лятор.  Мысль о визите
вернула дремлющего  генерала  в  мир  действительности,  и  он  увидел,  что
дрессированный  аист - всего один - по  кличке Вонг в углу  кабинета  сменил
ногу: значит, было сейчас три  часа пополудни по  Скалистому времени.  Форбс
оглядел  кабинет  и   понял,  что  все  прочие  аисты  были  только  грезой,
наваждением. Впрочем, быть может, аисты-то были как раз на самом деле, а вот
нынешняя якобы действительность - сном, приснившимся какому-нибудь одинокому
аисту где-нибудь  в Ханькоу на  крыше  бедной  китайской  фанзы, когда-то во
времена династии Цинь?
     Пора было навестить Цукермана, хотя великий негативный  маг приходил  в
сознание лишь на  несколько минут с  промежутками в шесть часов, не более, и
застать его  в  эти  минуты просветления было  бы еще  больнее, чем  слушать
многочасовые путаные  воспоминания, которыми  заполнял  Цукерман  свои  часы
помрачения. По большей части  он варьировал  в них  несколько историй из тех
времен, когда  работал в политотделе армий Южного фронта, - еще до того, как
в  пятьдесят первом в Берлине  решил он сменить погоны советского майора  на
погоны майора американского. А в минуты просветления начинал Цукерман горько
сетовать на  проклятого  советского махатму, клял себя  за  то,  что прошлой
зимой  упустил  газообразного  мальчика-шпиона,  погнавшись  за  бесполезным
умением летать, и вот теперь  мальчик все своему махатме наябедничал, и тот,
чтобы  сделать  ему, Цукерману,  грандиозные цурес, взял и умер, всучив ему,
раввину, кроме своих гойских умений, еще и гойские свои помрачения. Цукерман
плакал, ругался и требовал, чтобы все-все маги быстро сели в кружок и быстро
воскресили этого советского неясновидящего  полковника; Форбс уже запрашивал
по этому вопросу Ямагути, ван Леннепа  и  Бустаманте.  Ямагути побеседовал с
охотно откликнувшимся Абрикосовым  и передал, что тот  назло всем  жидам  не
только не воскреснет,  а еще  больше умрет, -  смысла этого выражения медиум
разъяснить не сумел. Бустаманте возразил,  что  лично он как маг стоит  выше
мелких  националистских дрязг и  если надо будет, то предиктор Абрикосов  не
только воскреснет,  а  еще  и козлом прыгать будет.  Слово осталось  за  ван
Леннепом,  и  получилось, что Соединенным Штатам  все-таки выгодней потерять
своего  мага. Россия предиктором  все равно рано  или поздно обзаведется, но
лучше поздно, чем рано. Тогда Форбс наложил вето на воскрешение Абрикосова и
тут же заработал чувство глубокой  и неизбывной вины перед  всеми евреями на
свете.  Даже собственную  прогрессирующую  подагру  он  перестал  лечить;  в
высокогорном госпитале Элберта трудились  только шаманы-целители из  племени
ирокезов, да несколько филиппинских хилеров, а Форбс желал лечиться только у
евреев. Он  приказал  перебрать  всех  евреев со склонностями  к волшебству,
найти среди них специалистов по подагре и доставить в клинику в Элберте: как
врачей он  их  нанять не мог, а вот половина вакансий для волшебников всегда
пустовала. Но пока  что ни одного найти не удавалось: врачи оказывались либо
не  евреями, либо  не волшебниками,  либо не специалистами по  подагре. Дело
еврейских врачей в Элберте стояло открытым, а подагра прогрессировала.
     С большим  трудом  переоделся генерал  в  военную форму  и доплелся  до
лифта,  который перенес его на один из самых верхних ярусов Элберта. Там  по
коридорам  сновали горбоносые люди в вывернутых медвежьих шкурах и с перьями
в волосах. На плечи Форбсу тоже набросили вывернутую шкуру гризли  и провели
его в  глубокий  естественный грот, - там, освежая  воздух, бил  исторгнутый
Тофаре Тутуилой родник, и посредине озерца, привязанный к ложу зачарованными
лианами, возлежал бледный  как смерть  Цукерман и  безостановочно бредил.  В
буйные  мгновения маг пытался  разорвать лианы, тогда  вокруг него  неслышно
возникали   ирокезские   целители,  замыкались  кольцом   и   тихо  начинали
скандировать  какое-то  одно,  неизобразимое  европейскими  литерами  слово.
Цукерман стихал, засыпал, и блики, бросаемые фонтаном, играли на его лысине,
обрамленной седым венчиком былых кудрей.
     Форбс  в  который раз поразился: до какой  же степени Цукерман перестал
походить  на  еврея, как появляется  на его лице сходство  с  давно покойным
советским неясновидящим полковником. Ограбленный по всем чакрам, ежедневно и
ежечасно мстил полковник тому, кто забрал все его умения и обратил на службу
Штатам,  у которых  даже  на долларах сплошь  масонские символы.  На службу,
значит, величайшей  державе Западного  мира. Величайшей ли?  Форбс  вспомнил
Сальварсан, и на сердце его заскребли кошки.
     - ...И после  наступления меня позвали всех их допрашивать,  а было  их
ойо-ей! - бредил Цукерман на чистом русском, так что генерал понимал не все,
но это  было лучше, чем знаменитый жаргон Цукермана. - Поднимают меня  в три
часа, а  я, как  всегда, голый сплю и  зубы  в стаканчике. Взял я стаканчик,
форму  набросил  и пошел.  А там  штурмбанфюрер, идеологический  весь такой,
гестаповатый. Я ему  - вопросы, а он  мне  - лозунги.  Тогда я  разозлился и
спрашиваю  его:  "Кеннст ду, знаешь ли, вер бин  их?" Он подумал  и говорит:
"Руссиш оффицир".  "Рихтих, - говорю,  - вер  бин еще?" Он подумал, говорит:
"Большевист".  "Рихтих, - говорю, - вер бин  еще?" Он думал, думал  -  "Вайс
нихт", - говорит.  Больше  не знает. Я тогда  встал  над ним,  зубы вставил,
щелкнул,  да  как заору  во  весь  голос: "Их бин ю-у-у-у-де!  Я евре-ей!" -
Цукерман  вытянул губы трубочкой, как вампир,  вопль его был слышен на  весь
этаж, и тогда, словно бы прямо из стен, стали появляться молчаливые индейцы.
- Сразу раскололся, понял, что я его буду есть!
     Вопль Цукермана понемногу затих, перешел в бормотание, - бывший великий
маг засыпал  под  заклинанием ирокезов. Оставаться  здесь дольше генералу не
имело смысла.  Забыв  даже снять шкуру гризли,  которую в госпитале выдавали
посетителям  в качестве больничного  халата,  Форбс  ушел в  лифт,  еще  раз
усугубив в своей душе вину перед всеми еврейскими  волшебниками в мире, - по
конфуцианской своей темноте он не знал, как относится  иудаизм к волшебникам
и отчего их среди евреев так мало. Генерал тяжело  опустился в кресло и взял
непослушными  пальцами  сложный аккорд на  пульте вызова: чем там японец  ни
занят, пусть  идет сюда.  Вон,  молодые люди  в  автобусах теперь от чувства
национальной  вины  предков  неграм  даже  места уступают.  Так это коренные
англо-саксонские  американцы!  Отчего  древний китаец должен терзаться из-за
евреев? Не было их в Китае!..
     Японец не торопился, но и не медлил: он пришел через четверть часа, как
всегда  -  важный и подтянутый, и как всегда - с закрытыми глазами.  Отвесив
подобающий  поклон, он  опустился в предложенное кресло и  сцепил  пальцы на
животе.
     -  Приношу мои  извинения,  -  сказал он, - за  недостаточно  поспешный
приход.  В  настоящее  время  наблюдается  столь  оригинальное  расположение
небесных светил, что имеется почти уникальная  возможность  собеседования со
всеми  интересными нам обитателями загробного  мира, кроме тех, естественно,
кто устраняется от собеседования.  В частности,  не далее как час тому назад
нас удостоил кратким  собеседованием султан  Хаким. -  Японец  резко опустил
подбородок на грудь, словно кланяясь султану.
     - Простите... кто? - не понял Форбс. Еще султана не хватало.
     - Султан Хаким, - повторил японец, - из династии  египетских Фатимидов.
Жил в бренной  плоти  около  тысячи лет назад.  В мире духов  я встречаю его
впервые и, признаюсь, поражен глубиной и яркостью мышления этого султана.
     - Ямагути-сан, -  сказал  Форбс, - смею ли предположить, что данный дух
сообщил  вам нечто важное  из  наиболее интересующей  нас  ныне  области? Из
области, имеющей касательство к Дому Романовых?
     - Отнюдь.
     - Тогда, Ямагути-сан,  простите, возможно,  он дал  вам  некие  советы,
коими в настоящее время мы можем воспользоваться с выгодой  для нашего дела?
- Форбс был по-древнекитайски терпелив, но необходимость слушать долгие речи
о каком-то султане его тяготила.
     - Отнюдь.
     - Тогда о чем же вы изволили беседовать с высокочтимым султаном?
     -  Видите ли, Артур-сан, в годы  своего  земного правления высокочтимый
султан Хаким  около двадцати  пяти лет  повелевал  подданным спать  днем,  а
трудиться  ночью, и  ввел  еще  очень  много  необычного.  Потом  он объявил
подданным, что  они недостойны  такого повелителя, сел на осла и уехал... Он
не  уточнил,  куда, но,  судя  по  тому, что он удостоил  меня разговором  в
загробном мире,  в  свое время он все-таки  умер. Секта друзов  считает  его
святым.
     Форбс   что-то  вспомнил.  Совсем  недавно   в  бюллетене  ван  Леннепа
промелькнула  строчка  о том, что ближневосточная  секта друзов  в ближайшее
время попросит разрешения  переселиться  в  Россию, поскольку новые Романовы
ведут свое происхождение от старца Федора Кузьмича, а ведь  тот в  известном
смысле,  символически,  так  сказать,  тоже  сел  на   осла,   послал  своих
недостойных подданных куда подальше и уехал...  еще подальше. Форбс  тогда и
думать  не стал над этой фразой  - секта как секта,  пусть едет куда  хочет,
никогда про  нее не слышал. А  вот  поди ж ты. Ямагути молчал,  Форбс  решил
снова нарушить тишину - авось медиум расскажет еще хоть что-нибудь важное.
     - Ямагути-сан, не высказывал ли  высокочтимый султан каких-либо мыслей,
могущих обогатить наше бренное бытие?
     - Конечно же, - откликнулся медиум, - он сказал мне, что его  подданные
были недостойны такого султана, как он, что нынешние друзы недостойны такого
святого, как он,  что подданные императора Александра были недостойны такого
императора, как Александр, а нынешние русские недостойны такого  императора,
как  Павел  Романов.  Дальнейшую часть речи султана я не могу воспроизвести.
Арабский  язык  чрезвычайно богат ругательствами.  Японский язык чрезвычайно
беден ругательствами.
     Рефрен  насчет   ругательств   генералу   приходилось  выслушивать  при
пересказах  собеседований  медиума  с  добрыми  девятью  десятыми духов,  но
обрисованный столь немногими словами  образ египетского султана  даже Форбса
заставил  поежиться. Ну что же, может  быть, и сотрудники Элберта недостойны
такого руководителя, как Форбс?
     -  Еще, - закончил медиум, - султан в очень  дружелюбной  форме сообщил
мне, что институт Элберта недостоин такого медиума, как Ямагути. После этого
султан воссел на загробного осла и удалился.
     "Еще бы", - подумал Форбс, а вслух сказал:
     - Глубокоуважаемый  Ямагути-сан, мне думается, что высокочтимый  султан
был прав. Ваша помощь неоценима. Ваше денежное довольствие будет повышено. Я
поставлю вопрос о скорейшем присвоении вам следующего воинского звания. Смею
вопросить, с  кем  еще из высокодостойных духов изволили вы собеседовать при
столь благоприятном расположении светил?
     -  Отвечу  охотно.  Со  мною  имел длительное  собеседование также  дух
побочного  родственника императора Павла Второго, дух знаменитого советского
ученого Соломона  Керзона.  Он  сообщил  мне, что порывает  со  своей земной
профессией.
     Про такого родственника у Романовых генерал что-то помнил, но к лечению
подагры эта  профессия отношения  не имела, так что и этот  контакт медиума,
похоже, больших  перспектив не сулил.  Тем  не менее генерал вновь предельно
вежливо спросил:
     - Смею ли осведомиться о причине столь неожиданного решения?
     -   Дело   в   том,   что   в   бренной  жизни   почтенный   Керзон-сан
специализировался на  изучении  биографии  весьма известного русского  поэта
Пушкина.  В  загробном мире  дух  этого поэта  встретил глубокоуважаемый дух
Керзона  и потребовал  его...  Как бы это поточней  сказать  по-английски? К
барьеру. Вызвал его на  загробную дуэль. И  прислал к  нему духа-секунданта,
того  самого  русского  князя,  который,   если   вы   помните,  служил  мне
переводчиком при нашем последнем собеседовании с глубокоуважаемым духом отца
нынешнего русского  императора. Но высокопочтенный дух Керзон с негодованием
от  дуэли отказался,  сославшись  на страшный пример некоего  Дантеса.  Этим
вызовом, кстати, глубокоуважаемый  Керзон  был страшно  разгневан, все время
повторял,  имея  в  виду  весьма известного  русского поэта Пушкина: "И этот
человек  выдавал  себя  за  еврея!" Кроме того,  глубокоуважаемый дух Керзон
разыскал  в загробном  мире дух некоего  дворянина, поэта  графа Хвостова, с
которым дух Пушкин  и в  загробном  мире сохраняет неприязненные  отношения,
преследуя  его  загробными  эпитафиями  непередаваемого  на  японском  языке
содержания. Дух  Керзон  и  дух Хвостов  очень легко  нашли взаимопонимание.
Кроме  того,  глубокоуважаемый  дух Керзон  весьма дружен теперь и  с  духом
Федором Романовым, это, как вы помните, отец нынешнего русского императора.
     -  Смею ли осведомиться, пожелал  ли  почтенный дух  Керзон передать  в
бренный мир еще что-либо важное?
     - Да. Почтенный дух Керзон передал в бренный мир, что просит и  ныне, и
в  будущем,  и  желательно  также  в  прошлом,  считать  его  монархистом  и
сторонником Дома Романовых.
     Форбс оживился: ну не  утешительна ли новость о том,  что некий  ученый
еврей стал сторонником Дома Романовых!
     - Осмелюсь  вопросить:  имели  ли вы  также собеседования  и  с другими
духами?
     -  Да.   Я   имел   собеседование   с  духом   позапрошлого   секретаря
генеральной... Я правильно запомнил? Генеральной партии Советского Союза. Он
также  убедительно  просил  посмертно  считать его  сторонником  монархии  в
России, и что он очень сожалеет о невозможности лично и бренно короновать от
лица народа и партии нового императора.
     - Это чрезвычайно важные сведения, Ямагути-сан. Но, поскольку положение
светил  столь   неожиданно  благоприятно,  возможно,   вы   имели  и  другие
собеседования.
     - Да.  Со  мною пожелал побеседовать  дух  Абрикосов, покойный  русский
предиктор. К сожалению, этот дух говорил на совершенно непонятном языке, как
я  почувствовал,  назло кому-то в  бренном мире,  не исключаю даже, что мне,
или,  к  примеру,  вам.   Собеседование  длилось  довольно  долго,  но   его
содержание, к великому сожалению, осталось мне неизвестно.
     - Осмелюсь  вопросить: может быть, при столь благоприятном расположении
светил вы имели также и другие собеседования?
     - Да. Я имел  собеседование с духом некоего еще не вполне внедрившегося
в загробный  мир лица: дело  в том,  что его  бренную  оболочку до  сих  пор
поддерживали   реаниматоры  в   клинике   украинского  города   Кировограда.
Высокопочтенный  недовнедрившийся  дух  произнес  длинную  речь,  содержание
которой  я  не  могу  воспроизвести, ибо  японский  язык  чрезвычайно  беден
ругательствами. Русский язык, напротив, чрезвычайно богат ругательствами, те
же черты характерны  и  для украинского  языка. В  общих  чертах  могу  лишь
передать просьбу данного лица, чтобы ему дали наконец умереть полностью, как
всем нормальным людям.
     Форбс начал терять древнекитайское терпение.
     - Осмелюсь вопросить - при  столь благоприятном расположении светил вы,
возможно, имели собеседования также и с другими духами?
     -  Отнюдь. Как раз в этот момент снова появился на своем загробном осле
дух  султана  Хакима,  сказал, что все  собравшиеся недостойны беседовать  с
медиумом Ямагути, и всех разогнал. На сегодня, увы, все. - Японец снял очки,
но глаз, конечно,  не открыл. Больше он на  сегодня, похоже, ничего сообщить
нового не мог.
     - Искренне  благодарю вас, Ямагути-сан, - со всей мыслимой сердечностью
сказал Форбс, пожимая руку медиуму. Потом японец с достоинством удалился.
     Форбс  остался в размышлении. Институт создавался ради борьбы с русской
опасностью, а  не ради соперничества с третьей политической  силой. Впрочем,
во  главе Сальварсана стоял хоть и диктатор латиноамериканского  типа, но по
крови был  он все  же  русским и  являл  опасность. Форбс  набрал на  пульте
сложный аккорд. Сейчас ему требовался совет нейтрального мага, а  таковым на
весь Элберт, и  то с натяжкой, мог считаться застенчивый тихоокеанец. Именно
он материализовался из воздуха  в кресле напротив генерала.  У себя на Самоа
он и понятия не имел о  телепортации, не нужна была,  но в Элберте быстро ее
освоил.
     Еще  совсем  молодой,  едва  ли  тридцати  лет,  темнокожий  полинезиец
абсолютно игнорировал европейские правила  приличия. Он носил  лишь  красную
набедренную повязку, да  и ту, чуть становилось жарко, снимал и повязывал на
голову.  Зато  он  любил   украшаться  гирляндами  редкостных  самоанских  и
таитянских цветов.  Для их выращивания в самом нижнем ярусе Элберта пришлось
выдолбить  солидную оранжерею:  творить цветы среди  всех магов Элберта умел
только Бустаманте, но обслуживать нижестоящего, по его мнению, да еще расово
неполноценного мага он никогда бы не стал.
     Тофаре Тутуила,  пожалуй, мог бы творить для себя цветы и  сам,  однако
натура  его была полна не одной лишь застенчивости,  а  еще  и неповторимой,
никому в мире больше не присущей, кроме уроженцев Южных Морей, лени. Дорогой
и сложный  контракт, который заключило с ним правительство США, гарантировал
магу ежедневное трехразовое свежее одеяние из  родных цветов.  Что поделать,
маги капризны,  - все эти цветы Тутуилы  по сравнению с капризами Бустаманте
были и впрямь лишь цветочками, разве что тропическими. Например, в контракте
Бустаманте  имелся  параграф,  дававший  магу  право  не  исполнять  приказы
начальства, если маг не считает их совместимыми со своим достоинством. И еще
параграф, по которому маг  имел  право  орать  на начальство. Как  раз этого
сейчас  усталый, отягощенный подагрой  и  комплексом вины  перед  Цукерманом
Форбс не  вынес  бы. Именно  поэтому он  предпочел итальянскому  чародейству
полинезийское.
     Тофаре  был малоросл,  глаза имел  миндалевидные, и еще носил крошечные
пушистые  усы,  отчего был похож на  чрезвычайно  красивого сиамского  кота,
зачем-то обвязавшего голову красной тряпкой. Он с любопытством посмотрел  на
Форбса и сложился в поклоне.
     -  Я готов служить вам, господин генерал, всеми силами моего Ка,  моего
Ку, моего Кэ. Я весь внимание.
     - Мистер  Тутуила, - начал Форбс официально, - вы знаете, что  политика
некоторых государств идет вразрез с интересами вашей новой родины.
     - Моя новая  родина, господин генерал, - острова  Самоа. Древняя родина
моего народа, острова Хаваики, погрузилась на дно Тихого океана тогда, когда
ваша прежняя родина, Австралия, даже не была открыта европейцами.
     - Я  имею  в виду  ваше сверхновую родину, мистер Тутуила,  а  именно -
Соединенные  Штаты.  Вы  как высокообразованный  маг, видимо,  поставлены  в
известность,  что Восточное  Самоа  собирается стать пятьдесят первым штатом
США?
     -  Я  проинформирован  о  том,  что  Восточное  Самоа  планирует  стать
пятидесятым штатом США приблизительно тогда же,  когда  независимая  Юкония,
бывший штат Аляска, подаст заявление о приеме в ОНЗОН.
     Форбса перекосило. Уж  не мог  смолчать, непременно  нужно соль на раны
сыпать. Но беседу полагалось продолжать.
     - Насколько установлено экспертизой при вашей вербовке, ваши магические
возможности практически не ограничены. Вы обязаны исполнять также приказания
начальства, то есть мои. Это прописные  истины, однако мы с вами ни  разу не
испытали вашей способности создать живое существо на большом расстоянии.
     Полинезиец  пошевелил  пушистыми ресницами  и  усами, -  мол,  тоже мне
фокус. Он был ленив даже в разговоре.
     -   Итак,   мистер   маг,   прошу   вас,   если...   сочетание   светил
благоприятствует,  разумеется,   немедленно   сотворить  в   личных   покоях
президента  республики  Сальварсан   Хорхе  Романьоса  сто  пятьдесят  кобр.
Половозрелых, разумеется.
     Полинезиец и ухом не повел, лишь снял откуда-то с бедра цветок банана и
неспешно ощипал его, словно выясняя, любит его кто-то или не любит.
     - Готово, - сообщил он, дощипав лепестки.
     Форбс  нажал  на   клавишу  вызова   предиктора.  На  экране   возникло
недовольное  лицо  голландца,  тот  сидел  за  компьютером и  одним  пальцем
вытюкивал очередной бюллетень.
     - Геррит,  -  обратился Форбс  к экрану, -  желательно сейчас же узнать
результат, который последует вследствие того, что в личных покоях президента
Хорхе Романьоса только что возникло большое количество очень ядовитых змей.
     Светловолосый предиктор только отбросил  прядь со лба и скучным голосом
ответил:
     - Спустя  две  недели, генерал, вы получите воздушной почтой контейнер,
содержащий  триста  банок  пищевых консервов сальварсанского производства. В
них будут замаринованы в розмарине и прочих пряностях все ваши  змеи. Причем
из  двух  недель одиннадцать  дней  уйдет на маринование, и  лишь  три -  на
пересылку.  Замечу,  что  сальварсанские  маринады  всегда были  излюбленным
кушаньем уроженцев Восточного Самоа...
     Полинезиец  радостно  закивал:  ну,  хоть  какая-то  удача,  бесплодное
покушение на Романьоса привело к тому, что маг покушает вкусного.
     -  А теперь простите, генерал, я могу опоздать  составить бюллетень.  -
Экран предиктора погас.
     Ради очистки совести Форбс решил покуситься на Романьоса еще  разок. Ну
хоть один.
     - Прошу вас... если расположение светил благоприятствует,  организовать
немедленное  прямое попадание средних размеров аэролита... в черепную  кость
президента Хорхе Романьоса.
     Полинезиец с грацией  оцелота  ощипал  болтавшуюся у  него  под  пупком
хризантему.  Еще  не  дождавшись  дощипывания,  генерал  нетерпеливо  вызвал
предиктора. Сильно помрачневшее лицо голландца не сулило ничего хорошего. Не
интересуясь вопросом Форбса, он заговорил.
     -  К  вашему сведению, генерал,  личная  коллекция Хорхе  Романьоса уже
насчитывает двадцать один метеорит, попадание которых без вреда для здоровья
выдержал организм президента. Ваш  - двадцать второй, через  час уже будет в
витрине. Кстати, когда вы засылали кобр  в личные апартаменты президента, он
инспектировал сиротский зубоврачебный  приют  в городе Эль Боло  дель Фуэго.
Вообще, если желаете постичь настоящую  суть личности президента  Романьоса,
незамедлительно разгадайте значение  культовой картины,  висящей  за  спиной
президента  в его  зеркальном  кабинете. А сейчас,  генерал,  прошу  меня не
тревожить. Поэкономьте  федеральные средства:  каждая минута  моего  времени
стоит американскому  налогоплательщику почти пять миллионов  долларов. Всего
доброго, генерал. - Экран погас.
     Форбс  надолго  задумался.  Его  рука  уже приготовилась  совершить над
пультом очередной  десяток  сложных манипуляций,  дабы  немедленно явились в
кабинет  все маги и колдуны и сию же  минуту разгадали значение таинственной
картины  в логове  Романьоса. В этот миг  из коридора донеслись удивительные
звуки: топот, грохот,  хрюканье,  потом  уже много  что  претерпевшая  дверь
Форбсова кабинета была высажена тяжким ударом - будто слон лягнул - и внутрь
стало  быстро вваливаться весьма  неординарное общество. В кабинет  к Форбсу
явилась смешанная  группа  чертей и свиней.  Черти были  зеленые,  с рогами,
копытами и хворостинами, и было  их  семеро. Свиньи были тоже  обыкновенные,
розовые, все сплошь западноевропейской породы ландрас, не особенно крупные -
их было двенадцать.  Где-то за ними в  проломленных  дверях  мотался О'Хара,
всем своим видом демонстрируя, что все это чертовское свинство есть свинская
чертовня и ничто другое, он-то и хотел бы не пустить их  к генералу, но ведь
форс-мажор,  фактор  непреодолимой  силы  он  же,  семь   чертей  на  одного
суеверного  ирландца  как-то  многовато,  о  двенадцати свиньях  и  говорить
нечего, хоть разжалуйте  меня, а  я не устоял. Форбс  обозрел ввалившийся  к
нему кошмар, и прежде других чувств было у генерала оскорблено обонятельное:
взволнованные переменой обстановки, свинки немедленно стали гадить, и у всех
обнаружился обильный понос.  Удушливый  запах  тропических цветов, шедший от
одеяния полинезийца, лишь усугублял омерзительность запаха. Кто-то из свинок
уже  ел гардину, закрывавшую декоративное  окно кабинета,  -  на самом  деле
смотрело оно в тысячефутовую  каменную  толщу, еще кто-то  с хрустом  отгрыз
лопасть  вентилятора,  -  а на  него Форбс возлагал последние  надежды,  еще
кто-то  яростно принялся  чесаться о  ногу  генерала; других  заинтересовали
цветочные гирлянды, облачавшие волшебника, но  тот ловко всплыл под потолок;
свиней   это   лишь  раздразнило,  и  они  принялись  подпрыгивать,   норовя
орхидею-другую все-таки  слопать. Форбс, конечно, многое в жизни повидал, но
его слегка затошнило.
     Еще худшее  зрелище являли  собою черти. Были  они  болотно-зеленые,  с
кариозными  рогами, с  репьями  в  хвостовых кисточках. Судя  по  очертаниям
фигур,  было  тут  три чертовки  и четыре черта, из них  старший -  грузный,
грязный и к  тому же в дымину  пьяный. Черти повалились  в кресла  по  углам
кабинета, кому-то места не досталось,  он попытался устроиться на ковре, уже
покрытом изрядным слоем свинячьего навоза. Толстый черт  остановился посреди
кабинета, яростно хлестнул себя по ногам хвостом - и отдал честь. Выговорить
он не мог ни слова.
     -   Отставить!   -   рявкнул   Форбс,   прекрасно   понявший   значение
происходящего. Мог бы, пьяный мерзавец,  в кабинете начальства наваждения  и
не  делать.  Гаузер послушно  отставил,  комната  заволоклась дымкой,  через
мгновение  и  он, и  шестеро  других  чертей  предстали  перед  генералом  в
натуральном  виде.  Оглядев  всех  семерых,   Форбс   пожалел,  что  отменил
наваждение: в качестве чертей московские "семеро пьяных" были похожи хотя бы
на чертей. В качестве людей они оказались еще хуже.
     Группа Гаузера потратила несколько месяцев, бродя по селам вокруг озера
Свитязь  и  собирая  детишек Рампаля, нагуливавших  сало для рождественского
убоя в польско-украинских  селах. Свинок пришлось частично украсть, частично
купить; если хозяин упирался и не отдавал боровка ни  за какие деньги,  имея
при этом во дворе полдюжины злющих псов - там приходилось являться под видом
голодных  антимоскальских  партизан,  инспекторов  рыбнадзора,  ну а  в двух
случаях  просто   взять  усадьбу   штурмом,  кое-кого  даже  и  перестрелять
ненароком.  В спешке  свиней  набралось  до  шести  десятков,  и  лишь после
проверки  соком  рудбекии,  один  запах которой  способен  повергнуть любого
оборотня  в  обморок, а  для простой свиньи  даже приятен, выделилась дюжина
подлинных  детей  дириозавра.  Остальных  сорок  девять  хрюшек  оборотистый
Герберт  Киндзерски   отвез  от  греха  подальше,   в  город  Чертков  -  на
Тернопольщине,   что  ли  -  и  в  базарный  день  распродал.  Потом  семеро
свитезянских   чертей   вооружились   хворостинами  и  неторопливо   погнали
оклемавшихся  от  запаха   проклятого   растения  "золотой   шар"  свиней  в
Закарпатье, к венгерской границе. Венгерский Гаузер знал как родной; ругался
на нем даже без алкогольного заряда, и границу группа легко одолела, так  же
не спеша доковыляли  до самого Будапешта. Там Гаузер рассчитывал  с  помощью
обычного  наваждения  погрузиться на  самолет  американской  авиакомпании  и
убраться в Штаты,  где  все само  собой образуется и не нужно будет за всеми
этими трахаными чертями  приглядывать.  План его  удался вполне, таможенники
поступили,  увидев   их,   по-разному:   одни  пошли   опохмеляться,  другие
протрезвляться,   третьи   запили   по-черному,   четвертые   записались   к
психоаналитику на прием. Таможенным собакам Гаузер сделал особое наваждение,
обонятельное,  человеку  необъяснимое.  Такое,  чтобы  псы  всего  лишь  нос
воротили. Они и отворотили, Гаузер приказал Герберту бросить к  лешему мешок
с  пустыми бутылками, все равно их в Штатах не принимают, и топать по трапу.
Щедро обгадив трап, свиньи и черти погрузились в "Боинг-747", а на следующий
день получили возможность обгадить богатую почву Соединенных Штатов Америки.
     Встретивший  группу  Мэрчент  убедился  в  худших  подозрениях:  группа
Гаузера спилась окончательно. И, хуже того, кто-то из баб чуть не стал поить
водкой  свиней,  а ведь любая мощная  доза алкоголя  превратила бы свинку  в
половонезрелое человечье существо, доверять присмотр за коим группе  зеленых
чертей было  бы  крайним безрассудством.  Необходимость  в русском  языке  у
группы давно  отпала, но организм Гаузера требовал все больших и больших доз
алкоголя,  и  теперь для общения  с  майором нужен  был  еще  и переводчик с
русского.  Отчаявшись  что-либо сделать самостоятельно, Мэрчент запихнул всю
чертовски-свинскую группу  в грузовой самолет и  отправил в штат Колорадо. И
вот теперь, стоя посреди кабинета  генерала Форбса в хламиде, некогда бывшей
благородным мундиром американской армии, Гаузер  решительно не мог вспомнить
ни  одного  слова  по-английски  и  лишь  с  отчаянием  бормотал  русские  и
венгерские  ругательства.  Спутники  его  были немногим  лучше,  а  навозу в
комнате  все прибавлялось. Кто-то из  свиней уже вывернул паркетину-другую и
пытался выкопать  из-под дубовых  досок  хоть  что-нибудь  -  скорее  всего,
желуди. А еще одна свинка отгрызла  горлышко  у заветной бутылки в баре и  с
аппетитом всосала полпинты доброго старого бурбона.
     Форбс увидел то, чего ждал, но не в своем же  кабинете и не в окружении
обгадившихся  свиней,  пьяных чертей и  болгарского шпиона, да еще с висящим
под  потолком  полинезийцем,  увитым  в гирлянды  тропических  цветов. Возле
дверцы кабинетного  бара, там,  где  только что нагличала молодая, упитанная
хрюшка, сидело  и орало чумазое и голое человечье дитя  - женского, кажется,
пола.  Для  обратного  перевода в  антропоморфное состояние  из  зооморфного
оборотню обычно требовался стакан виски.  Но на  исходной ступени  в прежние
годы были известны лишь оборотни мужского пола, способные трансформироваться
в женщин, - чем и пользовался Аксентович-Хрященко, пока его самого к делу не
приставили.   А  сейчас   впервые   в   жизни   Форбс  увидел  возникновение
обортня-женщины! Лишь в китайских  легендах имелись прямые указания  на  то,
что они существуют, но до сих пор  институту Форбса не удалось завербовать в
сектор  оборотней ни единой  женщины-лисы,  не говоря о более  редких видах,
Порфириос  даже полагал,  что они  вообще вымерли,  как  трилобиты.  Женщины
всегда были так нужны! Порфириос... Сердце генерала защемило. В душе он даже
не очень осуждал  престарелого дезертира, который добрался через Бразилию до
Сальварсана, превратился в огромную толпу и ввалился в державу Романьоса, во
все  тридцать  тысяч  глоток  требуя  политического убежища, которое  подлый
президент  старику  и предоставил. Форбс  надеялся, что  эта  орава хотя  бы
усложнит жизнь  президенту, но ничего подобного,  из Порфириосов  получились
превосходные армадильовые  гаучо, иначе говоря, пастухи  броненосцев. Раньше
само присутствие Порфириоса вселяло покой в  Форбса.  Теперь его присутствие
вселяло  покой  в  исполинских   ленивцев  -   но,  увы,  в  недружественном
Сальварсане.
     Итак, бывший завсектором трансформации ныне пас броненосцев,  а  Форбсу
до  поры  до  времени  предстояло  пасти  свиней,  будущие бесценные  кадры,
племенной фонд оборотней. Генерал, игнорируя даже загаженность своего пульта
связи, вызвал секретарей Бустаманте.
     -  Всех  - на площадку  молодняка! - бросил  он и отключился:  ясно как
день, что  весь  институт  уже  знает  о  том, что  у  главного  случилось в
кабинете.  Сейчас  -  все по  инструкциям. Временно  нетрудоспособную группу
"семеро  пьяных"  -  в профилакторий,  на  отдых,  Гаузера -  представить  к
следующему званию и курсу лечения от алкоголизма. Верховному магу Бустаманте
- заняться свиньями,  приготовить их  к половой зрелости, переоборачиванию в
кинозвезд   и   направлению   на  дальнейшее   оплодотворение.   Завсектором
трансформации Аксентовичу-Хрященко -  приготовиться к  оплодотворению, выбор
кинозвезд  оставить на его усмотрение, но лишнего разнообразия не допускать,
с  Б.  Б.  и  Целиковской  у  него  выходит  почти всегда,  а  с  индийскими
кинозвездами пусть даже и не пробует больше, возраст свой все-таки учитывать
надо. Предиктору...
     Ну,  ясновидящий сам  дает инструкции, а откуда они у  него  - неважно.
Самому  генералу Форбсу...  Что, собственно говоря, в  данный  момент должен
делать  лично Артур Форбс,  бессменный руководитель Института Форбса? Где на
этот счет инструкция?..
     Спасаясь от тропической  вони разгромленного кабинета, генерал вышел  в
коридор.  Какая  удача,   что   он   так  и  не   скинул   с  плеч  выданную
медиками-ирокезами шкуру гризли: и  обгрызли,  и обгадили свиньи  именно ее!
Форбс  с отвращением сбросил шкуру с плеч - в покинутый кабинет. Толпившиеся
в коридоре лаборанты быстро юркнули  кто куда мог. Попадаться на глаза шефу,
пережившему явление чертей и свиней,  никому  не хотелось. Древний  китаец в
душе   генерала  тоже   куда-то  спрятался:  видать,  и  ему   не   хотелось
подворачиваться под горячую руку Форбсу, не понимающему: что именно в данный
момент должен делать он  сам?  Но какая-то  неповоротливая  фигура  в  конце
коридора все же  маячила. Форбс  присмотрелся к фигуре  и не поверил глазам.
Неторопливо, как-то покачиваясь - то ли от геморроя, то ли от  плоскостопия,
-  навстречу  генералу  двигался  одинокий,  немолодой,  полноватый  студент
мормонского колледжа. Это был дезертир Порфириос, но потряс генерала не факт
появления дезертира, а то, что Порфириос был один. Генерал-то отлично  знал,
что  плоть  престарелого человека-толпы  давно  уже  не уменьшается  даже  в
полдюжины тел, а сейчас по коридору брел именно один Порфириос.
     Генерал  остановился.  Не дойдя до  него  на  три шага,  остановился  и
Порфириос, он поднял глаза  от предмета, который перед этим разглядывал,  от
пластинки-гиганта в ярком  конверте. Порфириос  густо  покраснел и  виновато
улыбнулся. Генерал повода для улыбок не видел.
     - Мэтр Порфириос... Вы - Порфириос? - спросил он в упор.
     - Кусок его... - пробормотал мормон. - Простите, это не из Шекспира, но
именно кусок...
     - Так вы - не весь Порфириос?
     - Не весь...
     - А весь где?
     Мормон вовсе покраснел и потупил взоры.
     - В Сальварсане? - снова в упор спросил генерал.
     Мормон  вновь  ничего не  ответил -  и без того все было понятно. Этого
Порфириоса не имело смысла даже брать под стражу: невозможно арестовать одну
тридцатитысячную часть человека, не прослыв при этом  идиотом. Генерал слыть
идиотом не хотел и решил сделать вид, что ничего вообще не произошло.
     - Рад видеть вас, мэтр Порфириос,  - сказал Форбс, -  чем обязан вашему
визиту? Вы ведь  как-никак  на покое, а  Колорадо  - не  ближний свет,  да и
климат у нас... сами знаете. Так чем обязаны?
     -  Заехал  вот,  купил.  Хочу  автограф  попросить, -  мормон  протянул
генералу конверт с пластинкой, - замечательно он свистит!
     Эту  пластинку Форбс  в подарок  получил. Вампир Кремона  на  этот  раз
аранжировал  для своих просверленных зубов старинные русские  военные марши.
Первым на  диске  помещался, само собой, тот марш, который дал название всей
пластинке:   "Прощание   славянки".  С  конверта  смотрела   довоенная,  еще
прижизненная  фотография  Кремоны.  Таким  Форбс  его   никогда  не   видел,
завербован вампир  был уже  после гибели под  бомбежкой. Мальтиец был  хорош
собой.
     - Что ж, мэтр Порфириос, кланяйтесь от меня... остальной вашей части.
     Мормон ухватил пластинку, кивнул, поспешил прочь.
     - На кой  черт им  славянки? - пробормотал генерал,  провожая  оборотня
взглядом.
     В душе генерала  вновь наступил покой.  Ну, прошел  рабочий день  как в
сумасшедшем доме: но ведь только так и может быть у  этих европейцев. Пора в
Китай. Хотя бы в тот, что в кабинете.



        17
     <i>Шерин да берин, лис тра фа.
     Фар, фар, фар, фар...</I>
     АЛЕСАНДР СУМАРОКОВ
     ХОР КО ГОРДОСТИ

     "Хороший   подарок   наступающему    всенародному   празднику   сделали
селекционеры Крайнего Севера. Ими выведен новый сорт озимой пальмы. Поэтому,
несмотря  на позднюю  осень, клумбы  и  газоны нового московского  зоопарка,
строящегося  руками  специалистов из братских  стран,  еще до начала близких
торжеств  украсят пышные  изумрудно-зеленые  пальмовые ковры...  О  новостях
спорта..."
     Рванул  ветер,  полуоткрытая дверь обезьянника затворилась,  и  новости
спорта  остались за ней -  там,  где  у  мастеров  из братской императорской
Японии  на  штабеле  метлахской плитки  вещал  транзисторный  радиоприемник.
Старики этого не  заметили; погруженный в  неизбывную  свою, удивительную по
нынешним  временам  меланхолию граф  Юрий Арсеньевич  Свиблов-Щенков  только
уронил слезу в прутья стоявшей у его ног клетки, а молодой голенастый петух,
в клетку  помещенный,  эту  слезу зачем-то склевал. "Ничего,  не  отравится,
слеза у  Юрки нынче жидкая идет",  -  подумал Эдуард Феликсович Корягин, вот
уже   две   недели   как  принявший   на   свои  плечи   бремя  титула  хана
Бахчисарайского.  Ни графу,  ни хану  было  сейчас  не до новостей советской
науки и советского  спорта,  пусть даже эти новости касались газонов и клумб
того самого московского  зоопарка, в  обезьяннике  коего в данный момент оба
старика горевали, изнывая под гнетом насильно всученных титулов.
     Графа томило сейчас на  белом свете все, а хана - непристроенный петух.
После  освобождения  из ливийской  тюрьмы несчастного  люксембуржца Корягин,
согласно данному обещанию, вынужден был принять достаточно громкий, хотя  ни
к чему  не обязывающий титул хана Бахчисарайского,  титул мусульманский,  но
император заявил, что в его державе любой титул почетен и не имеет отношения
к  вероисповеданию.  Юрий  Александрович  Щенков,  тоже   согласно   данному
обещанию, превратился  в Юрия Арсеньевича Свиблова: только и  выклянчил, что
возможность позади  своего  имени добавить привычное  "Щенков", но  уж  зато
впереди  имени  пришлось добавить  очень  боязное слово  "граф".  Тем  самым
последние  препятствия  к  коронации   устранялись,  великий   князь  Никита
Алексеевич   согласился  почтить   своим  присутствием  коронацию  внучатого
племянника. Невероятный поезд приволок князя вместе со всем его семейством в
Москву,  теперь  князь  намеревался  нанести  визит   вежливости  последнему
Свиблову,  но  компетентные  органы  надеялись,  что  у князя на  это деяние
времени не хватит, ибо его  рабочий день в Москве сразу оказался загружен до
предела. Резиденция последнего Свиблова теоретически имела место в родовом и
наследном  селе  Свиблове,  но  была  еще не  вполне  отстроена;  почти  всю
территорию  имения  отвел высокочтимый  граф под зоопарк, и,  коль  скоро их
сиятельству  угодно  именно  так,  таковой  зоопарк должно  было  отстроить,
заселить и  озеленить,  пусть  даже при помощи  новейшей  советской  пальмы,
выведенной  в  селекционных  лабораториях  Его   Императорского   Величества
Крайнего Севера.
     Свиблово,  древнее поместье  столбовых дворян Свибловых, получивших  из
рук  государя  Иоанна  Шестого еще и  графское достоинство,  располагалось в
самом  деле  на крайнем  севере  -  на  крайнем  севере столицы. Именно туда
пришлось переезжать  тварям  зоопарка,  что теплолюбивыми  животными принято
было,   понятно,  без  большого  восторга,  например,   всемирно   известной
московской  коллекцией крокодилов. В  прежние  годы покойный Моссовет  сулил
зоопарку переезд на юг Москвы, в благодатные поля  Битцы, только  отдали еще
тогда же, при  Советах, эти  благодатные поля под  застройку жилыми башнями,
увы, некому  оказалось вступиться  за  наследные права, выморочной оказалась
Битца:  последний  боярин  Яков Захарьевич  Битца сложил голову на  плахе  в
опричнину царя Иоанна Четвертого вместе с  небезызвестным  Вяземским: нашел,
видите ли,  время укорять царя  за  любовь к  бритобратцу какому-то. Кто был
этот бритобратец -  неведомо, но если это броненосцы назывались в те времена
так - то, видать, царский был броненосец, а боярин на него глаз положил, ну,
царь голову боярину и отрубил, броненосец, если он царский, то уж только для
царя. Для последнего в роду графов Свибловых, - а с ним род, увы, должен был
угаснуть,  но  хорошо, что  хоть  последний  в  роду  увидел своими  глазами
торжество  справедливой монархии, -  для  Юрия  Арсеньевича броненосцы  были
делом привычным и любимым. Вот уже больше четверти века он ими в  московском
зоопарке заведовал. Тихие  были времена, и вдруг кончились они в  одночасье,
пришлось принимать  в  принудительно-личное  владение  это  свое злосчастное
родовое имение, восемьдесят  шесть с половиной  гектаров неосвоенной  земли,
местами под зоопарк вовсе непригодной. Одних только жилых  хрущобин  сколько
снести пришлось, прости Господи, а булочных-кинотеатров!..
     Сейчас что справа, что слева, что со всех других сторон были в Свиблове
почти одни сплошные котлованы, рытвины и бечевки на колышках. Возведен был и
шестиметровый  забор  вокруг всей  территории,  от  коей  по личной  просьбе
правительства  должен был граф отрезать себе еще и кусок  земли  под будущую
резиденцию. Отрезал,  хоть и жалко было, неудобицу в гектар, в таком  месте,
что зоопарку совсем уж ни к чему не годилось, разве что шалаш там поставить,
привычный по  таежным временам, вся разница,  что лапник  в Свиблове  имелся
пока что исключительно  пальмовый, - но и  такой  на крайний случай годился.
Шалаш-резидентными  делами  граф  твердо  приказал  заниматься  в  последнюю
очередь. В первую голову - животные. Были  перевезены  уже на почти что свое
место  клетки  с  невымерзающими  птичками  и  с  морозостойкими обезьянами,
каковых  всего один  только  сорт  имелся.  Вид  у  зоопарка был  еще совсем
неблагоустроенный, но граф понимал, что  только Москва не сразу строилась, а
свибловский зоопарк не москвичи строят, а японские концессионеры  с участием
сальварсанских специалистов:  и  те,  и  другие  обещали,  что  к коронации,
назначенной  на двенадцатое, будет зоопарк  цвести  и пахнуть всем тем,  чем
пахнуть зоопарку  положено. Пригласили  бы таких  специалистов, когда Москву
строили, - она бы тоже, глядишь, построилась значительно быстрее, так что ни
татары, ни поляки, ни французы ее, глядишь, пожечь бы не исхитрились.
     Площадь зоопарка,  увеличившуюся  по сравнению с прежней  больше  чем в
восемь раз, предстояло заселить, а не очень кем пока что было. Имелось место
здесь  и для  гиппопотама, и для носорога, и для жирафа, и  для  одногорбого
верблюда, он же дромадер, и для умной обезьяны шимпанзе, которая  психопатка
и поэтому ее от других обезьян отдельно держать надо, и даже  для дельфинов:
короче говоря,  для всего того, чего уж сколько поколений московских детишек
в любимом зоопарке не имело возможности видеть. Последняя носорожиха померла
в трудно припоминаемые времена от рожи, бывает такое воспаление у носорогов,
панэпизоотическое оно  по природе, а до при царе было у  нас специалистов по
болезням носорогов на всю великую страну - раз, два, да и обчелся. Бегемотов
тоже последних в Казань продали, просто некуда ставить было. До дельфинов ли
в такой  нищете! Нынче  же для  скорости  оборудования дельфинариума  решили
откусить  кусок  от   метрополитена.  Туннель   перерезали   и   вскрыли,  и
получившуюся продолговатую дыру  японцы,  люди расторопные,  вот  уже  нынче
вечером обещали  закончить облицовкой.  И жирафятню  тоже к вечеру достроить
обещали, вот ведь уж сколько лет, как не по зубам и не по карману было такое
здание зоопарку, больно  уж  сложная  положена  ему конструкция.  Во-первых,
должно оно быть просторным, любит жирафа бегать и направо, и налево. Высоким
должно  оно  быть:  шесть  метров  роста  у  жирафы,  да  два  прибавить  на
спаривание,  но сверх этих восьми много прибавлять  тоже  нельзя, в  слишком
высоком помещении жирафа смотреться не будет,  будет она  в слишком  высоком
помещении, бедная, мотаться, как хризантема  в проруби.  В  прежние годы, до
при царе то  есть, со средствами у зоопарка было вообще не очень. Дай-то Бог
раз  в  год  удавалось   ван  ден  Бринку  в  Голландию  бартером  проткнуть
моржа-другого  с отстрелянных лежбищ, в обмен  одного-другого  какого  не то
гиацинтового  ару получить, чтобы  было  чего к  ноябрьским  либо  к майским
сактировать  лучшему другу зоопарка,  Эдуарду Феликсовичу Корягину.  Имелись
ведь тогда  и  в рядах сотрудников  зоопарка  очень  сознательные  элементы,
понимавшие неизбежность окончательного  торжества  в России социалистической
монархии, - в просторечии "коммунизма", как  раньше говорили,  -  заботились
эти элементы об интересах семьи, близко стоящей к Дому  Старших Романовых, с
этим Домом породнившейся и оттого уже сейчас занявшей одно из ведущих мест в
нашем светлом завтра. Именно  зоопарк в  это светлое завтра  вступил  раньше
всех. Темное  вчера  уже готово было забыться как страшный  сон  переходного
периода, а  как там было позавчера, не до без царя, а  при неправильном царе
до без  правильного царя, вспомнить было уже очень трудно, хотя кондор Гуля,
облысевший и потому особенно недовольный северным климатом Свиблова,  мог бы
повспоминать и эти времена, вместе со своим неотлучным опекуном, заслуженным
кондорщиком РСФСР,  доглядавшим своего питомца с начала века и  в  директора
зоопарка выбившимся по выслуге лет. Однако по просьбе  графа Юрия кондорщика
вышвырнули  на  личную,  имперского  значения  пенсию,  а  его место  отдали
прежнему  главному  инженеру  зоопарка   Льву   Львовичу:  этот   был  графу
симпатичней других сослуживцев гораздо.  Правда, Гулю оставили под  почетным
надзором прежнего директора,  и шел по зоопарку глухой ропот,  что поступили
со стариком негуманно: могли  бы  ему Гулю на  дожитие и сактировать:  птица
старая,  квелая,  до  двадцать  первого  века  не  дотянет,  новую  покупать
придется,  так  что  лучше  б  избавиться  сразу  от  обоих, и  гуманнее,  и
экстерьернее, и престижу зоопарка в мировом кондороводстве определенно не во
вред.
     Льву Львовичу отломилось  директорское место лишь по  той причине,  что
считал  его граф  Юрий настоящим  человеком. Часто распивали они  на  пару в
будке у  свиньи-бородавочника спирт, разводя его прямо в поилке, гиацинтовых
тоже  актировали вместе,  ведь  не  чем-нибудь  рисковали,  актируя  в  руки
частного лица социалистическую собственность, а  много чем. А вот  теперь за
это  патриотическое   должностное   преступление  получил  Лев   Львович   и
директорское  место, и дворянское достоинство, и  герб - золотая решетка  на
лазурном  фоне, а внизу спящий  лев, и придворное звание  камер-фурьера, что
по-военному  означает полковника.  Получил  он право и  выпивать  в  рабочее
время, но только в качестве личной, не  наследственной привилегии. Как раз в
данный момент Лев Львович пользование этой своей  не могущей быть переданной
по наследству привилегией осуществлял: вместе с Арием  Львовичем и Серафимом
Львовичем водворились они  в пустующую пока что клетку бородавочников, а вот
граф  Юрий  от  возможного  соучастия  в  Львовичевой привилегии  отказался.
Лагерные друзья Эдя  и  Юра  расположились  в предбаннике  обезьянника,  уже
функционирующего, поэтому правильно пахнущего и оттого уютного. День начался
как  будто  нормально,  с  ранья,  слыхал  граф,  главный  гиббон   долго  и
самозабвенно пел, а это на новом месте примета из наилучших; время близилось
к одиннадцати, то есть к завещанному от Петра Великого "адмиральскому часу",
когда  православные  люди чарку водки выпить должны, - но нынче граф был, по
обыкновению  своему, безутешен,  до того  притом, что  даже  водки не хотел.
Нынче, как  и почти во все  иные новые, свибловские дни,  явился  к  нему на
посиделки  хан  Бахчисарайский,  единственный человек, присутствие  которого
несколько умеряло графскую ипохондрию.
     Вот уж  несколько недель  кряду,  заверша  утренние дела  по  уходу  за
попугаями, садился Эдуард Феликсович в метро,  доезжал до выставки "Выставка
Достижений  Его Императорского  Величества Народнопользуемого  Хозяйства", -
официально станция  носила  еще старое название  "ВДНХ",  но новое,  готовое
открыться взорам  москвичей и гостей столицы  в день коронации, просвечивало
из-под стыдливо заклеивающей  его бумаги. Оттуда нужно  было  ехать наземным
транспортом,  метро было  перерезано постройкой  дельфинариума,  который был
империи нужней. В спецмашину садиться дед отказывался, начитавшись в газетах
про  всякие похищения, да судьбой люксембургского друга навсегда ушибленный.
В машине он был  бы спокоен, если б за рулем был, скажем, любимый внук Рома,
но тот, после  копенгагенского  конфуза с неудачно купленным яйцом, из коего
вылупился  бойцовый  петух Мумонт, оказался вместе  с молодой женой упечен в
какой-то лагерь,  недальний, но зато очень строгого дачно-правительственного
режима. Автобус к новому зоопарку тащился долго и был весь насквозь липовый:
все  пассажиры  - мужики,  всем лет  по  тридцать, ну ладно, но  где ж такое
видано, чтобы в  девятом часу утра  у  каждого из  пассажиров на правой руке
ежедневно  торт  "Прага" висел. В вагоне  метро пассажиры были другие,  хотя
такие же, но к вертухаям Эдуарду Феликсовичу не привыкать  было, он их еще в
лагере  не  замечать научился.  В зоопарке, честно говоря, по личной просьбе
императора, но и не без  удовольствия,  - проводил  хан  час-другой,  покуда
ипохондрия  переходила у  графа в  сонливость, и ехал  домой тем  же  путем,
сдавши Юрия Арсеньевича Львовичам. Были ведь у него и свои заботы, и как раз
с одной из них мечтал  он сегодня разделаться. Узнав, что основные помещения
в новом зоопарке вот-вот будут достроены, решил Корягин насильно сактировать
в пользу государства небезопасный подарок внука.  Ибо грозен бойцовый  петух
сам  по  себе  и  небезопасен  в  деле  разведения  гиацинтовых  попугаев  в
особенности, как со  стороны простой техники безопасности, так и  со стороны
вполне  вероятного межотрядного скрещивания: в том, что оно возможно, уверял
деда Федор  Фризин  в свой последний неудачный заезд, пришлось ему, бедному,
обоих  жако  по  четыреста  толкнуть,  а  это,  считай,  что  даром  отдать.
Межотрядное скрещивание,  а  именно возможность  получения кладки  гибридных
куро-попугайных   яиц,   вещь   по  науке,  конечно,  невозможная,  но  иные
авторитеты,  как,  в  частности,  непререкаемый  для  Фризина Тартаковер  из
Сиднея, в принципе его не отрицают. Под давлением  австралийского авторитета
решил Корягин  с голенастым и симпатичным Мумонтом  расстаться. Не варить же
из  бойцового  петуха  лапшу-то,  в  самом  деле,  дура  Ираида  именно  это
предложила,  даже  Игорь ее отругал,  поумнел, ничего  не скажешь,  дворянин
Лубянский.
     Дед Эдуард собирался посидеть в  зоопарке  не больше чем  обычно, потом
двигаться домой: обещала  за ним  сюда заехать дочь  Елена. Ей как шоферу он
тоже  доверял, вообще  с полными  основаниями на то считал ее самым надежным
человеком  в  своей  семье,  только  грустил,  что   мало  интересуется  она
попугайным  делом.  Так  что  сейчас имелось  две  задачи: как-то  успокоить
безутешного  Юру  и  как-то  сактировать  в  пользу  государства  костистого
представителя семейства  куриных, но так, чтобы  все-таки и  государство  из
него  лапшу не  сварило.  Поэтому  в  чистоту помыслов  Серафима  Львовича и
особенно Ария Львовича, когда оба зайдут за третью бутылку, вряд ли поверила
бы даже  самая завалящая  Красная Шапочка, а не то  что  Хан Бахчисарайский.
Щенков ронял слезы в клетку Мумонта.
     -  Ну-ну, - ответил дед Эдя на очередную иеремиду,  - хуже бывает. Зять
мой старший,  не  помню, рассказывал ли тебе, схлопотал титул, смех сказать,
барона  Учкудукского.  Четыре  месяца  просил замены,  так  Павел  Федорович
пригрозил ему,  что барона поменяет на маркиза, но все равно родовой Учкудук
чтоб лелеял.  Георгий заткнулся, вот и  ты бы  тоже. В лагере, сам  помнишь,
хуже  было. Погляди, что у тебя броненосцы лопают, да прикинь, мог ли я тебе
такой паек в сорок седьмом определить...
     - Доктор наук называется, - фыркнул сквозь слезы  граф, - попал пальцем
в небо. Да  будет тебе известно,  что броненосцы  мои, кроме десятидневошной
конины,  ничего не жрут! От  природы к  падали пристрастны. Поглядел  бы  да
понюхал, когда корм им задаю...
     - Во дурень! Во память короткая! - сердился хан. - Ни фига, что ль, уже
не помнишь?  Да где ж  я тебе конины  бы  взял в сорок  седьмом, хоть  бы  и
десятидневошной? Нет,  не  впрок тебе лагерь  пошел, плохо  тебе  там было в
доходягах, плохо тебе  тут в графах...  Ну чего рыдаешь, дура старая?  Ты бы
вот помог  мне лучше. Негоже мне  из этого красавца лапшу варить. Игорек вон
уже на него  глаз точит, -  соврал  хан, - а  Ромка  узнает,  так с горя еще
что-нибудь угонит. Дредноут, атомоход,  он придумает. Словом, давай,  давай,
помоги  сактировать.  Запиши,  что возвращаю гиацинтового,  выздоровел после
тщательного ухода...
     Граф посерьезнел.
     -  Это с  Львовичем оформим. Только Львович уже  в  восемь утра  первую
начал, сейчас он своей фамилии не выпишет. Ждать надо.
     - Может, протрезвить его чем можно?
     - Куда... Ждать надо. Он к обеду проспится у бородавочников и пойдет за
следующей. А я его по дороге перехвачу. Оформим куру твою, скажем, кондором.
Годится? Ты мне его оставь, я присмотрю.
     Перспектива оставлять петуха даже на  час-другой в  неоформленном виде,
не как казенное имущество, стало быть, все-таки скорей лапшой, чем кондором,
деду Эде не улыбалась, и он стал думать,  как ему  и  петуха  все-таки сдать
официально,  и  вовремя  с  Еленой  уехать,  чтоб  не  пилить   общественным
транспортом. Однако  в это  время  за стеной  обезьянника  раздался выстрел,
сразу следом еще  один,  а  потом - короткая  автоматная очередь.  Деды,  не
сговариваясь,  наставили  ладонь к  тому  уху, которым  слышали лучше,  -  к
левому.  Оба слышали левым  лучше после  лагерной беды,  когда кум, упившись
взятым из НЗ неразведенным  спиртом, решил проверить, кто у него  из  каэров
еще и скрытый толстовец. Для этого  всем  предполагал он врезать  по правому
уху, а кто  подставит левое - тот толстовец и тому еще  десятку, стало быть.
Второе ухо не подставил куму никто,  на  полшеренге кум упал и  посинел; как
потом патологоанатом лагеря Корягин обнаружил, вместо спирта кум пил невесть
откуда взявшийся метилглюколь, при коем первым признаком отравления является
посинение трупа.  "А вот не пей без  спросу, на чем не написано", - злорадно
думал Эдуард Феликсович, штопая  начальничий труп и  нимало не заботясь, что
ему    самому   за    умышленное    убийство   могут   ой    что   припаять.
Матушка-гравиданотерапия на  всю  Воркуту была  в  одних  только его  умелых
руках, никто другой ею  не владел,  а нужна была всем, даже  тем, кто рад бы
его съесть живьем, с костями и тапочками. Однако же часть слуха в правом ухе
будущий хан Бахчисарайский от той неприятности все же утратил.
     Левое ухо со всей возможной точностью осведомило каждого старика, что в
зоопарк прибыли какие-то новые лица, да еще, глядишь, с оружием в руках, раз
стрельба  пошла.  Притом,  хотя и  крайней грубостью  содержания  отличались
доносившиеся крики,  лица эти явно  принадлежали  прекрасному  полу, - если,
конечно, не прибыл на коронацию Павла Второго его почти тезка, Папа Римский,
и  его концертный хор отчего-то в  первый же день  обуялся  желанием воспеть
территорию нового московского зоопарка. Замолк транзистор у японцев, видимо,
прошитый  очередью  из  автомата. Японцы, как люди к таким вещам  привычные,
конечно,  тут  же легли себе на дно дельфинариума, руки  за голову - так что
больше  стрельбы не  было, да  и  первые выстрелы  преследовали скорей  цель
внушения серьезности происходящего. Зоопарк все-таки не для охоты, и тут вам
не  Красная  Пресня.  Дверь  обезьянника распахнулась, и  на пороге  выросла
бодрая, газырями по-кавказски  крест-накрест  перепоясанная баба  в  меховой
телогрейке, - не молодая, но очень боевитая.
     - Вот они! - указала баба  штыком на  оцепеневших дедов и повернулась к
ним  спиной,  загораживая  выход. Свиблов-Щенков  превентивно  зарыдал,  дед
Эдуард сильно двинул его локтем  в бок: "Брось, небось, порядки новые такие,
все образуется. Впервой что ли?" Баба взяла на караул и отступила в сторону.
В обезьянник  вкатилась с немалой силой брошенная ковровая дорожка, конец ее
лег  прямо  у  ног стариков.  В проеме,  окончательно  застя  свет, появился
представитель  сильного  пола, облаченный  в  дорогую шубу из  неизвестного,
совершенно  синего  на просвет меха,  однако с обнаженной головой,  так  что
лысина  представителя сильного пола  вся переливалась в лучах солнца поздней
осени.   Пожилая  баба,   исполнявшая,  судя  по  всему,   также  и  функции
церемониймейстера, прямо из положения "на караул" сделала книксен и объявила
дедам в недрах обезьянника:
     - Его высочество великий князь Никита Алексеевич!
     - Чего говорить будем? - быстро спросил Щенков, но дед Эдя уже отвечал:
     - Его сиятельство граф Юрий Свиблов просят пожаловать высокого гостя.
     -  Благодарю вас, ваше ханское величество, -  с достоинством проговорил
сношарь, намекая, что титулы вассальных  владык уважает;  породы дед  Эдуард
был не сношарской, но пользу этого человека в  государстве Пантелеич осознал
уже  давно. К тому  же  и  титул  у  деда Эдуарда был с гаремным оттенком, и
сношарь  подумывал:  не  испробовать ли  кого из  многочисленного  потомства
Корягина  на  предмет помощи по основной  работе. - Милостивый мой  государь
граф Юрий! -  продолжил сношарь. - Приношу извинения, что лишь теперь наношу
визит.  Прошу  в  качестве  извиняющей  компенсации  принять  от  меня  вашу
наследную собственность, которую все эти горькие годы я оберегал!
     Щенков промолчал.  Корягин  чуял, что еще хоть один  титул,  хоть  один
гектар  поместий  -  и  старого  лагерного  друга хватит кондратий.  Поэтому
прошептал по-лагерному:  "Терпи, сволочь!" - и Щенков склонил голову, стойко
решив принять любой удар судьбы ради личного друга.
     -  Тащите,  бабы,  -  распорядился  сношарь.  - Бабы  ловко  втащили  в
обезьянник  два увесистых ящика,  обернутых  в сукно,  и  поставили  к ногам
недовольного  Мумонта. -  Дозвольте,  граф,  возвратить  вам  рождественские
безделушки ваших предков!  И сразу просить прощения позвольте, что у черного
волхва по правому ботфорту  трещинка  наметилась, но  все прочее  в целости.
Распаковать!
     Через  немногие секунды на брошенном  поверх красной  дорожки текинском
ковре  засверкала  вся  рождественская сказка  свибловского леса, краса села
Нижнеблагодатского,  предмет большой зависти  американского  шпиона  Джеймса
Найпла. Даже  обезьяны  примолкли, озаренные отсветами старинного уральского
цветного дутья.  Щенков  сперва  онемел,  потом,  как  и  следовало ожидать,
зарыдал в три ручья.
     - Дедушка  рассказывал...  А  я так  и  не видел... Бабушка  пела...  -
прохлюпал заведующий броненосцами, и дед Эдя решил, что пора вмешаться:
     -  Граф  растроган  оказанным  вниманием,   ваше  высочество.   Он   не
сомневается в  подлинности  реликвий,  и они  займут  достойное место  в его
коллекции.  В  качестве...  -  дед  Эдя затих  на  четверть  секунды, затем,
посещенный внезапным озарением, вдохновенно закончил: - В качестве ответного
дара, ваше высочество,  просим принять племенного бойцового петуха наилучших
кровей Королевства Датского! - обеими руками дед подхватил клетку с Мумонтом
и, спиной чувствуя наставленные на  него бабьи пулеметы, просунутые сзади  в
вентиляцию, подтащил  петуха к  стопам сношаря, обутым  в разношенные сапоги
без каблуков. Сношарь придирчиво оглядел петуха, постучал  кривым пальцем по
клетке.
     - Добрый кочет. Знатный подарок. Премного благодарствуем, - деревенским
тоном  закончил сношарь, ибо Лексеич перед благостным видом бойцового петуха
сейчас явно  спасовал перед Пантелеичем. - Настасья,  - позвал он, от дверей
безошибочно отделилась пожилая  баба в  газырях,  -  прими  дар.  Звать  его
будут...
     - Мумонт! - подсказал Корягин.
     - Э? Ну, пущай, Мумонт, стало быть, борозду не попортит,  хочь и молод.
Как, бабы? - спросил великий князь у спутниц.
     - Никак нет! - гаркнули военизированные бабы хором.
     - Приятно было  познакомиться, князь, то есть  граф... - начал сношарь,
когда  клетку  с  петухом  унесли, а  игрушки  снова  уложили  по ящикам,  в
продолжение какового действия Щенков непрерывно крест-накрест  утирал слезы,
то  правым  кулаком с левого  глаза, то левым с правого.  -  Только  приношу
извинения, дела меня ждут, срочная работа.
     - Так точно! - не стерпев, брякнула старшая Настасья. В иное время, ох,
не сошло бы  это  ей с рук, но сейчас  сношарь отчего-то и  ухом не повел на
такое нарушение субординации.
     Сношарь  поклонился и быстро исчез в  дверном проеме вместе и с  бабьим
эскортом, и с  ловко выдернутой из обезьянника ковровой дорожкой. К счастью,
уходя,  уносил  сношарь и петушиный камень  с сердца  Корягина, оставляя  на
память  о себе два ящика  драгоценного  фамильного стекла Свибловых. Щенков,
хоть и  был на рыдательном взводе  и  по этому  случаю, -  как  и  по любому
другому, - но пролепетал сквозь слезы,  что все-таки его шалаш из пальмового
лапника - не место для  хранения  таких ценностей, и хозяйственно утащил оба
ящика  в клетку к белоспинному  другу, за самую длинную полку задвинул,  под
такой охраной всего спокойнее.  Но когда запихивал ящики поплотней, подальше
- неожиданно сдвинул забытое ведро, а за ним нашлась заначенная, чуть ли еще
не сентябрьской покупки, поллитровка,  не  открыть  которую в  такой светлый
день было просто глупо. Щенков  утешенно  протер бутылку  полой пальтишка  и
принес ее в предбанник, где Корягин недоуменно соображал, - где ж это Елена?
Пора  бы уж  и забрать ей отца отсюда, раз Юрка в себя пришел и меньше ноет.
Корягин  глянул на бутылку и похолодел:  не  хватало  еще  гидролизный спирт
пить, им и клетки-то попугаям мыть опасно. Щенков все-таки настаивал, но тут
протелепался мимо открытой двери гориллятника Львович вместе с двумя другими
Львовичами,  Щенков  их окликнул, они с радостью хлынули к дедам.  Налили по
наперсточку  и по второму, Эдя чокался перстнем, все  время размышляя, где ж
это Елена, когда время уже чуть ли  не обеденное? Японцы,  кажется, все свои
художества в дельфинариуме почти доклали. Делать Корягину  в зоопарке дальше
было решительно нечего, он слушал долгие жалобы Львовичей на семейную жизнь,
отмечал, что у  него самого с семейной жизнью как-то странновато,  но все же
не  так  погано, - вот что  значит овдоветь вовремя!  - и дочки  неплохие, и
внуки ничего,  научить бы их только отличать куриные яйца  от всех  других и
все другие  между собой. А как все-таки удачно  великий  князь  подвернулся,
он-то лапшу из Мумонта не сварит!
     Слухи про сношареву  деревню, занявшую все историческое Зарядье, ходили
по Москве самые невероятные, но для Корягина имело ценность лишь то, что там
хорошо  относятся   к  курам.  Между  тем,  видать,  не  зря  был   перекрыт
Москворецкий  мост,  и со стороны Китайского проезда  тоже к бывшей "России"
закрыты все подступы; везде  стояли  плотные  заграждения  из  синемундирных
гвардейцев,  за  спинами  у   них  виднелась  нейтральная  песчаная  полоса,
насыпанная,  как  на  советско-китайской  границе,  вручную,  бабы  сами  ее
сделали, чтобы  следы оставались, если  кто  рванет через  эту  своеобразную
запретку; за полосой стояли противотанковые ежи, а  за ними - кордоны бабьей
гвардии  с семиствольными  "толстопятовыми",  баллонами  нервно-парализующей
"жимолости"  и  гранатами  "Ф-один".  На  выстрел не  подступиться. Все  это
организовали бабы не зря, слух по  Москве про  чудо-мужчину "сношаря" пополз
невероятный, имели место несанкционированные выступления женского населения,
даже  митинги и  сходки,  чаще  всего  в  женском туалете на  Петровке,  там
какая-то  фарцовщица  божилась, что позавчера только  из-под  их  высочества
отряхнумшись.  Имелись  случаи  попыток  пролета  в  Зарядье  на самодельных
воздушных  шарах,  прополза сквозь  канализационные трубы и других серьезных
диверсий.  Однако и  синие гвардейцы,  и бабий батальон, кажется, почти  все
покушения на драгоценное рабочее  время сношаря сумели пресечь. Кроме  двух,
ну, трех случаев: одна баба умудрилась влететь в печную  трубу Дома Романова
из затяжного прыжка с парашютом  с трех  тысяч  метров, - кажется, была баба
чемпионкой мира по этим  прыжкам, -  да еще кошелку  с яйцами не побила, ну,
такую камикадзиху Лука Пантелеевич брал под свою защиту, и ему перечить было
опасно.  Из-за  этого  случая и еще из-за одного  или двух страсти в  Москве
накалялись, и кое-кто боялся, что, когда ринутся толпы баб из Замоскворечья,
сомнут противотанковые ежи, новая Ходынка будет, и еще хуже. Но пока что все
ограничивалось грозными слухами.
     Конечно, не все московские бабы намеревались  идти на штурм Зарядья, но
многие готовились. Лишь очень немногих женщин Москвы сношарь более или менее
не интересовал. Не занимал сношарь мыслей как раз одной из дочерей Корягина,
старшей, Елены. Мысли  ее  были куда более важными, не до плотских  радостей
было   нынче   жене   без   пяти   минут   канцлера   Российской   Советской
Социалистической Империи -  или  как  она  там называться  будет? -  Георгия
Шелковникова. Помимо того, что была Елена Эдуардовна  женой своего мужа, она
ведь была еще много кем: и агентом английской разведки, и хозяйкой борделей,
и  содержательницей  опиумных курилен, и владелицей  подводного  ресторана в
эмирате  Шарджа,  -   а   еще  имела  весьма   высокое  звание  Посвященного
Восемнадцатой   степени,   что   очень   и   очень   немало   для   лилового
старогренландского масонства, к которому принадлежала  солидная ложа  "Лидия
Тимашук",   где   Елена  Эдуардовна   носила   чин  Пособляющего  Поместного
Мастера-вредителя.  Девятичленная,  а  значит,  очень  труднодоступная  ложа
основана   была   еще  в   славные  годы   победы   над   культом   личности
врачей-вредителей; и,  кстати, именно в  память этой  победы все члены  ложи
прибавляли к своему званию почетно-символическое слово "вредитель". И сейчас
персональный мужнин ЗИП катил Елену Эдуардовну в сторону Кудринской площади,
неизбежному месту  свершения  судеб российской Реставрации,  - на  заседание
ложи.
     Странных людей объединяла эта ложа, - возможно, знай о ее существовании
Георгий Давыдович, он  счел бы  их еще более странными, - но жена  тщательно
следила,  чтобы мужа подобной  лишней информацией не беспокоили. Более всего
странным    показался   бы   барону    Учкудукскому    председатель    ложи:
венерабль-вредитель тридцатой степени  посвящения Владимир Герцевич Горобец.
Более  того,  очень удивил бы барона тот  факт, что и  заместитель  Горобца,
поместный мастер-вредитель Елена  Шелковникова,  тоже ничего,  ну решительно
ничего не может выяснить  толком  о  личности Горобца, - кроме того,  что он
возглавляет как минимум две масонских ложи, каждая из которых  полагает себя
в смертельной вражде с приверженцами другой и, более того,  полагает таковых
врагов-приверженцев давно изведенными под корень.
     Среди  других  членов  ложи  были  люди  столь  же  неожиданные,  -  за
исключением, быть может, хранителя печати ложи, секретаря-вредителя, которым
вот уже лет десять числился известный всей Москве экстрасенс-психопат Хамфри
Иванов, личность глубоко  бородатая и властолюбивая.  Должность стюарта ложи
здесь с  давних пор занимал Валериан Абрикосов, близкий друг Хамфри Иванова,
но из-за происков мирового  еврейства и чувашства ложе приходилось сноситься
со   своим  великим  попрошаем   через  какого-то   американского   медиума,
соглашавшегося принять послание к Абрикосову и передать его ответ  только по
личной просьбе  президента  США, с которым Горобец был какими-то  масонскими
делами немного связан. Последнее  заявление Абрикосова сводилось к тому, что
присутствовать  на  собраниях ложи он больше не может, слишком  уж он  давно
умер и потому отдохнуть хочет;  поэтому, согласно уставу, должность  стюарта
ложи, великого  попрошая  становилась  вакантной. Следовало  незамедлительно
избрать нового  великого попрошая, неявка на заседание ложи каралось смертью
и  выговором с занесением  в карточку  партучета.  Так что  обречен  был дед
Эдуард сидеть и дожидаться свою дочь в зоопарке, покуда не выяснится, кто же
все-таки  должен  занять  пост   великого  попрошая  ложи  "Лидия  Тимашук";
кандидатов  было  двое,  и  оба   относились   к  числу  достойных,   весьма
протежируемых лиц.
     Елена  Эдуардовна остановила  ЗИП возле  планетария,  никому не кивнув,
прошла  в  комиссионный магазин,  торговавший импортными  магнитофонами, там
привычной дорогой удалилась  в  кабинет  директора. Директор  молча  склонил
голову и быстро  выскочил из кабинета,  оставив  Елену Эдуардовну  одну. Она
заняла его кресло, мельком взглянула в зеркало пудреницы,  подвинула к  себе
допотопный "Ремингтон"  и  одним  пальцем,  стараясь не  повредить  маникюр,
напечатала, - притом никакой бумаги в машинку не вложив:
     ПЕРЕТУ ПЕРЕНОН
     Повинуясь раз  и  навсегда заданному коду,  директорское  кресло унесло
Елену Эдуардовну в глубокие  подземелья под магазином. Спуск был скоростным,
но все  же длительным, в конце  концов Елена Эдуардовна очутилась в  белом и
чистеньком  помещении,  ни дать ни  взять  ординаторская  в  институте имени
Склифосовского,  -  там  кресло  остановилось,   а  когда  Елена  Эдуардовна
соизволила его освободить, унеслось  ввысь. Дальше  по  чину ложи полагалось
четверть  часа  "одиночного  радения":  теоретически  считалось,  что  Елена
Эдуардовна,  стоя  на одной только пятке  правой ноги, вертится  очень-очень
быстро,  так,  чтобы  даже  лица  нельзя было  увидеть,  а  превратилась  бы
почтенная канцлерша как бы в белую колонну. После этого разрешалось еще - по
желанию - поговорить неведомыми языками, но не обязательно. Елена Эдуардовна
была воспитана в традициях реалистических, хотя и теософских, и, ясное дело,
ни  на  какой пятке  не  крутилась: отведенные на это занятие четверть  часа
употребила она иначе: вызвала из стены некое существо в белом балахоне  а-ля
ку-клукс-клан, которое и подправило  ей износившийся за день маникюр. Что же
до говорения иными, неведомыми языками, то не  без основания полагала Елена,
что в ее ложе займутся этим другие.
     Елена  Эдуардовна никогда  не опаздывала,  если куда было назначено. По
истечении всех приготовительных  сроков и ни секундой  позже поднялась  она,
переоблачилась с помощью ку-клукс-кланоподобного существа в просторные белые
одежды,   положенные   заповедными  гренландскими   уставами,   и,   изредка
поворачиваясь вокруг  своей оси, - для тренировки, не более, - пошла длинным
белым  коридором,  уровень  коего  понижался и повышался  без всякой видимой
причины. В  отличие  от  подвалов  Хитровки, за столетия  под  чьими  только
флагами не побывавших, кудринские катакомбы спокон веков служили одной цели:
были тут винные подвалы, заложенные кем-то  в  прошлом столетии, потом более
или менее по  тому  же назначению использованные гранд-очаровашкой  маршалом
Берией, чей дом располагался рядом; позже часть подвалов досталась высотному
гастроному. Но только часть, и  самая сырая, та, что поближе к речке Пресне,
вообще-то заключенной  в трубу,  но в старом  зоопарке протекавшей свободно,
выдавая  себя за пруды.  Остальная  часть  подвалов,  приблизительно  девять
десятых, принадлежала масонской ложе. Были подвалы не особенно глубокими, но
на диво просторными, из-за них даже подземного перехода через Садовое кольцо
возле  Кудринской  нельзя  было построить.  Там, за тысячами  сорокаведерных
бочек  бастра  и  мальвазии, то  есть, конечно, сплошного  абрау, но древние
запреты ложи  не  разрешали думать  и выражаться  современными символами,  -
располагалась комнатушка,  где ложа "Лидия  Тимашук", или,  иначе, Ложа Жены
Великой Добродетели, проводила свои агапы, - иной раз даже с водочкой.
     Одновременно с поместным  мастером-вредителем  через  несколько  дверей
вошли в  комнатушку шесть из девяти членов ложи. Свое председательское место
давно  уже  занимал  венерабль-вредитель  Горобец,  или,  по-здешнему,  брат
Владифеликс  Виссарэдмундович.  Напротив  него,  на  другом  конце  длинного
деревенского  стола,  сидела  пожилая,  даже   очень  пожилая  женщина,  чье
присутствие в масонской  ложе было загадкой даже  большей, чем  сам Горобец.
Звали ее  просто  Баба Леля;  носила она с  самого, кажется, основания  ложи
звание ритора-витии и каждый  раз поднимала бунт,  если кто-либо в обращении
ронял   привычное   масонскому  уху  "сестра-вредительница".   "Никакая   не
вредительница! -  вскипала  Баба  Леля. - Сам ты вредитель", - и допустивший
оплошность, памятуя, что  это чистая правда, что он самый настоящий почетный
вредитель,  а Баба Леля старейший член ложи, смущенно умолкал.  Беря в  руки
любой  предмет, вручаемый ей во время агапы-заседания,  Баба  Леля  говорила
загадочное заклинание: "Беру и помню". Известно было о ней  совсем немногое:
что живет она под Москвой, что она вдова сельского учителя, мучится подагрой
и ревматизмом, а желчный пузырь у нее и вовсе вырезан. Ходил также слух, что
она знает  все:  только  вот думы  в  ней много,  а ничего не скажет. Однако
совершенно  достоверен был  тот  факт,  что  однажды к ней  за консультацией
обращался  сам  предиктор  ван Леннеп, и ему Баба Леля  сделала  исключение,
ответила.  Она  сказала: "Да кто  же его знает, милок", - и  ван  Леннеп был
ответом  совершенно удовлетворен. Еще было известно, что происходит  она  из
каких-то дремучих старообрядцев-забайкальцев, и это  в  глазах  членов  ложи
придавало ей колорит еще большей таинственности - такой таежный.
     Когда все восемь членов ложи опустились в положенные им кресла, Горобец
расправил полы своего просторного белого балахона, ритуально похлопал по два
раза под каждым ухом,  что повторили за ним все присутствующие,  кроме  Бабы
Лели,  которая по причине подагры вот  уже  лет двадцать как не похлопывала.
Горобец чуть привстал и простер перед собой руки.
     - Порадеем? - вопросил он.
     - Порадеем!  -  ответила часть голосов. Одно место за столом пустовало,
Баба  Леля,  ясное дело,  молчала,  а хранитель печати был к членораздельной
речи сегодня не расположен.
     - Что содеем?
     - Все содеем!
     - Ча-ча-ча да чи-чи-чи! На  печи сидят врачи! Долбят носом кирпичи! Ты,
Лидуха, не молчи, паразитов проучи! Лидия! Лидия!
     - Буду в лучшем виде я! - по долгу, низким голосом ответила Елена, хоть
и неприятно ей было изображать Лидию Тимашук.
     - Лидия отличная!
     - Справлю дело лично я!
     Председатель снова похлопал, и вступительная часть кончилась. Заговорил
Хамфри Иванов: длиннобородый, угрюмый, искренне  улыбающийся при этом, вечно
сексуально  напряженный, - это  было слышно даже  Елене, на  что уж она себя
застрахованной  от мужских  чар  считала, а ее  тоже задевали  волны половой
энергии, исходившие от хранителя печати.
     -  Ла-ла-ла-ла!  -  понижая  и  повышая  тон,  начал  он,  -  ла-ла-ла!
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
     - Брат вредитель, вы правы,  - нимало не  смущенный, ответил Горобец, -
но это не все на сегодняшний день. Есть и более сильные слоги.
     - На-на-на! - радостно-утвердительно закивал Хамфри, - на-на-на-на-на!
     -  Вот хотя бы, - миролюбиво согласился Горобец,  -  но и это не все на
сегодняшний  день.  Есть и более сильные слоги. На-на -  очень сильный слог,
согласен. Но не самый сильный.
     - На-на-на-на-на-на-на-на! -  багровея, возразил Хамфри, сильно повышая
тон, но его оборвала Баба Леля:
     - Ой, чего ты так кричишь! Чего так кричишь! Сперва пусть поедят, потом
поговоришь... Дай поесть людям, венерик!
     Венерабль, ничуть не смущенный  обращением "венерик", согласно  кивнул.
Баба Леля  вынула  из-под стола привезенный  ею  традиционный  торт  в форме
кирпича, и толкнула его через стол Горобцу.
     - Беру и помню, - тихо, но отчетливо произнес Горобец.
     - Уж и кила ирисок-то жалко, - неодобрительно буркнула Баба Леля.  Этот
диалог повторялся каждый раз, лишь очень давно, когда Елена сюда еще доступа
не имела, рассказывали, приключился такой конфуз, что Горобец,  приняв торт,
никакого   "Беру   и  помню"  не  сказал.  Тогда  Баба  Леля  громогласно  и
торжествующе провозгласила: "Бери и  помни - гони ириски!" Горобец извлек из
складок  балахона  кулек,  Баба  Леля  его приняла, сказала "Беру  и помню",
поглядела в кулек  и добавила уже неодобрительно: "Мог  бы и сливочные".  На
следующий день сняли Булганина.
     Горобец взял серую тяжелую  лопаточку из благородного металла  и быстро
принялся  нарезать торт:  славен был венерабль-вредитель  своим  бесподобным
искусством нарезать торт на неравное от случая к случаю число кусков, притом
разного размера, согласно званию присутствующих, не оставляя при этом ничего
лишнего. Полученный кусок полагалось съедать дочиста, что представляло собой
символ неутечки информации из ложи. Лишь Баба Леля имела право свой кусок до
конца не  съедать, обычно  она  его только  надкусывала -  все-таки  желчный
пузырь  вырезан!  - и  заворачивала  в  газетку,  чтоб  увезти с  собой  для
неведомых  домашних  надобностей.  Ходили  слухи,  что  младшая  ее  внучка,
личность бесцветная, на этих  пирогах выросла. Баба Леля с самого  основания
ложи пекла  торт сама, для чего  брат  казнохранитель каждый раз выдавал  ей
один рубль пятьдесят две копейки: сырьевая цена торта была установлена раз и
навсегда, девальвации и понижения цен на ней не сказывались. Больше тридцати
лет  Баба  Леля  брала  эти  рубль пятьдесят две и твердо говорила:  "Беру и
помню".
     Елена  нехотя  доела свой кусок, он  нарушал  ей диету, но открыто идти
против правил  ложи из-за какого-то торта определенно не стоило. Хорошо еще,
что торт был крестьянский, без крема, больше напоминал коврижку, проложенную
слоем какой-то  бедной ягоды, кажется, черемухи. Хамфри свой кусок тоже доел
и начал с новой силой:
     - Ла-ла-ла-ла-ла...
     -  На-на-на! -  одернул его Горобец с помощью более сильного  слога,  и
бородач    пристыженно    замолчал,    пробормотав   только   что-то   вроде
"тала-бара-ката-маза-гада..." - Так вот, братья вредители. Пустует среди нас
пост великого попрошая! Пустует, и милостынька  приходит в нашу казну ох как
неудовлетворительно!
     "Черта  с два, - подумала Елена, - это в мою казну неудовлетворительно,
а в твою, сволочь, все в сроки сдаю".
     - И предстоит нам, братья,  порадеть о новом  члене!  - Хамфри собрался
снова залопотать, но на него цыкнула Баба Леля. - Брат Ужаса, прошу вас.
     Бибисара Майрикеева, знаменитая московская целительница,  скульпторша и
певица, служившая в ложе  "приуготовителем-вредителем", или же "сестробратом
Ужаса", откликнулась немедленно:
     -  Увы, увы, увы! Кандидат Всеволод, коему мы доверчиво протянули  нашу
дружескую  руку,  отверг ее! Ответил, что  не  знает, чем  даже очень чистые
душой масоны могут помочь великому делу истребления милиционеров.
     - Недостоин. Пусть, - твердо сказал Горобец. - Второй кооптированный?
     Глаза Бибисары сверкнули:
     - Готов принять свет истины!
     Елене сразу  стало  скучно.  Это  означало,  что сейчас начнется  обряд
посвящения  в члены  ложи, а это затянет агапу на лишний час. Тем временем в
далеком Свиблове отец, видать,  давно уже смотрит  на  часы,  но судьба  ему
нынче сидеть  и  ждать с зоопарковскими друзьями,  выпивать  по наперсточку,
курить, вспоминать прошлое  и сидеть,  и  сидеть,  и  сидеть. Но  никуда  не
денешься. Без масонства нынче ни до порога.
     Рекомендации  у  "профана" были внушительные,  как  доложила  Бибисара.
"Одна индийская  махатма" за него  очень  и очень просила, притом  когда еще
была живая, потом  ее сепаратисты ужасно сепарировали. Да и сам "профан" был
человеком довольно известным, он был поэтом, хотя и твердил на каждом  углу,
что он "всего только старая скважина", и писал он не стихи, а мутации. Самая
его знаменитая мутация "Ты должен быть, вбывать и выбывать, и вновь вбывать,
и выбывать, вбывая!" как-то раз на заседании ложи "Лидия  Тимашук" послужила
долгим предметом предагапного  собеседования.  Елена  Эдуардовна вообще-то в
гробу видала все мутации  и все правила поведения для тех моментов, когда на
тебя   никто  не   смотрит,  но  чарующе-глупое  "быва-быва-быва"  даже   ей
запомнилось.
     Погас, как обычно, свет, прозвучало несколько аккордов знаменитого хита
"Молчи  ты,  Сольвейг" в  исполнении  ансамбля "Гага". Потом вспыхнул мощный
прожектор  и высветил за  спиной впавшего в прострацию Хамфри Иванова  белую
дверь,  которая  нарочито  медленно  уползла  в  сторону.  На  пороге  стоял
одутловатый  человечек лет  пятидесяти,  босой, в белой  полотняной рубахе и
таких  же портках. Елена  брезгливым и зорким взглядом сразу заметила на них
метки прачечной. "Профан" держал  в руке зажженную  свечу, в луче прожектора
довольно  бесполезную,  однако  сильно  чадящую.  В  другой руке,  как  того
требовали правила приема в ложу,  он  держал пачку денег зеленого цвета. Меж
бровей человечка  ясно  виднелось плохо отмытое  пятно; обычно Сидор Валовой
ходил по  Москве  с  намалеванным тилаком,  но Бибисара  знала  твердо,  что
подобных игривостей венерабль не одобряет, индусский символ пришлось отмыть.
     "Молчи  ты,  Сольвейг"  затихло,  натужно  хряснули  изношенные  долгим
профанированием рычаги,  из-под потолка опустилась огромная деревянная нога,
разрисованная  -  согласно  легенде  -  красками с  палитры  если  не самого
знаменитого Никанора, то уж точно с палитры знаменитого его индийского  сына
Блудислава. Поскольку ложа "Лидия Тимашук"  всегда  состояла на две трети из
женщин,  условно  именуемых здесь  сестро-братьями,  к  ноге  был  привинчен
железный каблук-шпилька,  вонзившийся в пол за спиной  "профана"; носок ноги
опустился прямо  на  его голову и  заставил присесть  на корточки - впрочем,
Горобец держал руку на  рычаге и следил, чтобы посвящаемый сохранял  остатки
соображения  и  чтоб  ветхое бельишко  на нем  тоже не лопнуло, -  как-никак
престиж  будущего  великого  попрошая-вредителя тоже  особо  не  должен  был
страдать раньше времени.
     -  Имя твое?  -  прогремел из-под потолка многократно  усиленный  голос
Горобца.
     - Сидор... Маркипанович Валовой...
     - Ложь!
     - И... Исидор...
     - Ложь!
     -  Правда,  Исидор...  Член  союза...  В  билет  посмотрите...  Правда,
Исидор... Потомственный долбороб...
     - Кончай брехню, долбороб! Прошу  - Глас Истины! - Горобец возвел взоры
к динамику,  откуда  послушно зазвучал  загробный, очень  низкий, специально
подобранный в радиокомитете голос:
     -  Дуппиус  Исидор  Маркипанович.  Отец:  Дуппиус  Маркипан   Маркович,
сотрудник  спецторга  СССР  до тысяча  девятьсот  сорок  седьмого  года,  по
национальности - метис. Скончался в одна тысяча...
     Бедный  поэт, придавленный деревянной  ногой и гнетом собственной  лжи,
корчился на полу, члены  ложи зевали одними  ноздрями, кроме Хамфри, который
все  лопотал какой-то  беззвучный слог. Фамилию  Валовой носил  материнскую,
мать его была жива и до сих  пор торговала  театральными билетами в киоске у
Павелецкого вокзала.  Дальше  зазвучали  ужасные  подробности  происхождения
бабушек и дедушек Сидора, но Елену Эдуардовну заинтересовать чьей-то липовой
биографией  было невозможно, она даже как-то удивлялась, что ее  собственная
биография  содержит  так мало липы,  верней, тому,  что ей о себе  самой так
много  известно.  Бархатный  призрак  из радиокомитета  дочитал  родословную
Сидора. Сидор заскулил.
     - Вступая  в Ложу  Девяти,  помни,  гнусный,  о кандидатском  стаже!  -
Горобец перешел  ко второй части посвящения. - Помни, ничтожный, что таланта
у тебя шиш! Даже ни шиша!
     Каждому   новопринимаемому   Горобец   наносил   наибольшее   возможное
оскорбление. Помнится, принимая Бибисару, он объявил ей, что, сколько она не
блядствуй и не колдуй, все равно останется она на всю жизнь наивной невинной
девушкой. Про свой прием Елена Эдуардовна ничего не  помнила, она  умела все
неприятное  сразу  забывать.  Она подремывала,  нашаривая под зубопротезными
мостами кусочки торта Бабы  Лели. Бибисара и еще  два  сестробрата,  тоже из
электросенсов, или как их там, все же как-то следили за процедурой "умаления
профана".   Прочие   были  в  отключке,  очень  уж  все  надоело.   Наконец,
канонический поток помоев иссяк, Горобец встал и сделал шаг к Сидору.
     - Несчастный!  - взвыл  он уже  сам  по себе, без  всякого усилителя. -
Червь!  Жидовская морда!  -  Не по годам лихо Горобец врезал Сидору  в левое
ухо. Тот упал  бы,  если б мог. Следом трижды включился  и выключился мощный
вентилятор:  в Сидора вдувался "масонский  дух". Горобец  отошел  к столу  и
щелкнул рычагом,  деревянная  нога  с отчаянным скрипом уехала под  потолок.
Сидора  подхватили  служки  в белых балахонах. Из  темноты возникла  большая
кадка,  от которой сильно  разило  аммиаком. Теоретически считалось, что там
смешана  сперма  дракона  с  кровью   льва,  на  деле,  видимо,   в  обычную
водопроводную  воду вливали нашатырный  спирт и  досыпали марганцовку. Кадка
опрокинулась  на голову Сидора с тем, однако, чтобы ни свечу не затушить, ни
деньги не замочить.
     - Добрый молодец!  Ты больше не жид! Ты еси гой! -  обрадованно объявил
Горобец. - Радуйся! Внеси вступительный взнос!
     Сидор   безропотно  протянул   пачку   зеленых   бумажек   расторопному
сестробрату-казнохранителю,  высокой, несколько  усатой  женщине.  Та  мигом
обменяла  доллары  на  рубли  по  курсу  Центрального Императорского  Банка,
отсчитала рубль пятьдесят две и протянула их сладко похрапывающей Бабе Леле.
     - Беру  и  помню!  -  очень бодрым  голосом объявила та, взяла деньги и
захрапела снова. Служки  подвели сильно воняющего Сидора  и усадили в пустое
кресло. Отныне  он  стал  великим попрошаем-вредителем ложи "Лидия Тимашук".
"Все же с какой швалью возимся", - подумала Елена. Была ведь в Москве  еще и
третья ложа, но в ту никто из Шелковниковых пока проникнуть не мог. Состояла
она  из трех человек,  а место ее  заседаний никогда засечь не удавалось,  -
может быть, она и не заседала вовсе. Возглавлял  ее, понятное дело, Горобец,
еще входил туда какой-то  неведомый священнослужитель  с Брянщины, известный
лишь своим пристрастием к игре на  некоем музыкальном  инструменте, не то на
баяне,  не то на саратовской гармонике. Москву он то ли посещал наездами, то
ли не посещал вовсе,  то  ли  вообще  был  лицом вымышленным. Третье  место,
кажется, пустовало,  его Елена  Эдуардовна была бы не прочь занять сама,  но
загадочная Верховная  Ложа кооптировала туда какую-то другую  женщину: то ли
Донну,  то  ли  Донью,  узнать о  ней  пока  что  удалось  лишь  то, что она
наполовину  француженка, вроде бы хороша  собою и молода. Сфера влияния этой
третьей ложи была совершенно непонятна. Возможно,  что ложа эта вообще ни на
что  не  влияла,  только  устрашала  всех  прочих  масонов  своим  возможным
существованием.
     - Но помни, брат, о кандидатском стаже! - уже довольно  спокойно сказал
венерабль. - Не выдержишь - пришьем!
     - Шейте! - восхищенно ответствовал Сидор.
     - Итак,  братья-вредители, вопрос второй. Теперь мы в  полном  кворуме,
поэтому наши решения становятся еще более законными, как и держава наша тоже
очень и очень узаконивается согласно принятым нами мерам по ее модернизации,
повышается  качеством своей  законности,  легитимнеет буквально  на  глазах.
Призванный  нами  монарх уже почти утвердился на своем родовом престоле,  и,
как  только  последует  намеченная на второй  четверг кончина...  известного
лица, во второй четверг ноября  состоится коронация нашего государя. Поэтому
полагаю необходимым одного  из наших братий заслать на коронацию, чтобы  тот
был  нашими  глазами,   ушами,  носом,   языком  и  кожей,  высматривал  бы,
прислушивался  бы,  вынюхивал  бы,  пробовал  бы, осязал  бы.  Полагаю,  что
сестробрат наместный мастер-вредитель сможет сослужить нам эту службу.
     Елена кивнула. Хотела бы она видеть любого другого из здешних  гавриков
на коронации в  Успенском соборе и на  трапезе в Грановитой палате. Впрочем,
не удивилась  бы  она, увидев на коронации самого Горобца,  не удивилась  бы
появлению  его ни  в какой роли, - разве что неприятно было бы увидеть его в
роли коронуемого.  Уж  не он ли  сам придумал идею возобновления  монархии в
России, обуявшись комплексом  незаконности своей  масонской  власти? Горобец
продолжал.
     -  Итак,  братья-вредители,  вопрос  третий.  Напоминаю,  что  один  из
кандидатов  наше  предложение  о вступлении в ложу отверг.  Можем ли  мы  не
покарать его за подобное небрежение?
     - Не можем! - возвысила грудной голос Бибисара.
     -  Прошу  не  забываться, -  оборвала  ее  Елена  официальным тоном,  -
действительный  тайный советник Глущенко неофициальным приказом его будущего
императорского   величества  назначен  на  пост   министра  внутренних   дел
Российской Империи. Можем и не карать.
     -  Себе  дороже,  -  подтвердил  Горобец,  - можем  и  не карать. Тогда
четвертый вопрос. Сегодня в нашей ложе гость.
     Прожектор  высветил дверь  за  спиной  Бибисары. Она  распахнулась,  на
пороге стоял  высокий, очень смуглый мулат с прямыми чертами лица, с длинным
носом и ровными волосами, почти  доходящими до плеч. Мулат кивнул  и пошел к
столу, где служки поставили ему кресло рядом с Бабой Лелей.
     - Ла-ла-ла-ла-ла-ла... - опять заговорил Хамфри  Иванов, явно обращаясь
к  пришедшему.  Тот  с  вниманием  слушал  долгое  и  богато  модулированное
лалаканье, но Горобец вмешался.
     - Воистину, брат хранитель-вредитель, воистину! Однако ведь это не все!
Гость,  полагаю,  может поведать нам еще многое и помимо этого  драгоценного
слога.
     Хамфри  замолк,  а  гость кивнул.  На  миг  повисло  молчание.  Горобец
продолжил.
     -  Наш  гость  прибыл  в  Москву с  целью участия  в коронации.  Будучи
изолированным руководителем изолированной ложи,  с  которой мы уже  двадцать
лет как заключили  конкордат, наш гость сам скажет нам  все,  что  посчитает
нужным сказать.
     - Ла-ла-ла... - снова начал Хамфри, гость резко его прервал и обратился
сразу к нему:
     - Ма-ма-ма-ма-ма! Мама! Мамамамамамамамамамама!
     Хамфри побелел, откинулся на спинку кресла и  стал медленно сползать на
пол. Гость удовлетворенно цокнул языком. Горобец кивнул и продолжил:
     - На-на-на-на-на-на! Я же говорил вам, брат-вредитель.
     Хамфри закинул голову и, видимо, потерял сознание; возникшие из темноты
служки быстро подхватили кресло Сидора вместе с ним самим и сунули воняющего
нашатырем попрошая прямо под  нос хранителя  печати.  Тот с  трудом разлепил
глаза.  Сидора убрали.  Мулат  молчал.  Видимо,  он вообще не считал  нужным
говорить что-либо сверх уже изложенного.
     - А-а-а-а-а! - четко и раздельно, как говорят детям, сидящим на горшке,
вдруг проговорила Баба Леля. Хамфри от ужаса рухнул  в  новый обморок. Елена
перевела глаза  на  мулата  и увидела, как  его  оливковое лицо  сереет, как
судорожно вцепляются его тонкие пальцы с обведенными темной каймой ногтями в
подлокотники кресла. Видимо, и он не ожидал услышать подобное.
     - А-а-а! - яростно  вращая  глазами,  в  гробовой тишине закончила Баба
Леля. Возразить было нечего.

     <I>КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ</I>

     <i>1982-1984</i>
     <u>Библиотека веселой фантастики</u>




         * ТОМ ТРЕТИЙ. ПРИГОРШНЯ ВЛАСТИ * 

        1
     <i>Одного из заключенных один из докторов спросил:
     - Имели ли вы половую связь с вашей матерью?
     Находчивый арестант ответил:
     - С моей не имел, а с вашей - да!</i>
     АНАСТАСИЙ ВОНСЯЦКИЙ
     СУХАЯ ГИЛЬОТИНА

     Культурному негру, к тому же немолодому, русский язык знать полагается,
это  понятно,  это  естественно, но где все  остальное?  Где,  спрашивается,
почетный караул? Нет, в  Датском королевстве определенно  не  все в порядке,
если   даже   на   почетный  караул   для   законной   русской   императрицы
скупердяйничают. Двое суток в психушке продержали, да еще про какие-то фунты
помидоров  целый день спрашивали,  все  нервы  истрепали!  Слава  Богу, негр
вмешался и увез ее сюда, в особняк, - он  считался собственностью Романовых,
какая-то из незаконных императриц тут жила одно  время при советской власти.
То  ли датчане у  себя эту власть свергли давно,  то ли  на нее внимания  не
обращали, - Софья  не поняла, но негр был вежлив и сказал, что особняком она
может пользоваться  до тех  пор, пока ей  нужно. Тоже нахал. А  откуда  она,
Софья, может знать, когда ей станет не нужно?
     Нечего  и  вспоминать  про  мерзкий  ритуал с  прошением  политического
убежища. Ну,  в  принципе  с монархами так  иной раз  бывает,  но  когда это
убежища просили законные русские императоры? Софье объяснили, что императоры
- нет, а вот императрицы иногда  просили. И как раз в Дании. Софья попросила
негра  навести  справки, оказалось,  не враки.  Ну, ладно.  Попросила.  Дали
убежище. Особняк, конечно, так себе, но если рассматривать его как так себе,
то  - ничего себе.  Негр предложил Софье не стеснять себя в расходах, но тут
же  все испортил, добавил, что уведомит ее,  если она превысит лимиты. Софья
вообще-то понимала, что такое экономия, но  и помыслить не могла о том,  как
же это можно экономить чужие деньги. Она решила  пока про лимиты  не думать.
Тоже, нашли дурочку, императрица для них, видите ли, лимитчица.
     Софья узнала о том, что побывала в  копенгагенской психушке  уже тогда,
когда  ее  оттуда забрали.  Поначалу  она решила,  что попала в  медпункт по
приему  лиц  императорского, минимум  королевского звания. С  ней  там  вели
долгие  разговоры  на  неважном  французском - что  она  предпочитает,  фунт
стерлингов за фунт  помидоров, то ли ей достаточно будет получить доллар  за
фунт; Софья вообще не поняла, про какие любовные  яблоки с  ней  беседуют, и
очень  пожалела, что так мало знает о  геральдике и символике, - а  ну как у
Романовых любовное яблоко  в гербе или  еще где-то,  потом вспомнила про суд
Париса  и  объявила,  что  яблоко  любви  принадлежит ей  по наследству,  от
какового заявления  психиатры сильно приуныли. А Софья еще и заявила к  тому
же,  что даже  многие фунты долларов не заменят ей яблока любви. Тут как раз
Софью  затребовали  какой-то  американец  с пожилым  негром-переводчиком,  и
беседы на французском кончились: американец говорил только  на английском, а
негр хорошо  объяснялся по-русски.  Софья устала  от вспоминания французских
слов и про пом-д'амур пока решила не думать.
     Мэрчент  любил  давать  инструкции, а  не исполнять чужие,  и для  него
приказ Форбса сопроводить Софью Романову "куда угодно",  потому что  с этого
момента ван Леннеп вообще  не советует  уделять ей внимания,  был  последней
каплей.  Он сухо  поздравил  Софью Романову  с прибытием в  свободный мир  и
предложил  ей обычный  набор  минимальных  благ:  возможность изменить  имя,
внешность  и все остальное,  уехать  в Аризону,  Арзамас, даже в Архенмленд,
если хочет, и жить  там  тихонько. Софья сказала, что ни  в какой Арзамас не
поедет,  а законный  ее  престол в России, имя  и  фамилия у нее  природные,
императорские, менять их она еще с ума не сошла. Мэрчент вздохнул, вспомнив,
с какой  охотой датские  врачи спихнули ему Софью, оставил негра-переводчика
присматривать за ней в Копенгагене и улетел в Колорадо,  забыв даже записать
личный номер  негра. Тот  не очень  переживал, в ЦРУ  у  него было не меньше
десятка  номеров,  а  само ЦРУ  о нем знало ровно столько,  сколько он  того
хотел, то  есть  вообще  ничего.  Слишком  долго  он прослужил  вышибалой  в
ресторане "Доминик" у Долметчера, чтобы кое-чему не научиться. Подлинное имя
его  было  Марсель-Бертран  Унион,  был он тайным  жрецом-вудуистом, так что
русский  язык, понятное дело, знал в совершенстве еще с пеленок. Его  хозяин
предпочитал давать  подчиненным не инструкции, а свободу действий. Ею негр и
воспользовался,  водворяя   Софью   в  перекупленный   ради   такого  случая
"романовский"  особняк; Софье он объяснил, что в  этом  доме одно время жила
вдова троюродного брата Софьиного деда.
     - Седьмая вода на киселе, конечно, ваше императорское величество, но уж
не погрябайте! - негр определенно бравировал знанием русских идиом; Софья их
не знала, так что и  оценить  не могла, но в особняк вселилась. Прислуги там
было маловато,  но зато не имелось ни единого клопа,  впервые,  после долгих
месяцев  московских  и ленинградских гостиниц Софья  хорошо отоспалась.  При
выключенном телефоне это было совсем нетрудно, а Унион позаботился не только
о  том, чтобы телефон возможной  императрице не  докучал. Кофе  ей в постель
подал  очаровательный гибкий восточный мальчик в тюрбане, голый до пояса,  в
шароварах и босой.
     - Я не вылупился, - произнес мальчик на чистом русском, хотя  Софья еще
ничего  не  произнесла,  а  только подумала,  - вот  вам,  во-первых,  кофе.
Во-вторых,  вот вам словари, но вообще-то они вам не нужны, мэтр Унион, - он
выговорил "Юньен" -  сам  вам все переведет, что нужно, я по-английски плохо
говорю. А  в-третьих...  я  весь  к  вашим  услугам... -  закончил  мальчик,
очаровательно покраснел и потупился.
     Софья выглотнула кофе, но вкуса не ощутила - настолько отвлек восточный
мальчик ее от будничных императорских мыслей. Мальчик был хоть  и чучмек, но
такой красавчик, что просто сил никаких, красота его была того же сухопарого
типа, что  и  красота  некогда  возлюбленного  пасынка  Всеволода, -  Софья,
впрочем,  того  уж и не  помнила.  Она  что-то  такое  мысленно  попробовала
представить,  даже толком и не  подумала ни о чем конкретно, - а мальчик уже
выскользнул  из  шаровар,  под  ними  были  черные  трусы   типа  "советские
семейные".  Мальчик  и  трусы  снял,  чему  Софья  совсем  не  удивилась,  -
собственно,  как еще иначе должен вести себя восточный паж у постели русской
императрицы? - но вместо того,  чтобы  пасть  к Софьиным  ногам,  стал снова
напяливать  трусы, только  наизнанку.  И -  исчез,  как не бывало. Только  и
остались  от  мальчика  тюрбан  да  шаровары.  В  следующий  миг  со  звоном
рассыпалось стекло, через него в комнату стреляли.
     Софья  даже  испугаться  не успела,  а за  окном уже кого-то  схватили,
кто-то визжал не своим голосом, еще через мгновение в выбитое  окно ввалился
Унион,  колотя  длинноствольным  револьвером  кого-то  по  темени.  Софья  с
интересом  смотрела  на  происходящее, но ее больше  занимало  - куда  делся
мальчик,  она  уже  считала  его своим  приближенным,  уже  наметила его  "в
случай".  А  негр потащил  пойманного через всю спальню  и исчез  в  дверях,
только и пробормотал  Софье какое-то "сорри", мог бы и "пардон" сказать, как
культурный. Скоро негр вернулся и попросил прощения по-русски, объяснил, что
Лига борьбы с Романовыми все  еще  сильна, но очередной агент  обезврежен, а
пресс-конференцию он предварительно назначил на восемнадцать тридцать.
     - А паж?
     Унион понял не сразу, но все-таки понял, понимающе улыбнулся.
     -  А  паж  после  конференции,  наша...   э...  Лига  защиты  Романовых
пригласила его...  э... лично для  вас.  Э... прекрасный  паж,  уверяю  вас.
Лучшие рекомендации. - Негр деликатно подвинул к Софье поднос с вырезками из
газет и вышел. "Да, личная жизнь  у царицы вся на  виду, вся  урывками..." -
подумала Софья с грустью. Так вот теперь придется жить, увы. Титул велит.
     На  подносе  лежали аккуратные вырезки  из  русских  зарубежных  газет;
никогда Софья  не  думала,  что  их вообще  так  много.  В  Париже  выходила
газетенка  "Русское   слово",  в  Нью-Йорке  -  "Новая   русская  мысль",  в
Сан-Франциско - "Русский быт", а еще и в  Австралии, в Парагвае, в Бразилии,
на Коморских островах  - словно  все сговорились позабыть  остальные  языки,
кроме русского.  И газеты  болтали только  на одну  тему  -  они были против
реставрации Дома Старших Романовых. О чем только не было наплетено, наврано,
наклеветано  в  этих  жалких  статейках! В  австралийской  газетенке был,  к
примеру,  помещен   геральдический  коллаж:   внутри  рыцарского  щита  были
смонтированы  четыре  портрета,  один  ее,  Софьин,  снятый еще в аэропорту,
почему-то  она  там  была сфотографирована с  оттопыренной  нижней  губой, а
напротив нее - откуда  они  его  только взяли? - портрет ее братца-недоумка,
словно бы полудремлющего: мол, "говори, разоряйся". Внизу был намек, гнусная
историческая  параллель:  под  Павлом  -  голова  "Медного  Всадника" и  его
простертая   рука,  и  черная  эта  лапища   указывала  на  четвертую  часть
композиции,  фрагмент  репинской  "Царевны  Софьи"  с  людоедским  взором  и
повешенными  стрельцами   за  решетчатым  окном.  Софью   взбесила  не  своя
параллель, а  братнина: Софью приравняли  к  Софье, ладно,  хрен  с ними, но
почему  Павла - к Петру? Почему  не к  Павлу, почему  он тут  не нарисован в
гробу, с  "апоплексическим" скарятинским шарфом на  шее?  А тут потупил свои
поганые  свинячьи  глазки,   дегенерат,   и   только   и   думает,   как  бы
сестре-императрице подлянку подсунуть какую-нибудь, выродок! Рыло гадючье...
     Заграничные  монархисты  начинали  обычно  с  того,  что  не признавали
никаких потомков  Александра Первого, потому что тот был масоном, - "хотя  в
конце жизни  он масонство  и запретил,  но не в этом дело", не очень логично
добавляли  они  в  статьях. Еще утверждалось,  что  лишь потомки  императора
Кирилла Первого,  и только они, имеют  право  на  власть  в России. Софья  с
трудом разобралась, что  "Кириллом Первым" объявил себя в свое время старший
сын великого  князя Владимира Александровича, старшего среди младших братьев
императора-алкаша  Александра  Третьего.  Но  другая  газета,  которая  была
покрепче  подкована, вкладывала  "императору  Кириллу"  по первое  число:  и
отец-то  у него был  президентом  Академии художеств, что для  представителя
царского  рода непристойно, и  сам  Кирилл  Владимирович в  семнадцатом году
красным знаменем  размахивал, а  государь Николай  Александрович так и вовсе
этого Кирилла чуть титула великого князя не лишил за неправильные женитьбу и
развод, даже,  кажется,  лишил его  права передавать  титул по наследству, а
главное - в двадцатые  годы  самозванный  "Кирилл Первый"  надавал  боярских
званий  всякой  шушере,  да  и  сыночек его  хорош, на грузинке  женился,  а
грузинских царей на  российском престоле в  XX  веке  столько побывало,  что
бедной державе на столетия достаточно. Гневному антикирилловцу пороха больше
ни на  что не  хватило,  обложить по  первое число всех  прочих Романовых он
обещал в другой раз, и... не ставил под статьей никакой подписи. Софья  мало
что поняла, но  сделала  вывод,  что  если  все эти  потомки князя-художника
Владимира прав на трон  не имеют, то у нее, у Софьи, от этого становится еще
больше прав.
     Софья отвела глаза  от  газеты  и приятно удивилась:  возле ее  постели
сидел