я харчи. Собрав, он попробовал сунуть поднос Тоне
в руки, но та его оттолкнула.
     - Холосо,  холосо...  -  примирительно забормотал  Клюль,  скрываясь  в
неосвещенный  коридор,  - сюкся все скусает, потом плиходи смотлеть, как  он
умилать будет, если не умлет, музика иди колмить...
     Павел,  наконец,  сообразил - по какой именно причине  смерть какого-то
неведомого  генерала  могла  Тоню так  поразить.  Поскольку  в  нынешней  ее
верности он  не сомневался, а  Сапрыкин,  непогребенный и мелкорасчлененный,
лежал в какой-то сторожке, решил с ревностью не лезть. Он выловил из кармана
два шарика жидкого валидола и сунул  их Тоне в рот. Тоня поглядела  на  него
совершенно собачьими глазами.
     Тоня  благодарно  кивнула  и  вылетела  вслед за  Клюлем.  Павел сел на
подоконник, даже одну ногу на него поставил. Шелковников беспрестанно отирал
пот  со  лба,  Сухоплещенко  являл  собою соляной  столп, - было ему  отчего
онеметь,  такой ляп приключался с ним едва ли не впервые,  выходит, человек,
которого  он искал  столько  времени,  спокойно стоял  напротив  особняка, а
подполковник принимал его за  охранника из собственной службы. Елена ласково
озирала присутствующих и курила сигаретку с любимым запахом женьшеня. Только
Всеволод  испытывал  сейчас и неудобство и беспокойство.  Ему было невмоготу
ждать приступления  к новым обязанностям. Он их ждал, он их дождался, теперь
он все сделает, как задумал, императора он поблагодарит в  другой раз. Павел
быстро понял его состояние.
     -  Всеволод, не забудьте в министерстве сказать им,  что  ваше воинское
звание  - бригадир, -  Павел гордо глянул  на  присутствующих,  интересуясь,
поймет  ли  кто-нибудь  значение  этого  вот  уже  почти  два  столетия  как
упраздненного  чина,  среднего между полковником  и генералом. Сразу  давать
Глущенко генерала он  все-таки не решался. И  по лицам понял, что  уразумела
его ход одна Елена.
     - Павлик,  -  сказала  она  совершенно по-домашнему,  -  может быть,  я
разъясню бригадиру кое-что, чтобы он сразу сориентировался?
     Павел кивнул. Он  был бесконечно благодарен Елене за излучаемый уют, то
единственное, чего был лишен уже почти год, с того самого сентябрьского дня,
когда похоронил отца. Павел почуял,  что от Елены исходят уют, спокойствие и
какая-то во всем, так сказать,  фундаментальность.  Словно все они, еще  так
недавно чужие друг  другу и  по большей части друг о друге даже  не знавшие,
внезапно  слились  в  одну  семью, одну  крепко спаянную боевую фалангу, для
которой присутствие Елены так  же необходимо, как  нужна пальцам соединяющая
их ладонь. Попробовал бы  Шелковников назвать  его  Павликом. А для его жены
такое обращение к  государю было  в  самый  раз.  Он  почти  принял  решение
пожаловать Елене какое-нибудь боярское звание, но пока не мог придумать, как
это сделать, чтобы  и мужа ее не  обидеть, и лишнего ему не  дать ненароком:
сделаешь ее графиней, так и генерал станет графом, а ведь и без того получил
уже немало. Елена увела  Всеволода Глущенко в коридор, тот не сопротивлялся:
понял,  что женщина  эта, кажется,  занимает  в  государстве одно  из высших
паханских мест, так что отношения с ней должны быть в законе, правильные.
     Неизвестно,  о  чем  Елена  беседовала  с  Всеволодом,  но  вернулась в
гостиную она  минуты через три, притом одна, а Павел  кресло для нее оставил
пустым.
     -  Он  уже  поехал.  Он  понятливый.  Ты,  Георгий,  не  волнуйся,  это
совершенно наш человек. У вас, государь, редкий нюх на людей.
     Дверь открылась, на пороге возник швейцар.
     - Просит доложить о  себе  доктор  медицинских наук  Эдуард  Феликсович
Корягин!
     Шелковников полез за вторым платком. Тестя он тоже здесь никак не ждал.
Такой,  видимо,  день.  Из  огня да  в  полымя.  Слава  Богу,  развязался  с
милиционерами, будут сейчас осложнения с попугаями.
     Эдуард Феликсович и впрямь явился сегодня в Староконюшенный собственной
персоной.  Причем  сделал это  на  свой страх и  риск, выяснив,  куда именно
полагается  идти  и  когда -  даже не  у старшего  зятя,  а у  одуревшего от
кулинарных  потуг  нынешнего своего внеслужебного положения  Аракеляна.  Все
началось  на прошлой  неделе, когда в  дом  закатился  Ромео, один, конечно:
молодую жену оставил где-то протрезвляться. Дома был, по счастью, опять один
дед  -  это  новоиспеченного  принца  несказанно  обрадовало.  После  первых
лобзательно-приветственных  акций  Ромео,  не   долго  думая,  вручил   деду
копенгагенский  подарок,  ящичек  с  яйцом.  Пропажи датских  писем  дед  не
обнаружил,  это  Ромео прочел  по  глазам  деда.  Сердце  деда,  признаться,
дрогнуло,  когда  он понял,  что  внук привез ему яйцо. Но стоило ему ящичек
открыть - сердце так же и упало.
     - Это чье яйцо? - грозно спросил дед. - Твое?
     - Твое... - растерянно ответил внук.
     - Мои все при мне! - еще более грозно произнес дед. - Я тебя чему учил?
Чье, спрашиваю, яйцо? Какой птицы?..
     - Попугая... Так я думал, так мне продали...
     - Ты видел когда-нибудь яйцо такого размера у попугаев?  Такое огромное
- видел когда-нибудь?
     - Я думал - это  очень большой  попугай, поэтому  и яйцо большое... Ну,
такой же большой,  как мамонт против слона... - у  Ромео от дедовой атаки  в
речи вдруг прорезался  отцовский  акцент,  хотя  он,  как  и младшие братья,
по-армянски знал две буквы и три слова.
     - Мамонт? - взревел дед, - Мамонт! Яйцо мамонта, значит, мамонтовое?
     - Дед, чье  тогда это яйцо?  Дорогое же! - совсем растерялся  Ромео. Но
растерялся, как ни странно, и дед.
     - Там поглядим, высижу сперва, - дед повертел яйцо, - попробую.
     Ромео  сильно  заторопился, похоже,  с остальными  родственниками он не
очень стремился свидеться. Дед определил яйцо в инкубатор, стоявший у него в
попугайном чуланчике, там, где он учил попугаев разговаривать. И решил, что,
кто бы из  яйца ни  вылупился, пусть он в  доме  поживет,  хоть  гусь,  хоть
канарейка. Вылупления  ждать пока было рано.  Но ясно было деду, что никакой
это не попугай. И тем его обычная мрачность только усугублялась.
     Вторая  печаль одолела  его вчера.  Позвонил прямо  из зоопарка  старый
друг-броненосник,  попросил срочно  приехать  и уже в зоопарке, укрывшись за
спинкой любимого обоими дедами белоспинного самца-гориллы, поведал  Корягину
невообразимую  историю.  Попал в  нее  он  сам  по вине давно покойных своих
приемных   родителей,   не   сумевших   должным  образом  утаить   настоящее
происхождение воспитанника. Сидел  друг Корягина не за  происхождение, а  за
попытку отколоть  Красноярский  край  - там  он жил  в те  годы - от СССР, и
тогдашние  спецы  до  его настоящей фамилии  не добрались.  А  вот  нынешние
оказались  не в пример квалифицированнее.  И  друг открыл  деду тайну  своей
жизни,  которую весь  век таил  и полагал,  что унесет  прямо из зоопарка  в
могилу. Ан нет.
     Оказалось, что лагерный друг-броненосник,  которого  дед  Эдуард добрых
четыре года кормил больничными кочерыжками, Юрий-то действительно  Юрий,  но
не Александрович, как всегда считалось, а Арсеньевич, и не Щенков, а, как ни
странно,  Свиблов. В  1918 году, когда  пьяная  толпа громила  под  Брянском
усадьбу, где  прятались  от  столичных  событий всемогущий  Арсений  Силич и
преждевременно одряхлевший на монтекарловской и тысяча девятьсот пятой почве
Сила  Димитриевич  со  своей  семьей  и  приживалами,  -  в  ту  самую  ночь
красноармеец Саша  Щенков  втихую  дезертировал.  Мальчик он был смышленый и
понял, что кто уж  очень смело  в бой пойдет  за власть  Советов, тот  очень
быстро так же и умрет весь, как один, в  борьбе за это бесплодное начинание.
Намереваясь впоследствии, когда эта  самая власть кончится,  обеспечить свое
будущее,  прихватил Саша  с  собой  последнего отпрыска  свибловской  ветви.
Маленький Юра прижился в сибирской  деревне, знал свою фамилию и помалкивал,
полагая, что  со Свибловыми на белом свете все кончено. Но вот недавно узнал
он, что не все  с ними кончено, ибо  в те же зимние  дни восемнадцатого года
двоюродный брат его родного деда Силы, Андрей  Григорьевич  Свиблов, спас, а
потом еще  десять лет воспитывал отца  нынешнего, то есть будущего, конечно,
императора, Федора Михайловича Романова.  Узнал об  этом Юрий  Арсеньевич от
тех, которые  его теперь вызвали, сообщили, что все все давно знают, кулаком
по  столу стукнули и ...  посулили  золотые  горы. Юрий Арсеньевич, которому
стукнуло уже семьдесят два, рассказал обо всем  этом Корягину, скрутил козью
ножку  и  залился  горькими слезами, а белоспинный самец гориллы, чуя  беду,
грозно зарычал у себя в клетке, еще более грозно бухнул себя кулаком в грудь
и стал яростно зевать на деда Эдю,  выражая тем самым высшую угрозу. Но  дед
Эдуард был все же на два года старше Юры, он в их союзе  всегда главным был,
он  дождался,  что верный друг  выплачется,  потом потрепал его  по колену и
постарался убедить в том, что ведь могли же предложить и нечто гораздо более
худшее, нежели золотые горы. К примеру, в прежние  времена вызывали и вообще
ничего  не предлагали, а  сразу  давали. А  тебе,  галоша старая, даже время
подумать обеспечили, вот ведь сидим  с тобой  тут на свободе и закусываем, -
или же, извини, тебя  горилла белоспинная, этот твой самый Роберт Фрост в ту
же  организацию защищать  ходил  и  зевал  на  всех?  Друг  разрыдался  пуще
прежнего. Пришлось дать по шее.  Щенков,  успокоившись,  поверил, что бравый
мужик в штатском, этот самый Дмитрий Владимирович, с которым довелось насчет
золотых гор болтать, ничего не имел в виду, кроме того, о чем говорил. А раз
так -  пусть слушает  условия.  Нужно  ему,  чтобы  Щенков  немедленно  стал
Свибловым?  Так  пусть  примет во  внимание,  что перед  ним  не  кто-то,  а
заслуженный работник  зоопарка,  знатный  броненосовод,  человек  известный,
графский  титул  и  родовые поместья дать  кому хочешь  можно,  а репутация?
Дорого  стоит  она,  репутация  эта!  Так  что  давай,  друг хороший, реветь
перестань, ясно объясни, чего он  тебе предложил. "А я  ему - оставьте  меня
при  броненосцах..."  -  "А он  тебе?" -  "А он мне  - Свиблово, мол,  район
хороший,  другие  поместья тоже  вернем,  а  впоследствии башню  кремлевскую
вашего имени тоже выделим, сейчас,  мол, это очень важно, чтобы вы все добро
назад приняли, оно у нас просто на  сохранении было. Намекает, мол, какая-то
сверхважная персона ставит условием, чтобы Свибловым все вернули, не то она,
персона, что-то там  натворит, не то на что-то не согласится, я  не понял. А
Свибловых нету никого, ни настоящих, ни косвенных, даже  за границей никого,
они  землю  любили,  тут их всех в нее и положили. Я, мол,  один  Свиблов. А
какой  я  Свиблов?"  -  старик разрыдался  пуще  прежнего. "Не  Свиблов,  не
Свиблов, - успокоил его  дед Эдуард, - ты  дурак старый". "Вот я и говорю, -
хлюпая носом, ответил  броненосник,  -  не Свиблов.  А он  мне настоятельно:
размышляйте, мол, дня три, а дальше - уж не знаем, что и предпринимать, если
не согласитесь, предпримем что-нибудь. И выписывает мне пропуск наружу.  Ну,
я сразу к тебе..." - "А я что?.." - "Я  решил - не  буду графом, если  ты не
будешь хотя  бы  князем. Вон, у нас даже слон еще  и "Боже, царя храни" петь
пытается, а вовсе не только матерится, как в газетах пишут, а майны, то бишь
индийские скворцы,  вовсе  Пуришкевича декламируют..."  - "Юра, а ты  не?.."
Щенков  неожиданно  обиделся.  Из дальнейшей беседы стало  ясно, что  старый
броненосник совсем рехнулся  и скорей погибнет,  чем примет титул  без того,
чтобы и дед Эдуард тоже титул получил.
     Дед поразмышлял  надо всем этим вечерок, умножил два на  два в  связи с
тем,  что теперь  одни только пни в лесу не знают про то, что в России скоро
царь  будет,  посоветовался с  попугаем  Пушишей,  большим  специалистом  по
вопросам Реконструкции, все  для себя решил -  и взял младшего зятя за вымя.
Вымя  нынче  у  Аракеляна слабое было, он занимался одной только кулинарией,
прочее  его  не  касалось,  да  и  какие  могут быть  секреты  от  семейного
начальства, - и, не долго думая, выпалил он деду и  адрес в Староконюшенном,
и пароль для  входа, мол, сходите туда, Эдуард Феликсович, да выясните сами.
Дед  понял,  что  без  его  личного  вмешательства  Реконструкция,  глядишь,
расклеится,  а он  против нее  ничего  не имел, лишь  бы Юра  Щенков  рыдать
перестал  и попугаи  все  здоровы были с внуками вместе. И  решился  пойти к
Романову  сам, понятия  не  имея,  чего  он может там  добиться.  Разве  что
титула?.. Зачем он на старости лет? Вон, Игорь получил. Что толку? Ромео еще
больше получил. Что толку?  Яиц различать  не  умеет, тоже  мне... Свернув в
Хрущевский  переулок,  он  зябко повел  плечами,  давно не вспоминал,  что в
Москве такие названия  с восемнадцатого  века есть, однако же были в  России
дворяне!  Вдруг  уперся  дед  взглядом  в  неприметную вывеску:  "Посольство
Великого  Герцогства  Люксембургского". Как можно  забыть этот  дом! Прежний
посол вот уже седьмой год как  угнан террористами и не найден! Так что  вот:
ежели хочет император с ним, Эдуардом Корягиным,  иметь дело, пусть вызволит
этого очаровательного человека! А  тогда  добро,  приму любой титул, Щенкова
уломаю, еще и попугая подарю!
     -  Доктор медицинских  наук...  - начал было  швейцар по второму  разу,
полагая, что старик замешкался, но тот уже стоял  на пороге, обводя глазами,
по сути дела,  свою  собственную  семью с небольшими дополнениями,  старшего
зятя,  старшую дочь и с  ними... Господи  прости, вылитого императора  Павла
Первого, только сильно  помолодевшего.  Ну ладно, Свибловых там прочхали, но
как  человека  с  такой  внешностью,  да еще  Романова,  прочхали!  Впрочем,
кажется, он не прятался. Ну, тогда, конечно, и должны были прочхать.
     Павел  стоял,  понятия  не  имея, кого это  еще  принесло.  Незаменимый
Сухоплещенко молчал, положение опять спасла Елена.
     - Павлик, это мой папа.
     -  Очень приятно, - сказал Павел, с достоинством  пожимая руку старика.
Перед отцом такой милой женщины нечего было становиться в ледяную позу.
     - Я по делу,  Павел Федорович, - сказал Эдуард Феликсович,  опускаясь в
уступленное дочерью  кресло под латанией, - неувязка с  другом моим, с Юрием
Свибловым.
     Павел поперхнулся.
     -  Да, с  Юрой  Свибловым,  это мой  друг по  давним временам. Мы с ним
вместе...  э-э... служили. Под Воркутой, знаете  ли.  Тут кто-то  из  ваших,
некто Дмитрий Владимирович, кажется...
     Елена и Георгий переглянулись.
     -  Да,  Дмитрий  Владимирович...  Мучил  его, чтобы тот принял  на себя
станцию метро  Свиблово.  Ну, а человек  он и робкий  и ветхий, и  я  пришел
поговорить вместо него.
     Павел хорошо  помнил условия сношаря  и совершенно не  хотел жертвовать
присутствием  единственного приятного ему из родственников  на коронации. Он
сам дал указание - хоть из-под земли достать любого Свиблова  и полагал, что
никто пока не найден. А тут -  ну  и  сюрприз.  Сухоплещенко  молчал,  но не
краснел. Павел решил действовать сам.
     - Ах, вот что... Вот какое дело. Но ведь это и в самом деле необходимо.
Нужно,   чтобы   Свибловы   согласились   принять   назад   хотя  бы   часть
реквизированной  собственности. По заслугам и потребностям. Да ведь я  и сам
по прабабке Свиблов!
     - Вот  что...  -  протянул  Эдуард Феликсович. Это  было  приятно,  что
император оказался родственником лепшего  кореша  по лагерю. Потом вспомнил,
что через  внука в  родственники  императору он и  сам  уже  попал,  и резко
помрачнел. -  В  таком случае, Павел  Федорович, должен  вам заявить со всей
ответственностью, что без выполнения предварительных условий Юрий Свиблов не
примет из ваших  рук решительно ничего. Он,  впрочем,  ставит условие  очень
вздорное, он требует титул, простите, для меня...
     Шелковников беззвучно присвистнул.
     -  Титул для меня, но я уговорю его эту блажь оставить. У меня, правда,
есть  свое  контрусловие, может быть, вы сочтете его незначительным, но  это
важно.
     Павел склонил голову - мол, слушаю.
     - Так  вот. Лучший мой  друг, посол  Люксембурга в...  Советском Союзе,
Жюль  Бертье,  вот  уже  семь... или  восемь?..  лет как  похищен ливийскими
террористами.
     При имени Бертье за дверью раздался грохот упавшего подноса.
     Дверь на этот раз даже и не открылась, но было ясно, что Тоня уронила и
второй  вариант ужина. Потом раздался  жалобный лепет чукчи: "Одна смелть  -
холосо, две смелти - лутьсе..." и звуки смолкли. Шелковников отлично помнил,
что  Тоня в свое время как раз обслуживала этого самого Люксембурга, то есть
посла,  украли  его не вовремя, но смолчал.  В нем росло тусклое раздражение
против этой девицы. Когда Сухоплещенко подыщет другую? Еще не хватало, чтобы
эта шлюха выбилась в царицы! Впрочем, и такое бывало... Надо быть готовым ко
всему.  Он  ощутил  прилив  яростного  голода,  но  лезть  в  портсигар  при
императоре не решался. Император, впрочем, тоже глотал слюну.
     - Отлично, - оборвал Павел монолог деда и  обратился к генералу. - Что,
можем мы этого посла вызволить?
     - Можем,  -  ответила  за  мужа Елена, - Бертье в Триполи,  в Ливии.  В
черной тюрьме,  в каменном мешке  и так  далее. Муаммарчик  требовал за него
выкуп атомными бомбами.
     Шелковников  поглядел на жену со  скрытым ужасом и еще - с восхищением.
Сам он ничего подобного не знал. Во женщина, а?
     - В ваших возможностях, Павлик, обратиться за содействием к дириозавру.
     Павел  вспомнил,  что  жену ему  доставил с Алтая  этот самый  персонаж
нынешних  довольно смешных  анекдотов,  и его  передернуло.  Но  мысль  была
неплохой, бомбежки каменными яйцами боялись сейчас во всем мире больше,  чем
атомной  войны. Уже  ни один политический деятель не  имел права  сбрасывать
летающее чудо-юдо со  счетов. Много десятков  страшных пятигранников,  грозя
ужасными  вылуплениями, уже лежало в самых неудобных местах по всему миру. И
жертвы тоже были.
     - А? - спросил он у генерала. Это осуществимо?
     - Дириозавр нам не подчиняется...  Но есть возможность запросить  через
дипломатические каналы, все-таки речь идет об освобождении заложника...
     -  Вот  и  отлично. Милостивый государь,  исполнение  вашей  просьбы мы
гарантируем.  А  вы  уверены,  что  ваш  друг,  если  все  условия соблюсти,
согласится?  - Павлу  исступленно хотелось  есть, и потому так же  хотелось,
чтобы  этот нескончаемый  поток посетителей иссяк.  - Может быть, вы все  же
согласитесь принять от нас... титул?
     Дед покосился на императора.
     - В мои-то годы... Подумаю. Но если гарантируете, что вызволите Бертье,
то приму, если такая надобность.
     - Вы откуда родом?
     - Э, не пойдет. Я, Павел Федорович, Крым люблю, вот вы  мне там чего не
то поскромней подберите...
     - Согласен. Очень рад вас видеть.
     Дед понял, что время истекло, и поднялся.
     - Георгий, подвезешь?
     - Вас довезут, Эдуард Феликсович. Мне надо еще задержаться.
     Павел  поглядел  на  генерала, как  еж на змею.  И  снова  Елена поняла
неловкость  положения  и нашла из  него выход.  Она  поднялась с  кресла и с
грацией, которую нечасто встретишь у женщины  на пятьдесят пятом году жизни,
подошла к мужу.
     - Георгий, - мягко, но решительно произнесла она. - Дай сюда портсигар.
Точней, оба портсигара.
     Шелковников горестно,  но беспрекословно отдал  ей оба,  уповая лишь на
скорое возвращение Сухоплещенко с другой парой, заготовленной  в автомашине.
Сухоплещенко исчез. А Шелковников еще больше опечалился: что у нее, у Тоньки
этой,  руки  глиняные, и она подносы все  время роняет? Елена  тем  временем
открыла портсигары, взяла в руки и, словно два блюдца, поднесла Павлу, очень
удивленно взиравшему на эту сцену  с подоконника. Никогда не подумал  бы он,
что  дворянин Шелковников носит  при себе  два  бутерброда  с черной икрой в
одном  портсигаре,  два  бутерброда с  красной -  в другом.  Но как  же  это
своевременно! В свете  того,  что Тоня  еще когда-а  в  третий  раз  пожарит
осетрину. Чукча сегодня, видать, уже целого осетра съел.
     -  Угощайтесь,  Павлик,  -  сладко  сказала  Елена,  - Георгию  полезно
поголодать.  - При этом она  послала  мужу  такой взор,  что  тот  и вправду
сглотнул слюну, решил поголодать. Вдруг да талия наметится.
     Павел  в  одну   минуту  истребил  бутерброды   и  почувствовал  подъем
настроения. Елена  с  пониманием откланялась,  теперь мужчины,  если  хотят,
могут  говорить  о  работе  и  прочих  безделушках.  Откланялась  и  отбыла,
совершенно  очаровав будущего царя. И Сухоплещенко в  гостиную не допустила:
пусть Георгий худеет, а Павлик все же перекусил.
     Шелковников  дожидался, что  Павел вернется  под латанию и  прикроет по
своему  обыкновению  глаза.  Потом  генерал с трудом выловил  из внутреннего
кармана   сложенные   вчетверо  листки  -  плод  долгих   стараний   Мустафы
Ламаджанова.
     - Титул, государь. Я прочту вслух, как обычно.
     - Слушаю, милейший.
     - Итак... - Шелковников воровато надел на нос очки и стал читать:
     - Мы, кандидат в члены КПСС,  простите, сам  себя перебью: рекомендации
для  вас  готовы.  Если  не  возражаете,  вам  их дает  коллектив передового
магазина  номер 231 в вашем  родном городе, в этом  магазине  работал  герой
Петров.
     - Что с памятником ему?
     - Дано указание установить, его родной город на Брянщине...
     - Старая Грешня? - быстро переспросил Павел.
     - Совершенно верно...
     -  Вот  что,  милейший,  там  уже  есть  готовый  пьедестал,  прикажите
использовать!
     - Пьедестал?  -  в  который  раз  Шелковников удивился  хозяйственности
императора, он  не  ведал,  что Сухоплещенко приснопамятный пьедестал  давно
прибрал к  рукам. - Будет исполнено. Я продолжаю. Мы, кандидат в члены КПСС,
милостию  Божией  и миропомазанием  Павел  Вторый,  император  и  самодержец
Всероссийский:   Московский,   Киевский,  Владимирский,  Новгородский;  Царь
Казанский, Царь  Астраханский,  Царь  Финляндский... Простите,  я,  кажется,
забыл  доложить  - через  дипканалы стало известно, что Финляндия и  в самом
деле намерена просить о воссоединении...
     - Сами осознали... Хорошо... - пробормотал Павел. - Дальше, дальше.
     -  Так...  Царь Финляндский, Лапландский  и  Аландский,  наследственный
победитель   Гангутский,  Царь   Польский,   Царь   Херсонеса   Таврического
Крещального, Царь Неаполитано-Скифский и  Всея Тавриды, Государь Псковский и
Великий  Князь  Смоленский, Литовский,  Волынский  и  Подольский, Государь и
Великий  Князь Нова-города  Низовския  Земли,  Великий  Князь  Черниговский,
Рязанский, Полоцкий,  Ростовский,  Ярославский,  Великий Герцог Курляндский,
Князь  Естляндский,  Лифляндский,  Семигальский   и  Самогицкий,  Архипелага
Западно-Естляндского Наследный Господин, Князь Гродненский, Брест-Литовский,
Могилевский, Витебский, Борисовский, Оршинский, Несвижский, Минский, Слуцкий
и Шкловский...
     - В самом деле так? - спросил Павел, открывая глаза.
     - Если угодно, можно убрать... Убрать?
     - Шкловский - уберите, никому не нужно... Слуцкий - пожалуй, оставьте.
     Шелковников черканул на листке и продолжил:
     -  Так... Барон Бродский, Государь и Великий Князь  Мстиславский, Князь
Черкасский,  Князь  Полтавский, Харьковский,  Сумской,  Юзовский, Винницкий,
Екатеринославский, Житомирский,  Галицкий, Станиславский,  Елисаветградский,
Луганский,  Князь Карпатский  и Авратынский,  Великий  Лесничий  Беловежския
Пущи, Верховный Блюститель  Аскания-Новы, Гетман Николаевский, Великий Князь
Ровенский,  Тернопольский,   Херсонский,   Буковинский  и  Гуцульский,  Граф
Измаильский,  Граф   Мариупольский,  Таганрогский,  Герцог   Бирзулинский  и
Крыжопольский, Великий Пахан Одесский...
     -  Что? -  заорал  Павел.  -  Великий  пахан?  Это  вы сами,  дворянин,
сочинили, или кто из доброжелателей помогал?
     Шелковников  похолодел. Ну  и подсиропил  чертов  татарин! Думал, никто
читать не будет?  На три месяца без прогулки  оставлю! А сам,  чистосердечно
сорвав очки, моляще сложил руки на груди. Павел быстро остыл, потянул носом:
снизу просочился  духовитый намек  на осетрину  -  и кивнул: мол, вычеркните
Крыжопольского вместе  с паханом и читайте  дальше. Шелковников тайком  тоже
вобрал в себя осетринный дух, но безропотно продолжил чтение.
     - Граф Мелитопольский и Бердянский, князь Павлоградский, Кременчугский,
Миргородский,  Батуринский,  Белгород-Днестровский, Господарь  Бессарабский,
Великий   Боярин   Тираспольский,    Бендерский,   Белецкий,   Дубоссарский,
Каларашский,  Ясский, Кагульский и Рыбницкий, Всезоркий Серпентолог  Острова
Змеиного  и  вод  Понта  Эвксинского всех  иных  островов  Хранитель,  Князь
Корельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и  иных; Князь
Великолуцкий,  Курский,  Белгородский,   Калужский,  Тульский,  Воронежский,
Брянский, Алешенский, Старогрешенский...
     - Это вычеркните. Этот титул я отдаю.
     - Есть! Продолжаю. Орловский, Екатеринодарский, Тьмутараканский...
     - В скобках укажите - Темрюцкий.
     - Есть! Продолжаю... Новороссийский... Может быть - Малоземельский?
     - Ничего не мало, в самый раз! Оставьте как есть. Дальше!
     - Есть! Сочино-Адлерский, Ставропольский, Адыгейский, Хунзахский, Ца...
Ца-та...  извините,  Цата-ныхский,  язык  сломать  можно,  простите,  Кой...
Простите, Койсублинский и... Батлухский...
     - Вычеркните  все  это, напишите -  Аварский. Одно  и то же,  а дробные
титулы пригодятся при восстановлении племенного дворянства!
     Шелковников посмотрел  на Павла с  настоящим уважением.  Как могло  так
получиться, что этот человек  до  сих пор  преподавал в  какой-то занюханной
школе? Редко генералу доставляло удовольствие, что кто-то знает о том, о чем
он сам не знает. Но царь все-таки!
     -  Лезгистанский,   Тегейский,  Анзацкий,  Адыгейский,  значит,  э-э...
Хакасских,  Карачаевских,  Чеченских  и  иных  Горских,  такожде и Татарских
князей Наследный Государь и  Обладатель, Верховный Зайсанг Калмыцкия  земли,
Князь Тихорецкий, Майкопский, Владыка Тамбовский, Князь Камышинский, Великий
Герцог  Всея  Мордовии  Мокшанския  и  Эрьзянския,  Князь  Чувашский,  Князь
Костромской, Князь Вологодский, Князь Рыбинский, Серпуховской, Лопасненский,
Князь Архангельский и Холмогорский, Белозерский...
     - Это чужой титул. Вычеркните.
     - Есть!  Удорский, Обдорский,  Кондийский, Вишерский, Соль-Вычегодский,
Усть-Сысольский, Печорский, Воркутинский,  Ненецкий, Североземельский... Как
вы, государь, просили - этой территории мы оставляем советское название...
     - Еще не хватало напоминать, что этот подхалим назвал ее Землей Николая
Второго... Вы продолжайте.
     -   Продолжаю...   Таймырский,   Ямальский,   Хантыйский,   Мансийский,
Тюменский,    Властитель    Пензенский,     Князь     Саратовский,     Князь
Иваново-Вознесенский,   Владыка    Царево-Кокшайский,    Князь   Удмуртский,
Башкирский и Вогульский, Князь  Тетюшский, Вышневолочокский, Арал-Денгизския
воды Блюститель,  Собственник  Меотидския  Акватории...  Может  быть, просто
Меотидский?
     - Может быть... Дальше!
     -  Князь Соль-Илецкий, Орский, Оренбургский, Челябинский, Великий князь
Екатеринбургский, Князь Омский,  Томский, Ново-Николаевский, впрочем, хорошо
ли, государь?
     - Пока да... Никто не поймет. Но переименуем при первой нужде. Дальше!
     - Барнаульский, Бийский и Протчего Алтая Неоспоримый Владыка...
     - Вы там куда с Неоспоримым раньше времени? А Князь Симбирский? А Князь
Самарский? А Князь Хвалынский?
     -  Сейчас   впишу...  Дальше.  Покровитель  Кулундинский,  Васюганский,
Барабинский, Глава Белоярский и Норильский, Протектор Ачинский и Нерчинский,
Граф  Эвенкийский,  Повелитель  Верхнеудинский  и Агинский, Князь Читинский,
Хабаровский,     Владивостокский    и    Приморский,     Верховный     Шаман
Автохтонно-Сихотэ-алинский,       Учредитель       Сахалинский,        Барон
Автономно-Еврейский...
     - М-м... Нет.  Барон Автономно-Еврейский - перебор, милейший. Нехорошо.
Вот что, возьмите этот титул себе!
     Шелковников обалдело поморгал.
     - Я недостоин, государь...
     -  А  я,  значит,  достоин?  Словом, уберите, оставьте на  черный день,
читайте дальше.
     -  Есть! Князь  Шантарский, Магаданский, Якутский,  Алданский,  Великий
Герцог  Анжуйский,  то  есть  Великий Герцог Островов  Анжу, дальше  - Барон
Врангель, то есть, простите, Барон Острова Врангель...
     - Острова все выкиньте. Пригодятся как подарки.
     -  Есть!  Эрцгерцог  Франциосифлянский  и  Острова  Рудольф  такожде...
Впрочем, это все острова, я  понял... Итак! - Шелковников набрал воздуху, но
язык его почти  уже не  слушался, во  рту  пересохло. -  Князь  Карякский  и
Керекский,  Камчатский,  Курильский, Индигирский, Верхоянский и Нижнеянский,
Батыр Вилюйский, Князь Усть-Илимский, Самоедский, Сургутский и Всея Северныя
Страны, Верховный Берендей Всех Неведомых и Сокрытых, Реликт Айнский...
     - К дьяволу!
     -  Есть!  Царь  Туркменский,  Тянь-Шаньский,  Памирский, Каракумский  и
Балхашский,   Владетель   Иссык-Кульский,  Царь   Абескунский  и   Владетель
Каспийския воды, Чрезвычайный  и Полномочный Удельный  Хан  Киргиз-Кайсацкия
Орды, Повелитель и Государь Гурьевский, Петропавловский...
     - Пожалуй - Павлопетровский.
     - Есть! Павлодарский, Уральский, Семипалатинский и Семиреченский, Князь
Аму-Дарьинский и Сыр-Дарьинский, Кокчетавский...
     - Нет! Синегорский!
     - Есть! Учредитель Красноводский, Князь Акмолинский, Актюбинский и Всея
Целинныя   и   Залежныя  Земли,  Князь  Усть-Каменогорский,  Аулие-Атинский,
Перовский...
     -  Лучше по-старому - Ак-Мечетский. К чему злить мусульман? У нас и так
русское меньшинство...
     -    Есть!   Отец   Ошский,    Князь    Пишпекский,    Джелал-Абадский,
Горно-Бадахшанский,  Дюшамбинский,  Асхабадский,  Ташаузский, Небит-Дагский,
Байрам-Алинский, Владетельный Маркиз Карагандинский и Чимкентский, Всемощный
Хан   Чарджуйский,   Бухарский,  Кокандский,  Хорезмийский,   Самаркандский,
Хивинский и Термезский, Барон Учкудукский...
     - Барон  Учкудукский... М-м, милейший. Снова  перебор.  Это вы возьмите
себе. И не смейте отказываться! Жалую вас бароном Учкудукским!
     Шелковников совсем  без  восторга сделал  что-то  похожее  на  поклон и
продолжил, констатируя про себя, что хоть и фиговый, а все же барон.
     - Почетный  Надзиратель Анджеро-Судженский,  Усятинский, Ак-Чурлинский,
Явасский,  Повелитель  и Государь Иверския  Земли, Карталинских и Грузинских
царей Наследный Государь  и Обладатель, также царь Имеретинский, Колхидский,
Абхазский,  Нурийский, Князь Тифлисский, Кутаисский, Бессултанный Бейлербей,
Тысячебунчужный Паша Батумский...
     - Отлично, генерал, отлично...
     - Царь Эриваньский, Александропольский,  Караклисский,  Вагаршапатский,
Карсский,  Трапезондский, Эрзурумский  и  Баязетский,  Ванский,  Битлисский,
Урфинский,  Куратор  Араратский и  Всея  Восточныя  и  Иныя Анатолии,  Князь
Нахичеванский,  Бакинский  и  Шемаханский,  Царь  и  Благомощный  Властитель
Ленкоранский,  Князь  Елисаветпольский,  Алагезский   и   Ахалцыхский,  Друг
Товадыйский,  Царь Аланский,  Великий Дервиш Бабайский,  Шах  Пехлевийский и
Шехсеварский,  Наследник Норвежский,  Шпицбергенский  и  Ян-Майенский,  Царь
Великия  Бактрии,  Князь  Померанский,  Царь  Польский,  Князь  Белостоцкий,
Львовский,  Краковский,  Великий  Герцог   Данцигский  и  Кашубский,  Герцог
Шлезвиг-Голштинский,   Великий   Монгол  Халхасский,   Герцог   Сторманский,
Дитмарсенский и Ольденбургский, Великий Герцог Тобагский, Султан Кабульский,
Император   Маньчжурский   и   Синцзян-Уйгурский,  Барон   Ургинский,   Царь
Американский,  Великий Князь Ново-Архангельский, Великий Князь Иссанахский и
Унимакский, Стихинский  и  Колошский, Князь Командорский и  Алеутский,  Граф
Свято-Францышкский...
     -  Подержите,  барон,  все  это в  запасе.  Насчет Америки  это  мы еще
подумаем. Есть варианты.
     - Есть! Король Гавайский, Великий  Вождь Папуа-Новогвинейский, Государь
Еверский,  Светлейший  Негус  Абиссинский,   Государь   Аделийский,  Великий
Брандмейстер     Огненныя     Земли,    Великий     Кузен    Сальварсанский,
Авогадор-Дожепостановитель Венециянский, Хан Половецкий, Владыка Хозарский и
Генуэзский, Гетман Всеместный, Атаман Кошевой, Куренной,  Наказной, Сельский
и  Станичный  совокупно,  Верховный  Курбаши,  Верховный  Ливонского  Ордена
Престолоблюститель Бессрочный, Король Прусский, Великий  Магистр  Державного
Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, Лучший Друг Китайский, Преображенского
Полка  Полковник,   Далай-Секретарь,   Богдо-Секретарь   такожде  Тибетский,
Верховный Свободновыборный  Адмирал  Красного и Синего и Белого  Флага,  Алн
Арнаутский и  Шкипитарский,  Попечитель Всемирные Гистории,  Всея Великия  и
Малыя и Белыя Руси Альфа и Омега!
     Шелковников умолк, вытер пот,  окончательно заливший  глаза под очками.
Ох, тяжко!
     - А "прочая, прочая, прочая"? - спросил Павел недоуменно.
     - Может быть, хватит, государь? Куда уж "прочая"?
     Павел подумал.
     -  Нет,  барон. Вставьте  "прочая".  Кто поручится, что  титул  полный?
Глядите  в  будущее. Уверяю  вас,  что титул, скорей всего,  неполный. Пусть
перепишут от руки  начисто и принесут мне. Почетче только.  Пожалуй, вариант
почти чистовой. Благодарю вас, барон!
     Шелковников  встал  и, насколько  позволяла  не  сложившаяся  даже  при
сегодняшнем  голодании  талия, поклонился.  Павел опустил веки.  Шелковников
подумал, что должна же быть на кухне еще осетрина, не всю же скормили чукче!
Ему представился Клюль, проглотивший  разом целого осетра, сам с выпученными
глазами и торчащим изо рта осетровым хвостом, - и сразу стало генералу не до
еды. И тут дверь снова  отворилась. Сама по себе. Шелковников  вспомнил, что
император ее запер, и похолодел.
     На  пороге  сидела  небольшая,  очень  пыльная,  очень худая  свинья  и
поводила  носом, видимо,  ловя кухонный  дух, очень  сильно  струившийся  по
особняку. Весь вид ее выражал классическое: "А что  это, господа мои, вы тут
без меня поделываете?" За свиньей появилась темная женская фигура.
     - Вот я и пришла, - сказала татарка, входя в комнату, - что ж вы дурака
убогого не искали, что ж вы даже на его место никого не назначили? Иди сюда,
Доня моя... Мне бы к отцу пропуск, люди  вы  большие, а  забыли, что  старый
человек в подземельях без пользы лежит... Выписывайте уж скорее...
     В коридоре раздался грохот: при виде задумчивой свиньи Тоня  опрокинула
поднос в третий раз...



        15
     <i>...в прошлом  году ты  чуть  не  погубил  cвоего  доверителя,  когда  в
прошении к эмиру, вместо "величество", ты написал "яичество"!</I>
     ЛЕОНИД СОЛОВЬЕВ
     ПОВЕСТЬ О ХОДЖЕ НАСРЕДДИНЕ

     Паровозный  гудок почти  непрерывно вонзался в  сырой  осенний  воздух,
туманно  пластавшийся  над   подмосковными  поселками.  Гудок   был   именно
паровозный,  несмотря  на то, что этот  вид  транспортной фауны не чадил  на
российских просторах уже много лет. Но  по требованию высочайшей особы, ради
которой этот невиданный поезд в четыре сотни вагонов был сформирован, волочь
его обречены были  двенадцать  более  или менее  мощных паровозов:  уж какие
новое министерство железных дорог  отыскало пригодные для  нужд Реставрации,
даже с Финляндского вокзала из-под стекла пришлось паровоз вытащить и к делу
приспособить.   Жаль,  не   нашлось  еще  дюжины-другой:   паровозы  еле-еле
справлялись со своей работой, растянувшийся на четырнадцать километров поезд
шел   очень   медленно,   давая   возможность   многочисленным   зевакам   у
железнодорожного  полотна  в   подробностях  разглядеть  невиданный  эшелон,
везущий в  Москву  богатое село  с  Брянщины  в  полном  составе,  со  всеми
пожитками, со всем  скотом, иначе говоря,  с двумя сотнями  коров,  быками и
отдельным вагоном бычков на убой в  праздник, с козами,  свиньями, овцами, с
несчетной птичней, в  абсолютном большинстве куриной, с сельскохозяйственной
техникой,  с клубом, с кинозалом, с  сеном и  прочим кормом для скота на всю
зиму и весну, с кузницей  и кузнецом, с двумя десятками лошадей, с кошками и
собаками, с  увязанными  в  узелки, -  чтобы на  новом  месте  для счастья и
богатства выпустить, - тараканами, и, главное, с деревенским сношарем. Поезд
жил почти  обычной сельской  жизнью; бабы,  вставая  в три  часа ночи, доили
коров, задавали  им  корма,  собирали яйца, процеживали  молоко, стряпали  и
стирали, а иной  раз, пользуясь чрезвычайно длинными остановками в более чем
пятидневном  пути,  выходили  с избытками продовольствия  на  многочисленных
стоянках и продавали  молоко, сметану, творог,  вареную картошку,  пироги  и
блины  обалделому населению,  вышедшему  на невероятный экспресс  поглазеть.
Впереди  поезда  катились двенадцать открытых  платформ с охраной; новенькие
ярко-голубые  мундиры Личной  Императорской Гвардии  тоже народу пока что не
примелькались, а гвардейцы строго помалкивали,  соблюдая секретный приказ, -
ни в  какие контакты  с населением не вступать, даже в половые, и о том, что
они   не   простые  гвардейцы,   а   Его   Императорского   Величества,   не
распространяться.  В числе четырех сотен вагонов были самые разные: спальные
СВ, мягкие и другие  гражданские, вплоть до чуть живых столыпинских с печкой
посередине, - уж какие нашлись, из таких поезд и пришлось формировать; шли в
нем  и  товарные с надписями "сорок человек - восемь  лошадей", еще с Первой
мировой    не    выскобленными,   и   современные    рефрижераторы,   наспех
переоборудованные, который  -  в кинозал, который -  в кузницу, который -  в
самогоноварительный  цех;  в  десятке  цистерн  вез сношарь  в  Москву также
выкачанную по его  требованию  Угрюм-лужу,  вместе с золотоперым подлещиком,
ибо не мог сношарь  бросить на Брянщине верного друга стольких прожитых лет,
выдающуюся говорящую рыбу.
     Гудок головного  паровоза  сливался с отдаленным воем хвостового,  того
самого, что с Финляндского вокзала, а  им  натужно вторили пенсионные голоса
остальных, более или менее поровну растасованных в разные места бесконечного
состава.  Вагонов-ресторанов в  поезде,  конечно,  не было,  но  весь  поезд
непрерывно ел: чадили керосинки,  извергая сизые пламена, молчаливо калились
электроплитки,  дымились специально переложенные печи в столыпинских вагонах
- наподобие русских;  на  полки  к  блаженствующим мужикам рекой текли блины
вслед  за  оладьями,  яичницы  за  щами,  творожники под первач, курники под
наливку. Но что правда, то правда, яичными блюдами  бабы мужиков баловали не
очень-то, яйца в Нижнеблагодатском шли мужикам на прохарчение только  тогда,
когда  возникало  сомнение  в  их  свежести.  Однако же  бесчисленные  банки
консервированных  грибков  и  огурчиков  отдавались  в  полное  распоряжение
сильного  -  хотя  ленивого  -  пола:  нынче  село  могло  себе позволить не
экономить.  В  отдаленном  вагоне  ехал  сельский  магазин,  довольно  бойко
торговавший необычными  товарами, наподобие прозрачных  парижских лифчиков и
португальских   видеомагнитофонов.  Случались  и  в  прежние  годы  в   селе
непредвиденные  западные товары, но  сейчас  по  специальной  разнарядке  за
подписью лично генерала Бухтеева сельмаг был снабжен лучше обычного,  в него
завезли японские сандаловые веера и даже подсолнечное масло.
     Мужики ели много, бабы меньше: у них и забот в  поезде было значительно
больше, чем  у  мужчин, которым  только  бы глаза залить да на боковую, это,
ясно,  не считая глядения  в телевизор,  который  заранее  втиснули в каждую
купе-избу, - а по всем программам шли сейчас бесчисленные фильмы из  истории
России, либо  же  умные лекторы вели  циклы  бесед, к  примеру,  на  тему  -
"Повести  о  диалектическом   материализме",  в  них   нетрезвому  населению
доказывалась скорая и неизбежная  эпоха перехода к  новой фазе общественного
развития под руководством лучших людей страны, которые все в партии. Трезвая
часть населения поезда в телевизор, однако, времени смотреть не имела,  - не
ровен  час,  блины  пригорят,  молоко скиснет,  стоянку  пропустим,  сметану
продать не  успеем. Да  и  чушки-буренушки  требовали  немало  внимания, тем
более,  что не  имелось никакой ясности,  где  их  можно будет разместить  в
Москве. Под жилье  селу отвели гостиницу "Россия",  - а вот  есть ли при ней
хороший  выгон для  скотины?  Пока в хлеву  постоят,  хлев-то при гостинице,
конечно,  есть, а весной как  быть? А гумно хорошее ли? А раки в реке крупны
ль?.. Сколько ж всего неизвестного!..
     Поезд  шел уже  который  день,  напрочь  остановив всякое  движение  на
участке   Брянск-Москва.   Ужин   переходил  в  завтрак,   потом  непременно
оборачивался обедом,  а  тот  заканчивался  как  ужин. Хмель  чередовался  с
опохмелом, щи с блинами, Калуга с Малоярославцем, и  селу начинало казаться,
что  ехать  оно  будет  всегда.  Между  тем станции  становились  все  более
пригородными и частыми, и поездка, как все прекрасное  на свете, близилась к
концу.  Радист в голубом  мундире,  давно очумевший  от  щедрого угощения со
стороны невиданных  пассажиров,  сдуру объявил по поездному радио, что поезд
прибывает  в  столицу нашей родины  Москву,  но сношарь через посыльную бабу
Настасью  передал  ему,  чтоб  не путал,  где  чья родина, потому  что  его,
сношаревой,  родиной Москва не была, император тоже не отсюда, так что пусть
к  селу  не  примазывается,  а  в  утешение  пусть  вот  выпьет  четвертинку
черешневой да умолкнет вместе со всей говорильней.
     Внешняя железнодорожная охрана, тоже вся в  мундирах Его Императорского
Величества  Железнодорожных  Сообщений,  невдалеке  от Калуги обнаружила под
рельсами большую фугасную мину, и, пока саперы ее обезвреживали, поезд шесть
часов простоял в чистом поле.  Мина так и  не смогла взорваться,  оказалось,
что  заложена  она была не  теперь, а  больше  двадцати лет  тому  назад,  и
взрывать ею  собирались совсем  не князя  Никиту, а кого-то другого: судя по
срокам,  тоже Никиту, но не князя. Так  за двадцать с хвостиком лет ее никто
не подорвал  и  вообще  не  видел.  Мину с  триумфом  поместили  в  поезд, и
деревенский кузнец на досуге,  между блинами, нарезал из нее на диво удобных
пепельниц, которые недешево распродал на перроне в Малоярославце,  где поезд
простоял полтора  часа.  Почти все пепельницы,  были, понятное дело, тут  же
перепроданы в  Москву, оттуда - дальше, и снова дальше,  и все время росли в
цене, ибо исторически-сувенирная их ценность ни у кого не вызывала сомнений.
Но  не  считая  происшествий с миной и пепельницами,  шестидневный  путь  от
Брянска  к Москве проходил по начальному замыслу. Октябрь  на земле  вот-вот
собирался превратиться в  ноябрь,  когда  поезд достиг рубежей  Подмосковья.
Впрочем,  ходили  упорные слухи, что со дня  на  день  введут  старый  стиль
календаря, и тогда, глядишь, ноябрь имел шансы опять превратиться в октябрь.
     Сношарь сидел в розовых подштанниках в своем  СВ,  не  без  любопытства
поглядывал в бронированное окно и по  привычке ковырял в носу.  Вагон  был у
него,  конечно,  отдельный,  но  несколько  купе  в нем  пришлось выгородить
присланной из  Москвы  охране. Сколько сношарь ни сопротивлялся, говоря, что
бабы его куда надежней  оберегут, чем эти  столичные  хрены,  пардон, добрые
молодцы, но пришлось соглашаться.  Старая  дура Палмазеиха, однако, проявила
еще  до  отъезда  из Нижнеблагодатского невиданную  энергию  и  сформировала
женский  охранительный  батальон,  вооружила  его  закупленными  в  соседней
воинской  части "калашниковыми" и гранатами. Теперь  она  посменно несла  со
своими бабоньками караульную службу: стерегла куриные  вагоны и, что ни час,
заявлялась в  сношарев  вагон  проверить  -  чтоб  эти  уголовники в голубых
мундирах яичную очередь к  отцу нашему не лапали и на работе ему  не мешали.
Охрану, прибывшую из  Москвы, возглавлял щеголеватый подполковник хохлацкого
вида, с которым сношарь  неожиданно быстро нашел  общий язык и стал отсылать
на охранничью  половину  вагона  ежедневно одну-другую  оштрафованную  бабу.
Сухоплещенко понимал, что его присутствие в сношаревом вагоне носит характер
чисто символический:  на жизнь великого князя Никиты Алексеевича  решительно
никто   не   покушался   и  вряд  ли  такое  вообще  было  мыслимо.  Женщины
Нижнеблагодатского защищали сношаря своего надежней, чем Китайская стена.
     Ну, само  собой, в отдельном  двухместном купе того же  вагона  ехала в
Москву на коронацию Павла Романова и любимейшая  сношарева курица,  Настасья
Кокотовна. Но  все-таки обо многом  жалел сношарь из того, что взять с собой
не   удалось,    что   пришлось    бросить    дома:   водокачку    Пресвятой
Параскевы-Пятницы,  нынче превратившуюся в  охраняемый государством памятник
заветной старины, к  примеру,  - хотя, понятно, вагон-церковь  в  сношаревом
поезде  имелся,  да  и  вода  в  кранах   не  иссякала.  Не  удалось  увезти
Верблюд-гору, овраг с поспешной тропочкой, синие засмородинные дали, богатое
болото  у  Горыньевки,  на  котором  нетрезвый председатель Николай  Юрьевич
домашних  уток  стрелять навострился,  да  и самого  Николая  Юрьевича  тоже
пришлось  оставить по  полной его непригодности к показу  в Москве  честному
народу. Куда-то был увезен еще за месяц  до  отъезда и сельский  милиционер,
старшина Леонид Иванович, человек тихий, - думалось  сношарю отчего-то,  что
не в Москву увезли Леонида Ивановича, вовсе не в Москву. Но и Господь с ним.
Без милиции прожить можно. Без всего можно.  Без баб только нельзя.  Но бабы
ехали вместе с хозяином, как полагается. Сношарь собирался  прожить в Москве
зиму,  а по  весне  всем селом  вернуться домой,  - если,  конечно,  Паша не
умудрится и все  оставшееся  в Москву  тоже  перевезти, ну,  разве что кроме
синих засмородинных далей,  это мы  понимаем, это  трудно, хотя хорошо бы их
тоже  перевезти. А вот  Николая Юрьевича  можно  не  привозить, да и Леонида
Ивановича  искать  не нужно - все ж  таки доверие  им  неполное, потому  как
мужского  они  пола.  Ну, а пока что в осиротевших  без  сношаря и населения
избах Нижнеблагодатского был расквартирован только что сформированный личный
Его Императорского Величества Преображенский Ракетный полк.
     Магнитофон в соседнем купе, у Кокотовны, исполнял изрядно уже надоевшее
"Прощание  славянки",  коим   был  с  первого   сентября  временно   заменен
государственный  гимн.  Радио  играло  "Прощание" не только в  шесть  утра и
двенадцать ночи, а еще и днем его два-три раза непременно да прокручивали по
любому  поводу.  Музыку  в  последнее время, куда ухо ни  сунь,  можно  было
услышать  только  самую что ни  на есть патриотическую, чтобы  русский народ
часом не  забыл  о подвигах своих, о доблестях,  о славе, а особенно о славе
русского оружия.  Палмазеихин автомат  Калашникова  о  той  же  самой  славе
излишне  часто  напоминал  самому  сношарю,  убежденному  пацифисту,  и  его
коробило.  Но Кокотовну,  видать,  марши не  раздражали.  За  окном медленно
проплыла  надпись  над пригородной  платформой -  "Мичуринец", с  отломанной
первой буквой, вторая  буква тоже  была повреждена и висела на одном гвозде.
"Переименовать, что  ли, не успели?" - подумал сношарь. Робкий стук в  дверь
вернул его к делам более насущным.
     - Князь, - тактично сказал Сухоплещенко сквозь дверь, - пора одеваться.
Прибытие на Киевский вокзал через сорок минут.
     - А ты вали, вали! - грубо оборвал подполковника бас Палмазеихи, - отец
наш сам знает, когда одеваться, когда раздеваться!
     "Еще застрелит..." - подумал сношарь и рявкнул:
     -  Тихо, баба! Не встревай! - и с сомнением перевел взор на разложенный
перед  ним  вдоль полки парадный, по мерке сшитый мундир с аксельбантами. Не
хотелось влезать в него, но нужно было.  Потому как обещал.  Сношарь помнил,
что  не  сегодня-завтра   предстоит  ему  получение   специально   для  него
разработанного  Павлом   ордена   "Отец-герой".  Представил  почему-то,  как
вступает  он  в  Кремль  в  одних  подштанниках,  и  там  ему  на эти  самые
подштанники орден  нацепляют - спереди, посередке.  Сношарь вздохнул  и стал
облачаться.  Камердинера он,  понятное  дело,  на  пороге  девятого  десятка
заводить  не  стал. Разве  что камердинершу,  да  жалко  бабу  пустым  делом
занимать, вон у  них сколько хлопот в поезде, да еще в долгах сидят  друг  у
друга по яичной  линии, говорят, потому как куры в  поезде несутся хуже, чем
на  воле,  вон,  как  давеча  в вагон-баню ходил,  так бабы  жаловались. Ну,
ничего,  подъезжаем уже. Увы, мундир на сношаре сидел, как седло  на корове.
"Хорошо, хоть не фрак", - печально подумал старик.
     Сношарь был в Москве в  одна тысяча девятьсот семнадцатом,  совсем  еще
юношей,  жизненного своего  призвания не  осознавшим. Не  очень ему хотелось
теперь  сюда возвращаться,  но  дал слово  -  держись. Скоро  снова  курячий
Козьма-Демьян, где же ребятишки  раков наловят? Растоптухи кто выиграет? Но,
впрочем, как раз последнее можно было заранее предвидеть, наверняка. Сношарь
скривился.
     За  окном  проплыли  какие-то  синеватые,  не  железнодорожные  вагоны,
параллельно полотну шла линия открытого метро, какового сношарь, ясное дело,
никогда в жизни  не видел. Однако чутьем понял - метро. Тут поезд скрипнул и
остановился  окончательно.  Где-то  далеко  позади, больше чем  в тринадцати
километрах, натужно  взвыл  и,  похоже,  окончательно скончался  доходяга  с
Финляндского вокзала. Весь ковчег  прибыл в Москву,  хотя  хвостовые  вагоны
прибыли пока еще только в Подмосковье.
     Перрон  был  оцеплен,  никакие  другие  поезда  в  этот день  на рельсы
Киевского вокзала не допускались, немногие недоразогнанные зеваки  зевали не
на  только что пришедший  состав, длину коего оценить  можно бы сейчас разве
что  с высоты птичьего полета,  а на почти  никем  еще не  виданную униформу
императорских  гвардейцев.  Военной  выправки ребятам  явно  не хватало,  не
успели еще привыкнуть к мундирам, потому как на прежней работе им полагалось
ходить  в  штатском. Но  на  новой  работе  платили  втрое,  кормили  только
импортным и экологическим, да к тому же обещали раз в году зарплату выдавать
золотыми   рублями  новой  чеканки,  не  то  с  двуглавым  орлом,  не  то  с
трехконечной звездой -  никто еще не видел,  но, говорят,  уже  чеканят. Это
были пока, впрочем, одни слухи  и  обещания, пока что настоящими были только
несетевые харчи,  мундиры и мощные "толстопятовы" о девяти складных стволах.
Стрелять гвардейцы умели классно, даже из лука - изогнутыми стрелами за угол
вслепую. Бумеранг тоже метали  хорошо.  И  начальству,  морщись  не морщись,
приходилось терпеть фатальное неумение ребяток щелкать каблуками.
     Премьера нынче в стране, говоря  начистоту, не было никакого. Формально
пост  генсека занимал дряхлый старец Дарий Шкипитарский, человек, удобный во
всех отношениях, кроме  одного: Дарий был  столь  дряхл, что,  не  дожидаясь
инфарктной фабулы, мог ненароком помереть и сам по себе. Его пресс-секретарь
в Кунцевскую больницу  даже не заезжал, а все, что нужно сообщить, получал в
приемной у маршала Советского Союза Ливерия Везлеева, а иной раз и у другого
маршала, Георгия Шелковникова, в последнее время резко перешедшего с третьих
ролей  в  правительстве   на  одну  из  первых:  даже  не   став  настоящим,
не-советским   генералом,  решил   Георгий  Давыдович   напоследок   еще   и
помаршальствовать,  благо  Паша-импераша усмехнулся и пожаловал просимое,  к
тому же после исчезновения Ивистала Дуликова бронетанковый  маршальский жезл
остался  без  хозяина.  Ни  в  какой  танк Георгий  Давыдович,  конечно,  не
поместился  бы,  но  приятно было  ему забрать погоны  сгинувшего  бесследно
врага. Шелковников помнил,  что маршал  -  это  еще далеко не высший  чин  в
империи: царь-царем, а канцлер, канцлер... Слово-то какое!
     Встреча великого  князя на  перроне по щекотливости  положения обречена
была на известную камерность, даже опрощенность. Словно  бы прибыл  в Москву
обычный знатный колхоз с Брянщины. Образцово-показательный, говорят, на ВДНХ
его поселят  в павильон, видать, "Космос", он самый большой, да  и успехов в
смысле космоса что-то давно уже никаких нет, поселят  весь колхоз в тамошнее
пространство, пусть  он показывает, что  умеет выдающегося. Так что  встреча
села-колхоза  на Киевском  вокзале была возложена  на личного  представителя
маршала  Шелковникова, полковника КС Игоря Мовсесовича Аракеляна. Тайна букв
"КС" оберегалась чуть ли не  тщательнее всех иных государственных тайн, едва
ли пять человек,  в их числе  почти  одни только члены  корягинского  клана,
знали их настоящее значение: "Кулинарная Служба". О присвоении именно такого
чина  взамен предложенного генерал-майорства ходатайствовал сам Аракелян,  и
Павел,  уже  вкусивший  разок-другой  под   строжайшим  присмотром  Тони  от
деликатесов полковничьей экономической кухни, таковую  просьбу удовлетворил,
усмехнувшись.  Спокойствия  своего,  правительственного  и  государева  ради
Ливерий  Везлеев нафаршировал  Москву войсками,  притом теми самыми, которые
так  запасливо  сконцентрировал  на Валдайском плацдарме сгинувший  Ивистал.
Войска  безропотно подчинились министру обороны,  как только  убедились, что
преемника  своему  черному делу мятежный  маршал не оставил  никакого. Форму
большинству офицерского состава выдали уже новую, голубую или оранжевую. Так
что вряд  ли  кого-то могли удивить погоны Аракеляна, на которых вместо трех
звездочек красовались три  витых палочки,  нет никому дела  до того, что это
шампуры. Ну  а  необходимость  кулинарной  службы  в  обновленной Российской
Империи была самоочевидна.  В недалеком будущем Аракелян  рассчитывал занять
пост ректора Военно-кулинарной академии при Генеральном штабе.
     Завидя на перроне своего бывшего  псевдоначальника, сменившего ныне род
войск,  Сухоплещенко  соскочил  с  подножки   и   откозырял.   Синий  мундир
подполковника личной Его Императорского Величества Гвардии сидел на нем  как
влитой,  без   единой   складки,   да  и  сам  подполковник   был  неизменно
по-малороссийски элегантен в любом мундире или вовсе без такового, - так что
сношарь в  своих  эполетах  должен  был смотреться рядом с ним,  как  чучело
гороховое,  однако  происходило  совсем обратное:  ни один мужчина рядом  со
сношарем даже называться-то мужиком не имел права, это  и слепому ясно было.
Это с первого взгляда ясно стало и Аракеляну, и он с  удовольствием подумал,
что  наконец-то хитрожопый хохол бледный  вид имеет. Сношарь  на кавказского
полковника  поглядел  с  большим  сомнением, ничего  не  сказал  и  ни  шагу
навстречу не  сделал, однако  пропустил вперед  Палмазеиху. Та,  несмотря на
свои шестьдесят не  то с  гаком, не то без  гака  лет,  по-боевому  взяла на
караул,  лихо  оттягивая  носки   сапог,  промаршировала   в   развевающейся
телогрейке перед голубым почетным строем и отдала  Аракеляну  честь. Тот уже
давно  ничему не  удивлялся, подал  знак, и духовой оркестр грянул "Прощание
славянки". Сношарь  тоже прокосолапил  мимо  караула, ни слова  Аракеляну не
сказал, буркнул только в пространство: "Куда?..", примерился  так и эдак, на
переднее сиденье и на заднее, избрал для спокойствия все-таки задний вариант
и влез в  личный свой, Павлом специально  выделенный ЗИЛ,  - впрочем, машине
этой  скоро предстояло переименование в ЗИП, завод, таковые выпускавший, был
уже  по-тихому  переименован  в  "имени  П.Петрова".  Аракелян   сношарю  не
понравился. Черный какой-то, весь  из  себя думает и закваска в нем не своя,
не  романовская,  не  свибловская,  не сношарская. Не может с такого  мужика
настоящей радости бабам получаться.
     Не  отъезжали  очень долго: сношарь ждал, что погрузят на другие машины
его  личный  скарб  - Кокотовну,  понятное  дело, в отдельную  "волгу",  еще
полуроту женской  охраны,  корзины  со свежими, снесенными в поезде  яйцами,
которые  Пантелеич  на  воскресную  баню  собственным  телом заработал,  еще
кой-чего,  -  хотя,  вообще-то,  основные  вещи  из  нижнеблагодатской  избы
перебросили в Москву вертолетами заранее, чтобы к приезду был как есть готов
Никите  Пантелеевичу домашний  уют.  И к тому моменту, когда  длинный кортеж
наконец повлекся по наглухо оцепленным  улочкам из тех, что поуже, - пронеси
Господи, показать  великому князю Калининский проспект,  даром что почти уже
переименованный в Калиновый, в честь  сгоревшего моста через  Смородину, - к
бывшей  улице  Разина, нынче уже  известной как улица  Дважды Великомученицы
Варвары, и время настало, в общем-то, обеденное.
     Москва и на этих улицах, и на всех других  жила своей обычной полоумной
жизнью  и  по  случаю  излишней нафаршированности  милицией  не  чувствовала
единственно  реальной -  кроме неожиданного  снижения цены  на появившиеся в
магазинах дрожжи  -  происходящей в  ней  перемены: не замечала  Москва, как
неуклонно  тает и уменьшается  до  пренебрежимо  малой  величины  количество
наличной советской милиции. Водка не дорожала: Павел даже думать о повышении
цен на нее запретил, он-то, историк, отлично знал, что любое антиалкогольное
движение сверху приведет к тому, что верхи станут самыми низами, а низы, еще
того хуже,  верхами,  все это отлично  разобъяснил  древнекитайский  философ
Лао-цзы, ничего с тех пор не изменилось, - а что милиционеров меньше  стало,
так ведь и они люди, пьют, как все, небось  - так, наверное, думали те,  кто
вообще  о  существовании милиции еще помнил. Москва,  да и  вообще Советский
Союз, доживали свои последние дни при старом  названии, старом флаге, старом
гербе, старом гимне, при очень-очень старом, хотя и новом  генсеке. Что  все
это  вот-вот  переменится -  догадывались  единицы, но и те,  как водится  у
русских людей в последнюю тысячу лет, все равно ни во что не верили, и уж во
всяком случае не верили  в  то, что может  стать  лучше.  Ибо, как ни крути,
русскому человеку не может быть лучше никогда.  Ибо, как справедливо заметил
один очень умный человек, у русского человека всегда  плохое настроение. Что
в России ни происходи - происходит оно только по этой причине.
     По Москве при  этом многие  ходили и  многое ходило. Ходили по ней, как
обычно, слухи о повышении цен на  путевки вокруг Европы и на яйца, и  слух о
понижении цен на портвейн по два семьдесят; ходили военные в старых и  новых
формах,  строем, с  песнями и без песен, а также организованными группами на
экскурсию и  одиночками  по бабам,  и еще  на  Соколиную Гору  на анализы по
поводу  страшной  болезни,  которой  заболела  капиталистическая  система  и
которой социализм боялся;  ходили сплетни об Алле Пугачевой,  которая теперь
всю  концертную программу исполняет спиной к  залу, потому что рыдает; ходил
слух о том, что скоро посреди Манежной площади в честь чего-то очень важного
зажгут вечный бенгальский огонь,  не  то мы просто введем войска в Бенгалию,
потому что из Белуджистана  мы  их выведем, нас там бьют и, в общем,  делать
там не хрена; ходили, конечно, анекдоты,  в первую очередь самая  популярная
серия о дириозавре, ну,  потом про  Василия Ивановича, про Красную Шапочку и
опять-таки  про Аллу Пугачеву;  ходили по  Москве  ее  удивительные коренные
жители;  к примеру,  презрительно минуя  блочные  дома,  часто  брел  в дома
кирпичные  молодой человек  с  бородкой  полумесяцем и  кожаной  сумкой,  из
которой  торчал  валенок,  вставленный в  другой  такой же, и встреча с этим
человеком  сулила  много хорошего,  но  лишь хорошим  людям;  а по  пятницам
неуклонно  ходил  в  церковь  некий  другой человек, иудей  от  рождения, но
крещеный, и тем самым являл собой ходячий синтез тезиса и антитезиса; ходили
также разнообразные шпионы,  посещая  условные  точки  и  явочные  квартиры,
например,  чуть  ли  не  ежедневно  резидент  сальварсанского  режима  Авдей
Васильев, еще  недавно доглядавший  маршала  Ивистала,  а  нынче  без успеха
пытающийся  уследить  за  подселенной во флигель выморочной Ивисталовой дачи
ясновидящей  женщиной  Нинелью  и  ее  ручной  свиньей  Доней,  встречался с
алеутом-сепаратистом,  который в  Москве чукчу  изображал  и  сам чукчанские
анекдоты сочинял, по имени Клюль Джереми, -  встретиться им удавалось далеко
не  всегда, а  когда и  удавалось,  то  сказать  друг другу  было в общем-то
нечего,  информация  у  обоих была  одинаковая, и  они, чтобы  убить  время,
распределяли  между   собой   места  и  портфели   в  будущем  правительстве
независимой Аляски, создание которой  безапелляционно предсказывал президент
Хорхе   Романьос;  ходили  также   концентрическими  кругами   вокруг  метро
"Свиблово" два старика, Корягин  и Щенков-Свиблов, тяжко вздыхая из-за того,
каким  новостроечным дерьмом  оказалось  загромождено древнее поместье,  ибо
условие,  ими  поставленное,  было исполнено:  через сложное  посредничество
императора Павла, Джеймса,  Джексона,  Форбса и ван Леннепа удалось  убедить
дириозавра  разбомбить  проклятую  столицу  Ливии,  вонючий  город  Триполи,
исполинскими  яйцами; на сорок  третьем яйце диктатор террористского  гнезда
угрюмо капитулировал  и выдал  пленника,  после чего чуть живой люксембуржец
был переправлен  на родину, прямо в объятия великого герцога, - и вот теперь
приходилось  держать  свое  обещание,  принимать   назад   родовую  вотчину,
Свиблово, в  котором  за три  дня блужданий старики  не нашли  ну  буквально
ничего, мало-мальски радующего душу,  и Щенков  начал сокрушаться о том, что
он, предположим, не  Останкин, не Царицын,  на худой конец, даже не Голицын;
дед  же Эдя тоже сокрушался, но не так сильно, ибо последняя порция попугаев
продалась у него вся с ходу и по новой, повышенной цене, всю ее купил  некий
мулат  из Латинской Америки  и еще заказал,  а привезенное  непутевым внуком
яйцо уже развылупилось, и  вылезло из него далеко  не худшее, что можно было
ожидать,  бойцовый петух  там  оказался,  и дал дед петуху  язвительное  имя
Мумонт, и  оставил жить  в  учебно-попугайном чулане до выяснения  своего  к
петуху отношения; грустно было Эдуарду Феликсовичу лишь оттого,  что с одной
стороны друг-броненосник,  с другой старший зять,  а с третьей Павел Романов
прицепились к  нему, как три банных листа к заднице, чтобы  он титул на себя
возложил,  и раз  хочет он  такой получить в Крыму,  то вот  есть  свободное
звание  хана  Бахчисарайского,  можно получить  хоть  сию  минуту  вместе  с
тамошним  старым  дворцом, очень хорошая выйдет попугайня, только окна  надо
будет  по старому образцу  переделать, а-ля сношарь, потому что  императрица
Екатерина  со злости, что настоящего  сношаря себе найти не может, там  окна
новые  прорубила  и  дворец  изуродовала,  -  ну  а  дед  ханом  становиться
стеснялся;   слонялся   по   столице  досрочно  выкарабкавшийся   из  лагеря
малосрочник  Хуан Цзыю, новый  министр проводил амнистию  за  амнистией,  он
освобождал лагеря для новых  постояльцев,  - Хуана именно в Москву направили
директивой из Пекина, не то еще откуда ему там команды посылали, и искал  он
пропавшего   императора   Михаила,    неизвестным   образом   бежавшего   из
перевоспитательного  дома в  Западном  Китае; искал он  еще  и  незаменимого
Степана Садко, ибо и этот  сбежал куда-то,  и не  иначе, как сюда, в Москву,
поближе к  Минздраву,  - а за Хуаном ходила с  тремя детьми  мал мала меньше
верная Люся и  размышляла,  как  бы  ей  сказать мужику  о том,  чтоб скорее
дворником устраивался,  потому что сейчас этой  категории теплый  подвал под
жилье  дают,  и  о том, что  четвертое  дите  уже  встало  в  планы,  и  еще
размышляла,  что   же  она   об   этом  российском  бардаке  может  доложить
маньчжурскому правительству в изгнании, чьи интересы она представляла в оном
бардаке; также ходили  по  Москве и  потоки  почти  легального, типографским
способом отпечатанного самиздата,  преимущественно на  темы Дома  Романовых,
всякие не особенно  убедительные  воспоминания Пьера Жийяра о последних днях
царской семьи младших Романовых, а  также размышления  знаменитого романиста
Виталия Мухля  о том, как открылось ему в озарении, что все  Романовы всегда
только и  делали  в  России,  что  шпионили;  хорошо  перепродавались  труды
лауреата  Пушечникова,  но  с  ними  успешно  конкурировал  роман   Освальда
Вроблевского  "Анастасия",  его  тоже  потребляли  за милую  душу,  особенно
женщины; раскупалась также и наглухо запрещенная книга Абдуллы Абдурахманова
"Заговор несправедливых", в которой автор как пить дать обещал, что в случае
реставрации Дома Романовых, какого угодно,  хоть младшего, хоть Старшего, ни
Западная Европа, ни Горная  Тува ничего  хорошего  от  этого могут не ждать,
наконец, ходили, затмевая популярностью все перечисленное, книги Евсея Бенца
сериала "Ильичиада", за одно лишь хранение которых органы правосудия все еще
давали  три  года,  несмотря  на то, что  две сотни  экземпляров "Ильичиады"
маршал  Шелковников  уже украсил дарственными  надписями  с  завитушкой:  "С
дружеским приветом - Евсей Бенц", один экземпляр был подарен Павлу Романову,
-  ну, конечно, ходила  еще  книга  Эдмунда Фейхоева о бедственном положении
негров в СССР, а  также ходил по своей квартире - а не по Москве - советский
негр  Мустафа  Ламаджанов  и  увлеченно стряпал новую  книгу на  новую тему,
согласованную с шефом, - за эту  удачную тему по  распоряжению  Шелковникова
Мустафа  был награжден  благосклонным визитом  двух  конькобежек из Большого
театра; еще  ходили по  Москве два десятка наконец-то отпущенных, после года
превентивной  отсидки,  вокзальных  инвалидов,  про  которых, по  полной  их
ненужности,  за  этот  год  просто  никто  не  вспомнил,  теперь  они  снова
предлагали  услуги  пассажирам-бедолагам, и те,  случалось,  к этим  услугам
прибегали,  чтоб  уехать куда подальше из паскудной Москвы, где  того  гляди
чего-нибудь  случится; ходили,  наконец,  многочисленные  эс-бе  во  главе с
незаменимым  вождем  Володей  и  его новой  подругой,  ирландской  терьершей
Душенькой,  -  эс-бе ходили,  почти  уже  не  опасаясь  отлова,  потому  что
министерство  коммунального  хозяйства  было строго-настрого предупреждено о
необходимости умножения  поголовья  служебно-бродячих  в свете необходимости
хорошо  вынюхивать,  нюхая  подчас такое,  что и  не  всякая  собака  нюхать
согласится,  и, если  вы этого  сами  нюхать  не хотите, то  будьте  любезны
собачек беречь, -  эс-бе и нюхали, и размножались вволю; наконец,  совсем не
ходил, а сидел на телефоне  вот уже больше года некто абсолютно неизвестный,
методично  перелистывая большой  телефонный справочник  Москвы,  звоня  всем
подряд, всем,  всем,  всем, и настойчиво  предлагая  купить незадорого крест
чугунный намогильный и еще большую гирю,  тоже чугунную, но желтую, требовал
ультимативно и безрезультатно.
     Ходили поезда метро и трамваи, ходили студенты  на лекции  и шахматисты
на турниры, вообще  жизнь шла своим  чередом, и лишь часы на Спасской  башне
ходили  не совсем так,  как  всегда, ибо отсчитывали  они время не  новейшей
истории, той,  которую все еще  преподавали  в  советских школах, а  историю
сверхновую,  которую  нигде  преподавать  еще  не  начали,   кроме  закрытых
семинаров для наиболее  ответственных работников, -  да и вообще о том,  что
история уже не новейшая, а сверхновая, официально  еще не  объявляли. И вот,
миновавши Спасскую башню и куранты, на которые сношарь даже и не  глянул, он
время  и  так  чувствовал,  подъехал кортеж великого князя к тесной каменной
избе,  переоборудованной  нынче   в  Дом  Боярина  Романова:  здесь  сношарю
предстояло жить  и работать  в  ближайшие  месяцы. Дом был отремонтирован  и
начищен  до  блеска, окошки переделаны на  слуховые,  и уж,  конечно, всякое
движение  на  улице  перед  домом  было закрыто наглухо;  охранялась  улица,
конечно,  не милицией, а  гвардией в голубых  мундирах,  и  скоро,  как знал
сношарь, тут должно  было охраны существенно  прибавиться  за  счет  бабской
нижнеблагодатской гвардии, которая  такой ответственный пост синим мундирам,
конечно, никогда на откуп  не отдаст. Наметанным глазом сношарь одобрил  то,
что между домом и селом, гостиницей то есть,  наличествует  самый  настоящий
овраг. Зажав  подсунутых вовремя небезызвестной Настасьей двух  тараканов на
счастье, он  важно прошествовал в дом. Прямо с порога  он пустил перед собой
тараканов, те быстро сориентировались и, черными лапами по наборному паркету
семеня, забились в какую-то щель. Сношарь  недовольно  поковырял пол  носком
ботфорта:  не  заставлять  же  людей  прямо  так  вот  сейчас  же   и  доски
перестилать, какого черта  здесь наборный паркет, вовсе это не в  традициях;
заглянул в  просторную горницу, очень  похожую  на ту,  что была  у  него  в
деревне. Тут мастера всерьез постарались, чтобы похожа  была на прежнюю, ну,
побогаче разве  только  вышло. Печь - синими голландскими  изразцами, всегда
такую хотел.  А  кровать зато - своя, старая, рабочая, продавленная.  В углу
тускло отсвечивал Хиврин поднос-гонг.  И еще  стояли  посреди горницы  трое.
Незнакомая высокая, очень  в соку, в самый раз то есть, женщина с полотенцем
вышитым, на полотенце - православные хлеб-соль. И двое чрезвычайно  знакомых
мужиков, верных сотрудников  и  подмастерьев. С первого же взгляда  поразило
сношаря то, что  лица и  у  Павла, и у Джеймса отливали  синевой,  но  потом
понял, что  это печь отсвечивает,  -  но  Джеймс был  еще и  очень  нетрезв.
"Москву они всю, что ли, обслуживают?" -  подумал  сношарь и остановился, не
зная,  что  теперь  делать.  Бабья  охрана  - Настасья-Стравусиха,  Настасья
небезызвестная,   Палмазеиха  тоже,   и  еще  другие,   наверное,  ведь  уже
"толстопятовых" на хлебосольных москвичей наставляют. Только еще перестрелки
в избе не хватало.
     - Брысь!  -  гаркнул  сношарь через плечо и  с легким поклоном принял у
Тони каравай, со всеми церемониями отламывания  и съедания соленой  корочки.
Потом облапил  и  Тоню,  а  доцеловав,  наградил  обычным взором - мутным  и
ласковым, Тоне очень  знакомым. Тоня от взора этого даже  дрогнула слегка, и
Павел, все  заметивший, дрогнул  тоже. А сношарь,  ни  минуты не сомневаясь,
обратился: - Здорово, Настя. - Павел похолодел и пожал седую лапищу.
     - Это Тоня, Никита Алексеевич, Тоня, а не Настя, Тоня! - сказал  Павел.
Сношарь уже пожимал руку Джеймсу, который покачивался и кивал.
     - А, брось. Всяка баба - Настасья, покуда в ней огонь горит. А такой да
лебедушке? Не поверю. Ну,  здравствуй... Акимушка.  Что насосался-то,  аль с
переутомления? Что отдыху-то не берешь в неделю хоть раз? Совсем обрусел, до
свинства даже...
     -  Такая у меня... работа, Никита  Алексеевич, -  с  трудом  проговорил
Джеймс, хрипло напрягся - и, конечно, мигом  протрезвел. Но синева с лица не
убиралась. И Павел тоже  был немного синеват, -  не отсвечивала  одна только
Тонька. Сношарь подумал - а он-то  сам как, отсвечивает или нет?  Но изразцы
уж больно были хороши. "Ну и буду синеватый, узнает меня деревня и синим!"
     -  Состою,  знаете ли, в  свите... - договорил  Джеймс, хотя  никто  из
присутствующих прежней его реплики не помнил.
     - Так,  так, - ответил сношарь,  садясь на кровать и начиная стаскивать
ботфорт,  - а то перебирайтесь ко мне, клеть  вам выгорожу,  соломы насыплю,
по-царски заживете, как ране... Аль нехорошо было?
     -  Очень  хорошо!  -  быстро  сказал  Павел,  одергивая  Тоню,  которая
попробовала  рвануться  к  сношарю,  помочь  насчет  ботфорта,   но  сношарь
справился сам и теперь деловито разматывал портянку. В избе он  всегда ходил
босиком. - Как доехали, Никита Алексеевич?
     -  Не заметил  я,  милок, езды-то. Мне про езду  думать не  полагается.
Человек я, сам знаешь, рабочий,  спал  в  поезде часа  по три,  бабы-то прям
озверели. И наценку им давал, а  ничего, все получалось. Вон, Настасья  чуть
не на год вперед яиц позанимала, а все ей мало...
     Павел  как можно скорей хотел  сменить тему, даже и не поинтересовался,
какая это из  многочисленных  Настасий влезла в такие  немыслимые долги,  но
сношарь извлек ногу из второго ботфорта и не унимался никак:
     - Право, давайте ко мне на солому. В поздоровление. Засмородинных далей
только тут за  рекой  нету, а в них после работы глянуть надобно бывает иной
раз. Вон,  Настя...  фу,  Мохначева,  да  еще  эта... Настя... все про  тебя
спрашивали...  и  про  тебя  тоже...  Жмут!  -  вдруг  сменил  тему сношарь,
отбрасывая ботфорты.
     - Сегодня же пришлют новые, - немедленно отреагировал Павел.
     - Да нет...  я уж так... Мне бабы  сами  стачают, знатно у  меня эта...
Настя чеботарит-то... Да  что ж  мы сидим всухую,  а? -  сношарь  пошарил за
кроватью и довольно извлек из-за  нее четверть черешневой. - Уж ты... Настя,
- обратился он к Тоне, - не обессудь: питво это мужиковое. Ты с него прям на
дерево полезешь. Ты с него на бабу полезешь.
     - Да-да,  - сказал  Павел, -  не  надо тебе этого пить, Тоня. Ты скажи,
чтоб на стол подавали скорее, там полковник уже управился, наверное.
     Сношарь  одной  рукой  поднял тяжелую четверть и ровнехонько  налил две
стопочки  черешневой  дополна,  себе  же  -  на  донышко. "Слабеть старик не
собирается",  -  с удовлетворением и с неукротимой ревностью  подумал Павел.
Отчего-то грыз его нещадный  страх, что Тоня начнет к сношарю бегать, - будь
он,  Павел,  хоть  пятьдесят  раз  император.  Хотелось  также  думать,  что
инструкцию по употреблению черешневой Тоня пропустила  мимо ушей.  Этого еще
не хватало.
     Тоня засновала между горницей и кухней, никакого внимания не обращая на
грозно наставленные из сеней дула автоматов. Однако едва успела она принести
поднос-другой  жратвы,  как  за  окном  послышался  лязг  останавливающегося
тяжелого  фургона. "Ага,  -  подумал Павел, - наконец-то". Он  надеялся, что
хотя бы  этот сюрприз  отвлечет сношаря  от  Тони. Впрочем, можно  ли  будет
чем-то  отвлечь  от сношаря Тоню, сказать  было  трудно. На пороге  возникла
донельзя боевитая старая  дура Палмазеиха  (не такая,  значит,  дура, просто
талант проявить раньше  случая не имелось) и доложила, что черный, как черт,
мужик приехал  на  здоровенной  машине  и в избу  прется.  Сношарь удивленно
поглядел на Павла.
     - Никита  Алексеевич,  - мягко сказал  Павел, -  убедительно прошу  вас
пригласить к  столу высокого  гостя.  Это  личный представитель  вашего сына
Ярослава  Никитича  и одновременно временный поверенный  в делах  республики
Сальварсан в Москве.
     - Черный-то  почему? - пробормотал сношарь недоверчиво, но согласие дал
и  придвинул к столу еще один стул. Долметчер, правда, объявился  не  сразу:
впереди  него, явно подталкиваемые дулами  бабьих "толстопятовых", вошли два
грузчика и положили на  паркет,  немилосердно  его царапая,  большой плоский
ящик, наподобие  тех,  в которых  возят  фрукты. За  ними с прижатой к груди
шляпой вошел высокий мулат, поклонился и произнес фразу по-английски. Джеймс
воспрял из апатии и перевел:
     -  От  имени   вашего  старшего  сына,  президента  Джорджа  Романьоса,
глубокоуважаемый  великий  князь,  его  личный  посланник  мистер  Доместико
Долметчер просит вас принять в дар десять тысяч наилучших латиноамериканских
яиц!
     Сношарь  недоверчиво   оглядел  гостя,  потом  еще  более   недоверчиво
уставился  на  грузчиков,  аккуратно   снимающих  верхние  доски  ящика.  До
содержимого  Долметчер  никого  не  допустил,  сам  вынул  из  опилок  нечто
некруглое и, не раздеваясь, присел на придвинутый сношарем стул. Затем мулат
аккуратно положил яйцо на стол перед хозяином избы.
     -  Это же  вымпел  лунохода... - сказал  Павел.  Долметчер  укоризненно
глянул на него и  перешел на русский язык, очень умеренно перевирая ударения
в ключевых словах.
     -  В   качестве  дара  президент  Хорхе  Романьос  преподносит   своему
почтенному отцу ни в коем случае не десять тысяч вымпелов бывшего советского
лунохода.  В  качестве  дара  президент  Хорхе  Романьос  преподносит своему
почтенному отцу десять тысяч лучших латиноамериканских яиц, высокое качество
коих гарантируется их пятигранностью.
     Павел  вспомнил, что  пятигранными яйцами дириозавр  как  раз и  бомбит
всех, кто ему не нравится или кого раздолбать  надо, и поежился: не дай Бог,
взрывчатые.  Но сношарь пятигранное  яйцо взял,  с интересом повертел и даже
понюхал. Помедлил, потом решился и выпалил:
     - То-то!  Мой он, законный. Старший!  Ярослав,  никакой  не  Джордж, не
Хорхий, голову не морочьте! Незаконный бы ни в жисть не догадался. Хотя  ты,
любезный, и другого цвета, но думаю, от моей черешневой не откажешься?
     Тоня  тем  временем,  игнорируя  и  Долметчера  и  пулеметы,  закончила
накрывать на стол,  водрузив  в центр большое блюдо красных раков. Долметчер
грациозно взял  рюмку, погрел в руке и выпил, закусив рачьей  клешней. Павел
налил Тоне коньяку и жестом пригласил садиться. Аракелян на кухне еще чем-то
гремел, ибо знал, что к императорскому  столу он, при всем  своем дворянском
достоинстве,  с тремя  микрофонами в  гербе,  появляться все-таки  рылом  не
вышел. Сношарь тоже выпил  чуть-чуть, без тоста,  и поискал  на  столе - чем
закусить.  Одна  из  мисок его  заинтересовала, он дотянулся  и  взял оттуда
кривыми пальцами щепоть обильно политого майонезом салата. Медленно прожевал
и грозно уставился на Павла.
     - Котора баба готовила?
     - Что-нибудь не так? - встревожилась Тоня.
     - Не так? А ну зови, кто готовил!
     Тоня,  злобно  предвкушая  позор Аракеляна, - ибо знала, что удерживают
полковника на высоком посту не родственные связи, а кулинарное мастерство, -
с согласия Павла привела полковника прямо как был, в фартучке.
     - Ты чего тут настряпал?
     - Салат оливье...
     Сношарь подбоченился, один глаз закрыл, другой прищурил.
     -  А горох как - сам метал? А картохи почто  напхал? Огурец соленый? Ты
это как назвал? Оливье? Если это оливье, тогда я генерал!
     - Никита Алексеевич,  - подал  голос Джеймс, уповая на  свою  давнюю со
сношарем  дружбу:  скандал   в  присутствии  представителя  недружественного
Соединенным   Штатам  государства  был   совершенно   неуместен,  -   звание
генерал-аншефа император присвоил вам еще в сентябре.
     Сношарь молчал, полковник бледнел, краснел и чернел поочередно.
     - Такой рецепт... - пролепетал он.
     - Рецепт? -  рявкнул сношарь,  привставая. - Ничего не знаю про рецепт,
но  только в прошлый  раз  в салате  оливье икра  была,  а не горох!  Едал я
оливье, можешь поверить! Все вы тут позабыли, городские, рецепт даже  салата
любимого  утеряли...  -  горестно  закончил  сношарь. Видимо,  в числе тайно
ожидаемых московских  радостей у него  числился  памятный  с детства богатый
салат.
     -  Отчего  же, -  вдруг уверенно  подал голос мулат,  поигрывая  пустой
рюмкой,  - надо взять два  рябчика... примите во внимание, что архангельский
рябчик  лучше  и упитаннее олонецкого...  один телячий  язык, четверть фунта
паюсной икры...  Лучшие сорта икры  надо закупать  на месте, в дельте Волги,
если желаете, могу сообщить адреса мастеров засола...
     Павел вспомнил,  что  за  одним  столом с ним сидит  как-никак владелец
знаменитого  "Доминика", и несколько смутился. Но увидев, как потеплело лицо
сношаря -  еще бы, ведь это посланник его собственного, публично признанного
законным  сына, воскрешал забытый  рецепт, - сверкнул  глазами на Аракеляна.
Тот быстрым официантским движением выхватил  из кармашка передника блокнот и
стал записывать медленную речь Долметчера. Тот, скосив пустые глаза на блюдо
с пламенными раками, продолжал:
     - Еще отварных раков двадцать  пять штук, можно и таких приблизительно,
но  вообще  из  русских  раков  брать  изначально  не зеленоватых,  а этаких
черноватых,  они лучше, лапки у них снизу красные, и  варить их нужно иначе:
сполоснуть в холодной  воде, положить  в  крутой  соленый кипяток  и туда же
опустить брусок докрасна раскаленного  железа, а с ним еще и пучок укропа, -
замечу, что примененный вами мускатный орех в салате оливье  не используется
вовсе...  Варить полчаса, не менее.  И  еще: если раков нет по сезону, можно
использовать банку омаров, очень хороши гавайские. В  крайнем случае - банку
крабов, но ни в коем случае не индийских, они горчат... Ваши дальневосточные
вполне  сойдут. Так,  использовать еще полбанки  пикулей, лучше  собственной
заготовки  по  обычным рецептам,  но советую помимо простых,  то есть мелкой
моркови, корнишонов,  молодой кукурузы  и прочего, всенепременно  положить и
семена настурций. Без них в салате оливье  пикули не явят должной вкусности.
Еще - полбанки сои кабуль...
     Аракелян  явно  понятия не  имел,  какая  соя в Кабуле, но истово скреб
карандашом по бумаге. В глазах Тони, не угасая, горели адские огоньки.
     -  Два  свежих   огурца...  Записали?  Ваши   нежинские  хороши,  но  в
Сальварсане есть более душистый сорт, "эрмано дель пуэбло",  мы к  коронации
доставим должное количество, должны поспеть... Ну, пять крутых яиц, полфунта
каперсов. И ко всему этому самый простой соус провансаль: французский уксус,
ваш кавказский винный  тоже  хорош,  еще два  яйца,  фунт прованского масла.
Посолить. Все.
     - Лучше вовсе не  солить, - умиленно закончил сношарь, с чувством налил
мулату  вторую рюмку  черешневой, - я-то  сам  соли не  употребляю. И  тебе,
милок, не советую.  Дольше  в силе будешь.  Выпей за мое здоровье и  за свое
тоже.
     -  Можно и не  солить, - миролюбиво согласился  Долметчер, рюмку выпил,
открутил у рака вторую клешню, закусил.
     -  Все  запомнили,  уважаемый?  -  грозно спросил  Павел  полковника. -
Никаких в другой раз горохов и картошек! Чтобы строго по  рецепту! И примите
отсюда  это  ваше...  неудачное  произведение! - Павел  с некоторой  грустью
проводил  взором исчезающий вместе с полковником за дверью салат. От рыбы он
уже осатанел,  а Тоня  позволяла полковнику готовить только то, за  чем сама
могла  уследить: в частности, это  был  как раз салат  оливье  на  картошке,
состряпанный, честно говоря, вовсе не Аракеляном, а  Тоней; ну еще  попадала
на стол к императору рыба во всех видах, ну и  раки по сезону, как выразился
дипломат-ресторатор,  а Тоня их почему-то  считала сильным противоядием. Ох,
жизнь...
     Выпили еще  по одной,  сношарь, беря  с  блюда  вареного  рака,  совсем
по-семейному поведал мулату, что, когда Угрюм-лужу вычерпывали, то на дне ее
огромный рак обнаружился,  ну с  индюка хорошего, не соврать тебе, этот  вот
тоже  большой,  но тот  поклешневитей  был,  велел  я  его тогда в Смородину
отпустить на развод, пусть  породу  поддерживает, да и вообще знатные раки у
нас там, приезжал бы, милок, воздух у нас, дали засмородинные. Впрочем, лицо
мулата  ничего  не  выражало. Он  сжевал еще две клешни,  потом вдруг чем-то
обеспокоился, встал и откланялся:  видать, черешневая настойка  пробудила  в
его организме  некую спешную потребность.  Ощущал ее  и Павел,  к тому же он
помнил,  что  после контакта  с  очерешненными  по  сношаревой воле мужиками
женщины начинают искать утешения  именно что у самого сношаря  - и было  ему
весьма неловко. Сношарь-то с ним всей своей деревней делился, не жадничал.
     Худо ли,  хорошо  ли,  но наконец  отобедали.  Черная  "волга"  увлекла
совершенно  синего, исхудавшего  Джеймса  к исполнению  наказной службы  при
Екатерине Романовой, урожденной  Бахман, женщине ласковой, требовательной  и
очень  обиженной  невниманием законно-советского  супруга; черный  ЗИП увлек
Павла  и  Тоню  в Староконюшенный,  где  они  жили  пока  что, - Павел хотел
сохранить  этот особняк  для себя, но все-таки понимал, что  скоро  придется
переселяться  в  какое-то  жилье попросторнее.  Сношарь остался  один, обвел
взором новую хату, увидал, что Кокотовна уютно  обживает голландские изразцы
на  печи,  и  взор  его  наконец-то доскользил до  исключительно начищенного
гонга. "Пусть кто  другой себе выходные устраивает,  - а мне о  людях думать
надо. Вон баб неухоженных сколько, пулеметы понаставили, того гляди, пришьют
кого-нибудь по неудовлетворенности".
     "Стоило,  княже,  ехать  за  тридевять  земель  за  гороховым  салатом?
Стряпать,  вишь, не умеют даже. Черешневую почто на всех базаришь?" - ехидно
спросил в сношаревой душе Лексеича Пантелеич.
     "Не  салатом  единым человек  жив, - резонно  ответствовал  Лексеич.  -
Рецепт  вон у  сынка-то назубок знают,  даже которые черные,  сынок-то  яйца
небось  сам отбирал, с  пониманием. Доказал мне Ярька свою законность, ничем
бы  не  доказал другим, старче, а яйцами доказал! А здесь  деревня  большая,
кого, глядишь,  и  ремеслу обучу. Неужто здесь  ни у  кого таланта  нет?  Не
поверю. Искать буду".
     "Ищи, ищи, - пробурчал посрамленный Пантелеич. - Работать пора, вот что
я тебе скажу". Сношарь почесал переносицу, дотянулся  до гонга  и легонько в
него тюкнул. Тут же  из-за двери, к большому  сношареву  изумлению, возникла
Палмазеиха,  уже  без   телогрейки,   хотя  все  с   тем  же   семиствольным
"толстопятовым". На одном из стволов висела немалая кошелка с яйцами.
     -  Ты чего? - спросил сношарь, - ведь уже  лет двадцать, коли правильно
помню, того... не записывалась?
     Палмазеиха лихо сверкнула  помолодевшими глазами.  Сношарь все понял  и
тоже подарил ее взором  мутным, но  ласковым.  "Тряхнем стариной, -  говорил
этот  взор, -  ружьецо-то  сыми".  Палмазеиха  застеснялась.  "Без  ружья не
может", - понял сношарь, кивнул и стал вылезать из мундира.
     Село  тем  временем  въезжало в предназначенные ему  апартаменты.  Роль
старейшины в отсутствие как сношаря, так и пьяного Николая Юрьевича взяла на
себя  в переехавшем  Нижнеблагодатском, конечно, старая бабка  Хивря, она же
Феврония  Кузьминична,  которая  первым  делом  велела  оборудовать  себе  в
медпункте  родильню; чай,  не меньше  раза в неделю приходилось ей исполнять
важные свои повивальные обязанности, а в другую неделю, глядишь, и трижды, и
уменьшения  числа  таковых  событий  в  Москве она  не предвидела. На  семью
выдавалось  по три-четыре  номера, скот загоняли  в начисто  вымытые гаражи,
отлично  было  приспособлено  под  свинарник   помещение  бывшего  валютного
магазина "Березка", коров пока  загнали в западный вестибюль, и, видать, там
какое-то  время  буренушки  обречены  были  постоять,  позже  их  собирались
перевести в ресторан. Один из залов  кинотеатра "Зарядье" так и был киношкой
оставлен,  колхозный киномеханик  Настасья  Башкина  пошла  осваивать  новую
аппаратуру;    большой   зал   новый   сельский   батюшка,   отец   Викентий
Мощеобрященский, пока что осваивать не дал, рояль  велел вынести, иконостас,
царем подаренный, поставить.  Отец  Викентий  как-то  сразу вписался в село,
заменил  бесследно исчезнувшего милиционера Леонида Ивановича, тоже человека
тихого, но батюшка в селе все-таки не в пример нужней милиционера.
     Отец Викентий рассмотрел близорукими глазами, что церквей вокруг бывшей
гостиницы видимо-невидимо, и отправился по ним  с  ревизией: негоже все-таки
детей в бывшем кинозале крестить.  Долго ходил,  а потом вернулся с  твердым
решением - пусть отдают под сельские нужды прекрасно отреставрированный храм
Покрова  Богородицы на  рву, иначе говоря, собор Василия  Блаженного.  Когда
сообщил   он  эту   новость   прихожанам  и  сильно  обалделым   охранникам,
Сухоплещенко пришел  в  смятение. Мало  того,  что весь  Васильевский  спуск
пришлось  отдать под сельский  выгон, снимать асфальт  и траву озимую сеять,
мало того, что на Москворецком мосту уже противотанковые ежи стоят - так еще
и Василий  Блаженный!.. Сухоплещенко попробовал ринуться за разъяснениями  к
самому  великому князю, -  может, образумил бы  свою  семью-село, но вход  к
сношарю  в этот поздний  час  мужикам уже оказался  закрыт, подполковника не
пустили  даже  за  первую  из трех  линий  бабьего  оцепления.  Сухоплещенко
вынужден был все отложить до завтра и пошел присматривать за перегонкой овец
в нижние этажи  президентского корпуса. Одно  было хорошо в  этой  деревне -
бабья  дисциплина. На ухаживания подполковника никак не реагировали даже те,
которых  в  поезде  сношарь  оштрафованными  к  подполковнику   уже  посылал
раз-другой. Без распоряжения князя Никиты бабы Нижнеблагодатского любовью не
баловались.
     А  в  огромный  концертный зал бывшей гостиницы "Россия"  тем  временем
вселялась исполинская нижнеблагодатская куроферма. И куры, хоть и не  успели
еще толком освоиться с  новой яйцеметной территорией, с места в карьер пошли
нестись прямо в обивку бархатных кресел. Иные яйца скатывались по ступенькам
амфитеатра вниз, к сцене, но  разбивались  очень  немногие: куры "Имперского
Яйца",  как теперь именовался  колхоз, и коллективные,  и  частные,  неслись
аккуратно и  интересы своих  хозяек блюли строго. Медленно  шла  вдоль рядов
жена  сельского кузнеца, Бомбардычиха, собирала яйца  в подол и, подсчитывая
их,  шевелила  губами.  К сношарю  она  была  записана на  завтра  и  хотела
обеспечить и себя, и других, кому была  должна раньше,  за счет  процента на
бой-меланж:  кладут  ведь куры куда ни попадя, может, какое  и разбилось,  с
очень большой высоты падая, долго ль  до беды, а там кто проверит. И красным
рубинчиком  мерцала  в  полутьме  зала  табличка  -  "Запасный  выход".  Все
остальные были  по распоряжению  Хиври  заколочены:  чтобы всякие  в  святая
святых колхозной жизни "Имперского Яйца" без пропуска не шастали.  Еще  того
гляди кур  перещупают,  перепугают, еще  того гляди куры нестись перестанут.
Еще чего.



        16
     <i>А меня какая инструкция предусмотреть может?</I>
     МИХАИЛ КУРАЕВ. НОЧНОЙ ДОЗОР

     Артур Форбс,  облаченный в китайский халат,  сидя и  не  закрывая глаз,
спал за резным столиком у себя в частной квартире и видел при этом длинный и
содержательный сон.  В углу кабинета дрессированный  аист Вонг  тоже дремал,
стоя на одной ноге и закатив один глаз, другим озирая  сунские свитки, почти
сплошь  покрывавшие  теперь  стены  кабинета, ибо Форбсу  в  последнее время
удалось   значительно  пополнить   свое  собрание.  Аисту,  кажется,   такое
количество свитков мнилось излишним, он был настроен западнически, но Форбсу
об этом не говорил.
     А генералу  тем  временем снилось, что будто бы добрались наконец-то до
земли представители той самой  разумной  и сильно пьющей  инопланетной расы,
которую  нащупал в просторах  галактики  алкогольно  обостренный ум  индейца
Джексона, те самые гуманоиды, которых  в официальной  документации давно уже
именовали  алкоголианами. Будто бы явились они  с целым космическим  флотом,
нафаршированным  разнообразными ужасными видами оружия, лазерными пушками  и
пятигранными  бомбами - словом, для землян и речи не могло  идти об обороне.
Причина их появления  была сообщена вампиром Кремоной, который в генераловом
сне влетел в окно в образе дрессированного аиста;  Форбс еще подумал, что  у
него уже  есть один, но потом Кремона стал нормальным трупом  и доложил, что
алкоголиане у  себя все спиртное уже выпили и  прослышали, что планета Земля
чрезвычайно богата алкогольными  напитками,  притом  очень разнообразными, и
вот  они  наскоро  снарядили  космический  флот  и  решили  эту самую  Землю
колонизировать,  оставляя  человечество  без  выпивки  и  без  независимости
одновременно.  Положение  во  сне  получалось ужасное,  но тут  опять-таки в
образе  дрессированного  аиста,  -  "Откуда  их  столько  на  мою голову?" -
думалось генералу во сне, - влетел к нему в окно  венгерский волшебник Рухим
Тодоран, до сих  пор числившийся вовсе  бесполезным, ибо  только и умел, что
превращать  этиловый спирт в дистиллированную  воду.  Тодоран, стоя на одной
ноге, отрапортовал, что это Бустаманте его превратил в аиста и пригрозил так
оставить, если он не превратит сию же минуту  все спиртное на  земле в воду,
каковую процедуру  он, Тодоран, сразу  выполнил, но Джексон  рвет и мечет. И
увидел тогда во сне генерал неким всемирным зрением, как, не обретя на земле
желанных  винных рек  с  закусковыми берегами, наспех  обругав людей  самыми
скверными  китайскими  словами,  отбывают  пришельцы  прочь,  колонизировать
кого-то другого, тоже,  видать, пьющего, но человечеству пока  неведомого. И
полный  тогда настает  в  Штатах  и  в  Канаде  порядок, в Китае  воцаряется
конфуцианство,  в России - Романовы, притом  такие,  какие надо, и такая  во
всем благостность  разлита,  что  нужно это отметить, можно  налить себе  по
этому случаю чашечку ароматического вина "Таньхуа" и провести ночь любования
чем-нибудь  возвышенным,  например,  коллекцией дрессированных  аистов,  что
ли... Ах, да, вина-то уже нет и больше не  будет, то-то Джексон рвет и мечет
и работать  не хочет, выходит, попало человечество из беды в несчастье, даже
аисты сплошь ненастоящие...
     Здесь  генерал  сердито  пробудился:  очень  уж  приснившаяся  ситуация
напоминала  ту,  которая  имела  место в  действительности. И в  самом деле:
последний год  принес  Соединенным Штатам неслыханную, почти не  ожидавшуюся
удачу: практическую, а со дня на день и номинальную реставрацию Дома Старших
Романовых. Это  избавляло  Штаты, по  мнению обоих  предикторов,  от  угрозы
поглощения  Россией путем  внедрения  оной в величайшее государство  Запада.
Такое  ли уж, впрочем,  величайшее, если даже  с латиноамериканской козявкой
справиться  не может, а козявка  эта  еще  вчера  была  просто нищей  дыркой
посреди Южного  материка?  А  предиктор твердит  к тому же,  что  в  будущем
козявка  эта  будет  лишь расцветать и крепнуть, нанося  Штатам поражение за
поражением,  и  ее угроза  будет портить  нервы преемникам  Форбса  не  одно
столетие. Возникает законный вопрос: если нет надежды с козявкой справиться,
так,  может быть,  и не бороться  с ней, а по  старинному советскому рецепту
сделать  вид, что просто нету никакой козявки,  да и все?  Нет, ответствовал
ван Леннеп, США боролись с  Сальварсаном, будут и в будущем бороться, а если
не  будут,  то  потерпят  такой крах,  такое  поражение в  борьбе  с  некоей
болезнью, что спасет их только Сальварсан, а потом превратит в свой сырьевой
придаток. Так  что бороться нужно,  иначе уважать не  будут. Президент Хорхе
Романьос стоял в горле у Штатов этакой китовой костью. Не успели Штаты еще и
реставрировать  толком в  России  законный  царский  дом, как  Романьос  уже
оказался двоюродным дядей императора.
     И  откуда только этот  Сальварсан взялся? За  последние два десятилетия
Штатам не удалось внедрить в это государство ни единого резидента, а прежние
все ссучились и продались хунте Романьоса за миску рыбного  супа. И к России
Сальварсан  тоже   тянул  загребущие  лапы,  имелись  данные,  что   Москва,
Ленинград, Киев и  даже такие мелкие  волжские  города, как Мишин и Сарепта,
буквально   завалены   сальварсанскими  сардинами,   пледами,   кроссовками,
консервированным льдом; даже броненосцы-армадильо по немалой, конечно, цене,
но  уже  в  России   продаются.  Авиалайнеры   воздухоплавательной  компании
"Эр-Сальварсан"  создали  воздушный  мост  между  аэропортами  Сан-Шапиро  и
Шереметьево-2  и  буквально завалили Россию  всем, чего эта небогатая страна
столько  десятилетий  была  лишена.  Небогатая,  конечно,   по  сравнению  с
Сальварсаном.  Впрочем,  по  сравнению  с  Сальварсаном  небогатой   страной
чувствовали себя даже Соединенные  Штаты. Экономисты Форбса  высчитали,  что
подобная экономическая помощь России, решись на нее пойти Штаты, разорила бы
их в течение месяца, вызвала бы падение демократического строя  и водворение
на Капитолийский холм некоей авторитарной альпинистки неустановленного пола.
Деньги лучше было вкладывать  не в  Россию, а в Элберт, хоть и  обходился он
ненамного дешевле, зато был стабилен и, главное, у себя дома.
     И  ничего с  Романьосом сделать  не удавалось.  Ведь именно из-за  него
грозил   не   состояться   исторически   столь   необходимый    тысячелетний
американо-российский союз! К Романьосу подсылали убийц, причем всех основных
сортов, какими в покушениях обычно пользуются: личных врагов того, кого надо
устранить,  хорошо  оплачиваемых   профессионалов   и  маньяков-террористов,
которым  все равно кого убивать,  лишь бы  прикончить. Представители  первой
категории все, как один, по прибытии в Сальварсан немедленно раскрывали себя
как  намного  ранее  завербованные агенты  Романьоса, инсценировавшие личную
вражду, и к вечеру обычно уже выступали по сан-сальварсанскому телевидению с
разоблачениями  грязных   махинаций  ЦРУ  против   суверенного  государства,
числящегося  развивающимся. Представители второй категории  убийц вели  себя
проще и хуже: немедля по прибытии в Сан-Шапиро они  продавались Романьосу за
все ту  же  рыбную похлебку, нанимались  в садовники, шоферы  и  судомойки к
коренному  населению,  ну,  а  в  свободные  дни  опять-таки   выступали  по
телевидению с разоблачениями. Третья категория,  террористы,  возвращалась в
США,  аккуратно расфасованная  в добротную цинково-сатиновую тару: цинковыми
были  гробы,  сатиновыми звездно-полосатые флаги, которыми в Сальварсане  не
забывали   накрыть  каждый  гроб.   Убить  Романьоса,  похоже,  было  вообще
невозможно, даже  пытаться  это сделать  не  имело  смысла,  но  ван  Леннеп
хладнокровно предсказывал, что США будут бороться за невыполнимую  эту мечту
и в будущем и будут неизменно терпеть крах, -ну, с ясновидящим не поспоришь,
Штаты боролись,  терпели крах,  так что  все  предсказания сбывались, а  это
главное.  Романьос  наливал своей знаменитой  нефтью  на  Доминике  пока еще
советские, но уже почти Его Императорского Величества Военно-Торгового Флота
танкеры и слал в Россию своему племяннику  подарки - от  пятиугольных яиц до
контейнеров со свежемороженой пирайей  для президентско-императорского стола
в  день  скорой коронации  императора Павла Второго.  Штаты грустно  штопали
экономику нищих соседей Сальварсана в надежде хоть на какой-нибудь конфликт,
способный пошатнуть мощное положение этого мерзкого куска сельвы.
     В других местах планеты дела США выглядели тоже не блестяще. Опять-таки
из  бюллетеня  ван  Леннепа было известно,  что  в  ближайшие месяцы  мощный
государственный переворот сотрясет третье  по  значению государство Северной
Америки  - богатейшую Гренландию. В Нууке личной  охраной бывшего советского
министра внутренних дел Витольда  Безредных будет арестован, заточен в глубь
крупного айсберга и отправлен плыть на все четыре стороны  бывший  президент
Гренландии  Сендре  Упернавик.  Сам Витольд  немедленно  объявит  Гренландию
империей, переименует  Нуук в  Великий Кутуз, государственным языком объявит
русский и немедленно коронуется  как Витольд  Первый, император Калалитский,
Нунатский, Элсмирский, Девонский и Свердрупский, Северного Магнитного полюса
Блюститель и еще до  черта всяких титулов, Форбс их не дочитал, -  хотя, как
позже оказалось, зря не дочитал. И заранее было известно, что этого Витольда
император Павел по совету клики Романьоса еще и пригласит к себе в Ореанду.
     Ну  а  с  другой  стороны Североамериканский материк сотрясали волнения
невесть  откуда  взявшихся сепаратистов:  эскимосы  и  атапаски  Аляски  уже
провозгласили где-то  в центре  этого  сорок девятого штата  США независимую
Юконскую Республику. Запрос ван Леннепу  - что  же  из  этого  дела  будет -
посылать было боязно. Без ясновидящего все было видно очень ясно. Лучше ведь
иной  раз будущего  не  знать, особенно  тогда,  когда  может оно  оказаться
неприятным.  Интересно,  под  чей  скипетр  эта  Юкония  запросится   -  под
российский или под гренландский? А много ли разницы, оба московской выделки.
Куда ни плюнь -  везде  эти русские. Вертолет, телевизор, Бруклинский мост -
ведь  они,  именно  они  это  все   американцам   подарили.  И  даже   эскиз
однодолларовой купюры. Если бы в руках генерала был сейчас доллар, он бы его
с омерзением отшвырнул. Как ему надоела Россия. Как он хотел в Китай.
     Про другие концы планеты ничего утешительного сказать было тоже нельзя.
Челночная    дипломатия    бородатого    Хура    Сигурдссона,    худо-бедно,
медленно-медленно, но зато неуклонно плывшего то в одну страну, то в другую,
давала  результаты:   Хур  объединял  острова   в   океане   в  единую,  все
усиливающуюся федеративную империю, конечной  целью этого формирования  было
присоединение всех к Сальварсану -  на любых условиях. И Хур, и все удельные
владыки  знали,  что бедных родственников  Романьос  не признает,  - ну а уж
обнаружься  они,   как   в  России,   то  наспех  превратит  их   в  богатых
родственников, - и стремились  к  федерации одновременно  сильной и богатой.
Однако челночная дипломатия  грозила дать  течь:  секвойя Хура  основательно
подгнила, и ему  требовалось срубить новую. Вдоль всего западноамериканского
берега Форбс разбросал  наблюдателей,  и  при  малейшем намеке  на появление
Хуровых  агентов  с топорами в опасной близости имелась инструкция:  агентов
хватать, доставлять в глубочайшие недра Элберта и там  оставлять  до  лучших
времен. Но еще вермонтский слепец говорил о  том, что Хур своего добьется. И
Форбс размышлял теперь - что это "свое" для Хура.
     Было среди тревожных известий одно чуть обнадеживающее.  Россия,  как и
прежде, не имела своего предиктора, и ван Леннеп утверждал, что в  ближайшее
время иметь не будет. Прежний их прорицатель, Абрикосов,  которого в Элберте
никогда не принимали всерьез, ибо тот уже много лет  ничего не мог сказать с
уверенностью, его  великие посвященные  мира  сего сильно ободрали, когда он
попытался ободрать их сам, - прежний прорицатель умер с полгода тому  назад,
а женщина-предиктор, появление которой ван Леннеп назначил на истекшее лето,
Штаты  не  интересовала,  так как ни  с  советской властью, ни  с  имперской
сотрудничать не будет: потому что, во-первых, сумасшедшая, и во-вторых, себе
на  уме.  Еще хорошо было  в делах  Элберта и  то,  что проблема  пополнения
оборотневых кадров оказалась полностью решена. Аксентович-Хрященко трудился,
не покладая, так сказать, рук, в недрах горы же была оборудована специальная
площадка  молодняка  для   оборотенят.  По   достижении   половой   зрелости
оборотенята могли  по  собственному желанию, - или  по приказу начальства, -
принять любой другой облик, в том числе и человеческий. С огромным интересом
ждал  Форбс  оборотня-слоненка,  которого  меньше  чем через полгода  обещал
принести  скучающий на морковно-картофельной диете оборотень Лавери, - ему в
образе слонихи любая другая пища сулила неприятности, он мог превратиться во
что-либо  принципиально  отличное от  пожилой  слонихи, которую сейчас являл
собою. Именно  у этого  слоненка  должен был теоретически обнаружиться такой
необходимый Соединенным Штатам, особенно после предательства Порфириоса, дар
превращения в толпу.
     Так что в  целом  дела Института  Форбса шли лучше,  чем международные.
Огорчала генерала  более всего тяжелая болезнь, постигшая чуть ли не лучшего
из  магов - господина  раввина Мозеса Цукермана. Отчего-то с той самой ночи,
когда  в Москве  тихо скончался от грохота  майского салюта никому не нужный
полковник-недопредиктор,  захворал  драгоценный  маг. Именно этому  больному
сегодня собирался  нанести  визит  Форбс,  для  чего  требовалось  подняться
лифтами  на  добрых три километра, в  высокогорный изо