублей за пинтовую бутылку, одновременного внутриправительственного  кризиса
и  полного  разгрома  советско-вьетнамских  войск  в Малайзии  объединенными
китайско-индонезийскими силами реставрация станет уже делом маловероятным, и
придется   Штатам  готовиться  к  реальной  потере  независимости.   Но  для
реставрации Дома Романовых нужен был удобный Романов, а за двадцать пять лет
розысков Колорадский центр не нашел  ни одного  пригодного,  оба предиктора,
словно  сговорившись, отметали  любую кандидатуру и успокоительно добавляли,
что истинный русский царь миру еще не явлен, но явлен будет в должные сроки.
Кажется, таким  подарком судьбы мог оказаться обнаруженный  Джексоном  Павел
Романов,   мало   того,   что  в   ничтожности  своей   человек   совершенно
незапятнанный, но еще и на самом деле законный наследник престола - отпадала
необходимость   обосновывать   косвенные   права.   Пока   что  американское
правительство  зарезервировало  для  нужд  грядущей  Реставрации  одного  из
величайших  тавматургов  мира, чьего  настоящего  имени  не  знал точно даже
Форбс,  а  в  секретных документах  этот  человек  фигурировал  под  кличкой
"Крысолов"; требовать  его введения в  ход операции Форбс  имел право только
после  массового  признания  какого-либо  Романова   единственным   законным
наследником русского престола.
     Сейчас  Форбс  отдыхал   в  кабинете  своей  частной  квартиры,  далеко
вынесенной  за  пределы   общих   рабочих  помещений,  располагавшейся   над
труднодоступным   альпийским   лугом   почти   у  самой   вершины   Элберта.
Непреодолимую тягу сохранил Форбс ко всему восточному с тех пор,  когда  еще
почти молодым служил он в корейскую войну обычным телепат-майором  при штабе
Макартура.  Вернувшись  в Штаты,  он завел себе  дом с  китайским  поваром и
вообще  со  всем  китайским и чуть не поплатился за  это карьерой во времена
маккартизма.  Но  времена  эти кончились,  Форбса  оставили в покое,  а  его
собственные  несомненные  телепатические  способности   -  он  недурно   вел
беззвучный разговор с тремя собеседниками в  пределах изолированной комнаты,
с  трудом  мог  даже  с  пятью  -  привели  его  на  ныне  занимаемый  пост.
Ароматические  курильницы,  всего  две,  дымились  сейчас  в  его  кабинете;
дрессированный аист,  единственное живое  существо  в этой квартире, куда не
имели  доступа  даже  самые   приближенные  сотрудники,  кроме  мага  Луиджи
Бустаманте, - не  считая, само  собой, повара  и еще слуги,  тоже  китайца,-
застыл  на одной  ноге в затененном  углу. Взгляд же генерала,  как обычно в
такие  минуты облаченного в кимоно позапрошлого века,  скользил  по свиткам,
развешанным на  стенах,  прежде всего по любимому, сунскому, десятого  века,
висящему прямо перед письменным  столом.  Свиток изображал воина,  старого и
седого, стоящего перед гадальщиком, тоже старым, рассеянно уронившим кости -
и оба они смотрят куда-то в сторону, где едва  заметным контуром обозначался
хребет, драконова  спина  горного кряжа.  И  сверху  -  четыре  вертикальные
строчки стихов, по пять знаков в каждом столбике. Форбс знал их перевод:
     Вы вопросили - скоро ли деньги дадут.
     Прежде ответа взглянул на далекий плес,
     На синие горы, на заросший кувшинками пруд...
     Вот и забыл ответить на ваш вопрос.
     Форбс  мог  часами  беседовать  с  этим  свитком.  Он  чувствовал  себя
одновременно и  старым воином-наемником,  пришедшим вопросить о дне  выплаты
ему заработанных денег, и  старым гадальщиком, забывшим  дать ответ, - столь
пленил обоих  дивный вечерний пейзаж. Форбс тихо-тихо насвистывал свою самую
любимую  мелодию,- отнюдь  не китайскую, а общеизвестный  "Мост  через  реку
Квай" - и мысленно стоял  там, с ними, третьим  и незримым сунским китайцем.
Его  душа, душа американского военного, пережившего разгром и  поражение  от
современных  китайцев, его душа,  конечно  же, была душой древнего  китайца.
Поэтому, когда  его бессменный повар, Хуан  Цзыцзя, в ответ на вопрос  - что
приключилось  за день  (без  вопроса он  не  раскрыл  бы  рта целые  годы) -
сообщал, что сегодня его в пятьдесят четвертый раз пытались подкупить агенты
континентального   Китая,  -   Форбс  только  снисходительно   улыбался.   В
современный,  коммунистический  Китай,  несмотря  на  пережитую контузию  от
китайской мины, генерал вообще не верил. Он верил только  в древний Китай. И
ничего поэтому не хотел.  Как и  полагалось истому  древнему китайцу.  Может
быть, последнему.
     Дрессированный аист Вонг шевельнулся и  переменил ногу. Ого! Значит он,
Форбс, сидит  вот  так,  задумавшись  и  размечтавшись, уже больше  часа.  С
неохотой щелкнул Форбс жилистыми и  кривыми пальцами, неслышно возник слуга,
помог сменить  кимоно на  мундир  американского генерала. И когда за Форбсом
затворилась дверь его личной квартиры, ничто ни внешне, ни телепатически  не
выдало бы его подчиненным. Нет, никаких  "желтых" симпатий он не имел. Как и
фобий. Все  его сотрудники, все эти  венгерские маги, валахские  волшебники,
огнеходцы и нагоходцы,- все были  для него равны. Вплоть до вампира Кремоны,
странного мальтийского  выходца с того света, питающегося донорской кровью в
секторе трансформации и на досуге исполняющего на своих  просверленных зубах
изумительные концерты  художественного  свиста.  Все,  все  были  равны  для
генерала Форбса. И все более или менее безразличны.
     Итак,  шел  восьмой день молчания Джеймса Найпла. Форбс  уже пробовал и
просить, и косвенно подкупать Джексона, чтобы тот поискал связи  с агентом -
ведь  могло статься, что Джеймс накачивается спиртным  все  эти дни, пытаясь
дать  о  себе  знать,  а Джексон,  тем не менее,  беседует  исключительно  с
Цеденбалом  о необычайных  свойствах и достоинствах молочной водки и ухом не
ведет ни  на какие телепатические  вопли агента.  Но  Джексон на диво  тепло
разговаривал с  генералом,  не  ругался  ни  по-индейски,  ни  по-английски,
принимал подарки и  искренне искал Джеймса по всему  белу свету. Джеймс  был
либо трезв...  либо  мертв. Это, кстати, проверить было легче легкого, Форбс
еще  вчера решился зайти к Ямагути и потребовать  вызвать Джеймса из царства
мертвых.  Нет, там  Джеймса не  было. Ни  среди  мертвых, ни  среди  пьяных.
Приходилось смириться с мыслью одновременно ужасной и обнадеживающей: Джеймс
был  жив  и трезв.  Где-то  и почему-то.  Зачем-то. Неужто по  доброй  воле?
Абсурд.  Против  воли?  Получалось,  что  так. Это значило  -  Джеймса нужно
спасать.
     Засылать  второго агента  по  телепортационному каналу не  было никакой
возможности: он  опять  попадет  на  улицу  имени  этого  самого  диссидента
прошлого века и  угодит в зубы тому же самому чудовищу, которое, получается,
слопало Найпла. Переориентировка  же камеры  требовала  месяца с лишним. Где
его взять, месяц этот? Значит, надо засылать консервативными методами, через
туристические  каналы,  через  дипломатические,  сбросить  его на  парашюте,
переправить под  водой.  Впрочем, на то есть референты, чтобы  решать, какой
способ сейчас  лучше. И,  конечно, засылать сейчас надо не одного  агента, а
группу. А на  всякий случай подготовить  и вторую смену поиска, если  первые
пропадут. В  первой будут,  предположим, обычные телепат-сержанты,  а к  ним
два... да нет, одного хватит, один,  значит, телепат-майор, нечего бросаться
телепатами, у  русских вон вообще ни одного приличного нет, по  меньшей мере
официально,  на  жалованье.  Да,  три  пары,  как  бы супружеские, а  к  ним
испытанного майора. Ну, а для их подстраховки нужен кто-то из первоклассных,
серьезных, несомненно,  из сектора трансформации. Тот же Кремона подошел бы,
скажем, хотя, конечно, засылать к Советам  выходца с  того света рискованно,
это вроде  как  щуку  в реку. С сектором трансформации,  с  оборотнями, если
говорить проще, у Форбса уже  полгода был чуть ли не  разрыв дипломатических
отношений: всемирная вакханалия поддержки  поляков,  когда и  Папа Римский -
поляк, и свежий Нобелевский лауреат - поляк (еще не назначали, но ван Леннеп
год  назад  объявил  его   имя),   и  помощник  президента  по  национальной
безопасности - тоже поляк, вакханалия эта самая  нанесла Колорадскому центру
ощутимый удар. Едва  только одряхлевший донельзя прежний заведующий сектором
трансформации Порфириос  ушел на пенсию,  на  его  место был назначен поляк,
опять  же, причем никому не ведомый и, как оказалось, не  оборотень никакой,
вообще человек посторонний. Традиционно сектор этот был наиболее независимым
в  ведомстве  Форбса,  собственно,  начальник  сектора  Форбсу  даже   и  не
подчинялся. И вот уже  шестой  месяц  шел с тех  пор, как  маг Бустаманте по
приказу  Форбса  заточил этого самого  заведующего в  бутылку,  и лишь таким
образом   удалось    положить   конец   гнусностям,   которые   новоявленный
поляк-заведующий творил у себя в секторе, заставляя оборотней превращаться в
различных   кинозвезд.   Тем   не   менее   даже   заточенный   в    бутылку
поляк-не-оборотень  оставался заведующим,  с которым  приходилось считаться,
которого приходилось уговаривать, подкупать, шантажировать, но ничего нельзя
было ему, гаду, приказать.
     Все эти вещи  успел передумать  Форбс за  те короткие  мгновения,  пока
скоростной лифт уносил  его  в недра  Элберта, в  директорский кабинет.  Там
Форбс немедленно  ткнул кривым  пальцем в  одну из сотен клавиш, завершавших
верхнюю  часть его  рабочего  стола наподобие  органного пульта.  На  пороге
возник маленький  негр  с тремя листками бумаги в розоватой лапке.  Неслышно
подал и исчез. Форбс почитал с минуту. Больно уж древний метод, впору сыщика
в гороховом пальто  вспомнить. Но Джеймса спасать нужно, так что пока сойдет
и это.  Три "супружеские  пары"...  Пусть  вылетают немедленно,  на самолете
Аэрофлота из Нью-Йорка, ясное дело, не на "боинге" же из Денвера! Пусть. Ну,
и седьмого туда же. Подагрическими пальцами медленно вывел Форбс под списком
предложенных  референтом шести  фамилий  - седьмую: ЭБЕРХАРД ГАУЗЕР.  Ну-ка,
пусть поработает. Уже восьмой месяц брюхо отращивает. Пусть.
     Форбс  отодвинул папку. Дело было сделано.  Ничем  больше он  помочь не
мог, а решать вопрос с гнусным  Аксентовичем прямо сию минуту он просто не в
силах был  себя принудить. Вообще сегодня этим  заниматься было  бы особенно
отвратительно,  вечером Бустаманте соглашался заставить цвести папоротники в
генеральском  саду,  и  можно  было  устроить  настоящий "праздник любования
цветами".  Почти  до утра. Нужно ли еще что-то старому человеку? И, мысленно
уже облачившись в кимоно, побрел Форбс в личные апартаменты.

        x x x

     Пристегнули ремни. Взлетели и полетели. Погасла табличка  "НЕ  КУРИТЬ".
Явно  недостаточная  миловидностью стюардесса на довольно бойком  английском
языке пролопотала приветствие и что-то насчет того, что самолет ведет  некий
миллионер,  чему Гаузер, несмотря на занятость  мыслей, все же  не  поверил.
Вообще в мыслях порядка не было. Еще  несколько часов назад он мирно играл в
пинг-понг в дежурке, в недрах такого уютного горного хребта  Саватч, а потом
вдруг  обнаружил, что уже  проходит  блиц-инструктаж  у смрадного,  гниющего
прямо  на  глазах  сифилитика   Мэрчента,   потом  его,  Гаузера,  сунули  в
сверхзвуковой  самолет и,  минуя  Денвер,  прямо с  аэродрома  возле  Пуэбло
перебросили в  аэропорт Ла-Гардиа. Нью-Йорк, этот грязный и сволочной город,
Гаузеру  всегда  был ненавистен, -  но дальше  стало  еще хуже,  потому  что
пришлось лезть в этот  гнусный,  бездарный, вонючий и еще  неизвестно почему
советский самолет. И  теперь  вот  летел он  в  эту самую  подлую Россию, на
которой  сроду не специализировался, языка не  знал, страны  не представлял,
вообще  не  понимал,  зачем  его,  серьезного  специалиста  по   венгерскому
диссидентскому движению, выдернули из дежурки, -  это после спокойных восьми
месяцев у теннисного стола, на  котором столько  бутылок умещается! - теперь
вот приставили к трем незнакомым отвратительным самцам и трем гадким самкам,
летящим  в  Россию искать  какого-то трахнутого гомосека;  еще  и  приказали
активизировать   свою   выдающуюся  таможенно-гипнотическую  способность,  и
выкинули  в Москву, прямо  как из катапульты. Даже имена  спутников он узнал
только  возле трапа. Можно  не  сомневаться, что  зовут их иначе, и можно не
сомневаться,  что никакие это не супружеские пары. Но уж переспят,  конечно,
перетрахаются все самки  со всеми самцами. Может статься, конечно, что и все
самки со  всеми самками,  а если подольше  приведется задержаться, так и все
самцы со всеми самцами. Ужасно. Все со всеми. Он, Гаузер, стоящий вне секса,
понимал умом, как это  мерзко, и кривил рот  от брезгливости. Образ полового
сношения  был ему  ненавистен,  безобразие  половых  органов  на  всю  жизнь
поставило его тонкую душу за пределы человеческих влечений. Он любил бы саму
любовь,  влюблялся бы в идеальную красоту, но отвращение к мерзкой плоти, ко
всем этим складочкам, пупырышкам,  выделеньицам, к потным охам и  ахам  было
сильнее.  К  тому  же  он  гордился  собой:  на  все  ЦРУ  не  было  лучшего
гипнотизера-моменталиста,  ни  один таможенник на контрольных  испытаниях не
принял двухкилограмовый кирпич прессованного героина за что-либо, кроме  как
за  увозимый на память из Греции кусок мрамора:  "От  Акрополя!"  - хихикнул
греческий  таможенник, отлично знавший, что рано утром грузовик разбрасывает
по  территории  Акрополя,  и  особенно  вокруг  Парфенона, куски  мрамора  и
песчаника, дабы туристам было что увезти на память  из священной Эллады, - и
пропустил  Гаузера  с   героином  в  Албанию.  В  других   странах   Гаузер,
ограниченный полиглот  со  знанием  испанского,  венгерского  и  албанского,
проявлял  те  же  способности,  но  ввиду  крайней  замкнутости  характера и
развившегося  на   антисексуальной   почве   алкоголизма,  использовался  на
серьезных операциях очень редко. Однако бюллетень предиктора ван Леннепа уже
четвертый  год держал Гаузера  в  состоянии  рабочей  готовности,  предиктор
твердил, что час его не настал, но вот-вот настанет.  И Гаузер без отпусков,
получая  половинный заработок, - его  было мало даже на выпивку -  четвертый
год сидел в хребте  Саватч, редко-редко отлучаясь очень ненадолго в Венгрию,
в единственную страну, к  которой  он чувствовал что-то вроде любви. Ибо его
бабушка родилась в Вене!
     От переведения из законсервированного состояния в рабочее его жалование
круто  возрастало, и на  выпивку уж точно  должно  было хватить. Собственно,
больше ни на что Гаузер денег не тратил. Так что еще должно было и остаться.
Кому?  Лучше  не  думать.  И  майор  потными  пальцами  зацепил  с подноса у
стюардессы  что-то  вроде  двух  с  половиной двойных порций  водки.  Выпил.
Подышал.  А,  собственно, куда это  он летит? А, в Москву.  А, спасать этого
грязного гомосека. (Что Джеймс гомосеком сроду не был и любил женщин во всех
видах - до этого Гаузеру дела не было, все мужчины, кроме него  самого, были
либо  дерьмовыми  импотентами, либо грязными гомосеками.)  Дерьмо... скажем,
скунсовое. Кошек и собак Гаузер уважал больше, чем людей, никакого  человека
он не уподобил бы даже экскрементам домашних животных. Выпил  еще раз. Такую
же  порцию.  Как-то  и  задачи становились яснее, и миссия начинала казаться
менее мерзкой.
     Гаузер внутренним зрением оглядел попутчиков. Три девки: от двадцати до
тридцати.  Трое   плейбоев:  от  двадцати  до  двадцати...  четырех.  Гаузер
содрогнулся  от  отвращения: ведь если  перебирать все комбинации этих  трех
пар, то, значит,  двадцатилетний парень, вот этот самый Роджер, не далее как
через двое суток будет употреблять вот эту самую Бригитту, которой не меньше
тридцати! Скотство какое! Гаузера потянуло блевать.  Зачем только он родился
мужчиной. С  этими самыми  отвратительными органами. Зачем  вообще  родился.
Бэ-е...
     В   общем,    Гаузеру   было    пакостно.   Простейшим   прослушиванием
удостоверившись,  что   в  самолете  других  телепатов  нет,  всех  шестерых
попутчиков он  вызвал на  связь; все сидели сзади, он  их  не  видел  (тьфу,
гадость, эта самая Лола как раз полезла в штаны к этому самому Роджеру, а он
уже готов и подставляется, подлец, а  этот самый Роберт, и  помыслить гадко,
что делает с этой самой Эрной, да, а третья пара чего ждет?..).
     - Готовность семьдесят третьей степени?
     - Семьдесят три!
     - Все техники-маркшейдеры?
     - Все!
     - Отставить лапанье!
     Мощный спад секс-напряжения. Отставили.
     -   Повторить  цель  экспедиции.   Герберт,   вы  докладывайте,  прочим
заткнуться!
     -  Отыскать пропавшего агента номер зет-римское-пятьдесят-четыре, иначе
говоря Дж. К. Найпла, по заданию полковника Мэрчента передать ему  советскую
неконвертируемую валюту и снаряжение, в случае невозможности доставить его в
Штаты!
     - Тьфу... Дерьмы.
     Гаузер твердо решил для себя, что ему  снова,  как  в пятьдесят девятом
году, достался в подопечные сношающийся детский сад. Будь они прокляты. Явно
работать придется одному. Кто знает русский язык?
     Ответом ему было глухое телепат-молчание. Русского языка не знал никто.
Гаузер тем более.
     - Кровавое дитя... -  Гаузер  мысленно перевел на английский чудовищное
венгерское  ругательство,  подобного которому он не знал ни  в одном  языке.
Ведь вся группа  окажется в СССР немой! Как, спрашивается, вести себя  после
отрыва от гида?  От  Интуриста?  Вообще, как хоть  что-то  делать  в России?
Хорошо этому подонку,  Найплу, он школу ЦРУ  кончил, значит, русский знает в
обязательном порядке. А ему что делать,  он этого языка сроду не учил?! Ведь
всех собак теперь все равно  на него, на Гаузера, повесят! Хоть  поворачивай
домой прямо в воздухе. Что делать? Гаузер с  горя выпил еще  две с половиной
двойных чего-то. Видимо, водки. А, кровавое...
     А самолет уже прошел над Северным полюсом. Вот-вот пойдет на посадку. А
следом надо  будет делать  рога таможне.  Ведь  нужно  скрыть  от  нее  пять
килограммов детонатора! Пятьсот клопомикрофонов! Пятьдесят тысяч в подлинной
советской валюте!  Еще  Бог  знает что! Гипнотизировать ее,  суку!  От ужаса
Гаузер выпил еще две с  половиной  двойных. И еще две с  половиной  двойных.
Доза  была  уже  очень  приличной. Но  не настолько,  чтобы забыть о  сраме,
который ждет его через два-три часа. Так  что на  всякий случай Гаузер выпил
еще две с  половиной двойных. Стало чуть  легче. Почти пинта в организме. На
посадку? Давай. Ремни присте..?  Давай. А выпить еще дадут? Две с половиной?
Уже не положено? А три доллара? А еще одну? А? Нельзя?
     - Да кто у вас тут главный, бляди вы такие?
     - Мистер, если вы знаете русский язык, это тем более  обязывает вас  не
выражаться!
     - Что такое? Мы же это, как там на каком языке, летим...
     - А мне по...
     - Да вы что, гражданин, вовсе усосались?
     Гаузер  очнулся. Один из трех  его  смазливых  попутчиков, Герберт этот
самый, тряс его за плечи, крича по телепатическому каналу:
     - Сэр, вы же знаете русский! Мы спасены! Мы выполним!..
     - Н...нет. Не выполним.
     Лепет  стюардессы, ставший понятным  на мгновение, снова превратился  в
набор  каких-то шипящих звуков. Белый как  полотно  Гаузер  принял из ее рук
очередные две с половиной. Это все только показалось - от перепоя. Нет... Не
показалось.
     - Надо будет гражданина в медпункт сдать!
     Этого языка Гаузер не знал,  не  учил. И  все же без  сомнения это  был
РУССКИЙ язык,  на каком же  еще могла разговаривать  эта  перезрелая дура? И
язык был Гаузеру понятен. И он мог ответить.
     - Все в порядке, мамаша.
     Стюардесса вскипела:
     - Это я вам мамаша? Да я вам, хрычу старому, в дочки...
     - Нет, мамаша, не годишься. А если сама  признаешься, то, значит, я как
раз твою мать...
     Тяжесть исчезла. Самолет шел на посадку в Шереметьево.
     Через полтора часа, окончательно пройдя все досмотры с помощью Гаузера,
виртуозно  сделав  рога всем  этим  олухам  в мундирах,  сидели  все  семеро
попутчиков  в  огромном  здании олимпийского аэропорта.  Самый  смышленый из
попутчиков, все  тот же самый Герберт, гомосек проклятый, суетился, подливая
Гаузеру в бокал водку по капельке.
     - Еще, сэр... Как по-русски будет "любить"?
     - Ты о чем, падла? О занятии этом своем любимом гнусном?
     -  Сэр, я ни слова не  понимаю по-русски, вы же знаете! Так, сэр. Когда
разовая доза неперегоревшей  в  организме водки переходит у вас за четыреста
пятьдесят граммов, вы начинаете говорить по-русски!
     - Ты уверен, падла?
     - Сэр, отвечайте мне по-английски!
     - Пинту, значит, выпить полагается?
     - Фактически больше, ибо часть алкоголя тут же и перегорает.
     -  А вот если вы выпиваете более полной бутылки, - Герберт покосился на
почти пустую на столе, - то вы...
     - Блюю!
     - Либо снова забываете русский язык, либо блюете! Простите меня, но мне
кажется, мы все же можем приступить к исполнению миссии!
     - К премии лезешь, падла?
     - Сэр,  Господи Боже  мой,  я же ни слова не знаю  по-русски,  говорите
по-английски!..
     Стоит  ли  уточнять,  что и  в  самом  деле  где-то в  диапазоне  между
четыреста  тридцатью  и  четыреста  восемьюдесятью  граммами  водки Эберхард
Гаузер  начал  говорить  по-русски.  И  уже  через  несколько  часов  бедная
обманутая  гидесса  болталась  перед  памятником  Ивану  Федорову в  поисках
доверенной ей группы. А вся группа тем временем мчалась в такси к  ресторану
"Новый Арбат", где, как уверял водитель, можно хорошо  выпить. Водитель  вез
семерых,  хотя  имел  право  везти  четверых.  Но  девушки  оказались такими
тонкими,  что  немедленно скрылись где-то под  коленями своих  кавалеров,  а
представительный,  довольно жирный товарищ  на переднем  сиденье  все  время
ругался  по  матери,  а  с  какого-то  момента  и вовсе  понимать  по-русски
перестал.  Какое, впрочем, было  до  этого  дело водителю, если  эти  семеро
бросили ему четвертной, сдачи не взяли и гуськом нырнули в ресторан?
     Гаузер  говорил  по-русски виртуозно,  с легким грузинским  акцентом  и
матерными фиоритурами, которые завораживали  иных искушенных официантов, как
дудочка факира -  кобру. Но  знаний хватало всего минут на пятнадцать. Потом
он либо блевал,  либо забывал русскую речь начисто. Из "Нового Арбата", взяв
с собой по бутылке, пришлось всем как угорелым нестись в "Славянский Базар".
Больше  чем  по  бутылке на сестробрата брать  было  рискованно,  элегантные
туристы не  болтаются  с бутылками по  Москве,  они их в отеле распивают.  В
"Славянском Базаре" оказались невежливые официанты  и  огромные столы,  да к
тому  же  к  ним  сунули восьмого обедающего,  какого-то невзрачного  типа с
картофельным носом, маленькими глазами, плохо побритого. Потрепались с ним о
московских  ресторанах - тип говорил на вялом английском, именно английском,
неприятном  слуху  каждого истинного американца.  Тип  все  пил за их счет и
нахваливал  "Пекин",  "Баку",  "Иверию",  "Лесную  сказку", более  же  всего
ресторан на  Павелецком вокзале.  Гаузер проверил, не телепат ли этот  самый
тип, услышал  только  какой-то глуховатый  стук, совсем,  совсем  слабый,  -
впрочем, при чем тут телепатия, это уборщица шваброй стучит, - и выпил две с
половиной. Такая  уж доза ему в России понравилась.  И Россия тоже уже почти
нравилась.
     Потом понеслись  как угорелые в  "Ханой", даже типа с собой взяли.  Там
его где-то потеряли, оттуда понеслись в "Варшаву", потом  в "Иверию", поздно
очень уже было. Даже  и переспать  со своими бабами некогда было, не то  что
Найпла искать. В "Иверии", наконец, заночевали.  Где-то на  задворках кто-то
из обслуживающих за полусотенную бумажку -  в долларах, увы, советскую брать
не захотел - указал им какую-то  гнусную комнату,  где  все легли  на  пол и
захрапели,  забыв  от  усталости  об  эротических  планах. Впрочем,  храпели
шестеро. Ибо уже забывший русский язык Гаузер сидел посреди комнаты, колотил
в  отчаянии  кулаками по полу и по чужим  задам,  ругался и  по-венгерски, и
по-албански. Он хотел протрезветь и не имел на то права. Проснулся же, как и
остальные трое мужчин, совершенно небритым.
     А  потом из "Иверии" выгнали. Пришлось  ехать в "Раздан". И  там  опять
выпить. И Гаузер вспомнил русский язык. Но хватило его ровно до "Арагви".  И
так  далее. Денег - Джеймсовых - было невпроворот. А русский давался  одному
только Гаузеру. И только после  нарезания  до положения риз: после какого-то
определенного грамма начинали изливаться, помимо простой русской речи, еще и
пословицы,  и  крылатые  слова  из  произведений  классиков  прошлого  века.
Четыреста  пятьдесят один грамм водки был,  может быть, спасением  не только
для Гаузера и его группы, но и для России, для Америки,  для всего мира. Ибо
Джеймса нужно было спасти во что бы то  ни  стало. И чем больше Гаузер  пил,
тем больше ему хотелось  выпить. А  у вас  какие  другие идеи есть, иначе  я
по-русски ни бельмеса?! - думал, по-русски же, Гаузер. - Есть идеи, господа?
Есть? Тогда я слушаю.
     И выпивал еще две с половиной двойных.



        9
     <i>Осел,  ходя вокруг жернова, сделал сто миль шагая.  Когда его отвязали,
он находился все на том же месте.</I>
     ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ФИЛИППА, 52;
     РУКОПИСИ НАГ-ХАММАДИ

     Дверь открыл сухой, почти  тощий  мужчина лет сорока, очень бледный,  в
очках с толстыми стеклами. Кивнул и молча пригласил в комнату.
     Аракелян обращался к этому человеку впервые, и то не  без дрожи в своих
железных коленках.  Несгибаемый полковник, уже  окончательно понявший, что с
помощью угловской лаборатории операция  поимки  шпиона-телепортанта  успешно
провалена, шел на  крайние меры. Вот уж  больше  недели кружили по Москве  и
области  верные  своему   долгу   эс-бе,   свободный  поиск,  помимо   лично
ответственного Синельского,  вели еще два  десятка агентов  того же  класса,
болгарские  товарищи  тоже  не  дремали  -  однако   по  сведениям,  от  них
полученным,  всей этой провокацией в  США  занимался  загадочный Колорадский
центр,  где болгарские товарищи работать почти  не  могли, там  полным-полно
было телепатов и натуральной нечисти, получавшей бешеные оклады  за то,  что
она - нечисть. Но в Москве и милиция была на ноги поставлена. Вот милиция-то
и подала косвенным  образом Аракеляну  нынешнюю его  идею.  Телепаты,  очень
хилые, из угловских лабораторий, хоть  и числились ведущими поиск, но, ясное
дело, никого  найти не могли, людей, способных прочесть мысли  начальства, в
КГБ  на  работу не  брали. Муртазов  потому  и был  бесценным  оружием,  что
телепатировал  только в одну  сторону, притом в должную. А  сейчас Аракеляну
позарез  нужен был  ясновидящий. Настоящий. Такой  человек  в КГБ на крайний
случай  зарегистрирован  был,  именно к  нему  сегодня в  дверь  и  позвонил
Аракелян.  Хотя  теперь   вся   ответственность  за  возможное   разглашение
государственной тайны и падала на него, полковника.
     Валериан  Иванович  Абрикосов по  профессии  считался  хозяином  собаки
Душеньки,  маленького ирландского терьера, вот уже  восемь лет  служившего в
милиции на розыске. Получал за Душенькины успехи Валериан Иванович сто сорок
рублей в  месяц, чего было достаточно, чтобы не  считаться тунеядцем. А ведь
десять  лет  тому  назад  именно как тунеядец,  пророчествующий и камлающий,
выслан он был на три  года в Саратов, но там не прожил и года, возвращен был
в Москву на всякий  случай: болгарские товарищи сообщали, что человеком этим
интересуется пресловутый,  еще, кажется, на Гитлера  пахавший, предсказатель
ван  Леннеп.  Аракелян  еще  тогда  разобрался, что  это  за  птица такая  -
Абрикосов,  на всякий  случай  ткнул  его в  психушку  на  полгода,  а потом
выпустил,  ибо  видел у подопечного  слабое место:  тот оказался  патриотом.
Есть, стало быть,  и у этого  выродка какая  ни  на  то истинно человеческая
струнка,  дергая за которую  можно заставить и Родине пользу принести. Но до
сих пор к  телепату-славянофилу Аракелян не обращался, нужды как-то не было,
и  жил он себе на углу Лесной и Сущевской, в двух шагах от Бутырской тюрьмы,
и ходила за него Душенька на работу, разыскивая чемоданы и мелкорасчлененные
трупы, и приносила хозяину своему ежемесячно сто сорок  рублей,  тому самому
хозяину, который знал,  видимо, не  только местонахождение  данного чемодана
или трупа, но даже заранее мог бы указать, что данный чемодан будет украден,
а  данный  труп  -  расчленен.  Разреши,  короче,  начальство  смежной -  но
враждебной - организации,  МВД, оформить в  штат человека, который занимался
бы сущей чепухой, давал бы, скажем, список преступлений на будущий квартал с
указанием  места и времени -  глядишь,  у Душеньки работы  бы  не  осталось.
Милиция, впрочем, о  ясновидении  Абрикосова понятия  не имела.  Знал  о нем
только Аракелян да еще сотня-другая московских тантра-йогов, в среде которых
рукописные книги Абрикосова  "Нирвана" и  "Павана" были  настольным чтением.
Прежнее  поколение  бесправных  полковников  с  тантра-йогами  боролось и  в
психушки  их   сажало,  однако   нынешнее  небезуспешно   старалось  с  ними
сотрудничать. После  того,  как знаменитая целительница  Бибисара Майрикеева
возложением  рук  исцелила  одного из самых  главных  людей в государстве от
парапроктита, после того, как все прочее начальство повлеклось к Бибисаре со
своими многочисленными болячками и немощами, - до того  была стойкая мода на
курорт  Верхнеблагодатский на Брянщине,  но тамошние воды возрождали к новой
жизни  только  по  мужской  части,  а  частей  у  начальства  было  и других
достаточно, -  а Бибисара без видимого усилия  их всех поисцеляла,  -  после
этого  портить  жизнь тантра-йогам стало совсем  неуместно.  Аракелян  знал,
впрочем,  что  тантра-целители  берут за  лечение большие деньги, да и ведут
себя достаточно патриотично. Поэтому тот факт, что собака Абрикосова служила
в милиции, вселял  в  Аракеляна  надежду на  грядущее сотрудничество.  Хотя,
конечно, милиция  - это еще не КГБ,  да и не  сам Абрикосов,  а его сука. Но
все-таки.
     Сегодня утром он позвонил Абрикосову и назвался, - тот, надо надеяться,
о нем и не слышал  никогда. Попросил о встрече. Тот мягко согласился. И  вот
теперь они сидели в тесном однокомнатном кооперативчике Абрикосова и глядели
друг на друга. Абрикосов курил, поблескивая толстыми стеклами, и ничего пока
не  спрашивал.  Впрочем,  спрашивать в  такой ситуации,  видимо, должен  был
Аракелян.
     - Вы  йог  -  отчего  же  вы  курите? - ни  с того  ни  с  сего спросил
полковник.
     -  Читайте "Павану"  - ответил  йог,  развернул  толстую  переплетенную
рукопись и сунул полковнику под нос - как  раз,  видимо,  на том месте,  где
доказывалась возможность, а то и  необходимость курения для йогов. Полковник
читать не стал.
     - А очки отчего носите?
     - Вижу плохо. Минус шесть.
     - Вы же целитель? Что вам стоит поправить зрение?
     - Мне ничего не стоит. А вот одному вашему начальнику  будет  стоить...
ну, очень многого. И не только ему.
     - Это как это?
     - Ну, пришлось бы, влияя  на прошлое, не дать советским войскам бомбить
город Орел, чтобы бомба не попала в тот дом, где прошло мое золотое детство.
Правда, война тогда продлится на три недели дольше,  гитлеровцы могут успеть
закончить работу над атомной бомбой, а  если даже  и не  успеют,  то  потери
советских войск при взятии Берлина окажутся на  двенадцать процентов выше, и
ваш  шеф, и  не только шеф, фамилию его вы  сами  знаете, погибнет в ночь на
тринадцатое  мая. Ну так  как, будем поправлять мое зрение?  А очки у меня и
так очень хорошие, цейс.
     - Да, да, лучше потерпите. Вы не женаты?
     - Что вы. Скоро десять лет, как я импотент.
     - Йог-импотент?
     - Именно. Долго объяснять.
     - Может быть, я пойму коротко?
     - Да нет, вряд ли. Просто я выходил в самадхи... в очень  высокие сферы
астрала,  если  вам  так  понятнее.  И  возвращался  по  тонкой  ниточке.  А
свастисдхану,  мировую  в данном  случае половую  чакру,  контролируют, увы,
евреи. -  Абрикосов  скривился. -  И  обхапали  меня  за милую  душу.  Можно
сказать, перемножили меня с этой стороны на ноль. И вот до сих пор не могу у
них ничего отобрать. Очень силен сейчас их эгрегор.
     - Что?
     - Неважно. Вы не поймете. Евреи, короче, нынче очень сильны.
     - Вы не любите евреев?
     - За что мне их любить?
     - Так вы, значит, патриот?
     - Несомненно.  Вы это  прекрасно знаете. Иначе  по сей  день держали бы
меня в дурдоме.
     - Я-то тут при чем?
     - Вы-то тут и при чем. Кончим об этом.
     Аракелян и впрямь забыл, с кем говорит.
     - И цель моего прихода знаете?
     -  Почти. Точнее, уже три года как я ничего не знаю совсем наверняка. Я
возвращался, знаете ли, по  тонкой  ниточке и...  заметили  меня в чувашском
эгрегоре. И  обхапали  меня  почти по  всем  чакрам.  Особенно,  - Абрикосов
коснулся лба, - пострадала аджна. Так что точно я не знаю ничего.
     ("Какое счастье", - подумал Аракелян.)
     - Счастья никакого, - вслух ответил йог. - Вам в особенности. На  вашем
месте я бы вообще уходил  с  работы  и ехал в родной Караклис. Кировакан, то
есть. Или лучше в Каре, там теперь армян не режут.
     Аракелян помрачнел:
     - И армян вы тоже не любите?
     - А за что мне любить армян? Вы, кстати, почти единственный,  с которым
я в жизни столкнулся. И вы же меня в психушку сунули. Так как насчет любви?
     - Простите, но тут служебные соображения.
     - Вот потому-то только с вами и разговариваю. Я патриот все-таки.
     - Вы имеете в виду - патриот советский?
     - Русский.  И советский  тоже, если русский  нынче означает  советский.
Названия  меняются.  Была Скифия. Потом  Русь.  Потом  Россия. Теперь  СССР.
Сущность  та  же самая -  исконная,  русская. А Россия  для меня и для  моих
друзей - превыше всего.  Единая и неделимая. И я ее патриот. Достаточно ясно
излагаю? Или, может быть, вам это неприятно?
     - Да нет, что вы,  не дашнак же я. Я советский  офицер. И тоже патриот.
И, думаю, мы сможем договориться.
     - А у  меня и выхода другого нет.  Точнее, для  меня это самый  простой
выход. А вы,  кстати, уже опоздали с  визитом ко  мне, ничего  вы этому типу
сделать не сможете. Разве что лично могу дать совет-другой.
     -  Загадками  говорите,  уважаемый  Валериан Иванович. То есть как  это
ничего  не  можем?  Я  пришел  вас  просить  о  помощи  в  розыске  опасного
преступника.
     - Это шпиона, которого вы в сентябре зевнули? Видите ли, просто назвать
вам его нынешний адрес -  с  моей стороны весьма непатриотично будет, это уж
я, извините, расшифровывать отказываюсь,  вы мне на  слово поверьте. Да и не
могу я  вам указать  - "вот эта улица,  вот этот дом", чувство  ориентации у
меня потеряно уже пятый  год, возвращался я  по тонкой  ниточке,  и заметили
меня в татарском эгрегоре...  Впрочем, это уже неважно. Короче говоря,  могу
дать только наводящие сведения.
     - Это отчего бы?
     - Вы, Игорь  Мовсесович, лучше вовсе его не ловите. И препятствуйте его
поимке. Уверяю вас, это будет с вашей стороны самым патриотичным поступком.
     - Валериан Иванович, вы говорите с полковником госбезопасности! Думайте
о возможной ответственности за свои слова!
     - Я не об ответственности думаю, а  о карме. А моя как раз такова, что,
ежели бы вы ко мне  репрессии применили, то я бы как  раз  ступень-другую  и
перепрыгнул.  А вам  стало  бы куда  как  погано, скоро  совсем, еще в  этом
воплощении.
     Аракелян, всегда спокойный, внутренне несколько похолодел.
     - Что ж, я и сделать вам уже ничего не могу?
     -  Можете.  Нужно  оформить  московскую  прописку  одному  мальчику  из
Киргизии. Его там скоро линчуют за ясновидение. А он, может, еще пригодится.
Даже вам.
     - Вы же патриот России - а просите за киргиза!
     - Киргизия - древняя, исконно русская земля. Как и Армения, учтите это!
     - А Аляска с Финляндией?
     - Попрошу диссидентских разговоров в моем доме не вести!
     Аракелян внутренне охнул: так с  ним не  разговаривало даже начальство.
Но  выбирать не приходилось, и нужно было извлекать пользу из  этой  беседы,
пусть даже для себя одного.
     - Так что, сделать этому мальчику прописку?
     - Пишите:  Ыдрыс Умералиев,  тысяча  девятьсот шестьдесят второго  года
рождения. Нужна хотя бы однокомнатная квартира. С телефоном, возле метро.
     - А профессия?
     - Тунеядец. Целитель-ясновидящий. Шаман. Что вам лучше, то и пишите.
     - А нам за это что?
     - Что ж, давайте менять  товар на товар. Если скажете, что мой  того не
стоит, можете мальчику квартиры не давать. Бибисара сама попросит кого надо.
     - Нет уж,  пусть не просит,  у нас возможности  не  меньше! -  обиделся
полковник. - Валяйте, говорите.
     -  Вот. Человек, которого вы  сейчас пытаетесь задержать,  может  стать
исполнителем  кармы России. Но он  не должен  им  стать,  поскольку с  точки
зрения всемирной  кармы Россия является тем самым государством, которое рано
или поздно  должно поглотить...  Это вас  уже не  касается, впрочем. Вы  его
хорошо обложили. В вашем эгрегоре...
     - У нас такого нет!
     -  Зря так полагаете. В эгрегоре КГБ его  предвидели и вам помогали. Вы
его  хорошо  обложили,  повторяю. Но в  литовском эгрегоре тоже не дремали и
подсунули вам свинью на лопате...
     - Так я и знал, займусь гадом этим!
     -  А он меньше  всех виноват, его  не  спрашивали. Литовца, словом,  не
трогайте. Он еще изрядную роль в ваших делах играть будет. И избавит, хотя и
против  своей воли, вас от многих неприятностей.  Так вот: шпион  ушел у вас
прямо из рук.  Можете шпиона даже ловить, если вам больше делать нечего. Все
равно  не  поймаете,  хотя  я  дам  вам  зацепки. Найдите  через поликлинику
молодого человека, пострадавшего  при сносе дома на Малой Грузинской в день,
когда вы объект упустили. У парня ушиб позвоночника, он ничего не видел и не
слышал,  с ним  можете  вообще не  разговаривать. Он дома  лежит.  Но  пусть
скажет, с кем он, получая травму позвоночника... время проводил. И вот уже у
того...  допытайтесь, может, и видела она,  куда ваш объект побежал. И потом
потрясите инвалидов,  которые на вокзалах у касс  калымят. В тот же  вечер с
помощью такого инвалида ваш клиент куда-то уехал. Ну, вам хватит.
     - Более чем. Еще советы будут?
     - Да  как вам сказать... Отвлекусь я в  сторону, Игорь Мовсесович. Года
два назад понял я, что обобрали меня  по всем чакрам, совсем уж ни  жить, ни
дышать не  могу. Ну все, все отобрали! Чуваши, евреи, лемуры! Кто хотел, тот
и хапал. И пошел я тогда по эгрегорам сам - искать,  что плохо лежит, может,
найду что  свое, кровное. И  нашел. Не  свое, правда, а чужое,  но очень мне
кое-что пригодилось, да и пригодится еще. Умение, например, столярничать. По
красному  дереву. Еще - лапти плести. Вот, у меня на столе кочедык настоящий
лежит, пятку выплетать, - пока что  как пресс-папье; вот, бетель умею делать
настоящий, если,  конечно, компоненты есть. Словом, без куска хлеба остаться
не должен бы. Попробовали бы и вы тоже так... поискать на черный день вокруг
себя... да и в себе тоже? У китайцев есть  специальная... молитва, что ли...
одной,  так сказать, богине - чтобы та послала много умения. Ваше  спасение,
лично ваше, если честно говорить, именно здесь  и лежит. Мягко говоря, пошли
бы  вы  туда,  не знаю куда,  там ведь точно  лежит то, не знаю что, а  оно,
уверяю вас, качества  там наивысшего  и в  надлежащем количестве. Вы ведь  и
представления не имеете, с кем связались,  раз уж упустили его, так стоит ли
ловить? Думаете,  он  просто  шпион?  Думаете, вы  его  просто  так  ловите,
по-будничному?  Да ведь о  вас,  ежели  вы его  сумеете  не поймать, потомки
говорить будут! С благодарностью!
     - Это как же я такое... сумею?
     - А вы попытайтесь, не пожалеете. И еще, помните, я вам говорил о карме
России?
     - Что-то было такое.
     - Так вот, Игорь Мовсесович, как вы относитесь к Романову?
     - К секретарю Ленинградского обкома?
     - Да хотя бы к нему.
     - С большим уважением. А в чем дело?
     - Так вот, я советовал бы  вам и в дальнейшем относиться к Романовым со
всем возможным уважением.
     - Это и все?
     - Все.
     ("Кранты нам! Быть  Романову генсеком!  - подумал Аракелян. -  Чего  уж
яснее.  За  такое  предупреждение  и  впрямь  стоит  прописать  киргизенка в
Москве.")
     Аракелян  записал  все,  что считал  возможным  доверить  бумаге, тепло
поблагодарил   странновато   ухмыльнувшегося   хозяина   и   вышел.  Сильный
октябрьский ветер ободрал с деревьев уже почти все, что шумело на них летом,
под ногами  листвы было видимо-невидимо. Аракелян  медленно дошел до угла  и
сел в  машину.  И  тут  только вспомнил, что  для  России  фамилия "Романов"
означает не одного только ленинградского вождя. Похолодел, но плюнул.
     "Поди туда - не знаю куда, - размышлял Аракелян, покуда машина плыла  к
центру. - Неужели этот самый Федулов заслан сюда самому себе неведомо зачем?
А если при этом проклятый гестаповец ван Леннеп посулил успех, то... Стра