к русского престола, законный  царь,  и будто бы не за
горами, что его советская власть признает, ни хрена себе!
     - Да отрубись ты со своим мотылем!..
     - На племя! На разговоры!
     - Да  нет,  я  ее  арматурой,  и  пластиком, вовнутрь  такую  хреновину
разводами,  на  нее  сколько  ни  нагадит, все кажется, окрас такой,  купят,
купят!..
     - Ишь, говорящего ей за  семь рублей, вон, к деду иди, у него говорящие
по две тысячи...
     - Еще студенческое масло будет, как в Новосибирске, по  два шестьдесят,
жарить на нем нельзя, а мажется хорошо...
     - Говорили,  будто и княжны великие,  и наследник - всех их святые люди
на западе выкупили. И до  сих пор живут они  все в одном чудном монастыре, и
государь Николай там же с ними...
     - Да ему же лет сто теперь...
     -  А что, вон спроси у деда,  попугаи живут  и ничего,  а  тут  человек
святой...
     - На племя!..
     - Это ж не кенарь, это ж мечта моего счастья!..
     Цену у деда  спрашивали редко, чаше  всего  с благоговением, говорившим
заранее: я у  вас такого купить не  смогу, нет  у меня таких вот  денег,  но
все-таки, любопытства ради, осведомите, мол, сколько такой  красотизм стоит.
Дед отвечал  охотно,  рассказывал о дорогих  попугаях, советовал  в  зоопарк
пойти,  - уже  дважды  люди после визита в зоопарк  возвращались  к нему  за
попугаем,  -  в  зоопарке гиацинтовые ары  уже  много лет  принципиально  не
приживались,  правильно, кстати, делали, дед Эдя обеспечивал им  куда лучшую
жизнь.  За тем,  чтобы  в  зоопарке они не  приживались, зорко следил старый
лагерник  Юрий Щенков, по сей день командовавший там броненосцами, он твердо
помнил  об интересах деда  Эди, так же,  как  помнил  и  мерзлые  больничные
огрызки,  которыми  спас  его  прозектор  в сорок  седьмом,  спас  доходягу,
погибавшего от пеллагры.  А вот сейчас на улице  был декабрь, покупателей по
холодному  времени толклось не  особо, да  и  продавцов тоже.  Воздух  рынка
действовал на деда наркотически, мысли навевал самые приятные: о гиацинтовых
ара и еще о внуках.
     Около двух  часов  объявились,  кстати,  двое старших: Ромео без всяких
документов водил отцовскую машину уже больше года и сейчас приехал на ней за
дедом.  Отец нынче стряпал что-то невообразимое, ждал  к шести дядю Георгия.
Внуки  все как один любили  пожрать, и  деда тоже любили, хоть и  знали, что
отец с дедом в контрах, но допустить, чтобы все было съедено без деда, ясное
дело, не  могли.  Эдуарду Феликсовичу  все эти армянские  лакомства были  до
фени,  он  бы  предпочел  латышский  суп  из  пахты  и  цвибельклопс  (блюдо
сомнительно  латышское, но  сами  латыши  в  его  национальное происхождение
всегда свято верили). Но  не  отказывать  же  внукам.  Да  и  дядю  Георгия,
толстого-претолстого, внуки тоже любили: за веселый нрав - и, опять-таки, за
его привязанность  к  деду  Эде.  Дед  укутал попугая,  на  прощанье буркнул
кому-то, что  производителя  не продает, тем более за триста, сел  на заднее
сиденье и задремал до самого дома,  и видел во сне северное сияние, и слышал
мантрамы Елены Ивановны.
     А дома внуков и деда  ждали запахи. Дух виноградного листа, вымоченного
в  винном уксусе, ибо полковник, конечно, готовил долму; аромат  распаренной
баранины,  ибо  полковник,  конечно,  и  кюфту  тоже  готовил;  тихий  запах
попугаячьего  дерьма,  ибо  и  птички, конечно, не только дремали. И  другие
запахи, более  слабые,  но обитателям  квартиры, -  кому  какие, конечно,  -
весьма дорогие. Дед с порога выпустил из клетки Михасю, тот расправил крылья
и коршуном кинулся проверять:  не изменила ли ему Розалинда с родным братом,
синим  до  лиловости  Пушишей.  А Рыбуня  рявкнул приветственное  "Москва  -
Пекин". А полковник на кухне тихо выматерился  по-русски,  но дед  этого  не
слышал. Была половина  четвертого,  через час Георгий выедет со своей дачи в
Моженке  и  не успеет  пробить шесть,  как  с  эскортом въедет во двор "Дома
правительства". А долма к этому времени успеет разве?  Одна надежда на  деда
Эдуарда, будь он  проклят, что  хоть  на  полчаса шефу мозги загадит  своими
попугаями, может быть, и кюфта успеет!..
     В  назначенный срок, за четверть часа до шести, ЗИЛ Шелковникова  и две
"волги" с охраной вкатились во двор. Сперва из "волг" вылупились здоровенные
охранники, все как один в штатском, но с  той самой необманчивой  выправкой,
выстроились редкой цепочкой вдоль маршрута от ЗИЛа к подъезду; кто-то в лифт
забежал,  проверил на  предмет заминирования,  кто-то  по лестничным клеткам
прошвырнулся, поискал террористов и  не нашел. А ЗИЛ тем временем разверзся,
и вылез из  него  генерал-полковник  Георгий Давыдович  Шелковников, человек
совершенно  необычайной   толщины   и   во  многих  других  отношениях  тоже
необыкновенный. Когда-то,  в  начале  века,  обрусевшим  московским  армянам
принадлежала  в  Москве  знаменитая  красильня.   Где-то   среди  необычными
способами  уцелевших бумажек хранил генерал у себя  и  старую  рекламку этой
красильни  и  в  нетрезвые минуты, особенно в последние  годы,  когда  стало
полезно  подчеркивать, что  ты не из болота родом, а хорошей старой фамилии,
лучше всего дворянской с титулом, кое-кому он эту рекламку показывал, прежде
всего  родственникам,  а  также   и  двум  своим  единственным  начальникам:
министру-председателю, первым заместителем которого был,- Илье Заобскому, и,
конечно, паралитичному премьеру. После этого донести на него было уже некому
и некуда, даже если бы злейший враг - а такового, конечно, Шелковников имел,
- об  его  непролетарском происхождении пронюхал. Рекламку Шелковников берег
нежно, в ней говорилось, что "Красильня, пятновыводка и плиссировочная Ф. А.
Шелковникова в Москве, с фабрикой на второй Тверской-Ямской и магазинами  на
Тверской-Садовой, дом театра Буфф, также на второй Тверской-Ямской, также на
Домниковской  улице;  производит  химическую  чистку   и  окраску  шелковых,
шерстяных   и  бархатных  материй,  а  также  красит,  чистит  и  плиссирует
всевозможные дамские  и мужские платья в распоротом виде, шторы, драпировки,
ковры, брюссельские кружева, оренбургские  платки, меха и лайковые перчатки,
-  а также занимается  чисткой  мебели  на домах,  и  еще  ажурной  строчкой
(мережкой)..."  В былые годы, особенно до пятьдесят третьего, боялся Георгий
Давидович  этой  бумажки как огня,  считал, что  не сохранилось  ни  единого
экземпляра ее, а потом, выросши  в чине уже до Бог знает каких высот, извлек
последний ее экземпляр... из собственного  личного дела,  которое сподобился
увидеть в начале шестидесятых. Все, оказывается,  знали  в  отделе  кадров с
самого начала. И не трогали. Доверяли, с одной стороны. Проверяли, с другой.
По исконным принципам.
     Появился на  свет  Георгий  Давидович, впоследствии Давыдович, в бурном
девятнадцатом году, когда  от  красильни  уже рожки  да ножки остались,  вся
Россия отплясывала бессмертное "Яблочко", а семья бедного Давида Федоровича,
-  Федор-богач  умер  тремя  годами  раньше  от   апоплексии,  -  ютилась  в
уплотненном  виде  в одной комнате на Арбате. Таким нищим  и  голодным  было
детство  рано осиротевшего  Георгия, что даже когда время  подошло  от своих
родителей печатно  отрекаться,  - даже от  этого оказался  он  избавлен.  По
происхождению  Георгий  раз,  но, как теперь выясняется,  не  навсегда, стал
сыном малоимущего  кустаря-одиночки, красильщика. Очень  рано приняли  его в
пионеры,  потом в  комсомольцы. Стал пионервожатым. С тридцать пятого года в
Кратове каждое лето воспитывал юных пионеров. И  там-то и приключилось с ним
незначительное, на первый взгляд, событие, из-за которого даже теперь, более
чем сорок лет спустя, спал  Георгий  Давидович  не совсем спокойно.  Мало ли
одиннадцатилетних пацанов находилось в  те времена  у него под началом? Мало
ли  отвесил  он  колотушек  и  пенделей,  ловя  кого  за  курением, кого  за
онанизмом?  А  того,  плюгавого,  из-за которого  сон имел  теперь не совсем
спокойный, поймал разом на том и на этом: одной рукой цигарку держал, другой
-  испытывал, так  сказать, самоудовлетворение. Ну,  и  врезал вожатый  Жора
этому юноше, причем, видимо, именно тогда, когда ему особенно хорошо было по
всем причинам. Тот  отлетел с крыльца, штаны застегнул, утер кровавые сопли,
сказал:  "Я  тебе припомню". И, нет ни малейшего сомнения,  рано  или поздно
собирался свою угрозу исполнить:  даже теперь, когда пионервожатый Жора стал
ни  много  ни мало  генерал-полковником госбезопасности  Г.Д. Шелковниковым,
первым заместителем всесильного Заобского,  - так ведь и сопливый онанист за
эти  годы  успел  стать ни много ни мало  как маршалом танковых  войск  И.М.
Дуликовым,  первым заместителем всесильного Везлеева, и то  хорошо хоть, что
здоровье у Ливерия Устиновича крепкое.
     В сорок первом  году Жора Шелковников  был  уже в армии и  очень быстро
полез  в чинах, заведуя продовольственным  снабжением СМЕРШа на юго-западном
направлении,  фронта  он,  можно  сказать, не видел до сорок  пятого,  когда
Берлин занимали. Даже ранен был в предплечье.  Правда, осколком  кирпича, но
считалось - ранение. Тоже потом невредно оказалось.  Словом, кончил он войну
молодым  генералом.  Потом  пошел  по  линии  государственной  безопасности,
вовремя  стал  бороться  с  культом  личности,  а  затем, когда лучше  стало
бороться  уже  с  последствиями  неумеренной  борьбы  с   последствиями  так
называемого  культа якобы  личности,  -  возглавил и  эту  борьбу.  Потом по
специальной линии внезапно удалось доказать свою незаменимость, - совсем как
мало ему знакомому и топчущемуся где-то далеко под ногами полковнику Углову.
Результаты  были  теми  же:  первому  заместителю Заобского никогда  уже  не
светила перспектива сесть в  кресло шефа, больно уж  незаменимым  оказался в
роли  заместителя.  А  тут  еще  Дуликов.  Вот и  отдался Георгий  Давыдович
страстям  чисто человеческим, из которых наиболее человечной почитал страсть
к хорошей  еде, прежде всего  национальной, армянской.  Вот и  кушал всегда,
когда  время позволяло.  Здоровье имел  хорошее, лишь изредка маялся,  после
праздников, когда  по  разным  приемам  приходилось съедать по  четыре обеда
кряду. А ведь потом, хочешь не хочешь, ноги, верней, колеса, несли его в дом
к младшему  зятю,  а там попробуй  не обожрись. Вот и прихварывал иногда. Но
только по праздникам.
     Детей  у  генерала не было.  На  досуге,  с  помощью  профессионального
журналиста   Подсосина,  написал   он   и  издал  свои   мемуары  о  Великой
Отечественной -  "Смело мы  в бой  пошли!",  снял потом  кинофильм  по  этим
мемуарам,  шестисерийный,  с  партизанами и  настоящими  танками, с артистом
Лонным в роли разведчика Курбатова и даже с самим Резникяном в роли Гитлера.
Получил  Государственную премию по  кинематографии, в  которой,  правда,  не
смыслил   ни  уха  ни  рыла,  но  очень  этой   премией  гордился.   Хотя  о
действительных заслугах Шелковникова перед советской властью знали, пожалуй,
всего три-четыре человека. Даже всесильный Ливерий, пожалуй, не знал, а лишь
узнавал кое о чем от премьера в туманной форме: "Нам стало известно..." А за
пределами России о всех его исторически-важнейших делах знали, пожалуй, три,
не  то четыре  человека. Но тут уж  ничего не  попишешь. Пописывать  Георгий
Давыдович  вообще   любил,  не  одни  только  мемуары  числил  он   в  своем
литературном  активе, хотя пописывал, ясно дело, не собственноручно. Об этом
еще меньше людей знало. Но это так, на черный день.
     Генерал  поднялся  в  лифте.  В прежние  годы,  еще в  семьдесят пятом,
скажем, он,  иной раз, моциона ради, поднимался  и  пешком.  Теперь - дудки,
годы его не те, шестьдесят второй пошел, не  был бы генерал-полковником, так
был бы пенсионером. Что среди руководства КГБ он был  моложе всех - это роли
не играло.  Дверь  в  квартиру  свояка уже  стояла  открытая,  телохранитель
позвонил. Молодец он,  кстати, этот Сухоплещенко,  чин ему очередной пора. А
из квартиры свояка пахло. Долмой. Кюфтой. Больше  ничем: за попугаями дед  к
этому  времени чисто прибрал с помощью тихо проклинавшей  свою горькую, хотя
чрезвычайно  хорошо  оплачиваемую  судьбу Ираиды. Дед Эдуард  с  Рыбуней  на
плече; за  ним, несомненно  как младший по званию, Аракелян, традиционно для
начала в фартучке - мол, только что сервировать  закончил, а  на  кухне даже
еще присматриваю. За ним стройная Наталья. Внуки пока что  у себя в комнате,
их только к столу выпустят. Георгий Давидович осторожно протиснулся в дверь,
уже слегка для него узковатую, поздоровался со всеми. Телохранитель, все тот
же незаменимый  капитан, внес ящик "Еревана", без этикеток, прямо с розлива.
Все  как  обычно. И  сразу  -  кушать,  к  столу,  все свои,  без  церемоний
обойдемся.   Большую   часть   "Еревана",  кстати,  сразу   отдали   охране,
расположившейся вдоль пути от  квартиры к машине  и еще под окнами, и еще  в
квартирах у соседей, давно привычных и безропотных.
     Кушали  и  кушали.  Лихой  Рыбуня только  раз  за  весь обед сорвался и
гаркнул,  -  но не  чреватое политическими осложнениями "Москва -  Пекин", а
совершенно  уместное:  "Здравия  желаю,  господин  генерал!"  - "И  ты  будь
здоров", - ответил Георгий Давыдович  и, двинувши в воздухе рюмкой в сторону
попугая,  оную  тут же  и  выпил.  А  полковник  знай  себе  метал  на  стол
деликатесы, понимал, что для него лично никакого другого пути  к сердцу шефа
нет.  После долмы, за  бастурмой, перекурили; дед  откланялся, Наталья тоже,
Георгий  Давыдович  ей ручку  поцеловал и сказал,  что Елена  тоже  в  гости
придет,  как только с  Тайваня вернется.  Остались  вдвоем  и  только  тогда
расстегнулись.
     - Врагов читаешь?  -  напрямую, но  очень доверительно спросил генерал,
разумея   машинописные  и  размноженные  ксероксом  тексты  передач  "Голоса
Америки"  и  "Свободы". Аракелян кивнул  и генерал  продолжил: - Ну,  и  что
скажешь? Как тебе эта новость с Романовыми?
     - Никак, Георгий  Давыдович, кому  нужны  теперь  в России  Романовы? -
неуверенно ответил  Аракелян, у него до  сих пор не шел из  головы давнишний
уже теперь разговор с Абрикосовым.
     - А напрасно, Игорь. Все на свете надо принимать в его данности!
     Аракелян ничего не понял, но  на  всякий случай повинно склонил голову.
Шелковников продолжил:
     - И  Романовых  надо  принимать в  их  данности!  Мало  мы  монархистов
разоблачили за годы советской  власти? Нет, не мало. А что это значит? А это
значит, что монархистские настроения все еще  сильны как в нашей стране, так
и за рубежом, даже, исходя из конкретных данных, все усиливаются в настоящее
время и, можно предположить, будут все более усиливаться в дальнейшем. А что
это значит? Что,  вот скажи мне на  милость,  если  уж ты занимаешь  высокую
должность в нашем комитете,  если уж  ты  отвечаешь  за  спокойный сон детей
нашей родины, что все это означает?
     Аракелян, сердце которого сквозь кюфту, обреченно булькающую в желудке,
медленно проваливалось в пятки, на всякий  случай непонимающе кивнул, словно
бы с повинной пришел. Шелковникова это удовлетворило и он продолжил:
     - А следует из  этого,  дорогой Игорек,  что  Романовых нам  ни  в коем
случае  со счетов скидывать нельзя!  Сейчас, и только  сейчас, нам предстоит
самый  последний  и самый  решительный  бой!  Законна  ли  советская власть?
Безусловно  законна. Достаточно  ли законна? Постороннему  взгляду, конечно,
покажется,  что достаточно.  Но ничто не может быть  признано достаточным  в
самодостаточности, когда речь идет  об укреплении основ законности советской
власти! Законная  власть в нашей стране, как ясно, надеюсь, каждому пионеру,
должна  не просто  оставаться законной, она должна  неустанно утверждаться в
своей законности, становиться все более законной!
     - Неужели вы, Георгий Давыдович, всерьез  думаете, что за  этими самыми
старшими Романовыми стоит какая-то сила? - вякнул полковник.
     -  Ого-го!  - заколыхался  генерал,  раскуривая  армянскую  сигарету (с
виргинским   табаком,  правда,   но   это  ему   лично  и   еще  знаменитому
генерал-композитору  Мелкумяну такие  набивали). - И еще какая сила!  Говорю
тебе, бой предстоит очень и очень решительный!
     Аракелян еще раз склонил голову, выражая готовность на таковой бой идти
вслед  за  свояком.  Червь, точивший  его сердце, вырос до  размеров хорошей
анаконды.
     - И еще скажу  тебе  уже  не по-служебному,  Игорь.  Может, это  тебя и
удивит,  но заявляю  тебе со всей  партийной категоричностью:  в  другой раз
обращаться  за  консультацией к полковнику Абрикосову я  тебе  запрещаю! Без
моего  на то  заблаговременного разрешения, разумеется. Кстати, выпей  моего
личного, - капитан, дайте полковнику пятьдесят граммов!
     Возникший из-за двери Сухоплещенко поднес в серебряной стопочке немного
темно-коричневой жидкости. Шустовский коньяк  десятого года сделал свое дело
очень быстро, полковник, начавший терять  сознание, пришел  в  себя. Так вот
что  за  связи  отыскал  Шелковников через  деда  Эдю!  Так вот  отчего  он,
Аракелян, жил в попугаячьем дерьме. Но делать было нечего.
     - А кофе где? - спросил Шелковников бодро.
     Кофе через  минуту  внесла  Ираида,  - как ни странно,  именно кофе она
варить научилась. Джезва для хорошего  кофе должна быть все  время более или
менее одна и та же, но в доме Аракеляна это не получалось, их  разгрызали  и
употребляли на заточку  клювов попугаи. Однако несколько  лет  назад генерал
подарил  свояку две привезенных из секретной поездки на  Цейлон джезвы, - их
попугаи почему-то оставили в  покое.  Вот в них-то  и внесла кофе Ираида, и,
судя по реакции генерала, кофе и на этот раз получился хороший. Сам Аракелян
никакого вкуса не ощутил. А Шелковников  выпил чашечку, застегнулся, встал и
откланялся.
     - Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Так что подумай, Игорь,  на
досуге над моими словами. Нам, еще раз повторяю, предстоит очень решительный
бой,  и будет очень печально, если  мне  в  этом  бою придется  воевать не с
тобой, а  тебя... Это был  бы  неравный  бой,  дорогой... - зловеще закончил
генерал и, кивнув, вышел вместе с телохранителями.
     Аракелян закрыл за ним  дверь и затворился в туалете. И тут же  с кухни
раздался дикий  вопль, почти сразу, шаркая, пробежал туда дед: он-то  первый
понял,  что невоспитанный Пушиша опять клюнул  Ираиду. Но Аракеляну было уже
не до того.
     Потом  он  с трудом  дошел  до своего кабинета и  затворился там. Налил
полстакана   забытого   телохранителем   "Еревана".  Коньяк,  с   нетипичным
количеством градусов  - 57, проскользнул по пищеводу, обожженному рвотой,  и
не принес облегчения. Тогда  Игорь Мовсесович  присел  к письменному  столу,
взял  себя  в  руки и включил радио. Раз  уж  ему велели слушать -  он будет
слушать их сию же  минуту,  не  дожидаясь утренней расшифровки.  Аппаратура,
слава Богу, была у него такая, что никакие хилые глушилки "Голос Америки" не
удушали.  Часы  показывали четверть десятого, информационный выпуск  он  уже
пропустил, "События и размышления" шли в программе предыдущего часа. Так что
сейчас могло оказаться что угодно.
     "...икрофона Аделаида ван Патмос, - бодро прощебетал приемник. Начинаем
программу  "Из мира  коллекционеров",  в которой  расскажем  вам о редчайшей
находке нью-йоркского нумизмата  и о  происшедшем из-за  нее аукционе. После
окончания этой передачи наш сотрудник Альберт  Пунявский в программе "Меланж
за декаду"  расскажет нам о загадочном городе, возрождающемся из руин каждые
десять лет. И в конце часа новости медицины".
     "Будь  ты проклята, - подумал Аракелян. - Ничего о Романовых". Но решил
принять  и  такое меню  -  чтоб не оставаться  наедине со  страшными словами
Шелковникова. Прозвучало  несколько  тактов музыки, вроде той, под которую в
"Иллюзионе"  немые фильмы  крутят.  И  опять  полилась  передача, заструился
щебечущий голос вечной Аделаиды ван Патмос, уже тридцать лет слушал Аракелян
его по радио, и еще два мужских голоса тоже отличал - из них  один, впрочем,
вещал по Би-Би-Си, - прочие сливались в памяти.
     "Может ли стоить рубль - сто тысяч долларов? Этот  вопрос  многим нашим
слушателям покажется, может быть, бессмысленным, чтобы не сказать -  глупым.
Ведь  по  официальному  курсу рубля,  который,  как известно, много выше его
реальной  покупательной  способности,  -  цена  советского рубля  составляет
неполные два доллара. А  ведь эта цена сильно завышена,  советский рубль  не
котируется на  рынках  мировой  валюты! Как же  может рубль стоить сто тысяч
долларов?  Кто  согласится заплатить  эти  сто тысяч за  него? Ответ на этот
кажущийся неразрешимым  вопрос прост. Такую  сумму за рубль  с удовольствием
заплатит любой  состоятельный нумизмат. Конечно, не  за  простой рубль. Лишь
некоторые рубли  -  а такую монету чеканят в  России с середины семнадцатого
века - стоят на рынке  по-настоящему дорого, как например рубль  1825 года с
профилем никогда не царствовавшего императора Константина Первого..."
     "Уж это мы знаем, - подумал Аракелян. - Дед для Ромео еще в позапрошлом
году "Гангут" купил за  две с половиной, положил неведомо куда и сказал, что
к совершеннолетию подарит, -  но оказалось, что дедово совершеннолетие - это
двадцать  один,  другого  дед  не  признает, ждать  еще  Ромке того  рубля и
ждать..." -  Несколько фраз диктора промелькнуло мимо сознания полковника, а
голос Аделаиды тем временем продолжал:
     "... в  американских коллекциях. О своей находке Батлер сделал доклад в
Нью-Йоркском  нумизматическом обществе, упомянув  при этом,  что,  возможно,
предложит  обнаруженный уникат к  продаже на аукционе  в  связи с  тем,  что
русские  серебряные монеты  не  входят  в круг  его основных нумизматических
интересов.  Как  сообщают,  еще до  окончания  доклада Батлера  известнейший
английский  нумизмат лорд  Бэнкс прислал Батлеру записку, где предложил  ему
двадцать  тысяч  долларов,  - возможно,  намереваясь  предложить  и  большую
сумму...".
     "Совсем как мы с дедом торговались", - грустно подумал полковник.
     "Многие слушатели, возможно, задают себе  вопрос: каким образом рубль с
портретом и вензелем императора  Александра Первого  мог  быть  отчеканен  в
тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, когда императора уже тридцать лет не
было в живых, а на престол только что взошел император Александр Второй, его
племянник?  Возможно,  те  из  наших слушателей, кто  слушает  по  четвергам
программу  Людмилы Густер  "Среди  книг", уже знают о  том,  как потрясла  в
последний  месяц  умы   американцев  ставшая  бестселлером   книга  Освальда
Вроблевского "Федор Кузьмич: конец тайны", выпущенная в ноябре издательством
"Будрыс".  Возможно,  именно потому,  что  какая-то часть  правительства  и,
несомненно, часть царской семьи знала о том,  что царь Александр Первый жив,
и  после  смерти  императора Николая ждала возвращения  на престол законного
правителя, - возможно, императорскому монетному двору были даны инструкции -
конечно же,  сразу  отмененные, -  отчеканить рубли,  подобные обнаруженному
Батлером. Возможен  и  другой вариант, а именно, что известнейший  уральский
промышленник  Димитрий Свиблов, приверженец негласно отрекшегося от престола
императора, отчеканил  эти  монеты  на своем знаменитом  "подземном  дворе",
раскопки  которого  были  начаты  перед  самой революцией  и до сих  пор  не
доведены до конца, если верить сообщениям советской печати.  Но самое важное
для  коллекционеров  то,  что  обнаруженный уникат  безусловно  не  является
подделкой,  ибо,  исходя  из  данных  спектрального  и   других  проведенных
анализов, монета изготовлена из уральского серебра в середине прошлого  века
и тогда же некоторое время находилась в обращении, чем объясняется некоторая
потертость    портрета.    Именно    это    и    привлекло    многочисленных
фанатиков-нумизматов  на аукцион,  состоявшийся в Бруклине двадцать девятого
ноября. Единственный пока что в  Соединенных Штатах рубль,  уже получивший у
нумизматов имя "Старший Александр", был продан в итоге за  сенсационную цену
в  девяносто  шесть  тысяч  долларов  известному  американскому  нумизмату и
торговцу..."
     "И здесь Романовы, и опять старшие", -  с ужасом подумал Аракелян, рука
его  тянулась  к  телефону  и  отдергивалась:  последние  месяцы  он  жил  в
относительном  спокойствии,  знал, что если  уж вовсе  ничего  нельзя  будет
понять  - можно  позвонить  Абрикосову. А теперь  и  это нельзя.  Худосочный
телепат  внезапно оказался  равен  ему  в  чине,  и  Аракелян  чувствовал  в
сравнении с ним себя примерно так, как презренный  Углов по сравнению с ним,
Аракеляном.
     "...тересно также сообщить  и  о  том, что президент Сальварсана  Хорхе
Романьос,  недавно  заявивший в  интервью,  данному  корреспонденту  журнала
"Шпигель",  что  он  сам  является  прямым и законным  наследником  династии
Романовых, сообщил  ему  также и о том,  что  в его  личной  нумизматической
коллекции рубль, подобный обнаруженному  Батлером, давно имеется, так же как
и аналогичный полтинник..."
     "Еще один...", - с мистическим ужасом подумал Аракелян.
     "... но об этом вы сможете подробнее узнать из наших следующих передач.
В окончание  передачи  напоминаю,  что  программа "Из  мира  коллекционеров"
передается по понедельникам..."
     Аракелян уже ничего не думал, он тихо, не меняя выражения лица, плакал.
События  были  ему  не  по  росту, они  были  для  него  чересчур  великими,
всемирно-историческими,  ему  не  хотелось  вообще  никаких  событий.  Слезы
стекали по его каменному лицу и терялись в уголках губ.
     - Попка, попка, попка я,  попка я несчастная! - заорал в комнате у деда
невоспитанный попугай Пушиша. Полковник не слышал его.



        15
     <i>-  Сегодня,  сейчас  зазвонят  колокола,  и   люди  будут   праздновать
Рождество, - тихо сказала Баба-Яга.</I>
     И.САБУРОВА. О СИРЫХ И УБОГИХ

     - ...В  случае же вступления России в Международный Валютный Фонд после
реставрации дома старших Романовых, однако позднее, нежели в 1986 году...
     - Дотянитесь, О'Хара, до клавиши вон там  под телефонной книгой и пусть
Эриксен оторвется от индейки, пусть кофе сварит. Механический на меня больше
не действует.
     Форбс опять  сидел в своем рабочем кабинете за  столом-пультом. На  сей
раз  поверхность  стола,  обычно  девственно-чистая,  сплошь  была  завалена
служебными  бумагами, копиями  журнальных вырезок, отчетами, справочниками и
весьма  значительным количеством  светло-зеленых тетрадочек - бюллетеней ван
Леннепа,  среди  них  попадались  и  более  старые,  темно-зеленые,  которые
выпускал  давно  покойный  предиктор  Уоллас. Только  вчера пришел последний
бюллетень  голландца,  и  со  спокойствием,  с  которым принимал  в жизни  и
величайшие радости и горчайшие неудачи, генерал узнал, что после реставрации
в  России Романовых, вероятность  которой сейчас  уже превысила  критическую
величину и стала вполне возможной, институт  Форбса в  недрах Элберта  будет
иметь  работы  еще  больше,  чем  раньше,  так что  об  отставке  думать  не
приходится никому, кроме... - Дальше следовал длинный список, но  в  нем все
мелочь одна, даже проклятый  Аксентович  там не фигурировал. Вся грандиозная
операция шла более или менее по плану, но из-за нее больше трех месяцев  уже
не имел генерал ни минуты  личной, древнекитайской  жизни. Даже  сегодня,  в
канун  европейского  Рождества, он  вынужден  был  готовить  доклад  о  ходе
реставрации   династии  Старших  Романовых,  -  иначе  не  поспеть  ко   дню
инаугурации нового президента.  Впрочем, доклад  в данном случае  играл роль
скорее наполнителя времени: чем бы ни заниматься, лишь бы что-нибудь делать.
Проклятый  голландец  в  последнем бюллетене  ни  много  ни  мало велел ему,
генералу американской армии, человеку почти никому  не  подчиненному, сидеть
нынешнюю  ночь  на рабочем  месте  и  ждать  событий!  Когда  бы  не  полная
непогрешимость  предиктора, -  Папе  Римскому такая не снилась,  -  Форбс бы
решил,  что  над ним  издеваются. Но сколько раз уже  светловолосый  мальчик
"снимал комплексы"  у правительства  США; случался кризис  с  заложниками  в
Иране, а  мальчик говорил  -  не  извольте беспокоиться,  посидят и  выйдут,
занимайтесь  чем понасущнее,  правда, заложники еще в Иране,  но меньше  чем
через месяц будут на  свободе;  проигрывалась Советам  Ангола,  а  предиктор
говорил: плюньте на  Анголу,  занимайтесь чем понасущнее, этой  страной есть
кому заняться  и без вас, вообще этим другой предиктор занимается, - кстати,
о Небо,  сколько их вообще в мире  всего, предикторов-то? И мальчик спокойно
отвечал: кроме  меня, всего двое живых  на  службе,  да еще двое  на вольных
хлебах,  но  их не берите  в  голову.  Да  как  же  не брать  в голову  и не
психовать, когда, значит, ты сам, Геррит ван Леннеп то есть, второй  у буров
есть, тоже ведь по  происхождению как  бы  голландец, а третий кто, черт его
дери? Голландский мальчик холодно отвечал, что о третьем не беспокойтесь, он
скоро самоустранится. Получалось  так, что один только пророк из занюханного
Хенгело знает - что кому  нужно, чем кому заниматься, зачем мы вообще живем,
за  что  деньги  получаем.  И  сегодня,  в  ночь под Рождество,  сидит  себе
голландский мальчик при кальвинистской елочке, а он,  генерал Форбс, слушает
доклад,  работает,  как...  не будем  уточнять  цвета кожи,  на  плантациях.
Поневоле начнешь думать об отставке, хотя знаешь,  что  никто тебя  в нее не
отпустит  и сам ты  первый  на своем же заявлении крест поставишь. Телепатов
среди генералов все-таки маловато!
     -  Таким образом, золотой паритет будущего  рубля Российской Империи, с
пренебрежимо малой степенью от прогноза  в случае  успешной  реставрации,  в
1990 году составит...
     -  Проследите,  О'Хара,  чтоб конечный  текст  не содержал  никаких  "в
случае".  Еще раз дотянитесь до клавиши, нажмите  и  не отпускайте, пусть  у
него индейка в желудке от звонка закудахчет. Жмите  сильно,  чтоб визжало на
всю лабораторию!
     Из-за стены, из-под пола, несмотря на  все слои изоляции, ползло "Белое
Рождество", Бинг  Кроссби был вездесущ,  -  или не  Бинг Кроссби?  Оборотень
Теодор Лавери из  сектора Аксентовича блестяще умел в Кроссби  превращаться.
Бедный  Лавери, стоит сейчас, превратившись в слониху, и ждет  абортистов. В
любом  другом облике  ему  уже  пришлось  бы  рожать.  А  слонихи  носят  по
восемнадцать  месяцев, у  Лавери пока всего  четыре, как раз самый  срок для
слоновьего  аборта.  Прочим оборотням предстоит то же  самое  или что-нибудь
похожее, у многих  срок беременности  оказался меньше, так  что, по счастью,
сектор трансформации представляет сейчас не один сплошной слоновник, но есть
там и тапиры, и бегемоты...  Господи, когда  же  будет инаугурация, когда же
этого почетного польского придурка отсюда  уберут? А  ведь не ровен час, так
еще и... не уберут. Вон в Польше что. И  предиктор к тому же ничего хорошего
в  этом нынешнем польском хозяйстве не сулит. Разве только Романовых удастся
реставрировать  очень  быстро. Но это пока что,  увы, далеко  от воплощения,
наследник-то нашелся, но его будущее место пока что занято, и никто точно не
знает, каким образом оно свободным станет, хотя,  опять-таки,  ван Леннеп не
велел  на  этот  счет тревожиться.  Попробуй  не  потревожься.  Хотя,  когда
предиктор говорит:  "Не делайте",  это чаще  всего означает: "За вас  другие
сделают".  Кто же, холера им в  бок,  уберет  эту самую ихнюю власть,  каким
образом  расчистится  трон для  Павла? Впрочем, все, что говорит  предиктор,
неукоснительно исполняется. Скажем, он предсказал, что генерал Форбс угробит
праздничную  ночь  на  слушание  идиотских докладов и мнений  о реставрации,
будет чуть ли не до утра  корпеть над докладом для нового  президента. Будто
не будет в  первые дни президентства у этого бывшего канатоходца иных забот,
как  выяснять  мнение  Международного  Валютного  Фонда  о  золотом паритете
русского  имперского  рубля.  Впрочем,  именно  для  этого  президента  дело
реставрации Дома Старших Романовых - первоочередное. Ван Леннеп предупредил,
что   если  через  пять  лет  она  не  будет   закончена,   то  быть  Штатам
финляндизированным придатком к Советам, если не чем похуже.
     - Из всего вышеизложенного следует,  что  одна четверть квоты,  которая
будет внесена  Российской  Империей в  Международный Валютный  Фонд  золотом
частично в  слитках, частично  неполноценной золотой монетой, так называемой
бойкотной, иначе говоря, олимпийской чеканки 1980 года...
     - Эриксен, сию же минуту варите кофе заново, этот выкипел!..
     А кроме того, все  равно все не  прочтешь и  не  прослушаешь.  Так, для
порядка,  прочесть нужно основные бумаги  с  наиболее  звучными подписями. С
остальным пусть О'Хара сам возится. Кстати, вчера предиктор как бы невзначай
обмолвился  генералу, что этот  самый  О'Хара  натуральный болгарский шпион,
работающий на весь восточный  блок сразу  и еще на  кого-то. Ну, вот и пусть
работает, тем более что почти все его силы уходят в Элберте на блокировку от
телепатов, - даром они уходят, кстати,  от телепатов прикрыться можно, а  от
пророка?  Пусть, в  конце-то концов, советские боссы и  узнают  хоть что-то.
Авось  будут  среди  них и те,  кто  препятствовать реставрации Романовых не
очень  склонен,  они, судя  по предсказаниям, даже  и  службу  не должны  бы
потерять,  -  хотя  Павел  Романов,  с  которым, увы, уже  нужно  считаться,
настроен  против  них  в  высшей  степени.  Ну,  а  те,  что  сопротивляться
собираются, - пусть тем  более знают, недаром у них у всех дачи - у кого под
Ментоной,  у  кого возле  Майами. Шеф  полиции, милиции  советской  то есть,
Витольд Безродных, насмешил весь западный мир тем,  что выстроил себе дачу с
искусственным  климатом  на   Земле  Фредерика  VIII  в  Гренландии,  причем
строительство   заложил   уже   давно,   когда    Гренландия   только-только
независимость получила, достроил  только теперь, но со спутников вся стройка
фотографировалась    регулярно,   а   фотографии,   как   и   полагается   в
демократическом  обществе, регулярно  выкрадывались и публиковались  во всем
мире.  Не позавидуешь ему, климат там не хайнаньский, впрочем, у него он все
равно  искусственный...  А  что  референт шпион, так уж лучше добросовестный
шпион-труженик,  чем  преданный  дурак  вроде  Эриксена,  который  два  раза
одинаковый кофе сварить не может.
     - Положительное сальдо платежного баланса...
     - Налейте и себе, О'Хара.  Вы совсем засыпаете. К сожалению,  спиртного
сегодня нельзя, от Джексона тогда не избавимся.
     Бестселлер   Освальда  Вроблевского,   подготовленный,  кстати,  еще  в
сентябре,  а  теперь  изданный  огромным  тиражом  и спешно переводящийся на
основные мировые языки, -  перевод  на  русский уже в  типографии, кстати, -
тоже валялся на столе Форбса. Автор, профессор Гарварда и довольно известный
беллетрист,  исключительно  бойко разворачивал  повествование о жизни старца
Федора  Кузьмича,  начиная с  трагических  таганрогских  дней,  со странного
прощания с закрытым гробом. Книга изобиловала таким количеством трогательных
подробностей,  что, пожалуй, следовало  ожидать в ближайшее время увеличения
числа прихожан в русских церквях. Пусть. Не Форбсу, то ли конфуцианцу, то ли
буддисту, он и  сам  плохо понимал, кто он  на самом  деле,  было бороться с
такими вещами. Автор  книги, кстати,  проводил  интересную мысль,  что самая
прекрасная и законная форма государственного правления  - сантократия, форма
государства, при которой во главе правительства стоит святой человек. А если
не святой, их вообще-то мало, то  пусть правит  потомок святого. Воздавалось
должное и императору Константину Багрянородному, и  королю Людовику Святому,
заодно уж и мученику Николаю Второму, хотя тот и происходил из младшей линии
узурпатора  Николая  Первого.  Мол,  уж  если  б  оставались  у него  сейчас
какие-нибудь прямые и законные потомки, то вполне  можно  бы  ставить вопрос
так, чтоб в России было два царя сразу,  что уже имело место в прошлом. Но -
увы. Вел повествование  Вроблевский убедительно и аргументированно, ссылаясь
на подлинные документы, частью давно заготовленные институтом Форбса, частью
аккуратно фальсифицированные, - время  не  терпело, важна была  цель,  а  не
средства.  Когда  Павел станет императором, на  место фальшивок можно  будет
вставить  подлинные  документы,  подготовить  новое  издание.  Вроблевскому,
кстати, принадлежала также и богатая мысль о том, что истинной целью русской
революции  1917 года  было  лишь  свержение  младшей  линии дома  Романовых,
безусловно, с целью  возведения на престол царя из старшей  ветви  династии.
Октябрьский же  переворот пришлось  устраивать потому, что революция  начала
перерождаться, и,  дабы  закрепить ее  завоевания, дабы  выполнить подлинные
предначертания   судьбы,  как  раз  и  встал  во  главе  России  кремлевский
мечтатель.  Разве не  писал  он  о прогрессивности  войны 1812 года?  А ведь
именно   старец  Федор  Кузьмич  был  в  конечном  счете  победителем  армий
Наполеона! Ясно, в  лучших своих грезах кремлевский  мечтатель видел,  как в
России  по окончании  голода  и разрухи  престол перейдет  к потомкам Федора
Кузьмича. Он ведь уже объявил НЭП! Но - явился новый узурпатор, Сталин. Этот
хотел  короноваться  сам.  Однако не посмел,  знал  о том, что где-то  цело,
где-то сберегается подлинное  семя русских царей. Поэтому он и способствовал
массовым  репрессиям, надеялся на  закон  больших чисел  -  мол, чем  больше
народу погибнет, тем вероятней погибнут  и  наследники русского  престола. И
тысяча книксенов  русскому народу.  Пусть его, так  надо. Лишь  бы  не стали
американского подданства  всей страной  требовать. Со дня  на  день, кстати,
должен  был выйти  на  экраны  двухсерийный голливудский  боевик  "Анастасия
Первая" - повесть о любви юной сибирской дворянки и старого императора.
     -  И  сама  перспектива  принятия  Российской  Империи в  Международный
Валютный Фонд, несомненно, может рассматриваться  только как явление глубоко
положительное и для самой организации, и для США в частности.
     - Отличная мысль, О'Хара. Полагаю, ее одну  только и вставьте в доклад.
Интервью Пушечникова постарайтесь сократить раз в  десять. Все понятно будет
из одного абзаца, почти из  любого. Позвоните Эриксену, пусть и  нам индейки
принесет, что ли...
     Некоторые моменты  дела Реставрации возникли  совершенно  случайно,  их
никто  не  планировал.  Например, коллекционерский  бум:  спешно  повылезали
откуда-то  "Рубли Старших  Романовых",  из  которых  по  крайней мере  один,
первый, был наверняка подлинным. На рынок филокартистов выскочили тоже ранее
неведомые открытки начала века, с золотым обрезом, парижского издания Лапина
-  портреты старца Федора Кузьмича  и  даже "царевича Алексия  Старшего". Не
вызывало сомнений, что и прочие "Старшие Романовы" тоже всплывут очень скоро
-  на  рынках  нумизматов,   филокартистов,   филателистов,   коллекционеров
автографов  и еще  неведомо  чего.  Но всего неожиданней оказалось интервью,
данное знаменитым писателем  Пушечниковым.  Пушечников,  лауреат Нобелевской
премии, был  посажен  в  СССР за  решетку,  ибо  отказался  от  этой  премии
отказаться.   Вскоре,  впрочем,  советское  правительство  обменяло  его  на
приличную статую  с острова Пасхи: руководитель страны, впадая во все  более
непроглядный  маразм,  решил   такие  статуи  коллекционировать.  Пушечников
обосновался в Штатах, купил кусок леса под Сиэтлом, что-то там себе выстроил
под жилье и стал  регулярно из этого леса выходить с посохом, везя  за собой
на тележке рукописи новых романов, а чаще - переработанные и исправленные  в
безнадежно худшую сторону варианты  старых, тех,  за которые шведы  ему дали
премию.  Пушечников  давал  одно-два интервью, потом  произносил  пять-шесть
пророчеств,   обычно   свидетельствовавших  о   его  полном  незнакомстве  с
бюллетенем ван Леннепа. А неделю назад вышел он из  лесу без всякой рукописи
и дал интервью приблудившемуся  корреспонденту  Эй-Би-Си. Писатель поведал о
том, что во время своего  краткого пребывания в ДУБРОВлаге,  в первый же год
после  четвертого  ареста,  он  оказался  соседом  по  нарам некоего старого
человека, одного из лучших учеников русского историка Ключевского. Что с тем
человеком  сталось  позже,  Пушечников  не знал  и  поэтому пока  не решался
назвать его фамилию - вдруг тот  оказался бы жив по сей  день, хотя вряд ли,
ибо в  ДУБРОВлаге в сорок восьмом году ему было уже  далеко  за восемьдесят.
Так вот, вспоминал  Пушечников,  старик еще  тогда рассказывал  ему  историю
Старших Романовых как услышанную лично от Ключевского, и  вот именно  тогда,
как раз тогда - тут Пушечников переходил на пророческую интонацию - особенно
буйно  возросло в его, пушечниковской,  душе чувство боли за Россию, чувство
истинно  монархистское,  чувство  стыда за  страну,  подлинного царя которой
предали те самые декабристы, которые  Герцена с теплой  койки согнали, из-за
которых весь растреклятый коммунизм и приключился!
     - Окончательный меморандум Международного Валютного Фонда...
     - Да  хватит уж,  О'Хара.  Вы ведь...  э...  католик, а я вас Рождества
лишаю. Вызовите Эриксена, а  то он  от  сожранной  индейки  скоро  кулдыкать
начнет.
     О'Хара  исчез мгновенно, - сразу видно, что профессионал.  На мгновение
Форбс  расслабился и мысленно вернулся в  свой  частный кабинет, к китайским
свиткам.  На сей раз -  к висевшему слева  от  стола  "Портрету неизвестного
императора  эпохи  Южная  Сун".  Хотя...  Увы,  последнее  время  Форбс  уже
ненавидел само слово "император",  одна  радость, что  китайское "ди"  - это
много больше, чем "император". Да и вообще - куда России до Китая. Древнего.
Генерал  вздохнул и мысленно вернулся на  службу, где ждали своего прочтения
сводки монархистских  настроений в  стройных рядах советского правительства,
среди рабочих  московских автозаводов,  в разных других слоях, экономические
прогнозы, прогнозы реакции со стороны КНР, Тайваня, Японии, Англии, Франции,
еврокоммунистов, советских  диссидентов, израильского кнессета,  архаистской
фракции гренландского риксдага, князя  Лихтенштейнского... Вошел  Эриксен, и
одновременно загудел  селектор. Звонил секретарь мага  Бустаманте, Нарроуэй.
Звонил по  прямой: значит, случилось  что-то важное  и Бустаманте  не  может
позвонить самостоятельно. Генерал ткнул в клавишу:
     - Что?
     Из селектора донеслась мелкая зубная дробь.
     - Что случилось, говори немедленно!
     Селектор клацнул - на том конце кто-то пил воду. Наконец, донесся голос
с почти забытым австралийским акцентом:
     - Генерал, на маэстро напали из воздуха!
     Форбс все-таки не  зря угробил рождественскую ночь  на  скучные бумаги.
Все-таки не зря ван  Леннеп  получает свой необлагаемый  налогами миллион по
первому требованию. Корявая  рука  генерала немедленно пробежала по верхнему
ряду  клавиш  пульта,  вызывая в офис  к Бустаманте  всех  основных магов  и
тавматургов института, нужных и ненужных, - впрочем, из них реальная надежда
была только на одного, на Мозеса Цукермана, ибо, что поделаешь, маги, равные
Бустаманте, рождаются даже  не каждое столетие.  Зато,  как знал  генерал, в
какой  бы амок не вошел накурившийся  опиума Цукерман,  - а  что ему, еврею,
делать в  гойский праздник? - через несколько секунд он возникнет в приемной
Бустаманте,    подтянутый    и   побритый.   Цукерман    полностью    владел
древнебирманским искусством размыкания времени. Не зря в прежние годы, когда
он еще  перебивался, по  собственному его  выражению, "с цимеса  на  цурес",
преподавая  астральное  каратэ в  городе  Кеноша,  его боялись  даже местные
гангстеры.  На всякий  случай  вызвал Форбс  еще и  радиоактивное  чудовище,
мексиканца Сервальоса, а также "термического престидижитатора" - как некогда
обозначалось  на его  цирковых  афишах -  Рубана-Казбеги,  якобы кавказского
князя,  на  самом деле валахского  нестинарца-огнеходца,  доведшего  древнее
искусство до логического абсурда, ибо в его руках плавилась даже огнеупорная
керамика.  Вызвал  также  и  робкого  волшебника  по  имени Тофаре  Тутуила,
только-только завербованного где-то в Тихом океане и вообще неясно пока, что
умеющего, однако  получившего  очень  благоприятный  прогноз  от предиктора.
Форбс  вышел   из-за  стола  и,  насколько  позволял  возраст,   заспешил  к
Бустаманте.
     Он вошел  в  приемную  мага, когда  все главные события,  кажется,  уже
закончились. В  дверях кабинета исчезла спина Бустаманте - секретарь  уводил
мага  полежать на  диван, кажется, маэстро  нуждался в  стакане  чего-нибудь
изысканно-итальянского.  Посреди  обитой  штофом  приемной  стоял  Цукерман,
сгорбленный старый еврей со  всклокоченными вокруг сверкающей  лысины седыми
волосиками. Руки его  были разведены так, словно к впалой груди он  прижимал
здоровенную  дыню; никакой дыни, однако,  не было, но как  бы  в центре этой
воображаемой  дыни без видимой поддержки  висела  старинная немецкая  пивная
кружка, фарфоровая, с герметической крышкой  и  готической надписью: "Привет
из Габлонца". Обычно  в этой кружке - только тогда крышка бывала  откинута -
на  столе  секретаря  в  приемной  Бустаманте  стояла одинокая роза.  Сейчас
крышечка   была  накинута,  и,  видимо,   Цукерману  стоило  немалых  усилий
поддерживать  кружку  в  воздухе.  Он  вращал  глазными  белками. Сервальос,
темнокожий, не то мясник, не то бармен, безразлично стоял у стены, он помочь
ничем  не мог, - между делом Форбс подумал, что  уже пятнадцать лет этот маг
только  переводит средства налогоплательщиков, на кой черт нам искусственная
радиация, мало, что ли, той, которая без магии возникает? "Кавказский князь"
Рубан-Казбеги,  напротив,  был  занят  делом:  плавил  в  ладонях  массивную
металлическую пепельницу - тоже со  стола секретаря  - и,  похоже, собирался
расплавленным  сгустком заварить кружечку.  Тофаре  Тутуила сидел  за спиной
Цукермана  в  позе лотоса, видимо, отдавал еврею энергию.  Форбс не  впервые
убеждался, что подвластные маги работают  на совесть. Через минуту  вернулся
секретарь  Бустаманте,  потрясающе  похожий  физиономией  на  О'Хару,  Форбс
немедленно решил,  что  это  тоже  шпион. В  воздухе  пахло озоном и  серой.
Секретарь отрапортовал:
     -  Господин  генерал,  двенадцать  минут  назад  маэстро  приступил   к
очередной  вентиляции  стеклококона  пана  Аксентовича  и  внезапно  испытал
приступ  асфиксии: неизвестный  противник  пытался  в газообразном состоянии
проникнуть в его  дыхательные  пути  и, вероятно, в мозг. В настоящий момент
противник  обезврежен и  заключен  в  герметический сосуд.  Господин  раввин
предлагает запаять сосуд и бросить его в Бермудский треугольник.
     Форбс сосредоточился: сейчас должен заговорить сам Цукерман, а понимать
его речь  было делом тяжелейшим.  Выполняя условия  контракта,  обращаться к
нему  полагалось  только согласно  дипломатическому  протоколу  -  "господин
раввин", никогда не переспрашивать и, хоть лопни, всегда понимать то, что он
излагал  на чудовищном еврейско-украинско-русском  жаргоне прошлого  века, с
незначительными английскими вкраплениями.
     -  Господин  раввин,  вы  считаете, что в  подлинном  облике  противник
материален?  -  с  предельной  осторожностью  задал  Форбс  профессиональный
вопрос.
     - Герехт,  - сипло ответил Цукерман, - алэ тепер  ганц  гит.  Гиб  мир,
кавказим, а  шматок  расплавлени платина,  будет  на  него а-пач.  О!.. Вейз
мир!..
     Кажется,  тот,  кто  сидел в кружечке, всю  эту галиматью как-то понял,
кружечка дернулась и взорвалась, не осколками, а как бы распалась на  атомы.
Маг отпрянул  - у его  ног  сидел  совсем молодой и  хрупкий  мальчик  очень
восточного вида, и вся одежда мальчика  состояла из черных сатиновых  трусов
со сборками, чуть ли не до колен. Форбс  сделал  шаг назад, ибо понял,  что,
материализовавшись, противник просто сдался на милость победителя.
     - Прошу рассматривать меня как официального представителя... - на очень
плохом английском произнес мальчик.
     - Пока  что вы арестованы, - отрезал Форбс. - Господин раввин, помогите
мне во имя Иеговы отконвоировать арестованного.
     Повернулся  и  пошел, не  глядя. Теперь уж и  совсем  стало ясно, зачем
голландец усадил его, генерала, на рождественскую ночь всякую  чушь слушать.
Допросить мальчика следовало немедленно. Но когда же, о Небо, найдется время
на личную жизнь, на медитации?
     Цукерман,  шаркая ногами,  плелся за восточным мальчиком, а тот, в свою
очередь,  ковылял за Форбсом. Большей  охраны не требовалось: старый и хилый
на вид еврей был единственным за пределами Японии  каратэком восьмого  дана.
Был  он и  недурным магом,  особенно  же  блестяще  справлялся с  ролью мага
негативного, иначе говоря, обладал  способностью разрушать  чужие чары.  При
этом он, что весьма странно, не был телепатом и летать тоже не умел, хотя не
единожды заявлял, что эти способности обретет, когда отберет  их кое у кого.
Коридор заметно шел под уклон; Форбс направлялся к барокамерам, как к самому
подходящему помещению  для  диверсанта,  обладающего  умением  переходить  в
газообразное  состояние.  Кроме  того,   Форбс  расслышал  довольно  сильное
телепатическое  поле  мальчика, и  лишние  футы свинцовой изоляции во  время
допроса помешать никак не могли; пока что единственным телепатом в мире, для
которого  свинцовые  стены были  тоньше  бумажных,  числился  Атон  Джексон.
Часовой  возле  барокамеры,  не  выпуская  из  левой руки  ни  бластера,  ни
индюшачьего  крылышка,  правой отдал  честь и пропустил  всех  троих в  люк:
допросы такого рода редкостью не были. Кресло внутри оказалось  одно, второе
по случаю Рождества кто-то куда-то  вытащил, вытащили бы  и  первое, но  оно
было наглухо впаяно в пол, - в него  опустился Форбс, мальчик пристроился на
полу по-турецки, Цукерман присел на ступеньку. Магу было очень важно,  чтобы
обращались к  нему  только "господин раввин", просили  о чем-либо только "во
имя  Иеговы", а вот  на чем сидеть  -  это роли не играло. Мальчику, похоже,
было холодно, однако раньше  времени снабжать шпиона  удобствами генерал  не
собирался.
     - И зачем ты сюда пожаловал? - угрюмо спросил он.
     - А вот не  скажу.  - Форбс, впрочем, уже знал, что мальчик киргиз, что
имя  у  него почти непроизносимое  -  Ыдрыс, фамилию  же он  так и  не  смог
разобрать.
     - Умералиев, - буркнул мальчик.
     Оказывается, мальчик  читал  мысли по  меньшей мере  не хуже Форбса, но
слишком  плохо  знал английский, так  что большой опасности не  представлял.
Генерал мысленно  завел пластинку с  мелодией  "Мост через  реку Квай",  чем
лишил  шпиона  возможности читать его мысли. Или  не лишил? Затем, с  трудом
припоминая полузабытый язык, заговорил по-русски:
     - Так зачем ты здесь?
     - А письмо я вам все равно не отдам.
     Все-таки,  значит, не лишил. Мальчик не просто напал на  Бустаманте, он
еще и письмо какое-то с собой приволок. От кого и  кому интересно бы  знать.
Если  мальчик киргиз,  как показалось  генералу,  то письмо из Совдепии, это
ясно.  Кстати,  что-то  такое   очень  смутное   в  бюллетене   ван  Леннепа
предсказывалось,  но,   видимо,   Форбс   прочел   это  место   недостаточно
внимательно. Но национальность гостя была написана  как-то иначе, греческими
буквами, сплошные ипсилоны в ней значились. Но мальчик опередил его мысли.
     -  А  я не  киргиз вовсе. Я кыргыз, так  правильней.  А прописка у меня
московская, а в армию меня не взяли вовсе!
     Мальчик явно лез  на рожон. Цукерман тихо  напевал что-то хасидское, не
лишенное благозвучия. Или японское? Каратэк все-таки.
     - А прислал меня махатма. Вы про него не знаете.
     - Видали  мы таких  махатм... - Форбс осекся. К ужасу своему он  понял,
что  именно  напевает Цукерман:  это было  "Белое Рождество"... А еще  еврей
называется. Вот почему не получилось  мысленного блока из привычной  мелодии
"Мост через реку Квай",- победно  сжигая все мосты, шествовало Рождество. Но
все же генерал взял себя в руки.
     - Мы кое-что знаем. И про некоторых махатм.
     - Не можете вы о них ничего знать про нашего махатму!
     Кажется, и русский у мальчика был какой-то необычный.
     - Пока что ты сделаешь следующее: отдашь мне письмо,  - сказал Форбс. -
Именно мне ты его должен передать. Несмотря на все твои умения.
     Мальчик  сделал попытку  снять  трусы -  очевидно,  хотел  вывернуть их
наизнанку и перейти в газообразное состояние. Форбс пожалел, что это не  его
сотрудник. Умение было редкое, собственно, генерал даже не припоминал, чтобы
оно вообще ему встречалось за сорок лет работы.
     Цукерман  врезал мальчику  под  правое  ребро, и желание делать  лишние
движения  у того явно  отпало. Но он продолжал  сопротивление, пусть хоть на
словах.
     - Махатма велел отдать  письмо толстому человеку с  усами, который кино
любит! Понятно? Махатма велел только ему отдать.
     О, не зря Форбс корпел всю ночь!..
     - Не зря,  товарищ  генерал. А вдруг, почем  вы знаете, через меня  вам
продиктуют требование этого человека отдать?
     Все-таки  плохо,  что мысленная блокировка  не  получалась. Мальчик был
очень  сильным телепатом.  Но вдруг Уоллас  ошибся  в сроках,  вдруг  Советы
начнут  прямо  нынче требовать  включения в  США? Мальчик  молчал.  Молчал и
генерал.  И  тогда,  перейдя  на  почти  понятный русский  язык,  неожиданно
заговорил Цукерман.
     - Мальчик-мальчик, а мальчик, ты решил с нас иметь?
     Мальчик обернулся с удивлением.
     -  Ты думаешь, мы не  сделаем с тебя водяной  пар еще раз? И не нагреем
его  как следует быть? Ты,  я вижу, первый раз решил крутить бейтцим старому
раввину.  Это-таки может  плохо  кончиться. А что,  у твоего махатмы большие
погоны?
     - У него нет погонов, - угрюмо ответил мальчик, - он махатма.
     - Ты знаешь, ты совсем наивный. Чтоб ты знал, ма-хатма в штатском очень
даже  часто бывает. Ты думаешь, старый раввин не  умеет читать мысли, так он
уже не видит тебя насквозь? Тебе дали московскую прописку,  так махатме дали
две, на каждый погон!
     - У него одна, ему не дали, у него и так есть.
     - Ты знаешь, мальчик, когда  я был такой же  маленький  пацан,  как ты,
один гауляйтер тоже предлагал мне прописку! Но я не был такой поц, как ты, я
отлично понимал,  что  его прописка  будет  в Аушвиц!  Правда, гауляйтер  не
крутил  мне,  что  он махатма. А твой махат-ма  совсем дурак, он думает, что
старый  раввин не сумеет забрать  у него еще  больше, чем уже забрал, что он
всегда будет телепат, а старый раввин не будет?
     Форбс, передоверив бразды допроса магу, с интересом слушал. Похоже, что
газообразный  мальчик собирался перейти к  жидким  процедурам, иначе говоря,
разреветься.  Старый еврей  нашел какое-то  его больное  место. Нет, и этого
мага, со всеми его придурями, тоже невозможно недооценить, - подумал Форбс и
мысленно  просвистал первые такты "Моста  через реку Квай",  что знаменовало
переход к  победному настроению. Цукерман тем временем встал,  оперся руками
на  перила лесенки,  как коршун, навис  над мальчиком  и продолжил загробным
голосом:
     -  Ты  в барокамере, мальчик! Финская  баня, градусов  сто двадцать, по
этому вашему хваленому Цельсию! Нам будет с господином генералом таки цимес,
а что будет с тобой - возьми в голову!
     -  Господин раввин,  во  имя  Иеговы, одну минутку,  - прервал  генерал
разоравшегося мага,  - может быть,  мы  все-таки приступим к допросу? Или  к
переговорам?
     Мальчик обреченно посмотрел на него и внезапно выпалил:
     - Скажите, а в ваших тюрьмах копать заставляют?
     - Это зависит от тяжести преступления и добровольного признания вины, -
машинально ответил Форбс.
     - Что вы хотите знать?
     - Все: как ты попал сюда, кто твой махатма, кто его начальник. Кто тебя
прислал сюда, к кому, с каким поручением. Говори!
     - Тогда я должен говорить с вами... с глазу на глаз.
     - Ой,  гвулт!  Вейз мир! Ничего, мальчик, говори смело, раввин  закроет
глаза и ты с генералом будешь с одного глаза на другой! -  Цукерман картинно
зажал глаза руками. Мальчик помолчал.
     - Я должен  был  передать... -  мальчик  сильно  помедлил,  прежде, чем
продолжить, собрался с силами  и  выпалил:  -  товарищу Хрященко должен  был
передать письмо от другого товарища генерала, я его фамилии не знаю!
     - Сюда! Быстро! - рявкнул Форбс.
     Мальчик вытащил из-за резинки трусов помятый  серый конверт. Форбс взял
его и бесцеремонно открыл. Углубился в чтение. Он не все понимал сразу, но с
первого  взгляда  осознал,  что отправитель письма  не  то  поленился письмо
зашифровать,  не  то за этим  был какой-то провокационный  ход. Письмо  было
адресовано фальшивому поляку, а вот от кого - пока что неясно.
     "Дорогой Тема, - гласило письмо, - ты, значит, жив-здоров. Уже двадцать
лет как мы без связи  с тобой и  думали, ты пошел на мыло. Но теперь узнали,
что  не  пошел,  спасибо  товарищу  Живкову. Ты  уже  давно генерал-майор  и
представлен  к  очередному   званию.  Через  этого   мальчика  черкни   хоть
строчку-другую,  но только по-болгарски и  только левой рукой. Расскажи, что
там творится.  Думаю, ты знаешь,  что  у  нас скоро  будет царь,  но кто он,
откуда  возьмется, мы  не знаем,  наш предсказатель не  видит "левый  нижний
угол", а царь, он говорит, как раз там. Нам  про царя все  знать необходимо,
потому что  свое место терять  никому не хочется и при царе, и  тебе, думаю,
тоже, так что ты скорее давай сообщай, кто царем будет..."
     Форбс дочитал  письмо до конца, письмо  недвусмысленное,  написанное на
машинке,  без  какой бы  то ни  было подписи. Допрашивать мальчика дальше не
имело  никакого  смысла,  он  не знал  почти  ничего  из  того, что генерала
интересовало. Форбс встал.
     - Жить будешь здесь, - сухо сказал  он, обращаясь к скрюченному на полу
посланцу махатмы,  - а все,  что  нужно, тебе принесут. Если  поклянешься...
Аллахом, кажется?  -  и...  комсомольским  билетом, что  прекратишь фокусы с
выворачиванием  трусов, тебе  их  оставят, нет -  отберут.  По всем вопросам
обращаться к часовому, он вызовет меня, или, - Форбс посмотрел на мага,  тот
кивнул,  и  генерал продолжил, - к  господину раввину.  Кстати, обращаться к
нему "господин раввин", а ко мне - "господин генерал", никаких "товарищей"!
     - Я лучше к вам буду, господин генерал, -  ответил мальчик. Ненависть к
человеку, который,  кажется, обхапал его  махатму по всем чакрам, сочилась в
нем изо всех пор, заглушая даже страх перед копанием земли.
     Форбс  медленно доплелся  до  своего кабинета  и  плюхнулся  в  кресло.
Поглядел на часы:  четверть второго. Подчиненные, видать, уже отпраздновали,
хотя  сквозь пол  - это сквозь  треть  фута свинца,  выходит! -  все так  же
доносилось "Белое Рождество". Господи,  бедный Лавери. Бедный  я. Интересно,
хуже романовское дело,  чем  аборт, или все-таки нет? Жить бы в  лесу... как
Пушечников. Землю бы пахать,  тоже, кстати, типично древнекитайское занятие.
Или чтоб за меня пахали,  а я  это,  луну  бы в колодце...  Лотосы, драконов
хребет горного кряжа, одинокий гусь, летящий  со стороны  северной  границы,
следы лебединых  лап на снегу, глядение с башни  на запад,  никаких  чтоб ни
русских, ни американцев, лучше бы вообще никого!
     Перед ним возник О'Хара.
     -  Генерал,  простите: вот  это обнаружил  Нарроуэй  через десять минут
после вашего ухода, - он протянул на ладони расписное рождественское,  тьфу,
не рождественское, а пасхальное! - яйцо, - оно лежало у Нарроуэя под столом.
Присмотритесь к обоим концам.
     - С Рождеством вас, О'Хара. Вы ведь католик?
     Референт выпрямился.
     - Воспитывался в обители Св. Брандана в Уолсингеме, генерал!
     - Сирота, значит?
     - Сирота, генерал.
     - Тогда тем более...  э... с католическим Рождеством, друг мой.  Можете
идти. Сегодня ваши услуги больше не понадобятся. Впрочем, скажите  Эриксену,
чтобы последний раз сварил кофе.
     Якобы-ирландец  вышел.  Генерал  устало  покатал  на  ладони  расписную
скорлупу;  содержимое было аккуратно выпущено через два  отверстия, на тупом
конце и на остром. Ясно же как белый день: кто-то из засланных болгарами или
кем там еще шпионов принес это яйцо, воском  запаянное, со стороны. А в нем,
газообразный, сидел этот восточный дурачок. Какое счастье, что Бустаманте не
дали  в  свое время  покончить с собой!  Ведь  он собирался отравиться из-за
того, что эта самая сука Луиза, кто ее  фамилию теперь вспомнит, чего-то там
ему не то не дала, не то недодала!
     Бинг Кроссби за стеной завел  что-то другое - слава Богу, Рождество уже
встретили. Скоро  и спать пойдут. Неужели!.. Быть может, выпадет возможность
сегодня же уйти в древний Китай, ну, хоть на полчаса?
     В дверь тихо поскреблись, на пороге возник робкий Эриксен.
     - К вам  Ямагути-сан, - нерешительно произнес он,  понятия не имея, как
отреагирует  генерал  в  такой час  на  визит  главного  медиума Соединенных
Штатов.
     - Прошу, - отозвался генерал с оттенком  ненависти, но тут же взял себя
в руки.
     В кабинет вошел совсем маленький, едва пяти футов ростом, в европейском
костюме с бабочкой вместо галстука, японец. На носу  его сверкали толстенные
очки, в коих  медиум,  видимо, почти не  нуждался - он  шел  к столу Форбса,
закрыв  глаза.  Форбс  не  удивился,  он знал,  что  Ямагути глаза открывает
два-три раза в месяц.  Японец учтиво поклонился и так же, не  открывая глаз,
присел в кресло у стола.
     - Добрая ночь, генерал, - сказал японец, - простите, другого времени не
будет. С вами желает говорить предиктор Джонатан Уоллас.
     Форбс подался вперед: Уоллас  умер уже десять лет  тому назад и никогда
не позволял тревожить себя в царстве теней.  А теперь вот появился по доброй
воле.
     - Я слушаю.
     - Предиктор Джонатан Уоллас, господин генерал, от всей души поздравляет
вас  с  наступившим  Рождеством и  желает вам  большого  здоровья,  счастья,
успехов в работе и личной жизни.
     Японец замолк.
     - Я слушаю, Ямагути-сан.
     -  Это все,  господин  генерал. Предиктор Уоллас  удалился из  пределов
слышимости.  Я  не могу  тревожить его насильно,  он  один  из  посвященных.
Надеюсь, что не слишком вас обеспокоил.
     Генерал  посмотрел на закрывающуюся за японцем дверь и вздохнул.  Дверь
выходила на запад, туда, где лежал рай будды Амитабы. Ох, как далеко было до
него нынче! Генерал залпом выпил холодный кофе.



        16
     <i>Он получил то, чего так страстно желал и к чему так долго стремился, и,
может быть, нет на свете большего счастья.</I>
     Х.Л. БОРХЕС. ДРУГАЯ СМЕРТЬ

     Роковые одиннадцать часов снова нанесли партии почти непоправимый урон:
братья  Ткачевы   исчезли  в  направлении  магазина,  а  поскольку  дни  шли
предпраздничные,  скоро ждать их назад не приходилось.  Так что, даже считая
пришлого  Петра Герасимовича, да еще  Борис Борисович,  гадина с трубкой, да
еще сам Степан, партия не составлялась,  а  играть в домино втроем серьезный
человек  не  станет.  Пришлось  звать  к  столу  дворника,  рожу  китайскую.
Вообще-то  в обычных дворах  конец  декабря, когда чуть не минус двадцать на
дворе, холодрыга  дай Бог, домино не бывает. Но во дворе Степана был особый,
возле котельной, закут, который доминошникам в холодное время служил верой и
правдой. Любой другой дворник, конечно, занял бы его под жилье, не ютился бы
в  неотапливаемой конуре. Но этой китайской  роже холод, видать, был в самый
цвет:  тренируются они, что ли, на  тот случай,  если мы, забздев, им Сибирь
отдадим по самый Урал?
     Вообще-то Степан зиму меньше любил, чем там лето  какое-нибудь. Летом к
домино  человек  двадцать  выходит,  а  то  и  более,  все люди  интересные,
оборонного  значения  многие,  а  кто не оборонные,  у  тех все  равно много
важного можно узнать. Особенно кто  радио вражеское слушает. Эти сведения уж
точно полагалось  вбирать в оба уха, ничего не упускать. В простоте душевной
Степан полагал,  что в Маньчжурии,  конечно же, об  этих передачах ничего не
знают, не слыхать их там, либо же русского языка не  понимают, только один у
них  переводчик  там  есть,  чтобы  его,  Степана,  письма  переводить,  как
документы самой первой важности, - Степан даже внешне его  себе представлял,
древний-древний  такой  старец, лебединое перо  в  тушь  макает,  письменами
перелагает новости  для  императора лично. В свое  время кто бы, к  примеру,
доложил  императору о  факте  обмена  врага народа писателя  Пушечникова  на
стратегически   важную,    оборонного   значения    статую,   могущую   быть
использованной  также  и  в  наступательных  целях.  Даже  Хуан,  когда  это
Степаново письмо переводил, был  потрясен: статуя,  в оборонных,  -  куда ни
шло,  но  в наступательных - такого даже в Китае пока  не  умеют. А ведь про
Пушечникова Степан и знать бы  не знал, ежели  бы  Борис Борисович эти самые
голоса вражьи не слушал день и  ночь. И случалось так, что  передача "Голоса
Америки",  миновав  сперва этап  дурного  перевода на  русский язык,  затем,
изувеченная глушилками, фильтровалась  через  проспиртованные  мозги  Бориса
Борисовича,  доходила до  безумного сознания Степана, а затем, обретя полную
неузнаваемость в  переводе на бурятский язык, докатывалась до  Пекина. Ну, а
там, видимо, делали выводы, и даже иной раз далеко идущие.
     Никогда   в  молодости   не   думал  Степан,  что   можно   жить  такой
содержательной  жизнью. Столько интересных вещей,  сколько теперь он узнавал
ежедневно, не знал  даже, наверное,  самый культурный  человек из тех, с кем
Степан в  жизни был  знаком. Был это врач один,  тоже из зеков, он трупы все
резал, проверял, чтобы никого из покойников  непотрошеным не похоронили, - а
сам Степан  при нем  на  подхвате числился,  рабочим  при морге  кантовался.
Очень,  помнится, хорошо этот самый врач  про Маньчжурию рассказывал. Или не
про Маньчжурию,  а про  то, как  музыка играет, но все равно  за  душу очень
брало. Даже теперь, как  вспомнится - так сразу и хочется все отдать за дело
победы Маньчжурии. Над всеми. Звали врача, помнится,  Феликс Эдмундович. Или
Эдмунд Феликсович? Нет, не вспомнить.  Да  и к чему  это сейчас?  Сейчас  за
пришлым  этим самым смотреть надо, за  Петром Герасимовичем. На кого  сейчас
еще донос напишешь, когда партия в ущербе таком?
     Перво-наперво: еврей  он,  не  иначе.  По всему  видать:  во-первых,  с
бакенбардами. Во-вторых - в домино играть ни хрена не умеет, лучше с ним как
с напарником не садиться.  В-третьих, самое важное: всяких  оборонных  вещей
знает до  фига. И про  блядей  как  рассказывает!  Ясно, еврей. И еще  одно:
стакан  в кармане носит.  А  ведь не  пьет, - на  хрена и  ему тогда стакан?
Стало-ть, не только  еврей  он,  а и шпион. "Надо и  мне  стакан носить тоже
тогда!" -  окончательно  решил Степан и  с  треском врубил на стол  "сильную
кость"  - дубль "пять-пять". Дворник,  ход которого  был  дальше  по  кругу,
безропотно  и очень  тихо положил к ней вялые  "пять-один". Борис  Борисович
молодецки  хряснул  по  столу  "пять-три".  Ну,  и  шпион Петр  Герасимович,
понятное  дело,  не  упустил случая зарубить ход своему  партнеру, дворнику.
Нет, уж  лучше  бы и не  играл вовсе! Такого не  только  в  напарниках иметь
страшно, с таким лучше вообще в одну партию не лезть!
     Степан раздражался, не понимая причины,  -  она же была проста: сегодня
Петр Герасимович, старик  с  неопрятными  бакенбардами,  против  обыкновения
почти  все время  молчал. И зорко поглядывал в полуподвальное  окошко - ждал
кого-то. Рампаль и вправду ждал появления  Софьи.  С тех пор, как надежда на
ее отречение  рухнула, почти  единственным делом, которое держало оборотня в
Свердловске, был присмотр за неистовой царевной, подслушивание ее телефонных
разговоров,  собирание  прямых и косвенных компрометирующих  данных,  - надо
сказать, не совсем безуспешное, - ну, и  присутствие "на случай пресечения":
поведи себя Софья совсем уж нехорошо, Рампаль мог ей  доказать, что  это она
сама себе морду набить так вот запросто может, а, скажем, уссурийскому тигру
морду бить будет уже труднее. Помимо Софьи, Рампаль слегка присматривал и за
Михаилом. Касательно этого последнего, в основном полагалось следить лишь за
тем, припрется  он к  запертой романовской квартире, уже совершенно  пустой,
или  нет. Пока что его там видно не было.  Да и вообще видно его  было почти
только  у винного  отдела  того самого магазина,  где  Рампаль  его  впервые
встретил:  к местожительству Михаила, видать, ближе  удобной винной точки не
было.
     Уже трижды посылал Рампаль сводки в  Москву, оттуда  они шли дальше, но
покамест сомневался, что в Москву ему требуется отбыть именно тогда, когда в
туманных  выражениях  предсказал  ван  Леннеп,  а  именно  завтра,  двадцать
седьмого декабря. Он уже знал, какие приключения  выпали  на долю его коллег
по работе в эти рождественские дни, знал и то, что большого смеха его опорос
в  штате Колорадо не вызвал, скорей слезы. Старик-оборотень Оуэн, тот самый,
что еще в сорок третьем вместо известно кого в  Тегеран ездил, а  потом  и в
Ялту, осрамился куда как хуже. Собираясь, в нарушение пункта договора о том,
что на все  время службы у оборотня  никаких  личных  мыслей и вообще личной
жизни  нет, и  в особенности не имеет права оборотень оборачиваться кем-либо
без  служебного  предписания,  стал  Оуэн  небольшой  собачкой,  -  хотел  к
правнукам в Денвер перед Рождеством наведаться, - и  сразу оказался при куче
подросших, двухмесячных щенков, ибо собачья беременность - всего два месяца,
у старика, ставшего  женской особью,  месяцев этих было  уже четыре,  вот  и
перепрыгнул  он  через сам  факт  щенения, попал в положение,  когда  уже не
только поздно делать аборт, но даже  щенков топить поздно. Другого пути, как
на пенсию, у старика теперь не было,  а  из  его отпрысков полковник Мэрчент
собирался  воспитать  что-то  наподобие  советских  служебно-бродячих;  даже
Управление  Национальной  Безопасности  признавало,  что здесь  Советы  ушли
далеко  вперед, что сдавать позиции  не следует даже  в этом пункте. Это  уж
счастье такое  Рампалю выпало: угодил он на самый момент опороса. Страшно  и
подумать, что  было бы, если  бы  он превратился в свинью  не на земле,  а в
воздухе, и  притом несколькими часами позже - украинское Полесье приняло  бы
на  себя  первый  в  мире  поросячий  дождь,  а мамаша  (папаша)  безутешная
(безутешный)  рвала  бы  на  себе, рыдая,  парашютные  стропы...  Где-то они
теперь,  поросятки?  Тут  Рампаль резко оборвал  ход своих  мыслей:  об этом
думать ему было запрещено. Рампаль был переутомлен  до  последней степени, и
пельмени тоже надоели.
     Только сегодня забрезжила для Рампаля надежда. Софья Глущенко заявила в
телефонном  разговоре  с   дядей,  что  едет  недельки  на   три  в  Москву,
проветриться,  чистого воздуху глотнуть, а то, мол, совсем закисла в здешней
дыре.  Дядя сразу предложил ей  кучу адресов, пушкинистов из его семинара  в
основном, которые в столице  в  немалые  люди вышли. Билет на поезд у  Софьи
оказался на завтра (о-ля-ля! - охнул Рампаль, когда она успела его взять?  -
нет,  он  определенно  переутомился,  мажет  на  каждом  шагу),  а   сегодня
собиралась  зайти попрощаться.  Заодно и московские  адреса взять. И  книжки
отдать,  - на другом  конце  провода  дядя  Соломон облегченно  перевел дух,
судьба книг его уже беспокоила.
     Доиграли. Рампаль с китайцем  продулись в пух и  прах,  и с облегчением
отвалились  от  стола,  подошли  кое-какие  старики  им на  смену,  а  Софья
протопала  чеканным солдатским шагом по  двору, поднялась к дяде, провела  у
него  десять минут и ушла  опять, так что Рампалю  делать здесь  было больше
нечего. А  Хуан и  вообще торопился  куда-то. Так  или иначе, Рампаль  желал
немедленно  испросить  у Центра разрешения  на немедленное отбытие вслед  за
Софьей,  Господь  с ним, с  капитаном,  никаких Романовых в  Свердловске как
будто  больше нет,  так  что пусть пасется на здешних тощих нивах,  пока  не
оборзеет. Способ  немедленной  связи был у  Рампаля, как и у  Джеймса, всего
один. А за средством к этому способу полагалось идти в винный отдел. Причем,
по предпраздничному  времени,  отстоять  приличную очередь.  Рампаль  сквозь
карман пальто погладил заветный стакан и пошел к магазину. Степан послал ему
вслед злобный  взгляд:  сообщить  нынче  в  Маньчжурию оказалось  решительно
нечего.
     Очередь  высовывалась  из битком  набитого  винного  отдела  метров  на
двадцать,  тяжело,  уже отчасти  опохмеленно,  дышала,  топала,  согреваясь,
сплетничала, бурчала и молчала  одновременно, а над ней висело густое облако
пара вместе с отборными,  хотя  и однообразными матюгами. Очередь жаждала по
четыре  двенадцать,  не хотела, хотя  в принципе и была  согласна, по четыре
шестьдесят  две,  уж тем  более  в гробу  видала по  девять, а также  добрым
матерным словом вспоминала по три шестьдесят две, два восемьдесят семь и еще
что-то  совсем давнее; ждала в скором будущем по пять с чем-нибудь и даже по
шесть с чем-нибудь, но за последнее сосед немедленно желал говорившему типун
на язык и даже что  похуже. Возле хвоста  очереди топтались одинокие, быстро
находили  второго  и  нелишнего  при  нынешней цене третьего, скидывались  и
вступали в общие ряды.
     - Слышь, дед, будешь третьим?  - окликнули Рампаля, но он гордо  мотнул
головой.  Водки ему  вообще по понятным  причинам было  нельзя, он собирался
пить  какой-нибудь здешний псевдовермут или  псевдопортвейн,  а это  ж  и на
одного бутылки мало, очень уж холодно. Да и стакан свой ссужать Рампалю было
неприятно, далеко не  все русские обычаи  он принимал  безоговорочно. Так  и
встал в очередь в печальном одиночестве. К тому  времени, как по сантиметру,
по  два перемещаясь, вдвинулся Рампаль в магазинные двери, на часах было уже
почти полпервого, время для длинной очереди и роковое, и чреватое. Окрестные
разговоры до сознания Рампаля почти  не  долетали, но диалог за  его  спиной
вдруг перешел на тему, для него даже слишком близкую. Рампаль насторожился.
     -  Вот, значит,  и стреляли-то их зря.  Ни к чему их стреляли,  значит.
Стреляли, а они, оказывается, незаконные были.  А законные были попрятанные,
хотя из них тоже  кого-то постреляли.  Но  попрятанных  оказалось много,  ой
много! Один даже в президенты вышел где-то в Африке.
     - Не  в Африке, а в Америке. У него там хунта, военщина то есть, и  они
сардины нам продают. Дочка в пайке как раз банку  получила, откроем на Новый
год. Хорошие,  небось, сардины,  при царе плохого не  делали.  И  недорогие,
дешевле наших.
     - Ну, ты даешь. Какие ж нам сардины от них, если он за царя стоит? Сам,
значит, в  цари хочет  к нам? Хрена с два ему этот престол  дали, отношения,
теперь, небось, рвать с ним будем, а нам теперь хрена с два сардины дадут, а
жалко, закуска, небось, годящая.
     - Нет, я все-таки не понимаю. Как так: боролись, свергали,  забыли уже,
что царь когда-то был, а теперь весь мир говорит, что у нас  законный есть и
никакого  другого  быть не должно.  Да как  такое  допускают? Я бы на  месте
нашего правительства взял бы бомбу да и бросил на все их радиостанции сразу,
чтоб думали, прежде чем говорить. Это  ж надо, говорят, забастовки у  нас  и
демонстрации, русские люди, мол, все как один требуют. А ты хоть одну видел?
А  мы как  в  рот воды набрали, не  опровергаем  даже. Нет, я точно в газету
напишу,  спрошу, почему мы западной  пропаганде  ответа не даем? А мы вместо
этого  за  одну  ночь,  видал,   дом,  где  Николашку  шлепнули,  снесли  да
заасфальтировали, словно так и было место голое, видал?
     - Да он же незаконный был, потому и заасфальтировали...
     В разговор  включился  третий  голос,  весьма  и  весьма  знакомый.  Не
оборачиваясь - и ни во  что не превращаясь - понял Рампаль,  что алкогольная
нужда настигает иной раз капитанов КГБ и в Свердловске.
     -  Мало мы их давили, вот что! Я бы, дай мне родная  наша  партия волю,
всех  этих  Романовых-недобитков к стенке  по второму разу  поставил. А надо
будет - по третьему! По десятому! Ведь  какая Россия-то  прежде была, нищая,
грязная, люди с голоду мерли! А какая красота стала? Силища какая? Так что ж
нам,  опять в дерьмо, к лучине? К мракобесию возвращаться? Нет уж! Не бывать
этому никогда!  Все, все  из-за них,  из-за  Романовых!  Мужики, вы думаете,
отчего  у нас цены  растут на водку? Не из-за них, думаете? Точно из-за них!
Мало, думаете  у государства денег на  борьбу  с Романовыми уходит? Не мало,
нет! Всех, всех их к стенке!
     Синельский использовал  вынужденно-свободное время так,  как полагалось
ему по службе: вел пропагандно-разъяснительную работу. Однако сочувствия его
речь у очереди почему-то не вызвала.  Более того, речь эта пробудила к жизни
еще  одно, поначалу  непримеченное  Рампалем  действующее лицо:  из-за  угла
огромного штабеля ящиков с бутылками водки, частью задвинутого за  прилавок,
частью,  по  недостатку  места,  выпирающего  в  проход,   поднялся,  вращая
указательным пальцем  в направлении капитана,  сухой,  высокий  и  вдребезги
опохмеленный  человек  в  драном   спецовочном  халате,  -  видимо,  рабочий
магазина.
     - Ты-ты-ты... чего сказал? Романовых, говоришь, к стенке? Да  сам-то ты
кто  такой будешь? Мы с Романовым, с Валерой, душа в душу век  жили, молоком
одним питались,  а теперь что? Нешто  жизнь стала? Да я  за Романовых рубаху
последнюю отдам! А ну, бери слова назад в пасть свою, проси прощения у нас у
всех, не трожь Романовых! Добром говорю, не трожь!
     Очередь расступилась - рабочего тут, кажется, знали все, и никто не мог
упомнить его в таком возбуждении. Видимо, чужак задел его за самые потаенные
струны  пьяной,  однако  тонко  устроенной  души. И,  как  всегда бывает при
конфликте своего с чужим, очередь сочувствовала своему, то бишь рабочему.
     - Да брось  ты  его, Петь, он, не  подумав, ляпнул... -  послышалось от
прилавка.
     - Очень даже подумав! - полез в нападение Синельский. -  Давить надо  и
Романовых, и всех их  прихвостней-недобитков! А  лицо  ваше,  гражданин, мне
знакомое, так что...  - Синельский  сунул руку во внутренний карман, видимо,
за  удостоверением;  его  сосед,  решив,  что  сейчас начнется  поножовщина,
вскрикнул и повис у капитана на руке. Петя взвыл:
     - Плюну и разотру! Гони его,  ребят,  из  очереди,  он на  наших  бочку
катит! - потом  поднял обе  руки,  собираясь не то удушить  капитана,  не то
вытолкать его из магазина, и рванулся. Второй сосед  капитана, решив, что за
руки  чужака уже держат,  размахнулся  и двинул его в  грудь, в то  заветное
место, на котором хранит каждый чистый душой гэбэшник все свое самое дорогое
-  удостоверение, конечно. Очередь замерла, хотя и не без  глухого ропота, -
"Закроют, гады, ведь до часу всего ничего!.." - но все это длилось не больше
секунды. Синельский вырвался,  одной рукой ткнул Петю, другой рубанул по шее
первого противника, коленом врезал второму, - по привычке молча, он так и не
научился  орать,  как в  каратэ полагается.  Еще и потому не заорал,  что не
хотел  общественный  порядок нарушать, да в самбо  орать и не нужно, хоть  в
общем-то, конечно, кому теперь нужно самбо. Затем выхватил удостоверение, от
вида  которого толпа мгновенно увяла.  А  Петя,  с налитыми  кровью глазами,
ввалился спиной в водочный штабель.
     - Да я...  за Витяню!  -  Заорал Петя, словно компенсируя  молчаливость
капитана,  сделал попытку подняться, уцепился за  выступающий  ящик. Неровно
поставленный штабель зашатался, очередь отпрянула. Но  Петя продолжал тянуть
и тянуть, все стараясь как-то выровнять не то свое шаткое  положение, не  то
штабель, не то,  быть может,  вообще весь миропорядок своей многострадальной
отчизны.  Часть штабеля качнулась и,  как  бы нехотя,  давая  всем  желающим
спастись, рухнула под отчаянный  визг продавщицы.  Никого, кажется, даже  не
ушибло. Но Петя Петров, когда его наконец-то извлекли  из-под груды разбитых
бутылок, был уже раз и навсегда  ко всему безразличен. Продавщица продолжала
выть в голос, колотя Синельского по груди здоровенными  кулаками, Синельский
отбивался  от  нее удостоверением, очередь немотствовала  до  тех  пор, пока
приехавшая  через четверть  часа "скорая  помощь"  не подобрала Петю,  чтобы
закрыть ему  лицо простыней  и куда-то  увезти. Потом Синельский в  кабинете
директора магазина разбирался с подоспевшей милицией, которая в полном ужасе
стояла перед ним навытяжку. Рампаль быстренько слинял с места  происшествия.
Выпивки  ему  здесь,  само  собой,  уже  не  досталось.  Оборотень  горестно
отправился на  вокзал, в ресторан,  на что имел разрешение только  в крайнем
случае. Но случай, пожалуй, как раз и был крайним.  Своими  глазами  Рампаль
видел  человека,  вставшего  на  защиту  дома  Романовых.  И  память о таком
человеке не должна была  кануть в Лету.  Весь этот  трагический эпизод нужно
было скорейшим образом довести до сведения командования.
     Синельский   же,   отряхнув   с  себя   прах   суетных   подозрений   в
преднамеренном,  а также в непреднамеренном убийстве, истребовал  из личного
фонда директора магазина две бутылки наилучшей, по девять рублей "Сибирской"
и, несмотря  на  это, злой  и расстроенный шел к  себе в номер ведомственной
гостиницы, где все окна  выходили во двор-колодец. Он толокся  в этом городе
без  малейшей пользы  вот уже  несколько недель, после  того,  как  Аракелян
разослал по всей Руси великой искать  "то, не знаю что", с одной  стороны, и
шпиона-телепортанта - с другой. Поскольку в последний месяц по  всему белому
свету  только  и  разговоров  стало,  что  о   Романовых,  после  небольшого
промежуточного  совещания  с начальством,  - если быть точным, то с Угловым,
Аракеляна найти было невозможно, ибо он глухо  сидел на бюллетене,  -  решил
Синельский  проверить собственную  бредовую  версию: не связана  ли  засылка
телепортанта с этим  романовским психозом.  Хотя,  конечно, нет ни  малейшей
уверенности в  том, что шпион отправился в Свердловск, подумаешь, постреляли
там  из  них  кой-кого,  - а  не  в  Кострому,  не  в  Камень-на-Оби,  не  в
Крыжополь-на-Амуре, наконец, если такой город есть: Мише отчего-то казалось,
что есть. Впрочем, по приезде в Свердловск удалось как будто некоторые следы
этого самого  Федулова проследить: вроде бы он тут как раз сошел с самолета,
получил за хорошую  взятку место  в гостинице, отдельный номер, вроде бы все
время баб к себе водил в номер и чуть  в неприятности не влип  из-за этого -
но  дальше следы  терялись. От нечего делать,  а  верней,  чтобы делать хоть
что-то,  чтобы шли  суточные,  командировочные  с надбавкой  за вредность  и
отсутствие выходных, оперативные и пр., стал Синельский по справочным книгам
перебирать  свердловских  Романовых.  Таковых  оказалось в  самом  городе  и
окрестностях чуть больше восьми  тысяч, капитан очень  от этого огорчился  -
как могло случиться, что в том самом городе, где Романовых  истребили  якобы
под  корень,  их  опять наплодилось  такое количество. Определенно,  местные
органы работали спустя рукава, надлежало  устроить так, чтобы эта халатность
им с  рук не  сошла. И,  конечно  же, надлежало всех этих нынешних Романовых
проверить. Но это как раз  Мишу не огорчило - он любил, когда много  работы,
когда командировка длинная получается.
     В те  довольно  редкие  часы и дни, когда  Михаил  Синельский оставался
наедине с собой, а не выполнял, к примеру, оперативного задания по спаиванию
группы эквадорских туристов, подозреваемых в завозе и распространении в СССР
марихуаны,   занзибарского  пеницил-линоустойчивого   триппера,   нездоровых
настроений и еще там чего у них на западе есть, в эти мгновения  капитан был
совсем иным  человеком. Из маленьких поросячьих глазок исчезала муть, обычно
приподнятые в  раболепии  брови  опускались, вялым  продольным морщинам  лба
приходила   на  смену   суровая   вертикальная  складка,  служившая  как  бы
надстройкой  на базис все  такого же, к сожалению, как обычно, картофельного
носа.  И запой  в  эти дни  бывал у  капитана совсем  не  такой, как во  все
остальные, когда пил он не для удовольствия и не для поднятия бодрости духа,
а просто по долгу службы. В такие  дни он,  может быть, даже и вовсе не стал
бы пить, но боялся, что  по  выходе на  работу  записанная за  ним четвертая
алкогольная форма может на первых порах дурно повлиять на производительность
труда.
     А  ведь жизнью  Миша избалован  не  был, ох,  нет.  Детство пришлось на
голодные и холодные военные годы, эвакуация занесла его  вместе  с матерью и
старшей  сестрой  в  ненавистный с тех  пор город Чимкент,  где  было  много
глинобитных  заборов, и, пожалуй, ничего больше  от тех пор Миша  не помнил,
разве  только  бесконечные  квадратики  и  прямоугольники  продовольственных
карточек  разной  степени  изрезанности,  которых  в  руках  у  матери  было
отчего-то  всегда очень много; чем тогда мать занималась,  за давностью  лет
Миша вспомнить уже не мог,  а спросить у нее теперь, когда  она,  овдовевшая
после  смерти отца,  успела  сходить  замуж за  генерала  авиационных  войск
Булдышева, успела овдоветь еще раз и занята была только увековечением памяти
своего  последнего мужа,  с которым была так счастлива целых  четыре года  -
спросить  у нее теперь... Мамаша, кстати, последнее время была занята вообще
только  двумя  делами:  искореняла  из  рядов  ветеранов  пятой  авиационной
отдельной бригады, которой  в свое время командовал Булдышев, тех,  кого она
именовала "примазавшимися", тех, кто не был истинным ветераном этой  бригады
и все-таки претендовал, гад, на пайки, льготы, путевки и многое другое, что,
по мнению  мамы капитана Синельского, вдовы Булдышевой,  доставаться  должно
было  одним  только  чистым  душой  и  анкетой  истинным  ветеранам  таковой
отдельной бригады, явившей, как всем известно, в годы Великой  Отечественной
войны абсолютный мировой,  до сих пор непобитый рекорд сброса бомбо-единиц в
одну бомбо-минуту  на изолированную человеко-единицу, - злые языки говорили,
что все свои бомбы эскадрилья разом  ухнула  на одного какого-то  нетрезвого
лесника в  Богемии, да  и  то  промазала, но  то были сплетни врагов народа.
Вдова искоренила этих самых "примазавшихся" уже очень много, особенно одного
наглого грузина.  И было у нее в жизни еще одно дело, даже еще более важное.
Поскольку ее мужу, генерал-лейтенанту Булдышеву, как дважды Герою Советского
Союза, стоял бюст  в Хорошево-Мневниках, она, вдова, не без резона полагала,
что  и сама когда-нибудь умрет. И вот уже больше двух лет вела она переписку
с Хорошевским  райкомом: завещала она  все свои сбережения на то, чтобы, как
умрет она, так похоронили ее вместе с  мужем на Новодевичьем,  а  статую ее,
вдовы, отлитую в бронзе, коленопреклоненную, поставили бы у подножья бюста в
Мневниках, обнимающую  пьедестал и безутешно рыдающую. Райком не соглашался,
а вдова  требовала и писала  дальше. Из всего  этого Мише было  ясно  только
одно: что денег  матерних ему не видать ни при какой  погоде. Он, впрочем, и
так на них не рассчитывал. Первый муж вдовы Булдышевой, натуральный родитель
Миши,  военный ветеринар, состоявший  в  советской  кавалерии  вплоть  до ее
расформирования в начале пятидесятых, когда стало ясно, что кавалерия против
атомного оружия не выстоит, умер от белой горячки перед двадцатым съездом, а
сыну завещал любовь к лошадям, С.М. Буденному и  спиртному. На все эти любви
оклада Миши худо-бедно хватало: на лошадях он ездил  в  манеже, когда раньше
бывало  свободное  время,  портреты  Семена  Михайловича  повесил и дома над
постелью,   и   в   комнате  Тоньки  в   укромном  уголке  за  шкафом;   пил
преимущественно на представительские, на остаток денег раз в неделю играл по
маленькой на  ипподроме.  Начальство его  ценило, как  за умение  равномерно
поддерживать заданную алкогольную  форму  номер четыре, так и за удачливость
на операциях,  да  и вообще  за высокую производительность. Даже  в  Теберду
посылали несколько раз.
     Михаил выплеснул  в  горло сто  пятьдесят  и  быстро  разжевал  кусочек
черного хлеба. Он умел пить и  с  иностранцами, даже глоточками  - так пьют,
кстати, кроме иностранцев,  еще и  армяне, а  их  в начальстве Михаила  было
больше чем  надо. Но наедине с собой дурака валять было  ни к чему: Миша пил
залпом, даже не считая нужным после этого по-молодецки крякнуть. И портвейны
всякие он наедине с собой тоже не пил. Не говоря уже о гадских коньяках,  от
которых изжога. "Нам подавай ценности нетленные!" - усмехался он про  себя в
таких случаях. Из нетленных, правда, любил более всего те, что  в экспортном
исполнении, "Посольскую" особенно.  Но и эта,  за  девять, тоже была ничего.
Особенно вот  такая,  бесплатная.  Мертвый  Петя  Петров капитану  больше не
вспоминался.
     Вот с Романовыми  вышло  неважно,  если  честно  говорить.  Куда их,  к
лешему, все восемь тысяч  перебирать, это ж до пенсии работы хватит!  Вон, у
них  один  Романов даже  в  обкоме. Родственник,  наверное,  ленинградского.
Впрочем,  однофамильцем  быть  тоже  хорошо, это  Синельский знал на  многих
примерах. Хотя так же бывает и плохо. Где-то теперь майор Сахаров?
     Угрюмо и неожиданно прозвучали  в сознании капитана  три таких знакомых
тяжких  удара.  Связываться с капитаном через Муртазова,  конечно,  никто не
собирался, больно честь велика, сейчас он был не  ответственный за операцию,
а  один  из двадцати  двух  таковых.  Так что  если через  девяносто  секунд
последуют  еще  два  удара,  это означало, что его отзывают  в Москву  ввиду
полной  бесперспективности  дальнейшей  разработки порученной  ему  линии  и
перебрасывают на другое задание. И  такие два удара воспоследовали.  Капитан
плеснул себе полстакана, выпил, заел чернушкой и, перевернув стакан, погасил
о  донышко сигарету.  Вроде как сибиряки  чашку  переворачивают,  когда  чай
допьют,  мол, напился,  и больше не хочу.  Капитан тоже был сыт. И в  Москву
хотел, в  привычную  Тонькину комнату, особенно когда операция  какая-нибудь
идет. Да и опохмеляться  тоже  хорошо. Там, в  Москве. А тут  очень одиноко.
Нет, нехорошо человеку быть одному. Должен он быть в гуще событий.
     Через час капитан был в аэропорту, рейс на Москву тоже как будто должен
был уйти через  час или  два, но уже был отложен - не то погода нелетная, не
то  керосина на  полет  не  выдали, но,  в  общем,  никаких  таких  вылетов.
Удостоверение Михаила автоматически  обеспечивало  ему билет, но керосина из
него  не  проистекало,  так же как и летной погоды. Тут  уж нужно  бы, чтобы
приспичило  лететь  из   Свердловска  в  Москву  самое  малое  какому-нибудь
космонавту, керосин бы тут же появился; впрочем, летной погода не стала бы и
для  космонавта. Даже непонятно,  в  каком чине надо быть, чтобы  получилась
летная погода. Так светила теперь капитану Синельскому лишь одна перспектива
- торчать ночь, а то  и долее, в здании аэропорта,  ожидая вылета, - правда,
верным собеседником ему оставалась бутылка  "Сибирской", не  выпитая даже до
половины.  А в портфеле  лежала  вторая,  нетронутая. Михаил  пристроился  в
уголке  общего зала  ожидания: сейчас он был не на  работе, прежнее  задание
кончилось,  новое  пока  не  началось,  привилегированные залы были для него
закрыты.  Тяпнул  втихаря  еще  сто  тридцать  пять,  примерно,  граммов  из
горлышка, съел  кусочек черного, втянул  голову в  плечи  и задремал.  Скоро
проснулся, тяпнул еще, кусочек съел и снова задремал. Так потихоньку бутылку
и  допил. А потом почувствовал, что  пора  и  до туалета  дойти, всему  свое
время.
     Михаил подхватил портфель и побрел туда, где еще  в  прошлый раз, когда
сюда прилетел, заметил  на одной  из дверей  стилизованную  фигурку мужчины.
Дверь  оказалась  заперта  засунутой  в  ручку  надписью  крупными  буквами:
"ЗАСОР". С  трудом отыскал Михаил другую дверь с такой же фигуркой, на двери
оказалась  этикетка: "САНИТАРНЫЙ ЧАС 20.00-21.15". Терпеть целый час, да еще
такой, в  котором,  по  представлениям здешних  сортирщиков, семьдесят  пять
минут,  Михаил был  не  в силах  и пошел на  чистый воздух. Выйдя из  дверей
аэропорта,  глотнул он ледяного предновогоднего свердловского воздуха, сошел
с  дорожки  и по снежной целине  углубился  в  девственно  нехоженные  дебри
каких-то  не слишком  высокорослых кустиков.  Кустики,  к  сожалению, весьма
хорошо  освещались,  идти по  ним  предстояло  довольно  далеко,  а  за ними
виднелась и вовсе голая, тоже  очень хорошо освещенная полоса свежего снега.
Михаил  возблагодарил судьбу  за  свой небогатырский рост и  в  божественной
тишине уральской ночи, которую как раз в эту минуту прорезал гул включаемого
невдалеке реактивного двигателя, опустился  среди кустиков на колени.  Самую
бы  минуту сейчас Мише  Синельскому помолиться, но  он не стал,  ибо вырос в
неверующей  семье,  да и вообще  до того  ли  ему  сейчас  было, после целой
бутылки и двух запертых туалетов. И, когда чьи-то небольшие и многочисленные
руки,  появившись  у  него  из-за  спины,  зажали  Мише рот  и нос  какой-то
приторной  и мокрой ватой, краткое мгновение после этого  Миша отдавался все
тому же вожделенному занятию, нимало не противясь нежданным  врагам. А потом
для него  вовсе исчезло все: он был  усыплен в  лучших традициях детективных
романов.
     Трое советских солдатиков,  все как один в серых шинельках, малорослые,
уроженцы,  понятно, какой-то из наших  обширных  среднеазиатских  республик,
дружно вздохнули и  отвалились от тела капитана. Четвертый, в неопределенной
одежде, но с низко опущенным капюшоном, наклонился  и аккуратно застегнул на
капитане брюки: ни одна часть тела у этого небольшого, но тем не менее очень
высокого пленника, не должна  быть отморожена,  - тем более такая часть,  от
которой зависит продолжение рода. А холод стоял злющий, минус двадцать пять,
да еще ветер к тому же. Но мерзнуть пленнику оставалось недолго.
     Хуан   помог  завернуть  пленного   в  брезент,  проверил  тщательность
укупорки, пожал руки  всем трем товарищам. Потом незаметной  тенью скользнул
возле аэропорта, зашел в него, вышел  с другой стороны и  двинулся в сторону
города. Идти туда  было  ой  как далеко, и  холодно  к  тому же, но  даже на
попутную  машину тратиться он не мог, все деньги шли сейчас на Люсю. С одной
стороны, конечно, население страны-противника из-за Люси увеличивалось, но с
другой  - как  же  забыть о  том,  что и  Урал,  и  эта  самая его  столица,
Свердловск, в конце концов не что  иное, как незаконно отторгнутая  ханьская
территория? Согревала мысль  о том, как гладко прошла сегодняшняя  операция.
Разве  не  соответствовало  историческим  предначертаниям  председателя  Мао
Цзэдуна, заблуждавшегося кое в чем, конечно,  но  теперь, после разоблачения
банды  четырех,  посмертно  набравшего   новую   высоту   полета  творческой
марксистской  мысли,  -  то, что законный  наследник  российского  престола,
которого,  как Хуану  стало известно  и  по своим  каналам, и  из  пекинских
сводок,  Советы собирались в  ближайшее время  объявить  царем для  придания
видимой законности продолжающейся  оккупации исконно ханьских  земель, разве
не  прекрасно  было  то, что этот наследник  находится теперь  в  надежных и
честных руках, через несколько часов будет  переправлен в  Благовещенск, там
аккуратно  запакован  в  брикет  кедрового  кругляка,  а  потом, в  обмен на
махровые полотенца и бывшие английские, ныне китайские авторучки,  вывозимые
из КНР, попадет  к пограничникам  в  крохотном Хайхэ,  городке на  китайской
стороне Амура: там этого кедрового пакета уже ждут с нужными инструкциями. А
после  - ведь  и сам-то наследник будет  как  благодарен за  предоставленную
возможность перековаться  в истинного борца с советским социал-империализмом
и  гегемонизмом! А кормить  его там, в  Китае,  будут  исключительно хорошо,
сытной китайской едой,  даже три раза в день. Китайского императора они тоже
хорошо  кормили, он хвалил, хотя был маньчжур. Так что и мы их императора не
обидим, только вот  перекуем. Мы ведь их  даже не оккупируем, хотя уже давно
пора свое, законное отобрать. Так думал Хуан и  тяжелой, долгой, почти ничем
не освещаемой дорогой брел в Свердловск, и было ему даже не холодно.
     Примерно в эти  же часы на берегу заледенелого, лишь  кое-где от теплых
сточных вод протаявшего озера Шарташ, при столь же скудном освещении, другой
капитан,  а  именно Жан-Морис Рампаль, производил  последние приготовления к
далекому  пути. Днем, посредством  полутора бутылок загадочной жидкости  под
этикеткой "Мицне", ему  с  трудом  удалось связаться  с Джексоном и получить
разрешение на  сопровождение Софьи куда  бы она  ни последовала, однако  без
использования общедоступных транспортных средств. Как всегда в инструктажном
королевстве полковника Мэрчента, причины такого запрета были покрыты мраком.
Для Рампаля же это  означало, что он волен бежать, плыть, ползти, в основном
же  лететь за Софьей, но при  помощи одной лишь собственной мускульной силы.
После окончания  связи  Рампаль  проклял  страшными  словами покойного  Петю
Петрова, из-за которого полез на связь, и Софью тоже проклял, и горькую свою
оборотничью  судьбу  -  тоже. Летать  в такую погоду даже  хуже, чем бежать,
плыть  или  ползти,  в  воздухе  еще  холодней.  А  как,  спрашивается,  еще
доберешься до Москвы в таком случае - распроклятая царевна смотается  туда с
часу на час!
     Но  верность долгу  Рампаль  хранил  неукоснительно.  Он  рассчитал  по
крайней  мере  одну   трансформацию,   позволяющую   одолеть  расстояние  от
Свердловска до Москвы в не очень большой  отрезок времени, точней, ночей  за
шесть или  семь,  притом относительно комфортабельно и не  привлекая ничьего
внимания. Комфортабельно, конечно,  только  в смысле  тепла, крыльями махать
все  одно придется.  Для  этого  превращения, как  быстренько  выяснилось по
пресловутой формуле Горгулова-Меркадера, пришлось, увы, съесть почти  триста
советских купюр достоинством в один  рубль, со средней степенью  потертости.
Их  Рампаль наменял по магазинам  за  несколько часов,  потом собрал в своих
жилых руинах нехитрые и немногочисленные пожитки, из коих наиболее ценен был
пакет  с недорасшифрованной частью  рисовых записей,  как-то забытый  Павлом
Романовым при отъезде, - и был готов к отлету.
     Советские деньги,  хотя и  не  котирующиеся,  по  авторитетному  мнению
Аделаиды ван Патмос, на рынках мировой валюты, оказали  свое действие быстро
и  очень  активно.  Еще  лежал, в брезент  завернутый,  капитан Синельский в
кустах возле здания аэропорта, еще тащился вдоль по темной дороге до  костей
промерзший  многодетный  Хуан, а Жан-Морис  Рампаль  в  это время наконец-то
согрелся. Приняв облик громадной, белой, невиданной в здешних краях полярной
совы,  взмыл он в воздух,  описал  хищный полукруг, облетая стороной залитый
предновогодними огнями Свердловск, и взял курс на Москву. Летел он, впрочем,
невысоко  -  для спокойствия души, по большей части; охотники здесь,  в этой
самой  уральской  России,  похоже,  не  водились  вовсе,  а  вот  военные  с
самонаводящимися ракетами малого радиуса действия класса "земля-воздух" были
распространены, как поганки.
     Пролетев под  утро  над неведомой  ему  замерзшей  рекой,  -  это  была
Чусовая, но  Рампаль  ничего такого  не  знал  о  ней,  он  слушался  только
врожденного  для полярных птиц чувства направления,- капитан устал и надумал
заночевать на день, пока не  станет достаточно темно, благо день здесь такой
короткий, а  потом  лететь дальше. Он  выбрал подходящий  лесок над обрывом,
опустился на  солидную  ветку,  поклевал кое-чего из благоразумно  взятых  с
собою припасов, решил  подремать немного. Однако сон не шел. Перед  сном  он
любил что-нибудь почитать, такая уж  сложилась у него, несмотря на необычную
работу,  привычка.  Книги  с  собой  не  было  никакой,  но  имелся пакет  с
рукописями  Павла.  Рампаль  аккуратно,  огромным изогнутым  клювом расклеил
пакет  и достал верхнюю пачку листов, сколотую огромной  скрепкой. Развернул
и, тараща  огромные полярные глаза, начал читать листки, исписанные круглым,
почти  ученическим   почерком  Павла  Романова.  В  темноте  Рампаль   видел
прекрасно. Душа  его, перебывавшая за столь краткое время и в свинском,  и в
обезьяньем,  и  в  лебедином,  и  в совином  обличье,  не  считая  множества
человечьих, наконец-то отдыхала.
     Ибо все-таки  не зря  покойный Федор Михайлович перевел  на французский
язык опальный роман, принесший автору Нобелевскую премию, - хоть один, пусть
не  самый  квалифицированный,  читатель, у его  перевода  все-таки  нашелся.
Рампаль  сидел  на  ветке  над  берегом  скованной  льдом  уральской реки  и
наслаждался тончайшими нюансами родной французской речи. О, Франция!



        17
     <i>Для нынешнего времени описаний мало.</I>
     В.ШАЛАМОВ. О "НОВОЙ ПРОЗЕ"

     Двадцать второго начальница почты, Алена Сухарева, - собственно говоря,
тоже  Настасья,  но  быль не  в  укор ни молодцу, ни Настасье,  -  лично  по
утоптанной дорожке принесла сношарю его пенсию, восемнадцать рублей, а ежели
переводить в нормальные и всем понятные расчеты,  то получалось,  что платит
государство  сношарю двести яиц в месяц, или  же как бы за три часа двадцать
минут.  Не  много,  конечно,  но  и  не мало. Впрочем,  эту самую  великую и
могучую,  от которой восемнадцать  рублей получал, имел сношарь  не три часа
двадцать минут в месяц,  а, считай, круглые сутки круглый год.  И не столько
имел,  сколько видал: прибранной и готовой к погребению,  в тех  самых белых
тапочках. Сейчас же в особенности, ибо  сношарь наконец-то сообразил, что за
странных постояльцев привел в его дом курячий Козьма-Демьян.
     К  восемнадцати  рублям   сношарь  неожиданно   прибавил  своих  триста
шестьдесят: уж сколько годов  никто в его руках ни рубля не видел, брезговал
Пантелеич,  на  пенсию чаще  всего  повелевал  попросту  яиц  прикупить.  Он
потрепал  Настасью-Алену  по  сочной  еще щеке  и  командировал в  Брянск  -
закупить  к  Новому  Году  коньяку, и чтоб  не по  восемь рублей  двенадцать
копеек, а хотя  бы  по девять рублей двенадцать копеек, или, всего лучше, по
десять  рублей  двенадцать  копеек,  чтобы,  стало быть, по  пять звездочек.
Алена, не моргнув, бросила все служебные дела, стребовала в сельсовете газик
и рванула  в Старую Грешню, не  то  в  Брянск напрямую, потому как  откуда в
Старой Грешне коньяку взяться. Понимала она, что вовсе не для себя Пантелеич
заказывает барский напиток,  сношарь и первач-то кушал с неохотой, разве что
стопочку на праздник,  и все больше  предпочитает черное  домодельное  пиво,
даже  черешневую разве  только пригубливает при гостях, не  требуется ему. А
про  гостей у сношаря уже  вся  деревня знала  больше месяца, с тех пор, как
Башкина Полина с курячьих именин пришла наказанная - не пустил  ее сношарь к
себе, - а все равно довольная. Вторая наказанная,  Настасья Башкина, кстати,
Настасья настоящая, по паспорту Настасья то есть, не такая  как будто пришла
довольная, но тоже не пожаловалась никому, даже мужику своему ничего плохого
не сказала. Мужикам, впрочем, в  делах такого рода  вообще голос подавать не
полагалось