ет  пока  что  жить в доме, считающемся  временным  правительством
южноамериканской  прогрессивной республики.  И  что дела  о воцарении  можно
будет обсудить только еще недели через две, когда главный дуба даст; так вот
и  сказал,  и Павла  передернуло - откуда такое  можно  знать, не подготовив
заранее,  так  сказать... Павел, только что убив человека, стал еще большим,
чем прежде, противником убийства и смертной казни. Пока пусть государь Павел
отдыхает, требует, чего хочет, все исполнено будет, только из особняка пусть
ни в коем случае  не выходит. Да, Федулов  будет жить  во флигеле. Да,  Тоня
будет  все время рядом.  Да,  государь,  простите,  но ведь  мы  вас все  же
несколько позднее ждали,  увы, мы  пока еще вынуждены скрывать вас от вашего
преданного народа, увы, увы, слишком много еще у него с вами врагов. У вас и
у всего истинно русского народа, хочу  я  сказать. А этот старый  маразматик
умрет, умрет непременно. Да как же ему не умереть-то?
     Павел совершенно перестал пить, и курить  тоже  бросил. В голове у него
была  куча мыслей, и все то про Тоню, то про Россию. Джеймс  из флигеля пока
не  показывался, но  вряд ли потому, что  его  не выпускали, скорее  пошел в
запой  с устатку и  трезвому государю на  глаза показаться боится. А если не
пьет, то, известное дело, спит и видит, что пьет. А интересно, у какой-такой
республики  за  пазухой их тут  всех припрятали? Название медицинское, вроде
как  нембутал,  что ли?.. Жаль, географию  плохо выучил, да  ведь и  историю
тоже, только в объеме курса,  а там одни народные движения, сам видел, какие
бывают у народа движения, видел на Брянщине, - Павел очень гордился тем, что
пожил в  народе и пообщался с ним. Нет, точно, нельзя эти самые яичные ванны
принимать регулярно, так про народ можно забыть, про вторую его половину, то
есть  про  мужскую. Впрочем, а отчего  сношарь  не купается  в яичном белке?
Может, тогда про мужскую половину населения думы-то как раз и навеваются? От
такой идеи  Павлу стало совсем  муторно,  понял он, что завтракать не будет,
потянуло к  кнопке  звонка, по  которому,  как  уже  было  известно,  войдет
бесцветная  горничная и  унесет  этот самый ненавистный поднос. Но  не успел
Павел  позвонить,  как  кто-то  уже мягко  вошел, мягко  затворил дверь,  но
завтрак  не забрал,  а, напротив, что-то  сам протянул  Павлу  на  маленьком
блюдечке,  похожем на кофейное.  Павел, не глядя на вошедшего, взял с блюдца
две бумажки. На одной, которая вовсе даже и не бумажка была, а  кусок такого
толстого, такого негнущегося картона, что показалось Павлу,  будто квадратик
этот  вырезан  из надгробного мрамора, - а по краям этот квадратик был еще и
позолочен.  На квадратике  была  надпись на трех  языках,  первого Павел  не
понимал, только отметил, что буквы латинские; второго языка он не знал тоже,
буквы были похожи на русские, но язык это  был не русский, ниже была надпись
на простом русском, а внизу шел еще какой-то орнамент,  все палочки, палочки
-  может  быть,  это  была надпись на  четвертом  языке,  но  уж  на  совсем
неведомом. Русский же текст сообщал следующее:
     ДОМЕСТИКО ДОЛМЕТЧЕР
     чрезвычайный и полномочный посол
     ФЕДЕРАТИВНОЙ РЕСПУБЛИКИ ДОМИНИКА
     в РЕСПУБЛИКЕ САЛЬВАРСАН
     а также
     временный поверенный в делах
     РЕСПУБЛИКИ САЛЬВАРСАН
     в Союзе Советских Социалистических Республик,
     Социалистической Федеративной Республике Югославия,
     Корейской Народно-Демократической Республике.
     А  на  второй, скомканной, непривычным к  писанию  почерком  нацарапано
было:  "В.И.В.! Окажите, умоляю,  подателю сей недостойной записки  возможно
более радушный прием. Дворянин Георгий Ш."
     Павел с сомнением повертел бумажки и понял, что,  кажется, первый раз в
жизни  придется  вести  официальные  переговоры   на  международном  уровне.
Впрочем, этот  посол одного неведомого государства в другом, тоже неведомом,
представлял,  кажется,  интересы  неведомого  первого  в Советском Союзе,  а
значит - в России,  и, помнится, именно  это  неведомое первое государство с
медицинским названием как  раз и было хозяином  отведенного  Павлу особняка.
Неужто подселяться будет? Самому тесно...
     - Проси  -  устало сказал  Павел  и  положил бумажки на поднос. Повисла
тишина: гость, видимо,  растерялся,  но  только на миг.  Потом  зазвучал его
высокий  голос, очень  богато  модулированный;  гость говорил  на совершенно
правильном русском языке, но едва ли не в  каждом  слове  делал неправильное
ударение.
     -  Позвольте  отрекомендоваться,  -  сказал  он,  а  Павел  все еще  не
догадался  поднять голову, - Доместико Долметчер, чрезвычайный и полномочный
посол  Республики Доминика в  Социалистической Республике  Гренландия! - тут
Павел голову поднял и понял, что этот негр, - не то мулат, хрен его знает, -
вручил свою  визитную карточку  сам, что не  лакей  это  никакой, нынче  век
самостоятельности, с  неграми  тоже  придется считаться.  Павел  не  моргнул
глазом, встал  и протянул руку человеку  с темной, почти черной кожей; через
секунду  он уже вынес мысленно себе благодарность с занесением в личное дело
- за то, что обычная мысль белого человека, прикасающегося к коже не-белого,
"не испачкаться бы", в его  мозгу промелькнула уже после рукопожатия.  Посол
склонил голову, отставил  блюдечко  в сторону, затем он и Павел опустились в
кресла.
     -  Прошу  откушать,  -  вдруг  брякнул  Павел,  указывая  на нетронутый
завтрак. Долметчер внимательно осмотрел поднос; откуда было Павлу знать, что
предъявляет нехитрую  Тонькину  стряпню кулинару среди дипломатов? Долметчер
взял тоненький ломтик хлеба, ко рту его не поднес, и заговорил:
     - Благодарю  вас, ваше величество, - он переврал сразу  три ударения, -
но сегодня национальный день моей второй родины, республики Сальварсан, День
Пирайи,  когда основным  и  почетным гражданам,  а также  лицам, состоящим в
таковой республике на дипломатической службе  и, следовательно, уравненных в
правах  с основным населением, полагается начинать  трапезу с  национального
сальварсанского   блюда,   а   именно   супа   из  пирайи,   чаудера,   если
воспользоваться английским  названием,  ухи,  если воспользоваться названием
русским.
     Павел ничего не понимал, но слушал с интересом. Даже временно забыл про
желтки и Тоню.
     -  Таковой  обычай,   по  известным   вам,   разумеется,  предсказаниям
предикторов ван Леннепа, дю Тойта и Абрикосова, важен для нашей беседы. День
вашей коронации  будет совпадать  с очередным Днем Пирайи, еженедельным, как
вам,  конечно, известно, праздником, отмечаемым по четвергам  в Сальварсане.
Мне, как официальному представителю Сальварсана на вашей коронации, поручено
сварить  для  вас  и  ваших  гостей Президентский  суп  из  пирайи,  который
специально в вашу честь будет в этот день именоваться Императорским супом из
пирайи. Кроме  того,  еще  прежде такового будущего  Дня Пирайи, я  от  лица
президента Хорхе Романьоса, - мулат чуть склонил голову,  произнося это имя,
-  уполномочен заявить  вам,  что  республика Сальварсан готова  де-факто  и
де-юре признать Русскую Империю и установить с ней не только дружеские, но и
дипломатические отношения в  полном объеме. И в конце моего заявления должен
сказать следующее. Президент жалует  вам с сегодняшнего дня звание почетного
гражданина  Сальварсана   и  просит   осведомиться,  не  откажется  ли  ваше
величество  принять и  третий подарок,  уже  лично  от нашего  президента, с
которым вы,  как  это  общеизвестно,  состоите  в близком  кровном  родстве.
Президент Романьос просит вас принять от него чисто личный подарок.
     Мулат  замолчал, вопросительно глядя на Павла. "Это что ж, как в армии,
где  спрашивают, кто хочет смотреть  "Лебединое  озеро", и кто захочет, тому
пять нарядов  вне очереди?.." - тупо  подумал Павел, но  царственно-медленно
склонил голову, выражая императорское согласие. Мулат продолжил.
     - Президент  Хорхе Романьос просит вас принять от него в дар выделяемую
им  из личных средств чисто символическую сумму, с просьбой употребить ее на
совершенно конкретное дело. Президент  Романьос не сомневается, что одним из
первых  действий  вашего  правительства  будет  решение  вопроса  о  спорных
территориях,  ведь  значительная   часть  исконно   русских  земель  коварно
отторгнута  в настоящее  время давно утратившими  свою  силу несправедливыми
договорами.  В  первую очередь, конечно,  будет  оспорена незаконная  сделка
незаконного  правительства  вашего двоюродного  прадеда, согласно  которой в
аренду,  - кстати,  на  сегодняшний  день  давно просроченную,  - была сдана
древняя русская земля Аляска. Даруемая сумма составляет исходную стоимость в
золоте плюс  проценты  и сложные  проценты,  которые  должны  быть  переданы
правительству  Северо-Американских Соединенных Штатов вместе  с  требованием
немедленного   возвращения   Аляски.   Образует   Аляска   отдельное,  особо
дружественное России и  Сальварсану государство, или же возвратится в состав
Русской Империи, это  уже компетенция лично вашего  величества. Для простоты
расчета   президент  поместил  в   банк  Тиммермана  требуемые   средства  в
полноценных золотых слитках, и позвольте, ваше величество, вручить вам ключ,
номер и пароль к сейфу.
     Посол закончил речь  и протянул Павлу черный конверт с чем-то внутри, и
в этом чем-то, кроме бумаги, действительно прощупывался ключ. Ни хрена себе.
Павел решил, что  лучше всего будет кивнуть, не благодаря. Все-таки Романьос
- дядя, сын сношаря. Как император, он кивнет. А как племянник...
     - Передайте нашему высокопочтенному дяде, - начал Павел глухо, - лучшие
пожелания здоровья и долгих лет жизни, трудовых успехов... - Павел запутался
и замолчал. Мулата  это не смутило, он счел аудиенцию законченной. Он встал,
склонился  в  неожиданно низком поклоне  и исчез. Павел  даже попрощаться не
успел. Или же ему и не требовалось прощаться?.. Он одурело смотрел на черный
конверт.   Придется,   значит,  портить  отношения  со  Штатами.  А  как  же
обязательства перед Романом Денисовичем?.. Хрен с ними, я пока не коронован,
а там разберусь как-нибудь. Павел ушел в спальню. Там он обнаружил, что Тоня
примеряет  ослепительно  розовый, не  иначе  как  парижский,  пеньюар. Павел
посмотрел  на нее взором,  лишенным малейшего интереса  к  пеньюару,  взором
семейно-ласковым,  мутно-голубым,  и  протянул  руку.   Тоня  быстро  спасла
парижский  туалет,  первый в  ее жизни,  ей такие прежде  при  всех валютных
привычках  даже и не снились  (лифчики она теперь требовала  тоже только  из
Парижа,  от Сильвэна). Может быть, и зря -  Павел очень полюбил рвать на ней
все что попало, и жалеть ли было всякую чепуху, ежели Павлиньке приятно?
     - Я не очень сильно заорал?.. - спросил Павел через какое-то время.
     - Это было лучшее из того, что я от тебя слышала, - прошептала Тоня.
     А  в половине  пятого  вдруг  зазвонил телефон у изголовья,  и знакомый
голос всегдашнего Сухоплещенко сообщил, что через час они "заедут  в гости".
Все  вместе.  Павел  с сожалением глянул  на задремавшую  было  Тоню и  стал
наряжаться по-парадному, в замшу.
     Только успел  одеться  и  выглянул в  окно  ротонды  -  увидел, что уже
подъезжают. Сперва один  черный ЗИЛ с  зетемненными стеклами, потом  другой.
Потом подъехал  еще  зачем-то  большой фургон  с надписью  "Доставка  мебели
населению", и  еще вереница "волг", исключительно  черных,  и поэтому  белый
мебельный фургон  среди них смотрелся очень  погребально.  Павел опустился в
кресло и  решил ни в коем случае  с него не  подниматься.  Обслуга, конечно,
попряталась  по комнатам,  да  и  Тоня,  завидя  шелковниковский  ЗИЛ,  тоже
убралась подальше. Павел готовился принять весьма представительную группу...
ходоков, что ли?
     Первым  объявился  привычный  бледный  кавказский  полковник,  на  лице
которого словно раз и навсегда запечатлелся  ужас, будто предстал ему только
что двуглавый начальник, либо же дьявол во плоти. Полковник козырнул и  стал
отбивать  вторую,  обычно  не  открываемую  створку  двери.  Павел знал, что
толстый дворянин с трудом, но все же пролезает и  так: неужто придет кто-то,
кто еще  толще? С обратной стороны двери полковнику кто-то помогал, и дверь,
хрястнув, разверзлась. Дворянин Шелковников не  замедлил объявиться; быстро,
насколько позволила  толщина, поклонился,  а  потом  пропустил  вперед  себя
длинного и сухого старика  с мешками под глазами; лицо его  показалось Павлу
знакомым. Старик не козырнул, не поклонился, но  почтительно замер у стены -
не  то  потому,  что  благоговел, не  то  потому, что вообще не сгибался. Но
благоговел он  наверняка  и  - с  неудовольствием отметил Павел -  отнюдь не
перед императором.  Пока что не перед императором. И тогда  Павел понял, что
перед  ним  попросту  нынешний  министр  обороны, маршал  Ливерий  Устинович
Везлеев. "Армия, значит, со мной", - подумал Павел вполне равнодушно. Однако
кого они там еще приволокли?
     За долгие месяцы общения Джеймс внушил Павлу ясную  мысль,  что русский
царь вставать ни перед кем не  должен, разве что  перед Папой Римским, перед
другим  императором,  перед вселенским патриархом, -  перед своим уже  ни  к
чему, да и вообще не упразднить  ли на Москве патриарший престол, лишний он,
- ну, еще можно перед генеральным  амбал-пашой Объединенных  Наций, -  а это
что за титул такой, к лешему его! Но сейчас в дверь протиснулось нечто такое
странное,  что Павел едва не  встал просто от любопытства.  Гостем оказалась
здоровенная  деревянная  кровать,  ее  ногами  вперед  тянули  с  лестницы в
гостиную  человек  шесть,  не  меньше.  Не  кровать  это  была,  впрочем,  а
отвратительное  творение, которое и Павел в  свое  время  для себя  чуть  не
приобрел,  это  была  "угловая  тахта",  изобретение советское,  раскладное,
чудовищно неудобное. Тахта  развернулась  боком  и  опустилась на  пол прямо
перед Павлом.  На  ней,  на  белой  простыне,  без  подушки, под  стареньким
верблюжьим  одеялом, -  даже без пододеяльника,  - лежал человек в  очках  с
толстыми стеклами;  лицо  его  было  еще бледней,  чем  лицо белого  как мел
кавказского полковника. Потом в приемной появился еще  кто-то, кто неизменно
при  толстом дворянине  околачивался,  -  лиц  Павел  старался, впрочем,  не
запоминать.  Потом  появился  еще   кто-то  незаменимый,  и  его  немедленно
протолкнули вперед. Это оказалась  женщина с седым пучком  волос на затылке,
не старая, но  как бы  среднего  рода,  а не  женского -  это  Павел  нутром
почувствовал. Женщина была при этом  вовсе собою  не  дурна,  стройна, Павел
даже начал к ней присматриваться, но в это время человек, лежавший на тахте,
медленно повернул к  императору лицо  и тихим-тихим голосом  произнес фразу,
состоявшую как  бы  из  одного очень длинного слова, на совершенно неведомом
языке. "Еще один язык  зубрить..." - с тоской подумал Павел. Человек в очках
смолк и перевел глаза  на женщину.  Заговорила, впрочем,  не она, а дворянин
Шелковников:
     - Ваше величество, -  впервые он обращался так к Павлу при посторонних,
-  с  вами  пожелал  беседовать  лучший  друг...  России   и  монархии,  наш
незаменимый   ясновидящий   предсказатель,   господин   полковник   Валериан
Абрикосов. Дни его сочтены,  по собственному  его,  как обычно,  бесспорному
утверждению. Визит к вам он уже не может отложить. Поэтому свои наставления,
свое в  некотором  роде завещание и напутствие вам, он хотел  бы  произнести
немедленно.  Господин полковник Абрикосов  ясно  видит будущее и уже  не раз
спасал нашу великую родину в годины тягчайших испытаний.
     Дворянин смолк, немедленно заговорила седая женщина:
     - Полковник Абрикосов приветствует вас, товарищ ваше величество, умирая
по вине и проискам злобных халдеев.
     Павел непонимающе уставился на  Шелковникова, "товарищем" его уже давно
никто  не называл и слово это  звучало как-то нехорошо. Толстяк тем не менее
тут же разъяснил:
     - Халдеи - это евреи, не совсем так, но приблизительно. К сожалению, по
вине поименованного полковником народа он  лишился недавно дара русской речи
и сохранил  способность изъясняться  только на... - дальше  он выговорить не
мог, но женщина подхватила:
     -  Авестийском,  неправильно  именуемом  как  язык  зенд.  Кроме  того,
полковник  предупреждает всех присутствующих, что, возможно, и дар говорения
на языке древней  Авесты будет отнят  у  него в  любую минуту. Еще некоторое
время он, возможно, мог бы  продолжать  беседу  на палеоинуитском  языке, но
здесь я, увы, не смогу быть переводчиком, я не специалист по этому языку.
     - А кто специалист? - резко спросил Павел и понял, что сказал что-то не
к месту.  Видимо, специалиста не было под рукой. Или  он был, но не под  той
рукой,  которой можно  было  до него дотянуться. Или даже  не имелось вообще
ничего  -  ни  специалиста, ни руки.  Человек  на кровати, которому, видимо,
огромных усилий стоило каждое слово-фраза, что-то еще сказал.
     - Полковник Абрикосов просит дать ему возможность  говорить, ибо  время
его на исходе.
     Умолкли  все, кроме доходяги  на тахте.  Очередное слово  отняло у него
чуть ли  не  десять минут  и, видимо, последние  силы. Перевод звучал  вдвое
дольше,  седая женщина переводила без  запинки,  некоторые  слова  передавая
описательно, а некоторые как-то вовсе непонятно. Павел, например, никогда не
слышал слова "лаисса", а тут оно  попадалось в  каждой фразе до трех-четырех
раз, и неясно было  - ритуальный это  возглас, ругательство, какой-то припев
или, быть  может,  заклинание. Павел совершенно не чувствовал  необходимости
выслушивать длинные тирады какого-то очкастого полковника,  то  ли дворянина
еще,  то  ли  нет,  хоть  бы  доложили.   Но   и   дворянин  Шелковников,  и
старик-министр стояли перед  бледным доходягой по стойке  "смирно",  притом,
похоже, было это для них не впервой. Павел решил потерпеть пока что.
     -  И сам знаю,  что не сходны мои  речи  с  писаными  законами, тяжко и
скорбно, лаисса, мне проговаривать все, что сейчас будет  мною  проговорено.
Однако  что  же мне,  лаисса,  делать. Силы  своей не  имею,  лаисса.  Сила,
действующая во мне, не дает покою  ни днем, ни ночью, водит  меня, лаисса, в
прямом и обратном направлении,  лаисса.  Давно не  рождался  я на земле и не
скоро  буду рожден вновь. Обобрали  меня, лаисса, халдеи. Помню  как сейчас,
напутствовал  я  в  моем  последнем  рождении  князя  Дмитрия  Ивановича,  -
Аверьянов-сын  было  тогда мое  наименование, -  не послушался меня князь  и
вышло у него поле Куликово, гадость  какая. Христианство получилось  у него,
лаисса, князь не проявил достаточной заботы о введении в России единой веры,
не позаботился князь-лаисса о благе нашей великой единой и неделимой родины!
Как было  бы хорошо  еще  тогда ввести  в России  единую веру! Веру в нашего
самого  лучшего  друга,  любимого защитника  и изготовителя! Он ведь  такой,
которого   созерцанием   невозможно   насытиться,   и  незачем,  лаисса,  до
бесконечности  указывать,  что на  верхней  черепной  части у  него  имеются
костяные  выросты! Ну  и что  следует  из  того факта, что  в районе копчика
имеется у него  незначительных размеров хвост, ведь он же такой упоительный,
точней восхитительный, он с  кисточкой на конце!  И маленькие копыта  у него
тоже  исключительно изящные.  Ведь  это  не истинное  его  имя  - Сата-Тана,
простонародное и невежественное обращение  -  Сатана, ведь по-настоящему его
просто зовут Сата!  А на самом деле даже не Сата, а - Сага! Сага! И  даже не
Сага, а Гаса! И даже не Гаса, а Заза! Даже не Заза, а База...
     "Автобаза..."  -  подумал  Павел,  с  далекой печалью вспоминая пьющего
зятя. Надо будет ему много водки подарить, разной.
     - Даже не  Папа, а Мама! Мама!  Мама! -  вдохновенно закончила  женщина
перевод;  часть  поименного  каскада Павел  пропустил  мимо ушей. Человек на
кровати  снова заговорил, не  открывая глаз и очень торопливо.  Потом  снова
зазвучал перевод.
     -  Самое  же  главное,  товарищ величество,  заключается  в  том, чтобы
изготовить из всех  халдеев России мыло. Непосредственно хозяйственные сорта
мыла, однако же, не  позволит вам неправильно  понятая человекообразность, и
они  сами  не  позволят,  лаисса,  защищены,   пресмыкающиеся,  живущие  под
поваленными  деревьями,  лаисса,  очень  хорошо.  Вы,  товарищ   величество,
продавайте халдеев за границу и  на вырученные деньги закупайте, лаисса,  за
границей  душистые  сорта  мыла,  и  тогда  вы  одной...  стрелой  получаете
возможность  застрелить двух или даже трех полевых зайцев: во-первых, самому
варить  мыло  не  понадобится,  во-вторых,  за  границей  ни  куска  мыла не
останется, и  хотя они,  лаисса, без мыла влезут, куда захотят, и все ж таки
производственный  процесс вы  им  осложните.  И,  в-третьих,  -  мыло  скоро
понадобится  в России для многочисленных умываний... простите, омовений. Это
я еще  разъясню,  когда перейду к вопросу о  необходимых радениях.  Радейте,
товарищ величество, о благе отчизны,  о  мыле, и просто побольше радейте.  И
боритесь  с халдеями. Халдеи! Халдеи! Сколько они младенцев, принадлежащих к
национальной русской религии,  извели на приготовление праздничных  лепешек,
выпекаемых без помощи закваски. Лаисса! Ведь даже  халдей с большой бородой,
который  придумал  оканчивающуюся  теперь  эпоху,  лишил  всех своих дочерей
невинности!  Ведь  нет  же  ни  одной  халдейской  семьи,  где  отец  бы  не
дефлорировал  свою  дочь!  Ничего!  Грядет  общество  всеобщей  тоталитарной
демократии! Самое же главное, товарищ величество, следите за тайнами  языка.
Если это не  вполне получится... Я точно  знаю, что  получится  не вполне...
Нет,  я  лишен этого знания злодеями  из...  ойротского эгрегора,  лаисса...
Пусть будет вашим наставником  хотя бы  бог  Индра,  чье имя,  как ясно даже
мелкому лесному млекопитающему с иголками, означает ИНДивидуальное РАзвитие,
или хотя бы Шива, чье имя, как вам понятно, открывает  перед вами ШИрочайшие
ВАзможности, - но ни  в коем случае не Брама, моления которого повергнут вас
в  БРАтоубийственный МАразм, и  конечно уж  не  Вишну,  поклонение  которому
зациклит  вас  ВИдением  Шарообразного  НУтра!  И  еще,  товарищ величество!
Знайте, что государству  очень  плохо не  иметь своего штатного и уважаемого
предсказателя.  Не везло России,  доставались ей  в предсказатели по большей
части одни лишь халдеи,  даже самый первый из них, пусть имя его неизвестно,
фамилию носил совершенно халдейскую - Кудесник. Князь, конечно, изготовил из
такового предсказателя  мыло, хотя  тот и  говорил  чистую правду. Так  что,
товарищ величество, среди предсказателей в  крайнем  случае  следует терпеть
даже  халдеев,  но  только среди  них. Предсказатель  Брюс  ведь не  был  же
халдеем, и российское государство при нем  достигло небывалого расцвета. Ваш
прямой предок, Павел номер один, услышал,  что  некий предсказатель Абель...
простите,   Авель,   сообщает  о   дате  его  предстоящей   смерти,  заточил
ясновидящего  в  тюрьму  и  тем  самым  повысил  во  много  раз  сбываемость
пророчества!
     Павел  перестал понимать  что бы то  ни было, и в толк не  мог  взять -
какого черта он все-таки  слушает эту многоумную белиберду. Но человек, того
гляди, загнется, или  же перейдет  на вовсе никому неведомый  язык - черт  с
ним, пусть говорит.
     -   В  ближайшем  будущем,  товарищ  величество,  вам  следует  ожидать
следующих событий.  Предмет,  подобный увеличенному во много  раз  летающему
киту, взлетит весьма  высоко и спасет совершенно не нужную вам половину вас.
Таковой  предмет должен быть по возможности  обогрет  и обласкан, а половину
следует  от  себя беспощадно  отрезать  и экспортировать в  области  средней
Европы  с  прибавлением  в  качестве возвращенного приданого  кильки...  да,
кильки.
     Павел не выдержал.
     - Я не понимаю!
     Дворянин Шелковников посмотрел на него с печалью и укоризной.
     -  Увы,  почти все, что  говорит  полковник  ясновидения Абрикосов, как
правило, совершенно непонятно, зато потом бывает ясно, что все было понятно.
Надо слушать, ваше величество.
     Женщина, ничуть не обидясь, продолжала с полуслова:
     - С  килькой впридачу.  На... -  выражение совершенно непереводимо,  но
приблизительно   означает   органы   коитуса   у   северных    водоплавающих
млекопитающих - вам, товарищ величество,  эта  килька? Отдайте  ее, ничего в
ней нет хорошего.
     "Так уж  прямо и нет, - подумал Павел, - чем  не  закуска". Но  тут  же
понял,  что  ему  эта  закуска  и  впрямь  теперь  не  по  рангу  и  от  нее
действительно лучше отказаться.
     -  Затем,  товарищ  величество,  вам будет  необходимо  прислушаться  к
здравому  голосу  двоюродного  брата вашего  отца и  начать незамедлительное
востребование всех незаконно... умыкнутых территорий нашей могучей, единой и
неделимой родины. Помимо уже указнной  вам  территории  Аляски,  рассмотрите
возможность скорейшего предъявления территориальных  претензий на Финляндию,
далее Закавказье, Польшу, Маньчжурию,  Гавайи, Мальту, Папуа - Новую Гвинею;
впрочем,  советники  подготовят  вам  список в ближайшее  время. В  целях же
разрешения внутренних проблем рекомендую вам наискорейшим образом принять на
штатную службу  вашего  родственника,  который  через несколько часов начнет
ходить у вас  под окном, ибо сейчас он уже напал на ваш верный след и  очень
скоро захочет получить у  вас  аудиенцию, от которой  не  уклоняйтесь, иначе
лишитесь  возможности  в  несколько  более  удаленном  будущем  списать  все
переломы...  прошу  прощения,  перегибы, которые ваш родственник совершит на
том  посту, который  вы  предложите  ему занять. Войска под Москвой, лаисса,
могут концентрироваться, у  нас, лаисса... не северо-восточное государство в
Африке, где главу правительства так  уж просто застрелить на  параде.  Кроме
того,  рекомендую,  лаисса,  немедленно   начать  постановку   максимального
количества  монументов, увековечивающих память тех, чья память до сих пор не
увековечивалась,  это увлечет  народ  и косвенным образом решит все основные
проблемы  удержания  сильной  власти.  И  племянника  своего  не  ругайте  и
разрешите ему свадьбу по его доброй воле, он так сделан, лаисса, от природы.
Я  бы всех по именам назвал, но  что-то с памятью моей стало после всех этих
неудач в гагаузском эгрегоре...
     "Какой  племянник? С чего  бы не дать ему жениться? Даже если он у меня
есть?.." - Павел вспомнил, что  все правнуки сношаря  ему, Павлу, приходятся
троюродными  племянниками.  Однако  ж  сколько  родственников развелось, как
только в императоры взяли, ох. Седая женщина все еще продолжала переводить:
     -  И не бойтесь того, кто приснится вам  в  головном уборе с козырьком.
Побеседуйте с ним, он укажет путь.
     "Еще буду я со всякими, которые в кепочках, ручкаться!.."
     - И дайте пенсии непригодным к службе...
     Женщина умолкла. Доходяга на тахте пробормотал что-то, быстро смолк.
     - Сойду  я тогда  с седьмого неба, как  Данила сын  Филиппа, воссяду  и
судить  буду,  новое  небо  под землей  устрою, чтобы  почести себе собрать,
лаисса-лаисса. Главное - побольше радеть!
     Человек на тахте открыл глаза  и  окинул комнату почти погасшим взором.
Вдруг  взгляд  его  остановился  на чем-то  за левым  плечом  Павла,  зрачки
сузились,  глаза  расширились и  полезли  из  орбит.  На почти русском языке
человек завопил не своим голосом:
     - Поссай!.. Поссай Россию!.. -  потом что-то забормотал, похоже, уже на
никому  неведомом  языке,  потому  что женщина  переводить  не стала.  Потом
доходяга  выпрямился  и потерял сознание - а может, умер,  -  кто его знает.
Павел  обернулся. За плечом у него  виднелась  в  отдалении  только  толстая
старуха, бывшая Тонькина  соседка по коммунальной квартире, которую ему сюда
подселили  с  первого дня и про  которую Тоня говорила, что она для Павла на
утро  памятного дня  даже  специально  лимончик  припасла. Чего нашел в  ней
плохого этот дохлый? И вдруг рассердился.
     -  Унести! - твердо  сказал  он, бросил на  отключившегося ясновидетеля
безразличный взгляд,  других  даже  подобным не удостоил,  встал  и  твердой
походкой  двинулся  в свою  комнату.  Весьма растерянный Шелковников явно не
знал - что делать, но почти сразу же бросился вслед за Павлом.
     -  Государь,  - успел  сказать  он императору,  который  уже  взялся за
дверную ручку, - многие годы этот человек никогда нас...
     - Дайте пройти, ваше высокопревосходительство, - сказал Павел ядовито и
тут  же  понял,  что наградил Шелковникова генеральским  званием. Понял, что
ругаться  с этим толстым сейчас  нельзя,  понял, что тот  не понял,  что его
произвели в генералы, и пояснил, - дайте пройти, генерал. У меня... мигрень,
дорогуша.
     Оглушив Шелковникова  сразу тремя неожиданными титулами,  Павел скрылся
за дверью. Генерал же, наконец-то подлинный российский генерал -  аншеф, что
ли?  - побежал назад, к  издыхающему  полковнику.  Авось  тот  еще  что-либо
интересное скажет. Как, к примеру, масонские дела повернуть нужно в  разрезе
имперских интересов?..
     В  гостиной  Абрикосова  он  уже  не  застал.  По  требованию  умеющего
оставаться незаметным врача отходящий "полковник ясновидения" был немедленно
унесен вместе со своей угловой тахтой,  потому что умирать любил в  домашней
обстановке.  Ливерий  понимающе кивнул генералу -  теперь  и  в  самом  деле
генералу! - дворянину  Шелковникову, с трудом переступая негнущимися ногами,
удалился в свое гнусное министерство. Посреди гостиной же стоял почему-то не
белый,  как все последнее время, а довольно-таки  багровый Аракелян, и перед
ним - гордая, заложившая руки за спину Антонина.
     -  Товарищ  генерал,  она дала  мне  пощечину!  -  срывающимся  голосом
проговорил полковник.
     - А это за Беллу Яновну,  - твердо ответила Тонька, - она здесь в своем
доме,  и  нечего мне  выговоры делать, не обязана я ее под  замком  держать,
времена теперь другие! - Шелковников догадался, что Аракелян,  забывшись, по
старой памяти решил сделать Тоньке втык за неправильное чередование, и т.д.,
и т.д.,  - сейчас,  наверное, за допущение лица  еврейской  национальности к
лицезрению Абрикосова.  Ох,  и  послал Бог чуткого свояка!  Пусть  бы  кюфту
варил, это он умеет, а он все кашу да кашу...
     - Товарищ Аракелян, - веско сказал генерал, нажимая на слово "товарищ",
- жалоба на старшего по званию наказывается  по  уставу. Это вам известно? -
и, не глядя  на  полковника, чуть поклонился  Тоньке и проносорожил к своему
ЗИЛу. Из  всего  кортежа  под окнами осталась одна только  черная  "волга" -
аракеляновская. Опустела  и гостиная. Битый  полковник посмотрел вслед гордо
покидающей поле боя Тоньке и тоже печально вышел прочь.
     "Подумаешь, маршал, - с обидой подумал Аракелян про Антонину,  и тут же
поправил себя. -  Ох, как бы не так,  Игорек. Глядишь,  будет у нее звание и
повыше  маршала.  Черт  ее  дери,  да  ведь  она,   того  гляди,  попадет  в
императрицы! Какие  тут выговоры!  Идиот  ты, Игорек, был, им  и останешься,
влипаешь из одной истории в другую, скорей бы уж домой, скорей к плите!.."
     Домой  Аракелян  вернулся  поздно,  после  одиннадцати, потому что  еще
заезжал на службу и давал неуверенный разнос бывшим  подчиненным  Углова, он
был  уверен,  что они ни  фига не делают, за  это  и  устроил разнос, и, как
выяснилось,  не зря.  На грозный  вопрос -  "Вы чем  вчера занимались с  без
четверти восемнадцать до двадцать двадцать пять двадцать первого числа?" три
оставшихся  заместителя, наиболее  ничтожные,  стали  жаться  и ныть. Сам-то
Аракелян числился первым заместителем, а второй, злобный Заев, уже был выдан
семье в качестве пригорошни праха из старого московского крематория, так что
ныли   соответственно   третий,  четвертый  и  пятый  замы;  Аракеляну  было
совершенно не интересно, чем они тут занимались, а  хоть бы свальным грехом,
отчитались бы, чтоб домой  умотать поскорей, но эти падлы сознались, что как
раз в это время они  пулю на троих расписывали. Даже время совпало, Аракелян
заподозрил  себя  в  развивающейся телепатии, даже лоб очень  предчувственно
заныл,  но пришлось  ждать,  когда же  эти гады объяснительную настучат.  Не
везет так не везет, но  в четверть двенадцатого он все-таки переступил порог
своей попугайной квартиры.
     Наталья, видать,  уже легла, Ираида ушла, но отчего-то на кухне  торчал
дед. Только  этой  стоячей  бороды  и  недоставало  полковнику  для  полноты
сегодняшнего дня.  Он-то надеялся хоть  сегодня, после полученной  пощечины,
тестя не видеть, - а то вышла,  почитай, уже пощечина номер два.  На сушилке
для тарелок сидел лиловый Пушиша и  ощутимо ее оттягивал; несколько бокалов,
которые позабыла  на ней  Ираида,  грозили  рухнуть,  на  что  ара, конечно,
плевать  хотел,  он-то  летать  умеет.  Бокалы  были  хорошие,  из  подарков
генерала, Аракелян бросился их спасать. Жалко все-таки...
     - Слушай, Игорь, где  Ромео? - спросил дед, тяжело глядя на полковника.
Полковник не был дома двое суток, и откуда ему было знать,  где  старший сын
проводит полночные часы?  Но полковник  вспомнил  себя в восемнадцать и даже
пораньше, а уж исходя из этого прикинул, где может обретаться старший сын.
     -  Эдуард Феликсович, ну  загулял  мальчик,  ну увлекся...  - и осекся.
Взгляд деда стал свинцовым.
     - Ромки нет в доме четвертый  день! Ты, полковник  безопасности, можешь
обезопасить хотя бы собственного сына?
     Аракелян похолодел: что-то и впрямь долго.
     - А Тима что говорит?
     - Да будет тебе, сынок, известно, что в пять часов я погрузил Наталью и
трех младших в такси и отправил  на дачу. Именно  до  понедельника, чтобы за
это время ты из-под земли вынул Ромку живого  и здорового! Мне  что, звонить
Георгию?
     -  Эдуард Феликсович,  - сказал не на шутку запсиховавший полковник,  -
утром я подниму на ноги всех, кого возможно. Но я вас уверяю, что повода для
волнений пока еще нет. Ромео не ночует дома не впервые, он не пьет - чего вы
боитесь? Ну, увлекся девочкой...
     - Де-е-е-вочкой... - передразнил  его дед, - видел я  этих девочек. Ох,
не сидел ты, Игорек, не видел ты девочек... - дед встал, допил что-то со дна
стакана и вышел из кухни, мягко все-таки хлопнув дверью.
     Аракелян  взволновался, но, в общем, не особенно. Смутные намеки на то,
что старший  сын, кажется, не слишком интересуется противоположным полом, он
со стороны тестя уже слышал,  но не  верил  им  совершенно: в себе  он таких
склонностей  никогда не чувствовал, откуда же им  у сына появиться?  Куда уж
там  Ромео  делся - даже и не так важно, если  б в  действительно  серьезную
историю  влип,  то уже на всю Москву было бы  слыхать, спастись  Ромео может
все-таки только силой  отцовского  имени, безусловно...  или,  черт  возьми,
дядиного  - хотя такого до сих  пор не было,  за  парнем, к счастью, большой
смелости  не  числится.  Так, загулял  один  раз  в  Гаграх,  другой  раз  в
Зангезуре, присылал телеграммы,  когда деньги кончались... Но если  уж влип,
что, конечно, не исключено,  то как бы  не поставило это крест на папочкиной
карьере... Впрочем,  на  ней и  без того, кажется, пора крест  ставить. Одна
надежда  на  кухонную плиту. Плевать:  даже если Ромка  пришил  кого-нибудь,
Шелковникову  он  не абы кто,  он ему племянник по жене. А Георгий, кажется,
ухватил уже свою синюю птицу за хвост.
     Синяя птица сидела прямо перед  задумавшимся полковником. Сидела она на
сушилке и нагло точила клюв о трубу центрального отопления. Отчего-то Пушиша
не захотел последовать за своим воспитателем и предпочел общество Аракеляна.
Тому было, в общем, наплевать, он привык. Он пытался понять -  отчего судьба
к нему столь немилосердна. Хотя, конечно, она же его и вылавливает из дерьма
в последнюю минуту, когда он уж и вовсе бывает готов захлебнуться фекалиями.
Ну, не рехнулся же  он все-таки, как Углов, не отправился в урну, как  Заев,
не получил даже серьезного выговора за сегодняшнюю бестактность по отношению
к старшей, тьфу, по  званию. Даже, если  глянуть назад, он сумел  в общем-то
первоклассно  выполнить главную  инструкцию Абрикосова, сумел  ловить-ловить
шпиона-телепортанта  и  всю преступную группу,  и  при  этом  все-таки сумел
решительно никого не поймать!  Дал возможность развернуться... М-да, как она
развернется, да  как  влепит, показал  бы  он ей  месяца три  тому назад,  а
сейчас... М-да.  Теперь у нас, как говорит Георгий, значит, социалистическая
монархия будет. У  него там теоретики все  про  эти обстоятельства,  кажись,
обосновали уже. Идеологом сам, что  ли,  будет? Или этот маленький  Романов?
Ничего,  вариант не самый худой. Аракеляну импонировала жесткость Павла, его
равнодушие  и  отнюдь  не  наигранные  "железные  коленки",  которые  самому
полковнику всю жизнь давались на людях с таким трудом. Что там за странности
сегодня говорил Абрикосов? Предикторы в России, значит, были и раньше,  одну
фамилию как будто приходилось до этого слышать. Какой такой Кудесник? А-а...
     - Скажи  мне,  кудесник,  любимец  богов! - в  восторге от  собственной
памяти   громко   выпалил   Аракелян.   Тут   случилось   нечто   никак   не
предусмотренное: лиловый Пушиша встрепенулся, перепрыгнул с сушилки  на стол
и застыл перед полковником, топорща перья. Аракелян  отшатнулся, жуткий клюв
гиацинтового  ары  был  раскрыт  и  целился полковнику в лицо.  Вдруг Пушиша
зашипел,  как  магнитофонная   лента  без   записи,  потом  голосом  второго
аракеляновского сына, Тимона, произнес:
     -  Восемнадцатое  марта. Дядя  и отец беседуют  после  обеда,  -  потом
попугай еще пошипел, щелкнул и произнес голосом Георгия.  - Учти, Игорек, мы
с тобой связаны теперь одной веревочкой, ты теперь монархист и попробуй хоть
на самое короткое мгновение  надумать что-либо иное, как я тут  же возьму на
себя  воспитание твоих  сирот...  -  и  перебил  сам  себя его, Аракеляновым
голосом:  - Георгий Давыдовыч, отрежьте  мне обе  руки и язык сию же минуту,
если сомневаетесь... - и снова голосом Шелковникова: - То-то же. А что же ты
мой  шустовский?  - Пушиша помолчал,  потом  раздался  звон  рюмок,  бульк и
двухголосый выдох,  и снова собственное полковничье: - Ираида, кофе. - Потом
голос Тимона произнес: - Сговор налицо. Конец. - Раздался щелчок: на сей раз
просто Пушиша закрыл клюв.
     Полковник  сидел,  окаменев, и думал  отчего-то, что  не зря  Абрикосов
евреев терпеть не  может. Этот  вот синий с его горбатым носом очень как раз
похож на наглого цадика. "За что? - думал полковник. -  Ведь все у  мальчика
было, ни в  чем ему не отказывали. Значит, не зря парень вечно  сидел с этим
синим  до   лиловости  нахалом.  Значит,  он  решил,  что  попугай  не  хуже
магнитофона. Если нужно, значит, на родного отца и на дядю досье подобрать".
Первым движением полковника было  - быстро сесть в машину и рвануть на дачу,
а   там   выдрать   Тимона  так,  чтобы  на   всю   жизнь  забыл   играть  в
Павлики-Морозовы. Потом сдержался:  на даче, кроме жены и Тимона, были еще и
младшие,  Зарик  и  Горик.  Горацию  только  одиннадцатый  год,  нельзя  его
травмировать...  Окончательно  убитый полковник повторил проклятую фразу  из
Пушкина,  и попугай послушно воспроизвел  беседу от  двадцать пятого  марта,
которая оказалась  еще хуже  прежней, тут уж просто Игорь  и  Георгий делили
места  в  правительстве,  и,  что всего ужаснее,  он, Игорь, что-то  брякнул
неуважительное про Павла Романова, а он его тогда еще и не видал! Чудовищное
творение сына было обоюдоострым,  оно могло разить в любом случае: и  в том,
если монархии не будет, и в том, если она будет! В случае, если власть после
смерти косноязычного премьера захватит камарилья Заобского, - хотя Георгий и
обещал,  что тот от инфаркта очень  скоро  здоровье  потеряет,  -  а с  ним,
значит, всплывет  и ненавистный танковый маршал, тогда  ему, Игорю, каюк,  а
Тимон выйдет сухим из воды. Если  же - более чем  вероятно - монархия будет,
то и тут Тимочка  папу  ох как может прижать, мало ли чего наговорено в доме
за последние месяцы... Убить проклятую птицу...
     И вдруг в душе  полковника  настал покой. Даже гордость некая появилась
за сына. Вот  она, смена! Если будет  у нас теперь законная социалистическая
монархия, может быть, во всем теперь нужна будет как раз династийность? Как,
в  конце  концов,  должен  был  поступить  настоящий  пионер,  -  Тимон  уже
комсомолец, но неважно, - если его отец и  дядя  вступают в подобный сговор?
Именно  так!  Пусть  ему,  еще  мальчику, и  непонятно,  что  монархия  есть
естественное  развитие  и  продолжение социалистического строя, одновременно
венец его и  краеугольный камень.  Он  это  еще  только  через несколько лет
поймет.  Но  работает-то,  сволочонок, как чисто! Мастерство  записи  какое!
Тонкость дрессировки! Последнее,  конечно, от деда взял мальчонка, ну, самое
лучшее  из наследственности по отцу,  да  и по  матери! Все четверо  сыновей
всегда огорчали полковника своей скрытностью - и вот только теперь оценил он
эту свою собственную наследную  черту, очень, конечно, положительную. Чем-то
еще остальные сынишки порадуют...
     Полковник  больше  не  психовал.  Он сунул Пушише  овсяное  печенье  из
дедовых запасов и быстро прошел к себе в кабинет: искать запрятанную в самый
дальний  ящик  секретера  Елену  Молоховец,   полное  издание  1904  года  с
факсимильным   автографом   автора;  искать   трехтомного  "Повара-практика"
Эскофье,  издание  1911  года,  другие подобные  книги, особенно кое-что  на
армянском  - все это он берег от попугаев как зеницу ока. Вообще у него была
очень недурная кулинарная библиотека. И расширить  ее в ближайшее время тоже
нужно  постараться.  Он, Игорь Аракелян, не  пропадет. У  него все-таки есть
талант. Неизвестно,  как там у других, а у него - есть. Пусть  у кого  такая
еще долма получится, это мы поглядим, понюхаем, идиоты могут даже дегустацию
провести.
     Кстати, Зарик великолепно жарит бастурму на открытом воздухе!



        8
     <i>Муху из стакана выкинешь, а с женой - что делать...</I>
     САША ЧЕРНЫЙ. УЮТНОЕ СЕМЕЙСТВО
     Очень отчетливые  такие насекомые, крупные,  как чернослив,  раньше  их
тут, кажется, для богатства разводили, а теперь они уже сами. Одно приятно в
профессии, что ни в котором облике они тебя не кусают. Чуют.
     По ассоциации вспомнил Рампаль свой царственно-дезинфекторский облик, в
который  был  введен  неведомыми  до  того  дня  серьезной   западной  науке
сибирскими пельменями. На досуге, а в последнее время у оборотня  было оного
немало,  он об  этих  пельменях статью для  служебного журнальчика  написал;
журнальчик  этот на двадцати пишущих машинках распечатывал ушедший на пенсию
множественный оборотень Порфириос, - то ли питал старик  отвращение к любому
современному  множественному средству, то ли искал способа занять свои очень
множественные  руки.  Выходило  по  науке так,  что  в  случае  необходимого
мгновенного  постарения  без  выхода  из  принятого  образа  пельмени   эти,
фабричного  производства, с начинкой  из мяса  неопределимого происхождения,
чуть ли не вдвое превосходили эффективностью столь  дефицитную сушеную левую
заднюю лапку суринамской пипы, обработанную креозотом и слюной пантеры. Ради
этой пипы сколько  средств у налогоплательщиков  американское  правительство
повыгребало, а пельмени в Свердловске - на каждом углу, и какие эффективные!
Экономный  француз не  сомневался, что его научная работа будет положительно
оценена начальством. Эх, кабы чем заменить и морского ежа!
     Сейчас  Рампаль не  был ни царем, ни  дезинфектором. Насекомые, обильно
заселявшие  его  отдельный  двухкоечный номер  в гостинице "Золотой  колос",
получили полную свободу ползать и по потолку, и по полу, и по единственному,
обе  койки  снявшему  жильцу.  Перебираться  сюда пришлось  вслед за Софьей,
видимо,  сильно  перетратившейся,  из более комфортабельной  "Украины". Одно
хорошо, что горничные тут не  пристают, а только презирают за то, что у него
пустых бутылок не остается. Эх, да Господь с ними, с женщинами, вечно только
неприятности.
     Мыслей  за  последние  месяцы   "почти-что-отдыха"  в  голове  оборотня
перебывала  тьма-тьмущая. Были,  конечно, мечты о научной карьере, - вот как
он на пенсию выйдет и ферму купит под родным Аркашоном, или, на худой конец,
где-нибудь под  Новым Орлеаном,  обязательно  с уютным, в  пятидесятые  годы
любовно  и со страхом выстроенным  прежними  хозяевами бомбоубежищем, нынче,
понятно,  потерявшим свой первоначальный смысл начисто,  но как  хорошо  там
каминную сделать или комнату для тенниса! Вот там и сидеть бы у огня, наукой
заниматься  в своей природной  шкуре,  и писать  мемуары, скажем, под  таким
заголовком: "Как я был разными вещами", в книге этой, конечно,  его нынешние
российские похождения  займут немало места. Тут  Рампаль понял, что название
книги мысленно произнес по-английски, и горько взгрустнулось его французской
душе.
     Было  почти  одиннадцать,   весеннее  солнце  светило  вовсю  прямо   в
старческое лицо Рампаля: он находился в облике президента Теодора Рузвельта,
но для полной неузнаваемости удалял с лица все волосы вплоть до бровей, брил
голову  и ел два пельменя ежедневно. Однако же  Рампаль  из-под одеяла  и не
думал вылезать. Подслушивание, проведенное им в комнату Софьи, говорило, что
потенциально-нежелательная  русская императрица почивает,  сквозь зубы бубня
грубый русский глагол в угрожающей форме будущего времени, - радиотрансляция
же на  подоконнике долго и  упорно молчит,  хотя ей в  такое время  положено
истекать музыкой.
     Рампаль  дотянулся до штепселя своей радиоточки и потыкал им в розетку:
что  за молчание, какую такую там космонавтику запустили? У них здесь  такое
молчание либо космос означает, либо похороны  очень серьезные.  Нет, сейчас,
конечно, будут похороны: ради космоса  они тут  молчат  короче, никому уж не
интересно, и без того все время кто-нибудь у них отсидку на орбите отбывает.
Похороны,  ясно.  Где  они улиц-то  напасутся?  "А вдруг..." -  мелькнуло  в
Рампалевой президентской голове, неся отзвук робкой, недозволенной армейским
уставом  надежды.  Одних-то  конкретных похорон  ждал  он более  всех других
событий  на свете, они немедленно освободили бы его от наблюдения за Софьей,
которая  все-таки  сильно   ему  надоела  походами  по   пустым,  но  полным
покупателей  магазинам и бесконечными поездками  по разным концам подлежащей
перепланировке  Москвы. В магазинах то там,  то здесь появлялся какой-нибудь
новый,  ранее  не  продававшийся предмет, к примеру,  в  апреле  шла молодая
картошка, называлась  она  "кубинская",  из чего  явствовало, что  с  некоей
картофелеобладающей страной отношения улучшились, - но когда Софья в меховом
магазине, где меха, сильно подорожавшие, все-таки были, задала вопрос, часто
ли бывают манто из меха панды, продавец просто залился смехом, и стало ясно,
что  отношения с пандообладающей  страной, похоже, нынче ухудшились.  Глухие
волны мировой политики бились в московские прилавки, донося рокот событий на
Ближнем  и  Дальнем  Востоке,  в  Центральной   и  Крайне-Северной  Америке,
отовсюду,  с  кем  только   еще  могла  испортить  отношения   заканчивающая
исторический этап развития держава. Рампаль никак не мог надивиться: неужели
им не  понятно, что  любое появление чего бы то  ни было на  их  прилавках -
результат  не  переменного  улучшения-ухудшения  отношений,  а  всегда и без
исключений  только  результат  ухудшения  таковых?  Пропало  масло - значит,
испортились отношения с той страной, откуда его ввозили, появилось - значит,
испортились отношения с другой страной, куда вывозили... А Софья,  с головой
захваченная  идеей реконструкции  столицы,  мерила  солдатским  шагом разные
московские монастыри и  заставы, помечая что-то  свое на купленной  в киоске
туристической карте Москвы. На  месте древнего Новодевичьего монастыря Софья
поставила  жирный  крест - видимо, монастырь подлежал сносу, потому  что  на
полях она приписала:  "Будущий мемориальный комплекс Софьи  I". Увы, подумал
Рампаль. Видимо,  неприязнь к женщинам обречена была пребывать вместе  с ним
до  конца дней.  Но и Господь с ними,  еще много  хорошего  есть на земле  и
помимо них.
     И вдруг  тишина  закончилась. Проклюнулся,  как  из тухлого яйца, голос
оперного недоноска из-за пыльной ткани,  обтягивающей динамик. Не  лопотание
поплыло оттуда,  не размеренное  заупокойное канонархание,  уместное  любому
известию о  кончине  главы правительства, а  нечто вроде выкликания слов  по
отдельности,  со  все  большей  энергией,  обещающей  главную  информацию  в
следующем,  еще  не   выплюнутом  слове:  "комитета"  -   еще  совсем  тихо,
"коммунистической" - уже громче, "партии" - с оттенком  угрозы, "Советского"
-  тоном ультиматума, "Союза" - берегись, прячь баб!.. Потом  опять  потише:
"девятнадцатого" - эдакое зыбкое волнение  на Черном  море, "апреля" - та же
зыбь, но уже тихоокеанская, "в восемь" - вроде прилива  у берегов Лабрадора,
"часов"  - как небольшое  цунами,  "пятнадцать"  -  как большое,  "минут"  -
извержение   нового,   доселе    не   известного   вулкана   на   территории
Демократической  Антарктиды,  из которой даже архиепископ  Архипелагий  безо
всякого  самолета слинял  в  прошлую  пятницу...  Господи,  неужто  все-таки
помре?..
     Дальнейшее произошло для оборотня все как-то сразу, вплоть до выбегания
из гостиницы примерно через час.  Но  в  сознании  отложилось, что сегодня -
двадцатое,  день  рождения  очень популярного в  Советском  Союзе  западного
военного преступника,  впрочем, преступник  сам  по себе никого особенно  не
интересовал,  всем нужен был его воскресший дух, а таковой был  не так давно
весьма  искусно  воскрешен  Фердинандом  Резникяном  в  очень-много-серийном
телефильме,  называвшемся,  помнится,  "Восемь с  половиной  мгновений  тоже
плачут", как раз по погоде. Иначе  говоря,  вождь  умер вчера  утром, а  он,
Рампаль, был  свободен  уже  больше суток,  но,  как хризантема  в  проруби,
мотался за солдатообразной бабой!  Не  могли уж  подождать  до  дня рождения
собственного вождя,  до некруглой годовщины, но какова  получилась  бы магия
чисел - двадцать  два - сто одиннадцать  -  и бабах!  Сразу  бы ясно  тогда,
отчего именно все случилось, а так будут в народе сомнения, но хрен с ним, с
народом.  Постановления же о переименовании мыса  на  Чукотке,  реки  Вилюй,
городов Почепа и Мологи, трех  улиц в Алма-Ате  и  двух в  Тирасполе  в знак
увековечения памяти  загнувшегося премьера  неслись мимо сознания  оборотня.
Инструкций больше не имелось, точней, они хранились в  запечатанном конверте
у коллеги-оборотня Сазерленда,  уже который год исполнявшего роль очередного
американского военно-морского  атташе; таковых  советское  правительство  от
себя чуть не каждую неделю высылало, и экономичней было держать на этой роли
одного  и  того же оборотня, летающего в  Вашингтон  и  обратным  же  рейсом
возвращающегося в новой плоти. Но -  думал Рампаль - нельзя же  так просто и
эту  дуру бросить,  у нее  билет на самолет на одно из последних  апрельских
чисел, она ж дотратилась! У  нее подлинники  исторических документов, у  нее
план ее собственной перестройки  Москвы!  Хотя  все  в  копиях имелось  и  у
Рампаля, но, рискуя  выговором, мнимый  Рузвельт полез  в  тумбочку, там  на
крайний  случай хранилась бутылка совершенно драгоценного  по здешним меркам
напитка: водки "Лимонная",  без  единой  русской буквы на этикетке. Мысленно
Рампаль  перекрестился,  отчего-то по-православному  -  и высадил больше чем
полбутылки единым  духом, без закуски. Ее у него,  впрочем, и не  было, того
гляди   съешь  что-нибудь  недиетическое,  превратишься  в...  хорошо,  если
козленочка... Нет, совсем неплохой  напиток,  хотя делает тебя только  самим
собой и никем другим...
     Несколько  минут прошло в напряженном  прислушивании:  не вломится ли в
его  сознание  приманенный  незнакомым  напитком  индеец  Джексон  со  своим
историческим вопросом.  И вдруг  вместо этого  голову Рампаля стали  как  бы
пронизывать  голоса потустороннего  мира.  Оборотень  не  знал,  что  индеец
недавно перенес  белую  горячку  и  стал  периодически  работать теперь  как
огромная трансмиссия от  множества  одних пьяных  мозгов к множеству других,
чем с необычайной  ловкостью воспользовался Форбс: его за подобное открытие,
конечно,  повысили  бы  в  чине,  если бы  имелось  куда  повышать.  Правда,
непьющему  древнему китайцу  пришлось  стать  пьющим, и  то,  что  китайским
поэтам-пьяницам приносило немеркнущую  славу,  теперь  неплохо работало и на
американского генерала  австралийских  кровей.  Форбс самостоятельно,  через
сознание Джексона, находил нужных ему нетрезвых и вступал с ними в сношение,
- разумеется, позволив индейцу сперва выпросить все, что было ему интересно.
Сквозь первый слой  мыслей порой проступали другие слои, мог послышаться лай
бесшерстых в  бункере  Джексона или  шорох  рассаживающегося в  генеральском
кабинете  множественного  грека, могла послышаться чья-то  пьяная  брехня  с
другого конца земли  или даже с  другой планеты, а  еще можно было ненароком
забрести в  пьяную голову  собутыльника  и  взглянуть на себя со стороны, но
командовал всем этим огромным пьяным хозяйством все-таки в принципе непьющий
генерал. К своему ужасу Рампаль  обнаружил, что пьет Форбс не что-нибудь,  а
советскую водку "Лимонная" в экспортном исполнении, без единой русской буквы
на этикетке, причем пьет не  потому, что напиток этот неизвестен Джексону, а
потому,   что  напиток  этот  зачем-то   нужен   присутствующему   господину
множественному   оборотню   Порфириосу.  Неужели   это  не   просто   водка,
возвращающая  человеческий,  нормальный  облик?  Испуганный Рампаль  пытался
уследить,  не  становится  ли  он  козленочком,  и не  мог:  зачитываемый на
совещании в  кабинете  Форбса  текст  расшифровки очередного  ночного  бреда
Джексона лился в его  голову через все хлебнувшие в этом кабинете  мозги,  и
ничего другого не оставалось, как слушать, что читают.
     "...тогда Джемалдин сказал, что у  них  положено не одну женщину делить
на двоих джигитов, а самое малое трех женщин  иметь каждому... И что в конце
концов я ему  и кровь-то как следует разогреть не могу, поэтому они больше с
собой  меня возить не хотят,  а отвезут куда-то  в  горы, меня у них  алтаец
соглашается взять  незадорого, если гордая не буду и работать  буду. Я тогда
уже на все согласна была, лишь бы на  меня каждый чеченец по  четыре раза за
ночь не лазил, думала я, главное - от чеченцев избавиться. Наутро меня Ахмет
посадил в "жигули", синие, помню, отвез потом  сюда, сюда-то дорога есть, но
километров с  тридцать все  по склону, ни  вправо,  ни влево, захочешь уйти,
непременно догонят, изобьют, вернут. Пробовала я, больше не попробую..."
     Незнакомые имена проплывали перед сознанием Рампаля в сложной латинской
транскрипции, видимо, и сознание  самого  референта было  тоже  подключено к
Джексону.  Убедившись  в  невозможности  скосить  собственные  глаза,  чтобы
убедиться  в отсутствии незапланированной метаморфозы,  Рампаль скосил глаза
несобственные, чужие ирландские  глаза скосил, усилием воли прочел заголовок
зачитываемого текста и его первые строки. И защемило сердце.
     "Жалоба  (плач) императрицы (товарища) Екатерины Васильевны (Власьевны,
Вильгельмовны)  Романовой  (урожденной  Бахман)  по  поводу  ее  длительного
пленения (продажи в рабство) в аймаке (селении)  Горно-Алтайской  Автономной
Советской Республики (территория оспаривается  Западным  Китаем) в  качестве
четвертой   жены   (наложницы,   скотницы)  у  неизвестного  вероисповедания
автохтонного скотовода-кумандинца".
     "...и вспомнила я совет старичка в Свердловске, что, когда станет мне в
жизни  совсем невмоготу, чтобы  выпила я водки, я, значит, утащила у хозяина
бутыль с... непереводимо, видимо, имеется в виду  молочная водка однократной
перегонки,  домашнего  приготовления,  на основе  ферментированного конского
молока, популярный у коренных народов  центральной Азии напиток, - и выпила,
сколько не затошнило. Вот и мерещится мне, что  разговариваю с кем-то, вот и
сожалею о горькой моей и разбитой жизни. Ох, да полетела бы я к речке Исети,
смочила бы головушку... Ох, как домой охота. Паша ведь если даже всю милицию
в Свердловске и здесь на  ноги поставит, не сыщет меня, наш аймак такой, что
над ним хозяин горы  живет,  а здешняя  милиция  хозяев этих  боится  больше
начальства.  Они тут  все  без паспортов и без переписи, говорят по-ойротски
только, хозяин десять слов со мной по-русски говорит, не горы хозяин,  а мой
хозяин, тот, что меня у  чеченцев купил.  Расскажу-ка  по порядку, с тех пор
как из Свердловска ехала я, и меня двое чеченцев..."
     Куда же это послал он, Рампаль,  бедную  женщину, на  съедение каким-то
азиатам? Получалось  так, что именно это он и сделал,  хотя говорил он  Кате
только  то,  что  предписывалось   инструкциями,  исходившими,  конечно,  из
предсказаний  ван  Леннепа,  но,  однако, все же  обречь  женщину  на  такие
испытания!  Вспомнив свои  собственные  страдания в  женском облике, Рампаль
несколько успокоился: время сгладило чувства непоправимости происшедшего. Он
перестал косить чужие глаза, - его усилия могли ненароком ударить по О'Харе,
-    и   переключился   исключительно   на   слуховое   впечатление.   Голос
ирландца-референта тем временем продолжал:
     "Чай они тут пьют страшный,  с бараньим жиром, с мукой, живут, в общем,
сытно, но антисанитария!.. Крылья бы мне, крылья бы мне, крылья бы мне..."
     "Достаточно, O'Хара", - вознесся колокольный голос Форбса, чье сознание
держало сейчас всю подвыпившую аудиторию в узде, и, видимо, оно-то Рампалю и
не  давало открыть собственные московские  глаза. Зато глазами Форбса увидел
Рампаль  генеральский кабинет, и в  первую  очередь развалившегося  в восьми
одинаковых креслах, в восьми одинаковых позах  мэтра Порфириоса: все  восемь
стареющих студентов  мормонского  университета  в Солт-Лейк-Сити  покуривали
одинаковые трубки, вопреки категорическому запрету  своей религии; Порфириос
опознавался  в этих  студентах немедленно.  Что-то  застопорилось  во  время
очередного марша-протеста в  организме престарелого оборотня, и меньше чем в
восемь  тел  он собраться не мог. Оборотень, как известно, живет  две жизни:
первую простую, с превращениями во что захочется,  а чаще -  во что велят, и
вторую,  когда, дожив  до старости,  он последний раз может  превратиться  в
молодого человека и стареть еще раз вплоть до естественной смерти, но вторая
эта жизнь сопряжена со строжайшей диетой, чуть съел что-то переоборачивающее
-  рискуешь рассыпаться прахом.  Вот  такой  добавочной  жизнью  жил  сейчас
Порфириос в своих восьми телах, ничем особенно не рискуя, ибо восемь голов в
восьми умах расчеты делали почти с компьютерной скоростью, Порфириос никогда
не позволил бы себе обернуться восемью старыми козлами.
     "Итак, данная  информация  в свете предсказания  мистера  ван Леннепа о
предстоящей вчера  кончине глубокоуважаемого генерального вождя, в настоящий
момент на связи с нами находится в должной контактно-спиртовой кондиции..."
     Громовое  самосознание  Джексона,  внезапно  проснувшись,   раскатилось
голосом Господа Бога:
     "Жан-Морис Рампаль, по  его собственному свидетельству, только  что пил
не  спирт,  а  советскую водку "Лимонная"  в экспортном исполнении,  по моим
данным, являющуюся,  в  отличие  от  большинства  советских водок, продуктом
перегонки..."
     "Когда  я  успел  ему ответить?"  - подумал Рампаль, но из-под громовых
мыслей  Джексона снова пробился голос Форбса, умеющего, как выясняется, даже
и  алкогольных  телепатов  ставить  на  место,  не  теряя  их  расположения:
"Благодарю  вас,  мистер Джексон, напоминаю,  что  мы  в данный  момент  эту
проблему уже изучили практически,  уже не  рассматриваем  более",  - Джексон
вспомнил, что именно пьют все присутствующие, сконфузился и уплыл куда-то на
дно.  - "Как  все уже поняли,  капитан Рампаль находится  в данное время  на
прямой  связи  с нами,  поскольку мы,  пользуясь  терминологией  мистера ван
Леннепа, упились в  рабочее  время,  и то  же сделал  он, с крайней степенью
риска нарушая  предсказания  предиктора,  однако же в полном соответствии  с
нами, ибо через полчаса горничная без стука  войдет в его номер, и он должен
успеть убраться с глаз долой, иначе  расширяющийся инвариантный поток чреват
для  Соединенных Штатов так называемой Орегонской  Проблемой..." - "Знать бы
еще,  что  это такое..."  -  просочилось  в  эфир из подсознания  Форбса,  -
"поэтому передаю слово вам, господин Порфириос, обращайтесь прямо к капитану
Рампалю, мы будем транслировать", -  тут Форбс явно сделал  большой  глоток,
Рампаль тоже вслепую нашарил бутылку и допил ее.
     Множественное сознание Порфириоса  алкоголем почти  не дурманилось, ему
ли,  иной  раз  заполнявшему  тесными рядами  марша-протеста  всю  дорогу из
Пасадены в Голливуд,  или же половину улиц Филадельфии, скажем, было окосеть
с такой дозы! Мысли его до  Москвы  не  долетали,  но голос  проникал в  уши
Форбса и  в  уши прочих присутствующих,  а потом долетал  через  их хмельные
мозги в продувное сознание выздоравливающего индейца - прямо в погрустневшее
сердце Рампаля. Невероятность грядущего превращения стала ему ясна с  первых
же рунических индексов умножения массы, которыми престарелый оборотень начал
чтение  совершенно   непонятной  не-оборотням  магической  формулы.  Рампалю
предстояло превращение в  нечто столь большое, что начинала кружиться бедная
Рампалева голова, пока еще сидевшая на природно-человечьей шее.
     "Трижды  девятнадцать опаленных маховых  перьев  сенегальской  дрофы, -
вдохновенно  произнес Порфириос,  - вода святого Хызра в полной  фазе  минус
огнистый жабник и  два  перекати-поля..." - Рампаль наскоро  и вслепую  стал
записывать  формулу  на  этикетке  "Лимонной",  бутылка  была  скользкой,  а
диктовал  грек слишком  быстро,  но,  кажется, удалось все-таки без  ошибок.
Потом,  почти  без  перехода,  видимо,  по  команде Форбса,  стал  диктовать
инструкции  Мэрчент. Рампаль от ужаса трезвел, голос полковника  удалился, и
слова "...до получения дальнейших  указаний" донеслись в "Золотой колос" уже
словно  с  берегов  Коцита.  Оказывается,  в  посольстве  для  Рампаля  была
приготовлена  не  инструкция.  Был там заготовлен невкусный предмет, который
следовало проглотить,  дабы  полноценно  обернуться. Был  предмет угловатым,
зато  небольшим,  с   куриное  всего  лишь  яйцо,  однако  неизвестно  зачем
пятигранное.  Как  сказал  зачем-то  Мэрчент, только благодаря верному другу
США, свободно и всенародно избранному президенту  очень длинной страны Хулио
Спирохету,  удалось  вывезти  таковое  яйцо  из-под  носа  хунты  Романьоса.
Впрочем, угловатый предмет жрать  не президенту,  а ему, Рампалю.  Оборотень
обрел  зрение и с  трудом сжевал одну из последних обложек журнала "Огонек",
что привело  его  к  возвращению  в  обритый  облик Рузвельта;  он  лишь  на
несколько секунд опередил  появление горничной с ведром, которая рванулась к
пустой   бутылке,   но  Рампаль  ее  опередил.  Провожаемый   злобным  "тоже
прохвессор,  бутылку  сам  сдавать  пошел", удалился  Рампаль  из  гостиницы
навсегда, плюнув на остатки почти истраченного снаряжения,  - так, несколько
лапок кистеперой рыбы латимерии, корень пиона уклоняющегося, золототысячник,
особенно железняк, насчет которого  так и не  собрался  вычислить Рампаль  -
зачем  тот нужен;  ну, да кто и что во всем в этом  поймет? Ну, еще динамита
капельку осталось, так он под пасту для  бритья  оформлен, впрочем, если кто
решит с его помощью побриться... ну, так тому и надо.
     Визит  к  американскому  посольству  прошел  удачно. Рампаль  вылез  из
троллейбуса  на  остановке  "Магазин  "Ткани"  и  собрался  уже  боком-боком
попробовать нырнуть в ворота посольства,  но, похоже, номер  и так и  так не
прошел  бы,  милиционер,  конечно,  знал, что  стережет  он  тут  не  только
американцев,  но и прорвавшихся в посольство  в  середине шестидесятых годов
кзыл-ординских  скопцов-субботников,  человек  пятьдесят,  эти  вселились  в
посольство в знак протеста против насильственного труда по субботам два раза
в год. Им давно уже предлагали визы  в Израиль, но они соглашались  выйти из
посольства  только  прямиком  в небесный  Иерусалим;  едва  Рампаль собрался
рвануть, а  милиционер  -  пресечь,  как  у  посольства  затормозила  машина
военно-морского  атташе,  то  бишь коллеги Сазерленда.  "О, какая  удача!" -
заорал  атташе-оборотень  по-английски   и   дверцей   отрезал  Рампаля   от
намеревающегося  милиционера,  уже  спешившего  установить,  что  за   такой
бритый-лысый, уж  не  скопец ли  политический?.. Атташе немедленно рванул  с
места.
     Рампаль сидел рядом, скосив глаза на брючину атташе, читал  пробегающие
по ней буквы, - ясное дело, в машине было советское прослушивание.
     "...в метро сразу оторвитесь от меня, в самом крайнем случае доедете до
станции  "Площадь  революции"  и займете там  место  статуи  "Пограничник  с
овчаркой", там овчарка  отломилась,  ее  ремонтируют. Но до  ночи сядете  на
Савеловском  вокзале  в  электричку,  доедете  до  платформы Шереметьевская,
пойдете по ходу поезда и налево, в сторону аэродрома, до него там еще  очень
далеко,  но вы пройдете  лес, примете трансформу  и  возьмете пассажира. Да,
пассажира, он будет ждать. Возьмете разгон и полетите на Алтай..."
     Атташе  резко   свернул,  и  глазам  Рампаля  предстала  станция  метро
"Краснопресненская", со  стороны, противоположной той, у  которой  и  сейчас
торговала  историческая, месяцев семь или  восемь  назад  толкнутая Джеймсом
Найплом мороженщица. Невдалеке от  трамвайной остановки увидел Рампаль более
чем  странную  группу, составленную  из  каких-то  необычных людей:  в  этой
небольшой группе все, кажется, стояли, прислонившись ко  всем. Пирамида была
составлена из молодых людей обоего пола, отлично одетых, а в центре ее стоял
немолодой,  но одетый, напротив, чрезвычайно неопрятно,  и при  этом  что-то
орал.  Однако Рампаль заметил:  на группу  никто не обращал внимания. Чутким
обонянием он ощутил не  только дурной запах, - вся она, видимо,  не мылась с
доисторических времен, - Рампаль заметил,  что одутловатый крикун ему хорошо
известен.  Эберхард  Гаузер  со  своей  командой  недавно   посетил  магазин
"Березка",  где  всех этих свиней  переодел  в новое  и  чистое,  больно  уж
раздражали его все эти грязные самцы и самки в грязном. Сам переодеваться не
стал,  ибо себя не раздражал. Последнее время платить он в  Москве  перестал
принципиально за что бы то ни было, его  гипнотическая способность усилилась
от месяцев непрерывной пьянки, так зачем еще деньги? Сейчас Гаузер находился
в  состоянии легкого забытия русского языка, но с устатку не спешил  вернуть
себе  знание  оного.  Сегодня  ему  для  разнообразия  хотелось  ночевать  в
зоопарке, у львов. Заросший щетиной Герберт безнадежным голосом убеждал его,
что хватит  рисковать, что накануне и так дико рисковали, ночуя в кабинете у
шефа КГБ,  что нельзя  до  бесконечности  искушать  судьбу,  что  ночевка  в
мавзолее была чистым  безумием, но там хотя бы хищников не было, а намерение
провести ночь в клетке у львов  - глубокая со стороны майора Гаузера ошибка,
напряжение  глазоотводящего поля  может упасть,  а  при сложном  метаболизме
хищников семейства кошачьих и  вообще неизвестно, действует ли на него поле,
что в крайнем случае нужно избрать для ночевки кабинет директора зоопарка, -
Гаузер, угрюмо ругаясь, отвечал, что именно потому и идет в клетку льва, что
знает точно:  там поле  будет действовать  охранительно  только  в отношении
самого  Гаузера, он как  раз собирается  и  Герберта и всех  прочих подонков
скормить льву, ибо все вы тут одни кобели и педерасты, суки и лесбиянки, - и
Герберт обреченно умолкал.
     Неизвестно,  как  на  льва, а  на оборотней поле Гаузера  и вправду  не
производило  впечатления, оба отлично  видели группу семерых пьяных, слышали
ее и обоняли. Атташе рванулся с места, а Гаузер на  нем остался и поспешил к
ругающемуся телепат-майору. Хотя тот был старше по званию, но знал, конечно,
что у  Рампаля  чрезвычайные полномочия.  По инерции и с непрошедшего  хмеля
Рампаль,  лицо  коего  было  сильно  перекошено   взаимодействием  водки   и
"Огонька", заговорил с Гаузером по-русски.
     - Майор Гаузер, примите меня под  контроль  вашего поля и проводите  до
станции метро "Новослободская"!
     Гаузер замолчал  и  уставился  куда-то  в  живот Рампаля,  отчего живот
сильно  зазудел.  Потом  в  грубейшей  форме по-английски  предложил Рампалю
совершить над  собой нечто такое, что, конечно, было  по плечу  разве только
оборотню высшего  класса,  да только зачем бы?  Поскольку это  не могло быть
приказанием,  это было оскорблением. Рампаль  вспомнил, что  Гаузер понимает
по-русски не всегда, и перешел на английский.
     - Майор Гаузер, прошу не рассуждать!
     Гаузер  покрутил  глазками и перестал рассуждать как раз  вовремя,  ибо
трое каких-то  жилистых  субъектов отделились  от  черной  "волги" метрах  в
двадцати и  рванули к  засеченному ими  Рампалю. Добежать  им  ни до кого не
удалось,  доложить  начальству  пришлось  о том,  что неизвестный  с  бритой
головой, который объявился в столь  ответственный,  опасный и  скорбный  для
каждого истинно  советского человека день  в машине уже подлежащего  высылке
атташе,  просто ускользнул  в  неизвестном направлении, - а совсем не о том,
что увидели они на  самом деле, не о том, что розовый слон, - чье появление,
видимо,  как-то связано с близлежащим зоопарком, но не цвет же! -  попытался
хоботом сгрести  их  в  одну  кучу  и  очень  грубо  при  этом  разговаривал
по-английски.
     Поздно вечером того же  дня из вагона электрички, следующей по маршруту
Москва - Икша,  дружески попрощавшись  с  немаскирующейся  пьяной компанией,
одни мы что ли в поезде, а за упокой вождя можно ли не выпить, мы и дальше в
этом поезде пить  будем,  пока не приедем, а как  приедем,  обратно поедем и
дальше пить будем, вон у подонка полная сумка зря что  ли, нам чего  пить до
утра хватит, - вышел  в  своей истинной плоти  Жан-Морис Рампаль на  влажный
весенний перрон маленькой платформы Шереметьевская. Подождал, пока  немногие
пассажиры исчезли с платформы,  и  побрел  по ней вперед. Потом сошел  вниз,
свернул  налево  и  углубился  по  почти   неосвещенной   и   слишком  давно
асфальтированной   дороге   в   глубь   дачной  деревни.   Рампаля   качало;
гипнотическое  поле  Гаузера прикрывало его  столь надежно, что он дал  себе
волю и расслабился в условиях совсем уже позабытой безопасности, выпил много
культурных напитков  типа  джин-тоник, -  из грязной  пивной кружки, которую
где-то утащил  и теперь возил с  собой  ставший как бы  завхозом Герберт,  -
Рампаль  знал,  что  сейчас   не  только  может,  но  даже   должен  немного
расслабиться, ибо  в  том  новом образе, который  надлежало принять, как  он
понимал, отдыха  не  предвиделось  очень долго. "Как-то там  мои  детки",  -
неожиданно  вспомнил  Рампаль свои волынские  похождения, вздохнул и свернул
направо. Потом вскорости свернул и налево, в  переулочек, прямо  уходивший в
мокрый молодой густой еловый лес.
     Тропинка была  очень  хлипкой -  по весеннему  сырому  времени. Рампаль
дважды падал с нее и больно ушибался о стволы елочек. К счастью, лесок скоро
кончился, тропка пошла  вдоль длинного серого забора с колючей проволокой, а
потом  и  вовсе  углубилась в редкий  и совсем  голый  лес, старый, насквозь
пропитанный  влагой.   Здесь  ноги  начали   увязать  по  щиколотку,  тропка
постепенно затерялась,  последние  огоньки деревни исчезли  за  подлеском, и
оборотень остался  в полной темноте. Вдали  глухо взревел двигатель самолета
устаревшей  турбореактивной конструкции, до аэропорта  Шереметьево здесь  не
было и девяти километров. Вскоре и этот лес стал кончаться, пошли прогалы, и
вот уже открылось впереди пустое пространство,  озаренное недальними  лучами
посадочных огней. Впрочем,  лес  еще продолжался  по левую  руку,  выдаваясь
мыском и отгораживая  оборотня от аэродрома, все еще неблизкого. "Как-то там
мои  детки", - снова  подумалось так отчего-то,  снова  вздохнулось. Рампаль
опять упал.  Ничего, скоро все эти  синяки пройдут.  "Скоро мне станет очень
трудно получить синяк даже по  приказу начальства", - произнес Рампаль вслух
и по-русски, вставая. Невдалеке деликатно вспыхнул огонек сигареты: пассажир
ждал на месте, как полагалось.
     - Привет, старина,  - прозвучал  знакомый  голос.  Голос  при  этом был
немного простужен. "Ничего, согрею", - подумал Рампаль и приветственно ухнул
филином, как было условлено.
     Найпл стоял у набухшей почками березы и курил. Ночным  зрением он видел
валкое появление Рампеля  и слышал его бормотание. Никакой  обещанной  сумки
при оборотне не было. К тому же это был все-таки только оборотень, а не маг,
и  он  не  мог  поэтому,  конечно  же,  сотворить  сумку  из  ничего. А ведь
полученные утром инструкции ясно говорили, что  он, Джеймс, должен добраться
до этой лесной прогалины и  сесть  в сумку к капитану Рампалю, ибо предстоит
операция по вызволению  Екатерины Романовой, угодившей на Алтае в рабство  к
каким-то  аборигенам грубо анимистических верований. При  упоминании о  Кате
сердце Джеймса  дрогнуло,  он  даже и  не стал размышлять  про сумку.  А вот
теперь,  получалось,  нет  возможности  выполнить инструкцию, нет у  Рампаля
никакой сумки.
     - Мне приказано сесть к вам в  сумку,  - сказал  он. Рампаль исподлобья
посмотрел  на  него  и  ничего  не  ответил. Он  топтался на  месте,  словно
разминаясь,  при  нем  не было  вещей, вытянутые  руки он держал в  карманах
ветхого  демисезонного  пальто, опираясь  на них так, что подкладка трещала.
Рампаль  несомненно  к  чему-то  готовился.  Вдруг  он  замер  и обратился к
Джеймсу:
     -  Очень  прошу  вас, дойдите до того  края  леса  и  сообщите,  каково
расстояние.  У меня, знаете ли, глазомер расстроился,  а мне нужно, чтобы не
меньше ста пятидесяти метров было, лучше двести...
     Джеймс мысленно перевел метры в футы и пошел по прямой. Возвратившись с
сообщением, что тут полных три тысячи, то есть тысяча, он обнаружил оборотня
совсем  уже  танцующим  чечетку,  растоптухи  по-русски, на раскисшей лесной
земле.  Внезапно  Джеймс  понял, что  именно  еще  может  называться сумкой,
поглядел на  сильно  сползшие  брюки  оборотня, на небольшое  его брюшко,  и
мысленно похолодел.
     - Не смотрите мне в живот, от этого свербит и мешает, - на необъяснимом
русском языке произнес  Рампаль. Он  за  месяцы  прямого  общения  с народом
выучил  язык  лучше  Джеймса,  -  тот  контактировал  в основном  с  женской
половиной,  много  ли у нее выучишь. - И  отойдите, я могу  ушибить. В сумку
сядете,  когда  открою.  И  прыгайте  сразу,  я  вертикального  взлета!.. Не
смотрите  на  меня  так,  пусть  будет вам  известно, что  все  дириозавры -
существа только вертикального взлета!
     Джеймс  послушно  отошел  за  деревья.  Как  он  мог  забыть,  что  все
дириозавры  в  самом  деле  существа  вертикального взлета.  Непростительная
забывчивость какая по пьяному делу!.. В самом деле - дириозавры-то...
     Рампаль тем временем начал подпрыгивать и выкидывать цирковые  антраша.
Глаза  его  засветились  в  темноте, и, не  знай Джеймс, как выглядят  самые
обыкновенные радения в секте трясунов, он, пожалуй, побоялся  бы за здоровье
оборотня. Внезапно  Рампаль  встал на четвереньки  и мелко-мелко  застучал о
землю локтями и  коленями. Потом замер, выхватил из кармана что-то небольшое
и проглотил. Раздался хлопок - и сильная воздушная волна повалила  Джеймса с
ног.  Что-то огромное вырастало на опушке, затмевая собою  полнеба  вместе с
аэродромными  отсветами,  затрещали  ветви  и, кажется, стволы.  Исполинский
четырехсотметровый дириозавр,  сумчатое,  гибридное дитя  любви дирижабля  и
динозавра,  возникнув  из  маленького  тела  франко-американского  оборотня,
сверкая во мраке тусклыми  плитами стальной чешуи, готовился сейчас к взлету
и пританцовывал на всех шести  лапах. Огромное его  тело заканчивалось тупым
рылом с телескопическими глазами и жуткой пастью.
     "Садитесь,  Найпл",  -  прозвучало  в  мозгу  разведчика: дириозавр,  в
отличие от Рампаля, был существом универсальным, и, следовательно, телепатом
-   кроме   прочих   достоинств.   Передние   лапы  высоко   подняли   морду
сигарообразного чудовища над лесом, в нижнем же конце, под прижатым к  земле
тупым хвостом, увидел Джеймс  распахнувшуюся пазуху сумки. "Была не была", -
подумал он, и по обожженной выделившимся при  оборачивании теплом  глинистой
земле пошел к сумке. Залезши в это, против ожидания, совершенно сухое место,
Джеймс не устоял  на  ногах и  рухнул  на что-то мягкое; дириозавр захлопнул
сумку и, все так же пританцовывая, стал принимать вертикальную позу. Сейчас,
кажется,  все  это кошмарное тело нацелилось прямо  в небо.  Через считанные
секунды его засекут  радары  аэродрома.  Потом... Лучше не думать про потом,
вот  за  что  бы  ухватиться,  ведь  болтанка  будет.   Впрочем,  дириозавр,
несомненно,  помнил о  пассажире. В темноте  вспыхнула  табличка: "ВНИМАНИЕ!
ВЗЛЕТ! ПРИЖАТЬСЯ ПОД ЯЙЦЕКЛАД!" Джеймс покорился и прижался.
     Дириозавр тем  временем  почти  перестал  пританцовывать,  он сидел  на
задней паре лап, только нервная дрожь сотрясала весь его корпус. Непостижимо
зорким зрением видел сейчас стальной  ящер и суету на  соседнем аэродроме, и
свет далеких звезд, чудесных  ориентиров аэронавигации, вокруг которых - это
он тоже ясно видел  - вращаются многие планеты, отчасти населенные разумными
существами,  потребляющими  алкоголь  и даже способными к  переоборачиванию;
видел  пробуждение почек  и  личинок в мокром травообразном лесу  у себя под
лапами, все  это и многое другое было ему сейчас открыто.  К сожалению, было
ему открыто  и то, что нигде во всей обозримой Вселенной нет больше ни одной
особи одного с  ним биологического вида.  А ведь он, согласуясь с приказом и
для удобства пассажирских  перевозок, стал именно самкой. Хорошо ли одинокой
женщине?..  "Как-то  там  мои  детки..."  -  с  грустью  подумал  дириозавр,
завибрировал  сильней,  подпрыгнул,  повисел  в   воздухе  -  и  рванулся  в
стратосферу.
     Где-то  на  высоте двадцати километров Рампаль  стал  гасить  скорость.
Здесь  уже  не  было  ни  восходящих,  ни нисходящих  потоков,  которые  так
изматывали его в образах птиц, даже в  виде могучей полярной совы. Пахота  -
восходящий,  вода  -  нисходящий,  зелень -  восходящий,  иди все  помни,  а
забудешь  -  шею поломаешь. То  ли  дело дириозавру в стратосфере. Он лег на
брюхо и поймал сильный, постоянный поток, лег курсом на юго-восток, прямо на
Алтай. Скорость сейчас у него  была пустяковая, меньше, чем у  пассажирского
лайнера, но Рампаль не торопился, осваиваясь с удобным телом. Через немногие
минуты,  пролетая над  какой-то военной базой,  он ощутил стук в живот - это
его  обстреливали  зенитные  ракеты  класса  "земля  -   воздух".  Дириозавр
плотоядно  усмехнулся,  ибо  серебряных  ракет  здесь  еще  не  разработали.
Впрочем, это какая-то случайность, министр  обороны должен был отдать приказ
испытаниям  секретного  дириозавра  не препятствовать.  Упились на  базе  по
случаю кончины  прежнего  вождя, или нового обмывают,  вот и  лупят с пьяных
глаз  по движущейся цели. Дириозавр похрустел скрытыми в  суставах ракетными
установками.  Можно  бы  из всех  шести  ответить,  да  силы тратить  жалко.
Подумаешь, мелочь всякая.
     Тем временем Джеймс в сумке очнулся. Он лежал  на полу  комфортабельной
двухместной  каюты,  обставленной недорогой  и легкой мебелью.  Под потолком
светился  китайский  фонарь,  довольно безвкусный и  не совпадающий  с общим
стилем комнаты; вдоль  торцовой  стены шел  стеллаж  с книгами, - как  позже
выяснилось,  совершенно  непригодными  к  чтению,  все  они  были  посвящены
морфологии  яйцекладущих  млекопитающих  и  пресмыкающихся,  -  рядом  стоял
стереофонический проигрыватель,  пластинки,  компакт-диски. Джеймс  заметил,
что вся мебель  растет  прямо из пола, только  это и еще сложенный  у второй
торцовой стены  мощный яйцеклад все-таки напоминало  Джеймсу, что  он  не на
борту океанского  лайнера,  а в  брюхе у  живого  существа.  Несколько часов
полета  можно было  поспать  или  послушать радио.  "Не стесняйтесь"  - ясно
прозвучало  у него в голове, и  засветилась панель радиоприемника: идеальный
сервис  дириозавра  обеспечивал  выполнение  невысказанных   желаний.  Дужка
самонастройки поползла по панели.
     "Слава Иисусу Христу!" -  взревел динамик. Здесь,  в брюхе  дириозавра,
конечно,  начинался  западный мир, глушилки  не действовали.  Дряхлый  голос
монаха  с ватиканской радиостанции, похоже, закончившего  "русскую коллегию"
еще при прежних незаконных Романовых, проскрипел  молитву и начал  последние
известия.  Папа  Римский послал  телеграмму  соболезнования.  Однако  газета
"Оссерваторе  романо"  сообщила  о скоропостижной  болезни нового,  временно
назначенного премьера, а другая газета сообщала,  что слухам этим не следует
доверять, ибо этот Заобский не зря столько  лет  был главой самого коварного
советского ведомства, а то что по  возрасту  он даже старше покойного вождя,
так это наверняка означает всего лишь очередной коварный план Советов, новый
заговор  против  демократии,  и  болезнь  нового премьера  -  первый  шаг  в
осуществлении  этого   заговора.  Сегодня  началась  забастовка  ватиканских
монахов, в связи с чем радиопередача может быть прервана в любое... - и была
прервана.  Настройка  поползла  дальше. Советские  радиостанции все как одна
передавали Шопена,  которого  граждане СССР и  без того уже наслушались,  и,
ежели они своих вождей и дальше будут назначать по принципу "чем старше, тем
надежней", то, похоже, еще наслушаются. Израиль флегматично сообщал о погоде
в  Самарии  и о запросе, который сделал в кнессете  депутат Кармон в связи с
распространяемым  средствами   массовой   информации  мнением,  что   членам
небезызвестной Лиги защиты Дома Романовых следует воспретить въезд в Израиль
ввиду того, что именно Дом Романовых повинен в так  явлении, как погромы. По
шведскому  радио  знаменитый  ансамбль   "Аффа"  пел  что-то  сатанинское  о
депонированных  векселях.  "Голос Америки" в  очередном  "Меланже за декаду"
повторял  недавнюю передачу  о  любимых блюдах покойного вождя в те времена,
когда тот  еще питался человеческой пищей; выяснилось, что  больше  всего на
свете вождь  любил  яичницу, сырые яйца  и гоголь-моголь, так  что аппетит у
Джеймса не разгорелся, а разгорелись подозрения,  и он  стал высчитывать, на
сколько сношарь старше премьера-вождя, получалось, что только на три года, и
в отцы ему годился лишь  с очень  большой натяжкой, - хотя черт его знает, -
так  что  нехорошие подозрения  можно было притушить. Свет  в  сумке померк:
дириозавр тактично предлагал  Найплу поспать до посадки. Температура воздуха
стала  повышаться, зашуршала  влажная вентиляция,  - видимо,  дириозавр  мог
предложить и ванну, и  сауну, но разведчик принял первое предложение и решил
вздремнуть. Согласно  данной дириозавру инструкции, Найпл  должен был хорошо
проспаться  и быть завтра в полной форме. Выпускать его из сумки было можно,
но только на коротком поводке.
     Светало медленней, чем  хотелось бы. Дириозавр  летел  на  восток, где,
если  двигаться туда далеко и  очень быстро, было  уже утро. Но  лететь днем
было как-то несолидно. Еще  дважды лупили по нему из зениток, но очень вяло,
и вообще, как  указывалось, ракеты были тут не серебряные. Рампаль расслышал
вместе с Найплом у себя в брюхе переданное "Немецкой  волной" сообщение, что
Советы  приступили сегодня к испытанию своего нового секретного дириозавра -
и  обиделся. Смысла  в таком сообщении было  не  больше,  чем  в  сообщении,
скажем,   об   испытании  нового  антисоветского  верблюда.  Он,  дириозавр,
во-первых, живой,  во-вторых,  не  советский! Мелкие  людишки.  И все так же
неслужебно  всплывала  отчего-то мысль: "Где мои  дети?" Рампаль  гнал ее из
головы,  но  так  как был он сейчас ящером, то  мысль эта  уходила в задний,
крестцовый мозг и оттуда  уже  ничем  не  вышибалась.  Тем  временем  острое
аэронавигационное чутье дириозавра уже  уловило пеленг сброшенного несколько
часов назад со спутника в Телецкое озера буйка, - сбросить его было довольно
трудно, до такой  степени был  нафарширован  околоземной  космос  советскими
космонавтами, отбывающими  срока на орбитах; буек могли буквально  выхватить
из рук. Но получилось, к счастью, удачно, только рыбы много в Телецком озере
поглушилось, а уж этого хозяйственный император в будущем никак не  одобрит.
Вообще, отношение его к Америке чем дальше, тем  непонятнее. То ли  хочет он
видеть свою  жену,  то ли  нет?  Ван  Леннеп  предсказывал,  что  Катя будет
доставлена в Москву, что в скором времени она встретится с Павлом, - ну, так
смеем  ли мы,  будь  мы даже могущественнейшие из  людей и  даже дириозавры,
противиться  точно известному будущему? Дириозавр поймал левой средней лапой
зазевавшуюся ракету, пущенную откуда-то  из южных  Мугоджар,  и почесал ею в
свербящем крестце.
     Над Алтаем лежало плотное  облачное одеяло, и была глухая ночь. Рампаль
рассмотрел внизу ленточку описанной Катей  горной дороги  и,  гася скорость,
заложил  вираж.  Рампаль был  рад, что  в облака нырять  не  нужно: аймак, в
котором  томилась  проданная  в рабство  императрица,  лежал  выше  них.  От
изменения режима полета  в сумке проснулся Джеймс, и,  чтоб  не  трепыхался,
пришлось   осторожно  прижать  его  яйцекладом.  Кругами  шел  дириозавр  на
сближение  с  горой, нависшей над котловиной с  поселением  в  центре; здесь
дириозавр намеревался прочно заякориться.  Хрустя суставами, ящер  несколько
раз  протягивал длинные лапы к горе - и промахивался. Наконец, чуть ли не  с
пятого  захода,  его передняя пара лап  обхватила гору  метров  на  сто ниже
вершины, его тряхнуло  - и тут  же он включил  брюшные прожекторы. Котловина
немедленно залилась дневным  светом.  Было  видно,  как  внизу мечутся овцы,
собаки,  немногочисленные  лошади, ничего, конечно, не понимающие  -  откуда
взялся свет, заслонивший звезды и вершины скал. В разреженном  воздухе на ту
высоту,  где  завис  дириозавр,  не  долетало  ни  звука,  но  в  начавшемся
переполохе ясно прослеживалась система, - жалкие людишки внизу оборачивались
лицом  к  главной горе и  простирались ниц. Какой-то тип, видимо, старейшина
селения или даже районный шаман, стоял впереди других и повторял руками одно
и то же резкое  движение, будто кого-то призывая. Дириозавр нежно обнял гору
и стал немного ее раскачивать, не стараясь, впрочем, переломить.
     - У-у-у! -  заорал  он через  динамики на весь  Алтай.  Люди внизу явно
услышали  его вой  и стали  ползти  к горе. - У-у-у! -  Гора затрещала, ящер
средними  лапами  отгребал крупные  осколки,  чтобы  ненароком  не  засыпать
котловину. Хрясть! - Гора подалась, еще одно усилие,  и дириозавр понял, что
против собственной  воли верхние  метров сто все-таки обломил. "Не тащить же
это  с собой в  Москву", - подумал он  и попробовал прилепить гору назад, но
отчего-то это  стало  невозможно, началось  какое-то  сопротивление, трещина
расширилась, повалил  дым с  пылью, и дириозавра сильно  качнуло в  воздухе.
Тогда он, не выпуская горы  из рук, всплыл повыше и  заглянул в разлом.  Дым
повалил как из  вулкана, - только  этого не хватало,  - дириозавр направил в
разлом прожекторы,  и тут ему что-то в этом дыму померещилось. Дириозавр  на
всякий случай завопил не своим голосом:
     - Отдайте Катю-у-у! Не то разворочу-у-у!
     И  вот  из разлома  кто-то выглянул. Рампаль оказался  лицом к  лицу  с
волосатым,  исполинским,   очень   восточным   на  вид   стариком,  медленно
поднимающимся из  дыма. Росту дед был в  полдириозавра, невозможные  висячие
черные  усы  были заложены  за оттопыренные уши. В руках держал он старинный
арбалет,  словно  сработанный  по  эскизу  Леонардо  да   Винчи,  заряженный
стометровой стрелой из серебра, и принести такое оружие вреда оборотню могло
больше,   чем   все  советские   несеребряные   ракеты.  Несомненно,  старик
разбирался, когда и чем заряжать арбалет, дириозавр осторожно попятился и  в
душе  немедленно согласился на переговоры. Перед  ним был  удельный владыка,
хорошо  известный   западной  науке  Эрлик-хан.   Вот   что  означали  слова
императрицы "у черта на рогах"!
     - Кончай орать, - глухо произнес  старик на архаичном английском языке,
-  не то получишь. Они же ни слова  по-русски не  понимают, дубовая  голова,
ойротского не выучил, а туда же, Алтай  крошить... Не вздумай крышу мою вниз
бросить, по кусочкам собирать будешь!
     Дириозавр попятился  и повис на  всякий случай  прямо  над  котловиной,
чтобы отбить у Эрлик-хана охоту стрелять прежде времени.
     - Катю! Катю! Катю! - выдохнул дириозавр  три языка пламени,  от чего у
монгольского тролля побежала рыжая  соль  по усам. Старик  не обратил на это
внимания,  оперся  на край щели и перегнулся  вниз, потом  забормотал что-то
очень тихо,  явно на тюркском  языке.  Видимо,  слух  его был острей,  чем у
Рампаля, никакого ответа оборотень не расслышал, а Эрлик-хан уже переводил:
     - Не верят они,  что ты ее не съешь, а сама  не пойдет.  Поглядел бы на
себя, рожа  поганая,  сам  бы  испугался. За твою  Катю деньги  плачены,  но
сама-то  она здесь уже задаром не нужна, негожая  она, неработящая. Сам ее к
себе выманивай!
     Ну, чем  выманивать  - позаботился ван Леннеп.  Дириозавр опустился  до
предела  допустимого и  выпустил  из  живота  длинный,  гибкий,  непристойно
розовый яйцеклад, на лодочке которого в полном обалдении ловил воздух руками
Джеймс.
     -  Рома! -  услышал  он  отчаянный  женский  вопль. От  смрадной  толпы
отделилось что-то  очень грязное и бросилось к яйцекладу. Миг - и это что-то
было  вместе с воздушным потоком  всосано в ту же  лодочку, а  еще через миг
дириозавр спрятал яйцеклад в брюхо.
     -  Все?  - спросил  волосатый владыка,  беря  прицел в брюхо ящеру. Тот
вместо ответа  вознес  над головой  старика  отломленную часть  горы. Старик
бросил  арбалет  и  ловко подхватил гору снизу. - Вот  так-то лучше, обожди,
кронштейны  прилажу... Вот так. - И гора  встала на место. Эрлих-хан исчез в
недрах, даже поблагодарить  его Рампаль не мог. В качестве благодарности  он
похрустел ракетными установками в суставах, больше ничего не смог придумать.
Только и доклубилось из недр до  его чуткого  телепатического слуха: "Воздух
чище  будет..."  Рампаль погасил  брюшные  прожекторы  и медленно поплыл  на
северо-запад. Он имел инструкции ни в коем случае не торопиться.
     Джеймс  тем  временем очнулся  в  неожиданно  темной  сумке, попробовал
встать  на  ноги и  понял,  что  сейчас помещение быстро переоборудовалось в
баню. "Будьте добры, помогите императрице привести себя в порядок, - услышал
Джеймс у себя в голове, - сами понимаете,  антисанитария".  Он нащупал возле
себя ушат, мочалку, здоровенный кусок душистого мыла.  "Интересно,  какой он
это  все железой  выделяет?" - отрешенно  подумал Джеймс.  Откуда-то хлынула
вода.  На   ходу  раздеваясь,  разведчик  пошел  искать   Катю.  Все-то   он
предусмотрел,  голландец чертов. Хоть бы свет не зажегся, покуда императрица
не отмоется от первой грязи. "Не зажжется", - прозвучало у  него в голове, и
сразу последовал ответ на даже  мысленно  не  произнесенную еще фразу: "Я не
подглядываю, я, к вашему сведению, самка".
     Дириозавр медленно  плыл на  запад, догоняя  уходящую ночь.  Ничуть  не
интересуясь своими пассажирами, которые, как он знал из предсказаний, должны
быть только вовремя накормлены, не более, а в остальном им хватит друг друга
и музыкального  сопровождения,  ящер поймал  нужный стратосферный  поток  на
сравнительной  небольшой, в десять километров, высоте и  залег  в  дрейф. Не
нуждаясь в сне,  Рампаль  почему-то чувствовал, что самое время поспать. Это
оказалось  физически   невозможно,  весь   деятельный   организм  дириозавра
противостоял слабому человеческому желанию. Тогда  со скуки  Рампаль покинул
стратосферу и опустился  до смешной высоты  не более  трех километров и стал
разглядывать проплывающую под  брюхом  черную землю  Казахстана,  изрезанную
длинными лучами с военных баз.  К городам  приближаться не хотелось. Рампаль
попробовал  глянуть в небо, но  там звезд почти не было, одни  искусственные
спутники мотались в прорехах облаков. Со скуки он посмотрел назад - и немало
удивился.  Как букашка, семенил за Рампалем в  воздушном океане  еще  кто-то
очень маленький, словно каноэ за лайнером. Букашка  гребла вовсю,  выбиваясь
из сил, очень ей, видимо, хотелось быть поближе к дириозавру, и лучилась она
любовью и восхищением. Дириозавр пригляделся и ухмыльнулся. Там, сзади, плыл
с  изрядной скоростью натуральный  гибрид велосипеда с автоматической пилой.
При  всей  нелепости  конструкция   букашки  поражала  своим  совершенством,
наметанный глаз сразу  дал ящеру знать, что из двух еле приметных людей один
правит  букашкой,  а другой лежит мешком  -  пассажир,  значит.  "И  у  меня
пассажиры..." - подумал дириозавр и поддал на полок пивного пару.
     Исполин представил себя акулой воздушных просторов, точней, даже китом,
возле которого  плывет  рыба-лоцман.  Сзади она плывет  у акулы,  спереди?..
Дириозавр этого  не  помнил, но решил: если кто обидит  эту  милую козявку -
обороню, пусть летит со мной. Впрочем, она и сама не из робких, раз  за мной
увязалась. Задумавшись, дириозавр почесал в крестце очередной тупой ракетой,
со вздохом подумал о неведомо где обретающихся  детках - и полетел дальше на
четвертой крейсерской скорости, чтобы козявка не отстала.
     Она не отставала.



        9
     <i>Приезжие удивленно смотрели на этот воздухоплавательный аппарат.</I>
     ФАЗИЛЬ ИСКАНДЕР
     СТОЯНКА ЧЕЛОВЕКА
     У него был даже паспорт, и звали его Сокольник Ильич.
     В деревне его звали просто Соколей, и, кроме нескольких долгожительниц,
никто  без него  деревню  не помнил. Он появился здесь в  конце войны, когда
советские  войска,  освободив  Германию   от  немцев,  переживали   глубокое
разочарование  по  поводу  того,  что  им не  дали опять  вступить  в Париж.
Мальчика  приютила  тетка Хивря, до войны еще  понявшая,  что мужиков беречь
надо,  а в войну окончательно признавшая, насколько  это  существа хрупкие и
ценные. Несмотря на  всю заботу, мальчик  не  научился  даже читать; судя по
всему, его чем-то контузило в начале войны, когда он еще и в школу не пошел.
С легкой  руки  Хиври считалось, что он  цыган, фамилию ему  дали  на всякий
случай Хиврин, а  отчество по  вождю,  так надежней. Да и глаза у парня были
цыганские, черные и пушистые. Вряд ли,  впрочем,  был он  настоящим цыганом,
вряд ли выжил бы цыганенок под оккупацией,  евреи вот еще иной раз выживали,
а  цыгане  редко. Он жадно грыз травяные  сухари тетки Хиври, сопел горбатым
переломанным  носом,  упрямо утверждал,  что его  зовут Сокольник  и  ничего
больше не мог  рассказать.  Только  по мокрой одежде  догадалась  тетка, что
пришел он, видимо, с  запада, переплыл  реку Смородину. Смородина в этот год
встала  поздно, остался мальчик  в деревне грызть  свои первые  в  жизни  не
краденные, но доброхотно поданные сухари.
     Шли  годы  над селом, шли над всей западной Брянщиной, но читать Соколя
не  научился все равно.  Живи он  в  другой  деревне,  бабы,  может  быть, и
приспособили его под племенное воспроизводство, как случилось это с тысячами
других  мальчиков в обезмужичевшей стране, -  но не здесь. Пантелеич,  тогда
совсем еще в сладком соку, вынут был Хиврей из засмоленного дубового дупла и
водворен в сторожку  у околицы, в остаток каких-то графских служб, - так что
развратом нижнеблагодатские  бабы  не  занимались,  а  ходили  к  сношарю  в
сторожку, постепенно  привыкая  к цивилизованной  яичной  форме человеческих
взаимоотношений. Когда закончили бабы ладить  Пантеличу  новую избу, то, при
обширном стечении глазеющего женского царства, перешел сношарь из сторожки в
новое жилище  и у самой  калитки увидал черноглазого мальчугана со сломанным
носом. Прикинул: мой? не мой?  По всему ясно было, что не его, другой кто-то
старался,  южных, может,  кровей,  может,  и с талантом старался, а вышел-то
все-таки чужак. Взор сношаря стал  неодобрительным, таким взором он запросто
мог хоть  кого сглазить. И тут же понял  великий князь, что никого он тут не
сглазит, такая чистая черноглазая душа была перед ним. Сношарь  отвел взор и
пошел  дальше, вслед за ним в калитку  повалили бабы, а мальчик остался один
стоять за забором: входить добрая Хивря ему строго-настрого запретила.
     Скоро стали нарождаться в деревне новые мальчики, да и военные карапузы
вымахали в один рост с Соколей, а  потом обогнали его. Он оказался той самой
маленькой собачкой, которая  до старости щенок. В  школу пойти не  смог, а в
сорок девятом году пришлый,  очень тихий милиционер на  глазок записал его в
свои  бумажки  совершеннолетним,  к  военной  службе  совершенно  не  годным
Сокольником  Ильичом Хивриным,  и  юноша прочно вписался  в ландшафт деревни
вместе  с птицефермой, водокачкой Пресвятой Параскевы-Пятницы, Верблюд-горой
и  тремя  тропинками  к дому  сношаря. Почему вот имя  у  него  было  только
странное такое?
     Из  положения добровольно взятого нахлебника Соколя начал переходить на
положение дурачка Христа ради.  Лет шесть  ночевал он по  разным  дворам, не
соглашаясь  оставаться  в  доме  приемной  матери, Хиври:  у  той подрастали
дочери,  а  женского  пола мальчик боялся. Наконец, прибился Соколя  к двору
молодого  кузнеца  Василь Филиппыча, которого сельчане любили не шибко, хотя
был он местным, но ходил  на войну,  потом долго сидел,  как  полагается,  и
вернулся только в пятьдесят пятом. Что был  кузнец из своих, ясно доказывала
его прежде времени облысевшая личность,  но уважения это ему не  прибавляло,
сделан  он  был  еще  до  коллективизации,  в  двадцатые,  когда  и  Луку-то
Пантелеича  по-настоящему ценить не умели. Принес Филиппыч с  войны, точней,
оттуда,  где  потом  был,  странное  прозвище  "Бомбарда",  с  ударением  на
последнем  слоге;  впрочем,  прозвище с него  с годами,  как шкура  змеиная,
сползло, а на  бабу евонную, опять же, как гадюка, наползло, и в просторечии
звали ее только Бомбардычихой. Лишний рот при своих пяти мал мала меньше был
кузнецу  не  в тягость,  нашел  он  Соколе  применение  и  числил  при  себе
молотобойцем:  поест, болезный, хлебушка с утра, а  к вечеру, глядишь, уже и
плуг  наладил,  что с  вечера  Васька Мохначев приволок  на  починку, сам-то
кузнец,  по  непостигнутости  им механики и других гитик, ни  в  жисть бы не
починил.  Так что вечером уж не дать ему хлебушка  - Бог накажет. И  давали.
Жил Соколя  как мог, спал весь  год в холодной риге,  никуда не отлучался  и
даже в  выборах участвовал. К концу шестидесятых вдруг обнаружили  сельчане,
что  дурачок Соколя  стал совсем седым. Сколько ему было лет? Под сорок?  За
пятьдесят? О  том помнила, может быть, одна Хивря, но она про  мужиков умела
помалкивать, одинаково про каких, поэтому выяснять это было  негде. Посыпало
Соколю снегом - ну, стало быть, послал Господь снегу.
     Как-то  брякнул кузнец  жене в подпитии, что головы-то у Соколи нет, да
руки  зато  золотые,  молот  вон  как прихватисто держит. Было  это  вранье.
Во-первых, молота Соколя никогда и поднять бы не сумел, да и  горн у кузнеца
не  топился  месяцами, Соколя все  умудрялся делать  вхолодную, - во-вторых,
голова у Соколи  все-таки была. Думать ею он, конечно, не умел, но имелось в
ней некое врожденное чувство гармонии. Проснулось  это чувство в нем  тогда,
когда проявилось нынешнее  самосознание; произошло это с  ним в смрадной яме
над берегом илистой реки, где очнулся он  посреди  трупов незнакомых людей в
грязных цветастых тряпках. Тогда Соколя выполз из ямы, поглядел на дымящуюся
вокруг землю и пошел куда мог,  прочь от реки.  К ночи нашел труп с ложкой и
манеркой  в руках,  не донес солдат ложку до рта, не пообедал.  Мальчик съел
кашу за солдата и  вспомнил, что зовут его Сокольник. Потом, как белка, влез
на искореженный взрывом бук и  бросился вниз,  отчетливо сознавая, что это -
прямая дорога к тем, с кем он сейчас оказался так  негармонично разлучен. Но
до  земли мальчик не  долетел,  его падение  стало  горизонтальным  полетом.
Утратив память и почти весь  рассудок, мальчик зачем-то обрел умение летать.
Но куда деть это умение, зачем оно ему,  мальчик не знал. Он ушел в заросшие
лесом горы,  пользуясь новым умением только для добычи  пропитания, живность
над полонинами размножалась  от  безлюдия, от  полного отсутствия  партизан,
которые через  тридцать с  лишним  лет  будут обнаружены краеведами в каждом
здешнем  дупле;  прожить  летающему  мальчику  было  нетрудно,  в его  дупле
партизаны не водились, только улитки. Что  ни день, правда, его тянуло уйти,
или  улететь,  в ту  сторону,  с которой всходило  солнце, но  он побаивался
открытого пространства. Видимо, были  с  востока те  люди, среди которых  он
очнулся в яме  над речным  берегом, видимо, шли они на восток  - но в  живых
остался  он  один.  В  нем  росло  и  совершенствовалось  чувство  гармонии,
неожиданно для  себя  находил  он ее признаки и  в полете  белки-летяги, и в
устройстве брошенного танка, даже если его разворотило прямым попаданием два
года  назад.  Именно  поэтому  Соколя  не любил  свое умение летать:  в  его
способности  гармония отсутствовала, это  был  чуждый  природе сдвиг. Соколя
прекрасно понимал, что летать не предназначен, и мечтал построить что-нибудь
гармонично-летающее, вроде  самолета,  раз или два  пролетевшего над  лесом.
Бескрылатому, каким был от рождения Соколя, гармоничным казался только умный
полет птицы,  мухи, самолета, ибо все гармоничное - объяснимо и завершено  в
самом себе.
     Война,  добравшись  в  обратную  сторону  до  Буковины,  сшибла  его  с
насиженных гор  и  погнала  на восток,  куда все  еще глядели  его цыганские
глаза.  Он  заставил  себя  идти пешком,  хоронясь  от  людей,  но  по ночам
подкрадываясь  к  ним  и  ловя  звуки  человеческой  речи, в  которой  также
слышалась ему гармония, особенно  если  кто-нибудь ругался  красиво. Поздней
осенью, умирая от голода и  усталости, пришел он на берег неведомой реки и в
изнеможении опустился на желтую, подернутую инеем траву. Рука его нашарила в
траве  старый,  осклизлый гриб  и  жадно  схватила  его.  "Подберезовикэ"  -
вспомнилось ему слово на родном языке. Но есть гриб было нельзя, он горчил и
расползался в руках. В отчаянности от такой безобразной негармоничности мира
Соколя переплыл реку, целясь попасть к чуть видным огням какой-то деревни, а
наутро  был подобран  под  Верблюд-горой добрыми нижнеблагодатскими  бабами.
Умение  летать  он  с радостью  похоронил в сердце  своем: нижнеблагодатская
бедная жизнь обернулась к нему какой-то незнаемой гармонией, - собственно, и
остался он жить в селе