саду  такого держать неудобно,  да и не  русский  это слон,  не  шерстистый,
первые же заморозки прибьют, а  шерстистого,  исконно русского,  мамонт  его
название,  подлые якуты  у себя  выморили. Покойный  маршал  за  это  Якутию
особенно  не  любил,  собирался,  как власть  возьмет, с  ней  за  все сразу
посчитаться.  Но  планы его рухнули,  якуты  остались при  своих мамонтах  и
ведать не ведали, какой страшной избегли опасности.
     Ромео  поглядел  на венецианского  слона,  и  стало  ему  скучно:  ехал
отдохнуть, а попал на глухую пьянку, на каждого гостя два охранника и двести
произведений  изящного  искусства,  сущий  кабак  посреди Лувра, ничего себе
отдых! Ромео  поискал  глазами  выход, нашел в углу  дверцу,  толкнул  ее  и
направился  вниз по обнаружившейся лестнице. Пролетом ниже стоял  письменный
стол, горела лампа, лежали брошенные очки и была раскрыта книга. "Смело мы в
бой пошли!" - прочел он  на обложке, зевнул и  стал спускаться  дальше.  Сам
того  не ведая,  он  миновал  дежурный  пост истопника, у  которого Светлана
Филаретовна нынче  ногу  отстегнула - чтоб не стучал,  когда не  надо. Ромео
безнаказанно спустился  еще  на два пролета  и уперся в бронированную дверь.
Толкнул  плечом - отбил его, но  дверь подалась. При  маршале она отворялась
прикосновением  пальца;  теперь, видимо, застыло  смазочное  масло в петлях.
Ромео решил войти за эту полуметровой толщины металлическую дверь, даже если
за ней,  как  любил говаривать  дядя  Георгий, "откроется нечто невиданное и
неслыханное по своей невиданности  и  неслыханности", после чего  дверь эту,
как все в том же анекдоте, можно будет послать "на фиг, на фиг".
     Маршал  никогда не запирал бункер, входила  в него прибраться одна лишь
старшая  горничная,  а другие только посмели бы. Впрочем, маршалу  уже давно
было не до бункера. Медиум Ямагути отследил  его всего один раз, бьющегося в
загробной истерике, потому  что  никак не  мог найти маршал в загробном мире
Фадеюшку, неужто, да и каким образом, Фадеюшка не попал с этого света на тот
свет?.. От  таких посмертных мыслей маршал был загробным образом  "того" и с
медиумом беседовать не стал.
     Без затруднений Ромео вошел в бункер.
     Бункер  как  бункер,  не видал  он, племянник, принц  и  великий князь,
бункеров!..  Впрочем,  здесь стоял  допотопный  кинопроектор,  висел  экран.
Может, кино посмотреть можно. Ромео опустился в  кресло и нажал единственную
клавишу в  подлокотнике. На экране  вспыхнул белый прямоугольник  с надписью
"Велком  ту  Кениа",  а  потом  изображение  исчезло,  закружились  радужные
спирали, и монотонный,  хриплый, видимо,  все-таки  женский  голос заговорил
из-под потолка.
     -  Дурак ты,  -  начал голос,  - дурак,  дурак, дурак  набитый.  Сиди и
смотри, будто кровинушка  твой в  Африке с носорогами бодается. Сбежал  твой
кровинушка от полоумного папани на край света, а ты сдохнешь, даже рыбы есть
тебя не захотят, а та, какая съест,  хоть и не рыба вовсе, а запоет не своим
голосом.  Смотри, дурак, мечтай, дурак, будто видишь  картину  - ничего  ты,
дурак, не видишь. Думай про Нинель, никогда ты меня, дурак, не  увидишь,  не
буду  я  тебе  детский  сад рожать,  ни Азию ты не  возьмешь, ни Европу, все
волки,  волки, волки  заберут, что ты взять хочешь. Дурак ты, дурак,  дурак,
дурак...
     Ромео с трудом  очнулся и резко нажал  клавишу  - изображение  погасло,
голос исчез. Ромео понял, что угодил в гипнокресло с индивидуальным ключом и
фильмом, настроенное на кого-то другого, постороннему такой фильм смотреть и
слушать  -  головная  боль чистой воды. На пленке, которую годами  ежедневно
смотрел  и слушал  маршал,  не  было ничего, кроме  радужных кругов и голоса
пророчицы, навевавшего  ему личные  маршальские сны по  душевной  просьбе со
стороны сбежавшего Фадеюшки. Но Ромео таких  тонкостей не знал  и  знать  не
мог, он  быстро  дал деру из  бункера, опрометью кинулся  назад в  банкетные
залы, где  хотя и  собралась  пьянь  всякая, но  все  ж  таки  люди, никакой
чертовщины про поющую рыбу. Наконец, где Гелий? Опять перепьется, сиди потом
возле него с капельницей.
     Но вечно зоркий Анатолий Маркович Ивнинг заметил,  что принц  Гелий был
унесен для протрезвления,  и  поставил об  этом Ромео в известность. Великий
князь присел на свое место, налил  рюмку, выпил,  успокоился. Грузинский, но
ничего. Можно не волноваться.
     И совершенно зря, увы.
     В  этот миг Ромео  Игоревич Романов,  если  бы захотел, уже имел  право
взять себе прежнюю фамилию - Аракелян, да и от ненужного  титула отказаться,
ибо уже с  полчаса  он был  вдовцом.  Об этом еще  пока  никто не знал, даже
всезрящий истопник Ивисталова дома,  - собственно, кабы не  его  отстегнутый
протез, возможно, ничего ужасного бы не произошло.  Но протез был отстегнут,
беда случилась.
     После памятного выстрела Светлана Филаретовна никаких ранений на принце
не  нашла,  а что пьян  в дымину, так нынче все такие, словом, пусть поспит,
меньше  накуролесит.  Гелий был  оставлен в длинной  и узкой  комнате позади
гардероба, из тех, в которые Ивистал не заходил, ему там нечего было делать,
но  еще и не из таких, где кишмя кишела застойная обслуга,  короче говоря, в
эдаком привилегированном тамбуре.  Единственное,  что сейчас  имелось  здесь
постороннего,  кроме  самого  Гелия,  -  это   протез  надежного  истопника,
брошенный поперек кресла. Обморок Гелия медленно перешел в естественный сон,
царевич расхрапелся, и  сам  себя храпом разбудил. Где-то в глубине сознания
забормотались  строчки,   притом  они   навязчиво  повторялись,  подсознание
скрипучим голосом доказывало принцу, что -
     Ничего не выйдет у Дракулы
     против Селяниныча Микулы -
     и  Гелий  окончательно  проснулся.  Ему  почему-то  стали  вспоминаться
молодые годы, давно они ему не вспоминалась, и Рашель, и Влада,  и Каролина,
впрочем,  постарела Каролина, спилась  совсем нынче, наверное. Но  сейчас же
эти  сентиментальные   воспоминания  самовышиблись   из  царевича   насущной
потребностью опохмела. Гелий пошарил вокруг,  ничего не нашел, с трудом сел.
Прямо  перед ним  была  широкая стеклянная  панель,  видимо, дверь  стенного
шкафа,  а за стеклом, о счастье, сияли  этикетками коньячные бутылки... "Все
путем", - подумал Гелий и попробовал открыть шкаф.
     Дверца,  подлая, не  поддавалась.  Гелий  поискал - чем бы  ее  поддеть
покрепче,  не  нашел  ничего  колющего,  рубящего,  режущего  -  только  вот
деревяшка на кресле - неужто  деревянная нога?.. Гелий ухватил протез, нежно
погладил  отполированное   десятилетиями   дерево,  мысленно  отмахнулся  от
назойливых Дракулы и  Микулы,  попробовал использовать истопникову  ногу как
рычаг.  Ни  черта  не вышло.  Придется бить стекло. Гелий ослаб  и  вспотел,
хорошо  размахнуться  не  мог,  и,  сколько  он в стекло  ни стучал,  -  оно
оставалось  целым,  ибо   вообще-то  было  рассчитано  на  прямое  попадание
противомамонтового  снаряда.  Только Гелий  этого не знал. Коньяк  оставался
неприступен. Гелий в изнеможении сел на пол и  увидел под нижней частью рамы
углубление - в нем что-то поблескивало.
     Гелий угрюмо ткнул железным наконечником ноги в  углубление. И это было
его последнее сознательное, а скорей бессознательное действие в жизни. Замок
витрины  был  магнитом, вместе с  поддельным  коньяком стена  повернулась на
сорок пять  градусов, открывая вход  в шахту, где на глубине почти в полторы
сотни метров дремала ракета класса "земля-земля", стационарно  нацеленная на
столицу какого-то южноамериканского государства. Опиравшийся на стенку Гелий
не удержал равновесия и соскользнул в пропасть. Если и промелькнула какая-то
мысль в его  почти прекрасной  голове,  то это была  лишь  третья  строка  в
добавку к  тем,  что уже и так его  измучили, он  и так знал, что  ничего не
выйдет у Дракулы против Селяниныча Микулы, а теперь,  в последнее мгновение,
к двум строчкам прибавилась третья -
     Да и против кузнеца Вакулы, -
     возникло чувство свободного падения, тело Гелия ничего не весило, через
мгновение все его проблемы на земле были решены полностью.
     Его  смерть  обнаружили  скоро,  только что  Лещенко  успел допеть  про
"Миранду" на  уснувшем канале, как из банкетной  залы по сигналу выскользнул
охранник, второй, третий; Светлана Филаретовна знала, что в эту шахту нет ни
лифта, ни лестницы, маршал, надо думать, пульт управления держал где-то еще,
а  кейс  его  пропал  вместе  с  ним  самим,  то  есть не  пропал,  лежит  в
запечатанном бункере, туда никто  не знает входа,  даже она сама, она сейчас
принесет...
     Веселья  поубавилось, но до тех пор, пока принца не извлекли  из шахты,
мужа  его в известность решили не  ставить. Раскатали  вертолетную лестницу,
полезли  в  колодец,  на  полдороге  счетчик стал  тикать  так яростно,  что
охранник  вернулся,  потребовал  свинцовые  трусы,  -  в  хозяйстве  маршала
таковых, как  и  трехколесных велосипедов, преступно  не имелось. Без трусов
никто из трезвых в  шахту лезть  не  хотел, а пьяным подобное доверить  было
боязно. Засуетились, ничего не могли придумать, покуда Светлана  Филаретовна
не  заметила  торчащую  в  замке  протезную  ногу,  побежала к  истопнику ее
пристегивать  - вдруг он  что знает,  истопник отпер ящичек в ноге  и достал
оттуда  пачку планов  Ивисталовой усадьбы,  да и Милада  прибежал  со своими
копиями - оказалось, что дорога в шахту  все-таки есть, она проложена сквозь
нижние ярусы, и все, кто  отвечал  за безопасность царской семьи, ринулись в
туннель под сандалией одного из Меркуриев,  про всех прочих временно забыли.
А пьянка продолжалась,  в подобной обстановке какая еще беда ни приключись -
ее бы прозевали. Ее и прозевали. Да и не одну.
     Сара все еще полз, уже вторую  вечность подряд. Первая кончилась вместе
с бутылкой  "Абсолюта-Цитрон", Саре стало как-то тепло, и он в темной  трубе
вздремнул: кругом тихо, только  что-то журчит рядом, вот его  и убаюкало. От
того же журчания  Сара и проснулся, не понял  сперва, где находится,  сильно
перепугался,  но  сообразил  -  и  опять  пополз  вперед. Брюки  на  коленях
протерлись, но портфель Сара не выпускал, - ничего-то у него, у бедного,  на
свете сейчас не было, никому-то он был не нужен... Сара захлебывался слезами
жалости  к самому  себе. Стоило  идти  в  попники, чтоб  вот  в такой  трубе
оказаться!  Кто  это  придумал дурацкое выражение - "вылететь в трубу"?  Вот
выползти бы из нее сперва, а потом и вылететь не страшно...
     При  очередном  рывке  Сара треснулся  головой:  туннель кончился.  Над
теменем веял ветерок с явным  животным запахом, туннель переходил в колодец.
Сара  стал  рыться в  портфеле,  бормоча  под  нос вместо  матюга  почему-то
собственную фамилию. В наружном кармашке отыскалось что-то твердое, на ощупь
совершенно   неприличное.  Сара  долго  это  щупал,  потом  вынул,  нашел  у
расширения ствола кнопку,  нажал  ее -  и предмет  ожил,  яростно вырываясь.
Огромный,  сложно  изогнутый вибратор  для  горюющих  дам, с  полным зарядом
батареи -  откуда  он тут?  Сара знать не знал,  что  Милада в машине спутал
портфели, вибратор  был  его личный. Сара  долго гладил дергающийся предмет,
чего-то  не рассчитал,  переключил  -  и  получил  страшный  удар  по зубам.
Вибратор вырвался у попника из рук и ускакал в глухую темень туннеля - туда,
откуда режиссер  только что выполз.  Запущенный парадонтоз давно уже избавил
Сару от большинства зубов, а только что "прямой наводкой" бедняга  был лишен
еще и  двух передних. В сознании вспыхнула мысль о том, что  в иной ситуации
без этих зубов даже удобней.
     Сара  встал, сплюнул  кровь  и зубы, полез вверх:  для удобства  смелых
попников прежний хозяин, когда строил колодец, вделал в стену широкие скобы.
Нажатие на верхнюю привело в действие автоматику,  крышка колодца откинулась
вместе с большой кучей лежавшего на ней навоза. После темени подземного хода
слабый свет, озарявший конюшню, показался  сколопендровнику слепящим, словно
прожектор.  Сара подтянулся на руках - они от гантель стали очень сильными -
и  сел  в кучу. Подземный ход  с маршальской  веранды вывел его прямиком  на
маршальскую же конюшню. Гобой, снежно-белый, хотя с  темной, как полагается,
кожей,  стоял  над  яслями   и  меланхолично  двигал   челюстями.  А  чалый,
белохвостый Воробышек удивленно глядел на явившегося из-под земли Сару.
     Жеребец  был  красив  ослепительно  -  не  то  что  сколопендры!  Чалых
сколопендр  не бывает, тем более с белыми хвостами. Впрочем, в  жилище к ним
Сара не  полез  бы даже за толстую  пачку портретов президента Франклина. Но
здесь -  здесь было  тепло.  Как-то душно даже,  после бутылки "Абсолюта" со
всеми предваряющими это не было странно, но... брюки расползлись в лохмотья,
зубы валялись в колодце, десны кровоточили. Сару обуревали великая жалость к
самому себе и  похмелье - одновременно. Да еще вибратор  ускакал. Сара  стал
копаться  в  портфеле -  вдруг  еще что-нибудь  неожиданное там  есть. Нашел
баночку вазелина, понюхал. С трудом вспомнил, куда этому веществу полагается
быть употребленным. Похмелье крепчало.
     Сара использовал вазелин и на карачках стал подбираться к Воробышку: он
предлагал себя чалому жеребцу в качестве кобылы. Жеребец попятился. Сара еще
яростней пошел на жеребца той частью, которая у кобылы называлась бы крупом.
Воробышек   попятился,  но  было   уже  некуда.  Он   резко  скакнул   через
ополоумевшего попника и лягнул его.
     Сара вздрогнул, вытянулся. Лишь домашние тапочки,  в которых он прополз
всю  трубу,   тапочки,   привезенные   им,   потому   что  предупредили   об
ответственности за княжеский паркет, слетели с его ног. Подкова Воробышка не
принесла  счастья  Саре, череп  режиссера  треснул, как  фарфоровый  чайник.
Гобой, хмуро смотревший на сцену от  ясель, рванул привязь  и  дико  заржал.
Воробышек всхрапнул - и заржал следом.
     Мигом    вылетел    из   пристройки   Авдей,    пистолет,    стреляющий
транквилизатором,  он разрядил  в бок Воробышка раньше, чем успела пролиться
невыпитая рюмка водки:  этим седативом Авдей успокаивал собственную совесть.
Когда  жеребцы  задремали,  -  Гобою  тоже досталось, - Авдей  принял полный
стакан,  спихнул Сару  в  люк,  бросил  за ним следом тапочки,  открыл краны
затопления подземного хода и медленно  разровнял над  закрытым  люком навоз.
Нет  никакой  Сары и никогда не  было. И  нечего  в навозе копаться. В конце
концов, не от первого трупа  избавлялся в своей жизни  сальварсанский  шпион
Авдей  Васильев.  Оба предиктора обещали  ему на сегодня хлопоты  с  конским
навозом. И хорошо, что все так легко обошлось. Он-то  боялся,  что у кого-то
из жеребцов, а то, не дай Господи, у обоих, расстройство будет. Конюх совсем
успокоился  и  пошел допивать  бутылку.  С  желудками  жеребцов, к  счастью,
обошлось нормально.
     А  во французской гостиной тем  временем  все  закусывала  и закусывала
охрана, оберегающая от прочей шоблы наиболее драгоценного гостя - государеву
подругу  Тоньку  и  лично блюдущего  как ее  диету,  так  и прочее  здоровье
лейб-медика  Цыбакова. Врачу  давно  не  нравился посторонний  шум, а  после
выстрела в коридоре он вовсе  затревожился. Он решил, что самое время сейчас
для будущей  матери подышать  чистым  воздухом,  нашел  выход в сад  и повел
Антонину на прогулку. Она не сопротивлялась,  новая жизнь ворочалась под  ее
сердцем, толкалась  и  требовала выхода,  и ни о  чем другом Тоня больше  не
думала,  -  посасывала  кусочек  лимона, считала часы до прилета Павлиньки и
дышала чистым, пайковым истринским воздухом. Татьянина помолвка - уж которая
на ее  памяти! - была  неинтересна  с самого  начала.  Цыбаков  шел  рядом с
чемоданчиком  лекарств  и  инструментов,  отослав  прочь охрану.  Парк -  он
проверил - обещал полную безопасность.
     А покуда  она гуляла, Ромео то  напивался,  то трезвел,  Милада яростно
пытался понять,  отчего все не так, как он хотел, вместо отдыха  для  подруг
опять получилась криминуха, за которую царь может не только дать  по шее, но
и  шкуру снять и даже  из  этой шкуры чучело для кунсткамеры, которую он  из
Питера  на  Новый  Арбат  перенести  приказал, изготовить.  За  Антонину,  к
счастью, отвечал не он; Ромео имелся в поле зрения, Гелию помочь было нечем,
разве  что  пышными похоронами -  неужто  под  Кремлевской  стеной  хоронить
будут?.. Милада посчитал и обнаружил, что следующим по важности из опекаемых
лиц является княгиня Ледовитая, хозяйка поместья. А ее  за столом  отчего-то
не было. Милада с тревогой собрался на ее поиски  -  а ну как выкрал невесту
кто неположенный? -  но тонким, масонским слухом уловил грохотанье в дальнем
крыле  здания.  "Только  еще  с  натуралкой  возиться  не  хватало!.."  -  с
омерзением подумал Милада, сверился с планом усадьбы и помчался на шум.
     Татьяна  желала  велосипеда  - вынь да  положь.  Попался ей  на картине
какой-то слон, оглядела - не понравился, не трехколесный. Пошла дальше, маша
бутылкой. Опять попала в лифт, поднялась еще на этаж, но и тут велосипеда не
оказалось. Хуже  того, тут  не было  даже слона,  как на  втором  этаже, тут
вообще ничего, кроме гардин на окнах, не было: Танька попала в часть здания,
некогда принадлежавшую Фадеюшке и  его же  бронзовой  базукой  не так  давно
развороченную. Этаж восстановили,  но  произведениями искусства комнаты пока
не заполняли, дожидались возвращения  маршала; обслуга помнила, какой разнос
он устроил в семьдесят шестом,  когда автопортрет Черчилля работы Налбандяна
в гуцульской гостиной повесили, думали, для смеху, куда еще Черчилля девать,
если не к гуцулам? - а маршал велел на  это место повесить портрет какого-то
доктора,  который во  Французскую  великую  революцию изобрел  мясорубку,  а
Черчилля   подарил   английскому  послу,   а   тот   ему  портрет-групповуху
королевского дома, "Семь Эдуардов", что ли...
     Танька  возмутилась:  в  ее родном доме -  да пустые  комнаты? Выпороть
прислугу солеными  розгами.  А  может, что-нибудь  есть  все-таки? В третьей
комнате   обнаружился  совершенно   неповрежденный   носорог.   Чудесный,  в
натуральную величину, в натуральный вес,  на  колесиках - хоть  и перенесший
битву  со  статуей маршальского  сына,  но об этой битве  Татьяне  никто  не
докладывал. Татьяна пришла в  восторг: да ведь это тот же велосипед,  только
другой формы, и рог у него на носу,  а  не там, где у других мужиков, но так
даже кайфовей!
     Танька почти  без труда влезла на носорога, оттолкнулась подвернувшейся
палкой  для раздергивания  штор  -  и покатила. Вокруг  лифта  шел  спиралью
широкий пандус,  Татьяна свернула на него, и носорог, он же единорог, символ
чистоты и невинности, стал  набирать скорость. На втором этаже пандус сделал
новый виток, носорог  вместе с ним - эх, да это ж куда веселей велосипеда! В
анфиладу бельэтажа Татьяна влетела в полном восторге, носорог невозмутимо  и
легко принял заданное  направление.  Танька мчалась и  вновь  отталкивалась,
скорость не гасла. Символ невинности с  княгиней на спине протаранил цепочку
синих  гвардейцев,  искавших путь  к несчастному принцу Гелию, и  вылетел на
парадную  лестницу  к  девяти  музам.  Тут  был  не  пандус,  а  натуральные
ступеньки,   и  носорога  затрясло.  Танька,   к  этому  моменту  уже  гордо
выпрямившаяся на  спине  символа невинности, не  удержалась и полетела вверх
тормашками -  прямо  в объятия девятой,  лежачей  посередине лестницы статуи
Эрато, музы лирической поэзии.  Татьяна не  ушиблась, но безошибочно поняла,
что попала в лапы  какой-то  ледяной, видать, только  что искупавшейся бабы,
совершенно  голой  и, кажется,  вознамерившейся княгиню Ледовитую немедленно
трахнуть, - а Танька женщин в этом деле не любила.
     -  Я не педерастка! - завопила  Танька,  отбиваясь  от  мраморной бабы.
Танька извивалась, теряя  немногие  оставшиеся  на ней  предметы  туалета, а
мраморные руки  нагло производили в это  время  умелые  лесбийские  захваты.
Танька  визжала.  Набравший  дополнительную  скорость носорог вышиб  входную
дверь  и выкатился из дома.  Изувечив подвернувшийся Миладин ЗИП,  Фадеюшкин
трофей  угомонился.  Гвардейцы,  с  интересом  наблюдавшие  за  битвой между
Танькой  и  Эрато, даже пари  не  успели заключить, как победа  оказалась на
стороне Таньки:  она вырвалась,  обломав наглой мраморной  бабе  обе  подлые
ручищи. Но потом Татьяну все же угомонили и куда-то увели. Шума вышло много.
Милада вовсе распсиховался и ушел вызывать подкрепление с трассы.
     Вдали от суеты на  Ледовитой даче пребывали сейчас только  двое гостей,
или, точней,  почти что  трое, ибо Тонька была все ж таки на восьмом месяце.
Нелегкой  походкой  шла  она  по  чистой  дорожке,  покрытой  битым  красным
кирпичом, а Цыбаков семенил следом. Рядом они смотрелись бы отчасти  смешно,
отчасти государственно-страшновато. Тоня  была женщина не мелкая, а  Цыбаков
мужчина, мягко говоря, не крупный; кабы  Тоне одежку  посоответственней,  да
походку повеличественней, да шлейф позади, -  ну, а Цыбакову бы  лет сорок с
плеч  долой, так очаровательный, быть  может, из  него получился бы паж  для
королевы, в самый раз поручить такому ношение шлейфа. Воздух был  чист, если
чем  он пахнул, то плохими стихами про аромат  апреля. Может, в каком-нибудь
Париже  апрель  и  замечательный  месяц, но в  Подмосковье  это эпоха острых
респираторных заболеваний, и ничем другим тут не пахнет. Сыро, и все.
     Прошли  вдоль  нестриженых  кустов,  свернули к  елям, очень похожим на
кремлевские.  Прошли вдоль елей, свернули  к  лиственницам.  Скрипнул  битый
кирпич, молодая хвоя раздвинулась, и навстречу  Тоне вышла кряжистая женщина
с  монгольским лицом, за ней еще одна,  совсем молодая,  сверкающая  черными
глазами. За первой она ступала след в след.
     - Вот и я, - сказала Нинель, - вот и ты, Тоня. Помнишь меня, еще ты еду
своему мужику все  на пол роняла, но теперь это ничего. Забираю  тебя, Тоня,
нельзя тебе  больше с ними. Тебе  рожать, а они уже ножи точат.  Хватит тебе
тут, роды сама приму.
     Нинель протянула руку и коснулась предплечья Тони, та стояла как статуя
и  глядела  в глаза татарке.  Цыбаков сообразил,  что ему, кажется, положено
воспрепятствовать происходящему, но внезапно ощутил, как немеет у него левая
рука,  как всю  ее колют мелкие иглы. Перехватило  дыхание,  возникла  боль,
быстро  скользнувшая  из руки  в  грудь, прямо  в  середину,  разгораясь  за
грудинной  костью   большим   пожаром.  Лучший   российский   специалист  по
искусственному  инфаркту  слишком  хорошо знал, что  означает  такая боль, и
повалился лицом на дорожку.
     Его нашли через полчаса  с горстью битого  кирпича в кулаке, прижатом к
сердцу; впрочем, лекарь еще дышал. В реанимационном фургоне умелые помощники
быстро  облепили  его  капельницами  и  датчиками,   а   придворный  акушер,
единственный  врач,  которого  Цыбаков взял  себе в пару на этот  загородный
выезд, удовлетворительно кивнул, читая кардиограмму.
     - Задняя стенка, не очень обширно, дальше поглядим. Помереть не должен.
     Цыбаков открыл глаза и одними губами произнес:
     - Антонина...
     Акушер понял,  отдал команды, - Тоню  бросились  искать.  Однако против
того места, где нашли бывшего  директора института получения  искусственного
инфаркта,  так неосмотрительно не выведшего на  компьютере  свою собственную
инфарктную фабулу, - иначе черта с два  он бы на эту Истру  поехал! - против
того места забор был  проломлен, сигнализация отключена.  Следы трех  женщин
уводили  к проселку, тот вливался в  шоссе, собак вызывать было  поздно, а с
самого шоссе охрану  час назад отозвали к  усадьбе,  -  свидетелей  не было.
Акушер  молился  богу  своего  народа, чтобы Цыбаков  не умер,  если  б  это
произошло,  то виновным  во всем оказался  бы сам  акушер,  как второй Тонин
врач, и страшно подумать, какие его ждали казни!..
     Только ручной лось, случайно оказавшийся возле кирпичной тропинки в тот
миг, когда  Цыбаков рухнул,  слышал бормотание Нинели,  с  которым татарская
пророчица уводила с собой покорную Тоню:
     - Не  бойся, хорошая  моя,  не найдут нас, не найдут. Где искать будут,
там нас не будет. Где  не будут искать,  мы  туда пойдем. Сына  в конце  мая
родишь, Алешей назвать хочешь, рожай,  называй, правильно, Алексей  Павлович
будет, счастливый  будет. Пойдем с тобой за леса  и  за  горы,  не бойся, за
Уральские  горы,  да  и то недалеко, место знаю, никто другой  его не знает,
святой человек  будет там,  сидельцев  вон сколько лет по  лагерям  лечил, а
теперь  тебе  служить  будет,  роды  примет  твои  со  мной вместе,  дитенка
выхаживать будет, хватит ему нелюдь пользовать,  власть нынче  другая, а ему
все ношу крестную нести, три века ему по-вашему грехи замаливать, он терпит,
святой  человек,   хоть  и  православный  по-вашему  называется,  ну  ладно,
Иса-пророк великий пророк, кто  не верит в это, того в мечеть не пускают. Не
бойся ты, борода  у  него  длинная, рука крепкая, мысль ясная,  хорошо будем
жить. И тебя, Доня моя, не найдут эти волки, бедная ты моя,  отец твой книгу
написал, не отец он тебе, мать он тебе. А мальчик, что отсюда раньше убежал,
он давно уже хорошо живет, жениться скоро станет, помогла я  ему  уйти,  как
могла,  помогла, ничего его отец не понял... А мать у  мальчика святая была,
хоть на коньках бегала...  Не  бойся, Тоня моя, Доня моя, идем, хорошие мои,
идем, идем...
     Лось  настороженно провожал женщин,  одним глазом кося  на  скрюченного
человечка, и ни о чем не думал. Он  был тихий лось,  не опасный  человеку, и
человека опасным тоже не считал.  Дрессировщик два раза в неделю  впрыскивал
ему что-то успокаивающее, и даже весна не будила в бессмертной душе сохатого
тревоги.
     Клиффорд Саймак непременно закончил  бы эту главу на том, что по стволу
промелькнула белка.
     Но никакой белки не было.



        10
     <i>Вместо того, чтобы скромненько пользоваться тем,  что я даю, они теряют
всякое чувство меры.</i>
     КРИСТИАН ПИНО. КЛЯТВА ЛЕОКАДИИ

     - Дабы  не усугублять  неграмотность, без того непомерную при  нынешнем
положении  дел среди  народа, постановить: в ближайшие с момента  подписания
этого  указа  полгода  перевести  английское  наречие  на  кириллицу  как  в
Объединенном  Королевстве, так и во всех его  бывших и  нынешних колониях  и
доминионах. Поелику ныне в общепонятном алфавите живого великорусского языка
используется  тридцать три  буквы,  проследить, чтобы в будущем и английский
язык более  нежели тридцатью  тремя буквами  не  пользовался. Буде же  где и
какой  звук окажется кириллицею  невыразим,  оный звук в английском  наречии
упразднить и более не использовать...
     Павел  вдохновенно диктовал, расхаживая  по  кабинету. Этот кабинет был
для него самым непривычным из всех, ибо располагался на втором ярусе личного
императорского  самолета.  Лететь из  Сан-Сальварсана до Москвы  было долго,
целых  восемнадцать часов, считая время на дозаправку в  Африке, в молодом и
дружественном России государстве Нижняя Зомбия,  на аэродроме,  носящем  имя
знаменитой спортсменки Табаты  Да  Муллонг. Павел  терять времени попусту не
хотел,  отоспавшись  после  сальварсанских  торжеств,  он  вызвал  "ночного"
секретаря, многоязычного Григория Ивановича, - этот секретарь был специально
заказан в прежнем ведомстве Шелковникова по всей  форме: чтобы десять языков
активно, компромат по трем линиям, исполнительность и половая полноценность.
Именно полиглотство  секретаря подсказало  императору тему  нынешней  порции
указов.  Английский  язык  давно раздражал Павла,  как-то  очень  его  много
вокруг. Павел с этим языком решил расправиться одним указом - нечего  больше
возиться.
     -  И впредь бы, при употреблении английского наречия на письме, либо же
в  печати,  либо  же  иным  способом,  нежели  кириллицею,   а,  к  примеру,
глаголицею,  латиницею, рунами или как иначе, ввести штрафы, на что  завести
особое ведомство доглядающих. Оплату труда тем  доглядателям осуществлять из
средств,  поступающих  в  казну  штрафами за  пользование  того  английского
наречия  неправильным манером, после удержания из оных средств  подоходного,
бездетного, пенсионного, акцизного и прочих налогов...
     Павел замер и  повел носом. За дверью наверняка появилось то самое, что
он заказал час назад. А заказал Павел большой кровяной бифштекс: осточертела
ему  и московская рыба, и  сальварсанская,  притом  в  любом,  даже, Господи
прости, Тонином приготовлении.
     Тоня  никому для  Павла готовить не позволяла, но в Сальварсан с ним  в
силу своего интересного положения лететь не могла. В Сальварсане  дядя Хорхе
обеспечивал безопасность еще лучше, чем это умели делать в Москве, а  тащить
с собой отдельного повара ради единственной трапезы при обратном  перелете -
только дармоедов по заграницам катать. Ну, в дорогу "туда" Тоня кое-что дала
сухим  пайком,  а  вот "обратно"  позаботиться оказалось  некому.  На  борту
самолета  вообще-то  был   супер-повар,  сам  Доместико  Долметчер,  но  тут
приходилось  вмешаться  канцлеру:  доверять гражданину чужой державы, да еще
дипломату, стряпать для императора  - нет, нет, это совершенно невозможно. И
пришлось бедному,  изрядно похудевшему  Георгию  Давыдовичу  отправиться  на
кухню  самому. Готовить  он и умел,  и в юности даже любил, но юность -  она
когда-а-а была, а позже как-то нужды  не  было  у  плиты стоять. Шелковников
отхватил от пласта замороженной вырезки три ломтя, отбил, посолил, поджарил,
первый же ломоть сам  на кухне  продегустировал - целиком.  Второй полагался
Клюлю, покорно сидевшему в  уголке, даже  не  удивившемуся,  что на этот раз
мясо,  а  не  рыба. Третий ломоть канцлер гарнировал,  сервировал поднос - и
понес к царю.
     Царь прервал диктовку указа и впился в бифштекс.  О Боже, как же надоел
рыбный рацион! Наконец-то мясо, мясо, мъя-а-а-а-ассссо-о... Канцлер дождался
конца трапезы, поклонился,  насколько позволила его нынешняя условная талия,
забрал тарелку и пошел прочь: во время диктовки  указов царю  попадаться под
горячую руку не стоило, это при дворе все  давно знали. На лестнице, ведущей
в  нижний  салон  самолета,  стоял  скучающий  Долметчер. Стесняясь  грязной
тарелки, канцлер хотел  прошмыгнуть мимо,  но  мулат бесцеремонно  загородил
дорогу.
     - Да, филе...  - задумчиво произнес он, нашел на тарелке забытое Павлом
волоконце,  бросил  на   передние   зубы,  быстро-быстро,  по-дегустаторски,
зачмокал.  - Да, филе... Натуральное, очень удачно, господин канцлер, очень,
и с корочкой, и с кровью... Мало  кто в наше время  умеет  готовить  морскую
щуку  по-доминикански.  Отличные  садки с  барракудами в  нас  на  Доминике!
Барракуд кормят  исключительно блинами  с черной икрой, заливной  осетриной,
холодным  поросенком  с  хреном... А  на  десерт бля-манже  под "Рассвет над
Москвой-рекой"  Мусоргского.  Впрочем,  поросенка  иногда дают  с  гречневой
кашей,  но  это  очень  дорого,  зато  полная  иллюзия  говядины... Господин
канцлер,  да  на  вас лица нет!  Не  может быть,  филе  барракуды совершенно
свежее!
     - Да  нет, это  так,  воздушная болезнь...  Уже  прошло. -  Шелковников
поскорей  убежал в хвост  самолета.  Только бы  не трепался проклятый мулат.
Нужно все это филе сбросить - лучше в ящик для отходов, пока нет взлета, - в
Нижней Зомбии еще и не такое едят.
     Это ж надо - выдать сырую рыбу за мясо! Рыбу икрой! Порося в карася!..
     В Шереметьеве-2, где полагалось приземлиться царской эскадрилье, царила
тихая  истерика, ибо  никто  не хотел быть горевестником.  Милада Половецкий
угодил  под  стражу,  его  арестовал  не  кто иной,  как  дневной  секретарь
императора - за преступную  гулянку на княжеской даче, во время коей исчезла
возлюбленная императора, Антонина. Ивнинг проявил редкую оперативность, беря
следствие в свои руки:  он-то прекрасно понимал, что либо он  - Миладу, либо
Милада  -  его, и  не помогут никакие  амурные  воспоминания.  Даже молочный
король Сухоплещенко  выразил готовность покинуть  больницу - в которую залег
при  первом известии  о беде - и, временно  оставив отставку, взять на  себя
карательные функции, было бы  кого карать. В гулянке был к  тому  же замешан
еще и  сын царя,  и  его почти жена, хозяйка дачи, да  и  смерти  племянника
государь вряд ли обрадуется. Но кто скажет государю? Кто скажет?
     Ивнинг и другие вознесенные новой властью люди ломали над этим голову в
кабинете бывшего Милады,  когда дверь  без стука отворилась. На пороге стоял
закованный  в жуткую  темно-красную  кожу человек  с  навеки  остановившимся
где-то в глубинах собственной души взором.
     - Я сам доложу, - без предисловия сказал министр внутренних дел. - Наше
упущение. Будем карать. Думаю, виновны милиционеры. Мало проводим декумаций.
На этот раз проведем фронтальную, по всем лагерям. А тех,  кто на свободе, -
к вышке. Царю доложу я.
     О том, что Всеволод Викторович Глущенко безумен, слух шел давно. Однако
очень  тихий  слух.  Уже  немало было случаев,  когда  кто-то  отправлял  на
Петровку информацию:  мол,  другой  кто-то  в одна тысяча  едреном году имел
добровольное совокупление с  милиционершей, - и  этот другой  наутро находил
себя под нарами у параши. Министр вообще  не занимался преступлениями, кроме
тех,  которые  подпадали под  указ: по номеру  дома  на Петровке  - "указ от
тридцать  восьмого  числа".  Лишь  те,  кто  вовремя  слинял  из  милиции  в
императорские синие мундиры, могли пока что чувствовать себя в относительной
безопасности. Ибо страшен был министр-бригадир, никто не знал, спит он, ест,
пьет,  да и  вообще человек  ли он,  если круглые сутки семь дней  в  неделю
всегда на посту, всегда борется  с проклятым милицейским семенем. Ненавидели
министра все -  и вот на тебе, пригодился ж таки, сам,  по доброй воле решил
идти  к  царю  докладывать о том,  что Антонина  исчезла  вместе  с  будущим
наследником  престола.  Молочный король,  мысленно перекрестившись, исчез  с
экрана.  Ивнинг  удвоил  охрану  при  железных дверях,  за  которыми  держал
обреченного Миладу. Всеволод Глущенко в темно-красном ЗИПе подлетел к зданию
аэропорта и своим появлением вселил  в присутствующих больше  ужаса, чем все
фильмы Хичкока вместе взятые.
     По данным табло, императорская эскадрилья приземлилась без осложнений.
     А Павел, даже идя к выходу из самолета, продолжал диктовать:
     - Сирот же милицейских, коих в России и по сей день немало есть, отнюдь
бы за  грехи отцов не карать,  а собирать в особые дома,  где обучать  бы их
полезному ремеслу, отдавать бы их в зубные протезисты, сиречь дантисты...
     Трап подрулил.  Павел шагнул на  него  и  тут  же  понял, что  ноги его
обнимает молодой, оборванный, рыдающий в  три ручья тип. Он что-то свернутое
совал  Павлу  в руку. "Челобитную?"  - флегматично подумал император, глядя,
как истово тип стучит лбом в металл. Охранники уже взлетели по трапу, другие
вылезли из самолета  и были готовы разорвать челобитчика на  части, но Павел
властно их остановил, принял жалобу.
     -  Бью  тебе  челом  на  тамбовского генерал-губернатора! -  взвыл тип,
осознав, что все еще жив, а  жалоба принята. - Не вели казнить, православный
государь, вели  слово  молвить! Окаянный  тот Мишка Дерюжников партбилеты за
мзду выдает без свидетельства о крещении!
     Павел побледнел. Такое ему в страшных снах не снилось.  Как это  так  -
без свидетельства о крещении? В коммунисты?
     - Может, скажешь,  что у него и поста  во время  кандидатского стажа не
блюдут?  -  издевательски  спросил  царь,  надеясь, что  обвинение  все-таки
окажется  ложным.  Ведь этого Дерюжникова он сам в Тамбов  и  назначал, ведь
все-таки своего же завуча с прежней работы!..
     - Истинно не блюдут! Совсем ничего святого...
     Дальше Павел  не слушал. В толпе  встречающих  очень вовремя  замаячила
закованная в темно-красную кожу фигура  министра  внутренних  дел. Император
кивнул  ему,  Всеволод   немедленно   взлетел   по   трапу,  чтобы  кратким,
верноподанным поцелуем  приложиться к  лайковой  перчатке  государя,  - тот,
впрочем, перчатку  вовсе  не ему  протягивал,  он лишь  указывал на ревущего
белугой челобитчика.
     - Расследовать. Подтвердится - наказать  всех! Не подтвердится - только
этого. - Всеволод кивнул, челобитчика оттащили.
     Министр, тем не менее, загораживал  государю дорогу. Павел с удивлением
глянул:  не рехнулся  ли часом  приемный  родственник, не заработался  ли на
ответственном посту?
     - Это ты челобитчика пропустил? - отнюдь не мирно вопросил царь.
     Всеволод косо склонил голову, словно подставлял ее под топор.
     -  Государь,  моя вина,  сознаю. -  Глущенко  распрямился и  в коротких
словах доложил,  что в  результате заговора  милиционеров  и других  масонов
похищена беременная возможным наследником престола Антонина. Павел посмотрел
на министра  долгим, ничего  не  понимающим  взором.  Когда  страшный  смысл
произнесенного  проклятым  краснокожим до него, наконец,  дошел, в организме
что-то сработало, выбило какой-то защитный предохранитель, и ни инсульта, ни
приступа  психомоторной  эпилепсии не приключилось, царь всего  лишь потерял
сознание и рухнул на руки телохранителей.
     Пришел  он в себя только  в личном чагравом ЗИПе, с  иглой в вене и под
капельницей. Двое врачей следили за  чем-то  там  на экранах,  на  них  было
изображено очень похожее на линию горного хребта Сьерра-Путана. Павел скосил
глаза и обнаружил, что краснокожий тоже рядом.
     - Всех виновных... - с трудом сказал он.
     - Всех -  можно ли сразу, ваше величество? Среди принимавших  участие в
помолвке - принцы крови, великий  князь Иоанн Павлович,  великий князь Гелий
Станиславович... Увы, погибший - возможно, при попытке помешать похищению...
Великий князь Ромео Игоревич... Столбовая дворянка Татьяна Ледовитая...
     -  Ох,  столбом  ее...  Ладно,  всех ко мне, по  одному.  В Грановитую.
Отвечаете  лично, ротмистр!  - неожиданно закончил  царь,  понизив  министра
сразу на  три  звания, но аккуратно  оставив его  потомственным  дворянином.
Впрочем, если по-казачьи, то ротмистр - это есаул, значит, вовсе не такой уж
вшивый чин. Дальше мысли царя поплыли - и  он отключился.  Всеволод почти на
ходу вылетел из  царского ЗИПа, прыгнул в свой темно-красный и рванул вперед
-  выполнять,  доставлять,   тащить,  да  и  застенок  при  Грановитой  тоже
проверить, мало ли что.
     Павел оклемался к  вечеру.  Канцлер  отделался легкой головомойкой:  за
каким  лешим летал в Сальварсан?  Хотя список подлежащих  летанию к  дядюшке
царь сочинил сам, так что  выговор  получился чисто формальный и устный, без
занесения. Милада Половецкий был  объявлен главным подозреваемым и отправлен
и  Никольский равелин,  что под  башней,  а если  такого нет,  - сию  минуту
оборудовать. Для  Ивнинга царское  "скотина  ты, да  и только" -  обернулось
повышением  в  должности,  он сел в  кресло  Половецкого и с  полным  кайфом
вытянул  свои  разномерные  ноги.  Краснокожего  министра   царь  понизил  в
должности, из министра превратил в "исполняющего обязанности" - но и только,
ибо  замены не имелось. Спокойней всех  чувствовал себя Сухоплещенко, лежа в
спецмедчасти и каждый час по телефону соболезнуя, - царю надоело, он передал
отставному двурушнику,  чтобы тот скорей выздоравливал,  а  значит  - мог за
шкуру  свою  и  молочные  реки  пока  не  опасаться.  Великий  князь  Никита
Алексеевич  предложил взвод отборных Настасий для любых услуг: от обычных до
сыскных. Царь поблагодарил и согласился на вторые.
     Дальше предстояло разобраться  с младшими принцами. Ноги  держали Павла
плоховато. Опираясь на плечо верного иностранного арапа, то бишь Долметчера,
а  также  на  массивную трость  с  набалдашником  в  виде  чего-то не вполне
приличного,  - другой в  Кремле не  отыскали, а эта была графа  Орлова, - он
прошел  в  Грановитую.  Сел  на  неудобный  трон, долго рассасывал  таблетку
валидола. В зале наличествовал краснокожий министр, канцлер, еще кто-то, - с
некоторым  успокоением  царь  заметил,  что  присутствует  приемный   родич,
светлейший  князь Корягин-Таврический,  коего он депешей из  Сан-Сальварсана
произвел в это звание из  неудобных  ханов Бахчисарайских, потому как кто-то
из подлинных Гиреев  оказался чьим-то нужным другом,  за которого еще кто-то
попросил, -  ах ты черт, память проклятая, нет  сил  все интриги  придворные
наизусть  помнить. Но присутствие  Корягина успокаивало,  Павел заметил, что
попугаевод  обладал  чудесной способностью  утишивать  скандалы,  в  них  не
вмешиваясь. Хорошо бы и  канцлершу  позвать, но она тоже, как выяснилось, от
приключившихся событий лежала  у себя в косметической  клинике в реанимации.
Жаль. Павел дососал валидол, разлепил веки, с трудом произнес:
     - Ваньку сперва. Пусть выкладывает.
     Два огромных  почетно-караульных гвардейца-рынды ввели едва держащегося
на  ногах Ивана. За  него заступаться  было  некому. Будущая  жена со страху
допилась до медвежьей болезни, мать вообще от него отказалась, а отец-то как
раз  и требовал  отчета о  том,  в чем он не только  не был виноват, но - по
скромности природных  умственных способностей - даже и  не мог понять, какое
он ко всему этому имеет отношение.
     - Сволочь.
     Голос долетел до царевича как-то сверху, тогда Иван понял, что стоит на
коленях, - то ли сами подогнулись, то ли рынды слегка пособили.
     - Сволочь.
     Иван что-то забормотал,  хотел грянуться лбом  в каменные  плиты, но их
застилал плотный ковер, и за плечи его придерживали, не пускали.
     - Сволочь.
     Внезапно Павел обрел какие-то скрытые доселе силы и превратился в живую
катапульту:  тяжелый орловский посох описал в воздухе короткую дугу, в конце
которой  неизбежно  размозжил бы Ивану  голову. Этого, однако, не случилось,
где-то в  верхней  точке траектории  полета  посох  просто  исчез.  Раздался
победный  взвизг попугая, и мощный гиацинтовый ара с посохом в клюве ринулся
из-под  потолка  к  хозяину,  к князю  Корягину-Таврическому.  Поступил  ара
вообще-то неправильно, поноску возвращают  тому, кто ее бросил,  а не своему
хозяину,  или уж  вовсе  за  ней  не  кидаются,  -  но  помойно-служебные  и
придворно-пенсионные привычки так спутались в лазурной голове Володи, что он
вручил посох  именно деду Эдуарду,  попечителю гиацинтовых ара всея Руси.  В
конце концов, если это не его добро, сам отдаст, кому надо.
     Что Корягин и  сделал. Слегка поклонившись,  он приблизился к трону, на
котором приходил в себя изрядно напуганный Павел, и вручил ему почти пудовый
посох.
     - Выкинуть Репина ко всем чертям из Третьяковки!  -  рявкнул император,
хотел приказать сжечь эти поганые картины, но вспомнил, что они денег стоят,
бережливость взяла верх, гнев приугас. - В запасник! И на замок! Вот. Ну что
мне с тобой, дурень,  делать? Ты почему один  явился,  думал за подлую  свою
бабу хлопотать?
     Иван и хотел бы что-нибудь ответить, но  очень боялся, что с ним сейчас
случится та же болезнь, что с женой.
     -  Ну ладно, - вовсе притих Павел, -  хрен и с тобой, и с  бабой твоей.
Сам  ты  недоросль.  Баба  твоя  пьянь.  Сим  сегодняшним  числом,  -   царь
прикоснулся к плечу Ивнинга, - оформить наш монарший указ о лишении великого
князя Иоанна Павловича всех прав на российское престолонаследование. Личное.
Насчет его  детей - то решать будет монарх, либо уж в крайнем случае Земский
Собор. А Ваньку этого...
     Павел долго и трудно размышлял. Губернатором куда-нибудь?  Не в  Тамбов
же, он ведь и воровать-то пока не умеет,  поди. Его  как-нибудь подальше, да
так, чтобы и с глаз долой, и польза государственная... А! Вспомнил. Быстро и
очень тихо  царь надиктовал Ивнингу еще  один  указ, Иван с  ужасом ждал его
оглашения.
     - А второй наш указ узнаешь  по прибытии. И чтоб оттуда  ни ты, ни твоя
баба в прежнюю  подмосковную не смели носа показать! И вообще никуда, у тебя
там два  уезда... Или  три? Вот и все.  Прохлаждайся. То  есть загорай. Все!
Пшел вон!
     Иван вылетел из Грановитой палаты  как пушечное ядро, но  тут же увяз в
человечьей  массе.  Масса  поглотила  его  и вытолкнула  на крыльцо, а  сама
вступила в Грановитую, сопровождая следующего вызванного на ковер принца, то
ли виновного, то ли, наоборот, пострадавшего вдовостью Ромео. Масса - а  это
был Шестой Отдельный Женский  батальон  Зарядья-Благодатского -  застряла  в
дверях,  во все  глаза пялясь на царя: многим  из  них он был раньше  ой как
близко знаком, а теперь вона какой главный стал!..
     Бледный,  аккуратный,  с выбритыми  до синевы  щеками, Ромео  подошел к
царю, встал  на одно колено  и опустил голову, - где-то  он читал,  что если
хочешь признать свою  вину  -  подставляй шею. Павел  с  недоумением  на эту
бледную шею  поглядел. "Совсем парень тронулся, - подумал он. - В деревню бы
его, на  отдых, а то умом ослабнет и всем другим. Он к тому же и не принц по
крови,  непрестолонаследный.  Белый весь  какой,  жалко  парня..."  -  Павел
поискал глазами канцлера и деда Эдю, подозвал обоих.
     - Милейшие, принц ваш родственник, если не ошибаюсь? - Дед от  внука  и
не думал отказываться, а дядя Георгий чуял, что гнев царя  иссяк  на Иване и
на  Репине, тоже  кивком  признал племянника.  -  Давайте,  пошлем его... на
отдых, на лечение? В деревню, на свежий воздух?..
     - Безусловно,  государь. Это  пойдет ему на пользу.  Рыбалка, хороводы.
Очень уместно. - Канцлер поддакнул, а дед кивнул.
     - Так  вот, -  царь перевел  взгляд на толпящихся у входа  баб,  жестом
приказал  рындам не застить,  и рынды  растворились  в воздухе.  - Почтенные
Настасьи, прошу вас препроводить великого князя Романа к нашему августейшему
дяде, великому  князю Никите!  Пусть отдохнет князь у вас в деревне,  свежим
воздухом подышит, с девками хороводы поводит, рыбку половит...
     "Какие  у  него там  с  девками хороводы?" -  только  и успел  мысленно
откомментировать канцлер свою же глупость, вспоминая  физические особенности
Ромео.  Но  тут  царь  встал,  давая понять,  что  больше  он  этими  делами
заниматься не намерен. С  живыми принцами разобрался, где хоронить покойного
- не его, царского, ума дело, хоть под забором с зубчиками. Тоню найти - вот
и весь приказ. Дальше - дела, дела, дела... Столько всяких дел в империи - а
император один, больше никак  нельзя. Вот и  приходится  императору все дела
делать самому, с утра до ночи  новые  указы  секретарю диктовать. Сколько на
часах?  Опять  куранты не  подвели  с  вечера, ничего без присмотра оставить
нельзя... Но до шести пусть еще дневной секретарь  поработает, потом вызвать
ночного, многоязычного, и  вновь диктовать до  остервенения: он заставит эту
сраную империю работать  мозгами, а уж  заодно и ногами, и руками, тоже  мне
страна, сплошные золотые руки,  да только растут почему-то из жопы, мать ее,
родину, туда и сюда, туда и сюда, туда и сюда...
     А в мире тем временем надвигались, наступали и уходили в  прошлое самые
различные события. Чего только не происходило!
     Никакие кремлевские скандалы не могли прекратить обычного постреливания
в  "горячих точках"  планеты.  Однако сейчас стрельба  разразилась  в  такой
точке, которую  обычно считали очень холодной: яростная битва разразилась аж
за  восемьдесят третьим  градусом северной  широты. Сдерживавшийся так много
лет с помощью челночной дипломатии  ОНЗОН,  гренладско-канадский пограничный
конфликт в районе пролива Робсона  все же вспыхнул пламенем настоящей войны.
Забытая Богом, а до недавнего  времени не известная  даже картографам  Земля
Гранта, обросшая  со стороны северного берега тяжкими шельфовыми льдами, где
немногие  старожилы считают, что минус тридцать по Цельсию в конце  апреля -
это для моря Линкольна  совсем не холодно, стала  внезапно таким местом, где
жарко  и  земле, и  небу.  Двадцать  лет  зрел  здесь  гнойник  пограничного
конфликта и наконец-то  лопнул.  Гренландские танковые дивизии, составленные
частью  из  легендарных  русских машин  Т-72,  частично  из  неуязвимых  для
ракетного  оружия  сальварсанских  самоходок,  грузно переползли  вечный лед
пролива Робсона, одолели эти две датские мили,  если считать  по-старому,  а
если по-нынешнему,  то  двадцать  километров  - и вступили  на скудную почву
острова  Элсмир, который простодушные  канадцы отчего-то не  только  считали
своей территорией, но  и вообще посмеивались на гренландские угрозы оттягать
не только древнеинуитский Элсмир,  не только  все так называемые острова так
называемой  королевы Елизаветы, но  и Баффинову  Землю до  Гудзонова пролива
включительно, - если же  Канада вздумает сопротивляться, то занять ее всю до
Аляски  и до  Ванкувера  и превратить  в  гренландский протекторат.  Канадцы
посмеивались. Элсмир - подарок небольшой,  та же Гренландия, только площадью
в  десять раз меньше, один бурый уголь,  мох, белые медведи, моржи - на хрен
он  великой  Дании?  Тогда,  двадцать  лет  назад,   датчане  хозяйничали  в
Гренландии как  в родном  Эльсиноре. Но едва лишь датское иго  рухнуло, едва
лишь стало становиться на  ноги молодое и независимое государство  - в ОНЗОН
объявился  гренландский представитель - к слову, чернокожий - и заявил,  что
Элсмир, располагающий самыми высококачественными в мире северными сияниями -
земля исконно инуитская, а значит, гренландская; что на месте канадской базы
Алерт будет воздвигнут курортно-оздоровительный центр всемирного туризма - и
так далее, и так далее, и  все на эскимосском языке, где из фразы получается
целое слово. Посмеялись канадцы в своем не то Квебеке, не то Оттаве, иди там
упомни,  где  у  них  тогда  столица  была,  и  по-английски  посмеялись,  и
по-французски,  и по-украински, и на всех других языках, которые они  у себя
там незаконно в Канаде наплодили, - и опять забыли.
     Очень  зря забыли.  Потому  что хорошо  смеется тот,  оказывается,  кто
смеется  по-инуитски. По-гренландски, на том самом языке,  где  все  слова в
одно сливаются. Никто не приметил, как легко и дружественно поплыли с  юга в
Гренландию сальварсанские броненосцы; как с севера поналетели в эту  молодую
и очень развивающуюся страну русские маршалы и понастроили себе ледяных вилл
типа "избушка  необыкновенная",  как все  громче  в  официальных  заявлениях
Годхобского  - теперь уже Нуукского -  правительства пресловутая база  Алерт
именовалась не иначе,  как крепость Анигак,  по имени  некоего  эскимосского
героя,  олицетворяющего  Солнце, а свою собственную - бывшую американскую  -
базу Туле переименовали в  крепость Малина, и то ли имелась в виду  какая-то
уютная   малина,  то   ли,  упаси  Господи,   гренландская  героиня  Малина,
олицетворяющая Луну.
     В  Канаде  отсмеялись  и вполне  всерьез  предложили  шутки  закончить,
оставить  границы  как есть, - своих,  что  ли,  мхов  мало в  Гренландии, и
неужели  над  ней  полярного сияния мало? Гренландия ответила, что мало. Что
пролив  Робсона,  отделяющий   одно  государство  от  другого,  пусть  и  не
размерзает никогда,  но  никакого  не Робсона это пролив, а великого Хенрика
Лунда, и лед-то лед, а все ж таки вода, притом территориальная гренландская,
поэтому Гренландия круглый год будет вести в нем промысел трески, устраивать
заплывы, бурить дно и все прочее.
     Канадцы опять посмеялись, хотя и уныло, посмеялись  на французском и на
английском,  хотя угроза тогдашнего главы Калалит Нунат "прибить свой щит на
вратах  Монреаля"  звучала  очень зло. Канада  поразмышляла  и  решила чуток
вооружиться. Перебросила на Элсмир дивизию,  хорошо обстрелянную в Африке на
миротворческих  операциях ОНЗОН,  но забыла,  что  с  огня да в  морозильник
совать вообще ничего  не полагается - не то что живых солдат.  Оные, побегав
сутки в шортах при минус пятидесяти - вместо привычных плюс сорока девяти, -
потеряли не только боеспособность,  но и  многое другое. Солдатиков  убрали,
завезли кое-какую автоматическую технику, на том успокоились. А в Гренландии
тем  временем произошел государственный переворот, власть захватил император
Витольд Первый, в  Канаде  решили,  что новорожденная империя  будет  сейчас
раздираема  - и не тут-то было. Железной рукой подавил император все попытки
сепаратизма,  запретил  употребление  английского, французского  и  датского
языков, но разрешил пользоваться  родным для каждого гренландца инуитским, а
для  культурности еще  русским и  испанским.  Под  покровом полярной ночи на
берег пролива Хенрика  Лунда  вылезли отборные дивизии, а  как взошло скупое
полярное  солнышко,  так получил  канадский  премьер-министр  ультиматум:  в
двадцать четыре часа  освободить  и Алерт,  и  так называемый Форт-Конге,  и
вообще  все   незаконные  поселения   канадцев   на  острове  Элсмир  и   на
расположенном  к  западу  острове  Аксель-Хейберг,  а  затем  прибыть   всем
правительством  в нейтральный Сальварсан, обсудить будущую границу,  спорный
вопрос о Баффиновой земле, ну,  и  подготовиться  к  выплате компенсаций  за
период  незаконно-колониального  владения  чужой территорией. Канада к этому
времени  располагала десятком приличных  искусственных спутников, глянула  с
них   на   гренландскую   сторону  пролива  Робсон,   и   тут   ей,   самому
сейсмоустойчивому государству мира, стало как-то дрожко.
     Пользуясь  правами вечной дружбы, обратился канадский премьер-министр к
президенту США лично,  попросил  прогноз предиктора ван Леннепа - и получил.
Предиктор предлагал ничего не  делать,  потому что  Гренландия встретится на
канадской земле, после уже неизбежной имперской интервенции, с таким ужасом,
что  сама  рада не будет. Отдавать Гренландии ни земли, ни льды предиктор не
рекомендовал, потому  что тогда  встреча с  ужасами  грозила  на восемьдесят
третьей   широте  самой  Канаде.   Премьер-министр   отер  пот   со  лба   и
демонстративно  на  запрещенном  к  использованию  английском  языке  заявил
императору,  что никаких переговоров не будет. Император  выслушал, попросил
зятя-негра перевести, пожал плечами и нажал красную кнопку.
     Сперва ушло в эфир сообщение о том, что все острова Королевы Елизаветы,
ранее   оккупированные    Канадой,    становятся   законной   собственностью
гренландской  короны и переименовываются в Большие Нарвальи, а расположенный
на  них  Северный  Магнитный  Полюс  переименовывается  в  Полюс  Императора
Витольда: пусть моряки и летчики во всем мире знают, что стрелки их компасов
смотрят на Полюс Императора, одной из провинций в  державе которого являются
Большие  Нарвальи  Острова,  со столицей в городе Большой Нарвал, в  прошлом
Дандас-Харбор, на  острове  Стерляжьем,  в прошлом Девон, на  берегу пролива
Гарпунного,  бывший Ланкастер.  Потом  ушло  в эфир что-то  уж совсем новое:
радиостанция "Арнаркуагссак"  возвестила о создании в изгнании правительства
Республики Баффинова Земля, гражданами  которой  являются  все  восемнадцать
тысяч канадских инуитов, а также те из  двух тысяч нынешних жителей острова,
которые проживают там оседло не менее десяти лет.  Столицей Баффиновой Земли
объявляется город  Калалитбург,  в  прошлом Лейк-Харбор,  на берегу  пролива
Аркадия Северного, в прошлом Гудзонова.
     Еще гремел в эфире перечень переименованных островов и земель, проливов
и полюсов, еще с трепетом ожидали слушатели, а не  переименован  ли Северный
полюс   в   Южный,  еще  назначались  сроки   всенародного  референдума   на
свежепридуманной  Баффиновой  Земле насчет  присоединения  к  той  или  иной
империи,  -  а  танки  Витольда уже  форсировали пролив  Хенрика  Лунда,  не
встретив  сопротивления  со  стороны  противника,  ибо две  сотни  канадцев,
все-таки наблюдавших за  грозным движением агрессора, спешно  ретировались в
глубину  Элсмира, в  горы  с  неприличным  названием Юнайтед  Стейтс, насчет
которых ясно было  лишь то,  что с прежним названием император их стоять  не
оставит. Впрочем, несколько выстрелов по имперским  войскам кто-то произвел,
а в ответ две тысячи Витольдовых пушек дружно бабахнули;  наводку им  давали
спутники, вовремя запущенные Гренландией с космодрома Кутузка.  Солнце, едва
показавшись  над  горизонтом,  от  ужаса спряталось.  Охренительные  красоты
северного  сияния,  из-за  которого  официально затеял  император  войну  за
необитаемые   острова,   заполыхали  над   мерно  ползущими   дивизиями.   О
сопротивлении не могло быть и речи,  да к тому  же  Квебек с его французским
большинством  населения стал  требовать  отделения от  Канады,  не способной
защитить ни свою целостность, ни своих  граждан. А тут  еще всякие  ершистые
государства,   начиная   с   непонятной   федерации   Клиппертон-и-Кергелен,
официально признали Баффинову Землю. Хур  Сигурдссон, затертый  в Ладоге еще
как минимум  на месяц, тоже ее поприветствовал. В эти минуты премьер-министр
Канады ощутил себя главой  какой-то банановой республики, где  войны и смены
правительства бывают два раза в день. Не  зря, видать,  президент Республики
Сальварсан  еще  утром  прислал  премьер-министру  подарок:  большую  гроздь
бананов с личной плантации. Министр  сидел, тупо  глядя на  бананы, и уповал
лишь на обещанное предиктором чудо.
     И  чудо было явлено. Под яростными сполохами северного  сияния  дивизии
императора  вышли к  северному берегу  Элсмира,  и  только-только должен был
пойти в эфир указ о  переименовании Моря Линкольна в Моржовое, как это самое
море, с древнейших  времен запертое шельфовыми льдами,  стало разламываться.
Колоссальная трещина рассекла море, словно было оно не Моржовое,  а Красное,
и  предстояло по  нему выйти евреям  из Египта.  Сперва в трещину хлынули  с
севера соленые  воды, в  которых кувыркались немногочисленные нарвалы, потом
вода  замерзла ровной дорожкой, и степенно, с величайшим  достоинством стала
подниматься по ней из  глубин  Ледовитого  океана  невероятная процессия. Во
главе ее  гордо  шагал  прославленный маэстро, дирижер  Макс Аронович  Шипс,
лично тот, который в конце прошлого  лета  последним ушел  под льды Карского
моря,  направляясь  в  Гренландию,  куда  неодолимо  звала  коммунистическая
дудочка  великого  князя  Георгия Никитича,  ныне,  впрочем,  произведенного
Витольдом в  герцоги Инкогнитанские. Полярный ветер взвыл аккордом, вступили
медным  звоном  бьющиеся друг  о друга  льдины,  и над пустынным  берегом  в
исполнении природных инструментов грянул знаменитый  русский марш "Тоска  по
родине". Сияющий, дирижирующий Шипс шел не один, четыре сотни его попутчиков
преодолели весь  путь  по дну  Ледовитого  океана,  они миновали  и  трудную
котловину  Нансена,   и   совсем  невыносимую  котловину   Амундсена,  потом
встретился им  хребет  Ломоносова, они  из чисто  патриотических чувств  его
взяли  штурмом, но из-за этого сбились  с пути  эдак на сорок меридиональных
градусов,  в результате  вышли на  берег не  к обетованной  Кутузке, а возле
берега острова Большой  Нарвал, бывший Элсмир.  Стройными  рядами шагали  за
Шипсом: шеф-повариха ресторана "Лето",  что на ВДНХ в Москве, для маскировки
и   теперь  еще  переодетая  мужчиной;  истопник  каменец-подольской  артели
глухонемых  нес  в  двух руках  огромное,  отпечатанное  по  системе  Брайля
Собрание сочинений Маркса; бригадирша ковровщиц из-под  Ленкорани  с любимым
ковром-самолетом под мышкой; шел, точней,  полз недорасстрелянный рецидивист
Шилово-Хлыстовский, - шел, точней, плыл  по  воздуху одной лишь несокрушимой
силой своей воли член КПСС с 1885 года Еремей Металлов, шли  биллиардисты  и
прахи,  майоры  и раввины, буфетчицы и воры  в законе,  бывшие "исполнители"
приговоров  НКВД  и  те,  кому приговор был  заменен четвертью  века Колымы,
воспитательницы детских садов  и карлики, члены-корреспонденты и олигофрены,
сказители народных былин о Сталине и официальные клептоманы, один член Союза
писателей, -  они  шли, шли, шли, они наконец-то  вышли  со дна морского  на
вольный, хотя очень холодный воздух. Когда вся процессия поднялась на берег,
трещина во льдах захлопнулась, а "Тоска  по родине" грянула с особой силой и
щемящей остротой. Уже  не в  силах сменить избранное направление, они шли по
семьдесят  восьмому  меридиану  западной  долготы на  юг, туда,  где  лежали
Баффинова Земля, Лабрадор,  река Святого  Лаврентия и, наконец,  обетованный
штат Мэн, где готовились к встрече с единоверцами гарвардские марксисты.
     "С ними - дядька  их морской, а с  нами -  крестная сила!.." - в  ужасе
пробормотал император  Витольд,  созерцавший на  экранах выход демонстрантов
Шипса на берег  Элсмира.  Страны и земли, по которым шагает такая  жуть,  не
нужны  были  экс-министру  задаром,  ему  и  гренландских   ужасов  хватало.
Немедленно прекратила свое  радиовещание станция  "Арнаркуагссак",  а с  ней
исчезла  и вся  самозваная Баффинова клика. Танки, соблюдая строгий порядок,
дали задний ход и  быстро вернулись  на гренландский берег пролива  Робсона.
Все  компасы мира  немедленно указали  на  Северный Магнитный полюс.  Пролив
Аркадия Северного... Нет, с любимым певцом так просто расплеваться император
не мог.  В эфир  ушел приказ о переименовании  Датского пролива, отделяющего
Гренландию  от  Исландии,  опять-таки  в  Аркадьев-Северный. Дивизии Т-72  и
прочие  чудища  двинулись  на юг,  в обход ледника, на восток  империи,  ибо
оккупация  исконных  инуитских   земель  жалкой  кучкой  бежавших  из  Дании
милитаристов более не могла быть терпима.
     Этим, понятно, события  конца апреля в мире  не исчерпывались. Конфликт
Канады  и Гренландии развертывался, в  конце-то концов, где-то там во льдах;
вышедшую   со   дна  морского  процессию   Истинных  Коммунистов-Большевиков
отследили пока что лишь со спутников, настоящий скандал из-за них шел только
в  недрах  горы Элберт, что  в  Скалистых горах, штат Колорадо. В Российской
Империи пропала все-таки не императрица, а лишь любимая женщина царя, а мало
ли у  царей  любимых женщин.  Хур  Сигурдссон со  своей секвойей  наконец-то
вымерз  из  ладожских льдов,  в  реку Свирь  однако ствол не  протискивался,
упирался в  дно  плохо срубленными сучьями, а лишь этим путем мог Хур  Дикий
попасть в  Онежское  озеро и плыть  далее вплоть  до Волги,  до вожделенного
причала  в  Химках,  где  мореплаватель  предполагал  повидаться  с  русским
императором; время  паводка Хур  упустил и в Неву вернуться,  не теряя лица,
конечно,  тоже не мог. Дириозавр  куда-то делся, и потому  средства массовой
информации в поисках очередной сенсации набрели  на фантастический аукцион в
Париже. Там, в салоне на Монпарнасе, генерал Марсель-Бертран Унион развернул
широкую экспозицию работ великой сальварсанской художницы Мамы Дельмиры.
     Прежде, так сказать, "в миру",  она носила имя Дельмира  Ферреа, десять
лет дожидалась  вдохновения в президентской меркадерии, за скромным занятием
доильщицы  коз,  ее  даже некоторое  время  звали "козодоихой",  не  верили,
видимо,  что вдохновение придет  именно к ней,  -  вдруг, на исходе девятого
десятка своих никем не считанных лет, стала Дельмира Ферреа Мамой Дельмирой.
Однажды,  окончив  дойку,  старуха  вошла  к  себе в  келью,  где на  случай
вдохновения  ее,   понятно,  дожидались  подрамники,  грунтованные   холсты,
картоны,  сангина, цветные карандаши и  многое другое  -  и впала  в  транс.
Пребывая в нем, выбрала старуха из  арсенала художественных средств уголь  и
тремя  десятками  точных линий  изобразила на  белоснежном  картоне  курицу.
Курица  получилась  отчасти  бойцовая,  отчасти кохинхин,  однако  со  столь
грозным взором,  столь яростно шагающая на зрителя, с поднятой левой  лапой,
что  старуха  глянула своему  творению в  глаза и упала в  обморок. На  звук
падения прибежали другие  обитательницы  меркадерии,  прямо с порога поняли,
что чудо  свершилось.  Хоть  на  одну-то из обитательниц  фермы  вдохновение
снизошло. Через несколько минут в  Сан-Сальварсане ударил большой колокол на
колокольне  Святого  Иакова Шапиро,  следом  и все  другие  колокола  страны
возвестили миру  великую  новость  о  сошествии  Вдохновения  на  гениальную
Дельмиру  Фереа,  теперь  уже  известную как Мама  Дельмира.  Первая  же  из
нарисованных  старухой  куриц  была   тут  же  доставлена  президенту  Хорхе
Романьосу,  который высоко ее оценил и распорядился  поместить  на  почетном
месте в Национальной  Галерее;  тем  временем  Мама Дельмира  пришла в себя,
вновь  ринулась  к подрамнику,  вновь  изобразила курицу,  сходную с  первою
только яростью взора, а  во всем ином иную. Старухи из  соседних  келий едва
успевали менять картоны  на  подрамнике. Мама Дельмира выдавала  четыре-пять
куриц в час, однако приставленный к ней президентский врач разрешил работать
четыре  часа с утра, так что лишь пятнадцать-двадцать  куриц  Мамы  Дельмиры
вылуплял в день уголь великой художницы.
     Ежедневно вся вчерашняя продукция, после  фиксации особо прочным лаком,
уже в  дорогих  паспарту  или рамках, поступала в  Паласьо де Льюведере, где
лично  президент  производил  сортировку:   меньшая,   лучшая   часть  работ
предназначалась для Национальной Галереи, остальное - для продажи в Европе с
назначаемых  на  определенные   дни  ежемесячных  аукционов.   Цены  заранее
назначались  очень высокие, двух одинаковых  куриц нарисовать Мама  Дельмира
себе  не  позволяла, говорила, что "я  вам  не  Пикассо";  ее  курицы всегда
смотрели  на зрителя  горящим взором, впрямую,  так  что  взор их  продолжал
следить  за  зрителем,   даже  если  тот  пытался  увернуться,  а  угрожающе
занесенная лапа - чаще левая, иногда правая - указывала ему в морду и грозно
вопрошала. Откуда-то, после первых  публикаций в  "Пари  Матч"  и "Шпигеле",
появился  постоянный  лозунг,  размещенный  под  любой  курицей:  "А чем  ТЫ
борешься с коммунизмом?" Мелькнула, впрочем, и надпись "А чем  ТЫ борешься с
антикоммунизмом?",  но  она не  прижилась, исчезла,  будто  склевал  ее кто.
Курица Мамы Дельмиры так и утвердилась как величайшая борительница с заразой
коммунизма. Никого не смущало, что полдюжины лучших кур  Романьос немедленно
отправил    в    подарок    Его   Императорского   Величества   Эрмитажу   в
Санкт-Петербурге, - император Павел Второй был  как-никак кандидатом в члены
КПРИ  - все понимали,  что коммунизм коммунизму рознь, и что  тот коммунизм,
когда есть царь, никакой курице не враг.
     Генерал  Унион,  расставив  на  Монпарнасе  работы  Мамы Дельмиры,  сел
собирать заявки  на аукцион и  с удовольствием констатировал, что количество
будущих  покупателей  явно  больше  числа  предлагаемых  работ,  и  это  при
стартовой-то цене, позволявшей купить не одну курицу Мамы Дельмиры,  а - при
неудаче -  трех-четырех Дон-Кихотов Сальвадора  Дали  на соседнем  аукционе.
Большой силы оказалась  президентская затея с меркадерией, золотое оказалось
яичко,  славные из него курочки  вылупились. Деньги Сальварсану были  сейчас
нужны:  Эль Боло дель Фуэго на этот  раз выгорел особенно полностью. Аукцион
назначили на начало мая. Кто ж не любит курицу в начале мая!..
     Но в эти дни,  увы, затрещала по швам и громко хряснула судьба всемирно
известного прозаика Освальда Вроблевского. После несусветного успеха сериала
из  двадцати   романов   "Старшие  Романовы"   писатель   временно   отложил
компьютерное перо, пересчитал скопившиеся миллионы, обнаружил, что их у него
тысячи и  тысячи, заплатил налоги  - и решил отдохнуть от всей  этой царской
рати, заняться большой  политикой. Поначалу он успешно основал в Филадельфии
Партию Белого Гетеросексуального  Меньшинства и  на  учредительном конгрессе
заявил, что  метит  через два года не  иначе как  в президенты США. Нынешний
президент  по этому поводу не питал никаких  иллюзий, он читал бюллетени ван
Леннепа и переизбранным быть был обречен, хотя и нехотя со стороны  народа -
он лениво  заявил в субботнем  обращении к американскому народу,  что высоко
ценит мистера Вроблевского как  "мастера фикшн". Наутро в офисе Вроблевского
устроили  погром ярко  раскрашенные боевики организации индейских феминисток
"Дочери Монтесумы", некоторые лидеры гетеросексуалов были изнасилованы, но к
вечеру  рейтинг  литератора-политика  от  этой  истории  вырос.  Правда,  на
последнем этаже его офиса ночью засел эскимос с Аляски, требуя присоединения
США к Гренландской Империи, и грозил взорвать здание.
     Вроблевский не придал угрозе значения и уехал на уикэнд, а вернувшись в
понедельник увидел, что подлый инуит привел-таки угрозу в исполнение, здание
взорвал, и теперь гордо сидел в центре оплавленной воронки рядом с гарпунной
пушкой, из  каковой и  обстрелял Белого Гетеросексуала.  Гарпун  кандидата в
президенты  не  задел,  но   протаранил  гитару,   занесенную  над   головой
Вроблевского:   именно  писателя   собирался   пришить  боевик-камикадзе  из
организации "Черные гитары". Полиция нехотя вывезла и эскимоса, и гитариста,
и  еще десяток представителей  меньшинств, покушавшихся на лидера  что-то уж
слишком  большого меньшинства,  даже  одинокого и  завшивленного  президента
Конгресса Неприсоединившихся Меньшинств. В тот же день, видимо,  не глянув в
святцы, Вроблевского  объявила подзащитным  организация под  названием "Лига
Охраны Лауреатов Нобелевской Премии", а с ней шутить никто не хотел, она еще
недавно  требовала, чтобы Нобелевку мира дали  дириозавру,  и в этом году ее
присудили  бы,  да  вот  сам-то  ящер  запропал.  Вроблевский  такой  защиты
испугался - и стал искать выход.
     Гетеросексуал улетел на  собственном самолете  сперва на Ямайку,  потом
уплыл, перекрасив  кожу  в  лилово-черный цвет,  на остров  Большой  Кайман,
последовательно сменил квартиры  на Арубе, Бонайре и Тобаго, потом скрылся в
горах Гаити, где как раз свергли очередного законно избранного президента, -
и местным  вудуистам -  казалось бы  -  не должно было показаться интересным
загоревшее  и дополнительно подкрашенное лицо старого поляка-креола.  Однако
уже на второй день в окно его маленького домика влетела граната без начинки,
вместо  начинки в ней  лежала записка: "Янки,  прочь с Гаити!" Но  не  успел
писатель-кандидат поразмыслить,  что теперь делать,  как в окно  влетела еще
одна  граната, с настоящей  начинкой, и взорвалась, только чудом не причинив
никому вреда. Писатель вздохнул, поскреб в затылке и сделал то единственное,
что ему  теперь оставалось: он перешагнул край бумажного листа и вступил  на
соседний, навсегда покинув третью часть романа "Павел Второй" и оказавшись в
моем же  романе "Кавель", где,  как может убедиться читатель,  он  с успехом
основал  своеобразное издательство "Конец света" и снова заработал миллионы,
ибо ни к чему другому по изначальному замыслу приспособлен не был.
     Примерно в эти же дни, в чудесное майское  утро, когда взошедшее солнце
возвратило  волнам  Центрального Средиземноморья их  исконную лазурь,  почти
прямо  на  востоке,  иначе  говоря,  непосредственно  под   светилом,  из-за
горизонта выглянул, а  затем и гордо встал  на открытый рейд порта  Валетта,
столицы независимой  Мальты, несовременный, но удивительно красивый корабль.
Это  был  парусный  трехмачтовый  фрегат  "Павел Первый";  на флагштоке  его
грот-мачты  развевался  штандарт  российского  правящего дома.  На  кормовом
флагштоке,  отчасти  нарушая  традиции, развевался  флаг  русского  военного
флота,  учрежденный еще царем-батюшкой Петром  Первым, -  диагональный синий
крест на белом поле. Многоступенчатая белая Валетта не каждый день лицезрела
стройные  фрегаты  под  парусами, -  горожане высыпали  на набережные. После
недолгой заминки фрегат дал салютующий залп, и на флагшток фок-мачты взлетел
еще один  флаг, на  этот раз  никому  не известный,  черный  с  косой  белой
полосой. Комендант порта набрал номер телефона и вытряхнул из постели декана
филологического факультета в местном университете: тот если  и  неважно знал
русский, то располагал нужными  справочниками. Через несколько  минут сеньюр
Оливер, сонно ругаясь,  сообщил,  что так обозначается в  советской флаговой
азбуке буква "Ы",  нечто непередаваемое латиницей, но  довольно  похожее  на
гортанно произнесенный игрек. Уже вновь  засыпая у телефона,  декан добавил,
что в последнем геральдическом справочнике  Москва  извещает,  что этот флаг
присвоен  в  качестве  личного  и  должностного  члену русской императорской
семьи, великому князю Иоанну Павловичу.
     Неприятное, косое, черно-белое  "Ы" смотрело  на Валетту, выдержавшую и
осаду  турецкой эскадрой  в  XVI  веке,  и  тысячи  бомбардировок во  Второй
мировой, и еще много чего. Валетта сдавалась редко, вот Наполеону разве что,
но никто никакого "Ы"  ей показывать не  смел.  Затем  над фрегатом  один за
другим взвились сигнальные  флаги, в которых комендант не мог понять ничего.
Он опять разбудил декана  и  стал диктовать по телефону: синий с косым белым
крестом,  желтый,   красный   с   белым   квадратом  и   вырезом,  шахматный
желто-черный,  треугольный бело-синий,  сине-красный, белый с прямым красным
крестом, синий с желтым ромбом, треугольный желто-красный... Декан выписывал
буквы - и довольно быстро  просыпался, - давненько в воспетом  еще  Байроном
смешном  и  прекрасном городе  ничего подобного  не  видали.  Справляясь  по
убогому  русско-английскому  словарю  -  другого сеньюр  Оливер в спешке  не
отыскал, - он переписывал довольно длинную фразу, брошенную с востока в лицо
независимой Мальты. Фраза, предъявленная  "Павлом Первым"  от имени государя
Павла  Второго, гласила: "СДАТЬ КЛЮЧИ ГОРОДА ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРУ" - а дальше
опять   проклятое   "Ы",  из  чего   следовало,   что   генерал-губернатором
вольнолюбивой Мальты не то считает себя, не то кем-то назначен великий князь
Иоанн  Павлович  Романов.  Декан, окончательно придя в себя после  вчерашних
неумеренностей, скорчился от хохота и попросил коменданта  не класть трубку.
Не  обученный  восточно-европейским  наречиям,  грубоватый комендант ответил
по-английски, ведать  не ведая,  что  за одно  это  будет скоро  оштрафован:
"КАТЕРОМ  ВЫСЫЛАЕМ  ПСИХИАТРА".  Фрегат  свою  гирлянду  флагов и  не  думал
спускать, однако даже в простой бинокль коменданту было видно, как  начинает
бурлить  вода в  кабельтове от фрегата,  как недвусмысленно  высовывается из
средиземноморской   лазури   рубка  атомной  подводной  лодки   и   как  она
дисгармонирует  своей серостью с белизной парусов фрегата,  который  как раз
высверкнул новую  гирлянду из  флажков.  "ЕСТЬ ВОПРОСЫ?" Желтый-синий-желтый
флажок  вопросительного знака издевательски  смотрел  на теряющего  сознание
коменданта.
     Звонок  от  президента  пришел раньше, чем комендант осмелился подумать
вообще - что дальше делать. Выбора  не было:  отныне  острова Мальта, Аудеш,
Комино  и ряд мелких, необитаемых, объявлялись  Мальтийским  уездом Одесской
губернии  Российской  Империи,  президент  становился  вице-губернатором,  а
всемирно известная  свиноферма  на  крохотном острове Комино  -  Личной  Его
Императорского  Высочества Великого  Князя  Иоанна  Павловича  Летней Дачей,
английский язык упразднен, русский объявлен основным уездным,  а мальтийский
- вице-основным; аэродром Святого Луки  переименовывается  в аэродром  "Лука
Радищев", стеклодувная фабрика, отливавшия  синих стеклянных морских коньков
для  пепельниц  и   статуэток,   национализируется  в  личную  собственность
императора,  грот Калипсо на Аудеше,  где  Одиссей прожил  семь  лет, теперь
охраняется  законами Российской  Империи и числится  филиалом Эрмитажа, и т.
д., и  т. д. Декан стучал  зубами о стакан  - причем пил он из него явно  не
воду, -  а комендант  принимал  меры к тому, чтобы наиболее точно  и вежливо
исполнить  ультиматум  русского   царя.   "Какой   флаг  по-русски  означает
"Исполнено"? - запросил комендант. Декан поискал в таблице, телефон замолчал
надолго. "Сколько мне еще ждать, тараканище?" -  рявкнул в трубку комендант,
намекая на усы декана, одновременно радуясь, что родной мальтийский все-таки
не   отменен,  поэтому  злобное  "уирдиен",  то  бишь  опять-таки   таракан,
прозвучало  в его  устах  особенно  аппетитно.  Но  когда  декан  ответил  -
комендант чуть не потерял сознания. Над портом  предстояло поднять полотнище
слева белого, справа красного флага  -  не что  иное,  как национальный флаг
независимой Мальты: именно он по-русски означал "ИСПОЛНЕНО" - и всего-то.
     А тем временем на  борту фрегата горько плакали в разных каютах великий
князь и  великая княгиня. Царь  приказал Фотию  немедленно их  обвенчать - с
такой спешкой,  что  митрополит Опоньский  и Китежский вынужден был отложить
даже  дело  о  канонизации  Петра Екатеринбургского - и уматывать молодым по
месту прописки,  то есть прохождения государевой службы, а в подмосковную, в
древнюю  княжью  усадьбу Ледовитое,  которую  невеста  принесла  за  собой в
приданое, отнюдь бы до конца века не наведываться. Вместо этого царь подарил
им  новое дачное  место, островок Комино, точку  на  карте  между Мальтой  и
Аудешем.  Как-то там  будет? Что  там?  Уютно ли? Иван  подозревал, что отец
опять подсунул ему какое-то свинство. Он был недалек от истины.
     В  Нью-Йорке тем  временем  привычно  задыхался  в  круговороте мировых
потрясений  ОНЗОН  -  Организации  Неизвестно  Зачем  Освободившихся  Наций.
"Неизвестные  зачем"  тихонько  убирали в  дальний чулан  мальтийский  флаг,
поднимали на флагшток  гордое  знамя  Федерации Клиппертон-и-Кергелен,  вели
консультации с исландцами, которым вот-вот грозила потеря  независимости (им
очень завидовали), - рассматривали вопрос о нападении Канады и Гренландии на
безоружных северных  беженцев,  триумфально  топавших как  раз по Баффиновой
Земле,  - какое  счастье, хоть  она-то  не стала независимой!  - основные же
страсти  буревали в  подкомиссиях,  особенно экологических,  после  того как
стало  известно,  что гренландская  дрессированная стерлядь намеренно травит
угодья  выпаса   национальных  канадских   китов-нарвалов,  да  и  намерение
Демократической  Аделии  переименовать себя  в Соединенные  Штаты Антарктиды
вызывало  во  всем  мире  бурю протеста,  как  и  попытка этого  государства
национализировать несколько важных созвездий Южного полушария...
     Зато  Кремль,  пройдя  период   потрясений,  жил   теперь  размеренной,
повседневной, отчасти даже спокойной жизнью.
     Лучше  всех  в  нем  нынче чувствовал  себя, надо  полагать, колченогий
Толик,  одновременно  завкадрами  и  управделами  Кремля  Анатолий  Маркович
Ивнинг. Его душа пела,  и совсем не про  "одинокого мужчину",  как прежде, а
про то, как виртуозно подсидел он свою прежнюю подругу, Миладу, дожидавшуюся
судьбы  под  следствием  где-то  на  Балчуге.  Видать,  увядала  хризантема,
увядала,  да  и  увяла  вовсе  к  едрене  фене,  провоняла,   как  старец  у
Достоевского в известном трехсерийном кинофильме времен советской власти. На
прежнем  секретарском  месте в приемной  царя сидели  посменно  многоязычные
старички  из бывшего шелковниковского ведомства, все они  имели одну и ту же
биографию -  прошли  нацистские  лагеря, пострадали  при  Сталине,  получали
пенсии как инвалиды, знали четырнадцать языков, - хотя старичков было много,
но  биография - одна: сочинять  разные -  нет  ни времени, ни  фантазии, еще
налепишь неправильного, царь голову снимет, - ну а ксерокс всегда под рукой.
     В кабинете  бывшего  Милады  Ивнинг  мало  что  изменил, электронику не
очень-то выбросишь, даже переставлять трудно, - впрочем, место для аквариума
нашлось, выкинул два лишних телефакса, и вышло под окном на Чудов  Монастырь
в самый  раз.  Хватит  и десяти телефаксов.  Суеверный  Милада  все  делал с
кратностью "три", слева за плечом рабочего кресла у него стояла  специальная
плевательница.  Ивнинг ее давно выбросил, но вообще-то вместе  с огромностью
Миладиного  звания свалились на колченогие плечи бывшего царева секретаря  и
новые обязанности. Из телефакса на столе ползла длинная бумажная гармошка, а
на ней противным шрифтом появлялись все новые и новые выдержки из зарубежных
газет, из статей,  из радиопередач, так или иначе  связанных с Домом Старших
Романовых,  с их  родственниками и  вообще со  всем, что могло  представлять
интерес для Кремля. Ивнинг  выстригал наиболее ценные, складывал  в папку, а
прочее бросал в корзину. На мечты,  увы, не оставалось времени. Кремль -  не
место для мечтателей.
     "...объявил,  что  является   только  очередной   инкарнацией  царевича
Димитрия  Иоанновича,  а  не  его  прямым  потомком, как сообщалось  раньше,
поэтому претендовать на  престол  не  собирается. Однако господин Пушечников
хотел бы..."
     "Ла Стампа", - прочел Ивнинг. В корзину.  Пушечников царю давно надоел,
царь сказал, что сам знает, у кого просить совета. Дальше.
     "...Превращение  обширных  угодий  поместья  Ледовитое  (бывш.  острова
Демьяна Бедного) в  заповедник  всеимперского  значения,  где  чистопородные
белые медведи смогут чувствовать себя..."
     "Ди Цайт". Тоже в корзину, заповедник император сам же и учредил, и все
про медведей знает, что ему нужно. Дальше.
     "...Факт  временного   упразднения  в   России  патриаршего   престола,
разрешение проводить католические службы в помещениях всех российских музеев
религии и атеизма, за исключением расположенных в Москве и Санкт-Петербурге,
наконец, также введение налога  на экспортируемые из России топоры в размере
двухсот процентов..."
     Так. Это "Оссерваторе Романо", это Ватикан - сразу в  папку.  Император
велел  пристально  соблюдать  интересы  католиков,  очень  уж  их  много  на
территориях, которые сейчас временно отделены от России. Дальше.
     "...Возведение  новой,  мемориальной Берлинской  стены на месте  старой
должно будет обойтись Германии..."
     Хотя   и  "Зюддойче   Цайтунг",   но   тоже  в   корзину.  Никому   эти
сентиментальные траты Германии не интересны, а русскому царю в особенности.
     "...скандал, видимо, исчерпан. Помещение бывшего советского посольства,
официально открытого в  Валетте всего за неделю до  коронации Павла Второго,
передано  сиротскому приюту. Императорский  же, губернаторский и  губернский
флаги  подняты  над  новой резиденцией  великого князя,  старинной крепостью
Мдина  в  центральной  части  Мальты,  реконструировать   которую   поручено
величайшему архитектору нашего времени, строителю города Боливия..."
     Это "Де телеграаф", это важно, пусть пройдет полностью.
     "...но  супруга  генерал-губернатора  отказалась   от  переоборудования
древней  крепости  Читаделла,  и  на острове  Аудеш резиденцией  для  приема
местных дворян станет известный грот Калипсо..."
     Не станет - уже  объявлен филиалом  Эрмитажа. Ивнинг  оторвал страницу,
положил в папку. Дальше.
     "...не будет столь поверхностен. Сопоставив положение Юпитера  в Рыбах,
Венеры вблизи границы VI дома,  Нептуна в зените и знаке  Весов, он придет к
тому   выводу,   что  именно  данный  человек  является  инспиратором  всего
происходящего, поскольку - хотя мотивы  его действий вполне  альтруистичны -
он всегда  готов помочь  тому, кто в  нем нуждается.  А  кто же, как не  Дом
Старших Романовых, заинтересован в его помощи более всех других?"
     Это  "Нью-Дао" - как всегда содрали, небось, у ван  Леннепа. А вот и он
сам:
     "...Действие  теперь  уже неизбежно должно закончиться не  на  Северном
полюсе, а в координатах 55° 45' с.ш. и 37° 37'в. д."
     Да, его бюллетень. И то, и другое - государю. Что там еще?
     "...Граф Литта подчеркнул, что его прямой предок передал правоприемство
главы ордена прямому предку императора  Павла Второго, Павлу Первому. Жители
Мальты не утратили права на родной язык, зато получили монопольное  право на
отлов  и   доставку  к   государеву  столу   средиземноморских   осетров   -
по-мальтийски   они  называются   "лампуки",   -  а   притязания  Туниса  на
воображаемую квоту..."
     Это  "Таймс"  - на  всякий случай  тоже в папку, про  разжалованного  в
губернаторы  Ваньку сейчас много пишут, ну  и хорошо,  всегда есть оговорка,
что права наследования российского престола он лишен. Еще там есть что?..
     "...Каким образом для одного уезда назначен генерал-губернатор? Широкие
круги одесской общественности..."
     К чертовой матери. Это "Дюк", брайтонский листок, все про  то же да про
то  же.  Не  зря государь  из своего титула  "барон Брайтонский" вычеркнул и
сказал, что это титул чужой. Ивнинг с сомнением, но и с надеждой подумал: не
ему ли самому в итоге этот титул перепадет? Он выключил телефакс, потом снял
трубку с телефона,  ведущего в главный кабинет. Ответил сам царь. Это бывало
только  тогда,   когда   секретарь  кого-то  выпроваживал,  и  у  самодержца
оставалась свободная минутка.
     - Ваше величество, - скромно  сказал Анатолий Маркович,  -  есть сводка
европейских газет на сегодня. Я пошлю?
     Павел кашлянул в трубку, потом произнес предельно лениво:
     - Николай Васильевич только  что ушел, аквариум почистил. Такие хорошие
коньки,  такие спокойные. Европа... Вот  что, милейший,  отложите  на  утро.
Когда русский царь глядит в аквариум, Европа может подождать.
     Гудки отбоя Анатолий Маркович  слушал долго  и чувствовал, как растет в
нем с каждым гудком благоговение перед этим великим человеком.



        11
     <i>Брат,  ты  задаешь  вопросы,  которые   можно  задавать  только  масону
тринадцатой степени посвящения, с геморроем и в сандалиях.</i>
     РОБЕРТ ШЕКЛИ
     И ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ РАГУ

     Несмотря  на  жаркий  день,  оба  визитера,  которых Эдуард  Феликсович
заприметил из окна входящими к нему в подъезд, были одеты в темные и длинные
плащи, и  на головах у них  было что-то не летнее.  По меньшей мере одну  из
двух фигур он опознал, хотя не видел этого  человека много лет и  рад бы еще
не видеть втрое дольше. Спутник опознанного был толст и напуган - он семенил
такими противными  шажками,  что  в мыслях  старый  лагерный лепила  Корягин
немедленно перешел на феню: "Шакалье".
     Ведя в поводу неизвестно кого, по лестнице к светлейшему князю Корягину
поднимался  лично Владимир  Герцевич  Горобец. Дед опустил в карман  именной
"ТТ-Магнум" и со вздохом пошел открывать.
     Гости двигались по лестнице очень долго, понятное дело, верховный масон
России никогда  не доверился  бы такому злокозненному ящику,  как лифт.  Дед
осмотрел прихожую,  точней, самцов-попугаев. Рыбуня, Михася и  Пушиша, как и
положено,  сидели  на  железной трубе в  одинаково грустных  позах, им  было
отчего  грустить:   все  их  дамы  были  без  малейшего  спроса  у  супругов
перетоптаны новым  гиацинтовым, Володей, восседавшим сейчас  на  левом плече
Корягина. Дед погрозил Рыбуне пальцем, дед совсем не хотел пушкинских ужасов
у себя в прихожей, а  намерение  клюнуть  в темя  хоть какого-нибудь вшивого
гостя старший гиацинтовый выражал всеми девяносто восемью сантиметрами своей
длины.  Дочери деда отсутствовали,  старшая забрала младшую  на божественный
Тайвань  к  косметологам;  зятья расползлись  по присутствиям; старший  внук
отселился  по государевому  указу в Зарядье-Благодатское, за противотанковые
ежи, младшие болтались  где-то на  кремлевских угодьях. Впрочем, завтра  все
равно  была суббота,  предстояло,  как обычно, ехать на птичий  рынок.  Чай,
сидят три дуры на кладках,  каждая в три яйца. Правда, богатых  людей  нынче
прибавилось. А вот чтобы хороших - так нет...
     Наконец прозвучал  длинный звонок в дверь, все  попугаи склонили головы
влево, дед открыл. На пороге стоял  Горобец, облаченный во что-то довоенное,
покроем и  запахом  напоминающее  классический  лапсердак;  толстый  спутник
масона прятал физиономию за бинтом  во всю  щеку и темными очками; в прежние
годы  первый  же  милиционер увел  бы  его  в  отделение  для  проверки,  но
милиционеров  не   стало,  а  синемундирная  полиция  такими   пустяками  не
интересуется.
     - В мире дьяволу  принадлежит все... - сквозь одышку произнес  Горобец.
Дед ответил в соответствии с ритуалом:
     - А в масонстве как-никак только  половина. Проходи, Владимир Герцевич,
в доме никого.
     -  В нашем  доме! В  нашем доме!  В  нашем  доме!!! -  весьма угрожающе
крикнул с  дедова плеча Володя. Говорил он уже довольно хорошо, почти отучил
себя  от  привычки  лаять:  превращение  из  эс-бе  в  гиацинтового  ару  он
воспринимал как повышение, и уж лучше ни на кого не гавкать. Да тут еще мода
на эту противную группу, "Ласковый лай",  Тимон  ее,  когда дома,  с утра до
ночи  слушает  через динамики. К  Тимону Володя питал  определенную приязнь,
все-таки приятно, что хоть один из сыновей полковника шел в карьере по линии
отца, однако в музыке смыслил мало. Вот поискал бы среди эс-бе внука Витьку,
послушал бы, как тот верхнее "до" берет в каждом куплете, когда воет про то,
как  на тройке  служил ямщиком,  не говоря уже  о партии  Жермона! Но  учить
музыке  пес-попугай парня не собирался, у Аракелянов в гербе три микрофона и
колючая проволока - вот пусть по ним и специализируется.
     Гости между тем прошли  в дедову комнату. Горобец опустился в хозяйское
кресло,  непонимающим  жестом  погладил  железку,  об  которую Володя  давно
приладился точить клюв. Из женщин поблизости сидела на яйцах одна Кунигунда,
две  других  блаженствовали в  комнате съехавшего Ромео. Но именно Кунигунда
сейчас свой  срок  досиживала, Володя с  трудом сдержался, чтобы не рыкнуть,
он-то отлично знал, на чьих  яйцах попугаиха сидит, он готов был взлететь на
защиту, как  в прежней жизни оскаливал клыки, если опасность грозила щенкам.
Горобец внушал бывшему эс-бе  известную  брезгливость  своей демонстративной
неопрятностью,  но  веяло от  масона  и чем-то  иным,  какой-то  беззащитной
древностью, -  так, наверное, пахнет пирамида Хеопса, огромная,  допотопная:
обшивку  всю ободрали, мумии украли, осталась одна древняя величественность,
почти без формы и вовсе без содержания.
     - Что мы  наделали, брат Лат? - с места  в  карьер обратился Горобец  к
деду, используя его давнее звание,  так  к  Корягину с конца тридцатых годов
никто  не  обращался. - Мы же все делали правильно!  Ты - тесть канцлера, ты
дед принца,  ты сам светлейший князь, так,  может  быть, хотя бы  объяснишь,
почему все не так, как надо?  Мы планировали  возвести на престол советского
царя, а что имеем? Русского императора, у которого титул на шести страницах,
на седьмой продолжение, а  в нем  - территориальные претензии на полмира! Мы
же все  делали в полном согласии с предсказаниями, мы не стали принимать его
в вольные каменщики, ну а теперь уже поздно, он никого не слушает! Может, он
тебя  послушает? А? Ты что, все злишься, что сидел  вместо меня? Так ведь не
так плохо ты и сидел, медик же, с дипломом...
     -  На  зоне, знаешь,  куда  диплом засунуть лучше всего?  - прервал дед
Горобца, двигаясь в своем кресле влево, чтобы Володе не тесно сидеть было.
     - Знаю. Но  у тебя  же не один диплом,  ты ведь и вправду жил в  лагере
лучше других! Я сам тебе сало передавал, белорусское, в четыре пальца...
     - Мне за мою работу и в шесть пальцев носили. Но я-то сидел в лагере, а
ты что делал?
     - Я... Мне нельзя было садиться! Ты  прекрасно  знаешь, сколько времени
готовился Великий План! Из лагеря им руководить  было невозможно!  Кстати, а
будь ты на свободе - как бы не угодить тебе в "убийцы в белых халатах"!
     -  Не  угодил  бы,  мой  диплом  в  СССР  недействителен,  я  в  лагере
фельдшерские  курсы кончал, иначе  никто не  поверил бы. Словом, я-то сидел,
Владимир Герцевич,  а  ты  работал  освобожденным парторгом и  воплощал свой
Великий План, к которому я, заметь, не имею никакого отношения.
     - Брат Лат, ты наглец. Ты дед принца, ты тесть канцлера - и это тебя не
касается План? За  каким  чертом  мы  вообще  придумывали  все  это  липовое
"жидомасонство"?
     - Это тебе лучше знать,  я терминов не изобретал, я попугаев растил.  И
внуков. И на Птичьем рынке стоял. И теперь на нем стою, и не могу иначе.
     - Стой где хочешь! Ну... Кто-то же должен взять императора в руки!
     - Пусть Георгий берет, он и канцлер, и Червонец.
     Горобец горестно помотал головой.
     - Он посадил  императора  на престол совсем  не по нашему приказу,  эту
грязную мысль внушил ему злейший враг  масонства Абрикосов! - при этом имени
Горобец сплюнул,  растер плевок и продолжил: -  Кроме того, царя посадил  на
престол  не  он  один,  тут  старался  еще  и  некий  американский  шпион, и
собственный  императорский двоюродный  дядя, у которого милитаристских денег
куры не клюют! Это что ж получается: русский царь - ставленник американского
империализма? Ты отвечай мне, ты за попугаев не прячься, я их не боюсь!
     - Очень зря не  боишься. Тоже  мне,  "куры не  клюют..." Ты что в курах
понимаешь?  Ты даже в петухах ничего не  понимаешь, потому  что если б  тебя
хоть один  жареный  клюнул, ты бы на  всю  жизнь понял, что к птице уважение
иметь  надо:  она  в  России,  между прочим,  двуглавая. Ты вообще о  птицах
подумал когда в жизни, нет? И  про  деньги  мозги  не  пудри, я пети-мети на
рынке считать лучше тебя научен. Я в уме франки в лиры перевожу, сдачу  могу
дать йенами. И можно не проверять! Все, кстати, своими руками зарабатываю. А
от вас я что получил?  Лагерь, Владимир  Герцевич, лагерь.  Впрочем, не надо
забывать   и  предварительный  год  в  Бутырках,   и  пересылки.  Тебе  счет
представить?
     Горобец вцепился в подлокотники.
     - Ну что ты все про  старые обиды? Ну хочешь,  я теперь сам вместо тебя
отсижу? Ну... восемь лет? А?  Десять...  Ну ладно,  ладно, не буду...  Зачем
тогда было  все "жидомасонство"? - Горобец обращался  уже  не  к деду,  а  к
замотанному  спутнику,  но,  возможно,  и  вовсе   ни  к  кому,  просто  его
многолетнее  молчание прорвалось  и  обратилось в свою  противоположность, в
недержание речи, в "логоррею" - по-медицински подумал Корягин. -  Мы хотели,
чтобы  всех  жидов  считали масонами, пусть жидов  подозревают  в  намерении
захватить власть  над миром. Сколько лет работало! А Великий Восток жидов на
выстрел не  подпускал, между прочим. Настоящих  масонов никто не видел и  не
слышал,  хотя в семнадцатом году, конечно, того... Ну, к пятидесятым ту беду
мы расхлебали, вот-вот  подбирались к власти над  миром, а... а  теперь что?
Австралийский  генерал приказал, американский  шпион  исполнил,  а  с другой
стороны  русский  дурак  предсказал,  армянский  дурак  исполнил  -  все  по
инструкции!  А  что  имеем?  Тоже  мне,  подарок  из  Африки...  Это  что  ж
получается, русский царь им Аляску продал, Аляска отложилась, так они нам за
это русского царя на  престол и сажают? И такого, который никого не слушает,
а все печет указы, указы, указы, уже и письмо по-английски написать нельзя?
     - А  ты  пиши  по-испански.  Ты  очень  хорошо  пишешь  по-испански,  -
назидательно сказал дед. Володя ухватил лапой  из  вазы  яблоко и вгрызся  в
него всем  клювом.  Пребывая  во псах,  он этой радости  по истертости зубов
давно был  лишен  и  теперь  вот,  в  попугаях,  при  любом  удобном  случае
наверстывал.  Собачьим,  но  и  попугаячьим  чутьем  Володя  осознавал,  что
Верховный Масон где  сел на деда,  там и слезет: древняя  мудрость, лишенная
содержания, утрачивала всякий  смысл в гомоне  Птичьего рынка,  который один
только, помимо внуков, и волновал сердце деда. Впрочем, некая тревога в душе
Эдуарда  Феликсовича  росла,  это  Володя  чувствовал  и вдруг осознал,  что
тревога  у него с дедом одна и та же, что масон в лапсердаке своей болтовней
переволнует  Кунигунду, или, того хуже,  маленьких  под скорлупками.  Володя
даже  грызть  яблоко перестал.  Дед  у  него  недоеденное забрал,  аккуратно
отрезал нетронутую часть, протянул гостю:
     - Брось, Владимир Герцевич, брось, все равно... Скушай лучше яблочко...
     Масон не видел яблочного жеста, от которого веяло чем-то  заметно более
древним, чем хитрожопое всемирное  масонство, -  и  продолжал.  Взор его все
более  мутнел.  Горобец  долго  ругал  Веру  Чибиряк,  Лидию  Тимашук,  Льва
Толстого,  заодно  уж  и  мастера  Адонирама  вместе  с  мамочкой, какого-то
австралийского  генерала,  какого-то  русского скульптора, еще романиста  на
химии, уже  принялся  обкладывать всех  птиц,  начиная от двуглавого орла  и
заканчивая  гиацинтовыми  попугаями,  как Володя не утерпел, вышел из роли и
брюзгливо  прорычал  на  общепонятном матерном  диалекте, что  лапсердачнику
самым  настоятельным  образом  предлагается  покинуть занимаемое  помещение.
Масон замолк, через мгновение немного очухался.
     - Ну,  тогда  -  решено!  - возгласил  он, с  размаху  тыча спутнику  в
съехавшую с глаза повязку и уж заодно сшибая темные очки. - Теперь... теперь
-  твоя  очередь, брат... брат... брат... -  Верховный  Масон  явно  не  мог
подобрать  "денежного"  имени  новопосвященному  брату,  но,  покопавшись  в
древней своей памяти, вдруг словно выплюнул  нечто именно древнее: - Вперед,
брат Куна! Исполни  призвание! Удастся - будешь советским...  Тьфу, светским
кардиналом! За заслуги!.. Идем!..
     Дед флегматично  проводил непрошеных  гостей и, покуда они  ковыляли до
первого этажа, успел  заглянуть  в  словарь. Куной,  получается,  именовался
женский половой орган.  Деньги  тут при  чем? Хотя вообще-то  очень даже при
чем... Хотя нет.  Еще  одно значение  -  древнерусское,  одна двадцать пятая
часть гривны... Что? Даже видавший разнообразные виды в длинной  своей жизни
дед  Эдуард не поверил глазам: точно  так же именовался русский СРЕБРЕНИК...
Ох,  и  наградил  старый масон  братишку...  Тем  временем  гости  выползли,
наконец, из подъезда,  и убрались куда-то за угол.  Корягин решил, что сорок
лет для встречи с этим  человеком - интервал минимальный. Как у него хватает
наглости птичью  фамилию  носить? Горобец-то означает  - воробей.  Тоже  мне
воробей всея Руси...
     Ненароком  Корягин  бросил взгляд  в  трюмо,  увидел отражение  Володи,
точней,  два отражения, глядящие  в разные стороны. "Хорош", -  подумал дед;
как-то с самой коронации Корягин не задумывался о том, откуда такой красивый
прилетел. Ежу  ведь ясно, что все гиацинтовые должны сами слетаться  к нему.
"Не продам от него ван ден  Бринку ни одного, лучше царю подарю. Не в  одних
деньгах  радость". Володя тоже глянул на  себя, его цветовое  зрение было не
хуже человечьего, особого внимания на многочисленность отражений не обратил,
зато   с  особым  удовольствием   полюбовался  лазурью:  "Недурной,  однако,
мундирчик справил. Остаюсь в птицах".
     Дед с  облегчением проследил, как  исчезла со двора побывавшая у него в
гостях двоица. И тут же заметил другую пару, лично ему не знакомую, но такую
необыкновенную, что даже очки  захотелось  надеть.  Надел,  хотя  с  большим
трудом  -  об  них  попугаи тоже  иной раз клювы  точили.  Дед увидел  явных
иностранцев, одетых  по-летнему, смуглых, но очень разных. Один - стареющий,
седоватый, лысоватый,  полноватый,  балканского,  что  ли,  типа,  с  трудом
переставляющий  ноги, но вряд ли от подагры, скорей так ходят при застарелом
геморрое. "Дурак",  - подумал  дед, он с юности знал, что геморрой вообще не
болезнь, он умел вылечивать любую  форму -  если просили. Насильно  он лечил
только младшего зятя, уж больно псих, геморрой  от радикулита  не отличит. К
Аракеляну дед теперь подобрел, даже ответственным квартиросъемщиком числился
теперь светлейший князь Корягин-Таврический.
     Вторым персонажем был во  дворе человек  уж и вовсе неведомой расы.  Он
перемещался  рывками, как бы  все  время начиная прыжок и возвращаясь назад,
отчего возникало  впечатление  и  огромной скорости,  и  медленного парения.
Человек был молод,  высок, тонок  в  кости,  он напоминал  огромную кошку, и
Корягин даже подумал с опаской, уж не по птицу ли такой сюда прибежал.
     Двое сделали круг по двору, словно его обнюхали, притом нюхал отнюдь не
котообразный,  а  геморройный, и  остановились как  раз у  дедова  подъезда.
"Только мне их не хватало". Дед решил не отворять дверь ни на какие звонки.
     Звонка,  однако, не воспоследовало.  Парочка  как вошла  в подъезд, так
почти сразу из  него и вышла и  пропала за тем  же углом, что и первая.  Что
можно  было  бы сделать в  подъезде за такое короткое время?  Даже  пописать
нельзя, это Корягин знал как  медик. Подбросить что-нибудь? Бомбу? На хрена?
Дед  почувствовал,  что Володя вцепился ему в  плечо  и  подталкивает его  к
дверям.  Перед  мысленным взором  светлейшего князя  возник неодолимый образ
почтового ящика - что за  чудо? Направленной  телепатией  Володя пользовался
очень редко, последний раз чуть ли  не тогда, когда все начальство оказалось
в  нетях  и  пришлось мотаться на бывший Калининский к Антонине. Дед ощутил,
что  ему очень  хочется глянуть в почтовый  ящик. Взял ключ и пошел, прямо с
Володей на плече.
     В почтовом лежала подброшенная, видимо,  той  самой парочкой брошюрка в
полиэтилене.  На  простой  глянцевой обложке без обозначения  автора  стояло
крупными  буквами:   "ПРАВИЛА   ПОВЕДЕНИЯ   ПРАКТИКУЮЩЕГО   ОБОРОТНЯ".   Дед
усмехнулся. В прошлый раз  предлагали  купить  его квартиру да еще заплатить
империалами. Но, поди, забавная книжка. Надо оставить.
     Он не знал, каких усилий стоит Володе не порвать сейчас дедово плечо до
кости: Володя понял,  что кто-то из СВОИХ принес  эту книгу  специально  для
него!  Теперь он сможет точно знать,  что  можно жрать, чего  нельзя, а  как
такое   не   сожрать,   чтоб  тебя   потом   самого  в   деликатесную   пищу
отнюдь-не-оборотни  не зачислили, - с  последующим  неприятным  результатом.
Володя предвкушал вечер, когда старик  забудет брошюрку в кухне и отправится
спать,  а он,  Володя, проберется,  возьмет  в когти - и не выпустит из лап,
пока не  вызубрит наизусть. Володя не считал себя практикующим оборотнем. Он
хотел  обратного: остаться попугаем на все отпущенные попугайные годы и лишь
под старость подумать, чем, то есть кем, обернуться можно, чтоб еще  пожить?
Вороном?  Крокодилом?  Галапагосской  черепахой?  А,  нечего  думать  раньше
времени, а времени того, если судить по разговорам  Корягина, было у эс-пе -
служебного попугая - в запасе еще лет восемьдесят.
     Порфириос и его молодой спутник, пуморотень Умберто из  племени ягуачо,
неторопливо  обходили Москву.  Сколько городов  уже  обошел почти  столетний
грек, регулярно встречая некоего известного ему под разными именами Горобца,
всегда  создававшего  вокруг  себя  видимость  деятельности  -  без  видимых
результатов  таковой,  впрочем, - где только Порфириос  не вынюхивал  СВОИХ,
объясняя им, кто они есть, в чем их жизненное призвание, как себя вести, что
кушать и какой державе отныне служить. Только вот этот последний пункт нынче
отвалился, ни единый Порфириос больше не состоял на  службе США и не являлся
американским  подданным,  - все  тридцать тысяч  Порфириосов, верней, единый
тридцатитысячный Порфириос присягнул на верность президенту Хорхе Романьосу,
который   соглашался   признать  множественного   оборотня  весьма  почетным
гражданином Республики  Сальварсан,  - не почетным, конечно, а  лишь  <i>весьма</i>
почетным, -  но совершенно не нуждался в  его  профессиональных услугах, ему
своих  пуморотней-ягуачо хватало, президентова бы воля, он  бы давно все это
кошачье племя заслал за Жужуй, - это чисто сальварсанское выражение означало
вещь очень неприличную, высылку в Аргентину,  но как их  вышлешь,  когда они
урожденные?
     Однако  грек обходил  страну за  страной, искал сородичей,  снабжал  их
руководством:  как   вести   себя  оборотню,