пел ее красу.
Пел певец: "Какие брови!
Как сдержу волненье крови,
Если на уста взгляну?
Каждый взгляд ее недаром
Полон сладостным нектаром!*
Как не подбежать к окну?
Пусть доказано бесспорно,
Что весьма любовь злотворна,
Преисполнена тщеты -
Но как сладостно, как славно
Слышать, что на свете равной
Не найдется красоты!
И в окно она взглянула,
И мигнула, и кивнула,
И, смущения полна,
Опуская взоры долу,
Напевая баркаролу,
Закружилась у окна.
Но певец, упрям и зорок,
Видел: меж оконных створок
Показалась щель как раз...
Хрустнул куст, расцветший пышно.
Кто в окно скользнул неслышно -
Неизвестно. Свет погас.
СОЛДАТ ЕГЕРСКОГО ПОЛКА
Эх, егерек, бедняга,
Седеющий солдат,
Слуга того же флага,
Что сорок лет назад!
Ты хворями тревожим,
Но койка в доме Божьем
Не для твоих седин,-
Твой жребий безотраден,
Казенный кошт не даден,
Ты брошен, ты один.
Пускай трешкот разгромлен,
Влекомый бечевой,-
Неужто так же сломлен
И дух высокий твой?
Питомцы неудачи,
Вы вдоль дорог, как клячи,
Влачитесь, егерьки,
Шагаете без счета -
Помог бы вам хоть кто-то,
Да, видно, не с руки.
Упрямый, седоглавый,
Плетешься тяжело;
Со дней военной славы
Две сотни лет прошло
Голландия, свободной
Воспряв из пены водной,
Поднять могла в гербе
Ветрило с бечевою,-
Отмстившая с лихвою,
Благодаря тебе!
Страна копила силу
Врагам наперекор,
Канату и ветрилу
Покорствовал простор,
Был величав и четок
Приказ луженых глоток,
И барки строем шли
Вдоль берегов прекрасных
Земель новоподвластных
И вдоль родной земли!
Но неудачный жребий
Нам выпал в те года,
Зашла, как видно, в небе
Счастливая звезда.
Упрямо шли к победе
Чванливые соседи -
Поди, останови!
Хвала тебе, бедняге!
Лишь ты огонь отваги
Сумел сберечь в крови.
Эх, егерек, не ты ли
Отчизне был слугой?
Ты дряхнешь, ты в могиле
Стоишь одной ногой.
Но есть иное благо,
Есть честь и гордость флага,
И вновь грядет рассвет:
Над крепостною башней
Не свял еще вчерашний
Венец твоих побед!
Еще настанет битва,
Ты первым будешь в ней, -
Да сбудется молитва
Твоих тяжелых дней!
Былые помни войны,
Храни огонь, достойный
Наследья твоего, -
И в старости превратной
Блюди свой опыт ратный,
Живое мастерство!
Эх, егерек убогий,
Эх, егерек седой!
Озарены дороги
Счастливою звездой!
И вдаль с тобою мчится
К рассвету колесница,
Ты, гордый и прямой,
Стоишь в мундире новом,
Стоишь в венке лавровом -
Прими же грошик мой!
ТАК И ЭТАК
О, радость юного огня, Почтеннейшие! Навсегда
Когда, усилий не ценя, Умчались юности года,-
Я в горы шел,- когда меня Как их воспомню без стыда
Манили кручи,- И сожалений?
Чтоб там, в тени густой сосны, В конюшне стоя без седла,
Познать величье вышины, Была лошадка весела,
Где с осени и до весны Она не грызла удила
Гнездятся тучи. В горячей пене.
Воистину бывал я рад,, Сияли зеленью леса,
Когда летел на землю град, Сверкала на траве роса,
Небес багряный маскарад Мне улыбались небеса
Мне был по нраву,- В начале мая,
Но гром стихал, редела мгла, Так звонко пели соловьи,
Заря благую весть несла: Но мне хотелось в забытьи
Ушла зима, весна сошла Оплакать горести свои
На мир по праву! Весне внимая.
О, встреча с морем и волной, Быть может, мне претил покой,
Когда палит июльский зной Я рвался в море сквозь прибой,
И жаждет лист во тьме ночной Меня над бездною морской
Почуять влагу, Валы качали;
Но вал морской к прибрежью льнет, Вернувшись, я лишался сил,
Прибой под скалами ревет,- Меня смущал мой юный пыл,-
Веди ладью в водоворот, В забавах я не схоронил
Яви от вагу! Свои печали.
Как юный бог, спеша вдохнуть Звенел смычок в вечерний час,
Грозу в подставленную грудь, Шли косари в веселый пляс,
Плывешь, победоносный путь Неужто счастье каждый раз
Во тьму нацеля, Лишь в танцах было?
Чтоб без руля и без ветрил Благоухал высокий стог,
Скользить, покуда хватит сил, В нем до зари проспать я мог
Лететь, покуда не испил А на хрустальный ручеек
Весь кубок хмеля! Луна светила.
О, роскошь - в поле иль в лесу Порой из ближнего села
С ружьем тяжелым на весу Навстречу мне девчонка шла,
Умело выследить лису - Тропа всегда узка была
Хвала добыче! Среди пшеницы,
А если крупно повезет - А нынче - сколько ни шумят
Под вечер сбить тетерку влет, Цветы, но их покров не смят,
Кто в восхищенье не придет Навек увял роскошный сад
От доброй дичи? Моей денницы.
О, роскошь юношеских лет, Чуть свет с постели я вставал,
Когда вела меня чуть свет Скорей, чем рог к охоте звал
За раненым самцом вослед Но нет, я весел не бывал,
Тропа оленья, Охотясь в чаще,-
О, как он взоры мне ласкал, Печально брел по лесу я
И посреди отвесных скал И слышал только гром ружья,
Величья гибели искал, И крики соек у ручья,
А не спасенья! И стон щемящий.
Крыла у юности легки: О чем я думал в те года?
Как сладостно надеть коньки При свете солнечном всегда
И с ветром наперегонки Зеркальная равнина льда
Лететь свободно, Всего чудесней,-
Бежать по брызжущему льду, Звенела песня над катком:
Забыть печаль на холоду, "Взгляни кругом, беги бегом", -
В философическом бреду Но не томился ль я тайком
Не гнить бесплодно! При звуках песни?
О, как сверкает окоем, Нет, много лучше было мне
Когда с подружкою вдвоем С друзьями - иль наедине -
То спуск встречая, то подъем, Сидеть в домашней тишине
Скользишь с опаской, И беззаветно
И на бегу почуешь вдруг Внимать живительный родник
Касание горячих рук, В словах проникновенных книг,
И, слыша шуточки вокруг, Последних истин каждый миг
Зальешься краской. Взыскуя тщетно.
АЛБРЕХТ РОДЕНБАХ
(1856-1880)
МЕЧТА
Плывут седые облака
в лазури высоты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И, изменяясь на лету
уходят облака в мечту,
они плывут, как сны точь-в-точь,
прочь, прочь,
прочь.
Плывут седые паруса,
торжественны, чисты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И, уменьшаясь на лету,
плывут кораблики в мечту,
не в силах ветра превозмочь,
прочь, прочь,
прочь.
Плывут миражи вдалеке,
плывут из темноты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И нагоняет на лету
мечта - мечту, мечта - мечту,
чтоб кануть в Лету, кануть в ночь,
прочь, прочь,
прочь.
ЛЕБЕДЬ
Прохладно; первая звезда
в просторах замерцала;
и в девственный глядится пруд
небесное зерцало.
В объятьях ночи и луны,
сияние струящей,
прекрасный лебедь на воде
лежит, как будто спящий.
Он гладь невинную крылом
восторженно тревожит,
и пьет, и грезит, как поэт,
и прочь уплыть не может.
Ему ответит на любовь
печаль воды озерной,
и образ отразит его -
хрустальный, иллюзорный.
И лебедь в озеро влюблен,
безмолвствуя во благе, -
но не бесчестит никогда
его невинной влаги.
(Дитя, вот так и я творю,
когда закат увянет,
когда невинный голос твой
в мое сознанье канет.)
ОР?Л
Вершину как престол избрав,
торжественная птица
взирала в небо, чтоб затем
в просторы устремиться.
Но ядовитая змея
всползла на каменные кручи,
и, лишь собрался царь высот
уйти в полет могучий,
змея вокруг его груди
предательски и злобно,
блеснув на солнце, обвилась,
стальной петле подобно.
Летит орел, а с ним - змея,
что меж камней лежала,
и в грудь орлу сочится яд
отравленного жала.
О честолюбец, возлети
в простор, в пучину света -
и не ропщи, что смерть близка:
таков удел поэта!
МИР
Был зимний вечер. Темнота окутала алтарь.
Ко входу в церковь брел монах, держа в руке фонарь.
Как пилигрим, свершивший путь, усталый, изможденный,
остановился и застыл у каменной колонны.
И долго около дверей ключами он бренчал,
но сам, казалось, ничего кругом не различал,
как призрак. Наконец вошел, ступая еле-еле,
трикраты грудь перекрестил, смочил персты в купели,
фонарь немного приподнял, и видит в тот же миг:
стоит вблизи от алтаря еще один старик,-
как Голод, худ, как Смерть, согбен, но - все же был высок он,
в седой копне его волос светился каждый локон;
исполнен вдохновенных дум, сиял во мраке он,
как алебастровый сосуд, в котором огнь зажжен.
Сурово инок вопросил, едва его заметил:
"Что ищешь?" - "Мира!" - в тишине чужак ему
ответил,
вздохнул и в нишу отступил, к колонне, - там темно.
Монах, взглянув на чужака, молиться начал, но,
постигнув истину, шагнул назад, к церковной двери:
пришлец, искавший мира здесь, был Данте Алигьери.
MACTE ANIMO
Я ничего не должен знать о женщинах на юге,
что полны гибельной тоски, когда, томясь в недуге,
несут безлистым деревам в безвыходной мольбе
плач о возлюбленных своих, о листьях, о себе.
Ты ль это,- слышу каждый час в груди твой хрип свистящий,-
ты ль это, червь, грызущий плоть,- смертельный рок, висящий
над светлой юностью моей? - Я все отдам навек,
но не тебя, моя душа, орешины побег!
Тяжелый, низкий небосвод вдруг посветлел сегодня, -
о радость, о тепло, о свет, о благодать Господня,-
моя страна... моя любовь... жизнь, юность, счастье... Брат,
не рассуждать... Бери клинок, погибни, как солдат!
ВИЛЛЕМ КЛОС
(1859-1938)
МЕДУЗА
Взирает юноша с мольбою страстной
На божество, на лучезарный лик,
И тяжких слез течет живой родник,
Но изваянье к горю безучастно.
Вот обессилел он, и вот - напрасно -
Он рвется в смертный бой, но через миг
Он побежден, и вот уже поник,-
А камень смотрит хладно и ужасно.
Медуза, ты, лишенная души,-
Верней, душа твоя прониклась ядом
В бесслезной, нескончаемой тиши,-
Пускай никто со мной не станет рядом,
Но я склоню колени - поспеши
Проникнуть в душу мне последним взглядом.
ВЕЧЕР
Куртина в ясных сумерках бледна;
Цветы еще белей, чем днем,- и вот
Прошелестел за створками окна
Последней птицы трепетный полет.
Окрашен воздух в нежные тона,
Жемчужной тенью залит небосвод;
На мир легко ложится тишина,
Венчая суеты дневной уход.
Ни облаков, ни ветра нет давно,
Ни дуновенья слух не различит,
И все прозрачней мрак ночных теней,-
Зачем же сердце так истомлено,
Зачем оно слабеет,- но стучит
Все громче, все тревожней, все сильней?
***
Я - царь во царстве духа своего.
В душе моей мне уготован трон,
Я властен, я диктую свой закон
И собственное правлю торжество.
Мне служат ворожба и колдовство,
Я избран, возведен, провозглашен
И коронован лучшей из корон
Я - царь во царстве духа своего.
Но все ж тоска порою такова,
Что от постылой славы я бегу:
И царство, и величие отдам
За миг один - и смерть приять смогу:
Восторженно прильну к твоим устам
И позабуду звуки и слова.
АЛБЕРТ ВЕРВЕЙ
(1865-1938)
ТЕРРАСЫ МЕДОНА
Далекий город на отлогих склонах,
ни шороха в легчайшем ветерке.
Прислушался - услышал смех влюбленных,
гуляющих вдвоем, рука в руке.
Неспешным взором тщательно ощупал
незыблемые профили оград,
отягощенный облицовкой купол,
старинный водоем, осенний сад.
И на руинах каменных ступеней
болезненно осознаю сейчас,
что мертвые предметы совершенней
и, как ни горько, долговечней нас.
М?РТВЫЕ
В нас мертвые живут, мы кровью нашей
питаем их,- в деяньях и страданьях
по равной доле им и нам дано.
Мы вместе с ними пьем из общей чаши,
дыханье их живет у нас в гортанях,
они и мы - вовеки суть одно.
Да, мы равны - но мертвые незрячи;
одним лишь нам сверкает свет Вселенной,
одним лишь нам дороги звезд видны.
Вовеки - так, и никогда - иначе,
и оттого для них вдвойне бесценна
мечтательная тяжесть тишины.
СОЗВЕЗДИЕ
Была темна дорога, словно ров.
Он знал, что в зарослях таятся змеи.
Бледнел закат полоской вдалеке.
И он ступил, спокоен и суров,
на узкий путь - и разве что сильнее
свой виноградный посох сжал в руке.
И мнилось, что огромную змею
он убивает в тусклом звездном свете,
на небе встав над нею в полный рост.
И так, у эмпирея на краю,
его обвили золотые плети
мерцающего лабиринта звезд.
***
Скорби и плачь, о мой морской народ!
Еще недели две, тревожных даже,-
продав улов, при целом такелаже,
себя счастливым счел бы мореход.
Но тени над прибрежиями виснут,
и воет шторм, за валом вал валя,
что возразит скорлупка корабля,
когда ее ладони шквала стиснут?
Трещит канат, ломается бушприт,
летят в пучину сети вместе с рыбой,
на борт волна ложится тяжкой глыбой
и дело черное во тьме творит.
Пусть вопль еще не родился во мраке,
лишь пена шепчется, сводя с ума,
но борт хрустит, ломается корма...
Качай, насос! Вода на полубаке!
Придет рассвет, но нет спасенья в нем,
кораблик вверх глядит пробитым трюмом,
и женщины с усердием угрюмым
глядеть на море будут день за днем.
Лишь гулкой тишиной полны просторы.
Мы - нация бродяг в стране морской,
нам неизвестны отдых и покой,
и зыбко все, и нет ни в чем опоры.
АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ
(1888-1976)
ОСЕНЬ
Плывет меж веток полночь тяжело,
а я - внизу. Томление. Усталость.
Так с вечера опять и жизнь умчалась,
и лето отошло.
Я думаю о бешеной борьбе,
о взлетах и падениях случайных,
и вечности, о ветре и о тайнах,
что мир несет в себе,
о ветхости престолов и жилищ,
о бедствиях царей, лишенных власти,
об уцелевших отпрысках династий,
бежавших с пепелищ,
и обо всем, что навсегда мертво,
о чужеземцах, что прошли, как тени,
о странствиях минувших поколений
и о конце всего, -
да, наступил конец, и снова мы
покорны увяданию, и снова
печально вспоминаем свет былого,
встречая стяги утра, что сурово
возносятся из тьмы...
О древних мифах, о добре и зле,
о ней и о себе... о жизни, смерти...
о всех о нас, о вечной круговерти
на сумрачной земле.
ПРИНЦ,
ВЕРНУВШИЙСЯ ИЗ ПРОШЛОГО
Где шлем его лежит и часа ждет?
Кираса где? Не стоит разговоров.
Пусть мертвая эпоха отойдет.
Под низким небом - только шум раздоров,
стенанья, брань, бряцанье луидоров
еще слышны. Все прочее - не в счет.
Все прочее: осанка, и рука,
и сердце, что тщеславием томилось
открыто, а порой исподтишка,
что, воздавая милость и немилость,
в кровавой жатве преуспеть стремилось,
ведя вперед отборные войска.
Конде Великий, взоров не склоня,
пред нами возвышается сурово.
Сменялись войны - за резней резня, -
но он вернулся, юн и строен снова.
Постигнуть нас его душа готова;
как взглянет он на вас и на меня?
Уходит день, кругом ни звука нет,
лишь где-то вдалеке играют дети,
но тот, кто к нам шагнул из бездны лет,
стоит и ждет в холодном зимнем свете.
По истеченьи четырех столетий
он сам своим вопросам даст ответ.
Он взор косит угрюмый, ледяной,
и никакая боль его не ранит, -
скопец духовный, злобою больной,
он и продаст, и бросит, и обманет
истерзанный народ, который занят
кровавой и бессмысленной войной.
Во всем разочарованный давно,
он рот кривит и замышляет злое.
Короткий зимний день глядит в окно
и гаснет - и в тяжелом снежном слое,
там, за окном, покоится былое;
грядущее же смутно и темно.
ВНОВЬ ГРЯДУЩЕЕ ИГО
Сначала страх, и следом - ужас.
Все - слышно. Истреблен покой.
И шторм, в просторах обнаружась,
грядет. Надежды никакой
на то, что гром судьбы не грянет,
Молчат часы, - но на краю
небес - уже зарницы ранят
юдоль сию.
Отчаянная и глухая,
ничем не ставшая толпа,
от омерзенья иссыхая,
кружит, презренна и тупа,
по ветхой Западной Европе, -
но только в пропасть, в никуда,
беснуясь в ярости холопьей,
спешит орда.
Себя считая ветвью старшей
и, оттого рассвирепев,
бубня глухих военных маршей
пьянящий гибелью напев,
им остается к смерти топать, -
в разливе гнева и огня
порабощенных - в мерзость, в копоть
гуртом гоня.
Теперь ничто не под защитой, -
но все ли сгинет сообща.
Затем ли Крест падет подрытый
и рухнет свастика, треща,
затем, чтоб серп вознесся адский,
Европа, над твоей главой -
сей полумесяц азиатский
там, над Москвой?
12 августа 1939 гола.
ГРОЗА
Грядет гроза и судный меч подъемлет,
темнеют побережья и отроги.
Вкруг сердца замыкаются дороги,
и одинокий ждет, и чутко внемлет,
он долго от окна уйти не хочет,
и словно ждет назначенного срока,
и слышит: тяжкий голос издалека
угрюмо и задумчиво рокочет.
Он смотрит в глубь себя, дрожа от страха,
где в нем покойник ожидает спящий;
в предощущеньи молнии разящей
он знает - для него готова плаха
и приговор - он мечется в кошмаре,
он жаждет жизни, к смерти не готов он,
он жутким одиночеством закован
и вопиет о неизбежной каре...
Из бездны восстают на гребне шквала
пророчества, что сделались законом,
и вихрь ужасен реющим знаменам
вкруг темных стен, - и страстью небывалой
охвачен человек - стать пеплом, тенью,
чтоб были все влечения разбиты,
чтоб не искать в себе самом защиты,
во снах и грезах - но его моленью
ответа нет, призывы бесполезны,
во всезабвенье все бесследно канет -
и он на запад горько руки тянет,
где ждет душа первоначальной бездны, -
над сердцем, пламенеющим в испуге,
кричат деревья, черные от влаги,
и на ветру трепещущие флаги
развешивает дождь по всей округе...
И суд, никем вовеки не обманут,
вершится вспышкой молнии блестящей:
и человек, и в нем покойник спящий,
вдвоем к концу времен сейчас предстанут.
ЛЮБОВЬ СТРАННИКА
Друг с другом будем мы нежны, дитя,
о горечь нашей жизни одинокой,
что с древним ветром осенью глубокой
летит меж звезд, как листья, шелестя.
О, мы с тобою будем лишь нежны,
слова любви да будут позабыты:
столь многие сердца уже разбиты
и ветром, словно прах, унесены.
Мы - как листва, что, тихо шелестя,
покоится на ветках в сонной дреме, -
и все неведомо на свете, кроме
того, что знает ветер, о дитя.
Мы оба одиноки - потому
я взгляду твоему отвечу взглядом,
и меж последних снов мы будем рядом,
в молчанье погружаясь и во тьму.
Уйдет любовь, под ветром шелестя,
а ветер принесет еще так много, -
но прежде чем нас разлучит дорога,
друг с другом будем мы нежны, дитя.
ЛИЛИТ
Куда влекла меня, в какие бездны, чащи
упасть, уплыть, - в звериной радости какой
манил в забвенье мрак ее очей пьянящий,
порочных губ изгиб, - обманчивый покой,
с которым возлежа, она со мной боролась,
даря и боль, и страсть, -
где и в какой ночи повелевал пропасть
поющий голос?
Громады города ломились в стекла окон;
ждала меня во тьме, не открывая глаз;
что ведала она, замкнувшись в плоть, как в кокон,
о древней тайне, глубоко сокрытой в нас?
О чем шептал ей мрачный бог, ее хозяин,
из кровеносной мглы;
один ли я, влача желаний кандалы,
был с нею спаян?
И обречен не размышлять, верша поступок,
и в исступлении сдаваться на краю
стигийских рощ, где свод листвы охрян и хрупок,
и ниспадать, и приближаться к забытью, -
там, где молчит в ответ последнему лобзанью
летейская вода, -
о расставанье, исчезанье без следа
за крайней гранью, -
чему открыты мы в объятьях друг у друга,
в восторге боли преступившие дорог
уничтоженья, наслаждения, испуга,
еще не знающие, что бессмертный бог
встает, величественно все поправ тяжелой
безжалостной стопой, -
и гибнет человек, крича в тоске тупой -
слепец двуполый.
И пробудясь от грез, воистину звериных,
я понял - страсть моя поныне велика;
как прежде, одинок, через просвет в гардинах
я вижу вечер, что плывет издалека, -
и пусть из глаз ее томление призыва
угасло и ушло -
я слышу, город снова плещет о стекло,
как шум прилива.
ЗИМНИЕ СУМЕРКИ
Золотистых берегов полуокружье,
голубой, непотемневший небосвод,
белых чаек нескончаемый полет,
что вскипает и бурлит в надводной стуже,-
чайки кружатся, не ведая границ,
словно снег над растревоженной пучиной.
Разве веровал я прежде хоть единой
песне так, как верю песне белых птиц?
Их все меньше, и нисходят в мир бескрайный
драгоценные минуты тишины,
я бегу вдоль набегающей волны
прочь от вечности, от одинокой тайны.
Сединой ложится сумрак голубой
над седыми берегами, над простором
синевы,- о знанье чуждое, которым
песню полнит нарастающий прибой!
И все больше этой песнею объята
беспредельно отрешенная душа,
я бегу, морскою пеною дыша,
в мир неведомый, за линию заката.
Там, где марево над морем восстает,
за пределом смерти - слышен голос дивный,
жизнеславящий, неведомый, призывный -
но еще призывней блеск и песня вод.
Вечный остров - о блаженная держава,
край таинственный, куда несут ладьи
умирающих в последнем забытьи,
где прекрасное царит, где меркнет слава, -
я не знаю - это страсть или тоска,
жажда смерти или грусть над колыбелью,
и не жизнью ли с неведомою целью
я уловлен у прибрежного песка?
Но зачем тогда забвенье невозможно,
если нового постигнуть не могу?
Так зачем же помню здесь, на берегу,
как я странствовал и как любил тревожно -
я, рожденный неизвестно для чего,
в час мучительный, ценой ненужной смерти, -
и бегу я от великой круговерти
в тот же мир самообмана своего...
Где, когда найду ответ?.. Но нет... Прохожий
поздоровался со мной - и вслед ему
я смотрел, пока не канул он во тьму, -
может, в мире есть еще один, похожий?
Это был рыбак из старого села,
он шагал среди густеющих потемок,
волоча к лачуге мачтовый обломок -
тяжела зима, и ноша тяжела.
Я пошел за ним, его не окликая,
тяжесть песни нестерпимую влача,
о упущенное время - горяча
рана совести во мне,- волна морская
мне поет, но стал мне чужд ее язык
в этом крошечном и безнадежном круге -
зимний ветер все сильней; с порывом вьюги
я качнусь и осознаю в тот же миг:
исцеление - в несчастье, и понятно,
что тоска по дому здесь, в чужом краю,
песней сделала немую боль мою -
это все,- и я уже бреду обратно
к деревушке между дюн, и сладко мне
так идти, и наблюдать во тьме вечерней,
как в рыбацкой покосившейся таверне
лампа тускло загорается в окне.
В ИЗГНАНИИ
Я не смогу сегодня до утра уснуть,
томясь по голосу прибоя в дюнах голых,
по гордым кликам волн, высоких и тяжелых,
что с ветром северным к Хондсбоссе держат путь.
Пусть ласков голос ветра в рощах и раздолах,
но разве здесь меня утешит что-нибудь?
Мне опостыло жить вдали от берегов,
среди почти чужих людей, но поневоле
я приспосабливаюсь к их смиренной доле.
Здесь хорошо, здесь есть друзья и нет врагов,
но тяготит печать бессилия и боли,
и горек прошлого неутолимый зов.
Я поселился здесь, от жизни в стороне,
о море недоступное, нет горшей муки,
чем смерти ожидать с самим собой в разлуке.
О свет разъединенья, пляшущий в окне...
Зачем губить себя в отчаяньи и скуке?
От самого себя куда деваться мне?
О смерть в разлуке... О немыслимый прибой,
деревня, дюны в вечной смене бурь и штилей;
густели сумерки, я брел по влажной пыли,
о павшей Трое бормоча с самим собой.
Зачем же дни мои вдали от моря были
растрачены на мир с безжалостной судьбой?
Ни крика чаек нет, ни пены на песке,
мир бездыханен - городов позднейших ропот
накрыл безмолвие веков; последний шепот
времен ушедших отзвучал, затих в тоске.
В чужом краю переживаю горький опыт -
учусь безмолвствовать на мертвом языке.
Всего однажды, невидимкой в блеске дня
он за стеклом дверей возник, со мною рядом, -
там некто говорил, меня пронзая взглядом,
и совершенством навсегда сломил меня.
Простая жизнь моя внезапно стала адом -
я слышу эхо, и оно страшней огня.
Оно все тише - заструился мрачный свет,
и в мрачном свете том, гноясь, раскрылась рана,
переполняясь желчью, ширясь непрестанно.
Мир темен и в тоску по родине одет:
неужто эта боль, как ярость урагана,
со временем уйдет и минет муки след?
Гноится рана, проступает тяжкий пот,
взыскует мира сердце и достигнет скоро -
созреет мой позор, ведь горше нет позора,
чем эта слава - ведь живая кровь течет
из глубины по капле - не сдержать напора,
очищенная кровь из сердца мира бьет.
В больнице душной, здесь, куда помещено
истерзанное сердце, где болезнь и скверна -
тоска по родине, как тягостно, наверно,
тебя на ложе смертном наблюдать, давно
надежда канула и стала боль безмерна.
Разъединенья свет угас - в окне темно.
О, если б чайки белой хоть единый клик!
Но песню волн пески забвенья схоронили,
лишь гомон городов, позорных скопищ гнили,
до слуха бедного доносится на миг.
О сердце, знавшее вкус ветра, соли, штилей...
Рассказов деревенских позабыт язык.
Мне опостыло жить вдали от берегов -
о, где же голос искупленья в дюнах голых?
Зачем же должен ветер в рощах и раздолах
будить опять тоску по родине... О зов
из дальнего Хондсбоссе... Голос волн тяжелых -
лишь за стеклом дверей, закрытых на засов.
ЗИМНИЙ РАССВЕТ
Уединенный, навсегда утратив корни,
в рассвете зимнем я произношу строку,
и комната моя становится просторней,
едва ее со дна сознанья извлеку.
Тоска по родине, твой зов, живой и чистый,
возможно ль променять на тусклый свет небес?
Всего лишь миг назад, смеясь, от кромки льдистой
я шел сквозь верески, заре наперерез,
легко минуя пламена стеклянной створки.
Ни дни, ни годы не сменялись для меня.
О век златой, через овраги и пригорки
я первым шел...
Но кто у этого огня
собрал мои листки, там, возле занавески,
в бреду прозренья каменея предо мной,
кто, еле видимый, в рассветном, зимнем блеске
меня из марева за морем в мир земной
вводил безжалостной рукой?
О день предельный,
живущий в памяти, как самый первый день,
мне данный, - где же, где таился мрак смертельный,
болезнь и злоба - изначальная ступень,
что в эту жизнь вела до той поры, покуда
я, задохнувшийся, не встал, чтоб дать ответ -
но гибель не грядет, и нет в кончине чуда, -
о дверь стеклянная, раскрытая в рассвет,
объятая огнем... И, настоянью вторя,
уединенный, до конца смиривший гнев,
я в тот же миг возник за темной гранью моря,
отсюда прочь уйдя, изгладясь, умерев, -
но странный гость исчез...
С трудом подняв ресницы
и воздуха вдохнув, придя в себя едва,
я у стола стоял, перебирал страницы,
с недоумением взирая на слова,
записанные мной перед приходом ночи, -
они звучали, их старинный карильон
трезвонил золотом то дольше, то короче,
словами, мнилось, был сегодня обретен
их смысл - он стал теперь живей и просветленней,
тоска по родине и счастье были в них.
О речь рассвета... О игрок на карильоне...
И долго длился звон, покуда не затих.
И отзвучала песнь с пригрезившейся башни,
из нереальных и неведомых миров, -
возникло время - и, пленен строкой вчерашней,
за дверь стеклянную шагнув, под вечный кров,
в бессмертной комнате, где висла тишь немая,
с листом бумаги, на свету, уже дневном,
я за столом сидел, насущный хлеб ломая,
замкнувшись в эркере, под западным окном.
ЗИМА У МОРЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I
Вдоль Северного моря
она ступала прочь, -
ее стенаньям вторя,
рыдал рассвет немой;
с ней говорила ночь.
Мрачнеет город в стуже;
как чайка, голос мой
летит за нею вчуже.
II
Венец ли ей желанен,
иль золото и страсть?
Тоской по дому ранен
мой слух рассудку вслед,
и, прежде чем упасть
на брег, волна седая
приемлет солнца свет,
ярящийся, блуждая.
III
Там, в комнате закрытой,
былого больше нет,
о том, что позабыто,
опять твердит она -
лишь слабый крик в ответ
доносится сквозь дрему,
и вновь душа полна
немой тоски по дому.
IV
За окнами неспешно
плетутся облака
чредою безутешной,
но светится волна
за морем... О тоска,
убившая свободу,
ты тягостью равна
смертельному исходу.
V
Что за глухие гулы
грозят обрушить дом?
Бунтуют караулы,
и после мятежа
владыки со стыдом
в ничтожность, в мерзость канут,
мрак низойдет, дрожа,
и все на всех восстанут.
VI
Все горше, повседневней
клубок земных забот,
как мысль о расе древней -
но это мой приют.
Колоколам с высот
звонить еще не скоро,
и мертвые встают
для вечного дозора.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Плывет ли гарь, пылая,
с пожарища судьбы?
Какая ведьма злая,
чума-ворожея
из дымовой трубы
хрипит про гибель Трои?
Ей только ветр да я
внимаем - только двое.
И ненависть, и злоба
свели ее с ума.
Которая трущоба
теперь ее жилье?
Погибшие дома
осквернены пожаром.
Мир, что отверг ее,
стал непомерно старым.
В смятении глубоком
скольжу в который раз
сквозь вьюгу сна, к истокам
речей о мятеже, -
здесь юноши сейчас
кричат самозабвенно,
оружье взяв уже:
"Елена... Елена..."
Фальшивым стало злато,
продажной - страсть. Когда
взъярился брат на брата?
Жесток и груб ответ.
Стенают города,
земле смертельно жутко,
пространный зимний свет
ужасен для рассудка.
Могущество однажды
познала красота,
и ликованье жажды,
бушуя, как огонь,
язвит острей хлыста,
и ужас неподделен:
не тронь ее, не тронь.
Ее соблазн смертелен.
Я знаю: царством талым
стал постепенно лед,
и на Хондсбоссе шквалом
скользит во весь опор.
О пепел Трои! Вот
опять, как ни далек он,
встречаю темный взор
и ярко-рыжий локон.
Как опознать впервые
пространства и века?
Где башни боевые?
Лишь годы им дано
познать наверняка.
Цветущий луг погублен.
И я уже давно
от времени отрублен.
О чем былое пело
на тысячи ладов?
Но радость не посмела
воспрянуть, - в ней горит
вина былых годов.
И голосом невнятным
здесь ветер говорит
о самом неприятном.
За окнами, где ало
полощется заря,
мерцает грань кристалла,
и древняя волшба
свершается, творя
свет из теней печальных:
сокрытая судьба
миров первоначальных.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Святыня ль потайная
глаголет нам сейчас,
стеная, проклиная?
Какие письмена
увещевают нас?
Беззвезден свод небесный,
лишь сетует волна,
стуча о берег тесный.
II
Забытое ветрило,
увижусь ли с тобой?
Тоска заговорила,
мир сумрачен, угрюм -
лишь яростный прибой
грохочет спозаранок, -
волны заморской шум,
жилец морских трублянок.
III
Уже давно в просторе
расколоты ладьи,
о прошлом грезят море,
светило, небосвод,
почия в забытьи, -
но вестью о пожаре
из мертвых стран плывет
дождь раскаленной гари.
IV
Довременью подобен
грядущего росток,
от облачных сугробин
покров небесный сер,
не светится восток,
лицо земли в морщинах.
Каноны древних вер
покоятся в лощинах.
V
Скитается по странам
неясная молва,
но сердце, зовам странным
ответствуя, поймет,
едва сравнив слова,
что, пусть они несхожи,
но сердце и народ
рекут одно и то же.
VI
Слова о горе многом,
что ни один народ
не будет вспомнен богом,
котел времен бурлит,
опять война грядет,
черед грозе и грому:
здесь жажду утолит
одна тоска по дому.
VII
Дорогою отвесной
светило мчит во тьму,
звезда на свод небесный
вечерняя взошла.
Кто знает, почему
отрадою для взора
лишь белые крыла
сверкают из простора.
VIII
Туман, тяжел и жесток,
на горный кряж идет,
заснежен перекресток,
покой, забвенье, тьма.
Страна в сугробах ждет.
Ночная мгла бездонна,
но многие в дома
сокрылись потаенно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Что ищет лик угрюмый
луны? Корсары грез
безумьем грузят трюмы,
от них грядет беда,
меж тысячи угроз
застыли мы покорно.
Не нынче ли? Когда?
Зачем луна злотворна?
По лунной тропке хладной
скользят они из тьмы,
и песнею злорадной
терзают нам сердца,
бежим от моря мы
с оглядкой, осторожно
(когда бы до конца
о них забыть возможно!.. )
ГЛАВА ПЯТАЯ
Там, в зеркале, в пучине,
что бережет она,
уже незрима ныне,
на память обо мне?
Объемлет тишина
разъятых нас. Упруго
полощется в окне
навязчивая вьюга.
Не памяти ль реторта
творит подобный снег?
Но в зеркале простерто
безмолвное жилье,
где ждал ее ночлег,
и ныне ждет. Как прежде,
доселе жду ее
в немыслимой надежде.
Где затерялись годы?
Как долго снег идет?
Вне мира, вне природы
сны комнаты пусты,
зеркальным, словно лед,
закованы покоем.
И я один, и ты.
Что толку жить обоим?
Диктует гибель рано
свой снежный приговор,
сочится кровью рана,
смешались времена -
и вновь троянский спор
сегодняшний, вчерашний, -
встает громада сна
холодной, черной башней.
На снежные руины
всего один лишь раз
пробился луч карминный, -
коснувшийся чела
огромный алый глаз;
за глыбою засова
она его ждала,
устало и сурово.
Сквозь снежную истому,
сквозь тишину и грусть -
опять тоска по дому.
Впусти же солнце, страсть,
лучи живые пусть
здесь, над покровом белым,
разят за частью часть
все то, что было целым.
Есть остров в океане -
он там, на полпути
к пределу расстояний;
уже за окоем
торжественно зайти
должно светило вскоре,
и снова мы вдвоем
с тобой глядим на море.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
I
На дюнах сиротливо
лежит небесный лев,
песком забита грива,
агония близка -
забыты боль и гнев.
И вечность, лапой тронув
седые облака,
шлет огненных драконов.
II
Копающий - устало
близ ямы упадет;
душа, как низко пала
ты, - низменна, слепа,
тебя пленил расчет,
хотя мизерна плата:
и вечность вновь скупа,
и вновь тяжка лопата.
III
В каком испуге диком
от моря прочь спеша,
взлетела чайка с криком,
меня узрев едва, -
печальная душа,
как закричала стая:
"Ты все еще жива!" -
от сердца возлетая...
IV
С тех пор как через силу,
с трудом пытаюсь я,
сверло вонзая в жилу,
проникнуть в существо
земли и бытия -
все яростней, все строже
от сердца своего
я требую того же.
V
О песнь, в морозной смуте
безумствуй и пророчь,
но от познанья сути
сумей себя сберечь -
тоска по дому, прочь!
Старенье душу ранит,
губя и смысл, и речь -
и злобно в бездну манит.
VI
Напряжено молчанье,
как в бурю паруса;
безмерно измельчанье
до жалости, до слез, -
чужие голоса
нас требуют всечасно,
и тянется допрос,
и отвечать ужасно.
VII
Заполонив покои,
царит сиянье тут -
далекое, морское.
Наследники тоски
сюда вдвоем войдут:
и нет для них реальней
предметов, чем станки,
столы и наковальни.
VIII
Все глуше, бесполезней
зовет к деянью плоть,
все тягостней болезни, -
застывший разум глух,
не в силах обороть
нашествия кошмара -
о страх, о слабый дух,
о тягостная кара!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Угрюмо бродит кто-то
меж дюнами порой:
тяжка его забота;
нисходит влажный мрак,
хрустит песок сырой.
На берегу пучины
он замедляет шаг:
для страха нет причины.
Гряда холмов песчаных;
здесь не бывает встреч
ненужных, нежеланных, -
здесь пристань, здесь приют,
здесь умолкает речь
пред голосом рассудка
и сердца - все же здесь
невыразимо жутко.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
Молчание, ни слова
ей не произнести
ни в глубине алькова,
ни возле очага -
оборвались пути
неумолимо, разом:
в душе лежат снега,
и успокоен разум.
II
Покуда море дремлет,
внезапно пробудясь,
она глаза подъемлет
в еще рассветный мрак,
я жду - но рвется связь:
за гранью смерти где-то
лежит архипелаг
забвения и света.
III
К приюту нежилому
влекусь, где в зеркалах
сейчас тоска по дому
уснула тяжело;
пусть я повержен в страх,
но все же должен вскоре
уйти, разбив стекло,
туда, в другое море.
IV
И вот с тяжелым стоном
приходит свет дневной, -
вдали под небосклоном
печальный моря взгляд
прощается с луной,
и полчища бакланов
бессмысленно кричат,
внезапно в воздух прянув.
V
Блаженно ты, стрекало
стальных, студеных вод -
для плоти, что взалкала,
бессмысленно греша,
сорвать ненужный плод, -
и скверна отлетает,
и вечная душа
здоровье обретает.
VI
В те времена, вначале,
какими были мы?
Как светочи пылали
завороженных глаз,
как падало из тьмы
немыслимое слово,
что нисходило в нас
и отлетало снова?
VII
О, как метался в блеске
объятый бурей брег,
и ветр ярился резкий!
Безумная вода,
как проточеловек,
бряцала донной гущей, -
о, мог ли я тогда
провидеть час грядущий?
VIII
Меж дюн к заветной двери
я рвался каждый раз,
во пламени потери,
в бесплодье мятежа
я слышал тот же глас...
Нет дела бесполезней,
чем прозябать, дрожа,
в первоначальной бездне.
IX
Являлся блеск слепящий
во зримые края.
Сюда, в приют язвящий,
где замкнута душа,
в тоску по дому я
вхожу - во мрак, в опалу,
возвышенно спеша
к решенному финалу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
От чистоты великой,
от нежности морской
она тропою дикой
давно ушла туда,
к пучине городской.
О ней - святой, убогой -
как в давние года,
в деревне помнят много.
Ты, сердце, ты - подворье
для памяти ее;
столь малое подспорье
потребно ей: ночлег,
горячее питье
для плоти и для духа,
чтоб за окошком - снег,
чтоб здесь - тепло и сухо...
Она дорогой смутной
бредет через село,
как призрак бесприютный
сквозь ветер и сквозь ночь,
плетется тяжело,
но временам стеная
она уходит прочь,
бездомная, больная.
И полон жалоб странных
был тьмы великий вал,
весь в отблесках багряных.
В чужой вступая спор,
их ветер тасовал,
как старую колоду,
дрожа, мерцал простор,
ведущий к небосводу.
И этот жребий темный
всех тех, кто брел за ней,
поверг во страх огромный,
на ледяном ветру
им было все страшней,
но все ясней, все чище.
И каждый поутру
нашел свое жилище.
Отвергнув мрак и гнилость,
бредет она одна -
иль там, где прежде билась
в немыслимых мирах
свободная волна,
вскипает смрад позора?
Всего безмерней - страх
того, что будет скоро.
Уже четыре раза
пришел и канул год.
Убил ли, как проказа,
ее, живую, бой
страстей, водоворот
стремлений и печалей?..
Еще шумит прибой...
...все глуше, одичалей...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
I
Лотошник-ветер мимо
досаду вновь несет,
опять неумолимо
он плачет у дверей,
пытаясь круглый год
меня переупрямить.
Уйди, уйди скорей:
невыносима память.
II
При свете дня понятно
ее небытие,
о солнечные пятна,
что в мозг издалека
вонзают острие,
язвят и отчуждают, -
надежда и тоска
отчаянье рождают.
III
Под вечер в двери снова
лотошник-ветр стучит,
от памяти былого
дрожу и прячу взгляд:
он жалок, нищ на вид,
как те, что поневоле
у очагов сидят,
заснув, - и даже боле.
IV
Приняв от жизни жребий,
скитаюсь я в саду,
следя в широком небе,
как светлая гряда
на зимнем холоду
проходит величаво
в былое, в никуда -
держава за державой.
V
Слова летят в просторе
прозрачной высоты -
виновен ветр иль море?
Нет, оставайся нем,
зачем иначе ты
ушел в приют укромный
и сетуешь зачем
на этот мир огромный?
МАРТИНЮС НЕЙХОФ
(1894-1953)
ДОМ
Где пышен сад и плодороден дол,
Где ветром с дюн обласкан каждый злак,
Стоит мой дом, откуда я ушел
И где сегодня поселился враг.
Дом огневою точкой стал, и сад,
Давно, я знаю, вырублен врагом.
И если правда то, что говорят,
Разбито поле минное кругом.
Так говорят. Но, не смирен с судьбой,
Я верить в дом родной не устаю:
Мне нынче ночью сообщил прибой,
Что скоро шторм спасет страну мою.
ПТИЦЫ
Фабричные рабочие идут
Перекусить, развлечься в перерыве,
Мечтая о футболе и о пиве,
Об отдыхе на несколько минут.
Вот так и птицы, - в мире нет счастливей,
Чем те, кто полюбил такой уют:
Так воробьи к ботинкам робко льнут,
Толкутся чайки, споря о поживе.
Но безработным птицам счастья нет,
Стараньям Армии Спасенья рады,
Они съедают нищенский обед.
А если крох попросят, как награды:
Пустить в кино, ссудить велосипед -
Нарежутся на конные отряды.
ПОЮЩИЕ СОЛДАТЫ
Булыжники остры: усталость, злоба.
Идут солдаты, сердцем присмирев.
Какою болью вам звучит напев:
"Прощай, Мари, прощай, моя зазноба..."
Мы в даль глядим: она чиста, открыта, -
Печаль, печаль, как часто в забытьи
Мы повторяем вымыслы твои:
"У дьявола два рога, два копыта..."
Где музыка? Где барабанный бой?
Вы брошены наедине с судьбой:
"Страшна разлука, не страшна граната..."
Так пойте, вдаль по улицам спеша!
Всегда таится детская душа
Под грубой оболочкою солдата.
ГОЛЛАНДИЯ
Твой воздух над моею головой,
Голубизна и солнце в ветре звонком.
Я шел через простор прекрасный твой,
Я на груди твоей дремал ребенком.
Я брел и наяву, и в забытьи,
И в жилы мне входили кровью древней
Каналы протяженные твои,
Далекие и светлые деревни.
Вечерний свет нисходит от окна,
Молчат кастрюли, пестики и ступки.
Жизнь Господа спокойна и ясна,
Ему понятны люди и поступки:
Муж в голубой рубашке и жена
В крахмальном фартуке и белой юбке.
К НЕЗАПАМЯТНОМУ
Служанка чашу держит на весу,
сливая кровь овцы, убитой днем.
Хозяйка вяжет. Мясо над огнем
шипит, роняя красную росу.
Мерцает зеркало в углу своем.
Волчица воет далеко в лесу.
Мой праотец в двенадцатом часу
в мешке волчонка принесет живьем.
Одно мгновенье медлим - я и он,
проникнуты домашней тишиной,
что обступает нас со всех сторон, -
и пахнет мясом, струганой сосной,
и мимолетным счастьем озарен
дом на полянке в гущине лесной.
МАЛЬЧИК
Он у окна сидел, полураздет,
И видел, как среди рассветной тьмы
Дорога убегает за холмы,
А над дорогой брезжит слабый свет.
Ему опять припомнился старик,
Что на скамейке задремал вчера.
Вокруг него шумела детвора,
Старик проснулся через краткий миг.
Был странным взгляд его, и странной - речь
(Улыбку прикрывала борода):
"Жизнь - это путь неведомо куда,
Но можно пользу из него извлечь".
Внезапно потянуло холодком.
И мальчик увидал в дали сквозной,
Себя, усталого, в полдневный зной
Куда-то прочь бредущего пешком.
Дорога уводила в пустоту,
Не позволяя повернуть назад.
Обулся, встал и через старый сад
Неторопливо зашагал к мосту.
ОБЛАКА
Совсем ребенком, помню, в день погожий
Я рядом с матерью лежал в траве,
Неспешно плыли тучки в синеве.
Спросила мать: "На что они похожи?"
И я кричал: "Я вижу - всадник скачет,
Там - Скандинавия! Овца! Пастух!"
Смеялась мать, меня хвалила вслух,
Но видел я: она украдкой плачет.
Я жил, не глядя в облачные дали,
Не поднимая взора от земли, -
Пусть надо мною тучи строем шли -
Видения меня не волновали.
Теперь мой сын глядит на все, что мнимо,
На все, что вдаль плывет по небесам, -
Я слушаю его и плачу сам
О прежних облаках, проплывших мимо.
ПРАЗДНИК
ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ
Июньский вечер засветил огни,
и озарил зеркальные озера.
Наш столик посреди лужайки скоро
совсем потонет в лиственной тени.
Стихи в душе - замена разговора.
Мы допиваем чай, и мы одни.
О хрупкая печаль, повремени,
не привноси в гармонию раздора.
За озером уже бренчат гитары,
и весла мерно бьют по водной глади;
целуются мечтательные пары,
бредя туда, куда ведет дорожка, -
нет, не любви - красивой позы ради
и ради чувства - но совсем немножко.
ПОД СУРДИНКУ
Она сказала мне: "Ты принц в постели".
Как простыня, окутывала мгла
Усталостью сведенные тела.
Цветы на стеклах в инее блестели.
Я - вновь питомец тьмы, и даль пуста,
Лишь белизна снегов блестит невинно.
Но видится старинная картина,
Нежна, изящна, ласкова, проста:
Взгляни - вдали, под лучезарной высью,
Меж древних башен чист и ясен вид,
Там рыцарь с дамой едут мелкой рысью,
Он свищет псов, летящих без оглядки,
А спутница на сокола глядит,
Что миг назад взлетел с ее перчатки.
ПОРТРЕТ
ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЮНОШИ
Оливковый, стариннейших кровей,
Овал лица - и мраморный, и кроткий.
Его глаза - живые самородки -
Бестрепетно глядят из-под бровей.
Девичий рот; волос рисунок четкий.
На сливах, что готовы пасть с ветвей,
Налет вовеки не был розовей,
Чем на его пушистом подбородке.
Здесь все твое: и город, и река.
Вино сбродило, и зерно поспело,
Чтоб песнь твоя всегда была звонка,
Чтоб ты иного не познал удела,
Чтоб ослик поспешал вдоль большака,
Чтоб женщина перед огнем сидела.
МОЦАРТ
Небесный свод, по-утреннему синий,
Над кипарисами блестящ и жгуч,-
Он посылает первый чистый луч
В изящный будуар седой графини.
Как сладко этот ежедневный миг
Использовать и с радостью, и с толком!
Над вышиваньем золотом и шелком
Она склоняет пудреный парик.
Но вскоре изменяется картина:
Приходит гость, еще юнец почти,
Возжечь огонь созвучий, взаперти
Живущий в старом сердце клавесина.
Графиня с клавиш переводит взгляд -
Они желты и безнадежно стары -
Прочь, за окно, где в отдаленье пары
Неспешно совершают променад.
НОВАЛИС
Был взор его печален и глубок,
Он не умел другим служить опорой.
Мечтала жизнь его о смерти скорой -
Так жаждет увядания цветок.
Он усмехнулся, как дитя точь-в-точь,
Узнав, что сад погиб от стужи зимней.
Его любовь жила в священном гимне,
А он глядел в окно, в туман и ночь.
Чужая тень, безжалостна, темна,
Ложилась на лиловые обои, -
Он пел еще, но рушились устои,
Кончалась жизнь; кончалась тишина.
Мелодия лилась ночной росой,
Но таяла в пространстве бестревожно,
Шепча, что некто в комнату, возможно,
Войдет с клепсидрой, скрипкой и косой.
ПТИЦА
Стук по стеклу - и вот скривились лица,
Испуганные, засмеялись мы.
И я сказал: "Наверно, это птица
В окно стучится из промозглой тьмы".
Металась тень и хлопала крылом
По влажному стеклу окна ночного;
Бесформенная, словно черный ком,
Взлетала вверх и упадала снова.
Влеклись ночные тучи, словно льды,
Во мраке время замедляло бег,
Мерцали свечи робко и печально -
И роскошью казались нереальной
На скатерти, сверкавшей, словно снег,
Хрустальные бокалы и плоды.
УЖИН
Вдруг стали падать воск, вино и хлеб
Из наших рук. Внезапно тишь настала.
Огонь свечи метнулся от шандала.
Окно во мрак открылось - как во склеп.
Тяжелый дом поплыл на гребне вала
Над странами, с незримых сорван скреп.
В пучину смерти мчал нас от причала
Шквал времени, безжалостен, свиреп.
Все глубже одиночество, все тише,
И каждый за столом, оцепенев,
Во взор чужой глядится, как в зерцало.
Пока не отгрохочет ветр по крыше,
Забудь, забудь, что в сердце боль и гнев,
И слушай смех, и слушай звон бокала.
В СТРАНСТВИИ
Случайно я взглянул в окно чужое:
там женщина перед окном сидела,
при свете, голову на грудь склонивши,
устало руки вытянув во сне.
Почуяв чуждый взгляд, она очнулась,
ладонью провела вдоль дуг надбровных,
и в сторону мою взглянула кротко,
от сна еще не пробудясь вполне.
Она меня увидела. Возможно,
я мнился ей ожившим сновиденьем.
(И знаменателен, и нереален
казался наш безмолвный разговор.)
Она со стула встала непоспешно,
в камине уголья поворошила,
к столу вернулась и закрыла книгу -
и на окне остановила взор.
Я знал, что в эту странную минуту
я показался ей, быть может, сыном,
который возвратился из-за моря,
иль другом, что ушел навеки прочь.
Я понимал теперь: все эти годы
бродяжничества, смуты и тревоги,
меня томило робкое желанье
прийти домой, сюда и в эту ночь.
Помедлила пред зеркалом, вздохнула,
огладила рукой седые пряди,
взглянула на часы, собралась с духом
для фразы, может быть, всего одной -
но мы опять уже чужими были,
навек разделены стеклом оконным,
и только, мнилось, прозвучал в потемках
беззвучный голос за моей спиной.
ТУПИК
Она была на кухне у плиты.
Я наконец войти решился к ней.
Я ждал секунды этой много дней,
задать вопрос стыдясь до дурноты.
Ей приходилось пристально смотреть
за кофием на маленьком огне.
И я сказал: пускай ответит мне,
о чем стихи писать я должен впредь?
Тут засвистел кофейник со свистком,
пар повалил в открытое окно,
стелясь над клумбами, над парником, -
вливая в кофий воду ручейком,
чтоб гуща медленно легла на дно,
она сказала тихо: "Все равно".
СИМОН ВЕСТДЕЙК
(1898 - 1971)
СЛЕПЫЕ
(по Брейгелю)
Они вдоль сел, как слизняки, ползут
и клянчат подаянье в каждом доме;
у них одна мечта: найти приют
и отоспаться на сухой соломе,
под кровлею - пусть даже натощак.
Друг друга не узнать бродягам, кроме
как по тряпью, да колокольца звяк -
примета каждого, и вся ватага
идет, не разбредаясь ни на шаг.
Всего дороже в их руках - баклага,
которую трактирщик им нальет
вином прокисшим или чистой влагой...
Удача, если летом дождь пойдет:
они стоят среди дороги, дружно
воде бесплатной подставляя рот -
просить о ней ни у кого не нужно!
Заслыша нечто в гущине дерев,
они стоят и слушают натужно,
и чмокают, в восторге разомлев.
Уверен каждый, что сосед - мошенник,
и оттого их вечно мучит гнев
из-за пропажи хлеба или денег,
ведь каждого страшит сезон дождей.
Но если не желает соплеменник
прощупать тростью брод среди камней -
они бранятся грубо и крикливо,
и вот, прозрев от ярости своей,
они бросаются нетерпеливо
вперед по склону, вниз, через бурьян -
и падают с отвесного обрыва,
томясь от жажды, прямо в океан.
ЯН ЯКОБ СЛАУЭРХОФ
(1898-1936)
ТИБЕТ
За протяженным долом, что вспузырен
Развалинами градов и кумирен,
Где чахлые сады монастырей
Засыпал щебень, задушил пырей;
Там, за чертой страны степей и плавней,
Над усыпалищем державы давней
Вздымается угрюмых гор громада.
Там нет ни ручейка, ни водопада,
Лишь озеро сохранно залегло
В глубокое гранитное жерло.
Лежит печальный остров посредине:
Безмолвием ответствуя горам,
Там уцелел во святости доныне
Великой тишины последний храм.
В пещерах нет сокровищ, зримых глазу,
И нет монахов, преданных экстазу;
Туда вовек не плавали ладьи,
Там тишина как служба длится, и
Отшельники влачат года свои.
От века ли живут, не умирая.
Они иль пали звездами с небес?
И можно лишь по льду дойти до края,
Под вертикальный каменный навес,
С которого для них спускают пищу;
Забрав ее, по глади ледовой
Отшельники опять бредут к жилищу,
Свершая в вечность путь возвратный свой.
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ТИБЕТУ
Моллюски жили здесь,
Был больше мамонта каждый,
И океан плескался
Над будущими горами.
Створки моллюсков доселе
Валяются в каждом ущелье.
Легко в лабиринте спиральном
Наткнуться на подземелье,
Полное демонов злобных,
Наводящих туман лиловый
На тропу и на беглеца -
Образ его исчезает;
Склоны горы обросли
Чудовищными грибами.
Как нам спастись удалось
Из ловушки и не шагнуть
Прямо в разверстую бездну?
Мы тащимся через нагорье -
Как долго? Можно ли вспомнить?
Паутина тропок - обман,
Каждый колодец - отравлен,
Мы пьем вечерами росу,
И ночами едем верхом
Все по тому же плато,
Чье пыланье мягко и жарко -
К цели забытой спешим.
Созвездья боязливы и лиловы,
Огонь - в любом, как в щели смотровой
Шатра над всей равниной мировой.
Мы движемся сквозь мертвый лес,
Сквозь бурелом, наперерез,
Мох лошадям щекочет брюхо.
Мы дышим прахом древних трупов,
И тьма готовит нам засады.
Вот - гребень гор касается небес,
Мы поневоле едем сгорбясь.
Вот - небеса над самым гребнем гор:
Чудовище в ухмылке жуткой,
Губу кровавую задрав,
Зубов обломки обнажает.
Забудь! И я скорей забуду.
Иначе станем жертвой духов подлых!
Лишь гибель и забвение повсюду.
Забуду? Сгину? Вправду ли за Будду?..
Уж не столетья ль провели мы в седлах?
ЛОЯН БЛАГОСЛОВЕННЫЙ
О благостный Лоян, великий град!
Лишь на дворец наместника ты глянешь
С его гаремом - возражать не станешь:
Уж наш-то властелин - аристократ.
Лоян еще и справедливый град.
Ямынь с разбойниками беспощаден.
Возрадуйся и ты, кто обокраден:
Не все украли - как не будешь рад?
Лоян еще и укрепленный град,
Его стена - могучая зашита,
Пусть на три четверти она разбита -
Войны не будет, люди говорят.
Лоян весьма, весьма здоровый град,
Сюда закрыты подступы недугам:
Все больше голодающих ребят
Ютится с каждым годом по лачугам.
Лоян - воистину прекрасный град,
Ему река помойкой услужает:
Однако джонками ласкает взгляд,
Сады и стены храмов отражает.
О да, Лоян - благословенный град!
И кто не соглашается в итоге
Платить невероятные налоги
За право жить внутри его оград?
РАЗМЫШЛЕНИЯ БО ЦЗЮЙИ
Если бы я в Сучжоу года коротал,
Был бы, возможно, зажиточней, чем теперь.
Если бы я ветку ивы срывать не стал -
Старше по званию был бы я, чем теперь.
Если бы я в Сучжоу года коротал,
В Лояне бы я не радовался весне.
Если бы я ветку ивы срывать не стал -
Тысячекратный восторг не открылся бы мне.
Если бы я коротал в Сучжоу года,
Беден и всеми забыт я был бы навряд.
Большая семья была б у меня тогда,
Я род бы продолжил, как обычаи предков велят.
Если бы я коротал в Сучжоу года,
Ветку ивы отбросил, избрал другую судьбу -
Я в траве не лежал бы, лениво забредши сюда,
Лежал бы во мраморном я, в роскошном гробу.
Нет пути из Лояна, отныне мой жребий прост,
И ветка ивы - навеки подруга моя.
Зачем вспоминать сучжоуские края,
Где так и свободен, быть может, наместника пост?
В Сучжоу бы я о Лояне томился тоской!
Есть ли выбор у нас, колеблющихся глупцов,
Бредущих бесцельно, покуда в конце концов
Не ляжем там, где нас настигнет покой?
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В город родной, где двадцать лет не бывал,
Возвращался я и завидел его вдалеке.
Но у дороги, за четыре ли до ворот,
"Желтую цаплю" приметил, старый трактир,
Куда приходил я с друзьями в прежние дни.
Там флейта звучала тихо, как в полусне.
Вновь услыхал я любимую песню мою
О сливовых лепестках на глади пруда.
Возвратилась весна, отражался город в реке,
Но больше идти я туда не хотел,
Ибо нынче, недавно, я оттуда пришел.
Сливовые лепестки на глади пруда,
Столь не печально ничто, как ваша судьба,
И моя, в которой разве что дольше скорбь.
Мне подумалось так, но вчуже, со стороны;
Здесь навсегда остаюсь, с тоскою вдвоем,
Сожалея, что жизнь прошла не так, как хотел,
Покуда я бесхитростной песне внимал
О сливовых лепестках на глади пруда.
ОСТРОВ КОУЛУН
Здесь дремлет мир; он видит мудрый сон
И не желает знать зимы и лета, -
Лишь осень и весну, - лишь смену цвета
Для зелени сулит седой муссон.
Покой священ; тайфун отбушевал,
Спокойна влага в бухтах и заливах;
Едва шипит на берегах сонливых
Ласкающийся, пенящийся вал.
Уютными горбами валуны
Расположились вдоль моренных гряд;
Кругом - деревья; камни введены
С природою живой в единый ряд.
Изгибы кровель крашеных исконны;
Голодным духам нет сюда пути,
Хотя исчезли стражники-драконы
В садах, способных круглый год цвести.
Там старцы, возлежа, читают свитки, -
Желта бумага, борода бела;
Есть время вспомнить жизнь: она в избытке
Исполнена пустых страстей была.
Они лежат, сквозь ширмы сонно глядя,
Как дочери прогулку горько длят,
Чтоб, к ветру обратясь у водной глади,
В отчаянии распахнуть халат.
Но сладкому видению беды
Противиться - уже не станет силы,
Невмочь - из павильона у воды
Глядеть на облака и на могилы.
Мерещится созревшему уму
Все то, что столь опасно молодым,
И тело страждет, чтоб сошел к нему
Любовник или опиумный дым.
Лишь возвратясь, опять над водным глянцем
Стоят, уже насытив естество,
Любуясь - не цветущим померанцем,
Но птицами на ветках у него.
Вот сводник-вечер к дню приводит ночь,
Как юную невесту к старику,
Недолго пребывает начеку
И столь же быстро отступает прочь.
Желанья гаснут в душах бесприютных,
И мы бредем меж тесных средостений,
Меж лабиринтов и тропинок смутных
И призраков без образа и тени.
Нет, боги предназначили не зря,
Чтоб этот остров был как раз таков:
Усталый мир, в усталые моря
Заброшенный на тысячи веков.
НОЧЛЕЖКА В ХАНЧЖОУ
Сто человек под шкурою одной,
И каждый в дырку голову просунул,
И каждому тепло с другими рядом.
Так неохота вылезать из дыр,
Однако утром трижды грянет гонг,
И шкура задерется к потолку.
Сегодня утром дряхлый попрошайка
Не смог проснуться вовремя, и был
Под крышу вздернут, где и задохнулся
Его душа скользнула в мир загробный, -
Что благодатней, чем такая смерть:
Счастливый жребий выпал подлецу.
Когда не хватит денег на ночлежку,
Придется умирать и нам: под утро
Замерзшими в лесу находят нас
(Помимо тех, кто сыщется в пруду).
ОСЕНЬ
Клонятся стебли, тепло подходит к концу,
И лепестками вода усыпана сплошь.
Оттенки дробя, проходит по озерцу
Дрожь.
С берега - сосны смотрят в глубины вод,
Не узнавая себя в повторенье своем,
Нацеленном прямо в отражающийся небосвод,
Несмотря на туман, которым полн окоем.
Мужество наше державе не нужно пока,
Ибо известно, что отступили враги.
Тот, кто живет на острове средь озерка,
Должен задуматься, должен утишить шаги.
Надо ли сердцу не знать отныне надежд?
Свидеться нам суждено ли еще хоть раз.'
Наша кожа укрыта тяжелым мехом одежд.
Холод в лесу, и вечная осень в нас.
ВИД МАКАО С ВЕРШИНЫ ГОРЫ
Гора с ночным прощается нарядом,
В лощины ускользает темнота.
Отсюда виден суд над конокрадом
И джонок обсыхающих борта.
Песку намыло море на подходах,
Но джонки входят в гавань без труда,
Но царствует, не ведая про отдых,
Страшней чумы - голодная нужда.
Рождается ребенок за ребенком,
И старики встречают смерть в пыли,
И вечно плыть и возвращаться джонкам,
И пушке вечер возвещать вдали.
Восход, закат, и лодка кверху днищем.
Все как всегда у этих берегов.
Ни звука, ни движенья в мире нищем -
И тем слышнее стук моих шагов.
ДЖОНКИ
(Макао)
То в утренний туман бесследно канув,
То разметая облачный покров,
Плывет армада джонок и сампанов
Из бухты в море на привычный лов.
Плывет, блюдя традицию столетий,
Все удаляясь, но еще в виду -
Чтоб сети опустить при первом свете,
Плывет меж скал, под первую звезду.
Плывет туда, где дремлет даль нагая,
Куда, как прежде, гонит нищета,
В глубины одиночества вдвигая
Оглаженные старостью борта.
МЕРТВОЕ МАКАО
Отживший город лег вокруг залива,
К воде прильнул, устало омертвел,
И джонка в гавань тянется стыдливо
Взамен былых надменных каравелл.
Уже ничье не потревожит судно
Отливом обнажаемого дна,
И под эдиктом вечным беспробудно
Почиет в паутинах тишина.
В названьях улиц тлеет отблеск чести
Иезуитов и бойцов былых;
Года и дни свершают бег на месте
Над чередой строений нежилых.
Решительно и резко ночь настанет,
Заполнив каждый угол и изгиб
На улицах, и дальний выстрел грянет
Над цитаделью, словно слабый всхлип.
И шагом женщины идут нескорым
Тогда, еще крестясь по временам;
И сходятся перед пустым собором
Они, кто были днем незримы нам.
Они бредут туда, где дремлет Прайя,
Где все песком затянуто в порту,
И ждут, в уме слова перебирая,
И сами понимают их тщету.
Шуршат кривых деревьев вереницы,
О берег море трется тяжело,
Таращит город мертвые глазницы
И копит в сердце вековое зло.
Часы на дальней башне бьют уныло,
И женщины домой брести должны.
Высокий крест святого Михаила
Чернеет в блеске меркнущей луны.
Лишь далеко вверху лучи, как прежде,
Струит старейший в Азии маяк,
Подвижнически рассекая мрак
Для тех, в чьем сердце место есть надежде.
НЕВОЛЬНИКИ
Южнокитайский воздух полон стона:
Напев разгрузки фрахта так знаком
Всем кули, от Шанхая до Кантона;
По трапу - в такт, кто с бочкой, кто с мешком.
Нещаден стук надсмотрщической трости,
Однако наступает вместе с ним
Миг отвлеченья от стыда и злости,
И труд уже не столь невыносим.
Они живут и спят на джонках грязных,
Едят глотком - не важно что, когда.
А чайные полны поэтов праздных -
Им тоже ритм нужнее, чем еда.
"Смотри на звезды восхищенным взглядом!
Все, что живет - благодарит богов!"
О нет, не все; а подтвержденье - рядом,
От чайной до причала - сто шагов.
"Но кули спят, им ни к чему уловки,
А что поэт? Покорен ли судьбе?"
Нет, не сильней, чем висельник - веревки,
Поэты жаждут милости к себе.
И тот, кто приглядится из вселенной,
Увидит, что в трудах различья нет:
Из трюма груз выносит раб согбенный,
Из тишины выносит звук - поэт.
Для них в одном спасенье и порука:
Да будет ровен такт и верен счет, -
Ведь рухнет кули, не услышав стука,
Утратив ритм, поэт с ума сойдет.
Однако сном ли, нищим ли обедом,
Но все же обрываем труд раба, -
И лишь поэту перерыв неведом:
Всечасна мука, такова судьба.
Вовек не знает он труда иного,
Беснуется в объятьях немоты,
Но тяжко тащит в жизнь за словом слово:
Единый ритм - до гробовой плиты.
ПОРТОВЫЕ ГОРОДА
Лишь гавань моряку верна.
Мир слишком зыбок и нетверд.
Обманет друг, солжет жена,
И не изменит только порт.
У многих семьи там, вдали,
В тумане, где-то за кормой, -
Но этот слабый зов земли
К беде ведет, а не домой.
В любом порту найдется дом,
Где я посплю на берегу:
Валюты, нажитой с трудом,
Я в эту ночь не берегу.
Про деньги позабуду я,
Чуть окажусь на корабле.
Лишь города - мои друзья -
Опять зовут меня к земле.
Шанхай, зловонный, гордый порт,
Гонконг, одетый сединой,
Рейкьявика холодный фьорд,
И Рио - рай, вполне земной.
И Порт-Саид - столица шлюх.
И Йокогамы грозный рок,
И Сингапура тяжкий дух,
И вжатый в лед Владивосток.
Буэнос-Айрес - парапет
С концами неизвестно где,
И нефти неизбежный след
Близ Байя-Бланки на воде.
Джибути - коль не боязлив,
Сойди да заживо растай;
Ханчжоу, спрятанный в залив, -
Врата, ведущие в Китай.
Перт, Брисбен - в сумраке, в дыму
Они живут во мне, как стая,-
Пока другие за корму
Глядят, остатки дней считая.
ПРЕДЕЛ ТЕРПЕНИЯ
Как долго длится день на корабле:
Дробится в море солнце, как в стекле,
Слой низких туч, прорвавшись, допустил
Лучи на грязный палубный настил.
Тягуч и долог день на корабле,
Закроешь дверь - но и в каютной мгле,
Пробьется луч меж саржевых гардин
Прольет на фотографию кармин.
Задремлешь ли в каюте, налитой
До потолка - полдневной духотой?
Ударят склянки - только в их числе
Струится время здесь, на корабле.
На вахте ночью отстоять не трудно:
Глядишь, мигнет вдали другое судно,
Днем - ты у вечной мысли в кабале:
Как много тросов здесь, на корабле!
Закрыть глаза, да не смотреть бы косо,
Не подбирать бы ни крюка, ни троса,
Да нет: поди, не думай о петле
В тягучий, долгий день на корабле.
КОРАБЛЬ ДУРАКОВ
Средь моря наше призрачное судно
в тумане заблудилось. С этих пор
Мы поняли, что разум - сущий вздор,
что вспоминать о прошлом безрассудно.
Да что там смерть - игра пошла почище:
мы бесконечный завели картеж,
еще у нас имелся табачище
убийственный, затянешься - уснешь.
И женщина, которая хотела,
чтоб очередью и по доброй воле
мы шли на зов ее нагого тела -
как соблюдали вахту мы дотоле.
Картографической татуировкой
Весь торс ее сверкал и напрягался, -
она сердилась, если мы неловко
не совершали выгодного галса.
Две глобуса разъятых половинки
ее грудей являла нагота;
поверх сосков, студеных, словно льдинки,
всегда была в снегу ее фата.
Но, повторяя путь по многу раз,
ее пресытить мы бессильны были,-
и в ярости она честила нас:
"Нет, не во мне вам место, а в могиле!"
Мы ухмылялись. "Вправду, Мессалина.
В могилку хочет гвардия твоя,
но нас не примут ни песок, ни глина -
придется быть добычей воронья!"
И был таков ее ответ на шутки:
"Уж я-то знаю - есть мужик могутный,
как раз погостный сторож; так что - дудки!
Ловите ветер, сволочи, попутный!"
Идея очень полюбилась нам:
судьба способна, значит, на уступки!
Посудина помчалась по волнам,
утихли свары, и погасли трубки.
Так плыли мы, едва ли не века,
решительно не ведая - куда;
но стала желтой за бортом вода,
земля - мы поняли - недалека.
Вверх по реке был наш подъем непрост,
сплетались в ней жгуты древесных жил,-
но наконец-то нам предстал погост,
а рядом сторож в самом деле жил.
При удочке, над глинистым затоком,
он восседал - с седою головой.
Он ухо сына старшего брелоком
привесил на цепочке часовой.
Он рявкнул нам: "Здесь больше нет ни пяди!
И захочу, так не смогу помочь!
Забито все, что спереди, что сзади!
Себе ни метра нет!.. Плывите прочь!"
Он обменялся взглядом с нашей бабой,
замолк, привстал, забыв про поплавок,
и, черепом тряся на шее слабой,
пошел к ограде отпирать замок.
(Нам представлялся ряд сравнений шалый:
Отелло с Дездемоной? Или нет, -
нет, Гретхен с Мефистофелем, пожалуй.
Нет, не видал подобной пары свет!)
Мы, вожделея, ожидали тупо;
вот, обнажаясь под блистаньем звезд,
она пошла в объятья полутрупа,
открыв для нас дорогу на погост.
Мы поползли, пытаясь меж надгробий
найти хотя бы фут пустой земли,
скелеты вороша и воя в злобе:
мы для себя ни дюйма не нашли,-
и возвратились, и пришла усталость.
А ей на память о могутном муже
одно лишь смертное тавро осталось;
он вновь сидел, держа уду все ту же.
И мы постигли жизненный итог,
вползли по трапу ушли в туман,-
мы поняли, что слишком жаден Бог,
чтоб дать покой нам,- только океан
он отдает нам, синий и пустой,
и женщину, что спорить с Ним решилась,-
мы - слуги моря, слуги шлюхи той,
что нам одна явить хотела милость.
АЛБЕРТ ХЕЛМАН
(1903 - 1996)
ГДЕ?
Все, что навек ушли во тьму,
чей разум вечностью утишен -
когда, и где, и в чьем дому
их тихий зов бывает слышен?
Коль он предвестье, то к чему?
Ведь - без сомнения - они
живут в стране блаженной ныне,
где весны длятся искони,
где бледен берег звездной сини
и где не наступают дни.
Зачем так часто нам слышна
их жалоба, - зачем, как птица,
мех гулких стен скользит она
и так отчаянно стучится
в стекло закрытого окна?
О чьей твердят они беде,
в разливе сумрака над садом
забыв о скорби и суде?
Они томятся где-то рядом,
и сетуют? Но где же, где?
ГОЛОСА
Больной не спит; он издалече
внимает сумрачные речи
вещей: оконной рамы всхлип,
разболтанной кровати скрип,
глухое тиканье часов,
шуршание вдоль плинтусов,
несчастной кошки долгий вой
и стук шагов по мостовой;
Пьянчужка, пропустивши чарку,
бредет по направленью к парку,
где каплет желтая листва,
где, слышимый едва-едва,
под банджо голос испитой
вздыхает о земле святой,
перевирая текст псалма:
бред воспаленного ума;
Обрывок старого романса
и пляска мертвецов Сен-Санса,
фанфар полночный унисон,
погасших звезд немолчный стон,
о мертвых детях плач без слов,
и трепет влажных вымпелов,
и женский смех, и лай собак,
и колокольца мерный звяк;
Старанье крохотной личинки -
она грызет сиденья, спинки,
ко всем событиям глуха, -
и резкий окрик петуха,
затем другой, в ответ ему;
зверь, что влачит людей во тьму,
зевает, мрачен и велик, -
нет, это тонущего крик!
И совесть, как сверчок, стрекочет,
и червь забвенья душу точит,
жужжит во тьме пчела мечты,
сомнений ползают кроты...
И мышь во мраке что-то ест.
А там, где замаячит крест -
там чахлой смелости росток
и возбужденной крови ток.
Ледок, на ручейке хрустящий,
и колокол, во тьме звонящий,
процессий шаркающий шаг,
и слово - неизвестно как -
звучит сквозь море тишины;
полет серебряной струны,
будильник, что идти устал
и сердца треснувший кристалл.
Да, сердце бедное не дремлет,
и ждет, и постоянно внемлет.
Молчит забота. Меркнет свет.
Вопросы есть. Ответов нет.
ГЕРРИТ АХТЕРБЕРГ
(1905-1962)
РАСПУТИН
Он жен чужих лишал одною фразой
стыда и воли, и в объятья звал,
и страсть преподносил, как ритуал,
в чаду религиозного экстаза.
Он сглаживал и исцелял от сглаза,
царевич жил, ему благодаря.
Над Петербургом, над двором царя,
тень мужика висела, как проказа.
Юсупов. Танцы, женщины, вино.
Отрава. И - пока еще темно -
в Неву, и - двадцать пуль на всякий случай.
На лед он руку выпростал одну,
но захлебнулся и пошел ко дну
как жребий власти, некогда могучей.
ОСВЕНЦИМ
Об этом ветер говорит сурово,
не ведая, о чем его рассказ.
Нет никого, кто помнил бы о вас,
и ныне я твержу об этом снова.
Растаял и воздухе замолкший глас,
о том, что было, - ни строки, ни слова;
из тьмы кромешной не расслышать зова,
последний отсвет памяти погас.
Вагон отцеплен в дальнем тупике,
на рельсах смерти брошен и забыт.
Ждать - тяжело, надеяться - напрасно.
И надпись, мелом на дверной доске
Начертанная четко и бесстрастно,
о пункте назначенья говорит.
ИЗ ПОЭТОВ ГЕРМАНИИ
АВГУСТ ВИЛЬГЕЛЬМ ШЛЕГЕЛЬ
(1767-1845)
"СВЯТОЙ ЛУКА, РИСУЮЩИЙ МАДОННУ"
Увидел сон святой Лука:
"Твоя да трудится рука
Над новою картиной:
Мадонны лик запечатли,
Дабы народы всей земли
Склонились к ней, к единой".
Ответствуя на оный глас,
Лука побрел в рассветный час,
Надев наряд нехитрый,
С покорством вящим на лице,
С кистями, с красками в ларце,
С мольбертом и палитрой.
Так, чистым помыслом ведом,
Лука пришел к Марии в дом
И был радушно принят;
Он слова испросил, дабы
Проведать, что его мольбы
Мария не отринет.
"Мне провидение дало
В дар живописца ремесло, -
О, снизойди к моленью:
Я б счастья высшего достиг,
Когда бы твой пречистый лик
Подверг запечатленью".
Она рекла: "Не утаю,
Ценю и знаю кисть твою,
Мой Сын любезен оку
В картинах твоего письма,
Хотя уже давно весьма
Отъят к первоистоку.
Свою же бренную красу,
Что в дар Всевышнему несу,
Всегда я отрицала:
Жила, мирское прочь гоня,
Никчемны были для меня
Уборы и зерцала".
Лука же отвечал: "О нет!
Господь, познавши твой расцвет,
Не зря назначил час твой:
Не видь в зерцале красоты,
Но да яви свои черты
Пред благочестной паствой!
Для верных стать благоволи,
Когда отыдешь от земли,
Главой Божьей свиты, -
Дабы, спасенья восхотя,
Могли и старец, и дитя
Твоей просить защиты!"
"Уместно ль быть мне в сей чести?
Я сына не смогла спасти -
О, сколь сие плачевно!
Как все, чья жизнь идет к концу,
Всемилосердому Отцу
Молюсь я ежедневно".
"О, Дева, уступи! Зане
Виденье зрить случилось мне
В божественном порыве, -
Был данный мне наказ таков:
Тебя для будущих веков
Сберечь картиной вживе".
"Что ж, будь по слову твоему;
Однако, приступив к письму,
Мою напомни младость,
Былые годы возвратя:
Пусть на руках моих дитя
Играет мне во сладость".
И вот уже святой Лука
Доску прознаменил слегка,
Мадонны лик наметил, -
Спокойство в доме и уют,
Лишь ангелы легко снуют,
И долог день, и светел.
И ангелов учтивых рой
Луке то услужал порой,
То медлил восхищенно, -
И вот, во славу мастерству,
С доски воззрились наяву
Младенец и мадонна.
Настала ночь и прерван труд:
Почти законченный этюд
Отставлен поневоле.
Со вздохом произнес Лука:
"Пока не высохла доска,
Отыду я дотоле".
Прошло совсем немного дней -
Опять Лука стучится к ней,
К божественной невесте, -
Ее же боле нет в дому;
Он к удивленью своему,
Внимает некой вести:
"Мария от земного сна,
Как вешний цвет, пробуждена,
Притом совсем особо:
В неописуемом свету
Она в Господню высоту
Вознесена из гроба".
И, потрясен, о той поре
Возвел художник взор горе,
Исполнен благостыни, -
Работе положил предел:
Он прикоснуться не посмел
К неконченой картине.
И стало, как Лука предрек:
Проведал каждый человек
Слова молвы изустной, -
И пилигримы потекли
Тогда со всех концов земли
Этюд узреть искусный.
Пленялся христианский взгляд
Красою сей тысячекрат,
Назначенной вовеки
Святить и доски, и холсты,
Являть любви и чистоты
Хотя бы отсвет некий.
Однако Рафаэль святой
Был послан горней высотой
В края земной юдоли,
Чтоб сей прилежно повторил
Нам светлый лик, который зрил
На Божием престоле.
Он, беспорочен и велик,
Пречистой Девы ясный лик
Пленять земные взоры
Оставил навсегда, - а сам
Опять вознесся к небесам,
Во ангельские хоры.
"БЛАГОВЕЩЕНИЕ"
Спокойствует она, не уповая
На жребий, что ее в грядущем ждет:
Она сидит безмолвно у ворот;
Смиренье - красота ее живая.
Смотри! Приходит юноша, и вайя
В его душе чудесная, и вот
Мария удивленно привстает,
Блаженный трепет преодолевая.
Торжественны слова гонца и жест:
"Мария, стань превыше всех невест,
Ответствует всеблагостному зову".
Она же, руку к сердцу приложив
И усмиряя внутренний порыв,
Речет: "По твоему да будет слову".
"ПОКЛОНЕНИЕ ПАСТУХОВ"
"Поспи хоть в яслях, о моя отрада!
Я так слаба, - однако не беда,
Что ночь темна, что хижина чужда", -
Рекла Мария, пеленая чадо.
Но услыхала: "Сетовать не надо!
Мы, пастыри, оставили стада,
По слову ангела пришли сюда
Для одного-единственного взгляда".
Под кров они вступают, - в тот же миг
Становится вертеп убогий залит
Лучами, что струит младенца лик, -
Ликуют пастухи и Бога хвалят,
И девственная мать озарена
Спасителем, разверзшим ложесна.
"ТРИ ВОЛХВА"
Седые, мы пришли к сему порогу,
Из дальних стран проделав путь немалый:
Знак путеводный, светоч небывалый -
Звезда указывала нам дорогу.
Свирепый Ирод нищему чертогу
Да не грозит кровавою опалой:
Сей Вифлеем, сей город захудалый,
Отныне стал многоугоден Богу.
Все то, чем наша родина богата,
Слагаем пред тобой и медлим рядом,
Поскольку здесь - дары земли всего лишь.
Тебе подносим ладан, смирну, злато,
О Мудрость во плоти, хотя бы взглядом,
Быть может, нас утешить соизволишь?!
"СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО"
Создатель, землю заново творящий,
Сложи персты! Сошедший к миру ныне,
Ты дал ему достоинство святыни,
Как то назначил Твой Отец всезрящий.
Легко узнать по преданности вящей
Обручника в седеющем мужчине, -
И с ними - та, которая на Сыне
Остановила взор благоволящий.
Любвеобильней, чем земные дети,
Младенец руки тянет к Иоанну, -
Кудрявый отрок истово взволнован
И как бы говорит: "Тебе на свете
Лишь одному служить вовеки стану,
И Твой да будет путь приуготован".
"ИОАНН ПРЕДТЕЧА В ПУСТЫНЕ"
Он мощью полн и юной красотой,
Пустынею дана ему свобода:
Лишь от акрид вкушает он, от меда
И препоясан шкурою простой.
Избрав жильем сей край необжитой,
Он в чувстве чист и в чаянье исхода,
Когда грядущего спасенья рода
Своей взыскует верою святой.
Он безучастен к горестям и бедам,
Над ним - скала, у ног его - родник,
Меж тем провидцу день грядущий ведом:
Главу склоняя, молвит он в сей миг:
"В сравнении с тобой, идущий следом,
О, как суров я, как я груб и дик!"
"MATER DOLOROSA"
Священной жертвы час настал и минул,
Алтарь в крови по воле злобной власти, -
И прободенные гвоздями пясти
Христос по сторонам креста раскинул.
Он видит тех, на коих страх нахлынул,
Но кто вблизи, не чая горшей части,
Еще следит в отчаянье и страсти,
Чтоб их кивком распятый не отринул.
Она бледна, заламывает руки,
Глаза угасли в тягостной печали,
Одна лишь скорбь Марией ныне движет;
Такой не ведать смертным горькой муки,
Той, о которой речено вначале:
"Оружье душу и твою пронижет".
"ВОЗНЕСЕНИЕ МАРИИ"
В чем этой дивной легкости причина?
Сколь свет отраден горнего простора!
Там, в чистых небесах, открыт для взора
Великолепный трон Отца и Сына.
Туда! Туда! Быть с ними воедино
Я уповаю и легко и скоро, -
А вы, ученики, моя опора,
Возрадуйтесь: пришла сия година!
Так, облаком и духом возлетая,
На крыльях ангелов уже высоко
Вознесена она в простор небесный, -
И все светлее красота святая
Отъемлемой в предел первоистока
Божественной невесты неневестной.
"БОГОМАТЕРЬ ВО СЛАВЕ"
Все ангельство покорствует велГ?ко,
Угодники склоняются с мольбой
И шлют хвалу тебе наперебой;
В небесных сферах царствует музыка.
Сияя горней благостию лика,
Отмечена высокою судьбой,
Идешь - и с нежностью несом тобой
Ребенок, победивший смерть владыка.
И ты, чей отпрыск мирозданье спас, -
Ты дочь Ему, Кого сама взрастила!
Ты ослепительна для смертных глаз,
Божественности чистое мерило, -
О, вечная любовь, с которой нас,
Мария, ты навеки обручила!
"КАЮЩАЯСЯ МАГДАЛИНА"
В дни юности, томима властью тела,
Она свою любила красоту,
Был ввергнут дух ее во слепоту,
Огонь греха над ней царил всецело.
Но время шло, ее душа созрела,
Склонилась Магдалина ко Христу,
Отвергла всю мирскую суету
Во имя благодатного удела.
Нагая, в одиночестве, в тиши
Теперь она раскаяньем безмерным
Взыскует искупленья прежним сквернам:
В пустыне кайся, грешница, в глуши, -
Затем, что вид страданий покаянных
Смущенье властен поселить в мирянах.
ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ
(1775-1854)
ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ПАСТОРА ИЗ ДРОТТНИНГА, ЧТО В ЗЕЛАНДИИ
Дряхлеющую плоть зовет земля,
Мое молчанье скоро вечным станет;
Но прошлое живет во мне, моля
Открыть его, - и прежней болью ранит:
О как, Земля, свершиться ты дала
Кощунству, что со мной в безвестье канет?
Светила Неба, коим несть числа,
Сверкающих созвездий вереница,
Вы ль станете утайщиками зла?
Постичь виденье - право очевидца,
Тогда зачем столь долго мой язык
Трусливо ложной клятвою томится?
Дай, Господи, чтоб в мой последний миг
Мне эта тайна дух не тяготила,
Чтоб этот лист читателя достиг,
Дабы в грядущем вечная могила
Деянье, что узреть случилось мне,
Со мною вместе не похоронила.
Свершилось то в полночной тишине,
Когда ярчает пламенник рассудка;
Я с Божьей книгой был наедине, -
Но двух вошедших вдруг заслышал чутко:
В них виделась открытая вражда
(Мне до сих пор об этом вспомнить жутко),
Ужасны были эти господа,
Черны как ночь: посланцы темной власти.
Заступники, где были вы тогда?
Иль отрешились вы блаженной части
В минуту эта - тем, кто шлет мольбу,
Давать защиту от ночной напасти?
Предвидя неизбежную судьбу,
Я к свету душу обратил живую,
Не в силах будучи вступать в борьбу.
Но, ждавший встретить муку роковую,
Что для меня измыслится врагу, -
Я встретил то, о чем и повествую.
С которых пор - припомнить не могу -
Дряхлел во запустении унылом
Старинный храм на ближнем берегу,
Затем, что оказалось не по силам
Отстроить после шторма в оны дни
Деревню, погребенную под илом.
Как раз туда проследовать они
Велели мне. "Дорогой к требе брачной
Стопы свои, священник, затрудни", -
Изрек один с ухмылкой многозначной;
Сказал другой: "Вот золото, учти,
Что ждет строптивцев жребий самый мрачный".
Я поначалу не спешил идти,
Но пред насилием смирился вскоре.
С полмили было, кажется, пути.
Лишь звезды неподвижные в просторе
Струили скудный свет на мир ночной
И глухо вдалеке шумело море.
И мнился, будто голос позывной,
Необъяснимо странный звук, доселе
Не слышанный, как полагаю, мной.
Мы наконец почти дошли до цели,
Указанной сперва, - и каждый шаг
Для сердца был чем дале, чем тяжеле.
Один из провожатых сделал знак,
И наложил повязку мне на очи,
Души моей усугубляя мрак.
Но, быть стараясь сколь возможно кротче,
Молился я, - была совсем проста
Мольба: "Твоя да будет воля, Отче".
Столь набожно во здешние места
Я прежде приходил неоднократно,
Вот - отворились древние врата:
Ведом рукою чуждой аккуратно,
Иду вслепую, - все же к алтарю
Дорога мне знакома и понятна.
Ведом чужой рукою аккуратно,
Иду вслепую, - все же к алтарю
Дорога мне знакома и понятна.
Вот кто-то рядом встал, - его не зрю,
Но слуха наважденье не обманет;
Бессильный, лишь молитву я творю,
И мыслию одной мой разум занят,
От чувств уже оторванный вполне, -
Я думаю: когда конец настанет?
И говорю в ожившей тишине,
Гоня воображенные химеры:
"Вы, призраки, неведомые мне,
Коль скоро вы со мной единой веры,
Скажите, что же понуждает вас
Сойти в сей дольний мир от горней сферы?
Когда ж вы слуги зла, то вам приказ:
Покоя места этого святого
Не алчьте осквернить в полночный час!"
Но лишь промолвил все сие сурово,
Как, сердце раня, мой пронзило слух
Жестокое, чудовищное слово.
Поддерживать свой побежденный дух
Уже не мог я, воля понуждая:
Огонь протеста вспыхнул - и потух.
Повязка зашуршала, ниспадая,
И вижу я: пред алтарем - чета:
Стоит в венке невеста молодая,
В ней бледностью убита красота,
Могильною, заведомо тлетворной;
Жених - являет юные лета.
За ними уходил во тьму просторный
Срединный неф, и свещные огни
Сияли в свежий зев могилы черной.
Людьми был полон храм, и все они
Несли черты какого-то отличья
И были нам, казалось, не сродни, -
Однако взором не умел постичь я,
Что за народ здесь, из какой страны
Идут одежды эти и обличья.
И дрогнул воздух, ибо с вышины
Запел орган; хотя мотив неведом,
Но чувства были им потрясены.
Не предвещая окончанья бедам,
Над нами смолк неслыханный канон,
И к алтарю толпа шагнула следом.
И вот, повиноваться принужден,
Увидел я, как юная невеста
Мне дружелюбно отдала поклон.
Тогда, поверя в добровольность жеста,
Я руку девы жениху вручил,
В ее дрожанье не поняв протеста.
Зачем для службы мне достало сил,
Зачем безблагодатный и печальный
Пред алтарем союз благословил?
Едва закончил я обряд венчальный
(По-гречески: мне был такой приказ),
Как вновь повергся в страх первоначальный
Очередным завязываньем глаз,
Давным-давно не источавших влагу.
Перед распятием на этот раз
Я должен был, собравши всю отвагу,
Поклясться им, что буду нем, как ночь, -
Чудовищную принести присягу.
Терпеть сей ужас стало мне невмочь,
Но, лишь уста я двигаться заставил,
Меня тихонько выдворили прочь.
Тогда спасенье я в душе восславил,
С очей сорвал повязку и с мольбой
Немедля к небосводу их направил.
Я вновь увидел звезды над собой,
Деревню, что рыбачий люд покинул,
Услышал, как вблизи шумит прибой.
Зловещей требы час во храме минул;
Там свет еще горел - но во мгле
Огонь последний померцал и сгинул.
С усталостью безмерной на челе,
Не в силах долее держаться прямо,
Я распростерся на сырой земле;
Тем временем уже кончалась драма:
Мне показалось через краткий срок,
Как будто выстрел долетел из храма.
Тогда лежать я долее но смог,
Воспрял, - в поту, дрожа от лихорадки,
И тотчас же пустился наутек.
По камышам, по кочкам, без оглядки
Спасался я, как будто смерть саму
Почувствовал вскочившем на запятки.
Очнулся я уже в своем дому,
Там рухнул на постель, объятый жаром;
Как задремал - и нынче не пойму.
Наутро встал, разбит ночным кошмаром;
Но, солнце лишь взошло на небосклон,
Уже стоял я перед храмом старым.
Он был рассветным златом окаймлен,
И ужасы полночного раздора
Развеялись, казалось, словно сон.
Что усмирило ужас мой столь скоро -
Была ли то рассветная роса
Иль тишина священного затвора?
Покоем ли пленились очеса,
Или восхотели по возможной мере
Смягчить мою тревогу небеса?
Но стало сердце вновь открыто вере,
Ночной кошмар исчез, как жуткий лик,
И я во храм открыл спокойно двери.
Но, чуть в него поспешно я проник,
Могила в центре нефа мне предстала,
Я хладный камень сдвинул в тот же миг,
И там, виденью страшному нимало
Не веря, - о предвечный судия!
О беспощадно ранящие жала! -
Ночной невесты лик увидел я,
Со смертью мной повенчанной дотоле.
Зачем не знает зренье забытья?
Зачем рассудок не угас от боли?
Зачем вы, губы, живы до сих пор?
Ты, сердце, для чего в земной юдоли
Живешь само себе наперекор?
К чему терзаюсь мукою бескрайной,
Которой не умею дать отпор?
Наедине с трагическою тайной
Зачем живу так много долгих лет,
Своей судьбой томясь необычайной?
Теперь, когда мой век идет на нет,
За то напутствие невесте мрака
Я призван почему держать ответ?
Блажен любой, кто прожил жизнь инако,
Кто пил ее, как влагу родника,
Не чувствуя всевидящего зрака;
О, как, я это знаю, велика
Неистощимой милости криница,
Господних благ бескрайняя река!
На милость гнев Твой, Боже, да сменится,
Прощение Твое да обрету,
Душа моя тоской да не томится;
Лишь Ты восстановляешь правоту, -
Не осуди же грешные моленья:
Дай не погибнуть этому листу,
Прими меня в блаженные селенья.
АДЕЛЬБЕРТ ФОН ШАМИССО
(1781-1838)
РЕЧЬ СТАРОГО ВОИНА ПО ИМЕНИ ПЕСТРЫЙ ЗМЕЙ В
СТАНЕ ИНДЕЙЦЕВ ПЛЕМЕНИ КРИК
От президента Джексона гонец
К индейцам Крик направлен был с веленьем,
И к их селенью прибыл наконец.
Уйти приказывалось в тот же день им
С левобережья Миссисипи прочь -
С земли, дотоле бывшей их владеньем.
Ничто им больше не могло помочь -
На племя Крик обрушилась невзгода.
И вот, не в силах горя превозмочь,
Вожди сидели молча. Непогода
Шумела в деревах, среди ветвей.
Но, словно Нестор своего народа,
Встал, опершись на плечи сыновей,
И вышел в круг, и стал посередине
Великий вождь, столетний Пестрый Змей.
И рек: "О братья, мы узнали ныне,
Что милостив Отец Великий к нам,
Радеет он о краснокожем сыне.
Он милостив, ко всем его словам
Я был всегда почтителен глубоко;
Он милостив, я повторяю вам.
Когда впервые он приплыл с востока,
Он кроток был и больше не хотел
В Большой Воде скитаться одиноко.
И краснокожий брата пожалел:
Тот лишь хотел разбить свои вигвамы
И обучить всему, что сам умел.
Нас, живших здесь, - все мысли были прямы,
Без тени лжи; он был нуждой томим.
И заключили с ним союз тогда мы,
И трубку мира мы курили с ним,
Он с нами был как с воинами воин,
Мы вместе на ветру вдыхали дым.
Чтоб он согрелся, был костер устроен.
Была тогда земля ему дана:
Он кроток был, он братства был достоин.
Ему войной грозили племена
Недружественных бледнолицых Юга.
Они напали. Началась война.
Без нас ему пришлось в сраженье туго, -
На помощь мы пришли к нему тогда
И оскальпировать не дали друга.
И вот ушла великая беда,
Стал исполином бледнолицый скоро,
Он истребил огромные стада,
Все взял себе, не встретивши отпора,
И гнал на запад множество племен,
Шагая через реки и озера.
Он заслонил спиною небосклон,
Ему служила вся равнина ложем,
И стал для нас Отцом Великим он.
И повторял нам, детям краснокожим,
Что любит нас, и нам велел идти
Вперед, вперед, пока идти мы сможем.
ОкГ?ни встал на его пути -
Он растоптал их твердо и сурово,
И даже их могил нам не найти.
Отец Великий не желал дурного,
Он добр, ему всегда нас было жаль,
И день пришел, когда сказал он снова:
"Вы слишком близко! Вдаль ступайте, вдаль!"
Увы, уже тогда мы замечали,
Что наших воинов гнетет печаль.
Дурные мысли их обуревали:
Они стояли у могил отцов
И бледнолицему отмстить мечтали.
И оставался след от их зубов
На сапогах его. И стал он строже,
И рассердился он в конце концов.
"Ленив и скудоумен краснокожий!" -
Сказал он и погнал рекой свинца
На запад нас. Но нас он любит все же.
Как понял я Великого Отца,
Гнев пробудился в белом человеке,
Но он не отвращал от нас лица,
Когда велел: "Идите вдаль, вовеки
Владейте той страной, что там лежит,
Покуда вспять не повернули реки".
Но слышу я, он ныне говорит:
"Ступайте прочь, оставьте земли эти -
Вам этот берег не принадлежит.
За Миссисипи прочь ступайте, дети!
Там хорошо, в лесах - живите там,
Покуда есть леса на белом свете".
О братья, но сказал ли правду нам
Отец Великий? Не придется ль дале
Брести на запад? Нет, его словам
Поверим мы, как прежде доверяли.
Но наш Отец Великий огорчен,
Что белых наши люди убивали...
За это нас не любит больше он.
Где те, что будто нивы, плодовиты, -
Где воины бесчисленных племен?
Они его солдатами убиты -
Кто непокорен был, тот в битве пал.
И больше негде нам искать защиты...
О братья, я молчу. Я все сказал".
РУИНА
Вдали от мира, средь высоких гор,
Измученный, я шел стопой неверной,
И отдыхал мой утомленный взор.
Я шел по скалам, где одна лишь серна
Меж ледников отыскивает путь, -
Там я блуждал, тоской объят безмерной.
Какое бремя мне теснило грудь -
Не надо спрашивать: свою тревогу
В моей узнать - посмеешь ли дерзнуть?
Дул ветер, вечерело понемногу;
Я разложил костер, и от костра
Багровый отблеск падал на дорогу.
Я у скалы укрылся до утра,
Но под напором ветра ледяного
Обвалом угрожала мне гора.
Взяв головню, я в путь пустился снова:
Руины видел я издалека
И к ним пошел средь сумрака ночного.
Вокруг вершин лежали облака
И вниз, в ущелья, медленно стекали,
Напоминая, что гроза близка.
Как я добрался - расскажу едва ли...
Не осветила стены головня:
Во тьме руины предо мной предстали.
Укройте, своды древние, меня, -
Промолвил я, - от бурной непогоды,
Дождаться дайте мне прихода дня!"
В тех стенах трещину пробили годы:
Она едва впустить меня могла
Под ветхие, разрушенные своды.
Пред факелом рассеивалась мгла,
И переходов узких вереница
Меня все глубже в темноту вела.
Мне о порог случилось оступиться,
И я не знал, переступив порог,
Часовня это или же гробница.
При свете факела я видеть мог
То статуи, то старые картины,
То ржавую кольчугу, то клинок.
Я лег средь мусора и паутины,
И вскоре тяжкий сон объял меня.
Я чувствовал, что темные руины
В мерцанье угасавшего огня
Меня чаруют росписью стенною;
Но скоро догорела головня...
Я страха своего теперь не скрою,
О нет, словами я не передам
Того, что разыгралось предо мною.
Картины слабо засветились там;
Я задрожал, пришелец одинокий,
Неведомым внимая голосам.
И разнеслось: "Вставайте, лежебоки!"
Так деревянный истукан, дрожа,
Воззвал, как бы отринув сон глубокий.
Он встал, руками слабыми держа
Корону, всю источенную тленьем,
И меч, который покрывала ржа.
И воскрешенный княжьим повеленьем,
Явился воинов истлевших строй,
Подобных нечестивым привиденьям,
Что нам мерещатся ночной порой.
В сутану облаченный, с князем рядом
Стоял старик - разгневанный, седой.
Казалось, князь командовал парадом.
Он строго осмотрел своих людей
И к старцу подошел с надменным взглядом:
"Я слаб, монах, но ты еще слабей, -
Помиримся, не время для раздора;
Покрой меня сутаною своей".
И к войску: "Скоро в бой, солдаты, скоро!
Вы заслужили тысячи похвал.
Алтарь и трон! Нам не уйти от спора!
Из вас любой сражаться клятву дал!
Живые лгут, что мы - добыча гнили,
Никто из нас оружья не слагал!
Они вопят: "Мертвец, лежи в могиле!" -
Но есть доспехи и мечи у нас,
И мы еще коленей не склонили.
Они злословят, будто пробил час
И день настал, - но нас не взять обманом:
Кругом глухая ночь, и свет погас!
Так это свет? Смешно!" И смехом странным
Во тьме глубокой засмеялся он,
Но стал внезапно прежним истуканом:
Тут молния, как огненный дракон,
Сверкнула, и раската громового
Был голос многократно повторен.
Все мертвым, деревянным стало снова,
И лишь потом, когда сгустился мрак,
Фигуры вновь смогли промолвить слово.
Тогда монах сказал в потемках так,
Простерши руку пред собой тревожно:
"Вам небо подает последний знак!
Все то, чему вы дали клятву, - ложно,
А небеса безжалостны к врагам.
Одумайтесь, пока еще возможно!
Я вам истолкованьем знака дам:
Вы захотели непомерно много, -
Бог ныне возвестил о гневе нам.
Мы, благочестье соблюдая строго,
В смирении колена преклонив,
Споем "Te Deum" и восславим Бога!
И зазвучал неслыханный мотив -
Я сон прогнать хотел, меня душивший, -
Псалом был омерзительно фальшив.
А каждый призрак, голову склонивши,
Гнусил "Te Deum", обнажив чело,
Светясь, подобно древесине сгнившей.
Но время беспощадно истекло;
Рассвет упрямо пробивался в щели,
И солнце наконец почти взошло,
И призраки молитву не допели:
Застигнутые ранним светом здесь,
Они смолкали и деревенели.
Тогда верховный князь затрясся весь
И с воплем стал на помощь звать монаха:
"Скорей, старик, сутаной щель завесь!
Взбирайся на алтарь, не зная страха,
Убей рассвет - иль нам спасенья нет,
И наше царство - не дороже праха!"
Старик взобрался на алтарь в ответ
На вопли князя, но не снял сутаны...
А между тем сквозь щель струился свет.
И дрогнул призрак, встретив нежеланный
Луч света, в тень спустился, и кругом
Опять стояли только истуканы.
Виднелись в освещении дневном
Тут - статуя, там - старая картина...
И я смеялся над безумным сном.
Я в церкви был - заброшенной, старинной.
Лишь хлам и ветошь наполняли зал,
А посреди - фигура властелина:
Повержен, деревянный князь лежал.
На миг мой взгляд на нем остановился,
Я, наклонясь, его корону взял
И вышел прочь. На землю свет струился,
Сверкали снежные вершины гор, -
День победил. Я истово молился,
И был слезами затуманен взор.
ДЕТЛЕФ ФОН ЛИЛИЕНКРОН
(1844 - 1909)
ПОЕЗД-ЭКСПРЕСС
Трансъевропейский, на Запад с Востока
Рвется железнодорожный мотив.
Может быть, счастье уже недалеко?
В рай не увозит ли локомотив?
Тр*татат*та - грохочут колеса,
Поезд, как зверь, зарычал у откоса,
Дым, словно хвост, за собой поволок,-
Третий звонок, паровозный гудок.
В окнах картины сменяют картины,
Из-под колес убегает земля,
Мимо проносится горы, долины
Новые радости в жизни суля.
Солнце с луной чередуется в небе,
Путникам выпадет радостный жребий,-
Вечер придет - до утра подожди:
Все, что задумано,- все впереди.
Сумерки тихо струятся над миром,
Вот и Венера взошла в небеса.
Скоро прощаться пора пассажирам.
О, погодите еще полчаса:
Дамы, ученые, принцы, банкиры,
Платья, костюмы, сутаны, мундиры,
"Высшее об