нцов Президент никогда и не покидает
страны, кто  же не  знает,  как он  однажды  подал  себе  прошение о  выдаче
гостевой  выездной визы куда-то там и сам наложил резолюцию с категорическим
отказом, ибо  на фига  же  ему  сдалась  страна, президент которой ошивается
неизвестно где, а генералы, мой генерал, не в обиду вам будь сказано, только
тем  и заняты,  что спят и  видят, как  Президент  нацепляет  на  них погоны
генералиссимусов, ведь это уже случалось в нашей истории, а  к чему приводит
наличие  двух генералиссимусов в одной стране, так об этом пусть  размышляют
скорпионы, когда  на них выпускают боевых петухов, хотя на ближайших  боях я
все равно  поставлю  на  скорпиона, потому что петух старого  Рохаса потерял
один глаз, да, но скорпион кривого Умберто в прошлый раз тоже  ошибся, когда
все ждали, что он сам себя ужалит, вместо  этого он  ужалил одну  из девочек
Марии-Лусии, пришлось вызвать  колдуна из-за самой Сьерра-Капанги,  колдун и
сейчас еще не приехал, хотя девочка давно здорова, я как раз видел ее только
что,  она  выходила от вас, мой  генерал, ну  и уделали же вы ее,  ну просто
зеленая в крапинку баба, шалун  вы,  генерал,  скажу вам, так ведь не только
вы,  вот моя Тереса давно  грозит отпилить  мне яйца, если  я не уймусь, а я
говорю ей, что я не птицеферма  Президента, чтоб яйца на ней  собирать, если
они  ей нужны, может пойти  к Президенту и попросить, у каждого сальварсанца
есть такое право, слава Президенту, которого я  как раз и увидел на взлетной
полосе Сан-Шапиро, когда головной  самолет  перелетной десятки развылупился,
из  него  вышел  мужик такой толщины, что если б это была  баба  в заведении
Марии-Лусии,  то на очередь к ней  записывались бы на три месяца, или,  хуже
того, разыгрывали бы право на  встречу с ней в лотерею, и тогда фиг попал бы
к  ней тот, кто  не купил билет-другой в Президентской лотерее, той самой, с
которой  связаны лучшие  воспоминания  самых лучших сальварсанцев, в ней  не
участвует  разве  что  сам Президент, ибо  он издал приказ, запретивший  ему
самому  и всем будущим  президентам участие в  азартных мероприятиях, но все
остальные,  Боже ж ты мой, разве не играют они и не выигрывают, я сам только
в прошлом году выиграл в нее медузу, смотрю на нее с утра до ночи!..
     Даже  стервятники  смылись  куда-то в  это  утро  с  площади де  Армас,
заполненной  толпой,  а великие  люди уже  поднимались  по  ступеням главной
лестницы Паласьо де Льюведере, гвардейцы в батистовых мундирах с серебряными
галунами  образовали  живой  коридор,  по которому эти  люди  двигались; сам
Президент  отвел  у  входа в  сторону  гирлянду  отцветающей  гиппокампии  и
пропустил в патио  сперва  императора,  маленького, но прямого,  как  палка,
лысеющего, но отпустившего рыжеватые  бакенбарды, затем  канцлера, толстого,
как знаменитая  Мария-Лусия,  и  потного, как оконное  стекло в конце сезона
дождей,  потом  чрезвычайного  и  полномочного  посла  Российской  Империи в
Сальварсане, совсем не известного  в политике человека, про  которого  ходил
слух, что он  лишь  недавно  выпущен  из  советской  тюремно-психопатической
больницы имени Дракулы, отца русской школы кровобросания, не то еще какой-то
знаменитости  с   балканской   фамилией,  за  послом  проследовал  временный
поверенный Сальварсана в Москве, гражданин  республики Доминика  и  владелец
ресторана  "Доминик",  что  посреди  авениды де  ла  Фальда,  следом  прошли
переводчики, референты  и охранники  в  ярко-лазурных  мундирах,  лишь затем
Президент  проскользнул в дверь и закрыл  ее за собой, гирлянда  гиппокампии
снова перечеркнула ее наискосок, на сегодня Президент отменил все аудиенции,
даже   не  поехал   на  торжественное  открытие   муниципально-водонасосного
ведомства, во всю функционировавшего уже четвертый год, но официально еще не
открывшегося,  ибо до сих пор глава  государства не нашел времени перерезать
ленточку на парадном входе, - сотрудникам ведомства приходилось добираться в
кабинеты по  пожарной  лестнице;  после этого  толпа отхлынула  от  ступеней
Паласьо  де  Льюведере  и  стала просто  сборищем на  диво одинаковых мужчин
немногим старше средних лет,  излишне полных и  вовсе не мулатов, из которых
состоит  сальварсанская толпа в  обычный день, по виду это были скорее всего
греки,  но  там  и сям  шныряли  в  этой толпе  разносчики  вареных  улиток,
расстегнутых пирожков с  мясом  броненосца,  свиных ребрышек  и аргентинской
граппы; вместо  обычных торговцев водой  на площади сегодня  мелькали только
сестры из общины Святого Иакова Шапиро, торговавшие святой водой, на диво не
пригодной  для утоления  жажды, но другой  воды все равно было не достать, и
голодные греки, привыкнув у себя на родине пить вместо воды вино, вынужденно
хлебали стопками горькую граппу, выгнанную  из виноградных отжимок и гребней
лозы,  мешая ее  с  якобитской  водой,  отчего та  при  большом  воображении
начинала   напоминать   вино  далекого   Афона,  визита  на   который   этот
множественный грек, между прочим, боялся больше, чем окуривания ладаном.
     Видимо, на  родине, в уже упомянутом Институте кровобросания, нынешнего
русского посла, коллежского советника его благородие Глеба Углова пользовали
основательно, потому что крови в его лице оставалось немного;  получив после
перехода в  статские  потомственное дворянство и  герб  с  тремя деревянными
вальками  на серебряном фоне, со  щитодержателями в виде  двух  белохалатных
лаборантов, Углов как будто пришел в себя, но никакими силами не удалось его
отговорить от  идеи подвесить к поясу вместо дипломатической шпаги старинный
бельевой валек, в каковом виде  он вселился  в особняк посредине Посольского
квартала,   -  Россия   стала  уже   четвертым  государством,   установившим
дипломатические  отношения  с  Сальварсаном  в  полном  объеме,  в  качестве
посольства  России  приказом  Президента был выделен  бывший  личный  дворец
свергнутого  двадцать  два года назад диктатора, - дворец  простоял все  эти
годы  опечатанным и неизбежно сгнил  бы, если бы  не заползшие в него  через
подвал  стебли  быстрорастущей  александрины   сальварсанской,  эндемической
насекомоядной  лианы, прославленной на весь мир  способностью  изменять цвет
лепестков  в  зависимости  от  того,  какое  насекомое  им перед  этим  было
поглощено,  при  искусственном  разведении  лиану  чаще  всего  откармливали
дорогими сколопендрами,  отчего  ее лепестки приобретали  неповторимый  цвет
национального  сальварсанского флага,  цвет  шаровой  молнии,  упоминание  о
каковом  национальном  бедствии  отзывалось  сладким  томлением  в  ганглиях
каждого сальварсанца,  ибо  в самые ближайшие недели,  а то и  дни, ожидался
очередной  молниепад, под которым  снова был обречен  превратиться  в  пепел
древний город Эль Боло дель Фуэго; будучи насекомоядными, цветы александрины
много лет пожирали всех возможных паразитов в покоях свергнутого узурпатора,
а  когда не было  насекомой  пищи, то довольствовались плесенью, бактериями,
вирусами, благодаря  чему дворец  российского посольства  оказался  идеально
прибран, воздух в нем был стерилизован и кондиционирован, требовалось только
сменить  мебель  и штофную обивку стен, что  выполнили  на досуге сотрудники
соседнего посольства, тайваньского, следовавшие, впрочем, своим национальным
вкусам  и  обычаям, отчего  русское посольство оказалось  обставлено  низкой
китайской мебелью из пнутого бамбука, а со стен смотрели игриво извивающиеся
драконы  и китайские фениксы в  зарослях плакучих, словно бюджет Сальварсана
до  прихода к  власти Президента, вавилонских ив  и  матерого  бамбука,  при
созерцании  которого у посла вздрагивало сердце  и роились  мысли о том, как
славно можно было бы собрать из коленцев  такого  бамбука добротный валек, а
потом   охаживать   таковым   всех,  кто   подвернутся   под   руку.   Плети
эндемически-насекомоядной лианы удалять из дворца не рискнули  даже китайцы,
как-никак готовый кондиционер, дезинфектор и даже дератизатор, особо крупные
цветки  не прочь были  закусить  зазевавшейся крысой, даже черной привозной,
которую именуют  мус  декуманус,  но обожравшиеся  подобным  образом  цветки
быстро  темнели,  предъявляли  ярко-белое изображение  черепа со скрещенными
костями, а  затем опадали, рассыпаясь хрупким и летучим прахом; приближаться
к цветам разлакомившейся за  два десятилетия  лианы  и сам посол не особенно
старался, но вскоре  заметил, что при его приближении цветы отворачиваются и
порой из  чашечек даже  слышно что-то  вроде брезгливого  пофыркивания,  ибо
зачаточным  образом  мыслящая  лиана соображала  все-таки,  что  жрать посла
дружественно-родственной  великой державы для  нее, для уважаемого эндемика,
не патриотично и опасно к  тому  же для  здоровья, -  прошедший полный  курс
дракулотерапии   тип  еще   неизвестно   какой   заразы  нахватался,   лиана
ограничивалась тем, что закусывала мерзкими на вид черными баратами, то бишь
летающими тараканами,  осмеливающимися нарушить  неприкосновенное  воздушное
пространство  новообразованного посольства. Но сейчас посол отсутствовал, он
находился  при  исполнении   служебных  обязанностей  и  сопровождал  своего
государя, как раз вступившего в зеркальные коридоры внутренней части Паласьо
де Льюведере,  следуя четвертым  в  свите гостей и стараясь как можно меньше
попадаться  на глаза тому,  кто  следовал в свите вторым,  своему  канцлеру,
второму  человеку  Российской  империи,  сильно   похудевшему,  но  все  еще
раблезианскому толстяку, который и в прежней  жизни был его начальником, и в
нынешней  им оказался,  хотя часть веса  сбросил, без чего в  сыром и жарком
сальварсанском  климате наступающего апреля откинул бы свои носорожьи копыта
еще на  аэродроме, а сейчас по крайней мере мог не быстро, но  и незадышливо
сопровождать своего государя в утомительной, но необходимой поездке.
     Все же странное это было здание, нынешнее посольство России, особняк на
углу улиц  Сида Ахмета  и Авельянеды,  ведь прежде  это был  личный  особняк
кровавого гада  Бенито Фруктуосо Корнудо,  над которым  даже в  анекдотах не
издевались,  потому что фамилия у него была такая,  что впору живот со смеху
надорвать,  и были  случаи, что кое-кто из  испаноязычных иностранцев, узнав
подлинное имя  этого  ублюдка, так  и  оставался  на  всю  жизнь  с  грыжей,
полученной  от хохота,  кто  с  пупочной,  кто  с  паховой, а чаще  всего  с
диафрагмальной, ведь надо же, чтобы мерзавец еще и по фамилии был рогоносец;
когда  власть сменилась, то народ,  который любит давать прозвища и  любимым
политикам,  и не любимым,  попробовал  назвать  нынешнего  Президента  Хорхе
Бастардо,  потому  что  по  рождению он - как  и сам этого не скрывал  - был
незаконнорожденным, не то  что его младший брат на далеком севере,  хотя как
раз родной отец  только и считал Президента своим единственным  законным, но
кличка Бастардо  была  скучной, как обряд  розарио при увядших розах;  затем
какие-то   подхалимы  пытались  дать   ему  кличку  Хорхе  Амадо,   то  бишь
Возлюбленный,  но это звучало  уже совсем не по-сальварсански, ибо кто  же в
республике  не  возлюбленный,  если сам  Президент, Истинный Соратник  Брата
Народа, изволит  лично любить свой народ за  одно то,  что тот признал в нем
такового, а в  самом  себе  - брата покойного  Брата; словом, даже обитатели
самой  заштатной  из  провинции Сальварсана, горной  страны  Сан-Президенте,
никакого  прозвища  за главой  государства  не  признали. Народ  Сальварсана
вообще жил другими  интересами, в любимой харчевне генерала Униона, когда он
незаметно  вошел туда в первый же день после возвращения из  Утренней Земли,
только  и  разговора  было,  мол,  представители  Боливии  и   Парагвая   на
Панамериканском  сборище разболтались,  какие  они несчастные, потому что их
страны  отрезаны от  моря, но их на этот раз не освистали  и не ошикали, ибо
встал  представитель  Сальварсана и заявил, что  у него  страна тоже от моря
отрезана,  но  Сальварсан  на  море  не  претендует,  все  свои  законные  и
неотъемлемые  права на море  он готов подарить остальным странам, не имеющим
моря,  тогда  поднялся  представитель северо-западного  соседа  Сальварсана,
Страны Великого Адмирала,  тоже оставшейся без моря, ибо  свое море покойный
патриарх Сакариас Альварадо,  теперь известный всему миру только по страшным
книжкам, отдал гринго в уплату государственных долгов; представитель сказал,
что   в  их  новой  столице  Сан-Габриэль-дель-Дариен   только  рады   будут
присоединиться к  новому военно-политическому блоку; в  харчевне  начиналась
оживленная  дискуссия,  но  тут  подвалила  полуденная жара,  все  раскисли,
поговорили  немного о Коране, черепахах,  пресвитерианском  вероисповедании,
женщинах, яйцах  и еще о чем-то, нить разговора  потерялась, члены конгресса
пошли коротать  жаркие часы в харчевню "Под девятью троюродными сестрами", в
которую  сейчас как раз заглянул  бригадный  генерал  сальварсанской  армии,
тайный жрец-вудуист Марсель-Бертран Унион, - ему еще предстояло нынче поздно
вечером  настоящее радение  кандомбе,  на  нем  природных  сальварсанцев  не
бывает, зато валят валом иностранцы, для которых вся оперетта  единственно и
затевается. Одно было плохо в жаркие часы, то, что ту же харчевню облюбовали
также рыночные  подонки, ниже  которых среди  сальварсанцев не  стоял никто,
даже  убогие  извращенцы,  лишенные права  выходить на  улицу  раньше десяти
вечера и  после  восьми утра,  - здесь  ошивались  броненосцекрады,  мастера
тайного и гнусного ремесла, за которое еще по древнеримскому обычаю положено
заколотить  редьку  в  задницу,  именно  это со  всеми  с  ними уже  не  раз
проделывалось, и оттого в воздухе харчевни, помимо  запаха острой фританги и
приторных, тающих в руках лепешек ропадуры, висел неистребимый запах редьки.
     Мало  что  известно  было  в Сальварсане  о  личности старого  генерала
Униона, кто-то  вспоминал, что его  вроде бы видели приехавшим  из Бостона в
Англию, на земли, расположенные  к  югу от Твида, не то  его просто видели в
бостоновом  костюме, лихо  саженками переплывающим  Твид, не то  он  однажды
заявился прямиком в Бостон в твидовом костюме, не то вообще ничего такого не
было, в Штатах, кажется, генерал сроду не бывал, в  Британию ездил нехотя, а
щеголял  исключительно батистовым френчем с галунами, - кто его знает, тайны
папалоа на то и  тайны, чтобы  оставаться  неизвестными даже самим жрецам, -
однако вот  заглянул  же генерал в свою любимую харчевню, памятуя,  что  чем
больше  человек помнит  любимое  место  и любимую  вещь,  чем  больше  о них
заботится  и чаще  их посещает,  тем они достоверней и реальней, никто же не
станет  спорить, что харчевня, которую генерал перестал  бы посещать, уже не
могла бы считаться его любимой, а тогда вообще кому она нужна, тем более что
Президент ее давно собирался снести, оттуда редькой воняет.
     На  лестнице, ведущей во внутренние покои дворца,  теснились, к особому
удивлению русского императора, какие-то неожиданные люди, немолодые, в белых
хламидах,  в  широких  красных  шляпах,  не  то  изгаженных голубями, не  то
специально обшитых  белыми  кляксами,  все  они  тянули к  венценосцу  руки,
чего-то  прося на неведомом ему испанском языке, в котором слов из индейских
языков кечуа и гуарани было больше, чем кастильских, да еще вся эта смесь на
португальский манер шипела, - никуда  не  денешься, тут сказывалась  великая
проигранная война, отхватившая от  Сальварсана с  востока тысячи  квадратных
лиг каатинги, малонаселенной  зоны  низкорослых кустарников и деревьев,  все
жители  которой  тем  не  менее  и  сейчас  претендовали  на  сальварсанское
подданство, - а в ожидании  разрешения на постоянную сальварсанскую прописку
пользовались временной, служили в республике сторожами и фонарщиками; однако
люди в  красных  шляпах были  отнюдь  не  просителями  из каатинги, это были
коренные сальварсанцы, тайные жрецы Великого Красного Духа Мускарито, именно
для них российский император, надоумленный Долметчером, привез целый самолет
мгновеннозамороженных  красных мухоморов, российских аманита мускариа, нигде
не достигающих столь благодатных свойств, как в России, ибо лишь в  странах,
осененных  благодатью  абсолютной  монархии,  может   явиться  <i>истинный  Дух</i>
Мускарито, тогда как мексиканская, к примеру, разновидность того же гриба, к
примеру,  его  разновидность  безнадежно  республиканизирована,  а  в  самом
Сальварсане   аманиты  деградировали   до   того,  что  их  в  микроскоп  не
рассмотришь, вот  до  чего довел страну диктатор-рогоносец,  в чьем особняке
теперь по праву разместилось посольство России,  где нынче вечером император
при помощи собственных поваров  и  при непременном участии  лично  господина
Доместико  Долметчера  давал  званый  ужин   в  честь   Президента,   своего
двоюродного  дяди,  и  на  этот  ужин  по обычаю  пригласили  самых  главных
сальварсанских генералов,  прежде всего убеленного сединами Марселя-Бертрана
Униона, из-за  чего участникам кандомбе не приходилось  ожидать жреца раньше
часа ночи, - и послы как Тайбея, так и Нуука тоже были приглашены на ужин, а
посол Розо, то бишь  столицы Доминики, оказывался на ужине без  приглашения,
со стороны кухни - хотел он того или нет.
     Поднимаясь,  император небрежно вкладывал в руку  каждого из служителей
Культа  Великого  Мускарито  огромный  холодный  мухомор,  доставая  его  из
услужливо протянутой морозильной торбы, и глаза жрецов наливались  рубиновым
огнем в предвкушении пожирания священного лакомства, коим президент Романьос
этих прихлебателей  не  очень  баловал, напротив,  на их  неизменные попытки
выклянчить у него грибочек-другой лишь малозаметным движением  левого  плеча
приказывал вынести с поварни большую глиняную миску с пирайевым супом, а его
по  древнему  сальварсанскому обычаю  надлежало  немедленно  поглотить:  тем
вопрос попрошайничества  и решался, ибо  руки и  рот  просителя  оказывались
заняты; при повторном попрошайничестве выносили вторую миску, а не  очень-то
второй галлон рыбьего супа сожрешь, грибочка все равно не дадут, - ну,  а не
съешь   ниспосланную  Президентом   ушицу,   -  отвернутся  от   тебя   даже
собратья-жрецы,  ибо  сами  в  том  же  положении;  в  сальварсанском, давно
построенном Обществе Всеобщего Братства какие могут быть  привилегии у  кого
бы то ни  было, кроме немногих почетных граждан, из коих ни  один не являлся
жрецом Мускарито;  впрочем, каждый блюститель Культа являлся  представителем
<i>меньшинства</i>, а о таковых Президент заботился  специально, иначе фиг получали
бы  жрецы  эти  мухоморчики  из  рук  почетного  гостя,  это  главный  жрец:
небезызвестный Тонто де  Капироте, вымолил  через  Долметчера такой подарок,
иначе  сидеть бы им теперь  на безгрибовье, и лишь одного страшились  жрецы:
того, что  после  съедания гриба Великий Мускарито явится  им  не в  красной
шляпе, а в зеленой, как протухшая суринамская пипа, и придется ему по обычаю
задать вопрос - "Как твое имя?", и  Мускарито скажет такое, от чего до конца
жизни будет мучить  тебя  стыд за бесцельно прожитые годы, ибо постигнешь ты
по   этим   словам,  где   непременно  будет  упоминаться  твоя   бесчестная
родительница, что явился  тебе Великий Дух  в своем  антиподобии,  в  образе
Мрачного  Мусцилито,  которому  страшатся  поклоняться  даже  вымирающие  на
высочайших   отрогах   Сьерра-Путаны   свирепые   каннибалоеды,   еще   одно
сальварсанское  меньшинство,   о   коем  сердобольный  Долметчер  опять-таки
попросил позаботиться русского  императора, прибывшего в гости к двоюродному
дяде: для пропитания  каннибалоедам необходимы были  как минимум  каннибалы,
составляющие не менее 75% от общего объема  пищи в  нормальном меню племени,
без  чего оно  чахнет и теряет способность к размножению, так  вот,  один из
прибывших самолетов  был  целиком загружен  всеми возможными  средствами для
спасения погибающих; Павел привез репринтные переиздания всех пяти  выпусков
известного    "Альманаха   антропофага"    с   параллельным   переводом   на
испано-сальварсанский  диалект  племени,  в  альманахе  было  немало  ценных
рецептов, которыми спасаемые  больные вольны  были пользоваться или нет - по
собственному усмотрению; в том же самолете под общим наркозом прибыли четыре
десятка  выявленных  министром внутренних дел Российской Империи  Всеволодом
Глущенко сибирских людоедов, исключительно милицейского в  прошлом сословия,
которых надлежало пробудить в  горах на ритуальных полянах племени, а уж что
там  с кем и  кто  дальше  сделает, это  их  дело,  и  все милиционеры  были
пробуждены  посреди  такой  поляны, обнаружили,  что  их обступают  какие-то
человекообразные  создания  с  обсидиановыми ножами  в руках и облизываются;
милиционеры,  хоть и были  в чем мать родила, быстро сообразили  обстановку,
встали стеночкой и пошли  на доходяг,  быстро их всех  перебили, после этого
воспользовались очень кстати разведенным до их пробуждения большим костром и
припасенными  вертелами, наскоро  поджарили  некоторых  побежденных,  прочих
повесили  тут же вялиться, выставили пост  номер один для охраны провизии от
стервятников-урубу,  пировали двое суток, лишь постовые сменялись; через три
дня   над   ними   начали   летать  разнообразные  аппараты,   производившие
аэрофотосъемку; эксперты в Сан-Сальварсане  мигом разобрались в происшедшем,
но поскольку имелся президентский  приказ, ясно гласивший - "пусть съест кто
кого хочет", начальству было доложено, что все в порядке, племя спасено, ибо
милиционеры успешно противостояли нескольким сотням каннибалоедов, все имели
спортивные категории не ниже первой, все были готовы к труду и обороне,  так
что в ближайшие месяцы, а может  быть даже и годы, в  отрогах  Сьерра-Путаны
голода  не ожидалось;  поскольку взаимопожирание входит  в  племенные обычаи
данного   президентоспасаемого   народного   меньшинства,  значит,   и   все
гражданские права соблюдены, и  все сыты, и нечего присылать наблюдателей из
ОНЗОН, их эти новые  светлокожие каннибалоеды тоже за милую душу съедят, ибо
не брезгают нынче даже и простыми  чиновниками, не только тех  едят, которые
сами другими питаются, впрочем, так ли уж уверены  ОНЗОНовцы, что никого они
никогда  не  ели,  да  еще  вполне безнаказанно? Пусть  внимательно почитают
"Альманах антропофага".
     Вот уже  для двух сальварсанских меньшинств визит императора Павла стал
каким-никаким,  а  спасением.   Однако  среди   подарков   России   великому
латиноамериканскому  другу  и дяде  имелось  еще  многое;  целый  самолет  в
прилетевшем  караване  был  наполнен  учебными пособиями для  сальварсанских
школ, пособия  были  более-менее одинаковые, но зато очень дефицитные, Павел
привез прекрасно  обработанные  и  укрепленные человеческие скелеты,  на них
теперь  имелась  возможность  преподавать  малышам  такую важную науку,  как
остеология, наука эта очень важна  для  истинного сальварсанца,  слишком  уж
изнеженного государственным обеспечением, слишком уж занятого  размышлениями
о том, на кого  ставить  в субботу  на гальере,  на  петуха  ли  колченогого
Харамильо,  на  скорпиона  ли толстой Сильвины;  скелеты были  развезены  по
школам в городах и деревушках, но кое-что,  конечно, уплыло на сторону, один
особенно аккуратно упакованный скелет перевезли  через границу  и продали на
рынке  в  Бразилии,  в  захолустном  Барселусе,  что на  Рио-Негро,  но  там
подвыпивший  покупатель  переезжал через  реку  и  выронил  скелет  прямо  в
стремнину, она  же вынесла скелет  в  Амазонку, где  его  пытались обглодать
местные мелкие пирайи, на дикий бразильский манер именуемые пираньями, но не
преуспели;  скелет  плыл  и  плыл  мимо  Манауса,  Обидуса,  Монти-Алегри  и
Порто-Сансаны, наконец, был замечен с набережной в Макапе, но его приняли за
обыкновенный  скелет,  не  ведая  о   том,  что  по  Амазонке  плывет  чудо,
сработанное умельцами Ломоносовского проспекта, которые уже давно перешли от
подковывания английских блох к этому более доходному и безопасному промыслу;
скелет  так и  уплыл  в  Атлантический  океан,  где  был сожран  оголодавшим
китом-касаткой, каковой хищник  от этого пожирания  немедленно превратился в
птичку  колибри,   улетел   на   юг,  на   островок  Пакета,  что   напротив
Рио-де-Жанейро, там уселся на ветку и стал распевать отлично отколиброванные
песни, их и сейчас ездят слушать богатые кабокло, кафузы и курибока.
     Но и это было еще далеко не все, что привез с собой император. Грузовой
отсек последнего самолета эскадрильи был  целиком занят подарками Президенту
от  его  родного   отца,   великого   князя  Никиты   Алексеевича,   заранее
согласованными по дипломатическим каналам;  кое от чего Президент отказался,
ибо много  ли  найдется  вещей в мире,  которыми  Сальварсан сам по себе  не
обладал  бы в  достаточном  количестве, однако же  цистерну  с  подрощенными
мальками знаменитой  русской  рыбы  "золотоперый  подлещик" самолет  привез,
заранее  было проверено,  что  подлещик прекрасно  уживается  с  культурными
видами пирайи, говорит по-человечьи и по-рыбьи одинаково хорошо, не только в
короткий срок  изучил испанский язык, но - и это главное - обладает  большим
даром   убеждения;  Президент  лично   намеревался   провести  с  подлещиком
собеседования и  консультации, без  посредников,  потому  что тоже одинаково
хорошо говорил на испанском и на русском. В том же самолете прибыли и другие
подарки  от великого  князя  Никиты Алексеевича сыну; особенно ценными среди
них могли  считаться отборные раки из Угрюм-лужи, некоторые, не соврать вам,
ну с крупную курицу,  хотя в  истории  Нижнеблагодатского известны  и  более
крупные экземпляры,  но этих сношарь-батюшка оставлял при себе как племенных
производителей;  пива князь  тоже  прислал,  домодельного,  самодоходчивого,
лично давал инструкции, когда бабы его варили, рецепт пива этого был копейка
в  копейку  тот  же  самый, что  у  поповен, - "нижнеблагодатское сосновое",
однако  князь считал пиво поповен нешибистым и квелым, потому  для  любимого
сына велел сварить  фирменное, какового направил  в дар шесть сорокаведерных
бочек, но шестая в самолет не влезла, ее отдали синим  гвардейцам из внешней
охраны сельского периметра, пиво  немедленно было  в караулке пущено  в ход,
после чего гвардейцы дружной кучей  захрапели на полу, вызвав  у  сторожевых
Настасий единодушную брезгливую улыбку, однако Президент, когда пиво и раков
доставили  в Паласьо  де  Льюведере,  изволил испить  отцовского  варева два
полных  кувшина, закусил парой весьма клешневитых раков,  чем-то  похожих на
стервятника-урубу,  а размером в  половину его же, если стервятника брать за
пример не  очень  крупного;  в  ответ  на вежливый  вопрос  Долметчера,  что
Президент  изволит  передать родителю по поводу подарков,  Президент  что-то
тихо  сказал и  повел  левым локтем,  но поднаторевший в  общении  с  главой
государства  мулат  понял,  что  пиво  и  вправду  шибистое,  за   это  отцу
благодарность,  что раки и впрямь клешневитые, за это благодарность сугубая,
а в качестве  ответного дара посылает Президент отцу много всякой всячины, -
список  ответных даров Долметчер застенографировал  на  манжетах, удивившись
лишь одному из предметов,  попавших  в список,  - дюжине старинных испанских
аркебуз, в точности  таких, с помощью каких  в шестнадцатом веке завоеватели
истребили  племя  индейцев-людоедов  бороро,  ну,  если  уточнять,  то их не
истребили,  а выгнали в Бразилию и в горы, где ими  почти сто лет лакомились
тогдашние каннибалоеды,  ну, а зачем великому  князю,  живущему в своем селе
посреди  первопрестольной  российской столицы,  каннибалобойные  аркебузы  -
Долметчер представить не мог,  но  счел,  что  Президенту виднее, а Настасьи
вообще любую вещь в хозяйстве используют, лучше уж пусть из аркебуз лупят по
нарушителям  границы-периметра, чем из гаубиц, что уже случилось и от чего в
Москве земля  тряслась, даже  заводская труба на предприятии  имени  Макса и
Морица дала трещину.
     А вечером первого  же  дня имела место в русском посольстве грандиозная
годерия, или,  говоря по-русски, халява,  -  слово это, "ла  халява", кем-то
случайно брошенное, прозвучало  очень  по-сальварсански  и  тут  же  вошло в
столичный диалект, которым последнее время кое-кто щеголял даже в Аргентине,
- с этой страной  Сальварсан дипломатических отношений  не  имел, а вопрос о
том,  имеет ли он  с ней пограничные  отношения, имел философский  характер:
граница Сальварсана и Аргентины представляла собою одну точку в юго-западном
углу страны,  ибо к границе нелепо длинного юго-западного соседа Бразилия не
примыкала,  там  длинным  клином  тянулась  к   северу  сужающаяся   полоска
аргентинской  земли, в  конце  концов  мизинцем  дотягиваясь до Сальварсана;
место это считалось таинственным, полагали, что  там расположены уж заодно и
рубежи  пятого сальварсанского соседа,  загадочной  державы Тлен, но другими
это  оспаривалось, ибо точка, строго  говоря, приходилась не  на землю, а на
воздушное  пространство,  на  жерло  потухшего  вулкана Ягуачо,  уходящее  в
неизмеримые глубины земной коры,  - из этого  жерла, по  индейским поверьям,
когда-то   вышел  весь   видимый   мир,  и  куда  в   один   прекрасный  для
предусмотрительных людей  день  весь мир  и  провалится;  пока  что  таковое
тотальное  проваливание  не  случалось, но в  жерло вулкана один  за  другим
соскальзывали принстонские альпинисты-энтомологи в  поисках  новых  бабочек,
никто их больше не видал, в Южной Америке по крайней мере; бытовала легенда,
что  те из  них,  кто  безболезненно добрался  до  дна  вулкана,  немедленно
находили нам утопическое  убежище и вовеки веков выбираться назад не хотели.
Вулкан  не  зря носил  название  Ягуачо,  именно  на  его  склонах  водились
описанные еще Святым Иаковом  Шапиро оборотни-ягуары, ныне вымершие, которых
не следует путать с оборотнями-пумами, в просторечии пуморотнями, существами
довольно  мирными,  в Сальварсане  давно  и  по  большей части  безвозвратно
перекинувшихся в людей, ибо не из идиотов же состоит племя, чтобы прыгать по
сельве, где тебя любой заблудившийся полковник Фоссетт подстрелит за здорово
живешь, тогда  как  в человеческом виде в  Сальварсане любой  из  пуморотней
считался  коренным  сальварсанцем  и  имел  равные  с прочими сальварсанцами
права;  к  тому  же  на  заселенном  почти  одними  пуморотнями  плоскогорье
Сан-Президенте всюду так неистребимо пахло кошатиной, что ни один нормальный
человек по доброй воле туда не стремился, плоскогорье  жило почти целиком на
самообеспечении, лишь пирайевое  филе  доставляли с равнины караваны  мулов,
ну, а  рояли  "Бехштейн" для дочерей  богатых пуморотней-плантаторов  обычно
сбрасывали  на парашютах, ни один еще не прибыл  поврежденным, только одного
молодого   пуморотня  пришлось  в  Буэнос-Айресе  обучить   на  настройщика;
плантаторы  выращивали  знаменитую на  весь  мир сальварсанскую  валерьянку,
которой все  плоскогорье  пропахло до небес,  забивая  даже  запах кошатины,
плантаторы также  выращивали восковую пальму, неприхотливую до того, что она
согласна давать воск на высоте до  четырех тысяч метров, воском запечатывали
флаконы  с валерьянкой,  увозимые  теми  самыми  караванами  мулов,  которые
доставляли на плоскогорье мороженую президентскую пирайю.
     В русском посольстве тем временем вовсю пила  и ела на годерию, то есть
по-сальварсански  "на  халяву",  вся  местная  элита, не исключая и  толстую
Марию-Лусию, настоятельницу бардака, то есть монастыря анастезиек,  толщиной
соперничавшую  с русским  канцлером, -  среди сальварсанцев даже заключались
пари, кто из двоих толще, но  победить  в таком пари было невозможно, потому
что  ни настоятельница  Мария-Лусия не  согласилась  бы встать на весы,  она
как-никак берегла  фигуру от  незаконного контроля,  ни  тем более  канцлер,
которого  дириозавр приучил беречь  данные о своем весе  как государственную
тайну, - в посольстве оба ели и пили от пуза, канцлер туго запомнил, что раз
в неделю есть можно все что угодно  и сколько захочется, а Мария-Лусия столь
же твердо  блюла анастезийский обет, ела и пила сколько влезет все семь дней
в неделю,  ибо это и  душе  удовольствие, и  страстным сальварсанцам  чистое
восхищение,  мода  на красоту  в  стране  царила  отчасти  турецкая,  кем-то
пущенная в  обиход старинная пословица, что девяносто пять  процентов  любит
толстых женщин, а пять процентов - очень толстых, по сальварсанским понятиям
была  бы  верна, кабы цифры  в  ней поменять  местами, вообще можно  было бы
утверждать, что очень  толстых женщин любят все сто процентов сальварсанцев,
кабы не  пуморотни  с  плоскогорья  Сан-Президенте,  где валериана  не  дает
женщинам  войти  плотью  в  благодать;  там,  при выкапывании корней и сборе
остальных  частей растения, сборщики лучшую часть корня кладут не в корзину,
а в полотняный мешочек на груди, для своих нужд, только члены племени знают,
в какой день и час суток валериана истинно  "готова", и есть у  них поверье,
что  лучший корень образуется  у того  растения, на  которое зеленым горящих
взором,  сузив растянутые по  вертикали зрачки,  старый пуморотень посмотрит
ровно в  осеннее,  то бишь майское полнолуние, затем такое растение  следует
перевязать  выпавшим  пуморотневым усом,  лучше  седым, за такую  валерьянку
нелегальные  скупщики из штата  Колорадо  платят  бешеные  деньги,  называют
по-научному "берсерк чумовой", а  сторонние сборщики-воры,  по-сальварсански
"чакальос", норовят эти корни  выкопать  раньше срока  и опять же в Колорадо
продать, но  если  попадаются  на  месте  преступления, то их по  старинному
обычаю сбрасывают в жерло безмолвствующего вулкана Ягуачо и пусть уж они там
на дне просят убежища, - только бы среди плантаций их не видел больше никто,
шакалов, тоже мне, семьдесят четыре хромосомы побегучих.
     В  тот вечер в русском посольстве была не только жратвенная и  питейная
ла  халява,  танцы там тоже были, однако, в честь государства, которое нынче
получило в полное  распоряжение дворец  доисторического диктатора, танцы эти
были  только одного вида, по-сальварсански "байлар-куклильяс", в России  это
называется "в присядку",  танец этот хотя  и  завезен в  Россию,  но исконно
сальварсанский, его еще  дети испанских конкистадоров  танцевали, неизвестно
только, с лошади слезали при этом или нет, - однако нынче этот танец танцуют
вовсе без лошади; в России,  кажется, про танцы на лошадях не  слыхали даже,
ничего, пусть туда малость наших обычаев  отвезут, небось,  найдутся у них и
петухи, и  скорпионы;  впрочем, Мария-Лусия  танцевать в  присядку  долго не
хотела, покуда канцлер,  которому его император приказал  стальным взглядом,
не подал пример первым, уж тут настоятельница  не утерпела,  подоткнула  всю
дюжину юбок  и  пошла  выкидывать  такие антраша, как на приеме у Президента
сколько-то лет тому назад, когда Марсель-Бертран Унион привез ему из Лондона
с  аукциона   какую-то  серебряную  монету,  говорят,  с  портретом  дедушки
Президента, но кто ж этому поверит, неужто же у Президента и впрямь мог быть
дедушка? Император, сказывают,  тоже Марии-Лусии кивнул, в  знак уважения  к
сальварсанским традициям,  и тогда  канцлер, отдышавшись,  вышел в  круг  по
новой  и выдал  такую  лихую  присядку в ритме румбы, что присутствующие  от
восторга хотели стрелять в потолок, но  все оружие у  них отобрали на входе,
кто  бы им позволил  стрелять в  потолок, когда на втором этаже полным-полно
охраны, - словом, оставалось гостям только рычать и мяукать от восторга, чем
они и занимались.
     Во время  общего веселья  Президент с императором уединились  ненадолго
передохнуть, Павел  как раз  вспомнил, что одна  деталь пейзажа невдалеке от
аэродрома Сан-Шапиро его  удивила: это было огромное, черное, угрюмое здание
без окон, длиной  метров триста,  высотой эдак шестьдесят, а ширины Павел не
разглядел,  - и  Павел  решил разузнать  у Президента, что это  за хреновина
такая, да и спросил, дипломатично заменив пришедшее на  ум "хреновина" более
нейтральным "конструкция", и тогда  Романьос,  по обыкновению  тихо и четко,
склонив  голову  к левому  плечу, ответил ему:  "Брат мой... Всякое  в жизни
может   случиться...   Это  -   аппарат   "искусственная   печень"...  Вдруг
понадобится... К  сожалению, современная наука, даже самая  передовая,  не в
силах   сделать   этот   аппарат  более  миниатюрным,  сохраняя  полную  его
автономность... Нет, печень у меня совершенно здоровая, но мало ли что может
понадобиться через  сорок, пятьдесят лет, даже глава государства,  брат мой,
все  же  подвержен  старению..."  - и Павел  подумал, что  нынче же  закажет
Цыбакову проект такой каменной  печени для себя, где-нибудь в районе бывшего
проезда  Шмидта, ныне  переименованного в Аракчеевский, там свободного места
полно. А праздничный  вечер  с плясками и закусками под выпивку  продолжался
далеко  за полночь, когда  подул  с гор  еще  слабый,  но  уже  опознаваемый
сальварсанский  северный  ветер  "ультрамонтана",  прямо  в  окно посольства
влетела хоть и  маленькая,  хоть и  с  голубиное  яйцо, но  самая  настоящая
шаровая молния, которую Мария-Лусия выгнала назад одним  взмахом шести своих
верхних юбок; молния взорвалась на лужайке перед посольством, отличный вышел
фейерверк в честь глав государств, но праздники и фейерверки сами по себе, а
шаровая  молния  -   это  шаровая  молния,  это  предвестие,  это  цветочки,
занесенные  ветром  с гор,  основной молниепад,  от  которого  этот цветочек
отпочковался, стечет к утру в котловину Эль Лебрильо, посредине  которой вот
уж   которое   поколение   сальварсанцев   мужественно   строит   и   строит
вечносгорающий город Эль Боло дель Фуэго, в главном соборе которого хранится
рака с мощами Святого Иакова Шапиро, незримо наставлявшего отцов-основателей
страны, столь мужественно проведших в  начале века "мышьяковые препарации" и
объявивших  почти  погибшую  республику  независимой,  неделимой   и  вовеки
великой,   -   эти  мощи  на  время  молниепада   временно  переносились   в
президентскую  часовню  на  президентской  личной  кофейной  плантации   "Ла
палома",  приказ о переносе мощей был немедленно отдан президентом по радио,
и мощи  были перенесены, а обреченный  Эль Боло дель Фуэго уже разгорался  в
наплыве стекающих со Сьерра-Путаны  молний, они взрывались,  поджигали дома,
заборы,  деревья,  даже мокрое,  вывешенное  для  просушки  белье  девиц  из
местного филиала  обители  анастезиек,  никак  не  ожидавших, что  молниепад
начнется в первый же  день  визита  императора,  не иначе, как  в его честь,
девицы смотрели по телевизору прямую трансляцию из посольства, глаз не могли
отвесть от  байлар-куклильяс в исполнении  Марии-Лусии и толстого  канцлера,
откалывавших хабанеру в присядку в честь изгнания шаровой молнии на лужайку,
где  та  взорвалась,  оставив  под  правой  лопаткой  Марии-Лусии прекрасный
профильный  портрет  почему-то  Доместико  Долметчера;  девицы   весь  вечер
заключали  пари о  том,  на какой минуте  провалится пол в особняке недоброй
памяти  Бенито  Фруктуосо  Корнудо,  однако  девицы  ничего   не  знали   об
удивительной   реставрационной   мощи   александрины  сальварсанской,  плети
которой, протянувшись  в  перекрытия  особняка,  не  просто  держали  пол  и
закусывали   мышами,  они  были  столь  прочны   и   надежны,  что  если  бы
нижнеблагодатские  бабы в каса бывшего Корнудо растоптухи устроили, то  она,
александрина, и  такую  нагрузку  выдержала бы, хотя это утверждать  нельзя,
растоптухи танцуют все-таки с ведром воды  на голове  и сразу не меньше двух
дюжин  баб, а  тут  всего-то двое  плясунов, хоть и очень увесистых,  но без
ведер, - нет,  вот на  растоптухи  букмекер  еще мог бы принимать  ставки, а
здесь у тех, кто ставил на пролом пола, не было ни одного шанса.
     Эль  Боло   дель  Фуэго  уже  горел  белым,  алым   и  синим  пламенем,
приветствуя, как все  предполагали,  высочайшего гостя, однако  смотреть  на
пожар ни  Президент с  генералами,  ни  император  со свитой не отбыли, хотя
страсть  к  смотрению на  пожары  была  у  обоих,  не зря их  общий  предок,
заколотый   впоследствии   вилкой   император,  папа   другого,  задушенного
апоплексическим шарфом, на  все пожары в Петербурге скакать  изволил; но  на
второй день визита, помимо вечерних закусок и байлар-куклильяс, на этот  раз
уже  в  Паласьо де  Льюведере, был  запланирован  визит императора в пределы
истинно сальварсанской достопримечательности;  если покойный диктатор Страны
Великого  Адмирала  завел  у  себя  приют для свергнутых  фельдмаршалов,  то
имеющий   некоторые  средства  для  меценатства  и  недовольный   состоянием
собственно  сальварсанской изящной  словесности  Хорхе Романьос  выстроил  в
далеком  пригороде Сан-Сальварсана  многокорпусный дом,  "Каса  де лауреадо"
было  его  официальное  название,  или  же,  попроще, "Каса сентраль  де лос
новелистас", кое-кто называл это сооружение еще и "Каса де лос  виборас", то
есть  "дом гадюк", но этот эвфемизм  чаще  всего употребляли сами  обитатели
писательской  богадельни, собранные  со всего  материка, и даже из Европы, и
даже   не   из   латинских  стран;   чужеродцы  чаще   всего  называли   дом
арабо-португальским  вульгаризмом "альвиперайя", что  означает, видимо, тоже
что-то  гадючье, но  звучит  непонятно,  как "тысяча  и  одна  ночь", и тоже
красиво.  Дом был  выстроен по  специально заказанному в Аргентине и  сильно
переделанному  в  Италии  проекту  в  форме  лабиринта,  куда  Романьос   по
собственной инициативе ввел огромное количество зеркал, ибо считал заселение
касы  де  лауреадо  еще далеко  не таким плотным, как хотелось бы, при  этом
хорошо  помня каноническую мысль религии Укбара о том, как прекрасны зеркала
и  все  другое,  что способствует  приросту населения;  многие зеркала  были
укреплены  друг против  друга, многократно  усложняя и  без того  запутанный
лабиринт,  по которому большинство  писателей бродило  с  клубками шерстяной
нити,  один конец  ее предварительно  обмотав  вокруг ножки  своей  кровати,
однако лабиринт был столь длинен, что часто писатель, размотав  весь клубок,
оставался  топтаться в коридоре, да и в родную кровать попасть для него тоже
было  непросто, не он один мотался по  коридору  с шерстяной нитью  Ариадны,
порою два десятка несчастливцев перепутывали нити  в такой узел, какого ни в
жисть не сумели бы наплести в сюжетных линиях романов; отчаявшись, они рвали
нить, как  рвут нить повествования в том случае, когда писатель окончательно
не  знает, что делать  с лишними героями, и спасти дело может авиакатастрофа
или взрыв  мартеновской печи, что позволяет угробить три четверти персонажей
и начинать  повествование по  новой,  до новой катастрофы,  вновь до полного
запутывания,  которое  взыскательный  читатель  считает  проявлением  потока
сумеречного  сознания,  - но в  свою комнату писатель все равно вернуться не
мог, разве что случайно, лабиринт  на то и лабиринт,  хотя вместо минотавров
по  нему  бродят благожелательные медсестры  со шприцами  успокоительного, -
писателю  оставалось  войти  в   первую   попавшуюся  пустующую  комнату   и
обосноваться там,  примирившись с тем, что разложенная  на  столе рукопись -
это  именно  его  родное детище,  именно этот роман ему предстоит продолжать
вплоть до очередной необходимости  выйти  в  коридор,  а  там  либо путаница
нитей, либо их обрыв не лишат  его и новообретенного жилища;  уже не однажды
бывало так, что писатель,  сменив три десятка комнат, все-таки попадал в ту,
с которой начал свое странствие по  лауреатскому  дому,  и  там  обнаруживал
рукопись  романа,  начатого им  много  лет  назад,  с  тех  пор  дописанного
десятками разных других сочинителей,  перечитывал рукопись, ну, а дальше все
зависело от характера писателя, одни садились строчить продолжение, уверенно
изгибая  повествование  к  начальному  сюжету,  из-за  чего  творение   явно
приобретало   гностический    характер,   уподабливаясь   Верховному   Змею,
традиционно  изволящему поглощать  свой  собственный  хвост;  другие,  более
решительные,   наскоро  сочиняли  книге  какой-никакой  эпилог,   вкладывали
рукопись  в  пакет  пневматической  почты  и  доверяли  ее  государственному
издательству, тискавшему пробные экземпляры книги и рассылающему их в другие
страны;  однако в испанских  странах спросом  пользовалась  только продукция
одного южного  новеллиста, ничего не сочинявшего  такого,  что  превышало бы
десять  страниц,  и  потому  в  любой комнате  успевающего  начать и кончить
очередной  рассказ, - спрос находила также  и продукция скитавшегося за этим
новеллистом  европейца, писавшего лишь об одном, о том, как старец-новеллист
ходит по коридорам лауреатского дома, пишет свои рассказы и дурно влияет  на
окружающих, соблазняя их грехом парадоксальной афористичности, в  творчестве
европейца   старец-новеллист    неизменно    представал    суровым,    злым,
энциклопедически образованным злодеем, норовящим вместо обеда сжевать  чужую
рукопись,  тогда как, быть  может, именно  в этой  рукописи было таинственно
зашифровано неведомое  имя  какого-нибудь  верховного  божества  хеттов  или
мидян, как бывает порою такое имя зашифровано в пиктограммах шкуры леопарда,
особенно  если  его  долго  не  кормили  и  из-под  его  шкуры  палимпсестом
проступают    еще   более   таинственные   письмена    ребер,   напоминающие
старославянскую  глаголицу, мелко  нашинкованную  кривыми мечами  триста лет
хозяйничавших на  Руси родичей  Чингис-хана, отчего глаголица,  минуя святой
труд  болгарских  мастеров  зонтичного  дела,  святых  Кирилла   и  Мефодия,
становится   похожа  не   на  столь  родное  каждому   индоевропейцу  письмо
деванагари,  а на битые  черепки кавказских азбук;  рукописи этого европейца
были  всегда обширны, притом создавал он  их только сам: даже отправляясь по
естественной  нужде в коридорное странствие, рукопись он брал с собой  и  не
зависел от того, что найдет  на  очередном письменном столе, его роман "Семя
крапивы"  расходился огромными тиражами  на всех  культурных  - и не очень -
языках, принося  автору бешеные деньги,  но  писатель в них не нуждался, ибо
полагал, что  в  жизни  имеют  ценность  только  лошади,  шампанские вина  и
женщины,  поэтому  все  гонорары шли на счет заведения Марии-Лусии, а уж она
заботилась, чтобы  под  окном у писателя  всегда  дежурила  на лошади верхом
девица  с  ящиком  шампанского и  приставной лестницей  на тот  случай, если
европеец позвонит в колокольчик, дальше все  ясно, кроме того, что писатель,
выпив  бутылку-другую,  остальное  забывал  в  той  же   комнате,  спеша  не
оторваться  от блуждающего  новеллиста; следующий владелец этого жилья, если
не находился еще в  полном маразме, имел возможность отвлечься от литературы
до той  поры, пока "Спуманте" не  выгоняло  счастливца  в коридор на  поиски
сортира, а дорога обратно среди  бесконечно двоящихся зеркал  и перепутанных
шерстяных нитей  бывала безвозвратно утрачена, - сам же европеец считал, что
должен работать и работать день и ночь, святой отец, ну разве же неправильно
он поступал,  разве не вы  отпустили  ему  грех непосещения  собора  Святого
Иакова Сальварсанского, попробовали бы не отпустить, мы-то с вами знаем, что
случается со священнослужителями, которые  осмеливаются  ковырять внутренние
дела любимого первого  друга и родственника, - показал, что нашел достойным,
а  потом  предложил  царю  погулять в окрестностях,  или  принять  ванну  из
распаренных  целебных  листьев,  или  посетить местный  филиал анастезийской
обители, или выпить настоя трав  с  повидлом из маримонды,  но хозяйственный
Павел  отказался от всего этого и поинтересовался, государство  ли  содержит
эту лабиринтообразную касу сентраль де лос  новелистас, российский бюджет, к
примеру,  такой  роскоши позволить  себе  не  может, и  не  писательские  ли
гонорары  идут  на  финансирование этой касы, неужто  они так велики, а если
именно  так велики,  то откуда  столько  великих писателей  удалось  набрать
глубокоуважаемому дяде, но его  президентское величество изволили  ответить,
что нет, ни бюджет,  ни гонорары тягости  такого заведения  не  потянули бы,
однако давно  уже разработан вариант фьючерсного финансирования  этого дома,
этих слов император не  понял, и тогда Президент терпеливо, покачивая  левым
плечом,  разъяснил  непонятливому и еще  неопытному в государственных  делах
племяннику, что фьючерсным финансирование на языке  гринго,  с  которыми он,
Романьос, пообщался в  жизни  больше, чем  того хотел бы, называется продажа
чего-то  еще не произведенного  заранее, что  это не имеет  в данном  случае
никакого  отношения к писательскому труду, потому  что в  Северном полушарии
гораздо выше ценятся произведения  латиноамериканской живописи и скульптуры;
и повел племянника в стоящую на отлете от писательской касы  меркадерию, где
бодрые старушки неопределенного возраста, темнокожие и приветливые, высыпали
наружу встречать высоких гостей, протягивая им кружки с гуанаковым  молоком,
грозди  бананов,  куски  жареной  козлятины  и  пачки американских  сигарет,
восторженно лопоча что-то на своем кечуа-гуарани,  в котором даже  Президент
понимал   одно  слово  из   трех,  но  понимать  ему  тут  было  нечего,  он
интересовался  лишь,  не  посетило  ли  хоть одну  обитательницу  меркадерии
вдохновение;  старушки смутились  и сообщили, что нет, что увы, что  пока не
посетило, но  подождите,  мой Президент, вот может быть на следующей неделе,
бабушка Сульма  три дня назад хваталась за кисть, но,  правда, размешала  ею
варево для своего кота Маркеса, и бабушка Хосефина Аурора тоже кисть из руки
не  выпускает,  но,  увы, обратную сторону  кисти  она держит во  рту вместо
соски,  но это  ничего, ничего, -  и  старушки  стали незаметно исчезать  по
кельям, а Президент  объяснил  племяннику,  что  именно  здесь  бьет  ключом
источник благосостояния писательской касы, ибо  пример прославленной на весь
мир  художницы, бразильской бабушки  Мозес, вполне  достоин  сальварсанского
подражания: памятуя, что великая  Мозес до семидесяти двух лет и красок-то с
кистями  не  видала, а потом двадцать лет только и делала, что холсты почище
Гогена  стряпала,  так вот,  и сальварсанских бабушек сюда  свозят  со  всей
страны,  тут  для  каждой  мастерская  заранее  оборудована,  и как  посетит
старушку  вдохновение,  так она пишет, пишет, за ее картины, уже наперед все
проданные, платят столько,  что на всю писательскую  касу хватает, и еще  на
бензин  остается.  Павел  спросил, много  ли  бабушек  уже рисует, Президент
ответил плечом, что пока ни одна, но вот картины заранее все уже раскуплены,
в Лондоне гарантии с аукциона нарасхват идут, всех бабушек  там феминистками
числят, а что  картин пока нет, так ведь будут, в некоторых музеях векселя в
рамочках вешают, зрители  млеют,  читая: "Здесь будет висеть первый и лучший
из шедевров Дельмиры Ферреа", - словом, деньги идут, а уж когда  вдохновение
грянет,  это наверху решают - Господь там, а  если кто в него не верит,  так
Верховное  Существо, в него даже Робеспьер,  не  к ночи будь  помянут,  и то
верил.  Ночь и в самом деле наступала  тропически быстро,  но раздался рокот
мотора,   и  прямо   на  шоссе,  по  которому  высокие   гости  прибыли   из
Сан-Сальварсана в касу меркадерию, опустился  истребитель с шаровой  молнией
на  фюзеляже и с  зелеными  крыльями, из  него  вылетел запыхавшийся генерал
Марсель-Бертран Унион,  без  полагающегося  по  этикету  вступления  доложил
Президенту,  что,  во-первых,  Эль Боло дель Фуэго уже  наполовину сгорел, и
если гости хотят увидеть настоящий пожар, то нужно лететь немедленно, потому
что к  утру от  города  останется  одна  зола,  во-вторых,  на  относительно
небольшой  высоте  над  горящим городом  замечен  дириозавр,  это  толкуется
местным населением двояко,  одна половина народа считает это ужасным знаком,
предвещающим  ужасающий  пятигранный яйцепад, по сравнению с которым обычный
шаровой молниепад не  опасней партии в теннис,  но другая половина населения
считает появление дириозавра прекрасной приметой, предвещающей наступление в
стране такого  расцвета, по сравнению с которым даже повседневное нахождение
в переспевших гуавах  золотых монет  чеканки  бразильской принцессы Изабеллы
покажется сравнительно будничным явлением,  - самолет вполне готов отвезти в
Эль Боло дель Фуэго  Президента, императора  и еще четверых, которых выберут
высочайшие особы; Президент  выбрал  генерала Униона,  назначив  его  первым
пилотом истребителя и повысив в звании  до генерала нации, император  выбрал
канцлера,  которого  пришлось считать  за  двоих,  последним  же  в  самолет
поместился  чрезвычайный  и полномочный посол Глеб Углов; самолет немедленно
стартовал и помчался в густую северо-западную  темень, затем приземлился  на
голую скалу,  с  которой  вели  вниз неровные  ступеньки,  в  корытообразную
котловину,   где  разгорался  здоровенный  пожарище,   постепенно  превращая
цветущий  университетский  город  в  жалкое  пожарище.  Президент  спускался
медленно,  он  это  зрелище уже  трижды видел, он в  Сальварсане много  чего
навидался,  к примеру, в писательской касе ему вручили новое творение автора
"Семени крапивы", на этот раз  европеец сочинил  свободное продолжение "Анны
Карениной",  и Президент не  сомневался, что новая  книга не хуже созданного
тем же  автором в прошлом году свободного продолжения "Войны и мира",  автор
обеих книг утверждал, что  читает  Толстого в оригинале, но Романьос  сказал
ему на русском языке сперва  одну фразу, потом другую, писатель их не понял,
не  имело  никакого  значения, что у Толстого этих выражений нет, ясно,  что
автор  по-русски  читать и хотел бы,  но  не мог, -  Президент же мог, но не
хотел, так  пусть европеец идет  в свою касу и пишет дальше, а город  внизу,
там, куда вела лестница, город горел так, что даже на скалах было жарко.
     С  почти отвесного склона Сьерра-Путаны ползли в котловину  яркие шары,
иные  с  горошину,  иные десять метров  в  диаметре,  это  завораживало, это
вселяло в душу почтение  и трепет, не один герой, впервые  видя эту картину,
прямо на месте от  ужаса и  обделался, но ни единый член  свиты Президента и
императора,  - не говоря, конечно, о  них самих,  - конечно,  не  обделался:
горит,  ну  и  пусть себе горит, хотя красиво так  ложатся  на город молнии,
танцуют, разматываясь, как чалма,  зажигая все, что  может гореть и оставляя
на коже стоящих поблизости людей то  узор, то надпись на  неизвестном языке,
то  горный пейзаж, то  портрет Президента,  то портрет императора  в  манере
Бердслея, но танец молний длился уже  давно,  а вот за каким лешим ошивается
над  котловиной всем известный дириозавр,  даже близко  знакомый с чудовищем
Шелковников не мог с ним связаться, мешали электрические разряды, чем больше
молний  текло  по  склону,  тем  более низкие  круги  описывал дириозавр,  в
очередной заход  он проплыл буквально в десяти футах от  лестницы, с которой
император и Президент  созерцали стихийное бедствие; но тогда из-за  их спин
выступил чрезвычайный и  полномочный посол  Российской Империи  в Республике
Сальварсан Глеб Углов, он сорвал чехол с  длинного предмета, который носил у
левого бедра  вместо шпаги,  это оказался  старинный  вологодский валек  для
стирки  белья, Углов поймал на  конец валька шаровую молнию и, совершенно не
ведая, что творит, забросил ее в  разверстую пасть летающего чудовища. Павел
даже не  успел спихнуть  посла  с  лестницы, хотя  вообще-то  это  следовало
сделать  за самовольный хоккей с огнем, но ящер  вновь приблизился,  и Углов
вновь  запулил шайбу прямо в дириозаврову пасть, и вновь ящер вернулся, явно
прося третью порцию, и получил ее, а потом сам  накинулся на лавину молний и
стал набивать ими свои защечные мешки, так продолжался час,  второй, третий,
потом поток молний стал  иссякать, пожары в  городе сделали  свое  дело, Эль
Боло дель  Фуэго все-таки сгорел окончательно, и в  наступающем рассвете все
смогли  увидеть,  как  четырехсотметровый  ящер,  раздувшийся  от  принятого
защечно горячительного,  грузно  поднялся  на  излюбленную им  высоту в  три
километра  и  взял  курс на северо-восток, в воздушные  просторы  Карибского
моря, намереваясь пересечь Атлантический океан, достичь родного, на весь мир
прославленного устрицами городка под названием Аркашон, лечь поверх тамошней
прибрежной  достопримечательности,  известной как  "Пилатова  дюна",  и  там
проглотить  все, нахватанное  в защечные мешки, -  именно это и случилось на
следующий  день, дюна была безвозвратно раздавлена,  а посредине оплавленной
вмятины   сидел   жизнерадостный,   хотя   и   смертельно   усталый    майор
военно-трансформационных   сил    США,    наконец-то,    путем    поглощения
сальварсанской  дистиллированной  плазмы   сорта  "Шаровая   молния",  вновь
приобретший  человеческий облик; майор намеревался немедленно направиться  в
Париж,  в   издательство  "Галлимар",   и   заключить  договор  на   издание
сенсационной  книги   мемуаров  "Как  я   был   разными   вещами",   целиком
надиктованной  им  на кассетный мозгофон в бытность дириозавром, - пока  что
Рампалю не приходило в голову, что мемуары он сочинил по-английски, а отнюдь
не  каждый  день  "Галлимар"  горит  желанием  издавать  книги  американских
шпионов, да еще по-английски сочиненные.
     Смотреть на пожарище Эль Боло дель Фуэго поутру  было неинтересно, зато
предстоял  еще  визит  на  президентскую   кофейную  плантацию,  катание  на
катамаране по озеру Санта-Катарина, осмотр музея хрениров, бал в тайваньском
посольстве,  запуск первого русско-сальварсанского телевизионного  спутника,
посещение  дипломатического  ресторана  "Доминик",  торжественное   открытие
муниципально-водонасосного ведомства, того, на котором все ленточку никак на
дверях  четвертый год разрезать  было некому, бал в гренландском посольстве,
подписание договора о вечной  дружбе и бескорыстном сотрудничестве, запуск в
озеро  Санта-Катарина  золотоперых  подлещиков  и  дрессированных  одним  из
гренландских принцев  стерлядей, и  еще  многое  другое,  о  чем  невозможно
рассказать на страницах  одной всего-то  главы,  которую в  романе  осаждает
враждебное  по   стилю  реалистически-реальное  окружение,  -  но  все   это
состоялось, и  тысячи врагов  Сальварсана  и  России  долгие  годы  мучились
коликами в желчном  пузыре  и  прочих потрохах,  глядя  на то, как растет  и
ширится  российско-сальварсанская  дружба,  скрепленная  родственными  узами
монарха  и   Президента,  как   бросают  в   воздух  свои   головные   уборы
мулатки-анастезийки,  которых   удостоил  если  не  посещения,  то  хотя  бы
мутно-голубого, ласкового взгляда этот настоящий мужчина из далекой северной
страны, - а уж они-то, мой генерал, они-то знают толк в мужиках!
     Десять  дней официального визита пролетели как один, назначенное на них
солнечное  затмение  было отменено,  дабы  не омрачать  радости от встречи с
высоким гостем, - а затем все десять лайнеров снова выстроились на аэродроме
Сан-Шапиро.  Грузовые  отсеки их отнюдь  не были пусты; Павел  увозил  домой
сотню  копий  с любимой  картины  Президента,  висящей  в  его  кабинете,  с
"Портрета  священнослужителя": Павел, мельком глянув на него у Президента, с
уважением  спросил:  "Репин?", а  Романьос  уточнил:  "Тициан",  копии  были
изготовлены и отгружены  в Россию; вместе с императором  в Россию отбывал  и
г-н  Дионисиос  Порфириос  в  количестве одного человека,  для  обследования
России на предмет оборотневых ресурсов страны и вербовки их в целях борьбы с
засильем гринго; ждали также и еще одного путешественника, ибо на пятый день
визита  императора  весь  Сальварсан  потрясла  новость  о чуде, явленном на
плоскогорье  Сан-Президенте:  старая-старая  восковая пальма  изогнулась над
юным настройщиком роялей, указала на него одним из своих листьев и скрипучим
голосом  благословила  на  путешествие  в  Россию,  а  зачем -  это  он  там
разберется  сам; гость  опаздывал, но из-за  него отлет отменять бы никто не
стал,  -  целый самолет загрузили отборным рисом с  президентской плантации,
этот  рис  лучше  всех  иных  годился  для художественной  резьбы,  а  Павел
собирался  возродить  в стране  отцовское искусство,  -  и многое другое еще
везли из Сальварсана в Россию  императорские лайнеры.  Павел  из своего окна
смотрел на огромное черное здание, на то, как обсели его стервятники-урубу и
долбят клювами, но его размышления заглушил рев моторов, десять лайнеров все
как один взмыли в голубой океан и направились в родимые свои далекие дали, -
и в этот миг на бетонную площадку сан-шапирского аэродрома выбежал сухощавый
человек, явный  горец,  он  пытался  догнать  хотя бы последний самолет и не
успевал, тогда подпрыгнул  в  воздух,  перекувырнулся, и вот уже по бетонной
полосе  вослед лайнеру  мчался крупный,  матерый  самец пумы, но и  он  едва
поспевал за самолетом, о  дальнейшем в народе  ходили  слухи  разные, то  ли
пуморотня смело  с бетонки воздушной  струей, то ли испепелило президентским
взглядом,  то ли он  успел  ухватиться  за  складывающееся шасси и  все-таки
влезть  в самолет, верной была последняя теория, поэтому ей не верил  никто,
но все помнили,  как  из-за изгороди для провожающих генерал Марсель-Бертран
Унион взял  хищника  на  прицел  своего  американского  автомата  "М-16",  а
Президент спокойно опустил ствол  генеральской "волыны"  жестом, из которого
явствовало, что ни  уроженцы провинции Сан-Президенте,  ни обычные пумы,  ни
покидающие страну гости Верного Соратника  Брата  Народа  в настоящий момент
главу республики Сальварсан совершенно не волнуют.



        9
     <i>Каковы гости, таков и пир.</i>
     ВЛАДИМИР ДАЛЬ.
     ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ ЖИВОГО
     ВЕЛИКОРУССКОГО ЯЗЫКА, Т.3

     Позади Сары была  тьма, впереди тоже  мрак.  Помнится, для начала  Сара
хватил  стакан  Шато-Марго,  а  потом  еще такой  же  -  водки.  Потом  было
полстакана  неизвестно  чего, очень липкого, пахло  персиком,  а потом опять
Шато-Марго.  Голова  у  Сары  болела,  но  в  основном  потому, что  потолок
подземного  хода  оказался очень низким,  Сара постоянно  ударялся затылком,
хоть и двигался на четвереньках. Временами он ложился на сырой пол, прижимал
портфель к  животу,  нашаривал среди всяких повседневно необходимых вещей  -
клизмы, трусиков  и другого подобного - бутылку "Абсолюта-Цитрон", взятую со
стола на маршальской полукруглой  веранде,  и  делал мощный  глоток. Бутылка
была  литровая, но  подземный ход тоже  длинный,  и Сара сомневался, что  до
конца  тоннеля выпивки хватит. А еще больше  сомневался, что в  этот тоннель
вообще стоило лезть, хотя вот что-то повлекло же...
     В лицо его  обычно звали  Сарой - когда о нем вообще вспоминали, а  это
случалось редко,  -  за  глаза  не иначе как "старушкой". Что на  самом деле
зовут  его Владислав Арсенович,  вряд ли  кто помнил  в здешнем  кругу. Круг
нынче вовсю "отрывался" на даче дезертировавшего без  вести маршала, которую
в   древлепожизненное  пользование   получила   молодая  княгиня  Ледовитая,
заявившая  о помолвке с  юным  царевичем Иоанном.  Плевать было княгине, что
царевич десятка на  полтора лет  ее  моложе, только сетовала,  что не  очень
мальчик шерстист. Над  этим Сара  не размышлял, раз уж Милада его на  пьянку
пригласил, то фиг с ними, с натуралками и царевичами, Саре до боли хотелось,
чтобы парагваевцы считали его "своим", а как-то не получалось.
     Самого знаменитого Парагваева он видел только раз в жизни, на съемочной
площадке,  в Кисловодске. Сара был научно-популярным  режиссером. Имя его не
гремело никогда; коллеги уважали,  мягко говоря, не очень.  В Кисловодск  он
попал по неправильной наводке,  ему сказали,  что тут живут сколопендры, как
раз из области их половой жизни собирался снимать Сара очередную  мелодраму.
Обманутый, он стоял у чужого павильона, соображая, как скорей  добраться  до
Феодосии,  там  уж  точно сколопендр  полно.  В  это время  невесть откуда в
павильон прошествовал  сам Парагваев,  делая на ходу  наброски в  блокноте к
очередным "Ветвям персика". Кто-то  из шестерок поспешил их представить друг
другу, с гадким смешком добавив к фамилии Сары: "Известный... научпопник!" -
"Ах, попник, - рассеянно сказал Парагваев, не протягивая руки. - Это хорошо,
что попник. Это важно, что попник, это нужно. А  самбо занимается?" - взгляд
прославленного режиссера скользнул по хилой  в ту пору, длинной фигуре Сары,
ничего интересного не отметил, через мгновение  Парагваев исчез в павильоне,
вслед  за ним  -  вся  группа прихлебателей. Саре уже тогда  было  сильно за
пятьдесят, так  что будь он хоть сто раз попник, в подруги Парагваеву он уже
не  годился.  Дойдя 1,6 раза до  середины жизненной  дороги,  нынче он  ясно
осознал,  что  он   и  вправду  попник,  а  фильмы   про  сколопендр  снимал
подсознательно, защищая угнетенных.  Но  к активным полным подвигам  он уже,
увы, лет  десять как  был неспособен. Оставалась широкая  дорога  пассивного
попничества,  не  худший  жребий,  но больно  распространенный - а тут еще и
годы, годы... Будущий Сара  попытался  рвануть  в  павильон, но двухметровый
юноша, видать, не пренебрегающий борьбой самбо, загородил дорогу.
     Вместо того, чтобы лететь к сколопендрам, Сара убрался в Москву: там он
надеялся хоть немного наверстать упущенные годы, хоть чуть-чуть отхватить от
своего природного назначения. Денег он с ненавистью взял у жены из тумбочки,
заодно  взял и дюжину серебряных ложечек работы мастера  Хлебникова  и  стал
искать ходы в нужные ему круги. Проникнуть он мог только в один такой круг -
только о нем он и  знал, - а была  это вечно  пустующая московская  квартира
опять-таки   Парагваева,  которой  заправляла   "старая,  увядшая,   но  еще
сохранившая  свой  аромат хризантема"  -  Милада  Половецкий.  Сара выкрасил
волосы в черный цвет, оставил на лбу благородную седую прядь, набил портфель
коньяком,  принял  для   храбрости  внутрь  и  завалился   в  гостиную  близ
Смоленской, в ту самую квартиру номер семьдесят три. Милада как раз сотворил
грандиозный плов с барбарисом, но народу собралось отчего-то вчетверо меньше
обычного,  и  Саре поворот от ворот  не дали: может,  и  поздно ему  идти  в
подруги,  да уж лучше поздно, чем... Словом, не  выгнали,  накормили, его же
"Двином" напоили, Азнавура  дали послушать,  два раза по спине  погладили, -
неизвестно  кто, на  первый  раз все  равно  приятно.  Кличка женского  рода
прилипла  сразу, при втором  визите  сколопендровник  на нее уже  отзывался.
Выпивки тут и  без Сары хватало, но чего Милада не переносил, так это пустых
стульев за  полным столом.  А  поскольку плов  готовил  он сам, Сара  его ел
горстями  - желанное свершилось, никому не пришло  бы  в голову теперь гнать
Сару как "не нашу" - такая он стал матерая.
     На изъятые  у жены  деньги  он  купил штангу,  пять комплектов гантелей
разного веса, веломониторинг и учебник  борьбы самбо; в секцию обучения этой
борьбе его не взяли, нагрубили - "Иди, дед, отдыхай". Так что делать из себя
нового Браун-Сэндбека предстояло в одиночестве. Он купил учебник культуризма
и обрек себя на поглощение отвратительной смеси "Малыш", предназначенной для
младенцев. Если в парагваевской гостиной он и был последним человеком, то за
ее пределами числил себя одним из первых.
     Сара очень гордился своим происхождением,  в нем текло не  меньше одной
шестнадцатой  благородной  крови: он  даже  взял об этом грамоту в  Дворовом
Собрании. Его армянская прабабка ухитрилась попасть под небольшой погром, но
ее  взял-таки  в  жены знаменитый  Седрак:  такой богатый,  что  поставил  в
Нахичевани-на-Дону памятник ссыльному русскому  поэту, с которым его мама  -
по  слухам, гречанка, - дружила в  Одессе  при Александре  Первом; ее, маму,
убил  по жидовскому доносу  возлюбленный, но Седрак успел родиться раньше. А
приемный сын  Седрака,  Саркис, стал  человеком невероятно знаменитым  после
того, как усыновил  собственного внука, - его  дочку  спутали с еврейкой при
очередном погроме;  так родившийся  после погрома Арсен оказался по отчеству
Саркисович.  Вот  он-то  и  был  родовитым  отцом  Сары, то есть  Владислава
Арсеновича.
     По  матери Сара тоже  был дитя погрома,  но  другого.  Осенью 1914 года
казаки неизвестного новочеркасского полка устроили погром в немецкой колонии
Шабо под Одессой, скоро были все перебиты, но дед Игнат, когда к нему братья
Эльвиры с топорами  приступили,  нашел способ  и пошел не  на  три  аршина в
землю, а в немецкую веру и под  венец. В тридцать втором Игната, чьи знатные
предки изобрели способ укупорки "Цимлянского", расказачили и  сослали, дочка
его  Эльвира Игнатьевна  выскочила за  родовитого  Арсена,  а потом  родился
Владислав, режиссер-попник, дитя трех  погромов, о чем  есть грамота... Беда
лишь  в  том,  что  никто  никогда  родословную  Сары  до  конца  узнать  не
соглашался,  -  а  в  парагваевском  доме никто  не  соглашался даже  начало
выслушать.
     А сейчас Сара полз -  вперед. Развернуться и поползти назад он  не мог,
накачался  здорово во всех  смыслах. Ползти же назад вперед  ногами казалось
ему дурным признаком. Он полз,  понятия не имея, день на земле или ночь. При
попытке выйти по житейской нужде с маршальской веранды, он перепутал дверь в
лифт  с соседней,  она вела во тьму, и  Сара  полез,  обуянный  фрейдистским
зовом, -  о  последствиях  не думал, но  бутылку  прихватил.  Никто  Сары не
хватился, нынче на даче княгини Ледовитой шла такая гремучая помолвка, какой
за все годы властвования пропавшего маршала  никто  не видал в страшном сне.
Царь пребывал в  отъезде,  полетел к родственникам в  Южную  Америку, с  ним
рванул и канцлер; пользуясь  моментом, Татьяна, положившая глаз  на царевича
Ваню,  решила прибрать его  к  рукам. Старая напарница, Тонька,  была уже на
восьмом  месяце и сильно попортить праздник  не могла, - впрочем, она сама и
превратила  Таньку в  княгиню Ледовитую.  Притом  в незамужнюю  княгиню, ибо
литовский летчик  служил теперь  в  охране  копенгагенского аэропорта,  а  с
Татьяной даже не  был обвенчан,  да  и  вообще при  его  римско-католическом
вероисповедании был в России персоной нон грата.
     Княгиня  обзаводилась  не  только  женихом,  но  и   двором.  Подобрать
придворных, понятно, взялся Милада Половецкий,  а у него источник кадров был
один - парагваевая гостиная. "Пусть подруги передохнут..." - думал он, ставя
в  последнем  слове то одно, то другое  ударение;  тем  временем пальцы  его
быстро   нажимали  кнопки  на  телефоне.  Само  собой,   первое  приглашение
причиталось шалашовке  Гелию,  тьфу, принцессе Романову,  и  ейному  мужику,
принцу Ромео Романову. "Ваше высочество, великий князь Ромео..."  Ну, Толика
позвать - ясно. Анжелику - тоже.  Фатаморгану - само собой. Сару... Ну, черт
с ней, пусть  покайфует старуха, у  нее в жизни радостей никаких, жрет смесь
"Малыш"  и качается, а туда же, в подруги. Был бы мужчина - другое  дело. Но
все равно пускай приезжает...
     Тоня пригласила  себя  сама, надоело ей в  Кремле,  хотелось на  чистый
воздух, а  на Истре  как раз такой. Старух  с  собой  решила не брать, пусть
отдохнут  у  себя,  поболтают. Но  Цыбаков, которого Павел оставил в  Москве
приглядывать за  Тонькиным  состоянием,  одну не  отпустил, вообще  разрешил
ехать только с ним  и только в специально оборудованной  машине,  похожей на
неудачный  гибрид  танка  с  молоковозом;  Цыбаков  представлял,  что  такое
отвечать  собственной головой за  здоровье более чем  вероятного  наследника
престола.
     Напротив,  мать принца Иоанна, Алевтина, наглухо отказалась знакомиться
с будущей невесткой, она упорно отрицала факт связи с царем, хотя анализы на
генном  уровне давно его отцовство подтвердили. "Значит, мне  его  в роддоме
поменяли", - отвечала она, и тут уж крыть было  нечем, получалось,  что  сын
императора имел  отца,  а  без  матери как-то  обошелся: чего  только в  наш
загадочный двадцатый век,  однако, не случается.  С довольствия  Алевтину не
снимали, но с дальней дачи  тоже не выпускали,  да и  не рвалась она никуда,
понимала, что достанут  где угодно, если будет  нужна, а если  сидеть  тихо,
авось,  никому  она нужна  не будет. Она  была права, она была не нужна даже
собственному  сыну, хоть и  придурок  сущий,  а  понимал,  что  лучше  отец,
признающий  его сыном  без  права на престол,  чем  мать,  вообще  никем  не
признающая. А жена-княгиня  - это  совсем  хорошо, неважно, что она  старше,
зато  прошел у  Вани психоз  насчет невинности, Танюша  его от  этой гадости
избавила  и достала для него специальные таблетки  с  витамином  Ф, от  него
шерсть  на всем теле хорошо растет и  лоснится,  если  правильно  ухаживать.
Шерстистость в мужчинах действовала  на Татьяну все так же возбуждающе. Ваня
попробовал спросить: "Зачем?" - но уже очень хмельная Татьяна грубо ответила
"Иди ты... в супницу!" Отвернулась к  стене и заснула, Ваня подумал и сделал
то же  самое. Ивана часто  при дворе  называли "Иван-дурак", забывая,  что -
согласно русским сказкам  - дураку обычно достается счастье, а бывает, что и
царство.
     Подобрал придворных Половецкий сразу, потом заглянул в табель  о дачах.
По рангу княгине Ледовитой следовала дача типа маршальской, самой просторной
из таковых  в Подмосковье числилась  дача дезертира Дуликова. Милада съездил
на нее, но дальше ворот допущен не был, имперских удостоверений тут пока что
не признавали,  дежурный по-простому накостылял  Миладе  и пригрозил открыть
огонь на  поражение. Милада  обиделся, но поделать ничего не  мог, не было у
него  санкций брать  дачу  штурмом. Он  выпросил у Сухоплещенко аудиенцию на
молочном комбинате, изложил все и стал ждать судьбы.
     Сухоплещенко полистал мысленную записную книжку в поисках того, кто мог
бы знать тайны этой  дачи, из числа живых, конечно, а он же сам и заботился,
чтобы таковых  оставалось поменьше. И  нашел. Некогда маршал  потерял  жену,
после чего уволил ее "легкого"  повара, то есть того, который  для всемирной
конькобежицы  легкие блюда готовил. Лет двадцать  уже  прошло, а  ну как тот
все-таки жив?  Сухоплещенко оформил себе отпуск с комбината  за свой счет  и
поехал к собранию  досье на свою дачу. В наиболее давней жизни  звали повара
Климентий Кириллович, во времена служения маршалу  - Саул Моисеевич, а после
выхода  на  пенсию -  Иван Назарович. Справочная выплюнула  адрес  Назарыча,
Сухоплещенко позвонил  от имени Инюрколлегии,  решил  сообщить  о  небольшом
наследстве от южноамериканской  тети Калерии Силантьевны, и старческий голос
из  трубки  без  малейшего стеснения  ответил: "А,  скопытилась курва. Много
там?"  Сухоплещенко эту тетю  только  что  сам  выдумал, не то  припомнил из
классики, но чтоб такая реакция была у повара?.. "Немало...  - ответил он. -
Но,  конечно, не  миллионы".  Сухоплещенко  взял  из сейфа  пачки  зеленых и
зеркальных, сколько в портфель влезло, и поехал на Чистые Пруды.
     Назарыч  оказался стариком  без  определенного возраста  -  шестьдесят?
восемьдесят?  -  в  однокомнатной   квартире,   выкроенной  при  перестройке
коммуналки. Судя  по  тому,  что русские пейзажи  покрывали стены в  комнате
сплошным багетно-закатным ковром, старик и без тети Калерии не бедовал.
     - Курва была тетка, - без предисловия произнес Назарыч, - неужто не все
растранжирила? Куда ехать?
     -  Ехать  не  надо,  Климентий  Саулович...  то  есть  Иван  Назарович,
извините,  спутал,  -  ответил  отставной  бригадир,  давая  понять,  что  в
Инюрколлегии личное  дело наследника  неплохо изучили,  -  все наследство  в
свободно конвертируемой валюте, но пошлина большая, сами знаете. Я привез...
кое-что, только  вот  хотелось бы вашего сотрудничества  в одном  щекотливом
деле...
     -  Только не по вопросу рецепта Хари-Веселящейся. Если вы из всемирного
общества Потери Сознания...
     - Нет, я не насчет потери  хари. Деньги,  кстати, вот... - Сухоплещенко
выложил  пачку долларов и пачку кортадо. - Я по вопросу о вашей службе перед
выходом на пенсию.
     - Смешные были времена, вы их не  помните - тогда даже царя  не было. -
Старик смахнул деньги со стола в сторону собеседника. Сухоплещенко понял и с
пола поднял уже шесть пачек - три таких, три эдаких. - А я вот многое помню.
     Сошлись на десятке пачек таких и пяти эдаких, больше у  Сухоплещенко не
было с собой, и старик это  понял. Зато теперь в портфеле у молочного короля
лежал  подробный план маршальских угодий  со  всеми подземными хитростями, -
впрочем, старик нагло вручил не  оригинал, а ксерокопию,  пожаловавшись, что
уж больно непомерны нынче стали пошлины на наследства любимых теток.
     ...Больше в  маршальские ворота Милада не стучался. Он выбрался  из-под
клумбы  позади  пропускного  пункта и  с помощью  пары гвардейцев  арестовал
дежурного. Тот и не думал возражать, во  внутренних врагов маршал не верил и
прислугу  обучил: кто  проник на угодья секретным  путем, тот, значит, имеет
право этим путем ходить, а значит, он доверенное лицо. Милада взял с собой в
провожатые конюха Авдея и потопал к усадьбе.
     Упавшую  с пьедестала статую Фадеюшки прислуга  убрала  в сарай, потому
как носорог ее очень покорежил, а реставрировать  без маршала боялись, все у
Ивистала знали, что чем меньше ты  знаешь, тем дольше твоя жизнь. А носорога
подняли назад, в кое-как залатанное крыло особняка, на третий этаж. Дом ждал
возвращения хозяина уже  восемь месяцев,  ждал  так,  словно маршал  отбыл в
Москву  и  вернется  к  ужину, или завтраку, или обеду, незримые слуги  были
незримы,  глухонемой  садовник растил в  теплицах цветы для грядущих  летних
праздников  и  поминок.  Авдей  после   единственного  вывода  кровинушкиных
жеребцов  на  коронацию водворил их  в привычную  конюшню.  Даже маршальскую
думку  ежемесячно продолжали чистить, обрабатывали анисом, лишь  не было  на
даче  самого  маршала. Почти  сто  человек жили  здесь  как прежде,  как при
советской  власти.  Хорошо  жили,   короче  говоря.  Маршалу  на  глаза   не
попадались.
     И вдруг - на  тебе. Припирается  одутловатый тип,  глаза бегают,  Авдея
пистолетом  под ребра  тычет, орлами на погонах сверкает. И  объявляет,  что
вместо  маршала  будет  здесь  хозяйкой  их сиятельство  княгиня  Ледовитая,
собирается  она  тут  праздновать  помолвку  с   принцем  Иваном  Павловичем
Романовым. Обслуга  стала  звонить в Москву, в психушку, им  самим пообещали
психушку. Обслуга  обалдела: что  ж,  теперь  и  советской власти  нет,  при
живом-то маршале?..  Милада проявил  находчивость. Чуть упомянула  горничная
Светлана  Филаретовна маршала  - сразу приложил палец  к губам, а  потом  из
указательного  и среднего  правой  руки  с  теми  же пальцами  левой  сложил
решетку, помахал ею в воздухе. Маршал в клеточку сразу стал никому не нужен.
Да здравствует княгиня Ледовитая!
     Милада заперся в  кремлевском  кабинете  и впился в документ, купленный
для  него бывшим шефом у шеф-повара всемирного общества "Кришние люди". Дача
пропащего  маршала!  Двойные  стены, подземные  лабиринты,  бункеры,  шахты,
система противоракетного упреждения,  садовые танки, лоси,  профильтрованная
река,  девять статуй муз на главной лестнице, разная живопись, которую, судя
по  документам,  вывез  какой-то крупный  советский чин  из Парижа после его
занятия  Красной Армией в  1815  году  - тут  было  от чего  развесить слюни
бедной, увядшей  хризантеме Миладе  Половецкому. Отчего такую  жемчужину  не
положил к себе в карман Сухоплещенко, чем  она хуже  Останкинского молочного
комбината?  Неужто  не простая эта  жемчужина, а  какая-нибудь  кривая? Тоже
неясно, кривые  жемчужины - вещь еще какая  ценная!  Может, неладно с  дачей
что-нибудь? А может, Ванька-то, хоть  и дурак, а царевич, шансы  на  престол
имеет? Вот  ведь  счастье дураку...  Себя Милада дураком не  считал, он тихо
смирился с хризантемной судьбой: нет счастья для того, кто не дурак.  А  для
того, кто дурак, -  есть. Впрочем, счастье и Ваньке  сомнительное: как  он с
этой  Татьяной...  То есть Татьяну...  Милада подумал, что вот  могли бы эту
работу  его самого вместо Ивана заставить исполнять  -  и его затошнило.  Он
набил в защечные мешки по полдюжины  незрелых плодов фейхоа,  чтобы  тошноту
отбить,  и  снова  углубился  в  тайны  дачи.  Куда  там  Парагваеву  с  его
квартиркой, такого и в Кремле нет: где тут, спрашивается, ручные лоси?
     Не видал Милада в Кремле и садовых танков. На плане дачи такой один был
обозначен,  хотя  в  действительности давно исчез.  Подметил это один  Авдей
Васильев,  конюх, ему, как шпиону, все замечать полагалось, но  раз уж исчез
не  только танк, но и владелец дачи  - отчитываться не  перед  кем,  а новый
владелец, авось, со своим танком прибудет. Чего-чего, а танки в России есть.
     Царь между  тем  в  понедельник собирался быть уже  дома. Потому на всю
подготовку Татьяниной  помолвки  имелось  двое  суток. Словом, только-только
подруг  оповестить,  выпивку  завезти,  плов  приготовить:  без  этого блюда
праздник для Милады был бы немыслим;  за коронацию хоть и дали орден, а плов
сделать не допустили,  вот и  вышла коронация не  по высшему  разряду. Жаль,
артист  умер, которого  к Парагваеву  обычно  звали, придется  старые записи
слушать, а над ними царский  дневной секретарь колченогую слезу  лить будет.
Напоить его сразу... Милада углубился  в  список приглашенных, помечая, кого
упоить  сразу по приезде, кого  попозже,  а кого еще  до выезда из Москвы, -
трезвым Милада предполагал  оставить только  себя, раз уж  царь  в  отъезде.
Жаркая  страсть к царю заполняла все существо Милады, он никогда и никому не
говорил  о ней,  но за  огнем  в глазах  не  уследишь,  сестры-подруги мигом
поняли, что  вовсе  не служебное  рвение  движет  Миладой в царских делах, и
язвили за Миладиной спиной. Ну, ничего, думал Милада, всажу им в  желудки по
первой,  авось,   не  очень-то  поязвят.  Пусть  скорее   перепьются,  пусть
забудутся, тут и радость, и безопасность, обе - государственные.
     В  пятницу   с  утра   из  Москвы  поехали  микроавтобусы  с  выпивкой,
холодильники  с  закуской,  звуковое  оборудование,  цветы  для  невесты  из
Ботанического сада, а букет  алых роз для жениха Милада  никому  не доверил,
сам  настриг  в Кремле,  все  шипы щипчиками  из  личного  несессера удалил.
Хорошие  розы,  "Иль  де  Казанлык",  надо   бы  белые,  но   белые   ректор
Военно-Кулинарной академии  срезал раньше,  варит из  них особое варенье для
канцлера.  Ну, тут не  попрешь. К вечеру дачу  запрудили  кремлевские  люди,
почти  столько же, сколько было  там своих у Ивистала. Но планы межстенных и
подземных ходов имелись только у Милады.  Люди Ивистала спрятались, как  при
старом  хозяине. Новые люди  занялись  обустройством завтрашнего  праздника.
Милада так  и сказал -  "обустройством". Это значило: чтоб завтра бардак был
культурный.
     Из людей  Ивистала  затребовали одного -  глухонемого  садовника, чтобы
пьедестал  бесстатуйный  обсадил  чем-нибудь  цветущим.  Садовник  понимающе
поклонился, к утру личный маршальский  газон сиял броским  сочетанием желтых
нарциссов  и черных тюльпанов. Праздник это  или наоборот, садовник не знал,
но  решил,  что  всегда  может  доказать:  тюльпаны  совсем   не  черные,  а
темно-темно-фиолетовые,  а нарциссы ну прямо канареечные.  А  если  все-таки
наоборот, так тюльпаны почти-почти черные, а  нарциссы затем,  чтоб  их  еще
черней сделать. Садовник так запутался, что забыл о том,  что он глухонемой,
и  представлял,  как  все  докажет на  словах.  Но  он,  увы,  и вправду был
глухонемой.
     Утром  к Истре  отчалила из Москвы  официальная  кавалькада.  Татьяна с
ранья была в пятой алкогольной форме, быстро набирала шестую, а жених, много
пить не  умевший, скучал. Он глазел в окошко ЗИПа,  не замечая ни лопающихся
на ветках  почек, уже  сливающихся  в  молодую зелень, ни  синих гвардейцев,
выставленных вдоль  всего  пути следования,  он не соотносил этого контраста
синей полосы  и зеленой с  тем,  о чем не  знал, - что именно  такого  цвета
национальное  знамя  цыган.  Иван  этого  не  знал  и вообще нынче  ничем не
интересовался, так вчера Татьяна его умотала. Не до сексу ему было. Фильм бы
сейчас какой-нибудь, комедию, про Ильича и  Феликса, с дракулами.  И  болела
голова.
     У колченогого Толика в следующем ЗИПе голова не  болела, ему на дорожку
Милада сунул кассету с голосом покойного  певца, и "Гонит ветер опять листья
мокрые в спину..." вновь звучало "для Толика, да, для  Толика...", в уголках
глаз Толика стояли слезы, он понимал, что стареет, скоро выйдет в тираж, как
Милада, а там, глядишь, ждет его жалкое прозябание, наподобие засидевшейся в
девках Сары. Поднявшись в должности до поста  дневного секретаря императора,
на дальнейшее продвижение он надеяться  не мог, разве что с Миладой,  не дай
Бог, что-нибудь случилось бы. Он,  по  колченогости своей, был умней  других
подруг и воздушных  замков не строил.  Строил  он  себе дачу в Хотькове, где
собирался   на   старости   лет,   когда   император  новый  будет,   писать
мемуары-разоблачения  о теперешнем. Пока что  Павел был  уличен им только  в
страсти к морским конькам в аквариуме, но они и самому Толику нравились.  Он
дал слово, что у него на даче тоже такие будут.
     Ворота усадьбы стояли нараспашку, охрана умело маскировалась и  пейзажа
не портила. За воротами просматривалось длинное шоссе-аллея, в конце,  между
жирафообразных, еще по-весеннему раздетых деревьев куда-то  сворачивающая. А
там,   куда   дорога   сворачивала,  что-то  виднелось,  отныне   это   были
наследственные,  в далекой древности пожалованные князьям Ледовитым  хоромы,
последняя представительница какового знатного рода въезжала сюда не простого
шмона ради, а  для официальной помолвки с великим князем  Иваном  Павловичем
Романовым. Великим князем, кстати, царь - хоть и нехотя - но сынка утвердил.
Впрочем, лишил права передачи титула  по наследству, как это уже случалось у
Романовых,  даже  у  младших,  хотя  они потом  и  брыкались.  К тому  же  в
Богородске Московской губернии отыскался сводный  брат у самого царя, не без
греха был покойный Федор Михайлович, царствие ему небесное, умелец-резчик по
рису и  знатный собаковод-спаниелист. Мамаша  этого  брата  начисто отрицала
факт  сожительства с Федором Михайловичем - точь-в-точь Алевтина,  и  тоже с
лица полная грымза,  - но генные анализы твердили  свое. Павел и этому Петру
Федоровичу  Коломийцу пожаловал титул  лично-великого  князя и даже  фамилию
поменял  на Романов-Коломиец, послал именной перстень "из желтого металла" и
на  том  успокоился. Если  уж приходилось что-то жаловать, то Павел с легким
сердцем  жаловал такое, что  денег не стоит,  а  по выдаче титула получатель
прочие блага обретает сам,  как сумеет. Великий князь Петр Федорович работал
упаковщиком на  Обуховском ковровом  комбинате,  получив  титул, он  даже не
сменил  места работы.  Лишь  адреса на  упакованных коврах  стал надписывать
другие, и вместо подписи оттискивать жалованный  царем перстень. Большего он
не хотел, на  жизнь ему теперь хватало, а местожительством  он был  и раньше
доволен.  Однако же к помолвке великий князь Петр Федорович своему приемному
племяннику послал полсотни красных ковров с лебедями.
     Этими коврами-то сейчас как  раз и было выстелено шоссе у ворот  бывшей
Ивисталовой, ныне  Ледовитой дачи.  Последний  ЗИП чиркнул по  ним последним
колесом - и унесся к усадьбе.  Ворота немедленно затворились, синемундирники
быстро скатали  ковры,  чтоб  успеть их почистить к  моменту  торжественного
выезда,  когда  хозяйка  и  жених уже  помолвятся. Полтора  ковра,  впрочем,
исчезло куда-то, но, ежели б этого не случилось, кто поверил бы, что это все
происходит в России?
     Столы по Миладиному приказу накрыли  и в  банкетном зале,  для  главных
гостей, и во французской гостиной, для Тони и охраны, и  в китайском зале, и
на полукруглой веранде - там в основном  для  подруг.  В  дубовом  банкетном
пришлось  Миладе  поломать голову над  тем, что делать с главным,  "тронным"
креслом маршала,  на котором,  бывало, сиживал малышом незабвенный Фадеюшка.
Не сажать же Татьяну с Ванькой в это кресло  вдвоем, хоть оно такое широкое,
что и канцлерскую  задницу могло бы вместить. Милада постановил:  лишнее тут
это кресло.  Погрузил  в фургон и  отослал  в Кремль; "второй  главный", как
вернется,  сам выберет, где  удобней для  него. На  место  увезенного кресла
поставили  по  одному  из  смежных  гостиных,  естественно,  одно  оказалось
плетеным, китайским,  а другое  резным,  французским. Но Милада  на  трезвых
гостей не  рассчитывал,  плевать  на художественности.  Главное  -  побольше
бутылок.
     В этом  отношении проявил неожиданную  щедрость  Сухоплещенко. Казалось
бы,  что  ему, лицу  статскому, до  этой  дачи, до помолвки, но  нет: желая,
видимо,  сохранить  близкие  отношения  с правящей  семьей,  молочный король
прислал  ящик  марочного грузинского коньяку.  Этикетки  на бутылках вряд ли
соответствовали  содержимому, какие-то они были уж очень новые, с орлами, но
даритель себе не враг, плохого не пришлет; Милада лично расставил бутылки по
столу в дубовом зале. Авдей Васильев, наблюдавший  за Миладой из  межстенья,
пригляделся  к этим бутылкам и похолодел. Тонкие горлышки, красный  сургуч -
все сходилось. Милада  расставлял  по  столу бутылки  из  того бара, который
исчез вместе  с садовым танком,  а  значит -  и  с  маршалом. Авдей мысленно
закатил  себе  строгий  выговор  в  личное  дело,  а  также  пригрозил  себе
популярной  древнекитайской  казнью  через перепиливание пополам  деревянной
пилой. Японец-медиум  давно установил, что Дуликов переселился с этого света
на  тот,  информация  была немедленно подвергнута  утечке в  Сан-Сальварсан,
шпионом  которого  Авдей  уж  сколько лет  вкалывал.  Но судьбу  коньяка  из
погребально-садового танка не проследила никакая разведка, и  вот, на  тебе,
всплыл таковой  на великокняжьей помолвке,  да прямо на  маршальском  столе.
Пошел,  значит,  вместо поминок  коньяк на свадьбу  - Шекспир,  да и только.
Авдей облизнул губы и побрел на конюшню: там все-таки опрятней.
     Милада был рад этому дополнительному коньяку,  потому  что при  строгой
экономии,  введенной обожаемым императором, выпивку пришлось бы  докупать на
свои, то  есть  лезть в  масонскую кассу, а  что там думают  про  императора
масоны - насколько Милада знал, они и сами пока не решили, то ли его любить,
то ли наоборот. Милада расставил бутылки  и отправился в Большой Кремлевский
дворец готовить плов "на  татарский манер",  коронный. Он был  убежден,  что
подруги и праздника-то не ощутят, если плова не будет.
     Кортеж вырулил к хоромам и замер. Гости, разминая затекшие части  тела,
стали  выбираться  из  машин. Увы, многих  гостей пришлось  охране вынимать:
дорога  была  длинная, мало  кто в  ней не  остограммился,  а  кое-кто уже и
окилограммился;  этих пришлось  унести  в гардеробную и  сразу  разложить по
диванам. Прочих кое-как отконвоировали к банкетным столам. Помолвляемую чету
тащили вшестером, точней, Иван шел сам, пятеро старались направить куда надо
стопы вырывающейся Татьяны, внезапно развеселившейся и требующей  немедленно
дать велосипед,  она  кататься  хочет,  а если хочет, то  и будет.  Миладины
подруги  брезгливо  воротили  морды от  голых  муз,  коими  была  обставлена
лестница, и спешили скорей к  столу. Бдительный Анатолий Маркович Ивнинг  по
просьбе Милады следил за  тем, чтобы подруг усадить покомпактней, подальше -
на веранде.  Заказной полукруглый ковер  впервые - немедленно - был затоптан
грязными ногами.  Из  скрытого динамика покойный артист пел  про  "одинокого
мужчину", Анатолий  Маркович  почти рыдал, понимая,  что музыка неправильная
для помолвки,  но ничего  с собой поделать  не  мог.  Слава  Богу, дальше на
пленке  размещалась  нейтральная "Слушай сказку  про  Деда-Мороза",  тоже не
совсем уместно по сезону, ну да сойдет.
     Очень  трудно оказалось  проэскортировать к  столу  гостя  чрезвычайной
почетности, принца и великого  князя Гелия. Его супруг, великий князь Ромео,
бледный и усталый, совершенно трезвый, шел без посторонней помощи, игнорируя
свой неприлично розовый  галстук,  коим была  обезображена  его  благородная
тройка:  поди не  надень,  это ж подарок жены. От жены  его  давно  тошнило.
Трезвым Гелия Ромео не видал много недель,  но когда не на людях - это одно,
а нынче пришлось  дражайшую половину предъявить. Половина шел плохо, норовил
погладить  по  щечке каждого из  охранников.  Не  помогала  даже трехдневная
щетина, которую по  приказу Ромео  эти охранники  носили, чтобы Гелий об нее
кололся. Принц-шалашовка пребывал под вечным наркозом  супружеского счастья,
выражавшегося  в неограниченной выпивке. А небритые - можно  подумать, что в
лагере брились  лучше.  Этого Ромео не учитывал, да и не  мог учитывать.  Но
ничего, препроводили  обоих великих  князей  к  столу,  на  почетные  места,
поблизости  от Татьяны, но  подальше от  Ивана. Милада тонко  рассуждал, что
Ромео сидеть все равно где, а  Гелию,  существу неопределеннополому, Татьяна
повесится на шею  не раньше, чем когда войдет в седьмую алкогольную форму, -
а тогда уже не страшно.
     Уже  гремели  вопли "горько",  билась судорожными  осколками  старинная
маршальская посуда, пустели бутылки, - колченогий Толик нашел себе место  на
конце стола в китайской гостиной и тихо стал закусывать, ибо  всех рассадил,
всех  ублажил, дальше мог  заниматься собой. Им самим, беднягой, давно никто
не  занимался. Толик  жил прошлым, в  воздухе  на  веранде за  полчаса стало
накурено, как у  Парагваева к ночи при полном сборе, никого не видно, и жить
прошлым тут  было  куда  как  уместно.  По  очереди  уносили  в  гардеробную
перепившихся Каролину,  Анжелику,  Фатаморгану, -  ну и хрен  с  ними, думал
Толик.  Что  ж  старушку  Сару-то не несут, или она  вдруг  на упой  крепкая
оказалась? Нелегко  тебе жить, одинокий мужчина,  особенно если ты по натуре
женщина, да еще стареешь.
     Ромео  убедился, что супругу его  унесли куда-то  поспать, встал, пошел
побродить, дом показался ему интересным, да и живопись ценить его дед Эдуард
научил, вплоть до латышских художников Пурвита и Розенталя. А в доме княгини
Ледовитой  живопись  была вполне музейная,  да еще, к счастью, с этикетками;
Дуликов взял  за правило таковые  привешивать,  чтобы  при  гостях Тициана с
Репиным ненароком  не спутать.  Ромео  постоял  в коридоре,  полюбовался  на
подвиг Вильгельма Телля  работы неизвестного художника  Мейссонье,  не  смог
вспомнить, в каком году советские войска заняли Швейцарию - и пошел смотреть
дальше. Двери раскрывались сами, прислуга в межстеньях вела себя тише мышей,
впервые  что-то  почуялось горничным,  лифтерам и кухаркам такое,  что могло
нарушить  их  раз  и  навсегда  установленный  жизненный  порядок;  даже тот
истопник, который был  надежней,  чем вода горячая, чувствовал тревогу  - ну
как придет кто-нибудь, да кипяток изобретет? Одноногий каприз жены покойного
маршала, истопник, и без  того  был не в  лучшем  положении: чтобы  на глаза
новым  хозяевам не попался и протезом не  стучал в стенах,  как полтергейст,
старшая горничная  Светлана Филаретовна у него деревянную ногу  отстегнула и
спрятала.  А саму  старшую сейчас трясло  как в хорошее  землетрясение,  она
сквозь смотровую  щель  наблюдала: новая  хозяйка  попыталась  влезть на шею
статуе  бога  Меркурия  в  натуральную  величину,  поправляющего   сандалию,
сандалия обломилась... Горничная глотала сердечные капли.
     Из гостиной, из банкетной залы, с веранды - отовсюду гости разбредались
по дому. Решил поглазеть на  местные  чудеса и новый хозяин, Иван  Павлович.
Сунул нос во французскую гостиную, но там курить Цыбаков запретил - и вообще
было  больше  охраны,  чем  гостей,  хотя  охрана себя  не  обижала,  халяву
подметала за милую душу. Иван ушел в анфиладу. Дача ему нравилась. Неплохое,
однако, приданое он за Танькой  взял. Не везде освещение хорошее, планировка
непонятная  -  поменять  еще многое  можно, пожалуй,  даже нужно.  Вот  этот
усатый, на  картине,  целится  в  яблочко на  голове у мальчика:  интересно,
попадет? Но  мужик все  тянул резину и не  стрелял,  Ивану надоело ждать, он
пошел  дальше.  Спустился,  попал в оружейную комнату.  Попробовал примерить
кирасу,  не влез, двуручный меч приподнять  не смог,  к шипастой дубине даже
прикасаться  побоялся. А  все  что  поменьше - оказалось наглухо приклепано,
Иван  перепробовал  пяток  кинжалов  -  все  попусту.  Иван  рассердился, не
замечая,  что  между  стендами  дрыхнет  в кресле  синий гвардеец.  Наконец,
заметил, решил, что это чучело, но нос у чучела оказался  теплый и сопливый,
великий князь брезгливо отдернул  руку  и вытер о гвардейцевы  брюки, заодно
забрал  у  спящего из руки  пистолет:  хоть  какое-то оружие  из собственной
коллекции на память он имеет право взять, или нет? - и пошел дальше.
     Кое-кого с пира  приходилось,  понятно,  уносить, и одним  из первых  -
Гелия.  Хоть  и  был  он  в   бессознательном  виде,   но  горлышко  бутылки
коллекционного  "Божоле" не  разжал. Так  его, молодого  и шевелюристого,  и
уложили в особой  каморке  при  гардеробной,  но  он быстро  продрал  глаза.
Бутылку открыть не смог, подлые французы такие пробки делают, что об пол  не
выбьешь и  пальцем  не  проткнешь.  Гелий  немного  покашлял,  заблевал  всю
каморку, пришел в себя. Стало неуютно. Шатаясь, не выпуская бутылку из руки,
встал и  выбрался в вестибюль. Из бельэтажа гремела  магнитофонная музыка, а
вдоль лестницы  лежали  голые бабы. Натуралки. Некоторые стояли; стараясь не
рухнуть, Гелий  поднялся, опираясь на бабьи мраморные части, но возвращаться
в банкетный зал  не стал - мужика он  своего не видал,  что ли. Гелий побрел
куда-то,  туда, куда  даже  не могли взглянуть  его  разъезжающиеся  глаза -
никак, подлые, не фокусировались.
     Добро  бы  разъезжались только  глаза, но  ведь  и ноги  тоже.  Неловко
переплетя  их в двойную  восьмерку, Гелий упал, но  не ушибся, и долго-долго
расплетал ноги, вдруг  - расплел! В честь такого события нужно было  выпить,
но чертова бутылка никак не открывалась, хоть разбивай об стенку. Тут кто-то
поднял  Гелия на ноги.  Гелий оглядел  спасителя: откуда-то  он  этого парня
знал,  парень  был  из таких  молодых, которые, бывает, еще и сами не знают,
натуралы они или подруги. Нет, где-то Гелий его определенно видел.
     Иван поддерживал Гелия  какое-то  время, потом убедился, что  тот и сам
устоит.
     -  К тебе? Ко мне? - неожиданно спросил Гелий, бросая привычный пробный
шар, а ну как парень - мужчина, и поймет правильно.
     -  А  я и так  у  себя,  тут  все мое!  -  гордо  ответил Иван,  хорошо
помнивший, что по  нынешнему государеву уложению приданое с момента помолвки
составляет  законную собственность мужа.  Но  Гелия  ответ расстроил. В поле
зрения расфокусированных  глаз появился какой-то  усатый  мужик на стене, он
натягивал  лук  и метил  в  яблочко на голове  у  смазливого  мальчонки,  но
выстрелить все  никак не хотел. Гелий решил подзадорить молодого хозяина - а
вдруг?.. Он водрузил  к себе на голову так и  не вскрытую бутылку, благодаря
жестким кудрям она качалась, не падая.
     - А попадешь?
     Иван держал в руке изъятый у гвардейца  пистолет и выстрелил от  бедра.
Он  еще и не  сообразил, что сделал, грохот вышел  ужасный, отдача сильная -
Иван рухнул на ковер, Гелий тоже, в другую сторону, в  падении щупая голову,
она  была цела, но в пальцы впивались осколки. Хозяин  дома оказался смелей,
чем тот, с усами: выстрелил. Во мужчина!..
     - Попал!.. - в восторге заорал  Гелий, дернулся  и замер, очень большое
получилось  потрясение. Вылетевшая  в  коридор  на выстрел охрана обнаружила
довольно жуткое зрелище: оба принца на полу, пятками вместе, головами врозь.
Лицо Гелия заливала  густая красная  жидкость, он орал  не своим голосом, но
это был почему-то голос восторга, а не боли.
     -  Попал!  Попал!  Мужчина!  - Гелий  слабо  молотил  пятками по  полу.
Перепуганного  Ивана  убедили  подняться,  объяснили  ему,  что  раскокал он
выстрелом не голову двоюродного брата, а  бутылку очень хорошего вина, а оно
в империи, слава Богу, не последнее. Иван устроился на диване во французской
гостиной, принял  из  рук охранника большой  бокал  -  двумя руками  держать
пришлось -  полный чем-то красным и крепким,  и  стал  пить для  успокоения.
Преступления не случилось, стрельба принцев - не охранничьего ума дело.
     Ромео на  месте  не было, Гелия опять унесли поспать. Больше всего шума
сейчас  производила хозяйка дома.  Она прочно перебралась в агрессивную фазу
седьмой алкогольной  формы и хотела сейчас  одного: кататься, кататься и еще
раз кататься, - и  грех не  кататься, когда коридоры такие длинные. Она  все
требовала и требовала трехколесный велосипед, такой, как она любит, не очень
чтобы большой, но и  не такой, чтобы  уж слишком маленький. Милада  запросил
дежурного на  маршальских  складах, поступил твердый отказ, чего-чего только
не  запасал  маршал,  а  трехколесными  велосипедами преступно  пренебрегал.
Татьяна орала,  что  быть того  не  может,  она сама помнит  -  вот  тут,  в
коридоре,  все  время  стоял соседский  трехколесный,  чтобы все  сию минуту
отсюда выгребались, тут лебедятня, всех ей лебедей, того гляди, взбутетенят,
- Танька вырвалась из  робких  объятий охраны и рванула дальше по  анфиладе,
искать что-нибудь трехколесное.  Про Ивана она сейчас вспоминать  не хотела,
ей не любви хотелось, не музыки и даже не цветов,  она вспомнила, что она  -
простая  русская Танька, и какая же  русская Танька не любит быстрой езды на
трехколесном  велосипеде?..  Про  Татьяну  временно  забыли, тем  более  что
Лещенко в колонках  допел: "Татьяна! Помнишь дни золотые? Весны прошедшей мы
не в силах вернуть!" Дальше он завел:  "Студенточка! Вечерняя заря..." - это
было  никак  не  про хозяйку дома, она  студенткой не  была никогда  даже  в
поддельных документах, - лишь зоркие Ивисталовы слуги сквозь  стены с ужасом
наблюдали ее сокрушительное передвижение по антикварным сокровищам дачи -  и
сквозь них. Где-то она угодила в лифт, автоматически поднялась на  один этаж
и  помчалась по новой анфиладе, - нигде, ну нигде не было велосипеда. Ярость
вливала  в Татьяну новые силы,  а  пирующие про хозяйку временно забыли,  на
столы поплыли блюда с Миладиным пловом.
     Ромео  довольно  быстро  утомился  лицезрением  бронзовых  Меркуриев  и
голозадых пастушек, поэтому, когда  в очередной  комнате  на него из картины
грозно выступил слон  с павильончиком  на ушах, князь отпрянул и  облегченно
сел  на что-то  антикварное. Картину он  узнал,  это был  чей-то там  триумф
работы  венецианского  художника Тьеполо, он эту картину однажды  в Эрмитаже
видел. "Почему  она  здесь?"  -  подумал Ромео,  но  на  этот вопрос  только
покойный маршал ответил бы, - конфискуя из музеев картины и прочее, на особо
заметные экспонаты он  музеям  делал копии.  Слон как слон. Краски свежие, а
публика дура, пусть на  копию умиляется. Слона  пришлось устроить  в доме, в