Евгений Витковский. Земля святого Витта

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Евгений Витковский
     Email: polydeuk@mtu-net.ru
     WWW: http://poesis.guru.ru/poeti-poezia/vitkovskij/biograph.htm ? http://poesis.guru.ru/poeti-poezia/vitkovskij/biograph.htm
     Date: 27 Nov 2001
---------------------------------------------------------------

     <I>РОМАН</I>


        1

     <i>Есть народ киммерийский и город Киммерион, покрытый облаками и туманом:
ибо солнце  не озаряет  сей  печальной  страны,  где  беспрестанно царствует
глубокая ночь.</i>
     Николай Карамзин.
     История Государства Российского.


     Пушные  товары,  еще семга,  лососина,  сиг. Этими товарами тысячу  лет
назад выплачивала Киммерия дань Великому Новгороду, а тот переправлял товары
в Киев.  Это была  "печорская дань":  так  Новгород  расплачивался с великим
князем за право владения землями Печоры  и теми, что дальше к востоку.  А  к
востоку  от   Печоры  лежала  Киммерия;  к  новгородским  владениям  она  не
относилась,  но  киммерийские  князья Миноевичи  предпочитали не воевать  со
свирепым соседом, дешевле было  выложить кое-какую необременительную дань. С
востока Киммерию надежно  защищал Уральский хребет,  на  юге агонизировала в
усобицах Угрская Биармия, к северу лежало ледовитое  море. Владения Киммерии
до него не простирались, но, видимо, какие-то древние  предки киммерийцев  у
какого-то моря жили. В разговорном даже языке сохранилось слово, которым эти
пространства соленой воды обозначались. Звучало красиво - "таласса".
     Пушные товары, еще  семга,  лососина, сиг. Торговец-офеня  мог и теперь
загрузить оба заплечных мешка этими товарами.  Не оскудели ни леса Киммерии,
ни полноводный Рифей,  -  но  стало это невыгодно. Нынче поставляла Киммерия
всему  крещеному  и  некрещеному миру  один-единственный товар. Постороннему
глазу он мог показаться хитрой переделкой богородской игрушки, прикрепленной
к  плоской  тарелке,  но посвященные  в  тайну звали  его  старинным, нежным
русским словом "молясина". Только киммерийские мастера  владели тайной - как
по-настоящему  благолепно,  душевно,  притом   прочно   сработать  настоящую
молясину.  На   любой  толк.   Деревянную,   костяную,  золотую,  бронзовую,
перелетную, говорящую. Поэтому оба мешка человека,  притворившегося  офеней,
были  набиты  аккуратно  завернутыми   в  оленью  замшу  молясинами.  Самыми
разнообразными, как  у  настоящего офени-расторгуевца,  такого,  которому  в
любой избе дверь отворят, не обидят, пригреют, последним  куском  поделятся,
переночевать   пустят.  Потому  как  обидеть  офеню  с  молясинами  издревле
считалось на Руси тягчайшим грехом, куда хуже, чем церковь ограбить.
     Веденей в последний раз оглянулся через реку на родной город  - стоящий
средь полноводного Рифея на  сорока островах Киммерион. Потом размашисто, на
офенский  манер перекрестился  двойным  крестом: сверху вниз,  снизу  вверх,
слева направо,  справа  налево. Потом нахлобучил шапку и побрел от склизкого
берега на запад. Болотные сапоги тонули в трясине почти по колено, но путник
не опасался, каждый киммериец с детства знает, что под Змеиной Грязью  лежит
слой  вечной  мерзлоты.  Всей-то глубины  здесь в  весеннюю  оттепель  менее
аршина. Да и вообще на этот  левый. Низкий берег Рифея редко кто забирается,
ведет  вдоль него неприятная Свилеватая  Тропка, природная граница Киммерии.
Впрочем,  хорошо в  этих  местах клюкву брать, она тут чуть не  круглый год,
разновидная, - а наилучшая идет  для теремного квасу. Для  того,  которым  в
горячих термах на каменку плеснуть хорошо.
     Вспомнив родные киммерийские  термы,  Веденей вздохнул  и  потянулся за
термосом.  Предмет  сей,  в глубокой  древности изобретенный на  Рифее,  был
громоздок,  но  на  первую  неделю пути необходим. Киммерийский термос являл
собою  полый  мамонтовый  бивень  с  откачанным  из  него  воздухом.  Внутрь
помещался  извилистый, специально  по  форме  бивня  выдутый  сосуд. В сосуд
заливался  горячий квас-теремник, густой от пряностей и частичек клюквы; все
это затыкалось притертой пробкой из мамонтовой кости. Считалось, что тепло в
таком термосе держится  сорок четыре года, и квас  не  портится. Но какой же
киммериец  не любит горячего квасу, кто же станет терпеть сорок четыре года?
Он  свой  квас  еще  до вечера выпьет. Веденей  отхлебнул. Квас,  прощальный
привет родного края, предстояло растянуть  на полную  киммерийскую неделю, в
которой -  так  уж  издревле  установлено - двенадцать  дней.  За это  время
Веденей  надеялся дойти  до  первой  остановки, до хутора Потихому-Заметано.
Конечно, если он вообще туда  дойдет. Если вообще  выйдет  из Киммерии. Если
проводник  вовремя явится в  лесу, если Змей не заупрямится, а также если за
последние полвека в Потихому-Заметане ничего не приключилось плохого. Именно
полвека  прошло с тех  пор, как последний киммериец вышел  во Внешнюю Россию
этой тайной, трясинной дорогой.
     Великий Змей,  дряхлый  остаток  дочеловеческого величия  Земли, был не
просто связан  с  Киммерией, -  он являлся ее  границей. Это его  грязную  и
скользкую спину стыдливо именовали киммерийцы Свилеватой Тропкой. Если время
в Киммерии Рифейской текло почти так, как в остальном мире, только медленней
- ровно, без больших событий, как в Древнем Египте - то  для Змея,  кажется,
оно  почти вовсе  не текло.  Вся страна  очертаниями  повторяла  его, только
Египет лежал вдоль Нила, а Киммерия лежала  вдоль  Рифея. Впрочем, обе  реки
текли  на север. И само название страны считалось древнеегипетским; "Кеми" -
так называли свою страну фараоны.
     Чего ради приблизительно в девятнадцатом столетии до Рождества Христова
предки нынешних киммерийцев ушли из Египта? Или  не из  Египта, хотя похоже,
что  из него, оттуда  потом  многие  драпали; шли  куда-то  без тропы и  без
дороги, шли, шли, да и пришли на Северный Урал,  где  расселились по берегам
необыкновенно теплой реки, названной ими Рифеем? Свое  летоисчисление они по
сей  день  вели  со дня основания  главного города, Киммериона, и год Первый
по-киммерийски означал  по-европейски год до Рождества Христова одна  тысяча
восемьсот седьмой. Иди проверь теперь, точная дата, неточная...
     Город  располагался в таком месте, где река, окончательно спустившись с
хребта  Поясовый Камень,  разливалась  вширь, обтекая сорок высоких, удобных
для обитания человека  островов. Но, может  быть,  древние  киммерийцы  были
выходцами с Крита? Из Крыма? Из Камеруна? Темна древность киммерийская, да и
ничем  особо не  важна  пока  что для  нашего повествования:  все, что надо,
рассказал  о  ней  на   первой   же  странице  своей   "Истории  Государства
Российского" славный историк Комарзин, фамилию которого  западные русичи  на
свой лад переиначили.
     Великий  Змей  возлежал  вокруг  Киммерии, пытаясь уберечь  тепло  этой
земли,  -  не  для людей,  конечно, а для себя; его древнему пресмыкающемуся
телу  тепло требовалось для выживания. Он  и сам не помнил тех времен, когда
его  еще не  ужавшееся  тело обнимало всю земную плоскость,  все  три страны
света, какие тогда были - Европу,  Азию и  Африку. Он давно усох, но и нынче
был  не  мал, -  почти тысяча верст по  каждому берегу Рифея, да еще немного
поперек на севере  и на юге: словом, не Всемирный он был теперь Змей, но все
равно  Великий. На восточном, низком берегу он приятно полеживал  в трясине,
правым боком  впитывая теплоту речной воды, от  удовольствия подергиваясь, и
тогда встряхивало  весь  Киммерион, а  сильней всего - самый западный остров
города,  наименованный  за такую беду Землей Святого  Витта. Змей тянул свое
тело  к  северу, до самого впадения Рифея в заполярную реку Кару, по которой
проведена  умниками граница между Европой и Азией; там, на севере,  он уютно
лежал на речном дне, прижимаясь  к  теплой  отмели Рачий Холуй, образованной
тем,  что  при впадении  в  Кару Рифей раздавался на  два рукава. Потом тело
Змея, сухое, жуткое, чешуйчатое, вскарабкивалось на  Азиатские отроги Урала,
а  дальше протягивалось к югу, свисая  с  правого,  высокого  берега  Рифея,
опять-таки всеми силами впитывая идущее от воды тепло. Дотянувшись до хребта
Поясовый Камень, Змей сворачивал  к западу, и вновь объявлялся с европейской
стороны под  стыдливым  названием  Свилеватая  Тропка.  Верховья  Рифея Змей
пересекал в  совсем узком месте, известном как Уральское Междозубье, пришлым
ученым  он казался  рекой с  глупым названием Илыч;  был тот Илыч  какими-то
мудрецами закартографирован, хотя  нет его на самом деле и никогда не будет.
А кто картам больше верит, чем Истине, тот сам натуральный Илыч на последней
стадии.
     Переступить через Змея человеку без воли древней рептилии было не дано:
хитрый реликт мезозойской эры, занимаясь традиционным глотанием собственного
хвоста, в незапамятные времена  вывернулся,  и  теперь являл  собою Великого
Ленточного  Змея  Мебиуса.  Кто  бы ни  шагнул  на него,  сразу  попадал  на
одностороннюю поверхность, с которой, как даже малым  детям известно, выхода
нет.  Вот ежели б  Его Допотопное Величество Змей соизволил вытащить жеваный
хвост из пасти  - тогда другое дело,  тогда дорога  была бы свободна. Но где
именно  смыкались голов а и  хвост чудовища  - по киммерийскому поверью знал
только один человек, странник тайги  Чердынской и Печерской, Мирон  Павлович
Вергизов, иначе именуемый Змееблюстителем. На него и рассчитывал Веденей как
на проводника. По крайней мере, такой проводник был ему предсказан.
     За Свилеватой Тропкой лежала  Внешняя Русь, Великое Герцогство Коми, со
всеми лагерями,  шахтами, гравийными карьерами,  экономическими проблемами и
прочим, чего  Киммерия на своей территории не имела и  никогда не  потерпела
бы.  Единственный постоянный  путь  из Киммерии  вел с  южного острова Лисий
Хвост через пещеру в тридцать верст длиной. Пещера пролегала  под дном Рифея
и под пузом Змея, через Великую Яшмовую Нору выходила под утесами в Русь. По
пещере  бесстрашным  офеням  приходилось  топать  тридцать  верст  в  полной
темноте, по пояс в углекислоте,  из-за которой там ни собаку провести нельзя
- подохнет, ни  факел  зажечь -  погаснет.  Но  офени приходили  в Киммерион
каждый  Божий  день,  таща  короба  с  дорогой   косметикой,  батарейками  к
радиоприемникам,    новейшими    компьютерными   играми,    компакт-дисками,
растворимым  кофе   и  прочим,  чего  многоумелые  киммерийцы  все-таки   не
производили у себя дома.  Самые смелые офени тащили  в Киммерион из далекого
Арясина мешки  с чертовой жилой,  чертовой  кожей, чертовым  клеем и прочими
предметами,  необходимыми для  производства  наилучших  молясин,  словом,  с
товарами,  среди  которых давно  уже  не самыми  дорогими  числились  дивные
арясинские кружева, пуд которых, пропущенный через венчальное кольцо, поныне
составлял непременный атрибут любой киммерийской свадьбы. Ну,  а из Киммерии
офени  тащили  на собственном  горбу  только  один  товар,  самый  выгодный,
посторонним  ничего не  говорящий  -  молясины. Духовный  товар, только  для
посвященных.
     Офени  ревниво  оберегали свою  дорогу  от слишком зоркого  ока Внешней
Руси, но не от киммерийцев: те по доброй воле с благословенных берегов Рифея
не  уходили.  Лишь  раз  в  полвека  снаряжала  Киммерия   во   внешний  мир
ходока-познавателя,  обходившего  дозором  все,  достойное  внимания.  Ходок
возвращался через год-другой,  полностью  потеряв  и  физическое  и душевное
здоровье,  а потом жил на казенных харчах, повествуя старым и малым небылицы
и рокоча новые былины. Киммерия бывала на полвека сыта новостями, страна это
была  не ленивая, но по лишнему никогда не любопытствующая. И вот неумолимые
полвека  опять  истекли,  и жребий  идти  во  Внешнюю  Русь выпал Веденею  -
потомственному   гипофету,   иначе   говоря,  толкователю  речений   Сивиллы
Киммерийской.
     Казенный  писарь выправил  документы: по  ним  уроженец  <i>села</i>  Медвежий
Остров  Киммерийской   волости  Чердынского  уезда  Пермской  губернии   был
откомандирован  в  Арясин Тверской  губернии  по  вопросам оптовых  поставок
кружевных изделий для  ритуальных и церемониальных нужд. Сто лет назад такой
документ сработал отлично, а вот пятьдесят лет тому... Лучше  не вспоминать,
что  приключилось с ходоком в  тот  раз. Тогдашний ходок вместо Внешней Руси
угодил  в город Берлин,  водрузил над раздолбанным тамошним горсоветом  свое
красное, киммерийской кошенилью крашенное одеяло - и лишь после трех побегов
из  разных  лагерей  сумел  вернуться  домой.  Веденей   Хладимирович  Иммер
надеялся, что у него приключений будет поменьше.
     Он  закрыл  термос  и  спрятал  под плащ. Бездорожье уводило  прочь  от
берега, вверх,  к водоразделу, которым  здесь служила Свилеватая тропка.  Ее
без  провожатого   путешественник  и  увидеть-то  боялся.   Выискивая  места
потверже, Веденей ломился  через мелколесье, стараясь не ощущать того ужаса,
который живет в  подсознании каждого киммерийца - ужаса перед Внешним Миром.
"Как  заблудишься   -   ОН   к   тебе  выйдет"   -   напутствовала   Веденея
градоправительница Киммериона, кирия Александра Грек. Веденею  казалось, что
он  вообще-то  уже  достаточно  заблудился.  Закат  стал  менять  краски,  а
провожатый  все не  возникал.  На  шестидесятой с чем-то  параллели  в марте
сумерки наступают рано, хотя  медленно,  к  тому  же в  лесу разного  зверья
полно. Из оружия  имел при  себе Веденей только  термос; когда-то он мамонту
служил хорошей защитой, но очень уж это давно было. Да  и квас жалко.  Земля
под  ногами круто  пошла  вверх, Веденей огляделся  и  понял,  что блуждания
кончились: долгожданный провожатый появился среди подгнивших черных елей.
     Человек  возник не сразу, не весь:  сперва он был  частью ствола, потом
расплылся тенью  на фоне заката, от  тени отделился тонкий  контур,  а тот и
вовсе  повернулся боком, будто  бумажный лист,  мелькнула  шапка  волос,  но
оказалась не шевелюрой, а капюшоном,  затем  фигура возникла  снова, волчьим
прыжком рванулась к Веденею - и замерла в трех шагах от киммерийца.  Веденей
не смог бы сказать точно, подошел человек, подплыл или подлетел вот сюда, на
сухую кочку. Человек был стар и сгорблен, однако  очень высок - на полголовы
выше киммерийца.  Он  кутался  в широкий плащ,  на  лицо спадал  остроклювый
капюшон.  Верхняя часть  лица  была скрыта,  но подбородок  торчал наружу, и
Веденей отметил про себя, что  старец гладко выбрит. "Специально для встречи
со мной  брился, что  ли?"  Веденей никогда прежде не  видел  Вергизова,  но
признал его мгновенно. Старик заговорил  хриплым - от долгого молчания, надо
думать - голосом.
     - Пушные товары, семга, лососина, сиг? А может быть,  точильный камень?
-  Не дожидаясь ответа,  старец  гибкими  пальцами таможенника заскользил по
мешкам Веденея. По  выемкам  и  округлостям он распознавал стойки,  фигурки,
круги, молоты,  -  все,  из чего состоит средней  цены  молясина, -  слишком
дорогих  товаров  на всякий  случай в мешок Веденею класть  не стали. Разное
слыхал гипофет  о Вечном Страннике,  но никто не  говорил ему, что  здесь, у
Свилеватой тропки, старец выполняет функции  таможенника. У хребта  Великого
Змея!..
     - Идем, - сказал старик неожиданно сильным и красивым голосом, - Идем -
к брошенным  деревням,  к  бедным  городам,  к  грязным  рекам,  к  стонущим
поселянам, к хрипящим  бурлакам, к дедам,  к отцам, внукам, ко всем, кто уже
загублен, ко  всем, кого губят сейчас.  Идем, Веденей Иммер,  гипофет Старой
Сивиллы! Идем. Отворяю врата.
     Веденей струхнул  и попятился, - притом не  зря. Вечный Странник извлек
из  складок  плаща двухвостый, свернутый в форме лозы жезл и взялся за концы
обеими руками.  Круглая рамка дрогнула и поплыла над землей. Старик двинулся
по склону  вверх, вглубь лесонтудры. Веденей ухватился за полу его  плаща  и
пытался не отставать.  Через  полверсты рамка дрогнула  и завибрировала.  Из
лозы  выпрыгнула искра, ударила в землю; во мгновенном свете Веденей увидел,
что стоят они совсем рядом с широкой, светло-зеленой полосой - со Свилеватой
Тропкой. Земля дрогнула. Кажется, старец и вправду знал - где у Змея голова,
где хвост, где они сливаются в одно целое.
     Дрожь  в  почве  нарастала.  Веденей опасался, что  завалится на спину;
мешки здорово мешали. Он приготовился опуститься на четвереньки, когда Мирон
с  проклятием  отпрыгнул назад и потащил за  собой гипофета.  Единым клубком
скатились они с выпершего из ровного места холма.
     - На голове  стояли... - выдохнул Мирон, отирая чело. С лица его слетел
капюшон,  Веденей присмотрелся в потемках и сжал зубы, обнаружив, что сильно
ими стучит. Морщинистый, горбоносый, костистый череп,  целиком лысый, резкие
скулы,  сильно  запавшие  глаза,  тонкие  губы,  с  которых  потоком  лились
древнейшие  ругательства; теперь Веденей понял, почему Вечный странник -  во
всяком  случае,  в легендах  -  никогда  не  откидывает  капюшона.  Это лицо
перепугало бы в любом доме Киммериона не  только детей, но  и взрослых.  Оно
было  опалено  нечеловеческим  огнем  и   темным  знанием,  словно  Вергизов
спустился к источникам горячих ключей  Верхнего Рифея, прошел  сквозь потоки
лавы и вновь вышел к людям, -  только  зачем?.. "Да  уж крещеный ли он?" - с
тревогой подумал киммериец, человек довольно набожный, как и все в Киммерии;
Киммерия  гордилась тем, что  житие  Святой Лукерьи Кимерийской,  жившей  по
европейскому  календарю  в  двенадцатом веке,  состоит всего из  трех  слов:
"Пришла, окрестила, ушла". А вот расположенную к югу от Киммерии Чердынь еще
только в одна  тысяча  шестьдесят втором Святой Иона уговорил креститься.  С
Чердынью у Киммерии было  вечное соперничество, хотя  та  давно захирела  до
полной  нищеты и даже до того,  что ударение в названии города  жители стали
ставить  на первом слоге  -  верх самонеуважения.  Но  Веденей  оторвался от
богоугодных мыслей и кинулся проверять мешки: не повредился ли  товар.  Нет,
упаковано было на совесть. Мирон встал и неуловимо вернул  капюшон на место.
Лозовидный жезл в его руках горел синим пламенем.
     Пятисаженный кусок  Свилеватой Тропки, взгорбившись на два человеческих
роста,  очищался  от   приставшей  грязи,   тины  и  снега.  Плоская  голова
доисторического   чудовища   растягивалась;  Веденей  догадался,   что  Змей
выплевывает свой  давным-давно  заглотанный  хвост,  чтобы  ответить  наглым
нарушителям покоя.  Веденей бывал в юные годы  на  севере,  на отмели  Рачий
Холуй, видал тамошних раков, к концу лета нагуливающих вес  в полтонны, - но
одна лишь голова Змея была раз в десять больше такого рака. Впрочем, испытав
только  что шок от лицезрения черепа и  лица  Мирона, Веденей испугался Змея
меньше, чем можно бы ожидать.
     - Слепой и глухой, - одними губами сказал Мирон, - а сейчас  все  равно
ругаться начнет.
     Змей  сплюнул  длинный,  сильно  измочаленный  конец   хвоста,  разверз
трехсаженную пасть  и  обрушил на  пришлецов  поток  гремящих,  скрипящих  и
хрустящих  звуков.  Веденей  не  без  удивления  признал  в   этом   грохоте
членораздельную речь; впрочем, Змей говорил на  старокиммерийском, на языке,
давно превратившемся в мертвый, хотя общепонятном для  уроженцев Киммериона.
Веденей знал  этот  язык лучше  прочих горожан, он  знал его как язык вполне
живой:  именно  на нем  пророчествовали  сменявшие  друг  друга  над  серным
треножником старухи-сивиллы, с которыми приходилось иметь дело всю  жизнь, -
работа  гипофета как  раз  в том и состояла,  чтобы пророчества записывать и
растолковывать.  Первое он  исправно делал с детства, второго толком никогда
не  умел,  точней,  не  умел  вовсе,  -  за  это  он,  надо  думать,  и  был
откомандирован изучать Новых Русичей.
     - Не люблю гамма-лучей, - грохотал Змей, - сколько раз говорил тебе, не
люблю  гамма-лучей.  Я  тебе не...  - Веденей не знал  слова, но  понял, что
имеется  в виду некая донельзя презренная,  к  тому же мелкая ящерица,  -  И
зачем я тебя терплю? Лежу себе, молчу, думаю...
     - Голый  хвост сосу, - тихо добавил Вергизов на  современном русском, а
Змей продолжал бубнить на старокиммерийском:
     - Извлекаю  скудные питательные соки! - Змей вознес слепую  голову  еще
выше, и она затерялась в вечернем тумане.
     - Теперь - быстро! - бросил Мирон, подхватил Веденея; одним невозможным
прыжком перенес и себя, и  киммерийца, и тяжелые мешки  на  западную сторону
трехсаженной
     канавы,   постепенно   заплывающей   черной   слизью.    Солнце   зашло
окончательно.
     Провожатый  летел в  туман и холод, и хорошо было в  этом галопе только
то,  что  ноги  не успевали  уйти  в трясину. Стемнело окончательно,  но под
ногами светилась плесень, при желании Веденей мог бы глянуть и на  мерцающий
циферблат своих дорогих электронных часов, принесенных офеней из Гельветской
Кимврии,  или,  если  говорить  по-новорусски,  из  Швейцарии. Провожатый не
оборачивался, он словно  знал, что Веденей бежит за ним след в след. Веденей
всерьез заподозрил, что  Вергизову дан таинственный  дар "четвертого глаза";
третий, меж бровей, у всякого есть, только  пользоваться им не всякий умеет,
а вот четвертый, на затылке - там, где у прочих лишь малая впадинка - лишь у
тех, кто  ведет прямой  род от  Великих  Пресмыкающихся, о  которых  кое-что
известно только Наиболее Посвященным. Такой глаз  называют драконьим, или же
змеиным, - зачем он нужен, никто не знает, но глядеть им, говорят, можно.
     Наконец,  почва  под ногами  стала  ровной  и  менее  топкой.  Странник
остановился и повертел капюшоном.  Веденей поежился. Он впервые находился во
Внешней Руси,  Герцогстве  Коми, как там еще  эти места называют. Мешки  уже
натерли ему  спину. Как, однако же, офени  такую тяжесть  на себе  всю жизнь
таскают? Впрочем,  ходят они  по какой-никакой, а все же  по дороге, - не по
болоту.  Веденей позавидовал. Больше ста поколений ушло на то, чтобы потомки
кимров,  кимбров  и кимвров  протоптали тропу из Кимр на Киммерию.  Кимры  и
основаны-то были как последнее место отдыха офеней, где можно сменить сапоги
и топать  дальше, в  пределы  Тверского княжества, к  таинственному Арясину.
Больше трех тысячелетий топтали офени малоприметную тропку, прикидываясь  то
безумными биармийцами, то степенными  лукоморичами, то погорелыми опоньцами.
Но  сгинула и  рассеялась  Биармия,  оторвалось  от  Морской Луки и унеслось
далеко в океан  сластолюбивое  Лукоморье,  совсем неизвестно куда  запропало
Опоньское  царство, хотя нынче  объявилось  другое,  с  похожим  названием -
Япония, но родства меж  ними - киммерийцы знали точно - не имелось никакого.
Все дальше  и дальше к  югу  от  Киммерии отодвигались  дороги,  связывавшие
Великую Русь  с Сибирью: зачахла  златотекущая Мангазея, впала в ничтожество
Чердынь, даже Тобольск, древняя сибирская столица, постепенно хирел. Из всех
великих  царств и  республик  северо-восточной  Евразии осталась  одна  лишь
Киммерия, да и то потому, что не значилась ни на каких картах. Стоило это ей
невероятных  усилий, а если  быть точным - то огромных  взяток, которое  и в
Новгороде Великом, и в Москве, и в Санкт-Петербурге,  потом опять в Москве -
брали охотно, а в нынешней Москве, имперской, - еще охотней, чем раньше.

     <img src=witt.jpg>


     Трудолюбивая Киммерия  как  была, так и  оставалась под боком  Великого
Змея; точней, это  Змей грелся об Киммерию  своей старческой тушей. Впрочем,
даже в Киммерии за последние столетия  угасли  некоторые города, процветал -
единственный,   главный,  разлегшийся  на   сорока  островах  Киммерион.  На
восточном  берегу  Рифея располагался закрыто-режимный  Римедиум, не столько
город, сколько монетный двор, чеканивший медную и серебряную мелочь для нужд
внутрекиммерийской   торговли;   на   юго-западе   страны   жил   совершенно
изолированной жизнью сектантский  городок Триед; на крайнем  севере,  против
Рачьего Холуя,  стояли  два вконец обезлюдевших Миуса,  Правый  и Левый, еще
имелось два поселка при разработках точильного камня на  левом берегу Рифея,
еще  - с десяток по тем или иным  причинам все еще жилых деревень: вот и все
достойные  упоминания  грады  и  веси  Киммерии,  если  забыть,  конечно,  о
многочисленных поселках бобров, числивших себя как бы коммунальными соседями
людей по Рифею. Иного пути  в Киммерию, кроме как через Яшмовую Нору, или же
Размык Великого Змея, не было. Перейти Свилеватую Тропку никому не давалось.
     Впрочем, у  немногих  счастливцев  имелась возможность  эту  тропку  не
перейти, но перележать. Один такой случай во всех  начальных школах Киммерии
преподавали как исторический факт. В году от основания Киммериона три тысячи
пятисотом, а  от Рождества  Христова одна тысяча шестьсот девяносто третьем,
государь Всея Руси  Петр Алексеевич соизволил возвращаться из Архангельска в
Москву,  да  вот  по  ошибке,  по  хмельному  делу,  приказал  ехать  вместо
юго-запада - на юго-восток. А как  был он царь, да к тому же великий силою и
очень пьяный, то повезли его туда,  куда  он повелел. Довезли до  Свилеватой
Тропки, уж чуть на  нее (да  и сразу на Уральский хребет) не наехали, да  по
счастью просто возок перевернули и царя выронили. Царь, без двух вершков три
аршина  росту, лег  как раз  поперек тропки, да возьми  головою в Киммерии и
окажись.  Подтянул  царь  ноги из  России  в Киммерию, свежей морошки из-под
снега  откушал, и  увидел  среди  полноводной  реки  дивный град  на  сорока
островах,  с  прямыми  улицами, с  домами  в  три этажа, - и  протрезвел  от
умиления.  Погостил в  Киммерии,  признал  в ней  своим наместником  архонта
Евпатия Оксиринха, и через яшмовую Пещеру  отъехал  в Москву; в память же об
этом  помещении  построил он  на  Неве город своего  имени,  весь  на  манер
Киммериона. Больше с тех пор достоверно  никому Свилеватую Тропку перележать
не удалось.
     Путь через  Яшмовую Нору ревниво  стерегли офени. Наверное, можно  было
попасть в Киммерию и с севера, где Змей лежал под водой, - но там, на Рачьем
Холуе, жили исполинские раки, очень мирные и деликатесные существа, хотя для
постороннего  человека  невозможные  к  лицезрению  по  причине  их  ужасной
внешности. Был  еще  один путь в Киммерию, он  иссяк  в прошлом  веке: тогда
вогульские браконьеры  гоняли арясинские кружева с  Волги  в Каму,  оттуда в
Колву,  где-то  разгружали  и  переносили  к  самой  южной  точке  Киммерии,
небольшому  озеру Мyрло - к тому самому, над которым орлиным гнездом высился
замок  графов  Палинских, -  поговаривали, что с верхней  смотровой площадки
замка  в  хорошую погоду видны  крыши Киммериона. Браконьеры-идолопоклонники
знали, что наступать на  Свилеватую Тропку нельзя, примерещатся тебе туман и
елки гнилые, а  потом  заглотает  тебя  голодный  зверь  Мебиус, -  поэтому,
подойдя  к  телу  Змея,  они  просто  перекидывали  через  него  свой  товар
невидимым,  на  терпеливо  поджидающим  лавочникам с Киммерионского  острова
Елисеево Поле. Но потом новые русичи споили вогулов огненной водой, заразили
сифилисом, уморили  налогами  и сослали  на  Сахалин. Киммерийцы  со  своими
нарушителями  поступили  традиционно,  их  выдворили  в   городок  Римедиум,
прозванный  Прекрасным за то, что над ним - отвесная стена  в полную версту,
да еще с нее  Змей  переливчатым брюхом  свешивается,  ну, а напротив, через
протоку -  Земля Святого Эльма, восточный  остров Киммериона. Ни  выхода, ни
выплава из Римедиума нет, ибо там - монетный двор, идет чеканка киммерийских
денег,   ведущаяся  с  разрешения,  выданного  государем  Всея  Руси  Петром
Алексеевичем. Никого за триста лет не выпустили  из Римедиума: Киммерия свои
древние свободы блюла строго, и кого посадили - того посадили насовсем.
     Но  власть  киммерийских  архонтов была  не  дальше  Змея, а  за  Змеем
начиналась  Внешняя Русь,  по  которой  вел  сейчас  вечный  странник  Мирон
Вергизов  усталого  толкователя  сивиллиного  бреда,  гипофета Веденея.  Тот
пытался понять, куда же это они на ночь глядя по топкой лесотундре бегут, но
тут  Вергизов на миг исчез; запахло дымом, холодной золой, заскрипела дверь,
лязгнул засов.
     - Заходи, передохнуть  пора, - послышался голос провожатого  из глубины
помещения. Десятым чувством понял Веденей, что перед ним - сторожка, видимо,
очень старая. Дерево крыльца,  на которое он шагнул, крошилось под  сапогом.
Воздух в помещении был застоявшийся и почти теплый.  Появился  свет;  старик
сидел за квадратным столом и подкручивал пламя в керосиновой четырехлинейке.
Несусветно пыльное стекло от лампы  стояло рядом, капюшон с головы Вергизова
был  откинут, и  вновь  содрогнулся  гипофет,  увидев  нечеловеческий  череп
Вергизова.
     Веденей опустился на скамью, выложил на стол термос-бивень,  огляделся.
Стол,  две  скамьи,  печь-буржуйка,   еще  что-то  черное  в  дальнем  углу,
поблескивающее. С  немалым удивлением  признал  в этом предмете  рояль.  Над
роялем  виднелось  что-то  вроде  птичьего чучела.  Может быть,  даже именно
птичье чучело. Прыгающие тени точно ничего разглядеть не позволяли.
     Мирон властно взял  кривой термос,  вынул  пробку и надолго присосался.
Веденей подумал: неужто выпьет все? В такой термос пол-амфоры входит, а это,
если по-новорусски, почти двадцать литров. Но старик утер тонкие губы локтем
и вернул квас владельцу.
     - Раньше в таких термосах соус гарум хранили. Потрясающая была гадость:
тухлая макрель вперемешку с тухлыми потрохами той  же  макрели.  Обожали  ее
римляне,  вот  и  вымерли. Я надеюсь, что у человечества  хватит ума  больше
никогда не изобретать соус гарум.  Греческий  огонь тоже вот  совершенно зря
второй раз изобрели. Напалм называется.
     - Видел по телевизору,  - ответил Веденей, отрываясь в свою  очередь от
термоса, - русичи при коммунизме за него американцев ругали...
     -  Ты  про коммунизм не очень-то, - буркнул  Вергизов, - сам понимаешь,
император...  -  Знаю,  знаю,  учили  меня.  Не такой  уж я  зеленый,  Мирон
Павлович.
     Вергизов постучал невероятно  длинными  пальцами  по  столу. "А рука-то
киммерийская",  -  подумал Веденей. У него у самого была  такая же. Народное
объяснение  того,  почему у  половины  киммерийцев  руки именно  такие, было
малоправдоподобным, - но другого объяснения не было  вовсе.  Древние предки,
уходя оттуда,  откуда их несла нелегкая во времена не то двенадцатой,  не то
тринадцатой фараонской династии, могли взять с собой  очень мало пожитков  и
припасов,  и ввели в  обычай:  съедать в день  ровно столько  пищи,  сколько
вместится в пригоршне.  Осев на берегах теплого и  безопасно далекого Рифея,
киммерийцы обычай долго хранили. Но изобильный рыбой и всяким речным зверьем
Рифей, ягоды и орехи, которых и  тундра, и тайга давали невпроворот,  довели
людей  до  того,  что у  младенцев стали увеличиваться руки,  чуть не  вдвое
против  прежнего.  Мастеровитые киммерийцы важно  шутили, что большому куску
рот радуется, а большой руке - дело.
     Старец, похоже, приготовился к длинной речи. И заговорил.
     - Гипофет, ты идешь в Россию. К брошенным селеньям, к бедным городам, к
грязным рекам. Предки русичей  еще не  знали железа,  а вы,  затворившись  в
Киммерии  Рифейской,  обрабатывали стальными сверлами  мамонтовую  кость. Вы
унесли  с  собой тайну минойской  азбуки, а пользуетесь ею теперь  раз в сто
лет, теперь у  вас на киммерийском языке разве что на базаре ругаются, когда
русских слов не хватает, да еще твои полоумные старухи на нем пророчествуют.
Вы  были свидетелями гибели  величайших  царств, но  едва ли раз  в  полвека
поднимали голову  от токарного станка. Вы  остановили время, но хотите знать
будущее,  хотите  насильно  вытащить  его  из бесконечных  прорицаний  своих
Сивилл. Так вот, гипофет, ты увидишь  время. Ты увидишь, как  оно  вскипает,
створаживается, гниет, рассыпается в пыль. Ты идешь в страну, где тысячу лет
царствует  никому не  ведомый царь  Кавель,  и народ  всю тысячу  лет решает
одну-единственную  задачу: Кавель  убил Кавеля, либо  же  Кавель  Кавеля. Ты
увидишь  пирамиды,  стоящие  на острие,  возьмешь  в руки неподвижную стрелу
Зенона, постучишь  по  панцирю Ахилловой черепахи. Ты увидишь тела, лишенные
душ, и  еще другие тела, населенные множеством душ - как постоялые дворы. Ты
дважды  и трижды войдешь  в  одну  и ту  же воду и прикоснешься  к весам, на
которых добро и зло отвешивают пудами и золотниками. Ты проследишь путь змеи
по траве и станешь выбирать  между клепсидрами с  живой и  мертвой водой. Ты
увидишь  медведей, с рогатинами  идущих добывать шкуру охотника и ужаснешься
при виде мышей, питающихся кошками. Ты научишься утолять жажду из источника,
бьющего горьким уксусом. Ты поймешь непостижимое  и разучишься отличать  нож
от  вилки.  Наконец  ты,  православный  человек,  увидишь  мучения настоящих
рогатых чертей, проследишь, как сдирают с них шкуру, вытапливают из них жир,
а  потроха  скармливают  лающим чудовищам, - да-да, чертей,  виновных лишь в
том, что их мучитель не верит ни в Бога, ни в дьявола. Ну, гипофет, ты готов
идти дальше? Ты не хочешь домой, в теплую Киммерию?
     Веденей  за время  этого монолога вполне взял себя  в  руки  и  ответил
сразу.
     - Мирон  Павлович, вы это все пятьдесят лет назад моему предшественнику
тоже говорили? Слово в слово, или поменяли что-то?
     Воцарилось  молчание.  Вергизов сцепил жилистые пальцы. Было ясно,  что
никак  не ожидал  он  столь  нахального  отпора,  да еще ответа на вопрос  -
вопросом. А  Веденей оперся о стол, будто собираясь встать, и  заговорил так
же веско и неторопливо, как до него - Вергизов.
     - Мои предки, Мирон Павлович, были гипофетами, толкователями сивиллиных
пророчеств,  еще в  те  времена, когда Тверь  на Москву  войной  ходила.  Мы
кое-чему  научились. Да, я православный человек, но я  киммериец, я вырос на
островах у подножия гор, с которых над нами всей тушей свисает Великий Змей.
Он вообще старше  человечества, а  чего  стоит его мудрость  - вы  мне  сами
показали.  Муки  чертей меня не волнуют нимало -  особенно  если тот, кто их
мучит, в них же  не верит.  Это даже хорошо,  что  не верит:  если  вера  не
способна творить чудеса, то  пусть неверие движет  горами. Так что  крою ваш
козырь своим, и, думаю, он сильней: ни в какую вашу Россию я не верю! Именно
поэтому понять  ее умом - легче алгебры. Срок понадобится, ну, так затем я и
вышел  в  дорогу.  Работа  как  работа.  Это  на  мужского  парикмахера,  на
косторезчика  нужно  с  десяти  лет  учиться. А  на понимателя России -  и в
тридцать пять  не  поздно.  Управлюсь как-нибудь. -  Веденей  залпом хлебнул
кваса, и чуть не подавился слишком большим глотком.
     Как нокаутированный,  тяжко  откинулся Вергизов  к  стене. Он  медленно
мотал своей невероятной головой, явно  не зная, что сказать. Потом  с трудом
пробурчал:
     - Вот тебе и гипофет...
     - Гипофет! - не без гордости сказал Веденей, - Есмь  гипофет! А  пошлет
Господь  сына - и сын гипофетом будет. Сам я сивилл с двенадцати лет слушаю,
и не  скажу,  чтобы совсем  ничего в их речах  не  понимал.  Хоть  и  темные
старухи, а не глупее вашего Змея. Кстати, они на том же языке разговаривают.
Разве мало пророчеств  исполнилось, а? - Ну,  исполнилось...  -  Одно только
предсказание  о "крысином  короле"  в Саксонии  развязало  нам руки,  спасло
Киммерию: мы заранее знали, что ровно через сто пятьдесят лет умрет Ленин! А
канарский  осьминог? Мы даже офеней  предупредили, что ровно  через  сто лет
будет денежная реформа, мы людям их  кровные спасли! А что было  с теми, кто
нас  не слушал? Когда в  Венгрии  стадами падали коровы и свиньи - не мы  ли
предупреждали,  что  ровно  через  сто пятьдесят  лет убьют  Джона  Кеннеди?
Послушали  нас,  как же... Тополевая  тля  в Швеции, рыбий  мор у юго-запада
Африки, а что через сто лет? Через сто лет ровно - постановление коммунистов
о журналах "Звезда" и "Ленинград"! Бойкот  московской олимпиады! Нам это все
в Киммерионе, может быть, не очень и  важно, но уж лучше бы нас слушали! Да,
мы - скрывшая себя провинция, но мы вовсе не деревня!
     - Ну,  пошел,  пошел... - попробовал угрюмо отбрыкнуться провожатый, но
Веденей, закрепляя плацдарм, ринулся в дальнейшую атаку:
     - Не  надо нас пугать Россией,  хоть мы и  связаны  с ней  только узкой
тропкой. Только много ли  на Руси троп древнее нашей, Камаринской?  Впрочем,
мне  на пути в Россию  даже она не  нужна, я кустами пройду,  огородами.  Не
заловят  меня, Мирон Павлович, я слово "корова" умею  произносить и с  двумя
"о", и  с  двумя  "а", и с двумя  "у", а если нужно, то  и с  любыми другими
звуками!..
     Веденей, наконец, выдохся. Долгая,  накопленная еще дома обида  на весь
мир,  на  Киммерию, на Россию, на  городское  начальство и ушедшую  жену, на
глупость  сивилл  и  умничанье  Мирона,  наконец,   нашла  выход.  Здесь,  в
лесотундре, никто не посмеет затыкать рот свободному человеку!
     -  Во  зараза,  - помолчав, неожиданно  мирно сказал Вечный Странник. -
Провинция, видишь ли, а не деревня. Был бы из деревни - гордился бы тем, что
не из провинции. Ладно, понимай Россию. Только чур: как поймешь - так и мне,
друг любезный,  что-нибудь  объясни. Очень  интересно. Если не  соврешь,  то
первым будешь, который... с понятием.  Раньше-то в Россию просто верили, тем
и обходились.
     - А я вот не верю. И точка.
     -  Зараза!  - повторил  старик, как-то  светлея  лицом,  если  при  его
внешности такое  вообще  было возможно. - Слушай, может,  и  у  меня не  все
остыло?.. -  Он пошарил  под лавкой, вынул  две  пыльных  бутылки, покачал в
руках.
     -  Кофе с коньяком...  Налить бы  во что?  Веденей протянул руку. - Два
надо разделить на два, Мирон Павлович. Как утверждает арифметика, в  итоге -
один.  Означает  это, что наливать ни во  что не  надо. Бутылка вам, бутылка
мне. Вы пить из горлышка умеете?
     Старец побежденно мотнул головой и отдал бутылку. Веденей ногтем открыл
ее и отпил. Питье было холодным, однако...
     - Мирон Павлович,  это не  кофе с  коньяком, это коньяк  с кофе. Но все
равно спасибо, термос горячий, пейте.
     - Это не коньяк с кофе, это я кофе так завариваю, - отругнулся  старец,
-  так теперь  уже не умеют. Не волнуйся. Такому зубастому,  языкастому, как
ты, может пригодиться.
     Веденей ополовинил бутылку, отставил.
     -  Не  выдохлось,  смотри-ка. А вообще-то,  Мирон  Павлович,  из нашего
разговора следует, что можно бы вам на меня и не орать.
     Старик ответил на старокиммерийском, притом одним  длинным словом. Если
бы  пришлось  это  слово  переводить  на  современное   российское  наречие,
получился бы  матюг  на  три строки убористого текста. После  отмены цензуры
любимое чтиво  киммерийцев, газетка "Вечерний  Киммерион", любила устраивать
подобный практикум в родном наречии своим подписчикам. В принципе речь шла о
выделительных  органах Великого Змея  и  возможном  с  ними  совокуплении  с
использованием  того,  к  кому  слово обращено,  целиком  всем телом и очень
глубоко, но точного значения выражения не  знал  ни Веденей, ни один  из тех
кто на Киммерионском рынке, сохранившем древнее название "Накушатый", пускал
это  ругательство вослед вконец обнаглевшему  покупателю: клюква ему, видите
ли, не в  полной мере морозом будланутая, семга ему, видите ли, не миусского
засола, точильный  камень ему, видите ли, рачьей клешней перешибешь. Веденей
вытащил из вшитого под плащом кармана две таежных  галеты - ячмень пополам с
кедровым орехом - и одну протянул Мирону. Тот сперва взял, потом  отодвинул.
Старик хотя и сверкал желтыми зубами, но галету боялся не угрызть.
     -  Размочите,  Мирон  Павлович,  -   сказал   Веденей,  в  который  раз
откупоривая  драгоценный   термос.  Старик  оценил  воспитанность  гипофета,
плеснул  кваса  в  киммерийскую  ладонь свою,  макнул в него  сухарь,  потом
сжевал, а остаток из пригоршни выпил. Потом спрятал лицо под капюшон.
     - Ну,  будет.  Хочешь, ложись на лавку. Я посижу, покараулю. Веденей не
заставил  себя  упрашивать.  Отхлебнув  хозяйского  угощения,  он  свернулся
калачиком  и через  минуту  провалился в сон,  где  нашел себя  в  мире  без
очертаний, где лишь  раздавались  железные голоса: "Вон! Вон!"  - но Веденей
знал, что  к нему  эти  голоса не  относятся, и  сон гипофета перешел в  тот
особый, глубокий, который бывает у человека после прогулки на чистом воздухе
и умеренной выпивки, при условии хорошего здоровья,  - а оно у Веденея было,
иначе никто его в такой тяжкий и вредный поход не отрядил.
     Между  тем возгласы "Вон! Вон!" никакого отношения к  сну не имели, они
звучали наяву - тысячью верст северней сердитой головы Великого Змея. Там, в
полярной  тьме,  на  льду   замерзшей  реки  Кары,  совершалось  безобразное
избиение. Стая медноперых, железноклювых, двухголовых птиц гнала из Европы в
Азию  жалкое существо,  облаченное  в  грязный,  рваный,  когда-то,  видимо,
кружевной саван. Наконец, существо это - не то вообще призрак - выбралось на
азиатский берег реки,  - судорожно цепляясь за кочки, оно поползло в тундру.
Птицы немедленно прекратили преследование.
     - Еще будешь по Европе бродить - на кусочки расклюем к ядрени матери! -
гаркнула одна из железноклювых птиц.
     - Пойду в Азию! - прошептал призрак, глотая слезы.
     Птицы собрались в клин и полетели на юго-запад.
     Но  до рассвета  было  еще  очень далеко.  Спала  Великая  Русь,  спала
Киммерия и  спал славный город  Киммерион,  -  и чуть ли  не  все его спящие
жители  видели  в  эту  ночь  один и  тот же  удивительный  сон. Снилось  им
спортивное состязание в беге. Гаревая  дорожка  была обычная, крытый стадион
тоже:  ничего  особенного,  правда, трибуны пустые и  все  как-то темновато.
Только вот бегунов  на старте  всего двое, трусики у них, маечки,  кроссовки
самые простые, к  тому же все - одинаковое.  Побегут - не  отличишь. А судья
вот  необычный.  Что-то вроде  статуи Свободы  с  завязанными, как у Фемиды,
глазами, - так изображали  американское правосудие на карикатурах в  журнале
"Крокодил"  при советской  власти.  Только вместо факела  в руке  у Судьи  -
стартовый пистолет.
     А  еще  знал в этом  сне  весь Киммерион,  что бегуны на  старте -  это
Причина  и Следствие. Судья  же у них - Судьба Человечества. Грянул выстрел.
Причина и Следствие  рванули  и помчались.  Сперва, как и положено  законами
обогнало Причину. Потом снова произошла смена мест.  Снова.  Снова.  И никто
уже из  видевших сон  не знал  - Причина  ли впереди Следствия, Следствие ли
мчится за Причиной.
     Не сегодня  начался этот бег, но лишь сегодня бегуны обрели  свободу, -
если не навеки, то надолго. Теперь Следствие  вовсе  не  означает, что  была
прежде него какая-то Причина.  И Причина вовсе не  предвещает, что из-за нее
будет   Следствие.  Силы  у  них  примерно  равны,  так  что  будет  впереди
попеременно то одно, то другое.
     И только в глазах рябит у спящих зрителей.
     Впрочем,  чего  только  не приснилось киммерийскому  народу за тридцать
восемь столетий на сорока островах!
     В далекой Аргентине -  где небо южное сверкает, как опал, естественно -
давно покойный местный классик в эту ночь перевернулся в гробу.



        2

     <i>...у молчания есть своя история, которая его передает.</i>
     Эли Визель. Иерусалимский нищий

     Недаром в старокиммерийском языке есть  особое время: "иносказательное,
недостоверное,  весьма сомнительное".  Историю  Киммерии,  а особенно города
Киммериона, без использования  этого времени не  расскажешь  никак.  Поэтому
перед  повествователем  возникают  два  пути:  воспользоваться  киммерийским
языком (первый вариант), тогда повесть некому будет прочесть,  на этом языке
только   на   базаре   ругаются   да   на  жертвенниках   прорицают.   Можно
воспользоваться другим языком, например  хотя бы  вот даже и русским (второй
вариант), но тогда  все,  что  будет рассказано,  покажется иносказательным,
недостоверными  и  весьма  сомнительным, - ну, а  поскольку в  существовании
Киммерии,  простирающейся  от  верховий  Камы  до  верховий  Кары,  никакого
сомнения нет, придется повествователю выбрать третий путь, найденный великим
писателем  Лукианом  в его "Правдивой истории", и, подобно Лукиану, заявить:
"Правдиво только то, что все излагаемое мною - вымысел. Это признание должно
снять с  меня обвинение, тяготеющее над другими, раз я сам признаю, что ни о
чем не буду  говорить правду". Однако это  слова Лукиана, - никак  не мои: я
лишь   сетую   на   неполноту  русского   языка,   ибо   без   использования
"иносказательного,  недостоверного,  весьма   сомнительного"   весь   аромат
киммерийских берегов  улетучивается. Примеры этого "времени", имейся  оно  в
русском  языке,  сделали  бы  вполне  естественными следующие,  предположим,
заявления:
     "Жил-был на свете  Одиссей Бафометов, родиной его была Итака, что возле
города Читы..."
     Или:
     "Долог  путь  из  Душегубова  Московской  губернии до  Вчерашних Щей на
Нижней Волге..."
     Выглядит куда  как  сомнительно и  недостоверно, между  тем гляньте  на
карту России, оспорьте достоверность существования Итаки или Душегубова, или
заявите, что от него до Вчерашних Щей - ближний свет. Или, когда речь пойдет
о Киммерии, напишите по-русски  фразу: "К северу  от Полночного Перста имеет
Рифей постоянный фарватер, но  недолго, менее чем через двадцать  верст идут
Мебиусы".  Поскольку  выше  было  рассказано,  что  Великий  Змей  свернулся
Мебиусом,  или  (нечего к  словам цепляться)  - Лентой  Мебиуса, то  логично
предположить,  что к  северу  от  самого северного из  островов  Киммериона,
взаправду (но по Лукиану) именуемого "Полночный Перст", пребывает непонятным
образом лично и собственной  персоной Август  Фердинанд Мебиус,  который эту
ленту изобрел, а с ним заодно и другой Мебиус, Карл, изобретший такую важную
вещь,  как  биоценоз  (соблюдаемый  в Рифее  на  договорных  началах людьми,
бобрами,  стеллеровыми коровами, рифейскими  раками и  т.д.), -  обитают они
там, возможно, вместе с родственниками, близкими друзьями и однофамильцами.
     Увы. Не листайте энциклопедии (первый том Большой Киммерийской обещан в
будущем году, но главный редактор этой энциклопедии, академик Гаспар  Шерош,
говорит, что там даже "бэ" только до середины): Мебиусы, в просторечии Мебии
и  даже  Мебы,  -  это   всего   лишь   многочисленные   отмели,   полностью
бобрифицированные, - точней,  занятые  бобрами  под  летние дачи,  - и ясно,
из-за  того, что  фарватер Рифея в  отмелях дробится, приходится  запасаться
лоцманом из числа  бобров. Услугу  эту бобры  оказывают бесплатно, а в  виде
компенсации люди на бобриные Мебы ни при какой погоде не лезут.
     Бобры  в  Рифее  живут  более  чем  привольно,  все пространство  между
юго-восточными  островами  Киммериона  -  Горностопуло,   Полный   Песец   и
Касторовым  - словом, примыкающими к  большому острову Бобровое  Дерговище -
бобрами  буквально забито. На Бобровом  Дерговище, в двух шагах  от главного
городского проспекта, есть магазины, есть роддом (для людей) и тут же - чуть
ли  не крупнейший банк  Киммериона, Устричный, - но вот  задача  на засыпку:
поищите в Рифее морских бобров,  каланов. Хрена с два их вы тут найдете! Они
приплывали  больше  двух  столетий  тому  назад,  просили  зеленую карту  на
жительство, даже  подписали  какой-то  договор с  рифейскими  раками,  -  но
архонтсовет  Киммериона  им отказал. Отказал  каланам в  каланизации. Кастор
Фибер, тогдашний  выборный от  бобров в  архонтсовете,  наложил вето.  Самим
места мало. Потому как биоценоз - и никаких каланов.
     Так что  когда  младший Мебиус, Карл, изучая устричные банки сотней лет
позже,  сочинил биоценоз,  иначе говоря,  сосуществование множества видов, -
это все было не в Киммерии. А если даже в ней, то сведения  о  событии могли
сберечься  лишь  в предсказаниях  киммерийских сивилл,  а  они  записаны  на
киммерийском  языке, а  там  все  иносказательное, все недостоверное,  все -
весьма сомнительное.
     А как  пересказать  вам городские беды,  столетиями  тянущиеся судебные
процессы?  Ведь   разбирательство  то  и   дело   сбивается  с  русского  на
киммерийский, и поди пойми что-нибудь, скажем, в деле "Мокий против Соссия",
которое  началось,  по европейскому  счету,  в  1839 году -  из-за  довольно
дорогого,  офенями  принесенного  ружья,  которое  ответчик  нагло  подменил
чиновничьей  пелериной?..  Вы,  дорогой  читатель,  ничего  не   поняли?  Не
переживайте:  это  обычные издержки  перевода  с  киммерийского на  русский.
Заранее предупреждаю, что в предлагаемой ныне читательскому вниманию истории
о некоторых  киммерийских событиях  будет понятно не все.  Ибо я -  вслед за
Лукианом - решил говорить только правду, - а она-то обычно и  кажется наглым
враньем, выдумкой очевидца и  прочее. Что реальней,  кстати: вранье очевидца
или истина из десятых рук? Различите, если умеете.
     В Киммерионе достойны внимания,  пожалуй, все сорок островов.  И  самый
северный, где местный  Борей обдувает  Рифейскую  стрелку,  и  самый южный -
Лисий Хвост, на который из России ведет Яшмовая, она  же Лисья нора. И самый
западный  из островов - Земля  Святого Витта, сотрясаемая неприятным недугом
собственного  имени,  и  самый восточный -  Земля  Святого Эльма,  озаренная
круглый год призрачными огнями  (тоже  своего имени). С  этого острова  есть
переправа на восточный берег  Рифея, в Римедиум Прекрасный, что в Киммерионе
звучит как "Бутырка" в  Москве или  "Кресты" в Питере, только еще хуже,  ибо
Римедиум - это  просто  наглухо  закрытый  монетный  двор,  где  чеканят для
внутренних нужд Киммерии мелкую монету  -  от осьмушки  обола (примерно 0.47
общероссийской  копейки)   до  серебряного  мебия,  равного  общероссийскому
золотому  полуимпериалу  (ровно   семь  с  половиной  русских  императорских
рублей). В  мебии  же - двенадцать больших медных лепетов. При  киммерийском
счете  на  двойки  и  дюжины научиться  переводить их  в  русские деньги  (в
империале  - пятнадцать  рублей, в  рубле  - сто  копеек  -  это  ж как  все
упомнить?) очень  непросто,  Но кому надо, тот управляется. Лучше уж считать
мебии, чем их  чеканить  -  говорит  древняя  киммерийская мудрость. То  же,
наверное, можно сказать и о лепетах. И об осьмушках обола.
     Но до Земли Святого Эльма можно доехать  по мостам - их в Киммерионе не
перечесть - а  на Землю Святого Витта нужно нанимать лодку: остров горячий и
трясучий (хотя красивый до нестерпимости, в этом киммерийцы  убеждены), мост
к  нему в  здравом  уме  никто строить не  будет.  И далеко, и  рухнет, -  а
понтонный мост бобры не разрешат строить. Они даже на лодки  согласны только
на  плоскодонные. Характер  у  них  - у бобров -  нагловатый  и склочный, но
киммерийцы привыкли.
     Мостов  нет  и  к некоторым другим островам. К острову Высоковье -  там
одиноко стоит мужской монастырь Святого Давида Рифейского, семижды сгоравший
дотла,  но попечением святого  покровителя восстававший из пепла.  В прошлый
раз  строили его из  мореного  дуба, - сгорел. На этой  раз построили его из
железного  кедра. Пока не горит, но горожане с  интересом ждут. Не построены
мосты также к одиноко стоящему острову Ничье-Урочище; еще - к архипелагу  из
трех островов  немного  южней  от  Урочища, тоже  в  северо-восточной  части
Киммериона, острова  называются  Выпья Хоть,  Отставной Нижний  и  Отставной
Верхний,  - весь  архипелаг отчего-то называют  Майорским, хотя населяют его
преимущественно   члены   гильдии  лодочников,   довольно  богатой,  ибо  из
городского транспорта в  Киммерионе  (кроме  единственной линии  трамвая)  -
только лодки,  в том числе  несколько  маршрутных.  Нет моста  к Европойному
Острову,  где расположено Новое  кладбище; впрочем, там уже  давно никого не
хоронят,  места нет, а пока  было -  называли  остров иначе: Упокойный. Нет,
наконец,  проезжего  моста и к  священному  Кроличьему  острову, с  часовней
святых Артемия и Уара, где колокол Архонтов Шмель в  полночь  бьет один раз.
Там  очень  священная  могила  есть - но  о  том  ниже.  Но  этот  остров от
Караморовой стороны отгораживает канал-канава всего в  сажень шириной. Ну, а
к северо-западу от Кроличьего расположена  та самая Земля Святого Витта, где
(кроме бань) похоронены все отцы-основатели Киммерии,  и трясет их, бедолаг,
уже тридцать восемь столетий - но это в знак того, что им и  после смерти за
судьбу обретенной на Рифее родины неспокойно.
     Вот отсюда  приезжий человек и начал бы экскурсию по Киммериону, - если
бы в  Киммерионе были приезжие люди (есть только захожие, но это офени, а им
не до экскурсий). Это кладбище - самое древнее в Киммерии.
     В самой возвышенной его части из земли торчит осиновый кол.
     Точней, осиновым он считается  по традиции, а на самом  деле вырезан из
цельного  рифейского  родонита, буро-красного,  и  покрыт  строгой  резьбой,
имитирующей рисунок  осиновой  коры. С  давних  пор  кол этот мог бы служить
часами:   двенадцать   делений  на  черных  лабрадоровых   плитах   означают
полусуточное деление вяло  текущего над  Киммерией  времени.  Надгробие  это
новое, поставлено взамен прежнего, рухнувшего при особенно сильном подземном
толчке, а  то,  в  свою  очередь  служило заменой  череде  еще более древних
надгробий в  форме квадрана, он же солнечные часы. Таким скромным памятником
почтил Киммерион своего  основателя, Варвара  Конана, некогда  уже  глубоким
старцем  приведшего народ в Киммерию Рифейскую. Праведником Конана посчитать
было бы трудно, даже если верить  лишь одной двенадцатой части  в его широко
растиражированной  и  потому наверняка  обросшей враньем биографии,  так что
набожные люди вольны считать гномон на Земле Святого  Витта простым осиновым
колом, загнанным в  могилу слишком уж  часто встающего из  земли мертвеца. С
другой стороны, краеведы-фанатики могут всегда (если солнце  светит, а  это,
увы, нечасто бывает)  здесь узнать - который час. Отец  Конана, как известно
из его жизнеописания, был  мастером  по клепсидрам, по водяным часам, однако
устраивать  водяные часы на  Земле Святого Витта невозможно, остров трясется
от болезни своего имени почти все время, и клепсидра тут показывала бы такое
время,  которого нет даже в киммерийском языке  -  "совершенно недостоверное
даже если и настоящее". Впрочем,  хотя такого времени нет, мы в нем, дорогой
читатель, живем, и я, и ты, и оба  мы,  никуда из него не вырвемся. Так  нам
назначено, но об этом мы в другой раз поговорим.
     Но, как  гласит древняя  киммерийская пословица, "как постелишь,  так и
откликнется, а как  аукнется, так и  пожнешь". Кол в солнечных часах -  даже
если он и развалится -  восстановить недорого.  Впрочем, в воспоминание  и в
напоминание о клепсидрах папаши Конана на могилу, к колу и на кол, возлагают
мочалки, обычные  киммерийские,  известные в России как "люфа" -  их продают
при входе на кладбище. А напротив кладбища, один к одному, расположены Термы
Святого Витта, самые  древние в Киммерии.  Идущий в них - признаемся - много
чаще  мочалку  покупает,  чем идущий на  кладбище, да и  посетителей  у бань
больше.  Еще  при входе в  бани квасом торгуют. Клюквенным,  кедровым,  даже
высокоалкогольным  - на  любой вкус. Можно  купить  и  термос, на  это  вещь
дорогая  и чаще всего  покупаемая молодоженам на  свадьбу в подарок, а такие
покупки обычно делают на Елисеевом Поле, в Гостином Ряду.
     По ночам, когда бани закрыты, сюда с Кроличьего  острова доносится удар
колокола - того самого Архонтова Шмеля, что отлит при Евпатии Оксиринхе. Для
этого  удара при часовне трудится пономарь,  притом  жалование ему платит не
церковь,  а  мэрия. Традиционно  складывается  это жалование из проклинаемой
бобрами  Киммерии  "железной   сотки"  -  стоимости  каждого  сотого  бревна
железного  кедра,  которое  равнодельфинные   граждане   Киммерии  вынуждены
отдавать городу вместо налога на бревенную торговлю.
     Ну,  а  если  дождаться утра  и с  лодочником  вернуться  на Караморову
сторону,  перейти через крошечный остров Волотов Пыжик, то с него  попадаешь
на  главный, самый большой остров  Киммериона - Елисеево Поле.  Остров - как
весь город  -  разделен пополам ведущим с  севера на юг  главным проспектом,
носящим название  Подъемный  Спуск. Кто  ступит  однажды на  эту  улицу, тот
больше о значении ее  названия не расспрашивает. Тут можно сесть на трамвай,
идущий  - к примеру  - на юг, переехать вдоль торговых рядов Елисеево, потом
совсем маленький и какой-то  лишний остров  Серые  Волоки, потом попасть  на
большой  Куний остров, а за  ним на самый  южный,  на  Лисий Хвост, прямо ко
входу  в Яшмовую Нору,  где  стоит гостиница Офенский Двор, сидит  Верховный
Меняла со своими детьми, внуками, правнуками и всякими снохами, обменивающий
русские деньги  на киммерийскую мелочь; впрочем - золотые империалы  по всей
Киммерии можно использовать и общероссийские,  золота  Римедиум не  чеканит:
нет его. Как  вход  в Яшмовую Пещеру, так и  меняльная  контора  традиционно
охраняются городской стражей - не менее чем двумя дедами в шлемах, кирасах и
латных  рукавицах; вооружением дедам  служат протазаны, хотя не всякий дед в
силах  эти допотопные доспехи носить - он их  и поднять-то не силах, так что
дежурят стражники по теплой погоде чаще всего в исподнем.
     Оружие обычно пылится в караулке.
     По уровню преступности Киммерион занимает в  мире  две тысячи восемьсот
восемьдесят восьмое место.
     Прочее расскажется ниже, - само по себе.



        3

     <i>Самолет летит,
     Крылья стерлися.
     А вы не ждали нас,
     А мы приперлися.</i>
     Частушка

     Солнце  уже  напекло дедам-стражам шлемы, латные рукавицы  и кирасы и -
когда они  он всего напеченного привычно избавились - лысины.  Деды привычно
травили  байки, покуривали самосад, поглядывали  на темный  вход  в  Яшмовую
пещеру - в день по нему из Внешней Руси приходило порой до десятка офеней из
общего числа существующих двух или трех тысяч; хотя все друг друга более или
менее  знали в  лицо, полагалось  соблюсти  обычаи,  обменяться  ритуальными
фразами,  помочь дойти  до гостиницы, пожелать славных обменов  и торговель.
Как-никак  никакой  какой-никакой  дороги в  Киммерион  для  офеней не было,
имелась  лишь  эта, секретная.  А  если  что  на  свете  и  могло  произойти
интересного, то нынче -  только в  Киммерии, только тут. Оно и началось - за
целую  декаду  лет до того, как гипофет  Веденей  отправился умом  постигать
Россию; а надо вам напомнить, что в киммерийской декаде - двенадцать лет, да
не в каждой, бывают ведь  и високосные  декады, но не о них речь сейчас, ибо
речью  приходится   пользоваться  русской,   а  без   киммерийского  "весьма
сомнительного но так уж и  быть допустимого"  времени  и аналогичного падежа
("обломного")  объяснить,  как  в декаде  умещается  то  двенадцать  лет, то
тринадцать, никак не возможно.
     Из  полутьмы Яшмовой  Норы  донеслось сперва: "Ну, милая! Ну,  еще! Ну,
потерпи!" - а потом вышли прямо к караульным дедам на обозрение две женщины,
одетые по-крестьянски, молодые,  хорошие собой; одна была, похоже, татарской
нации,   другая  -  неведомо  какой:  нос  вздернутый,  волос  черный,  рост
небольшой, и вся из себя, как любят говорить киммерийские ходоки по женскому
делу, "с воздушной начинкой". Эти две женщины вели под руки третью, большую,
тяжелую, на последнем месяце беременности - если не на  последнем дне. Мысль
о том, что  баба того гляди родит, возникла у киммерийских стражей сразу же,
- однако  никакой инструкции ни  один из стражей на этот  счет не припомнил:
спокон  веков из Яшмовой  Норы никто, кроме  офеней, не появлялся,  а те все
были мужики. Первая мысль  стражей  была:  "Повитуху!..", вторая была:  "Ну,
м-мля,  послал Рифей-батюшка  оказию!..", а третьей мысли не воспоследовало,
ибо за женщинами из Норы вышел благообразный длиннобородый старец, оглянулся
кругом добрыми  очами, и  все сомнения старцев упредил,  произнеся старинный
офенский пароль - "гасло" - по которому допуск в город разрешался:
     - А что, весь Киммерион выстроен, все ли закончено, все ли обустроено?
     - Нет, нет, много еще строить, куда там! - хором ответили деды, отринув
мысль о ржавых табельных протазанах и ветхих арбалетах, валяющихся к тому же
в  караулке. Древнее  поверье  гласило,  что город не должен  быть  достроен
никогда.  А  уж  если  будет  достроен,  то  сведет Великого  Змея  страшная
судорога,  разломится  дно Рифея, уйдет под него  Киммерия.  А если  еще  не
достроен  -  ничего  такого, понятно,  не предполагается. Так что  Киммерион
вовеки недостроен: полноправные  бобры возводят все новые  и новые  плотины,
каменщики  кладут  новые дома  взамен пострадавших от выветривания и  водной
эрозии - точильный камень, основной строительный материал Киммерии, и тот за
тридцать восемь  столетий крошится.  Словом,  взять с жителей недостроенного
города нечего, живите  дальше, все живите, сколько  бы вас тут, киммерийцев,
ни народилось.
     А  новый  киммериец в эти минуты явно собирался  это сделать.  Согласно
незыблемым установлениям Минойского кодекса, каждый, кто родился в Киммерии,
получал  право  на  прописку  в  ней  и жилье, на  медицинский  полис  и  на
пенсионное обеспечение, даже на право  голосовать на  выборах архонтов, даже
на  право  быть  избранным  в архонты.  От врат  Яшмовой Норы  до  гостиницы
"Офенский  Двор"   было  рукой  подать,  там   имелся  хороший  медпункт   и
медбрат-костоправ с дипломом  киммерийского медучилища  Св.Пантелеймона, что
на  Хилерной набережной, - но  вот опытной повитухи там,  понятно, не  было,
таковая офеням, которые, надо еще раз напомнить, всегда мужики - была как-то
без  надобности.  Большой  роддом  имелся  на  соседнем  острове,  именуемом
Бобровое Дерговище, - однако пришлецы в такую даль роженицу вести побоялись.
Старец объяснил, что он сам  достаточно опытный гинеколог  с дореволюционным
стажем, роды отлично примет не только что в медпункте, но даже в караулке, -
была  бы только  горячая  вода,  сухое место и пара чистых простыней.  Стало
быть,  годился  и  "Офенский  Двор",  младший  из  дедов  повел  гостей куда
полагалось, а старший  остался при  Норе размышлять: что  за путников Святая
Лукерья,  покровительница Киммериона, привела нынче в город  -  аккурат в их
дневное дежурство.
     Рожать  гостья принялась сразу, как улеглась  в медпункте на россомашью
шкуру;  роды были  долгими и непростыми,  - успели  добрые люди  и  повитуху
привести с Дерговища; та попыталась старика-гинеколога из медпункта выгнать.
Однако старец был  не робкого десятка,  не хилой дюжины,  повитуху вытолкал,
роды к вечеру благополучно принял. Повитуха оказалась бабой обидчивой, уйдя,
пустила слух, что младенец, если и выживет, то будет очень слабым, а потому,
кто добра крещеным людям желает, пусть первым делом зовет на "Офенский Двор"
попа! Не ровен час, умрет младенец некрещеным, позор будет не только на весь
Лисий Хвост - еще, глядишь, в "Вечернем Киммерионе" пропечатают! Оставленный
не  у  дел  медбрат мигом слетал в  ближнюю церковь  Стефана  Пермского, где
служил  иеромонах  отец  Аполлос, истинный  строгих правил киммериец, в чьих
длинных-предлинных пальцах малыш казался еще меньше, чем был на самом деле.
     Гостья,  молодая  мать, сильно  ослабла,  спрашивать  у нее  об  имени,
которое  она  хотела бы дать сыну, не стоило, да  и не имел привычки суровый
иеромонах  ни с кем советоваться. Он глянул в святцы, как  положено,  на три
дня вперед, и выбрал из множества  празднуемых в тот день святых Павла: имя,
ныне   во  всей   стране  особо  чтимое   по  высокополитическим   причинам.
Новокрещеный  Павел,  вовсе не  такой  слабенький,  как бубнила  молва,  был
возвращен матери  и пришедшим с  ней  в  Киммерию гостям.  Крестными отцом и
матерью, по старому обычаю, в  Киммерии  могли быть лишь киммерийцы, - стали
ими  для малыша  подвернувшиеся под длиннопалую руку отца Аполлоса  стражник
Яшмовой  Норы  Кириакий  Лонтрыга  и  повариха  "Офенского  Двора"  Василиса
Ябедова.
     Василиса, женщина  благолепная - в два киммерийских обхвата! - вплыла к
оклемавшейся роженице и предъявила ей сморщенную мордочку новорожденного.
     - А ну скажи, - почти пропела повариха, - скажи: Паша! Пашенька! Павел!
Павлуша! Павлинька!
     Роженица заорала не своим голосом; в прихожей кто-то сразу пустил слух,
что, мол,  второй  идет, двойня будет,  рано  отца-иеромонаха  отпустили, не
вернуть  ли?   Роженица  сомлела,  повариха  тоже   испугалась,  но  уронила
новорожденного лишь  на собственный необъятный живот, скоренько  отступила в
другой покой, где напустилась на  нее женщина-татарка; старец-лекарь,  шепча
одними  губами  общепонятные русские  слова, занялся  приведением в  чувство
молодой мамаши.
     -  Ты  почему  его Павлом назвала?  - прямо спросила татарка.  Повариха
ничуть не смутилась.
     -  Батюшка  нарек! По святцам  нарек! Воля  батюшки  -  святая  воля! В
святцах на двенадцатое,  батюшка сказывал,  целых  двадцать семь имен  есть!
Аникий, Евлалий, Ефрем,  Корнилий,  Никодим... Зато, кабы молодая-то девочку
принесла,  на  двенадцатое ни  одного  женского имени нет, и  на тринадцатое
тоже... А батюшка у нас - святой человек, вот, молод пока, а в года войдет -
главным батюшкой во всем городе будет! Так что ты не очень-то, косоглазая!..
- Косоглазая  плевать хотела на выпады киммерийских расистов, она неуверенно
обвела  глазами  столпившуюся  публику  из  числа  бездельничающей  обслуги,
обреченно присела на лавку.
     - А я ведь знала... - прошептала она.
     - Ну, а если знала, - припечатала Василиса, тогда чего базаришь?
     - Да она-то Алешей хотела назвать...
     - Батюшке видней, и кончим  на том. Как, первородка  она? Молоко будет,
или на кормилицу заявку писать?
     -  Будет, будет молоко, не надо  кормилицу...  - пробормотала татарка и
удалилась  в  комнату роженицы. Из-под  двери пополз тяжкий запах нашатыря и
еще чего-то едкого.
     "Вечерний Киммерион" в тот же день сообщил о  появлении на свет первого
за  многие сотни  лет  киммерийца некоренного  происхождения,  -  точней,  о
появлении  на  свет младенца, считающегося  киммерийцем  по священному праву
"крови  и  почвы", -  а  закон  этот, учрежденный еще  основателями  города,
освятили  своим благословением (языческим, впрочем - время тогда было такое)
такие прославленные люди, как Конан, прозванный Варваром. Часы на его могиле
в миг появления на свет юного Павла-киммерийца давно перешли за полдень.
     О  великий  и  довольно могучий русский язык, как  же несовершенен  ты,
когда приходится  повествовать  о  делах  Киммерии!  Сколь недостает  в  нем
"сомнительно-последовательного наклонения", чтобы поведать о том,  как через
несколько дней тот же "Вечерний Киммерион" опубликовал подборку читательских
писем:  событий в Киммерионе никогда  не бывает  особо много,  понятно,  что
появление  на свет некиммерийского  киммерийца обратило на себя внимание. По
какому   адресу  посылать  подарки   новорожденному?  Не   выберет  ли  себе
новорожденный  профессию офени? Правда ли, что батюшка нарек его нецерковным
именем Щап?  Любит ли шейки рифейских  раков? Как  оценивает  шансы  бегунов
Танзании  на будущих  олимпийских играх? Что думает о последнем предсказании
Киммерийской  сивиллы, опубликованном  в  приложении  к  газете  от  первого
сентября? Примет ли участие...
     Наутро  мэрия  взбеленилась.  Ребенку  недели  нет,  у   матери  молоко
только-только пришло,  ее  бы  на  Дерговище  в отдельной  палате  держать и
анализы делать,  а  "Вечорка" морочит голову олимпийскими щапами!  Редактору
дали строгий  выговор  с  последним  предупреждением, после  чего  следующая
оплошность  сулила ему  дальнюю дорогу в любой из двух северных  Миусов, где
только и дел культурному  человеку, что делать ставки на  нелегальных рачьих
боях  и  бегах. В свою очередь,  Аполлос подал жалобу в епископальный совет:
газета  заявила   что  он,  иеромонах,   в  таинстве   крещения  использовал
нецерковное  имя.  Словом, "Вечорка" получила дюжину повесток;  обеспечилась
скандалами  на  полгода вперед, тираж ее поднялся на  три  процента  за счет
розничной продажи, но зато малыш, а заодно и члены его семьи, сразу получили
прописку  в  Киммерионе,  на  Караморовой стороне.  Там,  глядя  фасадом  на
расположенную  за  протокой Землю  Святого Витта, стоял  крепкий одноэтажный
особняк  древнего  старца-камнереза, давно  вдового  и  вышедшего  на пенсию
Романа Подселенцева. Дети его выросли и жили  отдельно, с Романом оставалась
лишь  внучка-сирота, засидевшаяся в  девках Гликерия Касьяновна, обихаживала
деда, но в шестнадцати комнатах не управлялась.
     Указом архонта половина комнат в доме  с выходами  на  Скрытопереломный
переулок  и  на  набережную  отходили  в съем  семье "нового  киммерийца", а
квартплату,  хоть  и  небольшую,  мэрия  взялась  платить  сама  -   семгой,
лососиной, сигом, если  понадобится -  то  и точильным камнем  на  подправку
стен. Вместо  пушных  товаров завезли  на  Романову  половину  двора  восемь
саженей березовых дров. Отопление в Киммерионе почти везде  было центральное
за счет мощного горячего  ключа на Банном острове (где бань, кстати, никогда
не  было), -  но Роман любил  коротать долгие остатки  своих  дней у камина.
Свободных денег на дрова дети Роману не выделяли,  внуки не дарили, а пенсий
от архонтсовета и гильдии  камнерезов хватало  только  на пропитание. Старый
камнерез  почел  новых  жильцов   даром  Божьим,  потому  что   в  "Вечернем
Киммерионе"  целую  страницу  занимали  объявления  "Сдаю", а  под  рубрикой
"Сниму" не печаталось почти ничего.  Меньше  всего старец  догадывался,  что
жильцами  он  обязан  звучанию  фамилии,  выловленной секретарем  архонта  в
телефонном справочнике: он был старейший в городе Подселенцев.
     Киммерийский язык  отягощен множеством глагольных  форм не  просто так:
дело  в  том, что  само  время идет в Киммерии не плавно. Войдет, к примеру,
офеня из Внешней Руси (она же в  данном месте - Герцогство Коми)  в Яшмовую,
или,  по-киммерийски, Лисью  Нору,  а там  возьмет курс  на выход,  на Лисий
Хвост. А по дороге залюбуется красотами самосветящегося грота "Миллион Белых
Коз",  подремлет  на высоких  сталагмитовых  табуретках  в  "Колоде  Колод",
помедлит, пересекая "Заветную Углекислую" - глядишь, и набежит ко дню другой
день, там и третий, и получится, что шел он пещерой тридцать часов, а  вышел
-  протекло  тридцать  дней. Офени  к  этому привыкли,  а  вот семья "нового
киммерийца" Павла Павловича того не предвидела, вошла в пещеру весной, вышла
-  осенью,  получалось, что  носила мамаша своего малыша под  сердцем вместо
девяти месяцев  - двенадцать;  кто, скажите  на милость, признал бы в Москве
такого сына наследником? Но то в Москве, а Киммерион умел объяснить подобные
вещи просто и по-киммерийски. Донька, Нинка и почтенный старец Федор Кузьмич
вселились в дом к камнерезу на  правах опекунов новорожденного, Тонька  - на
правах уважаемой матушки,  о том были  выданы  документы  на двух  языках, с
печатями и подписями, с левого нижнего угла надгрызенные бобровыми зубами, -
так подписывались заседавшие в архонтсовете бобры и предполагалось, что этим
надгрызанием  выражают  они одобрение.  Дом старика Романа  ожил, а младенец
оказался еще и мастером орать - на всю  Саксонскую.  Даже с противоположного
берега, с Земли Святого  Витта,  сказывали,  в тихую  погоду  слыхать. И все
только умилялись.
     Через несколько  месяцев  где-то  во Внешней Руси  имели место  большие
празднования: то ли генеральный секретарь наконец-то усоп и был под зубчатым
забором  обронен  в  сиротскую  могилу,  не  то,  что  более  правдоподобно,
отпраздновали  на Москве первую  годовщину  коронации ныне здравствующего  и
процветающего монарха, про которого в народе даже анекдотов не слагали,  ибо
любили; сожалели только,  что царь  все  не  женится никак, и  нет у державы
наследника. На этот счет жильцы Подселенцева думали по-своему, но  их мнение
ни до чьего сведения не доводилось.
     Более всех по-своему думала об этом, как и о чем угодно другом отдельно
и вместе взятом, пришлая женщина с татарскими чертами лица, которую звали то
Ниной,  то Нинухой,  то  вовсе Нинелью; стоило  старой деве Гликерии завести
беседу про неженатость царя, Нинель-Нинуха сразу из общей гостиной выходила.
Такая гостиная была в доме Подселенцева одна, в ней стоял громадный японский
телевизор с видеомагнитофоном,  купленный  детьми и  внуками в складчину  по
случаю  Романова  восьмидесятишестилетия.  Эту  дату  -  семь  дюжин,   или,
по-киммерийски, декад,  считали  в  Киммерии очень  большим  событием: когда
делали на нее подарки, то не жалели денег на дорогие офенские товары. Товары
эти бывали очень даже кусачими, ни один офеня больше двух, ну, трех подобных
телевизоров  за одну  ходку из Внешней Руси  принести не  взялся бы. А  ведь
приходилось такие товары тащить на своем горбу от Кимр на Урал, - телевизоры
эти. Брать товар на полпути офени брезговали.
     Кимры, да еще далекий и таинственный  Арясин  Тверской губернии служили
для  офеней кладезями товаров. Там  имелись кружевные и штиблетные промыслы,
там лабазы местных  барыг ломились  от бесподобной электроники. Жаль только,
что   из-за  помех,  вызываемых  магнитной  активностью  Великого  Змея,   в
Киммерионе даже с параболической антенной ловилось  едва-едва тридцать-сорок
телеканалов. Поскольку  все  каналы  сообщали  о  юбилее  коронации  и,  как
сговорившись,   молчали  о  похоронах   генсека,   понятно,   что  в   нашем
повествовании раздвоившаяся история Внешней Руси ни о какой советской власти
не  помнила  вовсе.  Новейшие  историки  (не  одни лишь киммерийские, тех  и
было-то неясно сколько при  домике-музее царя Петра Алексеевича),  притом не
только холуи Новых Русичей, утверждали, что никакой советской власти не было
вовсе  никогда, как не  было ни Древней Греции, ни Римской  Империи, как  не
было  Будды,  Христа, Наполеона, не было  махдизма,  марксизма, масонства  и
вообще никогда ничего не было и сейчас тоже нет.
     А  вот японский телевизор был.  Иногда Гликерия ловила по нему передачу
на  новогреческом   языке,   но  его   ни   дед   Роман,  ни  Гликерия,   ни
жильцы-подселенцы  не понимали. Только  Федор  Кузьмич  обмолвился,  что его
младший брат на  этом  языке любил  говорить "калас, калас", - наверное, это
слово означало  "хорошо". На древнегреческом передач не было вовсе,  не было
их  и  на древнеегипетском, и даже на  киммерийском не было. Приходилось все
смотреть на русском, - точней, не смотреть, а слушать, и не на русском, а на
языке  Новых Русичей, который в Киммерии понимали не все, - а кто и понимал,
то не все.
     И   потянулись   киммерийские   дни,   для  разнообразия   перемежаемые
киммерийскими ночами.



        4

     <i>Осенью число краж увеличивается</i>.
     В.Ф.Трахтенберг. Блатная музыка

     От Саксонской  набережной до Кроличьего острова было  почти две версты,
но над спокойной водой, особенно тихими и  все еще не холодными ночами, удар
колокола  Архонтов Шмель долетал весьма  гулко. Домовладелец Роман, заслышав
"бам-м!", считал, что  настало время почивать. Для Тоньки это  был  сигнал к
очередному кормлению маленького  Паши.  Для  Нинели  и Дони -  сигнал помочь
Тоне. Гликерия этого сигнала, скорей всего, не слышала, она не отрывала глаз
от  экрана,  где шел очередной сериал о жизни Св.Варвары.  А что думал Федор
Кузьмич, обитавший  в  угловой  комнате с  видом  на улицу Открытопереломный
Канал, никому не известно. Комнату  он выбрал себе самую дальнюю  от  покоев
хозяина; кроме  "доброго утра" они друг другу, кажется,  ничего не говорили.
Хотя  владела  ими общая  страсть, оба были азартными любителями  пасьянсов,
только разных,  хозяин  до  бесконечности раскладывал  в  тридцать две карты
"царство женщин", Федор Кузьмич, напротив,  любил  метать  совсем  несложный
"эгоист", иногда для душевного разнообразия раскладывая "ссылку".
     Семеро  в доме: пятеро  жильцов,  двое  хозяев; удар Шмеля  в полночь -
сутки  прочь;  новогоднее  выступление  императора  с  обращением   ко  всем
православным и ко всем инородцам - год долой, двадцать девятое февраля - вот
и високосная квадрига  умчалась с бумажки в  сто тысяч на золотую  монету  в
пять империалов, вот и весна на носу, вот-вот пойдет  лед на Рифее, северная
страна  Киммерия,  но  тепло в ней подземное, вот и выдаются оттепели  уже в
марте, ну, а  для  стариков  март - время тяжкое, вот и слег нынешним мартом
домовладелец  Роман   Подселенцев  с  приступом  вегетососудистой  дистонии.
Районная неотложка  с Караморовой  стороны,  впрочем,  ничего  серьезного  у
старика не нашла,  дала прогноз, что к Пасхе оклемается. Уход за больным был
хороший. И надо  ж! Именно в такой мартовский день в парадную дверь дома, со
стороны Саксонской набережной, грубо постучали чем-то тяжелым.
     Постоянных гостей  в доме на Саксонской  было немного, и те  все знали,
что вход со стороны Скрытопереломного переулка, через кухню, в дневное время
только на крючок прикрыт. Самым постоянным гостем  в доме Подселенцева стала
крестная  матушка  Павлика,  повариха "Офенского дома"  Василиса  Ябедова, с
помощью батюшки Аполлоса разглядевшая в святцах, что имя "Павел" празднуется
в году аж сорок  раз. По такому случаю она намекнула постояльцам-офеням, что
крестник  у  нее особенный,  -  не  какой-нибудь "Астерий" четырехразовый, а
Павел  с сорока днями ангела; в феврале - только  один раз,  зато в марте  -
целых  шесть!  Ну,  офени  повариху  любили,  подарки  для крестника  всегда
находились,  а  вместе  с  Василисой норовил  придти и ее кум, крестный отец
мальчика,  Кириакий Лонтрыга.  У него  подарки тоже бывали, но  все  в  доме
знали, что  интересуют Кириакия всего более разноцветные настойки  на разных
ягодах,  учинять которые Гликерия  Касьяновна была  превеликая мастерица. Но
хоть и  шесть раз  Павел  в марте именинник, да еще  три  раза в апреле - не
крестные  же  отец с матерью  грохочут в дверь со стороны набережной!.. Хотя
смотря какой важности дело.
     Гликерия,  а  с ней  спокойствия  ради Нинель и  Доня, пошли снимать  с
парадной двери щеколду, - вообще-то этим входом не  пользовались, но  Доня в
боковое окно приметила, что ломятся с набережной в  дом городские стражники.
Неужто Кириакий?..  Решили все  же  открыть  -  не ровен час,  плюнут стражи
киммерийской  свободы  на  киммерийскую  приватность  и   неприкосновенность
жилища, высадят двери, потом ремонтируй.
     Дверь,  впрочем,  успела  треснуть:  стучали  в  нее  большим  каменным
бревном.  Когда   посбивали  с  крыльца  недотаявший  лед,   увидели  жильцы
подселенцевского  дома гостей  во  всей  красе: шестерых дюжих стражников из
центрального  городского  отделения с Елисеева Поля,  в  парадной  форме,  -
кираса,  ментик, клешня рифейского рака в петлице слева и все прочее, только
что  церемониальные алебарды с собою не прихватили, -  а  у ног их, прямо на
каменных плитах крыльца,  лежал  молодой парень,  мальчишка еще, с  разбитым
носом и диким страхом в глазах.
     - Выкуп головы! - хором сказали стражники.
     Бабы  переглянулись.  Никакой  головы они  не  заказывали,  на  продажу
никаких голов в доме не было. Однако взгляд Гликерии упал на каменный таран,
которым стражники только что  стучали в  дверь. Видеть она в последнее время
стала  лучше,  природная  близорукость немного  компенсировалась  возрастной
дальнозоркостью; присмотрелась Гликерия к дубине, качнулась и схватилась  за
косяк. Работу своего деда-камнереза она признала сразу.
     -  Романа  Миныча Подселенцева  работа?  -  осведомился  старший страж,
кособородый  и  косоглазый  мужик,  на  котором  форма сидела как  на корове
придворный мундир.
     -  Романа   Миныча,  давняя,  для  Святого  Витта  погоста...  признала
Гликерия, - А  что? Роман  Миныч с двупозапрошлого лета из  дому не выходит,
почто резное с погоста уволокли?..
     - Это ему  теперь отвечать,  за  что  и  почто!  - грозно  бухнул косой
стражник,  -  Постановлением  архонтсовета  Киммериона  выдаем  головою сего
колокрада, сквернителя и прочая - истинному владельцу имущества.
     - Какой дедушка  владелец? Это  он в подарок  городу  на могилу  Конана
Варвара, помяни его Святая Варвара в своих молитвах,  так что не собственник
дедушка, он только чешуйки резал... Он, Господи прости, уж декаду как  ваяло
в руки не берет, старый стал. Какой он владелец?
     - Декаду? - деловито ответил косой, доставая блокнот. - Вот и  вора вам
на  декаду  сдаем  в  услужение.  -  Так  что  распишитесь.  Вот,  вот: "Сим
расписываюсь в получении головы гробокрада Варфоломея, злостно скравшего кол
и  семь  жертвенных  мочал  с  погоста  на  Земле  Святого  Витта.  Быв  сей
Варфоломей,  постоянно  прописанный  на  Витковских выселках,  дом  гипофета
Хладимира  Иммера,  пойман  при Офенском Доме на Лисьем Хвосте,  за попыткою
сбыть    честным    офеням    тот    кол    и    те   мочала    по    дем...
дем...дем-пи-говово...дем-пин-говой  и   святотатной   цене,  но  сдан  теми
честными офенями стражам Яшмовой  Норы,  а те  препроводили его в  ближайшее
вязилище, где тот Варфоломей, быв соленою ивою бит  по ляжкам, сознался, что
ради личного обогащения упер кол с могилы Конана Варвара и вплавь переправил
на Лисий  Хвост, и Минойского  кодекса согласно  ответствен  по  статье  сто
тридцать   пятой  как  гробокрад,  по  сто   сорок  пятой  -  как  спекулянт
отечественными ценными художественностями в особо крупных масштабах, ибо  не
один  кол  скрал,  но  и  люфу, к могиле  туристами возложенную, - а  потому
подлежит суду архонтсовета. Архонтсовет же постановил, что как  в бесплатной
рабочей силе у города  потребности нет, то выдать Варфоломея-вора головою на
декаду в услужение работами  самыми что  ни  на  есть черными странноприимцу
Роману Минычу Подселенцеву, камнерезу, тот краденый кол изваявшему.  Буде ни
сам  Подселенцев,  ни  его родня,  ни его постояльцы  того Варфоломея-вора в
услужение не  примут,  бить вора супротив Римедиума  на Земле Святого  Эльма
дюжинами дюжин кнутов..."
     -  Нет-нет-нет! - запричитала сердобольная Гликерия, знавшая, что такое
"эльмов  кнут",  что  его  и дюжины  ударов человеку не вынести,  калекой на
полудюжине станешь и сам в Римедиум захочешь, - Нет-нет-нет! Самый раз нам в
дому черноработник, у нас дрова неколотые, коза недоенная...
     - Как недоенная? - всколыхнулась Нинель. - Сама ты недоенная! Я с утра,
по-твоему, чем  Тоньку  поила? -  Нинель  осеклась, сообразив, что, кажется,
потащила из избы лишний сор, и присоединилась к Гликерии, - Охти, охти! Коза
нынче доенная, а позавчера, и вчера, и завтра наоборот! И дрова неколотые! И
вьюшку некому  открывать-закрывать,  а  с  тяжелым ухватом у  горячей печи и
вовсе не управисси!
     - Ну ладно,  "охти  управисси" теперь, получи головою вора, да  смотри,
чтоб он у тебя на  Витковские Выселки деру не дал! - косому стражу,  видать,
надоело слушать  бабью болтовню  и теперь не терпелось сбыть  арестованного.
Что палач на Святом Эльме без работы нынче останется, то даже  хорошо: косой
стражник часто играл с ним в домино и, несмотря на умелое косоглазие, всегда
проигрывал. Не иначе как  палачу помогал какой-то демон, покровитель заик (а
палач стал  заикой после того, как по приговору  суда стал пороть стеллерова
быка Лаврентия, а тот,  хотя и собирался подчиниться  воле суда, рефлекторно
дал палачу сдачи). Знаменит палач  был не только  зверскими повадками,  но и
тепличным хозяйством: в свете  огней  Святого Эльма  он по десять-двенадцать
раз снимал  у себя на огороде урожай настурций и тюльпанов и  торговал ими у
всех трех городских кладбищ, плюнув на издевательства соседей по  цветочному
ряду:  "Опять Магистрианыч  кнутовища  не  прополол,  вот  и перебивается  с
незабудки  на ландыш". Словом, оставить заику без работы косому было приятно
-  а вот не играй в домино слишком хорошо. Рукоприкладство косоглазый считал
собственной работой.
     - А установка  памятника в таком разе назад -  за ваш  счет! -  рявкнул
косой,  впихнул в парадный  подъезд  подселенцевского дома и  кол,  и битого
Варфоломея, дождался, чтобы двери затворились, отдал своей команде приказ на
киммерийском,  используя  "совершенно  ультимативный императив", и  удалился
прочь на юг по  Саксонской,  к  лодочной  переправе,  -  прикарманив,  между
прочим,   украденные   преступником   мочала:  он   их  сейчас   намеревался
использовать в славных банях на Земле Святого Витта. Весна, а по  весне краж
мало,  а  люфа  как раз  дорогая,  не  накуписси! Гликерия в приемке  головы
преступника расписалась - все, дело закрыто. Айда, говоря по-киммерийски, по
баням.
     Гликерия наскоро объяснила жиличкам, что парень этот в хозяйстве лишним
не будет, она его немного, ну совсем чуть-чуть, знала: приходился Варфоломей
младшим  братом  гипофету Веденею. Гипофет - должность наследная, передается
по  прямой мужской линии, так что, не ровен час,  валяется сейчас у их ног в
крови  и  соплях  возможный  будущий  толкователь   пророчеств  Киммерийской
сивиллы.  Лет  ему - Гликерия заглянула в  полученную  бумагу  -  пятнадцать
годов. Украл - Гликерия еще раз глянула в бумагу - надгробие с могилы Конана
Варвара Основателя, а еще - семь люф.
     - Ну, и где люфы? - грозно спросила Нинель. Увы, ни одной люфы вместе с
Варфоломеем и колом стражники не оставили.
     - Ук...гали... -  пролепетал разбитыми губами Варфоломей. - Я ук'г...ал
а они пг'и...сво...хи'и.
     - Ну вот что, - собралась с мыслями Нинель, - как ты теперь в этом доме
прислуга  до первой жалобы - читал указ? - и  не хочешь в Римедиум, то прими
участь как есть. Дело твое  молодое. Задница твоя заживет,  харя тоже.  А ну
подай,  Доня, квасу  горячего,  да  позови  Федора  Кузьмича - тут,  кажись,
шов-другой наложить надо, рассадили парню  щеку от макушки до пасти, клок из
брови выдрали, не знаю чего еще переломали.
     Шестипудового  мальчонку  с  трудом перенесли  в  гостиную, где  быстро
собравшийся   с   кипячеными    инструментами   Федор   Кузьмич   оборудовал
операционную; щадя стародевичество Гликерии, велел ей сидеть к столу спиной,
а телевизор включить на полную мощность: больной, глядишь, орать начнет, и в
таком положении  вряд ли это  будут  молитвы  телемученице,  святой Варваре,
такие будут слова, каких незамужней Гликерии слушать не положено.
     Гликерия  подчинилась, но  воплей  от парня  не  дождались,  терпеливый
оказался  ворюга.  Сжав  зубы,  вытерпел  он и  прилаживание  лубка  на  обе
сломанные  руки,  и бинт на  все  три сломанных ребра, и  почти  без наркоза
наложенные  ему  два  десятка швов -  и  все  остальное, не самое  приятное.
Видавший   многие   виды   Федор  Кузьмич  что-то  бормотал   сквозь   зубы,
ассистировавшая Доня только охала.
     - Вот что, бабы, -  сказал  Федор Кузьмич,  сворачивая с  рук резину, -
может и будет парень дрова колоть, козу доить, но  это еще не скоро. А  пока
что имеем,  бабоньки, пациента с множественными переломами, рваными ранами и
повреждениями. На дыбу не поднимали, спасибо  Минойскому кодексу,  - значит,
могилу  он  не  раскапывал.   Сидеть  при   нем  несколько   дней   придется
круглосуточно. Я спать пошел, я больше года таких операций не делал. Все.
     Нинель убрала звук у телевизора, подошла к заштопанному парню и ласково
потыкала в единственную неразбитую щеку.
     -  Так тебе, падла вороватая,  и надо...  Но  так-то зачем? Так  ведь и
вовсе порешить можно. Ох, даже побить в России не умеют.
     - Как раз  умеют, - ответила Гликерия,  -  это  здесь, в  Киммерии,  не
умеют. Здесь редко бьют. У нас преступлений мало. И зачем он дедушкин-то кол
украл? Кол - семь пуд, а парнишка сам столько, поди, не весит.
     Пациент  попробовал  что-то  сказать, но  Нинель  властно  закрыла  ему
ладонью заштопанный рот.
     - Взя-ли!
     На простынях новопобитый Варфоломей перенесен был в пыльноватую спальню
и уложен  на кровать, на которой  две  с половиной  киммерийских декады  лет
отдал  Богу душу отец Гликерии, Касиян  Романыч, хвативший с похмелья стакан
нашатырного спирта. Кроме кровати, в комнате стояли высокие напольные часы с
маятником,  а  еще  было  много  пыли, которую  аккуратная  Доня за  полчаса
истребила метлой и влажной тряпкой.
     Есть Варфоломей не мог, дышал тоже с трудом. Шаркающей походкой посетил
недобровольного  гостя  и  обворованный  - не Конан-Варвар,  конечно,  а сам
камнерез Роман. Увидев многочисленные  синяки и  швы на  лице парня,  старец
позеленел  и спешно вышел.  Гликерия объяснила,  что дед  у  нее закоренелый
противленец непротивлению; насилия, пусть полученного по Минойскому кодексу,
никак одобрять не  станет. "Но козу он доить уже скоро сможет",  -  добавила
Гликерия; из дел, которые хочешь не хочешь нужно делать в доме, именно дойка
козы, кривой на один глаз, хромой на левую заднюю ногу Охромеишны, почему-то
была всем решительно не  по сердцу.  Да и вправду Охромеишна характером была
не  подарок,  кусать  любила  представителей   человеческого  рода  за  ухо,
явственно блея при этом: "Мммщууу!"
     Ночью  у  парня  был дикий жар.  Федор Кузьмич смерил ему  температуру,
градусник сразу встряхнул, никому ничего не сказавши. Однако  шесть пудов не
по-мальчишески мускулистого  тела  Варфоломея сдаваться  не  желали, к  утру
парень  весь лежал  в холодном поту, бредил  и норовил  сорвать повязки. Обе
руки его, сломанные выше запястий,  Федор Кузьмич зафиксировал в отщепленные
от кухонной скамьи лубки,  из антисептиков в доме Романа имелся только круто
заваренный  шалфей. Федор Кузьмич  уселся  за обеденный  стол, достал  пачку
рецептурных бланков допотопного вида, но с печатями "Доктор Феодоръ Кузьмичъ
Чулвинъ"  - и бисерным почерком заполнил десяток. В аптеку  велел собираться
Гликерии, идти-то было три дома по Скрытопереломному и Каменной-Точильной на
угол Аптечной и Фонарной, но, чтоб  лишних вопросов не  задавали, он посылал
туда  коренную  уроженку  Киммериона.  Та  отсутствовала полчаса,  пришла  с
полными руками  и  без  единого рецепта, чем старик  был  недоволен,  но  на
ворчание времени  не  имелось,  у парня снова  начинался жар, раны требовали
вторичной обработки. "Сквозь строй они его прогнали, что ли?.. Ироды..."
     Варфоломей во время вторичной  обработки орал так,  что  если б от  его
воплей  Конан-Варвар  проснулся  и встал из оскверненной могилы, никто бы не
удивился.  Кожи  на спине  у парня  в  общем-то не  было, не  говоря о коже,
расположенной по туловищу ниже - от той осталось одно воспоминание. Но Федор
Кузьмич, приговаривая - "А челюсть не поломали?  Ну и  радуйся... А яйца  не
оттоптали? Скажи спасибо... А ноги целы?.. Помолись святым заступникам..." -
знай себе поливал Варфоломеевы раны какой-то невероятно зловонной жидкостью,
- от такого запаха даже Охромеишна во дворе недовольно заблеяла.
     Назначенный подсобной  прислугой  парень  превратился  в  доме  в центр
внимания.   Однажды   дежурным   при  нем  добровольно  просидел   маявшийся
бессонницей старец Роман. "Знал бы, что тебе такое сотворят, я б заявил, что
кол-то  тебе в подарок отдал..." - Тогда б меня, дедушка, за люфу били..." -
"За  люфу-у-у?.." Под  утро  старец, от ярости  мотая головой,  пошел писать
жалобу  архонту и  приказал внучке сразу  же  ее отнести  по  адресу.  Через
несколько  часов  в  доме  раздался  телефонный  звонок,  секретарша,  кирия
Валентина, предупредила, что с  мастером Романом будет говорить лично архонт
Иаков Логофор. Резчик прошаркал к телефону и, не дав архонту произнести даже
вступительной    фразы,    обложил    его    тридцатиэтажным    загибом   на
старокиммерийском, использовав и "только что прошедшее, весьма совершенное и
окончательное"   наклонение    глагола,   и   "родительское-задушевное",   и
"дубильно-вяжущее",  благо  есть  в  базарном  наречии  и  такое,  когда  же
киммерийских слов старцу  не хватило, он перешел на богатейший запас русских
выражений,  используя  такие,  что  даже Тонька  прыснула в  кулак и  своему
маленькому сыну закрыла  ушки: научится, конечно,  но  лучше  попозже. Потом
старик слушал архонта, потом дополнил свое мнение, потом снова, потом опять.
"Вот хотя бы!" - рявкнул Роман напоследок и швырнул трубку.
     Не  прошло и двух часов, как к  подъезду со стороны Саксонской  прибыли
три "черных ворона" киммерийской сборки, из каждого дюжие молодцы Архонтовой
Гвардии выбросили по  паре давешних  блюстителей  порядка,  однако  уже  без
кирас, без  ментиков, а клешни киммерийских раков  были оторваны с отворотов
вместе с мясом.
     -  Осуждены  трибуналом,  выдаются  головой  сроком на  декаду  лично в
распоряжение его высокородия Романа Подселенцева! - гаркнул опрятный капитан
с тремя  рачьими  клешнями на  отворотах. Роман, тяжко опираясь на  костяную
трость, стоял на крыльце с непокрытой  головой, свой чин  обер-бергауптмана,
дававший право  на  "высокородие", он и  сам почти уже забыл.  Арестованных,
словно тюки, свалили к его ногам.
     - Жить в подполе будут, - хрипло  сказал камнерез. -  Первый год - и  в
ручных  кандалах, и  в  ножных.  Потом  оставим  ножные,  ручные  снимем  по
поведению. А  Яшке передайте, что в следующий раз я его самого  в  подпол на
цепь посажу! Пороты, кстати?
     - Никак нет, ваше высокородие...  не успели! Если позволите, мы сейчас,
прямо здесь... Или во дворике? - Не надо здесь. Во дворик их - и там по  сто
соленых, чтоб кожа сошла. Будут орать - добавить. Справятся твои?
     - Служу  Киммерии!  -  весело кликнул  капитан,  приказав  нести бывших
стражей на  экзекуцию:  за  злоупотребление  служебным положением  Минойский
кодекс карал нещадно, до смертной казни вплоть.
     -  Упреются! Шестерым сто соленых -  не комар гикнул! - подал с крыльца
по  соседству  сосед-лодочник,  у  которого  сегодня,  видимо, был выходной.
Капитан только что зубами на него не щелкнул  -  не любил лишних свидетелей.
Но Саксонская набережная - что деревня: все знают всех.
     -  А ты,  Коровин,  помалкивай! Опять на тебя  бобры жалобу  нагрызли -
веслом колышешь без плавности! Опять, небось, старухе Кармоди прицеливаешься
по хвосту заехать!  Ты  гляди,  а то живо тебя  с лицензии...  - капитан еще
поразорялся  немного,  потом  пошел  присматривать за  экзекуцией.  А  сосед
остался  молчать  на  своем крыльце. Его прошлое было  запятнано,  бобры его
невзлюбили сильно, но и он бобрам отвечал тем же.
     -  Я и помалкиваю, - произнес сосед тогда,  когда капитан уже наверняка
не  мог слышать ответа,  -  я  помолчу-помолчу,  да  и  перестану.  Как решу
перестать,  так  и  перестану.  -  Сосед  с   удовольствием  слушал   вопли,
разносившиеся с подселенцевского  двора до самой  Земли  Святого  Витта.  Не
каждый день увидишь, как полудюжину недавних блюстителей порядка впихивают в
ворота,  при  этом  быстро сдирая с них штаны для  грядущей порки. Не каждый
день! А дни  у  лодочника  проходили однообразно, и  об этом  еще  предстоит
поведать в должное время.
     Вой злоупотребителей растянулся надолго: шесть сотен соленых в один час
не влупишь.  Женщины с малышом  на коляске-каталке, покуда все это кончится,
удалились в сторону  Кроличьего  острова.  Еще одна женщина,  ставшая в доме
Подселенцева  кем-то  вроде  экономки  (не  покушаясь  ни  в  коей  мере  на
старшинство хозяйской внучки), подсчитывала на пальцах:
     -  Варфоломей  в проходную...  В подполе шестеро,  это ясно... Да я, да
хозяин, да  Федор  Кузьмич... Доня  да Тоня,  Павлик  с  ними...  Касьяновна
особливо...  Семеро  выданных,  подселенных  еще  пятеро, да  хозяев  двое -
четырнадцать, а комнат шестнадцать  всего  - где поместимся? Хотя  нет,  эти
шестеро в подполе и в кандалах, так что им особливые покои выделять пока  не
надо... Хозяин  об одному углу, как всегда, Федор Кузьмич об другому...  я с
Доней, да Тоня с Павликом, еще две в прихожей, ну, Варфоломейку  в катух при
кухне... Нет, есть  еще  пока место,  если  новых выданных  головой не скоро
завезут... Только  следить,  чтобы  поротых в  подвале как  надо  приковали,
прочно  да  уютно, отопление там центральное... Телефон? Не  дозволит хозяин
телефон убивцам ставить,  надо ж такое над  парнишкой учинить... Ну, кормить
их, ясное дело, нужно: собольи тушки на рынке давеча видала, империал  шесть
пудов, местные  брезгают,  а убивцев самое то что  надо соболятиной  кормить
помалу с клюквою, с куздряникою, с бокряникою моченою... На курбан-байрам...
Тьфу, на Ису-пророка им елку, поди, прикажут, а я б им не елку, я б им шкуру
с  задов  спустила, да  что  это  я, шкуру-то им с задов уж почитай  седьмую
спустили - пора их целебностями пользовать... Федор Кузьмич!
     Покуда  Тоня  с  Доней полторы  версты до  Кроличьего,  да  столько  же
обратно,  не  торопясь,  прогуляли,  все  злоупотребители  были благополучно
выпороты, в подпол  отнесены бесчувственно, целебными отварами обработаны  -
но  так, чтобы - как попросил хозяин дома - зажить-то зажило, да  никаких им
обезболиваний,  Варфоломейке они кости тоже не под наркозом  ломали.  Наутро
капитан из  районного отделения, что  на улице Сорока Одного Комиссара, угол
Кислотравленного, пришел с инспекцией, долго  шуршал и матерился  в погребе,
где вповалку лежали на дерюгах шестеро коррумпированных,  потом устало вылез
по    стремянке   и    присел    на    кухне    с    хозяйкой-Гликерьей,   с
домоправительницей-Нинкой да с лекарем Федором Кузьмичом по стопочке выпить,
потому как глава дома соснуть прилег.
     - Истинные бугаи! - одобрительно говорил капитан, натирая солью краешек
стопки, - его  по мясaм, по мясaм,  по фунту с половинки, извините, с каждой
сняли,  а  он в упрямстве  сугубствует! Говорит, чтоб тебе, Варух, в Едикуль
сесть! Это меня - в Едикуль? К  змееедам?.. Да я за такое от себя добавлю! Я
ему еще пять горячих, объясняю,  что я не сам в  капитаны себя произвел, а я
по  Дарвину в них произошел  - за выживание, значит, боролся, вот и выжил, а
он,  бугай, только  воровать умеет, да и  то  плохо,  а капитан  я в  полном
соответствии,  - захотел бы в архимагиры произойти, и в них  бы произошел!..
Зябко ты, Гликерья,  настойку щучишь! Небось,  клюкву из-под мамонтова  зуба
кладешь?
     - Бокрянику... - зарделась  Гликерья, - у Свилеватой Тропки знатная,  а
мне для жильцов с рынка все фунт-другой в подарок  да передадут. Бокряника -
ягода злая, докуда ее морозом не будланет, никак в перегонное класть нельзя.
Ну, я уж соблюдаю...
     - Знатно соблюдаешь!  -  крякнул  капитан,  масляно глянул  на Гликерью
(которой был моложе самое малое  лет на пятнадцать), и  надолго вышел вон из
нашего повествования.
     -  Все учтено  могучим  ураганом, - подытожил Федор Кузьмич,  печально,
хотя без сочувствия поглядывая на люк,  ведущий в подпол с шестью  выданными
головой рабами.  - Архимагир -  это, надо думать,  по-здешнему -  шеф-повар.
Кажется, здешние шеф-повара любят готовить отбивные.
     - Дедушка осудил! - строго отрезала Гликерья.
     - А я не возражаю.  Только лечить этих... дубоедов, что ли? - лечить их
все едино  мне... - Федор Кузьмич  вздохнул и  пошел  собирать мази. Тоня  и
младшая компаньонка  привезли с прогулки юного  Павлика. Гликерия Касьяновна
включила телевизор.
     - Хорошо, хоть не по пятому  разряду  осудили, - буркнул Федор Кузьмич,
берясь за скобу люка.  Гликерия заинтересовалась,  про  Святую Варвару нынче
было еще не скоро.
     - А  по пятому вовсе  бы  шкуру  сняли.  Пятый  разряд  государственных
преступлений - составление тайных обществ. После такого приговора, хозяюшка,
моя  помощь не  требуется. -  Лекарь  со  вздохом открыл люк, зажег свечу  и
удалился в подпол, из которого доносились воющие и хнычущие звуки вперемешку
с  российскими   и  киммерийскими  матюгами  в  "убедительном,   отнюдь   не
сослагательном"  наклонении  со всеми  бесконечными  оттенками  императивов,
какие  только в  силах  измыслить мозги бывших  стражей  закона, только  что
получивших  в  общей  сумме  шесть  сотен  соленых  плетей  и  на  ближайшие
двенадцать   лет  обреченных  славными  статьями  Минойского   кодекса  быть
домашними рабами далеко не самого доброго в Киммерионе камнереза.
     Год на дворе  стоял  разнообразный, -  точней, на разных  дворах стояли
разные  годы. А поскольку  с  набережной стороны  со  времен  государя Петра
Великого дом Романа Подселенцева был оборонен доской "Свободен  от постоя" -
то  и год в этом  доме тоже не стоял никакой.  Был  не год,  а время.  Время
Святой Варвары - для Гликерии. Время сына Павлика - для Тони. Время Нинели -
для Дони. Время юности - для Варфоломея. Время старости - для  Романа. Время
скорби - для шестерых выпоротых. Время ожидания будущего - для Павлика.
     А для  Федора  Кузьмича времени  не  было.  Его  время  давно  утекло в
северный океан вместе  с водами  сибирской реки Чулвин,  по которой он  взял
себе фамилию. Но одного Федор Кузьмич отрицать бы не стал:  хотя время нынче
и отсутствует, но делает оно это как-то очень необычно. Не так, как всегда и
раньше. А так,  как теперь  и  потом. Иносказательно, недостоверно и  весьма
сомнительно. Киммерийское время, никак иначе.



        5

     <i>Я думаю так, владыко, что мы все на один пир едем.</i>
     Николай Лесков. Соборяне

     Если выйти с крыльца дома Романа Подселенцева на Саксонскую набережную,
и пойти на  юг, вверх по  течению Рифея,  то можно время от времени касаться
пальцами парапета,  сложенного  из  точильного  камня, можно трогать  мягкие
веточки  вечнозеленой киммерийской  туи, которой набережная обсажена. Мостов
тут  нет, одни лишь переправы  устроены для тех,  кто хочет на Земле Святого
Витта помыться да  поклониться  важным  могилам.  Слева  останутся  переулки
Скрытопереломный,  Четыре  Ступеньки  и  Давешний,   а  в  конце  набережной
откроется  квартал  зелени,  огороженный прекрасной кованой  решеткой:  Роща
Марьи. Посреди рощи -  пруд, облицованный  все тем же точильным камнем, -  в
том пруду, говорят, лет тому назад сотни с две какая-то Марья, очень бедная,
от возвышенных  чувств  утопилась.  Насчет этой Марьи  в  Киммерионе собран,
издан  и  рекомендован для  изучения  в пятом  классе гимназии целый сборник
легенд.
     На берегу пруда -  городская достопримечательность: палеолитная  статуя
Венеры  Киммерийской.  Статуей  ее  считают только уроженцы  Киммериона,  на
сторонний взгляд  это  булыжник  булыжником,  слегка сужающийся  кверху, - в
полтора  человеческих  роста.  Саксонская Набережная за Рощей заворачивает к
востоку  и приобретает название Скоттской;  возле Венеры стоят  скамеечки  и
песочницы, досужие киммерийцы, отпустив деток играться, могут через  протоку
созерцать  на юге, на Кроличьем  острове, дивную шатровую  часовню Артемия и
Уара, где в полночь раздается удар колокола. Вот по  этой набережной, в этот
садик и водили женщины гулять самого младшего жильца подселенцевского дома -
некоренного киммерийца Павла.
     Киммерион - большой город: если сесть в трамвай,  заворачивающий кольцо
на  самом  севере города,  в  сотне сажен  от  Рифейской  стрелки на острове
Полночный  Перст, и ехать на юг, через Моржовый остров, через  Медвежий,  по
набережной Банной Земли и в центр, на Елисеево Поле, и дальше, дальше на юг,
тем путем, что уже  был описан в