о, сколь ничтожны вы! Поганая издательская рожа, Ты сеешь плевелы худой молвы! Отмщу за подлость, доблесть приумножа, - Дай шпагу, Слава!.. Я сражусь!.. Увы: Один Геракл умел сражаться лежа. *** Зачем приходят образы былого, Коль будущего больше не дано? Любимая, которой нет давно, Является и душу ранит снова. К чему цвести в конце пути земного? Виденье, сгинь: в моих очах темно! И призрак расплывается в пятно, И - снова тьма, безлика и сурова. В короне кипарисовой грядет Небытие ко мне, - о, слишком поздно Ждать милости, - о, все наоборот: Судьба песчинки жизни числит грозно. Аналия! Элмано смерти ждет! Любили вместе - умираем розно. *** Я больше не Бокаж... В могильной яме Талант поэта, словно дым, исчез. Я исчерпал терпение Небес И быть простертым обречен во сраме. Я осознал, что жил пустыми снами, Несмысленным плетением словес. О Муза! Если б ждать я мог чудес, То ждал бы от тебя развязки к драме! Язык от жалоб закоснел почти, Однако, сетуя, учет подробный Страданиям пытается вести: Сравняться с Аретино неспособный, Рыдаю... Если б только сил найти - Спалить стихи, поверить в мир загробный! ГОНСАЛВЕС КРЕСПО (1846 - 1883) В ПОС?ЛКЕ Два пополудни. Жжет неимоверно Тяжелая и душная жара. Однако в кузне с самого утра Вздыхает наковальня равномерно. Стоит без посетителей таверна - Недаром у хозяина хандра. Жужжит в дверном проеме мошкара, - В подобный час всему живому скверно. Прядет старушка, севши на порог, Сын - где-то в поле: он до дела строг И занимать трудом умеет руки. В ручье невестка стирку развела, За огород, раздеты догола, На солнцепек повыползали внуки. ЧАСЫ В него заложены солидность и комфорт - Брегет внушителен и служит безотказно. Быть может, циферблат немного и потерт, Однако же эмаль - нежна и куртуазна. Там обрисованы и зал, и клавикорд, Дворяночка - и хлыщ, предмет ее соблазна, - Он, кажется, поет и держится развязно, Победой легкою уже заране горд. Широкое окно; за ним блистают ярко Деревья строгого, подстриженного парка; Как пена, облака всплывают в небосвод; Поглубже - озерцо, и роща апельсинов В нем отражается, - а выше, крылья вскинув, Из белых лебедей белейший длит полет. АНТОНИО ДУАРТЕ ГОМЕС ЛЕАЛ (1848-1921) СТАРИННЫЕ ЗАМКИ О замки древние, стоящие на скалах, Громады дряхлых стен и башен изветшалых, Вы, гипнотически пленяющие взгляд Фамильной славою портретных анфилад, - О чем вы грезите, вздымаясь из туманов, Оплоты рыцарства, подобья великанов? О, населяет вас одна немая грусть!.. Но древняя душа еще помедлит пусть, Напоминает пусть волненья бранных хроник! По стенам плющ ползет, вдоль рвов искрится донник, - Но разрушенье - всем грозит, в конце концов, Пусть хоть цветы растут в расселинах зубцов. В плюще невидима замшелая бойница, Удушливая цвель в сырых углах гнездится, Навек уснуло все в миру отшедших лет, - Однако в садике, где роз давно уж нет, - Где дали место ей рассеянные предки - Венера мрамором глядит сквозь плющ, сквозь ветки. Везде забвение, печаль и тишина, Здесь все застелено великой тенью сна О жизни рыцарей прекрасной прежней эры, - И ветер шевелит незримые портьеры, И кажется - на них под отсветом луны Былых кровавых драм следы еще видны. Поэту внятно все: любой чуть слышный шорох, Любой намек на жизнь в просторных коридорах, - И в окнах стрельчатых - извечная игра! - Следить созвездия отрадно до утра... Он полон завистью - о нет, отнюдь не страхом - К тому, что отжило, что ныне стало прахом! В ТАВЕРНЕ Сердце ранит корочка льда. Стоят холода. Знаю, скоро зима. Франсиско Мануэл Одни храпят, склонясь на край стола, Облапив опрокинутые кубки, Другие - рассуждают про дела. Еще какой-то, хворый, длинный, хрупкий, Амурную бормочет ерунду, Пуская дым из почерневшей трубки. Бредет по стенке пьяный, на ходу Шатаясь, разобиженный, с досадой, Плешивый тип клянет свою нужду, Что, мол, отцу о смерти думать надо, Бубнит: мол, жизнь не стоят ни гроша, И просит дать совет насчет подряда. Темна таверны ветхая душа, Продымлена. И полуночный ветер Свистит снаружи, по стеклу шурша, - Способен вызвать жалость и насмешку Любой из тех, кто здесь печально пьет, Кому осталось меж мирских забот Глотать вино и слезы вперемешку. ГРЕЗИТЕЛЬ, ИЛИ ЖЕ ЗВУК И ЦВЕТ Эсе де Кейрошу I Я слушал музыку земных растений. Я - грезитель, мудрец, каменьями побитый, Я коротаю дни средь мысленных химер, Покуда Океан ярит свой гнев несытый И бог с палитрою выходит на пленэр. Средь жизни нынешней, и чуждый, и забытый, Брожу, как человек давно минувших эр. О, дух иронии! Ты мне один - защитой От возлетания в предел нездешних сфер. Кинжал теории, мышленья тяжкий пресс, Не в силах все-таки явить противовес Способности и петь, и грезить на свободе... Былой любви служить по-прежнему готов, Повсюду я ищу звучание цветов И позабыл число отысканных мелодий. II Я видел образы и формы, Я видел разум бытия. Бальзак Я знаю, в мире все - одна игра ума: Светило нас убьет, коль в нас лучи направит, Лазурью властвует, я ведаю, чума, А жемчуг, зародясь, моллюска тяжко давит. Увы, Материя - моей души тюрьма. Покуда лилия Луну собою славит И аромат струит, - уже рождает тьма Цветок, что плоть мою безжалостно отравит. О, все известно мне! Но в дебрях бытия Так побродить люблю без всякой цели я, Растений музыку в душе своей лелея, - Мне в розах виден лик едва ли не Христа, Мне звонкие цветы - суть чистые цвета, И бога для меня в себе хранит лилея. ОКНО Когда в полночных улицах - покой, Когда они от суеты устали - К окну иду, заглядываю в дали, Ищу луну с тревогой и тоской. Нагою белой тенью колдовской Она скользит почти по вертикали - Как розан, поднимаемый в бокале, И как греха пленительный левкой. Чарующая ночь проходит мимо, Меня же вдаль и ввысь неумолимо Мистические манят купола... Я хохочу, а ты плывешь все выше, Всходя над гребнем черепичной крыши: - Какой соблазн в тебе, Соцветье Зла! ДОЖДЛИВЫЕ НОЧИ Вот - осень, все угасло, все поблекло. Откуда мне узнать, о милый мой, Ты любишь ли, чтоб дождь стучал о стекла, Закрытые сырой, тяжелой тьмой? Я точно знаю: сладостно безмерно Мечтать вдвоем дождливою порой: Пусть греза и нелепа, и химерна, Но ей пределом - кипарисный строй. Мы воскрешаем блеск минувших лилий И вызываем к жизни без конца Печальные часы былых бессилий, Навеки погребенные сердца! В такие ночи, с ливнем или градом, Так хорошо отбросить жребий свой И слушать, затаясь с тобою рядом, Как долгий дождь шуршит по мостовой. Как сном осенним нас бы укачали, Рождаясь, вырастая ввысь и вширь, Чудовищные образы печали, Немые, как дороги в монастырь! В такие ночи - лишь мудрейшим душам Дано на грезы наложить узду, - В такие ночи суждено кликушам Метаться в экстатическом бреду, - В такие ночи к разуму поэта Нисходит свыше лучшая строка, И он ее бормочет до рассвета, - А жизнь - так далека... Так далека! КАМИЛО ПЕСАНЬЯ (1867-1926) *** Ты повстречался посреди дороги И показался чем-то мне сродни. Я произнес: - Приятель, извини, Отложим-ка на час-другой тревоги: И путь далек, и так истерты ноги. Я отдохнул - ты тоже отдохни: Вином одним и тем же искони Здесь путников поит трактир убогий. Тропа трудна, - да что там, каждый шаг Невыносим, и жжет подошвы, как Последняя дорога крестных пыток... По-своему толкуя об одном, Мы пили, каждый плакал над вином И в кружках наших был один напиток. ФОНОГРАФ Покойный комик произносит спич, В партере - хохот... Возникает сильный Загробный запах, тяжкий дух могильный - И мне анахронизма не постичь. Сменился валик: звуки баркаролы, Река, нимфеи на воде, луна, Мелодия ведет в объятья сна И уплывает в тенистые долы. Сменился валик снова: трелью длинной Живой и терпкий аромат жасминный Рожден, - о, эта чистая роса... Завод окончился, - и поневоле Ушли в туман кларнетов голоса. Весна. Рассвет. О, дух желтофиолей! *** Стройнейшая встает из лона вод И раковиной правит, взявши вожжи. О, эта грудь желанна мне до дрожи... И мысль о поцелуе к сердцу льнет. Я молод, я силен, - ужели мало? К чему же стыд? Как грудь твоя бела... Ты Смерти бы противостать могла, Когда б ее достойною считала. О гидра!.. Удушу тебя... Когда Падешь ты, мной повержена в буруны, И потечет с твоих волос вода, - То, от любви спеша к небытию, Я наклонюсь, как гладиатор юный, И дам тебе познать любовь мою. *** Кто изорвал мое льняное полотно, Что я берег себе для смертного обряда? Кто вытоптал мои цветы у палисада И повалил забор с цветами заодно? Кто злобно разломал (о, ярость обезьянья!) Мой стол, к которому привык я так давно? Кто разбросал дрова? И кто разлил вино Мое, не дав ему дойти до созреванья? Мать бедная моя, шепчу я со стыдом, В могиле пребывай! Руиной стал мой дом... Тропа ведет меня к последнему ночлегу. Не надо более входить ко мне под кров, О, призрак матери... О, не бреди по снегу Ночною нищенкой под окна хуторов. *** Расцвел зимой шиповник по ошибке, Но холод быстро заявил права. Ты беспокойна? Где твои слова, Что были так обманчивы, так зыбки? Вот мы бредем неведомо куда, - Воздушному стоять недолго замку. Твои глаза в мои вошли, как в рамку, - Как быстро стала в них видна беда! Снежинки над тобой и надо мной Меж тем акрополь строят ледяной, Мир одевая пологом печальным, - О, этот снег, похожий на фату!.. Зачем сегодня небеса в цвету И хмелем осыпают нас венчальным? ФЕРНАНДО ПЕССОА (1888-1935) ВИДЕНИЕ Есть некая огромная страна, Недостижимая для морехода; Животворит и властвует она, И от нее свой род ведет Природа. Под небом там покой и тишина, Там не грозит малейшая невзгода, - И мысли нет, что тучка хоть одна Там проскользнет по глади небосвода. Но это все же не земля, о нет, - Страну сию, лишенную примет, Душа узрит столь странной, столь холодной: Безмолвно простирается вокруг Один лишь лес кроваво-красных рук, Воздетых к небу грозно и бесплодно. АБСУРДНЫЙ ЧАС Молчанье твое - каравелла под парусом белым... Улыбка твоя - словно вымпел в руках ветерка... Молчанье твое почитает насущнейшим делом, Чтоб я на ходули взобрался у края райка... Я сердце мое уподоблю разбитой амфоре... Молчанье твое сберегает тончайшую грань... Но мысль о тебе - словно тело, которое море Выносит на берег... Искусство, бесплотная ткань... Распахнуты двери, и ветер приходит с разбоем И мысль похищает про дым, про салонный досуг... Душа моя - просто пещера, больная прибоем... Я вижу тебя, и привал, и гимнастов вокруг... Как дождь, тускловатое золото... Нет, не снаружи Во мне: ибо я - это час и чудес, и беды... Я вижу вдову, что вовеки не плачет о муже... На внутреннем небе моем - ни единой звезды... Сейчас небеса - будто мысль, что корабль не причалит... И дождь моросит... Продолжается Час в тишине... Ни койки в каюте!.. О, как бесконечно печалит Твой взгляд отчужденный, - ни мысли в нем нет обо мне... Продляется Час и становится яшмою черной Томления - мрамором, зыбким, как выдох и вдох... О нет, не веселье, не боль - это праздник позорный, И миг доброты для меня не хорош и не плох... Вот фасции ликторов вижу у края дороги... Знамена победы не взяты в крестовый поход... Ин-фолио - стали стеной баррикады в итоге... Трава на железных дорогах коварно растет... Ах, время состарилось!.. Нет на воде ни фрегата!.. Обрывки снастей и куски парусины одни Вдоль берега шепчутся... Где-то на Юге, когда-то, Нам сны примерещились, - о, как печальны они... Дворец обветшал... О, как больно - в саду замолчали Фонтаны... Как скорбно увидеть с осенней тоской Прибежище вечной, ни с чем не сравнимой печали... Пейзаж обернулся запиской с прекрасной строкой... Да, все жирандоли безумство разбило в юдоли, Клочками конвертов испачкана гладь озерца... Душа моя - свет, что не вспыхнет ни в чьей жирандоли... О ветер скорбей, иль тебе не бывает конца?.. Зачем я хвораю?.. Доверясь олуненным пущам, Спят нимфы нагие... Заря догорела дотла... Молчанье твое - это мысль о крушенье грядущем, И ложному Фебу твоя вознесется хвала... Павлин оперенья глазастого в прошлом не прячет... О грустные тени!.. Мерещатся в недрах аллей Следы одеяний наставниц, быть может, и плачет Услышавший эхо шагов меж пустых тополей... Закаты в душе растопились подобием воска... Босыми ногами - по травам ушедших годов... Мечта о покое лишилась последнего лоска, И память о ней - это гавань ушедших судов... Все весла взлетели... По золоту зрелой пшеницы Промчалась печаль отчужденья от моря... Гляди: Пред троном моим отреченным - личин вереницы... Как лампа, душа угасает и стынет в груди... Молчанье твое - только взлет силуэтов неполных!.. Принцессы почуяли разом, что грудь стеснена... Взглянуть на бойницы в стене цитадели - подсолнух Виднеется, напоминая о странностях сна... В неволе зачатые львы!.. Размышлять ли о Часе?.. Звонят с колоколен в Соседней Долине?.. Навряд... Вот колледж пылает, а мальчики заперты в классе... Что ж Север доселе не Юг? Отверзание врат?.. Но грежу... Пытаюсь проснуться... Все резче и резче... Молчанье твое - не моя ль слепота? Я в бреду? На свете бывают и кобры, и рдяные вещи... Я мыслю, и ужас на вкус опознаю, найду... Отвергнуть тебя? Дожидаться ли верного знака? Молчанье твое - это веер, ласкающий глаз... Да, веер, да, веер закрытый, прелестный, однако Откроешь его ненароком - сломается Час... Скрещенные руки уже коченеют заране... Как много цветов, как неждан их бегучий багрец... Любовь моя - просто коллекция тайных молчаний, И сны мои - лестница: вместо начала - конец... Вот в дверь постучались... И воздух улыбкою сводит... На саваны девственниц птицами скалится мрак... Досада - как статуя женщины, что не приходит, И если бы астры запахли, то именно так... Как можно скорее сломить осторожность понтонов, Пейзажи одеть отчужденьем незнаемой мглы, Спрямить горизонты, при этом пространства не тронув, И плакать о жизни, подобной визжанью пилы... Как мало влюбленных в пейзажи людского рассудка!.. Умрешь, как ни сетуй, - а жизнь-то войдет в колею... Молчанье твое - не туман: да не станет мне жутко, Низвергнутый ангел, - вступаю в улыбку твою... Столь нежная ночь приготовила небо как ложе... Окончился дождь и улыбкою воздух облек... Столь мысли о мыслях твоих на улыбку похожи, А знанье улыбки твоей - это вялый цветок... Два лика в витраже, о, если б возникнуть посмели!.. Двуцветное знамя - однако победа одна!.. Безглавая статуя в пыльном углу близ купели, *Победа!* - на стяге поверженном надпись видна... Что мучит меня?.. Для чего ты в рассудок мой целишь Отравою опия, - опыт подобный не нов... Не знаю... Ведь я же безумец, что страшен себе лишь... Меня полюбили в стране за пределами снов... *** Дождь? Да нет, покуда сухо. Лишь однажды на веку Сердцу дождь навеял глухо Бесполезную тоску. Где же рокот струй унылых, Дождь, куда же ты исчез? Улыбнуться я не в силах Счастью голубых небес. Льнет завеса дождевая К сердцу, к мыслям день и ночь. Я - незримая кривая На ветру, летящем прочь. Небосвод, твоя окраска Сердце ранит. Для меня Нереален, словно маска, Горний свет живого дня. В сердце - пропасти, в которых Солнце спит, не восходя, И не умолкает шорох Бесконечного дождя. Где ж ты, друг, со мной не дружный? Заалей, заголубей, Свет небесный, свет наружный, Гибель всех моих скорбей! *** Всю ночь заснуть не мог. Как мрачен и угрюм Лучится в глубине Небесной пропасти - светила зрак холодный. Что делать в мире мне? И полночь, и рассвет переполняют ум Заботою бесплодной. В тоске бессонницы не зная забытья, Слежу, смиряя дрожь: Приходит новый день, но он сулит все то же - Обыденную ложь; Он равен прошлым дням, у них одна семья - Как все они похожи! Нет, символ света пусть не ослепляет глаз! Рассвета дивный миг Не увлажнит слезой измученные вежды; Кто сердцем ночь постиг И кто надеялся напрасно столько раз - Свободен от надежды. *** Спать! Забыв минуты и часы, Облако плывет в небесной сини. Волосы неведомой богини В две прозрачных заплелись косы. Но затишья миги нелегки: Снидут, сгинут - словно передумав. Лабиринты сна, блужданье шумов, Доброты отжившие зрачки. О счастливый миг небытия! Радость или боль? К оцепененью Жизнь потянется обманной тенью - С ней могу и не считаться я. Я ли это? Как постичь во сне, На которые заброшен кр*ги? В смутном и томительном досуге, Кажется, черед растаять мне. Сохнет мысль, как летние ручьи. Будто веер, жизнь моя закрыта. Вот - цветы, но где для них защита? Быстро вянут все цветы мои. Неосознаваемая страсть - Не желать... запутанные тропки, Что ведут от жизни прочь, за скобки... *** Навевая сумрак смутный, Землю осень пожелтила Дуновением своим. Ветер, странник бесприютный, Как во сне, бредет уныло, Одиночеством томим. Вижу листьев желтых вьюгу: Поднимаются бесцельно, Падают, скользя к земле По незамкнутому кругу, - Только ветр в тоске смертельной Мертвенно бредет в мгле. И надежда не тревожит, И мечты все безнадежней, Но из собственных же уст Завтра мне уже, быть может, Прозвучит: "О, где ты, прежний!" Ветер хладен, ветер пуст. *** Кротко и нежно взлетев, Птичий напев Возвещает начало дня, Звеня. Слушаю - вот и исчезло оно... Лишь потому, что я слушал, звучать Было ему дано. Везде и всюду - зря Всходила бы заря, Догорал бы закат, восходил бы рассвет, Если бы я вослед От них удовольствия не получал: Все потеряло бы смысл, когда не чередованье Концов и начал. *** Я иду с тобою рядом. Что ни слово - в сердце жалит Сгустком горечи и зла. Все пронизано разладом. Боль вчерашняя печалит Тем, что мимо не прошла. Да, сегодня день погожий, Но ненужный, неуместный, Жизни подлинной вразрез. Не глазами и не кожей Ощущаю: свод небесный - Только тень иных небес. Не избыть печаль такую. Нет, не спрашивай ответа- Что случилось там, в ночи? В одиночестве тоскую. Сон ли это? Смерть ли это? Все напрасно. Помолчи. ПОСЛЕ ЯРМАРКИ Кто знает, чем гонимы - Неверной ли мечтой, Иль жаждой одержимы, Иль верою пустой - Идут шуты и мимы, Звучит напев простой. Бредут поодиночке, Попарно и толпой - Спешат без проволочки Незнаемой тропой. Кто первым вспомнит строчки, Тот первым их и спой. Пажи легенды бренной, Поведанной не раз, Уйдя в самозабвенный Лирический экстаз, Не знайте о Вселенной, Не знающей о вас. *** Смех, рождаемый листвой. Ты со мной - как ветер зыбкий. Ловишь взор - поймаю твой. Обойтись ли без улыбки? Смейся, не страшись ошибки. Смейся вправду, наяву, Не подсматривай неловко, Как ласкает ветр листву, - У него на то - сноровка. Все - лишь ветр, лишь маскировка. Взора не встречает взор, Но на сердце полегчало; Возникает разговор, Хоть ничто не прозвучало. Где конец и где начало? ВОЗВЕДЕНИЕ ЛЕСОВ Я часто вижу сны о том, Как чахнут прежней жизни всходы. Я написать сумел бы том Про то, как миновали годы В мечтах о будущем пустом. Ручей - подобьем вижу я Всего, что пережил доселе: Спешит прозрачная струя, Изображая бытия Бесстрастный бег, лишенный цели. Надежда, нужен ли отгадчик, Чтоб распознать, как ты слаба? Взлетает выше детский мячик, Чем ты, и не хочу подачек, Что мне еще сулит судьба. Вода быстробегущих рек - Вода ли ты ль сон текучий? Проходит час, проходит век, Иссохнет зелень, сгинет снег, Чуть сгинуть подвернется случай. Иллюзия так долго длилась: Быть королевой - чем не роль? Но вот она явила милость, Пред королем разоблачилась - И умер в тот же час король. Как нежно, берег размывая, Журчать доводится волне! О, эта память чуть живая, Туманная и вековая, И сон, приснившийся во сне! Что сделал я с самим собой? В итоге встречи слишком поздней, Решив не лезть в бесплодный бой, Оставил я вдвоем с судьбой Безумца, жертву темных козней. Как мертвая, течет вода, Не зажурчит, пути не спросит; Воспоминанья без следа Она смывает в никуда, - Надежды - губит и уносит. Я сгину через миг короткий, Я жив, покуда сном объят, - О сон несвязный и нечеткий, В нем только стены и решетки, Мой окружающие сад. О волны, в море через мол Да будет жизнь моя влекома - Туда, где мне сужден прикол, Туда, где я леса возвел, Однако не построил дома. *** Лазурен, изумруден и лилов В закатный час, в багряности сусальной, О море, твой изменчивый покров, Порою - взвихренный, порой - зеркальный; В годину старости печальной Зову тебя в душе, простор морской, - Для капитанов и для моряков - Один причал в воде глубин стоячей, Где спят они, наперсники веков, Забвения и горькой неудачи. Лишь для немногих все иначе, Когда взнесет валы простор морской И прогремит о них за упокой. Я грежу... Море - попросту вода, Окованная сумрачным экстазом, - Он, как стихи, приходит иногда, Уходит вновь, послушен лунным фазам. Но если слушать - с каждым разом Бормочем все ясней прибой морской: Он лишь отлива жаждет день-деньской. Что есть душа? Чему она дана, Дана ли вообще, по крайней мере? Тревожна мысль, но истина темна. В пустой простор отворены ли двери? О греза, дай прийти мне к вере, Что если не внимать волне морской, То к сердцу снидут благость и покой. Вы, капитаны пролетевших лет, Вы, боцманы, - к которой смутной цели, Мелодии неведомой вослед Сквозь океаны кочевать посмели? Быть может, вам сирены пели, Но встречи не судил простор морской С сиренами - лишь с песней колдовской. Кто посылал вам из-за моря весть, Тот все предвидел, несомненно зная, Что не один лишь зов богатства есть Для вас и не одна алчба земная, Но жажда есть еще иная - Желанье вслушаться в простор морской И вознестись над суетой мирской. Но если истину проведал я, Что суть одна и в вас и в океане, И мысль о вас - превыше бытия, А за пределом самой тайной грани - Душа, которую заране Вместить не в силах весь простор морской, - К чему томлюсь сомненьем и тоской? Пусть в аргонавта превратится дух, Пусть ноше древней я подставлю плечи И песне прежней мой внимает слух, Пусть донесутся звуки издалече Старинной португальской речи, - Ее от века слышит род людской В извечном шорохе волны морской! *** В расплесканной пучине злата, В предощущенье мертвой мглы, В непрошеном огне заката И золоте золы, В разливе зелени безгласной, В золотоносной тишине - Я помню. Ты была прекрасна, Ты все еще во мне. Перед разлукой неизбежной Лицо еще хоть раз яви! Ты - словно ветерок прибрежный, Ты - слезы о любви. Непостижимая утрата, Где сновиденье вторглось в явь. Но все небывшее когда-то На память мне оставь: Любви не преступлю запрета, Я знаю, мыслью ни одной - Но да не снидет час рассвета К томленью тьмы ночной. *** Системы, идеалы, мифы, сны... Щербинки на поверхности волны Здесь, под причалом, - как клочки бумаги, Судьбой врученные тяжелой влаге; Гляжу на них, гляжу со стороны Глазами равнодушного бродяги. Я нахожу в них радость и ответ На множество болезненных сомнений, - И это я, за столько долгих лет Обретший только тени, только тени, Уставший от надежд, и от сует, И даже от богов, которых нет! ИЗ СБОРНИКА "35 СОНЕТОВ" 1 Ни взгляд, ни разговор, ни письмена Нас передать не могут. Наша суть Не может в книгу быть заключена. Душа к душе найти не в силах путь. Бессмысленно желанье: без конца Пытаться о себе сплести рассказ. Как прежде, связи лишены сердца, И сущности души не видит глаз. Меж душами не создадут моста Ни колкость, ни софизм, ни каламбур, Передавая мысль, солгут уста, Рассудок слаб и косен чересчур. Мы - сновиденья, зримые душой, И непостижен сон души чужой. 2 Когда б не плотским оком обозреть Живую долю прелести земной. Я полагаю, блага жизни впредь Предстанут только ширмой расписной. Непреходящих форм в природе нет, Непостижима Истина извне. Возможно, мир - всего лишь странный бред, Глазам закрытым явленный во сне. Где жизни подтверждение? Нигде, Все - лишь обманный сумрак бытия, И ложь сравнения - в ее вреде Сомнений нет. И ощущаю я Лишь тело, что погрязло в маете, И ненависть души к своей мечте. 9 Бездействие, возвышенный удел! Бездействую, сгорая со стыда. Сколь сильно бы трудиться ни хотел - Не приступаю к делу никогда. Как лютый зверь, забравшийся в нору, Бездействием томлюсь, оцепенев: Впадаю в безысходную хандру И на нее же низвергаю гнев. Так путнику не выйти из песка, Из ласковых, предательских зыбей: Вотще за воздух держится рука, Она слаба, а мысль еще слабей. Иной судьбы не знаю искони: Средь мертвых дел за днями длятся дни. 11 Людские души - те же корабли, Скользящие по вспененным волнам. Мы тем верней доходим до земли, Чем больше тягот выпадает нам. И если шторм в безумье одичал - Грохочет сердце, наполняя грудь. Чем с каждым часом далее отчал, Тем ближе порт, куда нацелен путь. Мы пожинаем знание с лихвой, Там, где лишь смерть маячила сперва. Нам ведомо - за бездной штормовой Встает небес далеких синева. Черед за малым: чтоб от слов людских Меняли путь громады волн морских. 14 Родясь в ночи, до утра гибнем мы, Один лишь мрак успев познать вполне. Откуда же у нас, питомцев тьмы, Берется мысль о лучезарном дне? Да, это звезд слепые огоньки Наводят нас на чуть заметный след, Сквозь маску ночи смотрят их зрачки, Сказать не в силах, что такое свет. Зачем такую крохотную весть Во искушенье небо нам дало? Зачем всегда должны мы предпочесть Большому небу - то, что так мало? Длиннеет ночь, рассудок наш дразня, И в темноте смутнеет образ дня. 22 Моя душа - ег*птян череда, Блюдущая неведомый устав. Кто сделал эту роспись и когда, Сработал склеп, поставил кенотаф? Но что б ни значил этот ритуал, Он, несомненно, вдвое старше тех, Кто на Земле близ Господа стоял, Кто в знанье видел величайший грех. Я действо древнее хочу порой Постичь сквозь вековую немоту - Но вижу лишь людей застывший строй И смысла ни на миг не обрету. И память столь же бесполезна мне, Как лицезренье фрески на стене. 28 Шипит волна, в пути меняя цвет, Чтоб пеной стать и на песке осесть. Не может быть, чтоб это не был бред, Но где-то есть же то, что все же есть! Лазурь - и в глубине и в вышине, - Которую в душе боготворим, - Лишь странный образ, явленный извне: Он невозможен, потому что зрим. Хоть жаль почесть реальностью пустой Весь этот яркий, грубо-вещный сон, Я пью мечту - магический настой: Пусть к истине меня приблизит он. И отметаю, горечь затая, Всеобщий сон людского бытия. 31 Я старше времени во много раз, Взрослей во много раз, чем мир земной. Я позабыл о родине сейчас, Но родина по-прежнему со мной. Как часто посреди земных забот И суеты - случайно, на бегу Передо мною образ предстает Страны, которой вспомнить не могу. Мечты ребячьей свет и тяжкий груз, Его не отмету, покуда жив: Все обретает струй летейских вкус, И целый мир становится фальшив. Надежды нет, меня объемлет мрак - Но что, как не надежда, мой маяк? ПОСЛЕДНЕЕ КОЛДОВСТВО "Истаяло магическое слово, Развеяно могущество Богини. Молитва снова прочтена и снова, Чтоб кануть в пропасть ветреного гула. Ответа нет ни в небе, ни в пучине, Ко мне лишь ветер прилетает ныне. В завороженном мире все устало. Скудеют мощью древние заклятья, А ведь когда-то чарой, наговором Умела без усилья разбивать я Природной формы косные оковы, - Я видела немало фей, которым Повелевала голосом и взором, И лес в восторге обновлял покровы. Мой жезл, склонявший столько сил природы, Был преисполнен истиною вящей, Неведомою в нынешние годы, - Я круг черчу, его бессилье зная, - Мне только ветра слышен стон щемящий, И вот луна восходит вновь над чащей - Но для меня враждебна глушь лесная. Я не владею приворотным даром, А некогда бывала чудной свитой Окружена, доверясь тайным чарам; Ко мне рукам уже не влечься юным; Не служит солнце больше мне защитой, Навек угасла власть волшбы забытой, Свершавшейся в лесах при свете лунном. Таинственным скипетродержцам ада, Что спят в безблагодатности великой, Теперь покорствовать уже не надо Моим приказам грозным - как доселе. Мой гимн оставлен звездною музыкой, Мой звездный гнев стал только злобой дикой, И бога нет в моем спокойном теле. Таинственные духи темной бездны, Любови алча, прежде ждали зова, Но все мои заклятья бесполезны - Стал каждый ныне лишь безмолвной тенью, - Рабов презренных таинства ночного Теперь, незваных, созерцаю снова И к гибели готовлюсь, к искупленью. Ты, солнце, мне лучей дарило злато, Твоей, луна, я знала пламя страсти, - Лишаюсь я столь щедро мне когда-то Распределенной вами благостыни: Мертвеет мощь моей волшебной власти, Лишь телу бытие дано отныне! Но да не тщетной быть моей надежде: Да обращусь я в статую живую! Умрет лишь та, что днесь - не та, что прежде, - Последнему да совершиться чуду! Избыв любовь и муку вековую, Я в гибели такой восторжествую: Не будучи ничем, я все же буду!" ЭРОТ И ПСИХЕЯ ...Итак, ты видишь, брат мой, что истины, данные тебе в степени Новопосвященного и данные тебе в степени Младшего Ученика суть, хотя противоречивы, все та же истина. Из ритуала при облачении степенью Мастера Входа в Ордене Храмовников в Португалии В некой сказочной стране, В древнем замке, в дивой чаще Спит принцесса, - в тишине Принца ждет в волшебном сне: Только он поможет спящей. Силы исчерпав почти, Он войдет в глубины леса, Чтоб, добро и зло в пути Одолев, тропу найти В тот чертог, где спит принцесса. Сон принцессы - долгий плен, Но в глуби его бездонной Луч надежды сокровен. Вкруг принцессы с древних стен Виснет плющ темно-зеленый. Благородным смельчаком Принц идет, противясь бедам, - То в обход, то прямиком. Он с принцессой незнаком. И принцессе он неведом. Все назначено Судьбой: Ей - до срока спать в чертоге, А ему - ценой любой Победить, вступивши в бой, Обрести конец дороге. Пусть вокруг темным-темно, Но, отринув страх вчерашний И сомненья заодно, Принц достигнет все равно Тайного чертога в башне, - Для того, чтоб, не ропща, Встать за тайною завесой В полутьме, среди плюща, И постигнуть, трепеща: Он-то сам и был принцессой. *** Мы - в этом мире превратном, Где и живем и творим, - Тени, подобные пятнам. Облики принадлежат нам В мире, который незрим. Грустная ложь камуфляжа - Мир, обступающий нас. Так и живем мы, бродяжа Маревом, дымкой миража Средь ненавистных гримас. Разве что с болью щемящей Некто порой различит В тени снующей, скользящей - Облик иной, настоящий, Тот. что от взора сокрыт. Зрящий пришел к переправе, Зренье дающей уму, - Но не вернуться не вправе К прежней, томительной яви, Чуждой отныне ему. Ныне тоске неизбывной Он навсегда обречен, Связанный с истиной дивной, Но заточен в примитивной Смуте пространств и времен. ГОРИЗОНТ О море, ты, что было прежде нас, Ты бережно таишь от наших глаз И заросли, и берега, и мели - Ниспала мгла, разверзлась даль в цвету, И мореход по Южному Кресту Уверенно следил дорогу к цели. Едва приметный контур берегов Всегда сперва и скуден и суров. Но, море, лишь приблизиться позволишь К земле - предстанут травы, и цветы, И птицы драгоценной красоты Там, где тянулась линия всего лишь. Об этих тайных формах только сну Дано мечту взлелеять не одну, И только волей и надеждой надо Искать на грани неба и воды Ручьи, цветы, деревья и плоды. Лобзанья Истины - твоя награда. ПОРТУГАЛЬСКОЕ МОРЕ О соленого моря седая волна, От слезы Португалии он солона! Слезы лить матерям суждено в три ручья Ибо в море уходят навек сыновья, И невестам уже не увидеть венца - Все затем, чтоб тебя покорить до конца! А к чему? Жертвы только тогда хороши, Если есть настоящая ширь у души. Кто отринет скорбей сухопутных юдоль - Тот морскую познает, великую боль. Ты искусно, о море, в коварной волшбе, Но зато отражается небо в тебе! ОСТРОВА СЧАСТЛИВЫХ Что за голос вдали раздается, Что за тайное волн волшебство? Он звучит, он легко ускользает, Лишь прислушайся - он исчезает, Ибо мы услыхали его. Лишь порой ненадолго, сквозь дрему, Он становится внятен вполне. Он прекрасней всех звуков на свете, И надежде на счастье, как дети, Улыбаемся мы в полусне. Это сказочный Остров Счастливых - Путь к нему земнородным закрыт. Чуть проснешься, попробуешь снова Внять звучанью далекого зова - Молкнут голос. Лишь море шумит. *** Жизнь моя, ты откуда идешь и куда? Отчего мне мой путь столь неясен и таен? Для чего я не ведаю цели труда? Почему я влеченьям своим не хозяин? Я размеренно двигаюсь - вверх или вниз, И свое назначенье исполнить способен, Но сознанье мое - неумелый эскиз: Я подвластен ему, но ему не подобен. Ничего не поняв ни внутри, ни вовне, Не пытаюсь достичь понимания даже, И не боль и не радость сопутствуют мне. Я меняюсь душой, но изнанка все та же. Кто же есмь я, о Господи, в этакой мгле? Что постигну, мечась в утомительной смуте? Для чего я куда-то иду по земле, Оставаясь недвижимым в собственной сути? Путь мой пуст и бесплоден, - так нужен ли он, Если смысл от деяний моих отодвинут? Для чего мне сознанье, которое - сон? Для чего я в реальность жестокую кинут? Да пребуду сознаньем и слеп я, и нем. О иллюзии! Стану под вашей защитой Пребывать в тишине, наслаждаться ничем И дремать бестревожно, как берег забытый. *** Рассудок мой - подземная река. Куда струится он, да и откуда? Не знаю... Ночью, словно из-под спуда В нем возникает шум, - изглубока, Из лона Тайны мысль спешит в дорогу - Так мнится мне... Не ведает никто Путей на зачарованном плато Мгновенья, устремившегося к Богу... Как маяки в незнаемых просторах, Печаль мою пронзают вспышки грез, Они мерцают нехотя, вразброс, И лишь волны не умолкает шорох... И воскресают прежние года; Былых иллюзий пересчет бесцелен, Но, в памяти воспряв, бушует зелень, И так божественно чиста вода, Что родина былая поневоле Мое переполняет существо, И больно от желания того, Как велико мое желанье боли. Я слушаю... Сколь отзвуки близки Моей душе в ее мечте туманной... Струя реки навеки безымянной Реальней, чем струя любой реки... В какие сокровеннейшие думы Она стремится будто со стыдом, В каких пещерах стынет подо льдом, Уходит от меня во мрак угрюмый? О, где она?.. Приходит день, спеша, И будоражит блеском, и тревожит. Когда река закончит бег - быть может, С ней навсегда окончится душа... *** Отраден день, когда живешь Дневным отрезком, И свод небес вдвойне пригож Лазурным блеском. Но синева, явясь тебе, Лишь боль умножит, Коль место ей в твоей судьбе Найтись не может. Ах, если б зелень дальних гор, Поля и реки Вобрать и в сердце и во взор, Вобрать навеки! Но время обрывает нить Как бы невольно. Пытаться миг остановить - Смешно и больно. Лишь созерцать, как хороши Лазурь, дубрава - Кто не отдаст своей души За это право? *** Я грежу. Вряд ли это что-то значит. Сплю, чувствуя. В полуночной тиши Рассудок в мысли мысль упорно прячет, И нет в душе души. Я существую - это ложь, пожалуй. Я пробуждаюсь - это тоже бред. Ни страсти нет, ни власти самой малой, Простейшей воли нет. Обман, оплошность разума ночная, Навязанное тьмою забытье. Спи, о других сердцах не вспоминая, Спи, сердце, ты ничье. *** Важно ль, откуда приносят Запах чуть слышный ветра, Если ответа не просит Сердце о смысле добра? Зачаровав, убаюкав, Музыка льется в тиши - Важно ль, что магия звуков Гасит порывы души? Кто я, чтоб с миром делиться Тем, что несет забытье? Если мелодия длится - Длится дыханье мое. МАРИНА Благо вам, благо! - безвольно Я помаваю платком. Счастливы будьте: вам больно. С болями я не знаком. Жизнь моя, повесть живая, Но становлюсь сиротлив, Словно сквозь сон прозревая, Что оборвется прилив. И, не спеша поначалу, Словно пресытясь борьбой, Хлынет навеки к причалу Дней беспощадный прибой. *** Здесь, в бесконечность морскую глядя, где свет и вода, Где ничего не взыскую, где не влекусь никуда, К смерти готовый заране, вверясь навек тишине, Так и лежал бы в нирване, и отошел бы во сне. Жизнь - это тень над рекою, что промелькнет ввечеру. Так по пустому покою тихо идешь, по ковру. Бредни любви суть отрава: станет реальностью бред. Столь же бессмысленна слава, правды в религии нет. Здесь, от блестящей пустыни прочь отойти не спеша, Знаю: становится ныне меньше и меньше душа. Грежу, не веруя в чудо, не обладав, отдаю И, не родившись покуда, смерть принимаю свою. Необычайна услада: бризом прохладным дышу, И ничего мне не надо: бриза всего лишь прошу. Это на счастье похоже, то, что дано мне теперь: Мягко песчаное ложе, нет ни страстей, ни потерь. Выбрав тишайшую участь, слушать, как плещет прибой, Спать, не тревожась, не мучась и примирившись с судьбой, В успокоенье отрадном, от изменивших вдали, Бризом пронизан прохладным здесь, у предела земли. *** Ветер нежен, и в кронах древесных Без него зарождается дрожь. Спит молчанье в пределах окрестных. Даль, куда и зачем ты зовешь? Я не знаю. По собственной воле Меж собой и природою связь Создаю, на зеленое поле Как тяжелый мешок повалясь. И душой - словно спинкой звериной, Обращенной в простор голубой, - Ощущаю, как бриз над долиной Бытие подменяет собой. Взором медленным шарю без толку, Нет ли в поле кого, на виду? В стоге сена ищу я иголку - Дай-то Бог, ничего не найду. *** Кто в дверь стучит мою, В столь горькую годину - Постиг ли, как таю Своей души кончину? Он тайну ли постиг Моей судьбы несчастной? Как ночью каждый миг Томлюсь тоской напрасной? Что на устах - печать? Что прозябаю сиро? Зачем же в дверь стучать До окончанья мира? *** Старая песня в соседней таверне: Скольким похожим внимал на веку. Слушаю, в сумрак уставясь вечерний, И без причины впадаю в тоску. Пусть я не знал этой песенки старой, Это не важно, не важно ничуть. До крови ранено сердце гитарой, Кончились слезы - а то бы всплакнуть. Вызвана кем и явилась откуда Эта печаль, не моя и ничья? Всем на земле одинаково худо, Прошлое - вечная боль бытия. Жизнь завершается, скоро - в потемки. Грустная песня, печальная весть. Есть лишь мотив, незнакомый, негромкий. Есть только то, что пока еще есть. *** Сон безысходный коснулся чела - Тягостен, горек. Слышу: гармоника вновь забрела Прямо во дворик. Вьется незримою нитью мотив, Весел, несложен. Разум, соломинку счастья схватив, Странно встревожен. Ритмику танца ловлю на лету - Смерть всем заботам! Сердце, отдай же свою теплоту Простеньким нотам! Снова мотив сквозь окошко проник - Так же, как прежде. Рвется душа - хоть на час, хоть на миг - К новой надежде. Что же, исчезнуть и ей, отгорев, Сумрак все ближе. Вечной гармоники вечный напев, Не уходи же! Если б отдаться мечте, забытью Мог навсегда я! Губит гармоника душу мою, Не сострадая. СОВЕТ То, что видишь во сне, окружи частоколом, Сад устрой, оборудуй дорожки к жилью, А затем, возле самых ворот, впереди, Посади и цветы - пусть по краскам веселым Опознают зеваки усадьбу твою. Там, где зрителей нет, ничего не сади. Делай клумбы у входа как можно богаче, На парадный фасад не жалей красоты, За порядком приглядывай ночью и днем. Но на заднем дворе все да будет иначе: Пусть покроют его полевые цветы И простая трава разрастется на нем. Защитись от реальности жизнью двойною, Не давай покушаться на тайны твои, Ни морщинкой не выдай на гордом челе, Что душа твоя - сад за высокой стеною, Но такой, где одни сорняки да репьи И сухие былинки на скудной земле. *** В резьбе и в золоте, кадило, Дымя, качается устало. Стараюсь, чтоб душа следила За исполненьем ритуала. Но - вижу взмах руки незримой, Неслышимую песню внемлю, В иных кадилах струи дыма И чую сердцем, и приемлю. Чем длится ритуал успешней, Тем он причастней горней славе, Где вечен ритуал нездешний. Явь - только то, что выше яви. Кадило движется; повисли Дымки, напевы зазвучали, - Но здешний ритуал - лишь мысли О том, нездешнем ритуале. К подножью Божьего престола Душа свершает путь безвестный... И шахматные квадры пола - Суть мир земной и мир небесный. ЭЛЕГИЯ ТЕНИ Мельчает род, и опустела чаша Веселья прежнего. Уже давно Холодный ветер - ностальгия наша, И ностальгия - все, что нам дано. Грядущее минувшему на смену Ползет с трудом. А в лабиринтах сна Душа везде встречает только стену; Проснешься - снова пред тобой стена. Зачем душа в плену? Виной какою Отягчены мы? Чей зловещий сглаз Нам души полнит страхом и тоскою В последний сей, столь бесполезный час? Герои блещут в невозможной дали Былого, - но забвенную страну Не видно зренью веры и печали; Кругом туман, мы клонимся ко сну. Который грех былого столь жестоко Бесплодьем искупить пора пришла? Зачем столь беспощадна воля рока, Столь сердцу безнадежно тяжела? Как победить, сникая на излете - Какой войною и каким оружьем? Для нашей скудной и заблудшей плоти Ужели казнь горчайшую заслужим? Прекрасная земля былых героев - Под знойным солнцем средь лазурной шири. Что высоко сияло, удостоив Всех милостей тебя, возможных в мире! - О, сколько красоты и славы прежней! Надежды опьяняющая рьяность - Увы, чем выше взлет, тем неизбежней История: паденье в безымянность. О, сколько, сколько!.. Вопросишь невольно, Где все, что было? В глубине Гадеса, Во свете черном никому не больно, Ничьи стенанья не имеют веса, - Кого, по воле темного владыки, Отпустят в жизнь из царства древней тьмы, Когда придем по следу Эвридики - Иль станет так, но обернемся мы? Не порт, не море, не закон, не вера - Велеречивый, горестный застой Царит один как мертвая химера Над скорбной влагою, над немотой, Народ без рода, стебель без опоры, Предпочитающий не знать о том, Что смерть спешит к нему, как поезд скорый, И все в нутро свое вберет гуртом. Сомнений и неверия стезя, Ведущая во глубину сознанья, Где никакою силою нельзя Спастись от косной жажды нежеланья. Сиротству подражая и вдовству, Мы записать хотим рукой холодной Тот сон смешной, что видим наяву, Сон бесполезный, скучный и бесплодный. Что станет со страной, среди народов На Западе блиставшей, как маяк, С когортой рыцарей и мореходов, Вздымавших гордо португальский флаг?.. (О шепот! Вечер, ночь уже почти - Сдержи слова ненужной укоризны; Спокойствием страданье сократи В огромном сердце гибнущей отчизны. О шепот! Мы неизлечимы. Ныне Нас пробудить бы, мнится, только мог Вихрь той земли, где посреди пустыни, У бездны на краю, почиет Бог. Молчишь? Не говоришь? Ужель полезней В себе лелеять слишком горький опыт, О родина! Как долго ты в болезни - И спать-то не умеешь. Жалкий шепот!) О день, в тумане будущего скрытый: Король воскресший твердою рукой Спасет народ, и осенит защитой - Взаправду ль Бог назначил день такой? День очищенья от греха и срама - Когда прийти назначено тебе, Исполнить долг, разверзнуть двери храма, Затмить глаза блистающей Судьбе? Когда же, к Португалии взывая, К душе-пустыне, дальний голос твой Прошелестит, как благостная вайя Над влагою оазиса живой? Когда тоска, дойдя до крайней грани, Увидит в час перед рассветом, как Возникнут очертания в тумане, Что ныне сердцу грезятся сквозь мрак? Когда? Движенья нет. Меланхоличный Черед часов: душа привыкла к яду Ночной досады, вечной и обычной, А день способен лишь продлить досаду. Кто, родина, расправился с тобой, Отравленною сделал и недужной, Кто жалкой наделил тебя судьбой, Прельщая пищей - сытной, но ненужной? Кто вновь и вновь тебе внушает сны? Кто вновь и вновь тебя могилой манит? Твои ладони слишком холодны. О, что с тобою, в жизнь влюбленной, станет? Да, ты жива, да, длится бытие, - Но жизнь твоя - лишь сонные мгновенья... Все существо облечено твое Позорною хламидою забвенья. Спи - навсегда. Знай, греза голубая Хотя бы не спалит тебя дотла - Как сон безумный, что любовь любая К тебе, о родина, - всегда мала. Спи безмятежно, - я с тобой усну, Волнениям подведены итоги; Ты, у надежды не томясь в плену, Не будешь знать ни жажды, ни тревоги. Спи, и судьбы с тобой единой ради Пребудут отпрыски твоей семьи В таком же сне, и в нищенской отраде - Обнять стопы любимые твои. Спи, родина, - никчемна и ничтожна, А коль узришь во сне надежды свет, Знай, все - не нужно, ибо невозможно, И цели никакой в грядущем нет. Спи, кончен вечер, наступает ночь, Спи, - ненадежный мир смежает веки, Предсмертным взором отсылая прочь Все, с чем теперь прощается навеки. Спи, ибо все кончается с тобой. Ты вечной жизни жаждала во славе Пред этой пустотою голубой - Быть вечным вымыслом? О, спи, ты вправе Исчезнуть, не внимая ничему; Для праздных душ в мечтаньях мало проку; Вечерний час уводит нас во тьму Навстречу ветру, холоду и року - Так, лику смерти противостоя, Взглянув во мрак, что мир вечерний кроет, Промолвил римский император: "Я Был всем, однако быть - ничем не стоит". Omnia fui, nohol expedit. Император Север АЛВАРО ДЕ КАМПОС (Фернандо Пессоа) КУРИЛЬЩИК ОПИУМА Господину Марио де Са-Карнейро Душа больна, - и пусть не столь жестоко Хворать и выздоравливать в бреду, - Я погружаюсь в опий и бреду Искать Восток к востоку от Востока. Я много дней страдаю на борту От боли головной и от горячки, И сил, чтоб выносить мученья качки, Должно быть, никогда не обрету. Презрев устав космического круга, По шрамам золотым свой путь продлив, Я грежу, что в приливе есть отлив И наслажденье - в ганглиях недуга... Но механизм несчастия таков, Что вал не совершает оборотов, - И я плыву меж смутных эшафотов В саду, где все цветы - без черенков. Вхожу, на произвол судьбы оставлен, В сплетенный сердцем кружевной узор, Мне чудится: в моей руке топор, Которым был Предтеча обезглавлен. Я, заточенный, сызнова плачу За все, что прежде натворим предки. Мои больные нервы - в тесной клетке, Я в опий, словно в ямину, лечу. На зов его, не говоря ни слова, В прозрачные спускаюсь погреба, И вот луна восходит, как Судьба, И ночь алмазами искрится снова. А наш корабль сегодня, как вчера, Плетется по Суэцкому каналу, И жизнь моя на нем течет помалу, Тягучая, как камфара с утра. Я зову дней растраченных не внемлю И утомлен, меня берет тоска - Она во мне, как жесткая рука, Что душит, но не даст упасть на землю. Я в захолустье португальском жил И познавал природу человечью, Я с детства овладел английской речью И упражняюсь в ней по мере сил. Приятно было бы порой в "Меркюре" Стихи свои увидеть иль рассказ - Мы все плывем, и я грущу подчас, Что до сих пор не видел даже бури! Тоскливо дни проходят на плаву, Хотя порой со мной ведут беседы Какие-то британцы, немцы, шведы - Я болен тем, что до сих пор живу. И я смотрю уже как на причуду На путь в Китай и прочие края: Ведь есть один лишь способ бытия, А мир и мал, и очень сер повсюду. И только опий помогает мне От жизни, - вязкой скуки и болезни; Я в подсознаньи прячусь, в утлой бездне. Как блекнет все, что не внутри, а вне! Курю. Томлюсь. Чем далее к востоку - Тем ближе запад, и наоборот. Коль скоро Индия во мне живет, То в Индии реальной много ль проку? Мне горько быть наследником в роду. Видать, везенье увезли цыгане. И перед смертью - ведаю заране! - На собственном замерзну холоду! Я лгал, что делом инженерным занят, По Лондонам и Дублинам спеша. Старушка-нищенка - моя душа - За подаяньем Счастья руку тянет. Корабль, не направляйся в Порт-Саид! Плыви уж сразу к дальнему Китаю! Я в смокинг-рум'е время коротаю, Со мною - граф (болтун и сибарит). Зазря к Востоку плавал я, похоже. Печально, что ни сил, ни денег нет. Я есмь сомнамбулический поэт И монархист, но не католик все же. Вот так и жить с людьми бы, в их числе, И не вести бы счет любой банкноте! Однако нынче я в конечном счете Всего лишь пассажир на корабле. Я неприметней всех людей на свете. Скорей слугу заметишь вон того, Как жердь, сухого, - посчитав его Шотландским лэрдом (правда, на диете). Нет дома у меня. Растрачен пыл. Скабрезный тип, помощник капитана, Видал, как я иду из ресторана Со шведкою... и сплетню распустил. Кому-нибудь я поломал бы кости В один прекрасный днесь и повод дал Для разговора бы, что вот, скандал... Нет, выше сил молчать, кипя от злости. Я целый день курю и что-то пью Американское, тупея разом. Что выпивка! Поддерживал бы разум Похожую на розу жизнь мою! Ложатся долгой чередою строки, Талантик мой, как вижу, мне не впрок. Вся жизнь моя - убогий хуторок, Где дух изнемогает одинокий. Британцы - хладнокровнейший народ. Спокойнейший. Подобных в мире нету. Для них судьба ясна: подбрось монету - И счастье к одному из них придет. Но я - из той породы португальцев, Что без работы, Индию открыв, Остались. Правда, я покуда жив, Но только смерть - удел таких страдальцев. А, дьявол побери весь белый свет! Наскучила и жизнь, и обстановка. Мне мерзок стал Восток. Он - как циновка, Скатать ее - всех красок нет как нет. И снова опий. Бесконечно жуток Долг проползти сквозь столько дней подряд, А тех благонадежных, что едят И спят в одно и то же время суток, - Побрал бы черт! Но вся моя беда - Расстройство нервов, безнадежно хворых. Кто увезет меня в края, в которых Я захочу остаться навсегда? Увы! И сам томленья не отрину! Мне стал бы нужен опий, но иной - Что в краткий миг покончил бы со мной И в смерть меня вогнал бы, как в трясину! О лихорадка! Это ль не она? Нет, в самом деле, это лихорадка. Жизнь длится от припадка до припадка, Что ж, истина открылась - хоть одна. Настала ночь. Рожок зовет на ужин. Общественная жизнь - всего важней! Блюди, блюди чередованье дней Вот так-то! И хомут тебе не нужен! Нет, вряд ли это все мне с рук сойдет. Увы - не обойтись без револьвера, И лишь тогда вернется в сердце вера И, может быть, закончится разброд. Кто взглянет на меня, сочтет банальной Всю жизнь мою... Ах, мой наивный друг... Ведь это мой монокль на все вокруг Глядит с усмешкой неоригинальной. Любое сердце сгинуло б давно, Лишь встретившись с моим астральным мраком. Сколь многим под таким же точно фраком Мой вечный страх скрывать не суждено? Еще хотя б настолько я снаружи Изящно сложен был, как изнутри! Скольжу в Мальстрем, - увы, держу пари, Что я хочу скользить в него к тому же! Я лишний человек, и в этом суть. Пускай протерт рукав, засален лацкан, Но ты, мечтой высокою заласкан, С презреньем можешь на других взглянуть! Мне хочется порой завыть от злобы, Кусать и грызть свои же кулаки. Да, это было б нормам вопреки И зрителей почтенных развлекло бы. Абсурд, на сказочный цветок похож Той Индии, которой нет в помине В морях Индийских, - мне зажегся ныне. Спаси меня, Господь, иль уничтожь! Лежать бы, ничего не замечая Здесь, в кресле, - а конец для всех един. Я по призванью - истый мандарин, Но нет циновки, полога и чая. Ах, как бы очутиться я хотел В гробу, в могиле, под земным покровом. Жизнь провоняла табаком лавровым. Куренье - мой позор и мой удел. Избавь меня, о Боже, от обузы Всей тьмы, скопившейся во мне, внутри! Достаточно комедий! Отвори Моей душе спасительные шлюзы! Суэцкий канал, с борта парохода БАРРОУ-ИН-ФЕРНБСС I Я жалок, я ничтожен и смешон, Безмерно чужд и целям и заветам - Как все: один их начисто лишен, Другой, быть может, ищет их - да где там! Пускай влекусь к добру - по всем приметам Дурной дороги выбор предрешен. Плетусь, как призрак, - наг, опустошен И ослеплен потусторонним светом. Все то, во что я верю, - чистый вздор, Приемлю скромно жизнь мою простую - Пишу стихи, вступаю в разговор. Оправдываться? Боже сохрани! Менять натуру? Все одно впустую. - Довольно, сердце: хватит болтовни! II Теурги, духи, символы наук... Слова, слова - пустые оболочки. А я сижу на пристани, на бочке, И вижу только то, что есть вокруг. Все понимать - нелегкая задача. А пусть и так. Что, впрочем, за нужда? Грязна и холодна в реке вода. Вот так живу я, очень мало знача. О мир подлунный, узел суеты! Какое же терпение благое В руках того, кем расплетаем ты? И предстает пред нами все как есть. Во что играть? В любовь, во что другое? Что до меня - я с бочки должен слезть. III Струись и к морю увлекай, река, В душе моей скопившуюся скуку! Какое "увлекай"!.. На боль, на муку Тебе, река, плевать наверняка. Вслед за ослом трушу вдоль большака. Никак не хочет жизнь постичь науку: Названья не давать пустому звуку И на мираж не вешать ярлыка! Гостеприимный Фернесс! На три дня Наедине с тобой, как в тесной клетке, Свели дела проклятые меня. Уеду, - гость презрительный и редкий (Струись и ты, привычек не сменя), - Стряхнув на воду пепел сигаретки. IV Расчет перепроверив десять раз, Я сдал его. Теперь все ясно, просто. Моя душа - подобие помоста, Где выставлена муха напоказ. Я завершил детальнейший анализ, Определяя, где и чья вина. Практическим советам - грош цена, Теории, увы, не оправдались. Зачем доклад, совет иль образец Тому, чей мозг сломался, как зубец У эмигранта в старенькой расческе? И надписать пора, сомненья нет, Тяжелый запечатанный пакет, В котором - я и все мои наброски. V О Португалия, как много дней Я вне тебя! А сердце к дому тянет: Пока в разлуке мы, оно не станет Ни тише, ни спокойней, ни сильней. Все истеричней разум, все больней, О, как его родимый берег манит! А хитрый Фернесс лишь порою глянет В глаза мне - и спешит среди камней. Не слишком ли спешит? Пожалуй, да. А, черта ли в самокопанье злобном? Довольно метафизики, стыда, Межвременья и лжи - со всем подобным Покончим, удаляясь на покой. Ах, если б стать причалом иль рекой! КОЭЛЬО ПАШЕКО (Фернандо Пессоа) ЗА ПРЕДЕЛОМ ДРУГИХ ОКЕАНОВ Памяти Алберто Каэйро В лихорадке в пылу за пределом других океанов Становились явления жизни яснее и чище И привиделся город существ Не совсем нереальных но мертвенно-бледных святых наготой чистотой И виденью дразнящему входом служил я в то время как чувства хотел испытать Ибо в каждой душе есть понятие зримого мира Ибо жить оставаясь в живых Это значит что чувствовать скажется в способе жизни Но однако же лица спокойней росы оставались Нагота означала безмолвие форм не имеющих плоти И реальность понять не могла как же стала такою она Только жизнь только жизнью была жизнью как таковой Многократно безмолвно стараюсь постигнуть умом Как машина которая смазана и потому не шумит Мне приятен покой тишина и возможность не двигаться Ибо так достигается то равновесье которое нужно чтоб мыслить Постигаю что в эти моменты рассудок в работе Но не слышу его он старается тихо трудиться Как машина в которой трансмиссии движутся плавно зубцы не скрипят И услышать нельзя ничего лишь скольженье добротных деталей ни шороха в общем Иногда размышляю другие быть может все чувствуют так же как я Но у них голова начинает болеть начинает кружиться Эта память явилась ко мне как могла бы явиться любая другая Например я припомнить бы мог что никто не внимает скольженью деталей И не знает о них ничего да и знать-то не хочет В этом зале старинном в котором оружье висит на поблекших щитах Как скелеты как зримы знаки минувших эпох Я скольжу человеческим взором и жадно пытаюсь в доспехах увидеть Сокровенную тайну души послужившую поводом к жизни моей И когда обращаю печальные взоры на щит для оружия стараясь не видеть его Прозреваю железный скелет постигаю его но понять не могу Отчего он вступает в меня во владенье вступает как некая дальняя вспышка Слышу звук бытие постигаю двух шлемов совсем одинаковых внемлющих мне Копья четкою тенью своей утверждают меня в пониманье нечеткости слов И невнятных двустиший все время скользящих в уме Я внимаю биенью сердец тех героев которые мне воздадут по заслугам в грядущем И в неверности чувств натыкаюсь опять на себя и на прежние спазмы Той же выцветшей пыли того же оружья свидетельства прежних эпох В этот зал я вступаю в большой и пустой в миг заката И безмолвия он удивительно сходен с устройством души Он расплывчатый пыльный и эхо шагов здесь так странно звучит Словно эхо которое слышно в душе если шаг не поспешен В окна грустные смотрит тускнеющий свет И бросает на темные стены неясные тени Этот зал и пустой и просторный конечно душа А движение воздуха пляска пылинок всего только мысли Да овечья отара печальная вещь И поэтому даже не нужно при мысли о том кто ушел вспоминать про другие печали Ибо так получилось поэтому что получилось то истиной стало И поэтому все что печально отныне с овечьей отарою схоже Несомненно как раз потому повторяю что овцы и вправду печальны Я ворую момент удовольствия ценную вещь получая Лишь за несколько малых кусочков металла. Подобная мысль не трюизм не банальность Ибо я не считаю возможным кусочки металла и что-то другое считать за единое нечто Если б взял я латунь предположим и стала она артишоком С удовольствием я бы послушал когда бы хоть кто-то попробовал истолковать происшедшее Подсказал бы возможность не думать откуда берется и что и зачем Я утратил бы страх что однажды пойму Что мои размышленья о разных предметах вполне беспредметны Что позиция тела способна нарушить его равновесье И что сфера не тело поскольку бесформенна Если все это так и позиция вызовет звук Я обязан считать что и звук не считается телом Но тому кто постиг интуицией звука бесплотность Бесполезны мои заключенья и даже вредны ибо им не поверят Если я вспоминаю что люди бывают которые могут играя в слова сообщать им духовность А для этого часто смеются и многое могут сказать обо многом Доставляя себе удовольствие и находя обаянье в игре циркового паяца И тревожатся если на их облаченье пятно попадет от прованского масла Я считаю счастливым себя ибо столько вещей для меня непонятны Я в искусстве любого рабочего вижу рожденье незнаемой вещи Потому что искусства не знаю но вещь осязаю А рабочий затем и рабочий что знает искусство Мой физический облик причина моих огорчений Я же знаю что вещью являюсь а значит и прочие вещи мне тоже подобны Я же знаю что вещи другие как впрочем и я полагаю что я это общая вещь Я не думаю но полагаю что думаю так И такая манера себя представлять облегчает мне жизнь Я аллеи люблю тополей городских и тенистых кривых По которым приятно шагать озираясь вокруг Созерцая деревья и радуясь взглядом без ясной причины Ибо эти аллеи врата в беспредельную сущность мою Неизменны аллеи они вызывают всегда удивленье во мне Сколько раз ни меняю свои ощущенья и вкусы Но они постоянно находят возможность меняться в согласье со мной Я не знаю о них ничего правда знаю хоть то что не знаю Постиженье поэзии это условие жизни Я не чувствую впрочем поэзии в ней ничего не понять Потому вероятно что к жизни условной не годен А когда бы сумел понимать то пришлось бы менять всю структуру свою Ведь в поэзии главное знать что она непостижна Есть немало прекрасного что безусловно прекрасно Но порывы души красотой воплощаются в вещи И откуда нам знать изначальную их красоту Если вижу шаги значит вижу всего лишь шаги Равномерные столь же как если бы я в них нашел Утверждение факта того что они равномерны И отсутствие их говорило бы лишь об обратном Значит надо бы чувства предмета не числить обманом Что души лишено то лишь видит и слышит иначе Но сие допустить неудобно и как-то бестактно Если волю являя мы можем застыть замолчать То из этого следует только бездушность предметов А не слишком ли прост и бессвязен подобный подход? Мы должны допустить да и выбора в общем-то нет Что коль скоро мы можем не двигаться не разговаривать но оставаться собой То в предметах лишенных души есть такая же воля Если я одинок и хоть кем-нибудь стать ненадолго обязан И спиралями кружится вихрь неизвестных предметов То что я говорю далеко не прием красноречья Я же знаю реальность как вихрь обегает меня словно бабочка вкруг керосиновой лампы Постигаю ее утомленность боюсь что она упадет К счастью это немыслимо я иногда одинок Существуют же люди которым не вынести скрипа когтей по стене И другие которым на это плевать Но однако же когти скрипят по стене Одинаково так что различие в людях. И разница в чувствах бесспорна И она проявляет себя в исключительной розни Восприятья различных вещей все различно для всех ибо личности розны Память лишь обособленность знания длящейся жизни Тот кто болен амнезией даже не знает что жив Но несчастен не меньше чем я пусть я знаю что жив и живу Вот предмет перед коим в испуге склоняется каждый Ибо внешняя жизнь оболочка и только и это не важно И хотел бы я жить лишь внутри как иные счастливцы и так как живут во вселенной пространства Отобедав так много персон восседают на кресла-качалки Уминают подушки глаза закрывают в ничто отбывают Никакого конфликта что жизнь что желанье не жить Или хуже всего как мне кажется - если конфликт налицо Револьверная пуля в висок и предсмертные письма Прекращение жизни такой же абсурд как беседа которая втайне ведется Цирковые артисты намного достойней меня Потому что стоят на руках и на лошади мчащей по кругу умеют стремительно прыгать Совершают прыжки лишь затем чтобы их совершать Если мне бы надумалось прыгнуть то думать пришлось бы зачем И не стал бы я прыгать и был бы расстроен А они объяснить не умеют секрет ремесла Но обучены прыгать и прыгают как захотят Никогда не решаясь спросить у себя хорошо или плохо и в самом ли деле Так вот я иногда созерцаю какой-либо новый предмет И не знаю взаправду ли он существует откуда мне знать Знаю только что есть то что есть ибо вижу что вижу не больше того И конечно не вижу возможности видеть того что не вижу А когда бы увидел конечно поверил бы в то что увидел Птица каждая тем и прекрасна что именно птица Ибо птица прекрасна всегда Но в ощипанном виде она тошнотворна как жаба Да и куча пера не намного приятней Из подобного явного факта я вывода сделать не в силах Но притом полагаю что истина именно здесь Мысль пришедшая в голову нынче ничуть не подобна пришедшей вчера или завтра Я живу для того чтобы прочие знали как живы Иногда у подножья стены попадается мне камнетес за работой И его бытие и реальная зримость совсем не похожи на то как его я себе представляю Он работает в правильном ритме и руки его подчиняются общей идее Как выходит что трудится он и при этом желает трудиться А вот если бы я не трудился притом не желая трудиться Неужели же я не постиг бы возможность иную? Он рабочий не знает об этом и много счастливей меня Наступая на листья сухие в аллеях нездешнего парка Я порой полагаю что я существую и вправду реален Но виденье такое останется только виденьем Ибо вижу себя сознаю что иду по аллее по листьям Научиться бы шороху листьев внимать но при этом Не топтаться по ним и для них оставаться незримым Но сухая листва все летит словно вихрь и по ней все иду и иду Если б в этом движенье хоть что-то увидеть такое что прежде неведомо было бы мне Все шедевры в искусстве всего лишь предметы искусства И поэтому каждый предмет полагаю шедевр Если мненье такое неправда то правда желанье мое Чтобы правдою стало оно воплотилось навеки И для мыслей моих утешенья такого довольно Важно ль то что идея темна если это идея Все идеи равны ни одна не прекрасней другой Между ними не может быть разницы это же ясно Ибо мне это ясно так кто же посмеет поспорить Разум спящий не тот же ли что размышляет Сновиденья совсем не бессвязны в них мыслей полно Впрочем как и везде. Если вижу кого-то кто видит Начинаю того не желая быть схожим со всеми Это очень болезненно можно представить как душу клеймят раскаленным железом Впрочем так ли болезненно это клеймленье откуда мне знать Ведь огонь и железо всего лишь идеи и мне не понятны То что сбился с пути добродетель утратил печально Не раскаяться трудно особенно в силу того что об этом не думать никак не могу Мне куда бы приятней вмещать добродетель да так чтоб с избытком Но при этом чтоб польза была от нее чтоб моею и только моею была добродетель Существуют ведь люди что чувствуют сердце разбитым Но никто не видал чтобы чувство разбитого сердца Приносило бы пользу кому бы то ни было ибо Сей предмет беспредметен однако не повод Утверждать что разбитое сердце источник отрады В благородную несколько темную залу где все в изразцах В голубых изразцах покрывающих стены А на темном полу с инкрустацией дремлют дорожки из джута Я вхожу иногда аккуратно небрежно Ибо я в этой зале кто знает какая персона К сожалению пол прогибает петли скрипят И тоскуют филенки дверей их разбил паралич Сколько деланной грусти безмолвия полного звуков Сквозь решетки оконные свет проникает и день Застывает на стеклах фонариков и по углам темноту в вороха собирает И проходят порой сквозняки вдоль пустых коридоров Но старинными лаками пахнет в укромных местах Как все горестно в этом гнезде увяданья Мне смешно иногда размышлять что и я ведь умру Буду в гроб заколочен сосновый и пахнущий камедью свежей Постепенно разрушатся ткани точней расползутся И лицо распадется сухой разноцветною пылью И проявится череп с оскалом усмешки Непристойный и очень уставший мигать ДОПОЛНЕНИЕ ДИДЕРИК ЙОХАННЕС ОППЕРМАН (1914-1985) ЖУРНАЛ ЙОРИКА I. ПОДВОДНАЯ ЛОДКА Там, где смерчем ночная ревет высота и хлещет ливень, - строчкой короткой молнии магниевая черта сверкает над всплывшей подводной лодкой, возникшей, как фата-моргана, на миг; но прежде, чем станет волне по силам ее накрыть - накреняет плавник и вглубь уходит округлым рылом, с пеной вдоль жабер и вдоль боков, ангелов-рыб растолкав хороводы, меж бедрами двух материков ныряет в наитемнейшие воды, в мир погибших матросов и сломанных рей, государств, ушедших давно под буруны; но по-княжески щедр яйцеклад морей - вновь государства растут, как луны. Отс*ки лодки полны тишиной, молочный свет в капитанской рубке озаряет за переборкой стальной рычаги, циферблаты, датчики, трубки, - здесь Мануэл. высокий моряк, с короткой бородкой, худой, узколицый, по картам следит за дорогой сквозь мрак, на приборы глядит, листает страницы; Дабор, толстяк, на койку прилег, сопит и похрапывает глухо, просыпается, подавляет зевок, за пульсом лодки следит вполуха; и Йорик во впадине гамака спит тяжело, отвернувшись к стенке, покуда его не щипнет слегка толстяк: давай продирай-ка зенки, - но Йорик вновь закрывает глаза и молится: "Боже, мой слабый разум не в силах понять в Тебе ни аза, но я повинуюсь Твоим приказам, здесь, в лодке, почти ползущей по дну, сколь бы душа домой не стремилась; но на пути в чужую страну в трех дюймах от смерти - пошли мне милость: пусть ни магнитная мина, ни риф не встретятся на пути субмарины, и пусть ее бессмысленный взрыв не исторгнет из лона морской пучины..." Толстяк-зубоскал - в своем амплуа: "Наверху-то, конечно, всякие бури, но тебе, под водой, что за дело, а? Начитался, видать, сухопутной дури? Чихня все это - считаю я. Ну-ка, давай поглядим по картам. Сними!" - разложит, резинку жуя, сулит невезуху, прельщает фартом: "Йорри, держись, пусть угрозы и нет; червонная дама, туз. как видишь, бубновый король, пиковый валет - но ты все равно победителем выйдешь!" *** Сквозь легкую дымку морского тумана зодиаком новым уже вознесло Крылатого Змея, Большого Фазана; Йорик глядит в смотровое стекло и видит: при свете луны, без опаски, от кораблей, погребенных на дне, всплывают призраки в полной оснастке и, как прежде, легко скользят по волне, и матросы на палубах вновь, с усильем одолевая стихии власть, связуют - будто кость с сухожильем в крыле у чайки - с парусом снасть, парусом белым... В придачу к заботам он вспоминает ночной порой легенду, поведанную Геродотом, как владыка Египта, Нехо Второй, не пожалел казны для похода: моряки доказали, что солнце встает все время справа, три полных года; а вот - плывет лиссабонский флот, вот на Мадейре яростный Сарко, как сады, за крестом насаждает крест; вдоль берега Африки утлая барка сквозь желтый пар ядовитых мест плывет, но уже ни вера, ни деньги не владычат над доводами ума, - лишь пыль пустынь оседает на стеньги да мыс Бохадор насылает шторма, здесь мир кончается, затуманясь, здесь ни птицам, ни ангелам нет пути, но тупой, коричневый Жил Эанес все дальше и дальше велит грести; кругом колдовство и ветра штормовые, на другой, не чтимый никем, нигде, вкруг Мыса Бурь обошел впервые и покоится в южной морской воде, - вкруг мыса, что бы пределом дерзанью, плодящего черные ночи и дни, в которых над гротом и над бизанью Святого Эльма горят огни, - он, кто к востоку рвался, откинув сомнений и суеверий груз, кто воздвиг средь тюленей и средь дельфинов крест на острове Санта Крус: "Молитву на бреге пустынном, голом, Святая Мария, тебе творю: ужас перед священным симв*лом внуши и зверю и дикарю!" Диас - ломавший судьбу упрямо, но за пределом встречавший предел, как ван Линсхотен, как Дрейк и да Гама, как все, кто до цели дойти не сумел. Исполни Горы набычился гневно, смертельным бивнем выставя риф: крыла распластав, сюда ежедневно прилетает белоголовый гриф, подслеповатые глазки таращит и подплывающие суда прямо на каменный бивень тащит, которым вспорота здесь вода; корабль уходит рывком единым в соленую, непроглядную тьму; не один, кто крестом угрожал сарацинам, на дне покоится, в вечном дому; давно доиграв мирскую драму, призрак-корабль обходит мель, к Лиссабону, Лондону, Амстердаму везет подарки восточных земель: алмазы, гвоздика, перец, корица, серебро, сундуки золотого шитья... "Здесь, где ангелам-рыбам пристало резвиться, средь руин корабельных двигаюсь я, здесь каменный бивень - цель и награда, последний причал и венец трудов неловких искателей Эльдорадо, - здесь под утро на остовах мертвых судов играют зеленые, белые зори, и виден обросший солью скелет, серебряный грошик, брошенный в мире - "Гарлем", покоимый триста лет. "Доброй Надежде", "Цапле", "Верблюду" судьба уподобит ли жизнь мою? Неужто я, недостойный, буду семенем, брошенным в землю сию?" *** Чаячье в небе мелькает крыло. Сквозит бахрома дождя седая. Йорик знает, что время почти пришло, и в перископ глядит, выжидая: быть может, под пасмурной пеленой наконец предстанет жадному взору город, неведомый, но родной, обнявший плосковершинную гору... Прежде, чем день, разлившись вокруг, наполнит воздух жаркой одышкой, по лестнице Йорик выходит в люк, прорезиненный сверток держа под мышкой. На мостике с ним остается вдвоем Мануэл, воитель худой и упрямый, от багра и копий на теле чьем в пяти местах глубокие шрамы. - Готовься снова увидеть нас, не зная ни мига, ни дня, ни года: никто не в силах предвидеть час прихода нашего и ухода. Бестрепетно и терпеливо жди: момент любой для нас одинаков. Помни о нас постоянно среди предвестий, примет и условных знаков. Вот карта тебе - ты уходишь в бой, надежда - на разум, на глазомер твой; как я когда-то, теперь собой во имя цели твердо пожертвуй. Потом сирена, как зверь, ревет, и голос ее монотонный страшен над рябью свинцовой прибрежных вод; вот - город, с тысячью зданий, башен, с шумом моторов, с шорохом шин, и вот, покинутый на дороге с картой и свертком, в толпе - один, человек исчезает в тумане, в смоге. 2. ФОТОКАМЕРА Из гостиницы он выезжает с утра, в окнах автобуса видит вскоре мир, который ему открывать пора: Львиную Голову, Взгорье, море. Город террасами вверх ползет, Желтым и красным испятнана круча, костистой громадой глядит в небосвод Горы Столовой белая туча. За стеклами - нематерьяльный вид, изменчивых образов вереницы: время безвременьем стать норовит, пространство утрачивает границы. Пик Дьявола, рвущийся в высоту; Йорик думает, что едва ли так уж уютно меж труб в порту Яну ван Рибеку на пьедестале. "Форт, не подвластный жадным годам, пять сверкающих бастионов: Катценеленбоген, Оранье, Лердам, Нассау, Бюрен, - над осыпью склонов восставшие, венчая собой конечный выступ скальных нагорий, - звезда, возожженная борьбой новодостигнутых территорий". Старый Рынок, запахами дразня, зелеными грузовиками запружен - из Танца-Волчонка, из Утешь-Меня, из Драконова-Камня, из Жемчужин. На прилавках коричневых продавцов куркума, салат, помидоры с грядки, пирамиды яблок и огурцов, а вот - антилопа! вот - куропатки! Цокот копыт, скрежет колес; малаец необычайного вида дудит в рожок и все, что привез, превозносит: "Щука, горбыль, ставрида!.." Солнце равнинную сушит траву, ветряк, стоянку, три перечных дерева, пригорки, траву, пригорки, траву, ветряк, стоянку, два перечных дерева; в Умбило - тутовые дерева, павлин в ядовито-синем уборе, шесть башен мечети, пыль, синева, сезонники, даль плантаций, море. Он вместе с зулусами ходит на лов зверья и птиц, расставляет проворно силки для диких перепелов, падких на кукурузные зерна. Болота, москиты; не прячась ничуть, из скальной щели ползет игуана. Он знает - где золото есть, где ртуть, где залежь угля, а где - урана. По ночам слоистый туман плывет, во мраке скользят светляки, силуэты; чье-то мычанье в прели болот, и в каждой пещере - свои скелеты. Крестьянские лошади удила грызут, покуда крестьяне сами на мешках с зерном, оставив дела, сидят, перекупщика ждут часами. От солнца рукой заслонясь, на спине в траве равнины лежать приятно, следя, как соколы в вышине кружат и кружат, - алые пятна, - как звезды вращаются в Млечном Пути; клик в небесах свободен и звонок, - затеряйся в звездах, кричи, лети, маленький алый соколенок!.. Но в город, когда спадает жара, возвращается он из долгих отлучек, над картой, над книгой сидит до утра, к тайне любой подбирая ключик. И смотри Виса, как лунь, седая, в отсветы пламени бытия, из дыма образы осаждая, повествования нить вия. Грезит она подолгу, помногу о народе, родившемся в этой стране, приморской и горной, с которым Богу угодно беседовать в громе, в огне. Становится взгляд ее неистов, в нем воскресает то, чего нет давно: восстания колонистов, поселки - Свеллендам, Храфф-Рейнет. Всплывают подробности старой драки: Безейденхаут сказал, что добром его не возьмут - и проклятым хаки идти на него пришлось впятером; оказались, видать, не больно-то ловки. "Был приговор повстанцам строг. Из пяти - порвались четыре веревки, говорят - случайность. Мы знаем - Бог". Она повествует о воинах черных, о том, как гремит в восточной земле древняя песня ночных дозорных; как в фургонах плетутся, как скачут в седле; "Он дал нам покинуть море мирское" - ... падает пена со спин волов... "Дабы мы постигали в тиши, в покое, откровенья Его божественных слов". И воскресают детали мифа о том, как на Блаукранс ночь сошла и стала последней для Пита Ретифа и как ассегаи вонзались в тела. "Вместе с нами Он над Рекой Кровавой фонари с кнутовищ направлял во тьму, над Амайюбой Своею славой нам сиял Он в пороховом дыму. Немало народа в поисках клада копалось в этой земле не раз, но Город Золота, Эльдорадо, сразил проклятьем именно нас! И не стало от их орудий защиты. Кто представить бы мог на минуту одну, что нашей пищей станут термиты, а смыслом жизни - бой за страну? И как человек, плывущий по водам, застывает, на отраженья смотря, - так стоят поныне пред этим народом для него сотворенные концлагеря. Из лагеря путь вспоминаю поныне: "Откуда такие стада овец в полях?" - и вижу: там, на равнине, толпы лежат - к мертвецу мертвец. И там, где бегут вагонетки аллюром, где снова папоротники взросли, спокойно спят под покровом бурым старые воины гордой земли". *** Озирает констебль осторожно и долго Йорика с головы до пят с полным сознаньем служебного долга; и Йорик знает: он - виноват. Он здесь чужак; тогда торопливо к морю печаль уводит свою, к скалам в ракушках, к шуму прилива, тоскует о доме в родном краю, о холмах зеленых нет-нет вздохнет он, о лесах, о кувшинках на глади пруда, о том, как был он морем заглотан, как беспощадно брошен сюда. Чайки кричат, и с тоскою жгучей он глядит зачарованно в море, где крошки-рыбешки широкой тучей. клубясь, исчезают в дальней воде. "Я с этой землей лишь подобьем связи соединен и понял давно: с первых шагов по прибрежной грязи в сердце ношу измены зерно". 3. ГРАНАТА Залиты музыкою балконы, тамбурины задиристые слышны - но заводы, шахты и терриконы ведут священный танец войны. Звездной фольгой унизаны тяжи от стены к стене, озаряя мглу; предметы, звери и персонажи масками кружатся на полу, - вот арлекин, вот фазан, вот лилея, п*рами, пришлый чаруя глаз, все ускоряя темп и смелея в ритмах, которые шлет контрабас и тамбурины, - пока до дрожи не проберет финальная медь, зажжется свет, и с лиц молодежи маскам будет пора слететь. Йакос и Эна, Йорик и Эрна, Трейда, Ренир, Риа, Кот-Фан с песней шагают, и характерно, что выпить пива - ближайший план. Ренир, узгогубый и тонкоусый, говорит, порядком навеселе: "Йорри, докажем, что мы не трусы, черта ли ползать нам по земле!" Прошита молнией тьма простора, и черный кельнер в харчевне ночной на стол перед каждым ловко и споро ставит яичницу с ветчиной... К дому Эрны вдвоем, подходят во мраке, щелкает ключ в английском замке. Аквариум, Юркая рыбка. Маки: каждый на тонком дрожит стебельке. Скинув рывком маскарадное платье, ныряет в постель, зажигает свет, шарит на столике у кровати в поисках спичек и сигарет. Магнолию белую видит в трельяже: бедра, спина, изгиб руки, - он в глубины скользит и не слышит даже, что ангелов-рыб шуршат плавники, колючек слизистых спят распорки, выше, над ними, совсем на виду, хрупкий моллюск раскрывает створки и закрывает, поймав еду. - Что движет мною в глубинах?.. - Резко пробуждается, кажется тут же ему, что как-то странно шуршит занавеска, он револьвер направляет во тьму: аквариум. Рыбка скользит по кругу. Маки. под каждым - свой стебелек. Одевается, быстро целует подругу и закрывает дверь на замок. На улицах тихо, город спокоен, подметальщики, метлы и шланги держа, скребут мостовую. Со скотобоен слышно затачиванье ножа. Неистово плачет ребенок сонный. Мглу разгоняет быстрый рассвет. У мастерской, в корзинке плетеной, "Трансвалец" и молочный пакет. Он ухмыляется: значит, народу побежденных - тоже важна война!.. Самолет взвивается к небосводу, белы облака, и земля темна. Внизу - огни, и черным туманом тянет от множества фабрик, - зато Город Золота черным встает султаном над козырьком большого плато. Скользит самолетик в привычном танце, на пленку фиксирует аппарат дороги, здания электростанций, мосты, вокзалы и все подряд. О счастье - перед удачной посадкой услышать моторов победный гром, - но вот уже улицы мертвой хваткой стиснули маленький аэродром. - Африканеры, в шахты и на заводы мы шагаем, в сердце печалясь своем: республики нет уже долгие годы, мы обиду и боль вечерами пьем; в двадцать втором, нетерпеливо мы на власть капитала восстали, но гранаты ручные слабы, - ни пива, ни хлеба не было нам дано. Восстанье!.. Не сам ли Господь из мрака искрами вынул лихих бунтарей, дал бороду, Библию, кнут, - однако где Маритц, где Бейерс, где де ла Рей? Хотя прошло уже больше века, мы ступаем вновь по своим следам, опять перед нами начало трека, а в прошлом - Храфф-Рейнет, Свеллендам. Но мыслить обязаны мы открыто, и наконец наступает час сознаться: восстанье давно добито, но искра тлеет в сердцах у нас! Добро! Трудовой не теряйте сноровки. Готовьтесь, и дело пойдет на лад: из любого сифона для газировки можно сработать хороший снаряд. Свободе и родине знайте цену, будьте готовы наши долги выплатить кровью: ибо измену сделают силой главной враги! *** Глаза устремив с постели во тьму, она лежит, прерывисто дышит, размышляя, как больно будет ему, когда он наконец об этом услышит. Услышав, он думает: "Узнаю Юпитера, бога в лебяжьем теле - в мужчине каждом: он так же свою тропу, ненадолго забыв о цели, покидая, слетает к Леде, к земле; наутро, заслыша слова о ребенке, ускользает, и только в усталом крыле дрожат сухожильные перепонки". "Священна ли жизнь?" Мгновенье - и вот ее рука поднимается кротко, но в подмышечной впадине он узнает худое лицо с короткой бородкой... И слышится: "Боже, ни мина, ни риф пусть не встретятся на пути субмарины, и пусть ее бессмысленный взрыв не исторгнет из лона морской пучины..." Он тупо встает, воротник плаща поднимает, видит аквариум, рыбку, уходит, под нос угрюмо ропща на непростительную ошибку - так глупо влипнуть! - глядит на листки, уже за столом, на карты, на фото. "Священна ли жизнь?" - слова нелегки. "О будущем думать обязан кто-то". *** - Стою на перроне, иду ли с работы - уступаю дорогу, тревогой объят, ибо меня окружают роты белых, черных, цветных солдат. Из моей бороды по столетней моде волосы рвут, затыкают рот, провоцируют всех, кто еще на свободе, разбивают машины, пускают в расход. Все рассчитав по планам и картам, наши отряды сигнала ждут - взрыва мостов: вслед за этим стартом нам дадут свободу граната и кнут. И для того, чтоб увидеть воочью испуг задумавшейся толпы, я на стенах церковных рисую ночью красные молоты и серпы. - Йакос... Да что ты плетешь, мы не можем! Уверяю, что день выступленья далек; сперва мы силы наши умножим, укрепив и чресла, и кошелек... Поверь, желания нет иного у каждого бура... Поверь мне, брат: сперва - добиться свободы слова, потом - всенародный созвать синдикат... - Изменчива речь твоя, добрый Йорик, как море, ведущее за окоем. Говорю тебе, сколь вывод не горек: измена давно уже в сердце твоем. Опять вокруг избыток апломба, кричат и люди, и шапки газет: "Американцами сброшена бомба, огромного города больше нет". И часто Йорик, почти для очистки совести, выйдя из мастерской, возвращается и наливает виски, на шары и на маски глядя с тоской. "Что станется с нами, коль скоро ныне с терриконов черный ползет буран. Заметают белые смерчи пустыни нас, прилетев из далеких стран... Я выпью - за сгинувши отряды, за потерянных нами лучших людей: за Ренира, чья кровь на песке хаммады забудется после первых дождей; за Йакоса, который в порыве страсти под каждый мост совал динамит, мечтал. чтобы все развалилось на части, но был своею же бомбой убит; за Кот-Фана, который на всякий случай без допроса, без следствия брошен в тюрьму, теперь за проволокою колючей только догнить осталось ему..." Гроза, соблюдая свои законы, тамбурином черным гремит с вышины. Заводы, шахты и терриконы все тот же танец вести должны. 4. СЕРЕБРЕНИКИ Йорик сквозь дымку ночного тумана видит взнесенными в вышину Крылатого Змея, Большого Фазана; видит своих детей и жену. По лоции зная любую преграду, призрак-корабль обходит мель, к Нью-Йорку, Сант-Яго и Ленинграду везет подарки дальних земель: уран и золото, нефть и мясо, вольфрам и азотную кислоту... "В ожиданье назначенного часа средь ангелов-рыб скольжу в темноту..." *** Пушинку сажи взяв, как во сне, на ладонь, он стоит и смотрит косо: дремлю в редакции на окне четыре чахлые сухороса. "Это самая странная из побед: больше сотни лет - попробуй-ка, выстой. Словно забрезжил дальний рассвет над пустыней, колючею и ершистой. Не падали бомбы, кровь не лилась, но все случилось, о чем мечтали: "республика", греза народных масс, внезапно возникла из пара и стали. Но все так же киснуть должно молоко, а здания - в небо смотреть вершиной. Республика, да, - а разве легко ее распознать в державе машинной?" У окна стоит он с мыслью одной, глядит, не высказывая вопроса, как растут, как становятся всею страной четыре чахлые сухороса. "В этой стране - колючки одни, в стране, где буйволу было и зебре привольно пастись в далекие дни, где бушмены гордо шагали сквозь дебри, страх и сомнения отогнав, а нынче - истощены, плюгавы, последние лошади пьют из канав и щиплют на пустошах чахлые травы... Сухоросы в чашечке на окне! Мы предали все, что хранили предки: смерчи над шахтами в нашей стране, кусты железа топорщат ветки, и чернокожие батраки с трудом выползают из ям бетонных: так боязливые барсуки греются ранним утром на склонах. Под вечер в усталости тонет гнев, воздух последним гудком распорот, - победно рельсами загремев, катакомбы свои разверзает город". И вот журналисты, его гонцы, спешат с наказом, данным вдогонку: этой измены искать образцы, писать о них и снимать на пленку. И вот, наращивая быстроту, гудит ротатор от напряженья, черною краскою по листу - заголовки, фотоизображенья. Он рабочим становится быстро знак*м - одетым в комбинезоны и робы, получающим завтрак сухим пайком прямо из автоматной утробы. Тысячи тружеников страны, на работу спешащих, спины ссутулив, об этой измене узнать должны не покидая конторских стульев. *** "Ушки, кр*жки, стружки..." *** За семью дверями синедрион с сигарами сел в покойные кресла, - в полумрак погружен, созерцает он танцовщиц нагие груди и чресла. - С кем этот Йорик-мэн заодно? - О, это жуткий тип! Между прочим, он популярен, конечно, но планирует власть передать рабочим! Ситуация, без сомненья, глупа, раздумий не избежать гнетущих: силою молота и серпа он прельщает черных и неимущих! Однако - талант не должен пропасть. Именно так - не давайтесь диву - все эти годы мы держим власть. Предложим Йорику альтернативу: голову с плеч - и, в общем, концы; ну, а исправиться очень просто: убийства, девочки - и столбцы торгово-промышленного прироста! Ясно, ему и на ум не придет искать условия лучше, льготней: мы с ним по-братски поделим доход - он получит тридцатник от каждой сотни! Пусть пишет, что мы всегда на посту. Мене, текел.... Пусть изложит ясно, что серп и молот покорны кресту, что черные нам угрожают всечасно! *** В дыме и смоге город исчез, застилая даль, стирая пейзажи, сквозь марлю воздуха льется с небес великолепный ливень сажи, - парит, перекатываясь во мгле, струится, препятствий не замечая; тысячелистые, виснут к земле ветви чудовищного молочая. "Когда у выхода из кино Варраву полиция расстреляла, дамских платочков освящено в крови злодея было немало. И в комнате ужаса висит его портрет; собой не владея, дамы, приняв безразличный вид, приезжают хотя бы взглянуть на злодея. Мемуары скупаются на корню, конкуренты, ясно, остались с носом. Вдове - или брату его - гоню тысячу далдеров первым взносом!" Сажевый ливень льет на бетон, над площадью сеется базарной, налипает на жесть и на картон, оседает в кафе на деке гитарной. "Ушки, кр*жки, стружки, поросятки-чушки..." "Кроме хлеба, иных не обрел я святынь. Есть ли казнь, которой бы я не изведал? Из рук моих бомбу, Господи, вынь! Тебя я за тридцать далдеров предал! Ангела ждать ли я ныне могу, который теплой водой Каледона уврачует живущих с червем в мозгу, безжалостный рак изгонит из лона? Учитесь у мыши, бегущей сквозь тьму, находящей в любом лабиринте дорогу. Выгодно в этой игре кому, чтобы цифры росли от итога к итогу? Ушки, кр*жки, стружки, поросята-чушки, в клевере телятки, а в овсе лошадки... Это ли хлеб - для детей, для жены преломленный? Или, согласно уставу, кровопролитье во имя войны? Я ребенка ращу - по какому праву? Следуя вековому обряду, военный корабль обходит мель, к Сант-Яго, Нью-Йорку и Ленинграду везет подарки дальних земель. Призрак-корабль... Беспощадно, яро занесший атомную пращу... Которая ждет меня, Господа, кара? Для чего и зачем я ребенка ращу? Ушки, кр*жки, стружки, страшные игрушки, танки да эсминцы, морские пехотинцы, огонь прибрежных батарей, посты вокруг концлагерей, пусть детки вырастут скорей, но любят птичек и зверей. Солдата, втиснутого в костыли, как в клетку, - пусть видит грядущий историк: Равви, молитве моей внемли: за тридцать минет Тебя продал Йорик! Но пусть ни магнитная мина, ни риф Земле не пророчат скорей кончины: ее не должен бессмысленный взрыв исторгнуть из лона морской пучины!" 5. СИГНАЛ Ревет, сквозь ветер и ночь натужась, сирена полуночная вдали. Йорик не спит: подавляя ужас, представляет плывущие корабли. "Когда наконец объявятся двое меня увести в последний приют? Все это - рассказ про время былое, про то, как забвению долг предают. Сквозь жизнь чем дальше, тем все бесцельней люди брести уныло должны. Что сохранишь ты, хрипя в богадельне? Образ детей? Старушки-жены? Выключает, вверясь намекам рассудка, молочный, словно в каюте, свет, как ни гремит дождевая побудка, решает считать, что опасности нет. Он бренди пьет, распечатав кварту, на третьей рюмке приходит покой. Рядом с бумагами желтую карту долго разглаживает рукой. Имя свое на последней строчке приписав, оставляет все на виду: "Сделаю сверток; без проволочки по первому зову отсюда уйду..." Дни, как дрова отсыревшие, с дымом тлеют, шипят, лениво горя. Солнцем взрываются нестерпимым и отлетают прочь, за моря. "Заберут ли меня беспощадно, грубо?.." Взгляни, как буря осенняя зла, колючие ветры мантию дуба уже разграбили жадно, дотла. "Должен ли я заниматься вздором, эту страну - с природою всей, со всеми людьми - оградить забором и стеречь ее, будто некий музей, беречь уходящего каждую каплю: бушменские сторожевые костры, вечно плывущих "Верблюда", "Цаплю", термитник, чайку над склоном горы; эти аквариумные задворки, где ангелы-рыбы ведут хоровод, где моллюск лениво сдвигает створки и лоцман возле акулы плывет... Мошкара в янтаре!.. Недаром тоскую: еще не закончив эту войну, для войны другой - в глубину морскую как возьму этот век и эту страну? Мне точная цель была неизвестна, но в конце предписанного пути ко всему привязался я слишком тесно, и стало очень непросто уйти. Меж растений морских и звезд зодиака к обретенной земле прикован вдвойне, одинокой тропою бреду, - однако знаю: измена сокрыта во мне. Не остров ли это? - Тяжелым минором набегает на берег волна за волной, как я, Господи, шарю испуганным взором, ожидая, что лодка придет за мной! Он пьет, заливая огонь перегара. "Снова целую ночь мне глядеть ли во мрак?" Но вдруг возникает в зеркале бара жующий резинку, веселый толстяк. "Здорово, Йорри! - цедит с усмешкой. - Мерзнешь? Ну что ж, пора бы и в путь..." "Где Мануэл? Что, скажи, за спешка? Ты посиди, я плесну по чуть-чуть..." "Плесни по четыре пальца, молодчик! Голая истина радует глаз. Мяты, пожалуй, добавь листочек. А позже - пойдем... Нет, лучше сейчас". Дверь - нараспашку... Труба, завывая, звучит над домами, над горной грядой; кажется: рушится персть мировая, залитая бесноватой водой. Все наполняется тяжкой дрожью, мир уплывает во тьму, будто плот, гудок, уповая на милость Божью, ревет, и ветер тоже ревет. В лампионах вскипает волной горячей море огней с дождем пополам, и ковыляют походкой рачьей надписи движущихся реклам. Образы мчатся в туман, покинув привычное место, сорвавшись с орбит; мимо автобусов и магазинов Йорик к исходной точке бежит; "Миф о душе навязал мне оковы, и, карнавалом плоти дразня, в сумрак лиловый, средневековый, до светлого дня погрузил меня. Должен ли я Господни галеры вкруг скалы провести возможно скорей, должен ли землю во имя веры крестом уснащать посреди морей? Его отрицал я, однако сразу мне явлен был бурлящий металл; у побережья, предавшись экстазу, Город Золота я искал. И здесь, в кроваво-земной обстановке, моя душа сведена на нет: крысы-купцы меня по дешевку купили всего за тридцать монет. Огнями Св