предсказаниями - сказал  Веденей.
Они с Гаспаром  вчера вечером довели  Сивиллу до неотложки, да и  сами серой
надышались, настоем пустырника  друг друга отпаивали и  померанцевую корочку
нюхали. Гаспар достал записную книжку, сверился с записями и тоже кивнул.
     - Ниночка,  выдержим?  - спросил  Федор  Кузьмич у  Нинели. Та  закрыла
глаза,  обхватила  колени  и  что-то  тихо  запела  без  слов,  в  китайской
пентатонной  гамме.  Мелодия  повторилась  несколько  раз,  потом  пророчица
открыла глаза и посмотрела на старца.
     - Граф тебе по чину переподчинен, ты  его службы не увольнял. Вот пусть
и бережет  царевича.  Девять лет  всего...  Только  прыжкам в  воду  запрети
царевича учить. А остальному пусть учит, здоровья он кому хочешь одолжить от
своего может..
     - Так я и  думал. Снег там долго лежит, но это мы преодолеем, -  сказал
Федор Кузьмич, снимая  с глаза повязку: то ли судьбоносное решение было  уже
принято, то ли -  что вероятней -  просто надоело смотреть одним глазом. - А
что Мирон туда ходит, это как?
     - Мирон за Дед-Мороза вполне сойдет. Камердинер... сейчас лето, в замке
тепло, все нужное можно отсюда  доставлять,  да там и  так  все есть, а кашу
мальчик  есть приучен.  Ты реши, что  с художниками делать! Мальчик-то их  к
себе потребует!
     Федор Кузьмич побарабанил пальцами по столу.
     - Проблема... Точно, проблема. А как вообще до  Палинского  добираться,
кто-нибудь знает? Гаспар открыл записную книжку.
     - Селезень, - прочел  он непоспешно,  - двупроточная река. Вытекает  из
озера  Мyрло,  впадает в Рифей. А также вытекает из  Рифея, впадает в Мyрло.
Движение  старинное,  левостороннее.  На  берегу  Мyрла - сектантский  город
Триед,  населения по  последней  описи  одна  тысяча двести  пятьдесят  один
житель, из них одна тысяча сто три сказались почитателями тройной буквы "Е".
Евреев  двое.  Иных вероисповеданий  не  замечено. К тому же городу приписан
вовсе дикий человек по имени Дикий Оскар, кроме  того известный мужик Ильин,
тоже дикий, и еще камердинер его сиятельства графа Сувора Палинского, имя...
не записано. Единственным лодочником, никогда не потерпевшим ни одной аварии
при  плавании  по  Селезни  из Рифея  и обратно  считается Астерий  Миноевич
Коровин,  ныне  разжалованный  и  смещенный  со своего  места,  проживает по
адресу...
     - Это ж дед Астерий, сосед! - не выдержал Гендер. Все поглядели на него
с укоризной. Гаспара Шероша умные люди не перебивают. А те, кто перебивают -
не умные люди. Но Гаспар сам сообразил, что адрес соседа на Саксонской знают
и без его записей.
     -  А  к Палинскому...  того... ну, разбойники...  были  когда-нибудь? -
полюбопытствовал Федор Кузьмич. Гаспар перелистнул ползаписной книжки, но на
нужное место попал сразу.
     - Козьма Федотыч Веревкин. Лето от основания Киммериона... не записано,
точную дату потом проверю. Знаменит умением  выпивать заветный ковш  и в том
ковше  исчезать.  Изловлен графом  Сувором  Васильевичем  при попытке  кражи
столового  серебра и сброшен  прямо в озеро, где подобран бобрами  и передан
почти  полностью   всеми  частями   господину   Вергизову   для  дальнейшего
употребления,  буде таковое  возможно. Дальнейшая  судьба  неизвестна. Потай
Соломеевич Опня, разбойник. Изловлен... извините, бумага стерлась,  карандаш
плохой  попался. Сброшен... Передан...  Ну,  тут все  то  же самое. - Гаспар
закрыл  книжку.  Четыре  случая  за последние  почти двести лет. Все четверо
пойманы и сброшены. Результат... ну, летальный результат. Две версты лететь,
а потом обратно взбегать пока что кроме Палинского никто не умеет.
     -  Совершенно  ненужное умение, - ответил Федор Кузьмич, -  кстати, вы,
господин академик, упомянули кого-то мне неизвестного. Кто такой дикий мужик
Ильин?
     Гаспар почему-то смутился. За него ответил гипофет.
     - Дикий  мужик  Ильин,  по моим данным, единственный автохтонный житель
Киммерии, живет здесь  дольше, чем  киммерийцы. Является на берегу Рифея при
впадении ручья Уй  семью верстами выше Селезни и орет. По дальности ото всех
прочих  возможных  мест проживания теоретически числится жителем  Триеда. По
национальности, возможно, вогул.  Но внятных звуков не произносит. Последний
раз видан...
     -  Интересно... Скажите, Веденей Хладимирович, а почему я о нем никогда
не слышал?
     Веденей наконец-то  засмеялся, впервые с тех пор, как пришел к  нему на
Витковские  выселки академик, с тех  пор, как  говорить ему  пришлось больше
по-киммерийски, чем по-русски, а занятие это утомительное.
     - Вы о нем слышали, Федор Кузьмич. Выражение  "Нужен ты мне, как Ильин"
знаете? - Любимая ругань Гликерии Касьяновны. Но я не думал...
     - Вот именно. Это он и есть. Посмотрите в "Занимательной Киммерии".
     Смотреть в книгу в  присутствии автора  было  неловко, но пришлось. Там
значилось:
     "ИЛЬИН  - дикий  мужик. Эвфемизм.  Употребляется  вместо  ругательства.
Иногда плавает в корыте и гребет ложками".
     - А зачем он гребет ложками?
     Гаспар покраснел.
     -  Видите ли, Федор Кузьмич... Ильин  ведь никому, ну решительно никому
не  нужен. Ему это не  нравится, обратить внимание на себя хочется, ну... он
тогда садится в корыто и ложками загребает... Да не надо про него думать, он
безвредный, от него даже польза когда-то была, говорят...
     - От него еще много вреда будет. Но это потом! Потом! - сказала Нинель,
словно  бы  рассердившись,  -  Ехать  скоро,  Федор  Кузьмич. Нужно  просить
хозяина, чтобы через архонта нам соседа с лодкой на два  дня предоставил. По
этой Селезни кроме соседа никто не проплывет, а он... пониженный в должности
из-за того, что его бобры невзлюбили. Архонт на прямой конфликт с бобрами не
пойдет, словом... Словом,  в городе  скоро  архонта менять придется. Хотя на
этот раз еще сойдет...
     Гаспар спрятал записную книжку. Гипофет достал перчатки. Ясно было, что
они готовы уходить,  но Федор Кузьмич сделал какой-то жест, по которому всем
стало ясно: старик совещание оконченным еще не считает.
     -  Сегодняшнюю  беседу  слышали только  мы.  Направленных  микрофонов и
прочей  гадости в Киммерии  пока нет. Но я полагаю,  что факт  покушения  на
мальчика, попытки  его похищения... даже если судьи знать не знали, что речь
идет об... особом мальчике... Словом, в  Москве кто-то уже знает, что особый
мальчик - здесь. И попытки будут продолжаться.  Чего нам ждать? - вопрос был
обращен прямо к Нинели.
     - Похищений,  Федор  Кузьмич. Точнее,  всяких  покушений  на похищения.
Шантаж тоже будет, стрелять будут, танки-пушки поедут... и не приедут, и все
по  дури, по дури -  не выйдет ничего.  Была щука на  яйцах - будет щука под
яйцами, змея такая... Ох, не хочу я,  Федор Кузьмич, туда глядеть, глаза  бы
мои не глядели - такой мальчик хороший... Хоть бы пальцы были у него здешние
- все бы дольше в Москву  не забирали. А заберут, сам  себя заберет...  Царь
Киммерийский.
     Последние слова упали - словно булыжник с горы. Нинель замолчала, видом
своим являя  крайнее  истощение.  Федор  Кузьмич понял, что перегнул палку и
отнюдь не старческим голосом заорал:
     - Доня! Иди с нашатырем, полотенце  мокрое неси! Нине полежать надо, на
лоб ей мокрое холодное полотенце положи, на шею горячее, на сердце холодное,
на ноги  тоже  горячее,  да горчицей, горчицей его пропитай, чабрецу завари,
лимонника выжми, донника накапай, пустырника добавь!...
     Выполнить все это в одиночку было очевидным образом невозможно, но Доне
еще и не такое иной раз случалось  творить, за одними словами  она  умела  в
замочную  скважину  слышать  другие. Старец,  академик  и  гипофет  остались
втроем. И долго смотрели друг на друга.
     - Да, -  после тягостного размышления сказал  Федор Кузьмич.  - Это  мы
решили напрасно. Никакой  уверенности у нас в этом быть не может. Хуже того,
более чем  вероятна  уверенность в  обратном. Ничего  не  остается... Вы  не
возражаете?
     Старик  закатал  рукава  и  положил жилистые,  покрытые редкими  седыми
волосами руки  на  стол  перед собой -  расслабленно, безвольно.  Потом руки
обрели отдельную жизнь: правая взлетела, указательный палец как револьверное
дуло  указал на все  четыре угла потолка, на окно, на углы стола, потом - на
левый и правый глаз старца, после чего левая рука заслонила оба глаза. Федор
Кузьмич  протянул обе  руки  перед  собой и правой  изобразил  что-то  вроде
продления  пальцев  левой, он предлагал  - поскольку  боялся прослушивания -
перевести разговор на киммерийскую азбуку жестов, язык не менее  тайный, чем
минойская пиктография. Гаспар удивился, но рукава тоже закатал. Руки Веденея
как птицы из клетки выпорхнули из складок  плаща  и  изобразили  над  столом
что-то вроде танца маленьких лебедей: так гипофет выразил свой  восторг, что
еще и эта секретная знаковая система наконец-то пригодилась.
     Мизинец Федора Кузьмича поклевал по столу, как цыпленок, потом совершил
спиралеобразное движение очень высоко  вверх.  Гаспар с  сомнением  вывернул
ладони  и  потер их  тыльными сторонами.  Федор  Кузьмич  парировал  простым
указанием в сторону комнат  хозяина: хотя  путешествие  по двуснастной  реке
Селезни  для  лодочника Астерия и было  запретно, но Подселенцев  должен был
этот вопрос уладить.
     Руки Веденея вновь  запорхали. Он погладил воображаемую бороду (признал
наличие опасности),  затем щелкнул указательным  пальцем о  внутреннюю часть
сустава  большого,  словно  сбрасывая  пушинку  (ничего,  справимся).  Потом
приложил мизинцы  к ушам -  попросил  извинения,  высунул  язык  (указал  на
наличие еще одной,  более серьезной  опасности), потом изобразил нечто вроде
завинчиваемого шурупа, ткнул левым указательным между указательным и средним
на правой руке, что в сочетании  с предыдущим знаком означало - "арбалет". А
поскольку потом Веденей погладил себя по лбу и по зубам, никаких сомнений не
осталось: при  впадении-выпадении  Селезни в/из Мyрло/Мyрла  имеется  стража
бобров, вооруженная арбалетами.
     Федор  Кузьмич   ответил  знаком,  понятным  во  всем  мире,  пошевелил
пальцами,  слово  пробовал  качество материи.  Да, конечно,  от бобров проще
всего  было  откупиться. Потом  он последовательно  отжал от ладони все пять
пальцев на левой руке,  держа  поднятым указательный  палец  левой  и шевеля
левым же мизинцем. Соответственно,  цена зависела  от  того, сколько  народу
будет  в  лодке,   не  считая   мальчика  (указательный  палец)  и  рулевого
(шевелящийся мизинец). Веденей сложил два мизинца  вместе,  а  потом чиркнул
себя  по горлу трижды: за Астерия  придется платить как  за  троих, иначе  -
хана. Федор  Кузьмич  подумал,  ткнул  пальцем  в  грудь  себя.  Собеседники
кивнули.  Вопросительно  показал на  Веденея,  тот  помотал  головой,  затем
пальцами нарисовал  в воздухе  треножник, а над  ним - клубы дыма. Он не мог
оторваться от  гипофетской работы. Гаспар согласно  кивнул,  положил  руки к
себе  на  плечи  накрест  и  поклонился, выражая  согласие  ехать, но  потом
переместил  на бицепсы, раздвинул на ширину чего-то вроде слоновой ноги -  и
резко откинул голову назад, выражая вопрос.
     Федор Кузьмич только губами сделал "О": никто Варфоломея и  не спросит,
поедет как миленький.  Но Гаспар обвел рукой вокруг шеи (рабский ошейник)  и
показал  в сторону хозяйской комнаты: как-никак  владельцем  раба Варфоломея
был старец Роман.  Веденей улыбнулся и покрутил пальцами у висков:  это  был
вовсе не знак того, что старец рехнулся, этим движением обозначались "пукли"
парика,  иначе говоря -  сам  граф  Палинский,  а  его  кто  ж в Киммерии не
уважает?  Граф  Палинский,  наследник  породистых столбовых  дворян,  владел
высокогорным замком, торчавшим из тумана, скрывающего Киммерию, столь давно,
что   казался  одним  из  основателей  города,   хотя  вообще-то  его  замок
располагался вне  объема  Киммерии,  он  находился над ней.  Но  даже Вечный
Странник Мирон Вергизов не считал зазорным  таскать в  замок  на собственном
горбу  ежегодные  подарки  киммерийцев.  Великий  Змей  позволял  Палинскому
прыгать  через свою спину в  озеро и  взбегать вверх по тропке  в две версты
длиной. А что к ношению парика  Палинский привержен, так  едва ли это  самый
большой грех на свете.
     Тут  у Федора  Кузьмича  заскребли на душе  дикие кошки.  На  его  долю
выпадала  одна  из  самых неприятных  ролей:  говорить  с  Антониной,  мамой
Павлика, о необходимости временно расстаться с сыном - во  имя  его блага  и
безопасности... Федор Кузьмич пережевывал возможные  для такого случая слова
и сплевывал, недораспробовав, так очевидна  была  их непригодность. Впрочем,
женщина  и  есть женщина, надо помнить.  Если  уж  Киммерия  перестала  быть
гарантированно  надежным  убежищем,  то  остается лишь  замок  графа  Сувора
Палинского. Дальше и надежней места просто нет.
     Весь  последующий  разговор  Федора  Кузьмича с  Гаспаром  и  отчасти с
Веденеем, помогавшим изображать  особенно сложные знаки  то  той стороне, то
другой, проходил на языке жестов, и его подробное описание заняло  бы многие
десятки страниц, поэтому разумным представляется поместить  ниже сокращенный
перевод на русский - насколько такой перевод вообще возможен.
     "Господин  академик, господин  гипофет! О  том, что Павлик -  наследник
российского престола, знаете только вы,-  прожестикулировал старец, а  гости
кивнули, - Графа Палинского я поставлю в известность сам. Но в горах - снег.
Значит, нужна одежда для мальчика. Скажите, высоко ли котировались на рынках
Руси киммерийские соболя в прошлые столетия?"
     "Весьма  и весьма, -  ответил Гаспар, - за десять шкурок  киммерийского
соболя, битого в глаз  дробиною,  конечно же,  давали те же деньги,  что  за
девять шкурок самого лучшего  из российских соболиных кряжей - Минусинского.
Кроме того, лишь в Киммерии изредка встречается снежно-белый соболь,  раньше
за год набиралось на шубу князю или княгине, теперь, конечно, того нет - это
ведь сотня шкурок, не  меньше. Пальто  можно  сшить  из пяти-шести дюжин, но
пальто - одежда  не киммерийская. А на экспорт Киммерия мехов  больше дюжины
дюжин лет не продает, охотничья  гильдия у нас не из  богатых. Впрочем,  вам
про  соболя  все подробно мясничиха-соболятница может  рассказать, ведь  все
запасы  соболиного  мяса  выкупает ваш дом для  хозяйственных нужд,  собакам
приходится  есть росомашину, горностаину и прочие несъедобные мяса.  Годовое
производство горностая в Киммерии большое, хотя мех этот  - чистая показуха.
Он даже нафталина не переносит, его хранят, представьте, непременно в мешках
синего цвета..."
     "Спасибо,  коллега, спасибо - отмахнулся Федор Кузьмич - а  что, шкурки
белого соболя могут найтись в продаже?"
     Академик пожал плечами.
     "На них спроса  нет  уже  давно,  промысел почти  не  ведется. Если вас
интересуют шкурки белого соболя - обращайтесь в контору "Ергак  Тимофеевич и
его  достойные потомки" на  Елисеевом  Поле,  они  спокон веков покупают все
белые меха".
     - Ергак? - вслух удивился Федор Кузьмич. - Это же шуба мехом наружу!
     "Это старинная киммерийская скорнячья фамилия, - ответил Гаспар жестами
-  Ферапонт Ергак участвовал в усмирении змееедов в  одна  тысяча  четыреста
семьдесят седьмом  году. Предложил уморить сектантов голодом, переистребивши
их  единственную  пищу  -  змей,  а за  исполнение  того  просил  у  архонта
привилегию на  торговлю белым  металлом,  наверное,  серебром. Змей Ферапонт
Ергак поистреблял много, но не всех, и  сектанты  тоже  вывелись не все, так
что и привилегии получил Ергак более скромные: торговать белым хлебом, белым
мясом и белым мехом. Хлеб  в Киммерии, сами  знаете, ячменный, а  мясо белым
бывает  только  у вареной  курицы  - много  не  заработаешь.  На белое  мясо
рифейских раков  привилегия  уже принадлежала Северьяну Бессобакину, прямому
предку нынешнего архонта... это,  впрочем, неважно.  Однако  на  альбиносных
мехах потомки Ферапонта живут неплохо. Кстати, они же ведут  торговлю белыми
животными, белую кошку, если надо, так только у них..."
     "Нет, кошку пока не надо, спасибо. Едва ли понадобится белый слон. Ни к
чему в нынешнем положении также белый дракон..." - чтобы изобразить дракона,
старцу  пришлось выйти  из-за  стола,  встать на  одну ногу,  вскинуть руки,
скрючить пальцы, а потом изобразить ими падающий снег - символ белого цвета.
Идея  с покупкой для Антонины царской  белой шубы  нравилась ему все больше,
хотя никак не мог придумать  старец того, как объяснить матери царевича, что
Палинский в  свой  замок женщин не допускал никогда и наверняка не допустит.
Если  все  пройдет как  надо,  жить  царевич  будет  в  башне  в спартанских
условиях, а для встреч  с матерью спускаться  в Триед, скажем, раз в неделю.
Да и то опасно.
     Вошла  Нинель, за ней - Антонина. Обе напоминали львиц, только первая -
пострадавшую в схватке  и  потому притихшую на время, вторая - полную свежих
сил, разъяренную.  Разговор у  них,  похоже, не получился. Антонина с самого
первого  дня  знала,  что  в  Киммерионе  вместе  с  сыном  она  лишь  время
пережидает. Потому  что в Москве - опасно. Но про то, что и в Киммерии может
стать опасно, ей  за все годы  никто слова  не  сказал! Эдак  она и сама  бы
могла!.. На столько лет от любимого мужчины!.. Она же мать наследника, почти
царица, или нет?.. Или просто  Тонька  из Ростова Великого, тьфу, никто? Она
мать наследника или не мать? Не мать? Не мать? Не мать?..
     - То есть  как это...  То есть как это...  Это как это?.. Это  здесь-то
ненадежно? Тогда где надежно? Я спрашиваю - это как это?
     - Что - как, Тоня? Мы шесть лет уже скоро торчим на островах, никуда ни
разу не ездили. Мальчику нужно где-то бывать, мир смотреть. Киммерия - вовсе
не  один город. Да  ты что, в  конце концов, думаешь,  что я за  него меньше
твоего  боюсь?  Ты  -  мать,  не  спорю, но я-то... - Федор  Кузьмич страшно
закашлялся,  сел к  столу, потом  с  трудом  произнес: - Я-то  все-таки тоже
ему... не чужой.
     Тоня бросила взгляд  на  Нинель:  та, видимо,  что-то сказала не совсем
совпадающее со словами  старца,  и Антонина не знала, кому из святых верить.
Гаспар, оказавшись свидетелем не  предназначенной для него  сцены, смотрел в
окно.  Веденей   смотрел  только   на   пророчицу,   не   в  силах  сдержать
профессиональный интерес.  Нинель находилась  в сильнейшем трансе, и едва ли
видела присутствующих, хотя переводила взгляд с одного лица  на другое, даже
Антонина притихла  вдруг,  услышав  то самое бормотание, с которым шесть лет
назад увела ее  пророчица с подмосковной пьянки, свидетелем чего  был только
безымянный ручной лось:
     - Павел Павлович, Алексей Павлович - зови, зови, беда от мальчика ушла,
что батюшка тебе назвать не дал, большой человек  будет батюшка, главный тут
человек из ваших... Ну ладно, Иса-пророк великий пророк, кто в это не верит,
того в  мечеть пускать не надо,  а ты ведь и не  увидишь, как Павлик  мечеть
родному городу подарит, добрый  Павлик, добрый, добрый,  ему имя будет Павел
Добрый, потому что  подарки любит  делать,  а дальше больше. Обязательно ему
идти за Уральские горы, я ж говорила, три с половиной сажени целых уйти надо
за  них - и  безопасно будет, нельзя ему девять лет перед  Уральскими горами
быть, можно за горами...
     - Она описывает  ломберный зал Палинского, - шепнул Шерош, - там стол в
двух частях света стоит. - Но Нинель, не слушая его, продолжала:
     - В конце  мая по  здешнему  как  раз  девятое сентября.  Ты  не  бойся
документов, они как заяц линять умеют, чтоб на снегу не видать было. Именины
у него будут на десятое июня, да ладно, Василиса вон все сорок дней в году с
гостинцами приезжает  - на трамвай сядет  у караван-сарая, до Елисеева  поля
доедет,  а тут пешком недалеко.  Беречь надо парня! Белый цвет парню  нужен,
белый цвет! И  тебе нужен белый. Иначе не  сбережешь. Иначе с воздуха видать
кому не надо видать. Пусть картинки с собой возьмет туда, под белы облака, и
художники  с  тобой катаются  пусть,  -  граф тогда исключение сделает, если
женщины обе православные и приходить будут за руки. Ты Верку-то держи правой
рукой за левую, не  то она рисовать не сможет... А картины  ее денег, денег,
больших денег  стоят, пока ничего не  стоят, а потом ужасть дорогие  станут,
они с мужиком успевать рисовать не будут...
     Антонина  явно  успокоилась:  давно  она   не   слыхала  этого  тихого,
гипнотического бормотания  Нинели, в прежние годы заставлявшего ее совершать
самые   противоестественные   на   первый  взгляд   поступки,  оказывавшиеся
спасительными  при  взгляде  втором.   Пройдя   пешком  от   Подмосковья  до
Киммериона, она лишь  поначалу восприняла краткое  лодочное  путешествие  по
Рифею и Селезни на юг - как трагедию. Никто Павлика не забирает... Никто  не
забирает... Все будет хорошо... Будет  хорошо...Непременно  Верку за  правую
руку... За правую руку...
     - Гаспар  Пактониевич, -  послышался голос  Дони из коридора, -  Вас  к
телефону   просят.   Сказывают,   неотложной   важности   дело.   Сказывают,
неприятности вас ждут, если...
     - Сейчас, - сказал Гаспар, -  Я к  телефону подойду.  Неприятностей  не
будет.  Это моя жена  на стол накрывает. Сейчас. Федор  Кузьмич, вы  сможете
подтвердить,   что  я   участвую  в   неотложном  консилиуме?..  -   Получив
утвердительный кивок,  Гаспар печально удалился в гостиную, где намертво был
привинчен старинный телефонный аппарат.
     Веденей  тоже встал. Иной раз и за год  стояния на рабочем месте ему не
удавалось  выловить в воплях  сивилл  столько точно предсказанного будущего.
Его успокаивала мысль  - не догадка, а точное,  потомственное  знание  семьи
гипофетов в тридцать  шестом  колене -  о  том, что  сивиллоподобные женщины
мыслей  читать  не  умеют,  и наоборот. Впрочем, ничего  худого он сейчас не
думал, кроме того, что из-за  несвоевременного появления за обеденным столом
Гаспара Шероша, глядишь, погибнет  если  не человечество, то Киммерия.  Один
знающий человек  на всю Киммерию, так и над тем  начальство. Веденей никогда
жену  Гаспара  не видел,  но  знал,  что вот уже  лет  тридцать  она  грозит
академику  разводом,  если  он к обеду начнет опаздывать.  Киммерия - страна
небольшая, все  знают  всех, и все знают про всех  - все. Или многое, притом
чуть  ли не  все  - лишнее. Веденей между  тем  не  хотел,  чтобы  пророчица
разговаривала  в отсутствие академика. Гипофет и академик  слышали и  видели
как бы два разных уровня слов, из понимания которых в  совокупности только и
можно было что-то выловить вразумительное. Слишком уж оторвалась Киммерия от
остального мира. Скоро придется идти во Внешнюю Русь, понять ее, вернуться и
привести умы  соотечественников в равновесие с Вселенной, - глядишь, обретет
Киммерия  еще сорок  восемь лет покоя. Ну, не  покоя,  так  хоть  ясности  в
мозгах.   Прошлый   "пониматель"  вернулся  под   Новый  сорок  девятый  год
истекающего столетия, - так что до того дня, когда архонт призовет Веденея и
скажет: "Иди и пойми!" - есть какое-то время все-таки.
     Веденей  дождался  смущенного  академика,  вместе  с  ним   откланялся.
Академику  переулками до его  казенной квартиры  на  Петрове Доме было минут
двадцать, гипофету на дорогу поперек города, если пешком, то не меньше часа.
А  если лодку нанимать, то с учетом всех извилин и  необходимого путешествия
вокруг огромного острова Елисеево Поле - вдвое дольше, притом еще  и дорого.
Гипофет выбрал пеший путь,  но сперва-таки проводил  торопящегося академика,
пользуясь     возможностью    переброситься    несколькими    фразами     на
старокиммерийском.
     -    Новый-княжич-благополучие-девять-лет?   -    Веденей   использовал
сложносоставное слово в благонадеющемся падеже.
     - Второго января. Двадцать первого октября. - Гаспар ответил по-русски,
и Веденей его не сразу понял.  Потом сообразил, что Гаспар всего лишь назвал
немногочисленные дни, когда церковь  празднует Святых  Гаспаров. В  обратном
переводе на киммерийский  получалось:  "Чтоб я так жил!" Веденей усмехнулся.
Виртуоз  академик, да  и  только! Правильней,  конечно, было бы  перечислить
сорок  дней, когда празднуется имя Павла, но... коротка дорога от Саксонской
до Академии.
     Тем  временем старец  Федор Кузьмич  просил об  аудиенции старца Романа
Миныча, и аудиенция была  ему  дана. Патриархи долго  совещались, давно уж и
стемнело, когда все детали были  обговорены и последние неудобства утрясены;
лишь после  этого, в седьмом часу  вечера, выполз Роман  в гостиную  и  снял
трубку телефона. Номеров он  набирать на  любил, накрутил ноль  - коммутатор
канцелярии архонта - и потребовал в трубку:
     - Марусь, позови мне, кто там  нынче главный лодочник. Яшку не зови, он
глупостей наговорит.  Приказывать я сам буду.  Я, говорю,  приказывать буду!
Сам! Вот так-то. Не стрелочник, а лодочник. Главный. Не твое дело зачем. Да,
сию минуту, Не бойся, будет как миленький. А где - это ты знать должна. Вот.
Ищи. Я жду.
     Камнерез  надолго  замолчал,  грустно уставясь на каминную  полку,  где
среди  прочих  мелочей,  вырезанных  им  в  молодые  годы,  лежала  длинная,
обкуренная трубка из рифейского  родонита. Он уже четверть века не курил, но
вид трубки вызывал смутное желание... все-таки, может быть...  да нет, из-за
такого пустяка в могилу на Сверхновом? Рано,  рано. Вон, оказывается,  какой
он теперь нужный человек,  как  пригодились его связи и  знакомства.  И ведь
полдекады  целых  под  одной  крышей  прожили,  а  поди ж  ты  - даже  и  не
догадывался, что малыш -  наследник престола! Впрочем,  было же пророчество,
что единожды будет  царь на Москве взят Саксонский! Кто бы подумал, что царя
в честь набережной назовут!..
     В трубке зашуршало, забасило, загукало. Подселенцев поднял очи  горe  и
вновь заговорил, собеседника совершенно не слушая.
     - С утра, значит, Коровин должен подать  прямо к дому. Поедет по городу
и из города, на  Селезень и на  озеро,  потом назад.  Оформишь на весь день.
Оплата через архонта, по срочной ставке. А я не спрашиваю, какая там ставка,
я тебя вообще не спрашиваю. А и не хочу знать. То есть как Матвей? Ты ж умер
в пятьдесят восьмом! Нажрался лиловых рыжиков, отравился и умер, не выходили
тебя, я сам к тебе на поминки приходил, как сейчас тебя в гробу вижу! Нет, и
сейчас тоже в гробу. Тебя,  тебя. Ах, внук...  Ну, тем  более! Тем  более  в
гробу! Слушай, я тебя самого сейчас на весла усажу! Одно весло? Почему одно?
Кормовое?  Кому на  корм, зачем? Ах,  рулевое! Тем более. Статую? Приходи да
смотри. Видел? Да как я тебе отдать могу ее, не моя же она! Был бы я моложе,
сделал  бы тебе копию.  Нет, если тебе  копия нужна - ты б с  этого начинал.
Только теперь? Да нет, и раньше мог  попросить, еще в пятьдесят восьмом, как
умер  - сразу б и попросил, я на поминках никогда не отказываю,  руки у меня
тогда  замечательные были... А, ну, Дидим пусть режет... А заплатит Яков, из
специальных денег. Я  ему покажу, как  не заплатит! Слушай, язык без костей,
трепаться хватит. А? Я тебе не семга на рынке! Не семга, говорю, семга любит
торговлю, а  я вот не  люблю. И попрошу! Как будет нужно, так и попрошу!  Он
мне сосед, сочтемся. Не обижу. Чай, свои люди, короче. Вот именно! Ну, давно
бы так...
     Старик устало положил трубку на рычаги.
     - Соловей дедушка,  ну чисто  соловей...  -  прошептала Гликерия Федору
Кузьмичу, - весь монолог старика она слушала как завороженная.
     - Что ты, милая, - ответил  старец, -  соловьев много на свете, хотя  и
дорогие  они птицы,  правда, и  поют красиво. А дедушка твой  мог бы великим
политиком стать.  Хорошо,  что  не  стал! Каких прекрасных  вещей  за  жизнь
понаделал!  -  Старец  показал  на  полку   над  камином.  Взгляды   старцев
пересеклись.
     - А  что, кум,  -  сказал Подселенцев,  неожиданно  обращаясь  к Федору
Кузьмичу по-киммерийски, по-семейному, - Пока там вещи уложат да все длинные
дела закончат,  не разложить ли нам  "Рачий холуй" в четыре  руки, такой наш
краткий пасьянс, в одиночку два дня занимает, а вдвоем сколько же, а?
     От подобных предложений отказываться не следовало никогда, слишком мало
радостей было у камнереза в его затянувшейся  жизни. Про пасьянс  с подобным
названием  Федор  Кузьмич  слышал впервые,  но вспомнил,  что  Рачьим Холуем
называется  отмель  в  низовьях  Рифея,  где  тот, разделяясь на два рукава,
впадает в Кару; на отмели  круглый год живут рифейские раки, чью клешню тоже
можно  изобразить картами на  столе,  словом, никаких  больших сложностей от
пасьянса  приглашенный не предвидел. Старцы  отдали распоряжения  на вечер и
ночь, потому что лодку Астерий должен подать к шести утра, когда мальчик еще
спать будет, и удалились к Роману раскладывать неслыханный пасьянс в  четыре
руки.  Нинель была занята оцепеневшей  от  свалившихся  новостей Тоней  и ее
мирно заснувшим после  прогулки сыном, так что все сборы свалились на Доню и
Варфоломея. Гендер,  покормив рабов  и приняв у них пять баночек  на анализ,
присоединился к сборам.
     В  половине  первого,  когда  Архонтов  Шмель  давно  уже  возвестил  о
наступлении  нового дня, Федор Кузьмич вышел от  хозяина: "первая  клешня" у
них  сошлась,  по  этому случаю  Роман затребовал графинчик  бокряниковой  и
что-нибудь легкое на закуску. Пришлось будить Гликерию: шкафчик с настойками
она блюла замком особой невскрываемости, хотя любителей прикладываться ночью
к горлышку в доме не водилось. К часу ночи в доме -  кроме Павлика - не спал
ни  один  человек.  Федор Кузьмич,  прежде  чем  уйти  раскладывать  "вторую
клешню", строго сказал Гендеру:
     -  Завтра, Пол  Антиохович,  к  десяти  утра  идите  в  контору  "Ергак
Тимофеевич". Пусть  подберут шубы из белого соболя. Мальчику, Тоне,  словом,
пусть  отдадут, сколько есть - мы решим, кому.  В горах снег ведь. Вы им  не
объясняйте, но шубы нам нужны, шубы... Защитного цвета шубы должны быть. Ну,
вы понимаете.
     Гендер  понимал, он еще не такое понимал. Он боялся, что в самом скором
времени дому  на Саксонской  понадобится еще много чего защитного, что белые
собольи шубы - только  начало. Прикинул в  руке на  вес  родонитовую  трубку
работы мастера Подселенцева и  положил ее  назад  на полку. Вес  его  вполне
удовлетворил: в случае  чего  этими пятью  фунтами... Да в нужное  место под
правильным углом... Не таким еще оборонялись. И вот - до сих пор - сходило с
рук. На всякий случай Пол Гендер, саксонский наймит, перекрестился  офенским
крестом, как крестились все киммерийцы, если предчувствовали худое.



        18

     <i>Бобра б я, пожалуй, съел.</i>
     Анджей Сапковский. Кровь эльфов

     Город,  стоящий на сорока  островах, обречен зависеть  от своих мостов:
каменных, деревянных, цепных, понтонных, проезжих, пешеходных, трамвайных, -
последних особенно, ибо, хотя линия  трамвайная  в Киммерионе всего одна, но
длиной она в тридцать пять  верст, и без  нее  с Рифейской стрелки на  Лисий
Хвост добираться будешь не два с половиной часа, а как бы не два с половиной
дня. В семи местах вползает трамвай на мост и сползает  с него, пять  мостов
из семи сложены прочно, очень давно, еще в княжьи века, из блоков рифейского
гранита,  привезенного с верховий  великой реки. Еще  у двух  мостов  судьба
особая.
     Чтобы перебраться  с главного острова Киммериона, с Елисеева  Поля,  на
другой  остров,  тоже  довольно-таки  значительный  -  Куний,  нужно  как-то
миновать втиснувшийся между  ними островок, с незапамятных  времен именуемый
Серые Волоки. Трамвай первым вагоном въезжая на этот остров, третьим вагоном
находится  еще на  Елисеевом поле,  а когда  последний  вагон съедет с этого
моста,  то первый уже  оказывается посредине горба  следующего моста, совсем
немного не  дотягивая до Куньего берега, до места, знаменитого своим древним
названием - Срамная  набережная. Два моста  на Волоки  - северный и южный  -
никто  в  Киммерионе не  зовет иначе, нежели  Сволочь  Елисейская и  Сволочь
Кунья.  Кроме  пешеходной  дорожки и собственно трамвайных путей  остров  не
вмещает на себе почти ничего. Мосты,  наведенные  высокими горбами, занимают
гораздо больше места, чем надо бы, и знающий человек старается  ближе к ночи
на этих горбах не оказываться.
     "Мост" по-старокиммерийски звучит красиво: "колоша". И так сложилось  в
городе, что  немногочисленные  городские  сомжи  (иначе говоря, те,  кто  "С
Определенным  Местом  Жительства") предпочитают  ночевать именно  под  этими
мостами,  оттого  в городе  их зовут "колошарями", или же Сволочью Серой. За
второе название, считающееся ругательством, можно по первому разу отделаться
штрафом  в полмебия, но на второй  раз штраф будет ушестерен, а  по третьему
разу  можно  залететь  и  под  конфискацию имущества  в пользу  оскорбленной
гильдии. Ибо бездомных колошарей объединяет гильдия, называемая колошарской:
добровольно  отказавшись  от  права  голоса в архонтсовете,  колошари тем не
менее сохранили за собой все прочие права "гильдии бедной".
     В    полночь   ударяет   на   Кроличьем    острове   колокол,   трамваи
останавливаются,  дежурные магазины  закрываются, и ни один  добропорядочный
киммериец носа наружу  не  кажет: трудолюбивый  Киммерион  ночной  жизнью не
живет, разве что свадьба у кого либо медицинская потребность, что в принципе
одно  и  то же.  Ни-ни, комендантского часа в городе нет  и  быть не  может,
однако  по ночным  улицам ездит не  больше двух десятков  машин,  столько же
пароконных извозчиков,  еще той же гильдии два десятка велорикш  -  а  кроме
перечисленных только "воронки" ночной стражи. К  двум  часам ночи исчезают и
они, по  зимнему  времени даже Гаспар Шерош не пойдет  бродить дальше сквера
между своим  домом и  Академией. В  это  время  в  городе оживает лишь  одна
гильдия,  спящая днем  -  колошари  с  Серых  Волоков,  киммерийская  "серая
сволочь".
     Напрасно Пол Гендер полагал,  что  гильдия  наймитов в совете гильдий -
распоследняя: он не учел те немногочисленные гильдии, которые от  членства в
совете  отказались  давно  и  прочно. Таковы  могильщики, судебные очевидцы,
щетинщики, шелушильщики,  замазочники,  старьевщики,  журналисты  "Вечернего
Киммериона" и колошари. Стороннему  слуху такой список кажется  странным, но
тот,  кто чинит сломанное по ветхости, скупает  изношенное, шпарит  кипятком
свиную шкуру, а потом снимает шерсть, кто имеет дело со всем, что изначально
плохо  сделано или  потрепано  и  больше не  годится в дело -  в рукастом  и
мастерущем  Киммерионе  последний  человек.  Ну,  конечно  речь  идет  не  о
мостильщиках,  не о точильщиках,  не  о чеботарях и  не об  уксусниках, не о
букинистах  и не  об  антиквариях, -  все  перечисленные  просто входят, как
подгильдии, кто - к строителям, кто - к дорожникам, кто куда.
     Колошари,  немногочисленные   киммерийские   тунеядцы,   стоят   совсем
особняком. Ушел  от жены  и переночевать негде?  Иди  под мост к  колошарям,
всегда  поймут,  дадут  выпить и  рукавом тулупа  -  занюхать.  С вечера  не
запасся, а хочется продолжить? Иди к колошарям, у них  всегда бутылка-другая
не самой худшей перегонки найдется. Душу отвести с  кем? Бери бутылку да иди
к колошарям, они сочувствовать умеют как никто другой. С другой стороны, что
делать бобру,  золовку  которого  обмычал  похабными  мыками  стеллеров  бык
Лаврентий,  переплывая пролив между  Миноевой Землей  и Бобровым Дерговищем?
Берет такой бобер  за  щеку мебий  или два,  и  шлепает к колошарям. Дня  не
пройдет,  и  сам объявится Лаврентий  к Дерговищу, с преотменной вежливостью
извинится. Как того колошари киммерионские добиваются - их  секрет, и далеко
не единственный. Колошарей лучше уважать.  Даже почтенные вдовицы со Срамной
набережной  с  ними не  ссорятся  никогда, хотя  со всем  остальным  городом
ссорятся регулярно.  Что  с  них взять... вдовы!  Впрочем, у  них  тоже своя
гильдия. И,  как  ни  странно,  от представительства  в  архонтсовете  вдовы
никогда  не  отказывались.  Харита  Щуко,  владычица  гильдии,   хоть  зашла
объятностью за полтора киммерийских обхвата, одиннадцать раз в  киммерийскую
неделю  ездит на  Архонтову Софию  и  выражает  мнение. В  двенадцатый  день
нанимает  лодку и плывет  париться на Землю  Святого Витта. И многим  другим
знаменита Харита со Срамной набережной, что  на Куньем острове, слова худого
о  ее  толстоте  никто сказать  не  смеет. И  знаменитая в  банях  мозольная
операторша кирия Мавсима  никому говорить  такого слова  не посоветовала бы,
хотя она-то со  своими инструментами точно никого на свете не боится. И  это
при том, что одной лишь Мавсиме на весь город дано умение пожары унимать!..
     Интересно,  что  среди людей-колошарей  с  давнишних пор  почти  всегда
обретались бобер или два, облезлые, безродные либо же принадлежные к свински
захиревшему роду  Равид-и-Мутон.  Безучастные  к  делам  Срамной набережной,
робкие и флегматичные - в отличие от наглых сородичей с Обрата и Дерговища -
они спали целыми днями в дальних углах под  мостами на Волоках, и плевать им
было  на  трамвайный  грохот  и на малопонятную, чисто  киммерийскую  угрозу
колошарей: "В  сивиллы забодаю!" Одного-единственного наказания не опасалась
ни одна  киммерийская бобриха: в сивиллы  их  не определяли по неспособности
говорить гекзаметрами  (а переводить  язык жестов в  гекзаметры отказывались
гипофеты). Опустившиеся  равид-и-мутонши  могли не бояться здесь и  за  свои
шкуры, - бобровый мех был в Киммерии такое "табу", что лучше уж было содрать
кожу  с  кого-нибудь  из  стражников Лисьей  Норы. С  полдюжины  стражников,
сказывали, однажды хотели с кого-то из гипофетской  семьи шкуру содрать - ан
с  них  самих семь  бобровых  сняли!  Легенда о  том  событии  грела  сердца
мелкопреступного  киммерийского  элемента,  жившего  под  мостами  на  Серых
Волоках. Крупные же преступные элементы давно были в Римедиуме.
     Из  заведения   Хариты  Щуко,  добросердечной   вдовы,  бывало,  гостей
выкидывали и среди ночи - если те, к примеру, начинали драку самоварами  или
требовали, скажем, кочергу для битья по зеркалам, телеэкранам или же головам
добродетельных вдовушек-соседушек. Гость в этом случае мог остаться лежать в
бесчувственном виде  - тогда  его подбирал "воронок" городской  стражи;  мог
неудачливый  гость  попробовать  встать  и дойти  домой, рискуя все  тем  же
"воронком", а мог  и уползти  под  мост,  зная,  что  такой  вид  услуг, как
оказание первой  помощи  вплоть до  опохмеления  наутро, колошарями охотно и
даже в долг предоставляется; по этой причине среди отцов  города у колошарей
имелось  немало верных друзей.  В южном  "гараже"  моста Кунья Сволочь  было
оборудовано "теплое  депо". Вообще-то  Киммерион благодаря  подземному теплу
город  не холодный,  но  зимней  ночью  Реомюр  может  опуститься  до  минус
двадцати, а этого вполне достаточно, чтобы после драки самоварами  остыть до
той же  температуры и самому,  на  чем  земные  дела  человек  может считать
завершенными. Почти  добровольной обязанностью  колошарей  с давних пор было
то,  чтоб  ни с кем  на  Срамной  набережной такого не  приключилось. Хорошо
заушья  растереть, разжать  кочедыком зубы пьяному, положить на язык свежего
дерьма  прямо  из-под курицы  (никакое  иное  сильней  не воняет, кур  своих
содержать приходится), отследить, чтоб проблевался,  промыть ему  рожу, дать
поспать  в тепле да  опохмелиться  под  маринованный огурчик  нежностевского
засола, либо же  под соленый  гриб  триедского маринования -  еженощный труд
колошарей.  Но до  дому они не провожают никого и никогда.  Кто под мостом -
тот  под  их защитой.  Кто  не  под мостом - тот, значит,  против! И оттуда,
видать,  пошла древняя  киммерийская  пословица:  "Кто не под мостом  -  тот
против моста!" Иной  теории не сумел  отыскать Гаспар  Шерош,  а кроме  него
никто смысла  этих  слов  не доискивался.  И  это при  том,  что  почти  все
посетители вдов Хариты смысл этих  слов  хоть раз да постигли на собственной
шкуре.
     Но эта зима  выдалась на  диво теплая, и Рифей не встал вообще: горячие
ключи  на Земле Святого Витта и  на  Банном Острове лишь  добавляли тепла  к
водам,  нагретым источниками  Верховий. Пешком по льду нельзя  было погулять
даже за Мебиями, даже за Крилем Кракена, лишь у Рачьего Холуя лед был тверд,
раки на  отмели -  сонливы, а военно-караульная  молодежь в  миусских руинах
коротала полярную  ночь  за  бесконечным  картежом, переходя то с  зелья  на
зернь, то с зерни на зелье. Офени были тихо довольны: теплая зима предвещала
землепашцам  Верхнего Рифея  недород ячменя,  соответственно прирастала цена
приносимой офенями  пшеничной муке, -  однако запас молясин в Киммерионе, на
которые офени тратили свои мучные деньги, едва ли мог от этого иссякнуть. Да
и  вообще заметной роли, кроме как  на церковные праздники, хлеб  в Киммерии
никогда  не играл. Но, с  другой  стороны, нешто  есть  в  году  день, когда
церковь чего-нибудь не праздновала бы? А киммерионцы - даже колошари - почти
все  люди  глубоко верующие, исконно  православные. Три  раза  в неделю  под
северный  мост,  под Елисейскую Сволочь,  приходил  даже батюшка  из  церкви
Святого Ангела: совершить кой-какие требы,  а то просто с  мирянами побыть и
заглянуть  в  их  души.  Но просты  и чисты (как правило) киммерийские души.
Человечьи. В бобриные не заглянешь.
     Утро в Киммерионе,  городе  мастеровом, - раннее, а в седьмом часу утра
накануне весеннего равноденствия  уже почти светло. Лодок,  идущих протоками
между островами Зачинная Кемь и Елисеево Поле, немного, и ни одна не свернет
направо,  на юг, там в протоках сплошные бобриные плотины. Плывут эти  лодки
налево, огибая  Миноеву землю, а дальше - сообразно надобности: к Архонтовой
Софии,  к Зачинной  Кеми и  малому  Еремитному острову, либо же дальше нужно
оставить по левую  руку  острова Неближний,  по  правую -  Миноеву землю,  и
выходишь прямо  к  Земле Святого  Эльма, а  к  юго-востоку  от  нее, заметно
правее, в Рифей впадает (из него  же выпадает) двуснастная Селезень.  Именно
такой  путь, похоже,  собиралась  избрать тяжело  груженая лодка, подошедшая
темным и мокрым апрельским утром под мост Елисейская Сволочь.  Тут редко кто
задерживался,  -  рулевой  однако  же  пришвартовался   к  подобию  причала.
Освещения  не  было,  но  на корме самой лодки  болтался солидный и  дорогой
фонарь, образца "дракулий глаз".
     Рулевой,  высокий  и  сухой  мужик  в  прорезиненном  балахоне,  как  и
положено, с места  не двинулся. Вместо него из лодки вышел юный  богатырь  с
непокрытой головой, тихо свистнул сквозь зубы и сказал, что надо:
     - Выдь, кто хотца. Дела есть ба-альшая.
     Мост был Елисеев, северный, так что "дeла" тут была явно не об выпивке.
Значит, требовался "старшой", а он как раз хлебал тюрю  по-рифейски, горячий
квас с лучком, с крошеной кедровой галетой и влитым в последний миг стаканом
водки. От  такого блюда  человека не отрывают, ибо градусность его  падает с
каждым  мигом,  так  что вместо  старшого  к  гостям  выполз  меньшой -  что
удивительно, не человек,  а бобер.  При  робости бобров-колошарей  это  было
весьма  странно,  но  богатырь несказанно обрадовался. Голос и язык у бобров
собственный, человеку этот свист воспроизвести очень  трудно, но для общения
к услугам киммерийцев, независимо от расы, во все века имелся язык жестов.
     "Заработать хочешь?" - спросил богатырь
     Бобер недоверчиво потер передние ладошки: кто ж не хочет, но своя шкура
каждому дорога, бобру особенно.
     Богатырь  вынул   из-за   пояса  серебряный   мебий,  равный   золотому
московскому  полуимпериалу,  семь  с полтиной  целковых.  Деньги  для  бобра
хорошие,  но  старшой, кажется,  уже доел  свою  тюрю  и  спешил  к причалу.
Оказался старшой дикого вида мужиком,  и Варфоломей  сразу подумал: не Ильин
ли перед ним, однако вспомнил, что тот в городе не водится. Впрочем, ложка в
руке старшого от завтрака оставалась.  Он хлопнул ею  бобра  по макушке, тот
обиженно пискнул и пропал в темноте.
     -  Гр-р-рхм-мм? - спросил мужик. В переводе фраза  не  нуждалась, мужик
явно  интересовался: "Чего надо?" Варфоломею был нужен  не  мужик, а как раз
бобер, но в обход гильдии киммериец действовать не станет никогда.
     - Арендуй помощника мне  на день. Бобра. Пусть  просто  сидит  на  носу
лодки,  а  вечером  назад  приедет. Ничего больше. Это,  - Варфоломей  вынул
второй мебий - мосту, это, - показал он первый, - работнику.
     Мужик молчал.  То  ли сломали ему кайф  от тюри,  то ли  слишком  много
Варфоломей предлагал  за труд проезда  бобра,  то  ли - что тоже возможно  -
слишком мало. Нынче  на  мебий можно было прокормить десяток колошарей,  ну,
день,  не  больше: год  выдался дорогой.  Варфоломей  обернулся к спутникам.
Федор  Кузьмич,  восседавший рядом с  Антониной, согласно  кивнул.  Богатырь
достал третий, по совету Гаспара начищенный зубным порошком мебий.
     - Еще второй мосту, раз мостов два, - миролюбиво  сказал он,  и добавил
обычное на рынке: - Цена последняя.
     Колошарь оглядел неподвижные  фигуры в лодке: две женских, две мужских,
высокого лодочника, на  голове которого торчала остроконечная шапка гильдии,
спящего ребенка на  руках у женщины. Потом перевел взгляд  на богатыря,  еще
почему-то  поглядел  вверх.  Помедлил,  протянул  руку, общепонятным  жестом
неторопливо отогнул  сперва два пальца,  потом перевернул ладонь и  отдельно
отогнул мизинец.
     "Гони два, с бобром сам договаривайся, ему - один" - гласил жест.
     - А говорить не  хочешь, брезгаешь? -  по-рыночному забрюзжал  любивший
поторговаться Варфоломей.
     "Он  глухонемой", - просигналил снова возникший рядом со старшим бобер,
- "Он даже слепой, когда выгодно. Чего делать? Мне монету тоже вперед".
     Бобер был  большой, но старый, выцветшая шкура висела на нем складками,
одного переднего резца  не  хватало. Рулевой тихо засвистел. Перебивая  его,
засвистел  еще и один из мужчин, одновременно  освобождая место для бобра на
носу лодки. Мужчина свистел по-бобриному на октаву ниже лодочника,  долго  и
подробно поясняя что-то. Ошарашенный бобер плюхнулся  в воду и  поплыл, куда
указали. Старшой удовлетворенно спрятал две серебряных монеты за щеку - даже
не как бобер, а как бурундук  скорее  -  и дал отмашку: вали. Рулевой сделал
чуть  заметное   движение  веслом,  и  лодка   понеслась  на  север,  огибая
застроенную складами длинную и узкую оконечность острова Архонтова София.
     Раньше восьми утра в Селезень войти не получалось, очень уж замешкались
с погрузкой, да еще Гаспар в последнюю минуту убедительно  объяснил, что без
бобра плыть никак нельзя в свете мрачных отношений, сложившихся у Астерия  с
этой  расой: в  озере  несут  стражу  арбалетчики О'Брайены,  которые  могут
причинить множество неприятностей. Но  хорошо  свистеть умел только он  сам,
сам же  он  указал  и  место, где нужно искать  наемного бобра-ренегата: под
Сволочами.  Пока что  путешественникам везло, во всем, кроме погоды. Тяжелая
сырость налипала  даже на  рулевое весло,  а пассажиров  лишала минимального
комфорта. Выбора, впрочем, не было.
     Старый,  почти  седой  бобер,  нахохленно устроившийся на  носу  лодки,
замкнулся в себе,  и ничего  хорошего не ожидал. Высокий  и лысый  пассажир,
хорошо свистевший на родном языке бобра, посулил возвращение под родной мост
нынче же, но знал бобер цену  таким обещаниям. Лысый спросил, как его зовут,
бобер честно ответил: "Фи!"  и все прочие разговоры  счел лишними.  Никак не
прореагировал  он  и  на  то,  что лодка вышла  из города  и  устремилась  к
устью/истоку  Селезни.  Нынче  на  переправе  из  Левой  Нежности  в  Правую
вкалывала  лодочница  с редким  даже для Киммерии  именем Ананья Анановна, -
видать,  в  попытках  произнести  собственное  имя с детства ставшая  тяжкой
заикой.  Увидев  плывущую в запретную реку  лодку  Астерия, она  заорала  от
ужаса.
     Астерий низким, речным басом возгласил:
     - Пропусти миром, Ананья!
     -  Какая я  тебе  А...  а-на-на-на...  -  Собственное  имя  застряло  у
лодочницы  в  горле,  оно  злобно ткнула  веслом в  воду  и  мигом  упустила
управление; лодка закрутилась. Астерий ехидно, никому незаметно ухмыльнулся.
Понимая,  что человечьи советы  тут не помогут, Гаспар тихо  засвистел из-за
спины бобра.  Нежностевцы, которых в закрутившейся лодке было человек шесть,
все как один малость кумекали по-бобриному, и поняли, что сейчас произойдет.
Однако  Астерий пижонски  крутанул  лодку сперва в одном фарватере, потом  в
другом,  выровнялся  и  победоносно вошел  в  Селезень по  правильной  левой
стороне. Ананьину лодку, к счастью, просто снесло  в Рифей, пассажиры что-то
кричали  вслед, и скорей восторженное, чем возмущенное.  Проснувшийся Павлик
тут  же потребовал  подарить  дяде с веслом дорогую шубу, но тот  отказался.
Прочие  в  лодке Астерия тоже  его искусство оценили, но по другой  причине,
педагогической: вся сцена прошла без единого ругательства.
     -  Слабo, матушка, слабo тебе на моем-то законном месте  -  пробормотал
Астерий. Бобер  глянул на него подозрительно, что-то понял, но  встревать не
стал.  Захиревшие бобриные роды всегда были рады досадить  и Мак-Грегорам, и
Кармоди, и даже не особенно процветавшим озерным О'Брайенам. А этот, наемный
к тому же, не без оснований ожидал чаевых.
     Федор Кузьмич тем временем давал наставления Павлику, преимущественно в
том предмете, как важно уважать родственников, даже дальних:
     - Вот,  помню, я молодой  был, и вдруг  получаю письмо: пишет мне дочка
троюродного  деда, что неладно что-то  совсем в  королевстве  Датском, хочет
назад, в Россию. А я, грех такой, все занят был, ответить все собирался  - и
не успел, померла тетка Катерина... А ведь своя кровь, родная!  Ты, Павлуша,
следи, чтоб никогда с тобой такой конфузии не случалось...
     "Павлушей" мальчик разрешал называть себя лишь Федору Кузьмичу.
     - Отец  - это отец,  дед -  дед,  дальше  прадед  и  прапрадед.  А отец
прапрадеда -  это  по-нашему,  по-русски - пращур. Это, помни,  самый важный
тебе, самый близкий родственник... из мужчин. Ну, правда, кроме родного отца
у нас,  у православных,  есть еще  крестный  отец,  а кроме  родной матери -
крестная мать. Ты, Павлуша, помнишь, как зовут твою крестную матушку?
     -  Тетя  Вася! -  звонко,  на  всю  Селезень, крикнул  малыш,  которого
лодочная прогулка еще не утомила, а потому сильно увлекала.
     - Не Вася, а Василиса. Тетя Василиса. А крестного батюшку...
     Варфоломей прятал руки  в рукава, не потому, что  мерз, а  потому,  что
никому  пока  не хотел демонстрировать маленький, зловещий  "Кумай  Второй",
тридцать  две  пули  в магазине,  тридцать  третья в  стволе.  Гаспар держал
раскрытой  записную книжку и время  от  времени невероятно  быстро записывал
что-то бисерным почерком. Нинель покачивалась из стороны в сторону и шептала
-  одними  губами.  Федор  Кузьмич вовсю болтал  с  мальчиком. Астерий зорко
следил за  течением, держась довольно близко к левому  берегу. Лишь бобер по
имени  Фи из  захудалого рода Равид-и-Мутон испытывал  тревогу, он-то видел,
сколько обалделых  морд соплеменников, а больше соплеменниц, высовывается из
воды и провожает их удивленными, опасно недобрыми взглядами.
     Давно перевалило за полдень, больше  двадцати верст лодка поднималась к
озеру,   подгоняемая  противоестественным   течением.  Когда   горы   совсем
придвинулись, а гладь озера раскинулась в  сотне саженей  по курсу,  Астерий
резко притормозил.
     -  Женщины с мальчиком - лечь  на  дно.  Тут  озерная стража. -  Следом
что-то просвистел бобру и тот недовольно встал во весь рост, на задние лапы,
-  первым  лодочник  подставлял под  арбалеты  их кровного родича.  С одного
взгляда фамилию не распознаешь,  а обычай  кровной  мести у  бобров никакому
архонту не отменить, нет у людей такой власти.
     Арбалетчики,  годами   дремавшие   на   входе-выходе  Мyрла,   все-таки
проснулись.  Их было только двое, арбалетам  у них тоже  полагалось  бы быть
поновей,  да и самим бы им не вредно уйти  на покой. Кармоди  и Мак-Грегоров
они  не любили, но туго помнили две  из своих  обязанностей:  в озеро нельзя
никому, потому что граф в него прыгать иногда изволит, зашибить может, и тем
более  никому  не  положено  пробираться  к хатке  подскальной узницы,  дуры
Европы. Стрелять, что ли, не стрелять, что ли? Не сговариваясь, бобры решили
стрелять, но - промазать.
     Одна  стрела в  воздухе все-таки  пропела  слишком близко от лодки,  на
излете  попавши  в  весло  Астерия. Тот  мельком  глянул:  не  человеческая,
наконечник деревянный, обгрызен бобриными зубами, и сделал знак, по которому
Варфоломей  встал во весь  рост и прицелился из "Кумая" в затылок  своему же
впередсмотрящему,  -   в   одно   мгновение   бобер-спутник  превратился   в
бобра-заложника, что дальнейшую стрельбу напрочь исключало, Астерий знал про
обычай кровной мести не хуже арбалетчиков.
     - И бобру шубу! Соболью...- восторженно заорал мальчик со дна лодки. Но
дедушка  Федор уговорил  повременить:  все-таки  одна шуба у  дяди бобра уже
есть, не так разве?
     Круглое  озеро  Мyрло  не  имело  в поперечнике  и двух  верст.  Следуя
правилам,  Астерий  плыл  вдоль  берега,  по  часовой  стрелке,  не  слишком
приближаясь к  отвесной скале,  под  которой,  в  довольно  глубоком  гроте,
доживала бесконечные свои дни старуха Европа. К счастью,  старуха  спала,  и
телефон на груди Гаспара молчал. Наконец, лодка достигла  настоящего причала
возле  будки с единственным  окном. Над причалом бледной позолотой светилась
надпись "ТРИЕД". Даже всеведущий киммерийский академик  прибыл в сектантский
город впервые.
     - А тут  правда змеи? - боязливо  прижимая  мальчика к  груди, спросила
Тоня академика.
     -  Правда, - ответил Гаспар,  перелистнув несколько страниц в  записной
книжке, - Вот: амфисбена уральская, фарей мурластый, ехидна рифейская, кенхр
киммерийский жирный... Только вы не бойтесь их, вы же огурцов не опасаетесь,
если в  теплицу  заходите.  Змей  тут берегут,  разводят, особенно этого  их
жирного -  кенхра. Вот, еще у них какой-то якул деликатесный есть, но  это я
уж и не знаю,  что такое, боюсь, его уже и съели подчистую. Так что если где
вы тут змей встретите, то только на рынке или на обеденном столе.
     На берег сошли все, кроме бобра и Астерия. Городком и немногочисленными
окрестными фермами,  без помощи воды, на  голом камне  выращивающими морскую
капусту, управлял  некий  Тарах  Осьмой, сын Онисифора и  Манефы, знаменитой
змееедицы, -  ересиарх, полновластный  хозяин более чем тысячи  человеческих
душ, съевший на  своем  веку  столько змей, сколько  обычный  человек  ни  в
страшном  сне, ни в серпентарии Московского  зоопарка не  увидит.  В ведении
Тараха  находился  и  гелиограф  - аппарат, без которого  общение  с  замком
Палинского, - а до  того  было несколько верст  по вертикальной прямой, - не
представлялось  осуществимым.  Гелиограф   был  виден  с  пристани:  большое
вогнутое  металлическое   зеркало  глядело  на  восточные  скалы   с   крыши
двухэтажного строения.
     Привыкший  к  прямым  и  простым  линиям архитектуры  Киммериона,  глаз
приезжего  несколько  терялся:  каждый  карниз  и  наличник  был  прихотливо
выделан, причем единственной темой орнаментов были два переплетенных змеиных
тела.  Тут  царил культ змей, в остальной Киммерии презираемый. Однако здесь
был тот самый монастырь со своим уставом, полезши в который приходилось оный
учитывать. Даже тройная  буква "Е"  над каждой дверью  свивалась из трех пар
змей. Дорога между домами тоже змеилась.
     Лодка,  покинутая пассажирами,  едва покачивалась на темной воде озера,
но  то там, то здесь  ту  же  воду  скоро  стали  тревожить  бугорки:  бобры
O'Брайены  были встревожены. Отношения между сектантами и метрополией всегда
были далеки  от  безмятежного  спокойствия.  А про то,  что  Астерий с почти
незапамятных для  не очень  долго,  в сравнении с человеком,  живущих бобров
изгнан  с  акватории "Селезень-Мyрло", все местное водное население знало от
младых  резцов. Покрутившись поблизости, старая бобриха с мехом цвета  почти
что  чернобурой,  седой  лисы, высунулась и тонко что-то просвистела  тощему
ренегату, чье присутствие сейчас  служило для лодки Астерия охраной.  Тощий,
хоть и был неполнозубым, ответил длинной  руладой, в которой вовсе ни свиста
не понимая  на  бобрином  наречии, можно  было опознать высокохудожественный
семиэтажный  матюг.  Чернобурая  фыркнула и ушла  под воду, в ближайшие  дни
прогуливаться  по реке ей  не стоило: про  немолодых  вдов  такое,  конечно,
говорят иногда, но чтобы при всех!.. И неправда это - никогда она ни с какой
щукой... Тьфу-ты, расстройство одно.
     Академик и  старец между тем благополучно отыскали  дом Тараха, на чьей
крыше сверкал гелиограф, дружно взялись  за дверной  молоток в форме змеиной
головы  и  тремя  двойными ударами в  бронзовую  доску  попросили разрешения
войти.  Из открытой в  темноту двери тяжело и подозрительно пахнуло помоями.
Однако же в трапезную проводили без лишних вопросов. Вопросы, видимо, должны
были  возникнуть у  гостей  при  виде хозяина -  самого Тараха,  пучеглазого
мужика  с  бритой  головой  и   длинными,  вислыми,  в  форме  двойных  змей
закрученными усами. Усы змеились ручьями возле уголков рта и уползали назад,
за плечи, под уши, а на затылке были собраны в причудливый клубок.
     Тарах обедал, он сидел во главе извилистого, как змея, стола, посредине
которого  высилась колоссальная посудина с  прозрачной  крышкой;  сквозь нее
было  видно шевеление множества скользких и жирных тел - как  и все  богатые
змеееды, ересиарх  предпочитал  свежую здоровую пищу, а  может ли быть  пища
более  свежей,  нежели  та,  которая  живая?  Перед  каждым  из  тараховских
нахлебников - сидело таковых  за столом не  менее десятка - лежал длинный  и
тонкий нож  для вспарывания змеиного брюха,  а также перчатка из асбеста для
левой  руки и  стоял особый бокал,  об который, по древней  традиции, змееед
ударял змею передними ядовитыми зубами,  высекая яд прежде, нежели отсечь ей
голову,  вспороть брюхо, выпотрошить и съесть,  в  яд  обмакивая и на гарнир
закусывая сухорастущей  морской  капустой. Трапеза, судя по  еще не  слишком
загаженному полу и по шевелению в главном блюде, началась недавно.
     -  Яд-капуста,  хозяин-батюшка!  -  возгласил  просвещенный   академик,
кланяясь Тараху в пояс. Тарах выпучил и без того невпалые глаза, но также по
обычаю  повернул свой нож ручкой к  гостю,  приглашая присоединяться, сказал
ехидно:
     - Капуста-яд, мистр-невеглас!
     Гаспар    не   смутился,   среди   его   званий    были   почище,   чем
"магистр-язычник". Он  снял плащ  и шапку, отыскал на лавке свободное место,
после чего  неуловимо  быстрым  движением  левой руки  без  помощи  перчатки
выловил из-под  крышки жирную черную гадину в две ладони длиной,  шарахнул о
бокал, рассек, содрал  шкуру,  выпотрошил,  откусил кусок,  с  удовольствием
захрустел.
     - Отменная кенхр-медянка, отменная - рассеянно приговаривал академик, с
подчеркнутым удовольствием доедая первую  змею  и  вытаскивая  вторую. Тарах
почти  одобрительно  смотрел  на  свой исчезающий  обед;  роста  Гаспар  был
киммерийского  и аппетита -  тоже.  Вторую  змею академик, припомнив этикет,
правильно,  фигурным движением вспорол и  внутренности бросил на пол.  После
сдирания шкуры и отсечения головы осталось  не так уж много  - на два укуса.
Гаспар потянулся  за третьей змеей и сразу же - за четвертой. По незаметному
приказанию  хозяина с кухни принесли второе блюдо змей, ересиарх был доволен
соблюдением обычаев и расщедрился.
     -  Знатно  щапление!  Леть,  чада!  -  поспешно  сказал  Тарах,  и  его
нахлебники,  точней,  как  говорили  сектанты,  образуя  слово  от  названия
змеи-медянки, "намедники",  взялись за ножи. Трапеза окончилась на удивление
быстро.  Тарах, проглотив хвост очередной змеи, утерся рукавом и обратился к
академику:
     - А что, гостюшка, неотравляем еси, или вовсе како?
     -  Никако,  -  равнодушно  ответил  Гаспар, -  Да  вкусишь, хозяин,  от
коньячища, что  нам  из Внешней Руси тащат, вкус един  бысть со ядом  сим, а
ядение  не в пример плотней  за трапeзою твоею. Донележе клубец желвецов сих
не поедох, не киммериец еси! Несть аспида аще не для прохарчения...
     Тарах  еще  больше  успокоился:   гость  говорил  на  почти  правильном
диалекте,  вставляя  городские слова лишь там, где  им действительно не было
аналогов. Гаспар жмурился от удовольствия в сердце своем: знакомые  ему лишь
по описаниям из третьих рук обычаи триедцев он, кажется, не нарушил. Теперь,
по  законам триедцев,  он считался вполне  своим, ибо  съел за столом Тараха
больше чем три змеи.  Через плечо, мельком,  он глянул на мальчика, которого
держали за руки  Антонина и  Федор Кузьмич: Павлик тоже хотел за стол, вовсе
не  боясь происходящего,  но  его,  к счастью,  не  пускали. Гаспар мысленно
перекрестился и перешел к главному, деловому разговору.
     - Потщимся! Обаче неленостию сподвигнемся! Препоясахся, взем  гелиограф
у руци, да сподобися сиятельный граф новостех, еже емеяху! Да грядет сретати
семо!  Понеже вем  невемо, да их милости издалеча несех, от труда городского
да  деревеньского внидох,  чадо велие, чадо  благостние  приведох, да нужден
милости его во потребах велих!
     Тарах засомневался:  гость  вел  себя  как настоящий змееед, но  просил
что-то уж  больно много. С помощью гелиографа призвать Палинского,  конечно,
было возможно,  иначе  на черта  бы вообще вручать змееедам гелиограф, но на
памяти  живущих  использован  для  этой  цели,  да  и вообще ни  для  какой,
отражатель  не был ни разу.  Но по размышлении решил,  что  свои  же  обычаи
нарушать нельзя.
     - Ну, возыдем... - сказал он, вставая. Лестница, ведущая на крышу, была
приставная,  первым по  ней  полез змееед,  напоминавший  помолодевшую копию
Тараха, -  похоже,  сын.  Следом полез  Гаспар,  за  ним  -  Федор  Кузьмич,
сделавший знак Варфоломею и Антонине далее не двигаться. Впрочем, не полезли
на крышу и прочие змеееды.
     Начинало  темнеть;  снег так  и  не  пошел. Гаспар огляделся.  Вогнутый
металлический  щит на  крыше  был  шириною  в  сажень.  Управлялся  он двумя
ручками,  подведенным  к  шарнирам  опускаемого  на  него чехла.  Удивленный
академик   констатировал,  что   зеркало,   вопреки  нормальному  устройству
гелиографа, закреплено неподвижно и направлено только вверх, туда,  где  над
облаками размещалось  "орлиное гнездо"  старого  графа.  Впрочем, только  ли
графа?   Федор   Кузьмич  уже   дважды   ненароком   называл   его   "старым
фельдмаршалом". А ненароком ли?
     На  возвышение перед гелиографом взгромоздился Тарах,  за  ручки взялся
его сын, некоторое время больше не происходило ничего. Затем началось такое,
что  академик  чуть  не   полез  за  записной  книжкой:  неказистый   Тарах,
торжественно  подняв  бритую голову  прямо к  небу,  огладил усы  и...  стал
светиться, - не иначе как  сказывалась капустно-змеиная диета. Свет ересиарх
испускал всей фигурой, он был изжелта-лиловый, довольно противный, но весьма
яркий,  и стекал  в  зеркало,  где  собирался  в фокус,  чтобы тонким  лучом
вонзиться в облака.  Трижды  сияние Тараха  гасло,  трижды возникало  вновь:
змеееды вызывали Палинского на связь.
     - Глас  прост: мило деяти, москолудство не  лепо имети!  -  продиктовал
академик  сообщение,  надеясь,  что  его  не  слишком  отредактируют:  кода,
используемого змееедами он не знал, хотя теперь - ишь! - сделался Гаспар еще
и змееедом, впрочем, кто его знает, почетным ли, - Елико силою превыше всех,
тольма узда коневи правитель есть! Сретай, сретай! Не обижю тебе. - Академик
вопросительно глянул на  старца  - не  надо  ли чего добавить. Федор Кузьмич
благодарно кивнул, помедлил и сказал:
     - Подпись: Александр.
     Академик слегка дрогнул, ибо понял, но подпись под  текстом гелиограммы
подтвердил, - с чужим, не съевшим с ним  за столом ни одной гадюки,  сектант
говорить  не стал, а  Гаспар  не затем съел  гадюк  двойную  порцию.  Живот,
кстати, от этой закуски уже болел основательно. Тарах все светился, помощник
все  двигал  заслонкой,  сообщение  раз  за  разом уходило  за  облака,  луч
вычерчивал в них вензеля без видимого результата. Смотреть вокруг было почти
не на  что:  выстроившиеся  в  две  улицы  вдоль  берега  домишки  триедских
обывателей,  свинцовая  гладь озера, нижняя часть скального обрыва, а выше -
сплошной  туман.  Так  что   невероятен  во  всей   этой  сцене  был  только
лилово-желтый, испускаемый пучеглазым Тарахом свет.
     Прошло с  четверть  часа, и  Гаспар  уже  начал  сомневаться  в  успехе
предприятия,  когда  в  воздухе  появился  новый  звук:  нечто  со  страшной
скоростью   падало  с  неба  чуть  ли  не  прямо  на   Триед;  впрочем,   по
невозмутимости   Тараха   Гаспар  понял,  что  им  непосредственно  едва  ли
что-нибудь  угрожает. Сияя  в сгущающихся сумерках серебром,  предмет рухнул
прямо в центр озера, подняв фонтаны пены, вылетел из  воды, вновь плюхнулся,
на  третий  же  раз остался  на  поверхности неподвижной точкой.  Воды озера
ходили ходуном. Академик видел, как влезает в лодку Астерия выброшенный  при
сотрясении бобер. Сам лодочник, кажется, ухом не повел.
     Между  тем  было  ясно,  что его  высокопревосходительство  граф  Сувор
Васильевич Палинский вновь  совершил свой коронный прыжок в озеро с похабным
названием  Мyрло, и  может  быть  поздравлен  с успешным приводнением.  Граф
быстро,  по-собачьи плыл  к  триедской  пристани.  Серебром  на  его  голове
отливала не  седина, как поначалу  решил  академик, а треуголка. Фельдмаршал
ухитрился спрыгнуть с обрыва, не потеряв боевой шляпы.  Краем глаза академик
заметил, что Федор Кузьмич при виде шляпы этой сплюнул.
     Палинский выбрался  на берег на четвереньках,  обстоятельно встряхнулся
и, придерживая возле бедра - о Господи! - шпагу, мелкими шажками заспешил  к
дому  Тараха.  Тарах  между  тем ничего  не замечал,  продолжая  купаться  в
собственном сиянии, а сын его все посылал и посылал в облака сигнальный луч.
Гаспар  тронул ересиарха за локоть, лоснившийся от змеиного масла: пора было
идти встречать гостя.
     - Помилуй Бог! - долетело с берега, куда быстрыми шагами удалился Федор
Кузьмич.  Всего  мгновение  вглядывался  Палинский  в  лицо  старца,   потом
повалился ему в ноги. Старец что-то властно произнес, но ветер дул в сторону
озера,  и  расслышать  не  удавалось  ничего.  Граф  медленно  встал,  отбил
несколько  поклонов,  потом  почему-то  обежал  вокруг старца,  снова  отбил
поклон-другой,  ограничась, впрочем,  поясными,  и  лишь после  этого, держа
треуголку под мышкой, встал перед старцем во фрунт.
     Палинский был без парика, седые пряди волос липли к темени и вискам, но
более  всего  академик поразился обуви: видимо,  по  каким-то своим причинам
граф  прыгнул с обрыва прямо  в кавалерийских  сапогах,  вместе со  шпорами.
"Хорошо, что не  вместе с лошадью", подумал Гаспар, и тут же понял:  никакая
лошадь такого прыжка не выдержала бы. Безо всякого сомнения два старика были
хорошо  и очень давно  знакомы, и по какой-то причине Палинский слушал слова
старца  так,  как  слушает  офицер   мудрого,  опытного  генерала,   дающего
инструкции, как с большей пользой погибнуть во славу Бога, Царя и Отечества.
Граф не доставал  старцу и до плеча, однако маленьким не казался, было в его
фигуре свое величие. Пальцы академика теребили записную книжку, он уже почти
решился достать ее - но в  этот торжественный миг в нагрудном кармане громко
зазвонил телефон: старая  дура Европа пробудилась и желала  поведать Гаспару
очередной бессвязный сон. Гаспар раздраженно включил автоответчик, но что-то
из сцены на берегу  пропустил: закончив  беседу, граф и  старец  шли прямо к
дому Тараха. Тоня судорожно вцепилась в плечи  сына, который рвался общаться
с незнакомым дядей, прилетевшим с неба.
     -  ...Буду  вдвое  лутче!  - наконец послышался  резкий, высокий  голос
Палинского. - Истинно радуюсь тому, всюду  приспособлял,  приспособлю и тут.
Полновластие  ваше в избенке моей, отрока прияти рад и спорить не смею.  Как
сказано, так сделано. Помилуй Бог!..
     Федор  Кузьмич   произнес  быструю   фразу   по-французски.   Палинский
преувеличенно  низко  кивнул и ответил  на  том  же  языке,  прибавив что-то
по-немецки.  Гаспар  расслышал и  понял,  что  нынешний английский язык граф
преподать не  берется,  вот разве что  латынь, но камердинер у него именно в
аглицком наречии натаскан  что твоя кровавая гончая. Федор Кузьмич подошел к
Тоне и мягко, но властно взял мальчика за плечи.
     - Вот, Павлик. Давай прощайся с мамой, на неделю ты и дядя Варя идете в
гости... К дяде Сувору.
     -  К  дяде  Сyве!  -  властно поправил мальчик. -  А зачем на  ботинках
колесики?
     - Чтобы  на  лошади ездить. Будешь, Павлуша, учиться ездить  на лошади.
Давай,  прощайся  с  мамой. Нам  ехать  пора.  Мы  с  дядей Варей  тебя  тут
оставляем.
     Тоня  чуть  не   заголосила,  но  стоявшая   рядом  Нинель   неожиданно
перехватила ее руки в косой замoк, развернула лицом к себе и зашептала. Тоня
притихла, сгорбилась, присела перед сыном на корточки.
     - Слушайся дядю Сувора. Слушайся дядю Варю. Я к тебе приеду... с  тетей
Верой.  С дядей Басей. С тетей  Васей... Все  к тебе приедем... - губы у нее
все-таки дрожали.
     - Фельдмаршал, пора! - резко сказал Федор Кузьмич. Варфоломей подхватил
мальчика, посадил на  плечи  и не оборачиваясь зашагал вслед за Палинским по
ведущей  в  горы  круговой  тропке.  Мальчик,  вполне веселый,  долго  махал
ручонкой  из-за его плеча, дергал Варфоломея  за уши, как за рычаги, и  орал
веселое  "Ту-тууу!". Фигуры скоро  исчезли в  тумане, всем как-то полегчало.
Кроме Антонины, которую сильно трясло; академик и Нинель вдвоем проводили ее
к лодке.  Гаспар, впрочем, вспомнил еще об одном обычае и  вернулся к  семье
Тараха, вместе с другими -  надо отметить,  немногочисленными  - сектантами,
наблюдавшими за сценой на берегу.
     -  К  моей  яд-капусте  пожалуйте  добро!  Как  полезен  быти  смогу  -
яд-капуста! Яд-капуста!
     - Капуста-яд... - растерянно ответил Тарах. Он, видимо, не ожидал,  что
Палинский вот так, по первому сиянию, свалится со своего орлиного гнезда, да
еще  окажется в  подчинении у  этого... Ну, бородатого. Гаспар  пожалел, что
секрет  сияния пока  что  так и останется  собственностью Тараха, поклонился
ересиарху в пояс и сел в лодку вместе со всеми.
     Астерий,  продолжая  путь  по  часовой стреле, взял курс на Селезень. А
внутри у Гаспара что-то шевелилось  и  просилось наружу тем же  путем, каким
туда попало.  Зная характер озерных О'Брайенов, Гаспар дотерпел до реки, где
дополз кое-как до борта и перегнулся над  водой. Во  имя науки,  конечно, он
съел бы и  не то еще, но желудок академика был не  согласен с наукой, притом
принципиально. Когда судороги и рези немного прекратились, Гаспар понял, что
за левую ногу его держит Федор Кузьмич, а за правую, как ни странно - бобер.
Просвистеть ничего в  благодарность академик сейчас не  мог,  да  и говорить
пока что не мог тоже. Утирая холодный пот с лысины, он отполз в центр лодки.
Астерий понимающе кивнул  ему и  достал  из-под  банки,  на  которой  сидел,
оплетенную бутыль. Бокряниковый дух распознавался безошибочно, и академик не
стал отказываться. Но слезы из глаз полились после первого же глотка: эффект
от  запивания  непереваренной  змеятины  семидесятиградусным  ерофеичем   на
бокрянике оказался потрясающим.
     Федор Кузьмич был  доволен,  даже  очень доволен. Годы - они дают  себя
знать, даже если идут  по  кругу и ничего особо нового в жизни не случается.
Кабы  граф со службы в отставку в свое время не подался в здешние палестины,
как же, стал бы тогда россиянин Булонский лес на дрова рубить! В Виндзорском
парке дрова  заготовлять ничем не хуже,  опять же Индия не лишняя была бы, -
ну, да обошлись без нее и так,  теперь  русские люди на лето к морю  в Южную
Армению ездят, а  граф сгодится в гувернеры наследнику, очень даже сгодится,
особенно насчет здоровья и закаливания юного организма.
     Бобер Фи  Равид-и-Мутон  тоже  чувствовал себя  и  свой захиревший  род
чуточку  отмщенным:  как-никак  двупроточная  променада  знатных старух была
капитально заблевана непереваренной змеятиной; бобер  улыбался, демонстрируя
отсутствие переднего резца - и  плевать ему  было на общественное мнение,  а
точней  - хотелось бы ему,  чтобы  мнение это оказалось  еще хуже: насколько
возможно, настолько и хуже. Воля  бы Фи - и Кармоди, и Мак-Грегоры все давно
чеканили бы... Что там,  в Римедиуме чеканят? Бобер потрогал языком  полтора
мебия за щекой. Вот это пусть и чеканят. Не  то, чтобы  бобер слишком  любил
людей, но просто не видел иного способа  насолить  собратьям.  Пусть заблюют
змеятиной все, что эти наглецы понавозводили!
     На  выходе  из Селезни встретились  сразу две лодки:  знакомая  - лодка
переправщицы  Анании опять  попала  в  закрут,  а  тем  временем со  стороны
Римедиума невероятно быстро проскользила другая - узкая, длинная,  черная, -
никакого рулевого в ней как будто  и вовсе не было. Лодка шла  на юго-запад,
она  исчезла  с  глаз  долой,  и, что касается  людей,  ничьего внимания  не
привлекла,  а Фи за разговоры о чужих лодках не  доплачивали. Да  и свистеть
без одного резца трудно.
     Астерий в сегодняшнем плавании ушиб с  десяток бобров, и  можно было не
сомневаться  - завтра же у архонта будет по этому случаю полсотни  жалоб. Но
ему было начхать. Впервые за долгие годы он пытался понять, но так и не мог:
свидетелем чего, собственно  говоря, он сегодня стал. В любом случае - видел
он  такое  впервые. Теперь  предстояло войти  в город,  отвезти  бобра  -  к
колошарям, академика - к жене, всех прочих - на  любимую Саксонскую. Рабочий
день кончался.
     Тоня  сидела посреди  лодки, намертво  вцепившись в пророчицу,  и через
плечо  смотрела в ту сторону, где остались горы. Жизнь уже изменилась не раз
и не два; переменам,  похоже, не предвиделось  никакого конца. Утешало одно:
все  шесть  лет  жизни  в  Киммерии слышала  Тоня о графе Суворе Васильевиче
Палинском одно только хорошее, разве что поговаривали, что вот  больно суров
граф Сувор. То ли это просто дети такую скороговорку выдумали?



        19

     <i>Как от змеи, противницы своей,
     Спешат лягушки<...></i>
     Данте. "Ад", песнь IХ

     Когда лодка инкассатора ударилась о причал, Борис был убежден, что душа
его, если  и будет выгружена на римедиумский берег, то  отдельно от  тела, -
оно так  затекло, что экс-офеня его уже не  чувствовал. Образования Тюрикову
хватало и на ужасное предположение что, возможно, тела у него уже вовсе нет,
а  везет  инкассатор  в круги  Римедиума, не дай-то Господи, всего лишь  его
жалкую,  осужденную  душу. "А если тела нет, как Щука желания души исполнять
будет?" - подумал Борис и успокоился. Какая бы сука Щука ни была, но правила
соблюдать обязана,  и  лишать  его тела  прежде  времени не имеет  права. Не
имеет!
     Скоро  Борис  осознал,  что  слух остался  при нем, а из  других чувств
демоны  Римедиума сохранили  ему еще  как  минимум обоняние.  Сырые  ступени
причала,  на которые он  был брошен,  резко  пахли  старым,  мокрым,  гнилым
деревом,  до ушей же доносилось мерное шлепанье потревоженной воды. Осязание
отсутствовало напрочь. Хотя нет; глаза,  оказывается,  были чем-то заклеены.
Из отсутствия зрения Борис сделал вывод, что глаза у него пока что есть: кто
бы стал  заклеивать глаза слепому? Долгое  забытье, в  котором  незадачливый
щучий гость находился во время лодочной перевозки, не поддавалось измерению.
То  ли  три часа прошло, то  ли  три столетия.  Рот заклеен. Так что желания
вслух  не  выскажешь. Но, значит,  нос  свободен -  иначе  чем бы он  дышал?
Впрочем, со щуки станется подарить ему жабры, да еще бесплатно. Однако тогда
откуда запах?  Вроде  бы в жабрах обоняние,  того, не предусмотрено,  или...
Борис вконец запутался.
     Постепенно он удостоверился, что есть у  него еще  и затылок,  иначе не
болел  бы так.  Видимо,  к затылку  должна  прилагаться и  остальная голова.
Значит, он до сих пор жив, и уж как-нибудь найдет способ произнести запасные
желания, так что не век ему валяться на причале в  Римедиуме. Из-за головной
боли Тюриков  больше  всего мучился  одним: никак  не мог сосчитать, сколько
желаний у него в  запасе. По одним подсчетам -  так целых пять, по  другим -
два всего. Но, как  ни считай, не меньше двух.  А если учесть,  что  обычный
рыбий минимум -  три, притом из этих трех первые два герой обычно тратит как
последний  дурак,  то  положение  Бориса  Тюрикова  на  данный  момент  было
обнадеживающим.
     Бориса,  тело которого давало о себе знать все новыми  и новыми болями,
подняли с досок и куда-то понесли. Вежливо так понесли, как бобры несут брус
железного  кедра, прежде  чем получить за  него манговые чипсы или  что  там
сегодня им нужно. Борис вспомнил кoзлы, установленные на Обрате в нескольких
местах: там от бруса отпиливали кусок, если покупателю почему-либо весь брус
был не  нужен - или  оказывался не по карману. Борису представилось, как его
самого кладут на  козлы и пилят -  от ужаса он замычал, и  звук собственного
мычания почему-то вернул к действительности. О страшном, пугающем одним лишь
названием  Римедиуме  Прекрасном,  увы, Киммериону достоверно было  известно
ровно  столько же,  сколько  и офеням:  вход в  него  - в  один  конец, даже
мертвецов своих жители монетного  двора не то сами хоронят, не то, по другой
версии, перерабатывают, не то, по третьей версии, кремируют - а пепел уносят
воды  Рифея.  В  Римедиум  на  черной лодке, заправляет  которой  решительно
неизвестно  кто,  отправляют слитки  металлов, но  не  много - лишь столько,
сколько нужно для чеканки мебиев, лепетов, оболов и прочих  разменных денег,
коим   нет  хождения  нигде,  кроме  как  в  Киммерии.  Туда  же  отправляют
преступников,  приговоренных  к  смертной  казни, привычно замененной вечной
ссылкой. Тоже не много, преступность в Киммерионе очень низкая,  в прочей же
Киммерии и вовсе никакая.
     Впервые  Борис  подумал о том, что  ни  один офеня, кажется,  не  видел
Киммерии  дальше столицы. А ведь страна,  хоть и очень  узкая, но пролегла с
юга  на север на многие сотни верст: к северу от  Рифея  - Мебиусы, бобриные
дачи, к северу от Мебиусов - Криль Кракена, остров дождей, к северу от Криля
- Эритей, остров неведомый и страшный, где кто-то приватно живет и  просит в
гости  к  нему не жаловать никогда, а еще  северней  - Миусы и Рачий  Холуй,
место впадения Рифея в Кару,  где молодые и особо  здоровые киммерийцы несут
альтернативную  воинскую  повинность,  восемнадцать  месяцев  выпасая  стада
деликатесных  чудовищ,  которых  Киммерия  бережет-то  бережет,  стережет-то
стережет, но и в  пищу потребляет  тоже  охотно, ежели, конечно, не  в пост.
Борис вспомнил нежные шейки рифейских раков, подаваемые с клюквенным уксусом
в  столовой гостиницы "Офенский  Двор" в дни, когда главной по кухне дежурит
Василиса Ябедова - то есть десять из любых двенадцати  дней - и почувствовал
слюноотделение.  Слюну  пришлось  проглотить,  ибо  рот  оставался  заклеен.
"Уши-то  почему  не  заклеили,  пластыря   пожалели?"   -  подумал  Борис  и
возблагодарил  Всевышнего за то,  что не брякнул  этой фразы вслух.  Уж Щука
позаботилась бы.
     Тем  временем  Бориса  на что-то положили, точней -  уронили.  Довольно
грубым образом  он был  переведен в сидячее положение, прислонен  к  чему-то
спиной,  а  затем пластырь  с глаз  сорвали, выдрав при этом изрядную  часть
красивых, склонных  к  заламыванию архангелогородских бровей. "Еще  на брови
желания тратить!.. Так отрастут..." - подумал Борис. Сколько, однако,  можно
глупостей пожелать - вот, уже дожелался...  Борис продрал глаза и  обнаружил
себя в  помещении, похожем на караульню. Прямо  перед ним, почти касаясь его
пятками,  сидел  ободранный  мужик.  В  той же позе,  что  и он,  Борис.  На
мгновение экс-офеня принял мужика за свое  отражение  в зеркале, но заметил,
что  лицо у  того  исполосовано  струпьями запекшейся крови,  словно недавно
побрили чем-то тупым. Орудие бритья стояло невдалеке, закрепленное канатом в
стойке, похожей на те, в которые ставят зонтики. Это был топор. Топор палача
Илиана. И кроваво побритый мужик с заплывшими от черных синяков глазами, был
сам палач Илиан. Экс-палач, надо  полагать. Надо полагать,  вместе с Борисом
осужденный.
     Видимо, всему  этому  предшествовал суд, присяжные, вердикт, осуждение,
прошение о замене смертной  казни, удовлетворение прошения - без всего этого
сюда просто невозможно было попасть. Между тем в памяти Бориса между туманом
пещеры  "Миллион Белых Коз"  и  лодкой инкассатора был  провал. Киммерийский
уголовный суд  на  расправу был всегда  скор, процесс  редко  занимал больше
недели, если не возникало "долгого дела", которое могло тянуться столетиями,
и  участники такового  до  отправки в Римедиум  просто  не доживали.  Но как
быстро суд ни проходил,  он все-таки был,  а не помнил Борис об этом ничего.
Кусок жизни треклятая  Щука так ли, эдак ли, у него конфисковала. Но едва ли
стоит  просить этот  кусок назад, едва ли в  этом  куске  найдутся  приятные
моменты. Кстати, о приятных моментах: не пора ли хоть какому-нибудь таковому
настать? И, словно в  ответ на мысли, обрушился на Бориса ушат ледяной воды.
Шибануло уксусом, -  видимо, так проводилась дезинфекция. Однако тела своего
Борис толком еще не ощущал.
     - Двое сразу! Прирост  населения...  - прозвучал голос то ли подростка,
то ли женщины.
     Что-то  зашуршало.  Видимо,  пачка  квитанций.  Над  Борисом  зарокотал
резкий,  противный голос  с едва заметным дефектом  речи: вместо звука "в" у
говорившего получалось  придыхание:  так иной  раз  говорят  бородатые люди,
выплевывая  концы  усов. Сквозь ресницы  Борис разглядел жуткого, рыжего, со
времен Оксиринха, не иначе,  не  стриженого и не бритого мужика с торчащими,
как  у  зубра,  ноздрями.  Когда  мужик  говорил или  сопел, то  концы  усов
втягивались  в ноздри, создавая самые неожиданные звуковые модуляции. Второй
приемщик,  тот, что с тонким  голосом, был похож  на длинный, вялый, бледный
куст сельдерея; именно его голос казался женским.
     - Мы разве такое заказывали? - с мyкой промычал зуброподобный, - Ты сам
посмотри, мы разве такое  заказывали? Читай, грамотный: доярка  для  козы  -
одна штука... Не коза, а доярка! Козы у нас лишние, резать скоро придется...
Ухажер за овощью тепличной... Где ухажер? Ах, это и есть ухажер... То-то же.
Специалист по тушению горящей нефти,  специалист по плавке вольфрама, повар,
способный жарить легкие блюда,  баба  толстая, баба очень толстая, еще  одна
баба совсем толстая,  еще одна... Ну, это  мы  обошлись бы, но три бабы где,
толстая и две очень толстых? Парикмахер человечий  усовый,  бородовый... Где
это все? Я  тя  как человек спрашиваю, а  ты на меня  как  что  молчишь? Где
бормотатель? Я с тебя третий раз бормотателя требую! Не третий? Ща квитанции
подниму!  Ты сам  в бормотатели хочешь? Может, бабой толстой,  легкие  блюда
способной   жарить,  усовые,  бородовые,  ко  мне   пойдешь?  У   меня  штат
недоукомплектован  на девяносто четыре  процента! Плыви  отсюда и  чтоб духу
твоего без  бородового  способника жарить... ну,  вольфрам,  там  по списку!
Отрыщь отседа, отрррыщь!
     -  Ухажер за  овощью вон лежит,  за тепличной, лучшего в городе нет!  -
невероятно  жалобным,  школьным  голосом  отвечал  страшный  лодочник зубру:
выходит, было и над ним начальство.
     -  Ну  да,  этот...  А  морду  ему  зачем искромсали? Фасон  пробовали?
Отбивную   из   морды  готовили?..  Сожрать  хотели?  Сознайсь,  жрать   его
собирались, да?
     - Да палач это, Илиан-тепличник...
     - Это? Брешешь,  тот молодой был, когда меня порол... Ладно, тепличника
я пока под вопросом. А второе что?
     - Наверное, по вольфраму... Или блюда  жарить... Мне  дали, я взял, что
дали...
     - А вот что: я вот те не дам,  ты и не возьмешь, и ни осьмушки в город!
Сами чеканьте! Засадили нас тут четырнадцать, бобра считая, да и то бобер не
умеет ничего, только сваи грызет! Словом, трех баб, толстую, очень толстую и
вовсе толстую не привезешь - можешь сюда не плыть вовсе! Я свои права знаю!
     -  Будем жаловаться, короче. Жаловаться! Аминь! - вступил первый голос,
принадлежавший  "сельдерею". После "аминь"  Бориса приподняли, и не то сняли
веревки,  которыми  руки были спутаны  за  спиной,  не  то разрезали.  Борис
услышал  дробный стук, это он  сам стучал  зубами от  холода после уксусного
купания.
     - В холодную их?
     -  Да  чего там, сунь  в теплую, не  то окочурятся, а может, что  в его
брехне и  правда,  хотя  брил  этого урода  не парикмахер  точно,  а  насчет
вольфрама... Яйца им всем оторвать, бабам этим толстым, очень толстым! Пусть
сами с такими кадрами работают!  Аминь! Аминь, говорю, отрыщь! Пошел, пошел,
пошел, ногами, ногами это делают, копытами, говорю, копытами...
     Доска  откинулась,  куда-то  вместе  с  ней  Борис,  как  на  салазках,
заскользил; шлепнулся. Через него  перелетел, почти  не задев, измордованный
Илиан,  изрыгая  выражения,  которых  благочестивому  офене  и  знать-то  не
полагалось бы.  Но тут Борис вспомнил ледяной  холод  "Миллиона Белых  Коз",
понял,  что  в отведенном  помещении  по крайней мере тепло, уселся  и  стал
проводить инвентаризацию  рукам,  ногам, зубам и прочим частям  тела.  Следы
побоев,  понятно,  были.  Но  - зажившие, никакого  сравнения  с  состоянием
экс-палача.  Некоторые зубы  шатались, но  все были  на  месте, даже золотых
коронок не посдирал никто.
     Борис открыл  рот...  и закрыл  его.  Любой  вопрос  мог превратиться в
исполнение  желания.  Пусть  этот  ирод сам  вопросы  задает. Если, конечно,
языком  ворочать  может.  Борис плотно  сжал зубы  и  подрагивающей  ладонью
огладил голову. Обрили, конечно. Ну, это  само  отрастет. Фонарей под глаза,
кажется,  тоже не наставили,  но  это только в зеркало узнать  можно.  Спина
болит, но кожа вроде бы цела. Прочие... части тела... язык, например... нет,
кажется, ничего не  отсекли. Деньги лежат у мещанина Черепегина-старшего под
Вологдой, мещанин еще никого не обворовал, только проценты платит не вовремя
иногда, ну... до него дело потом дойдет.
     -  Харизма...  Ну, харизма...  -  прохрипел  Илиан, как обычно,  слегка
заикаясь, - Наел себе харизму поперек пуза шире  и туда же... обжалованию не
подлежит, обжалованию  не подлежит!..  Как  тюльпаны  жене, так  -  господин
Гусято,  благо-глубоко-то-се... Илиан Магистрианович  то-се, тюльпаны ему  в
харизму по самую пятку...
     - На полную катушку! - брякнул наудачу Борис.
     - А, живой... - Илиан попробовал поднять голову, но не смог, - А как же
тебя к смертной казни через помилование? У, харизма проклятая, доберусь я до
него и до бабы его доберусь...
     -  Илиан  Магистрианович, -  мягко сказал Борис,  - нас уже в  Римедиум
привезли и сдали. Вас тут хотят использовать  по специальности, за теплицами
ухаживать, свежие  овощи выращивать. Так что не все так  страшно. Вот у меня
память что-то отшибло...
     - А  тебя  харизма эта по  голове  бил,  - с охотой  отозвался Илиан, -
пресс-папьем как запузырит тебе по маковке, ты и с копыт... Но лишнего ты до
того много наговорил, не твоя  бы брехня, не впороли бы нам двести девяносто
девятую  -  про умышление на целостность  законов...  Ох,  нам и  без нее бы
хватило - сто первая, сто вторая, сто третья, сто четвертая, сто  пятая, сто
шестая, сто седьмая...
     -  Откуда  так  много,  Илиан  Магистрианович?  -  ошеломленно  спросил
экс-офеня. Значения ни одной из этих статей он не знал.
     - Да ты,  видать, вовсе офиздипупел! Нам по совокупности почти тридцать
статей  навесили,  да  еще  мне  восемьдесят  пятую  за  оскорбление  чувств
торгового люда...  Ты почему  за оскорбление ничего не получил? Ты как  смел
чувств не оскорблять?
     Борис ничего не ответил, у него как-то не было слов на подобный случай.
Похоже, произошло много чего, и судили их двоих,  и навесили  кучу статей, а
экс-палачу припомнили еще  и  жлобские цены  на  тюльпаны к восьмому  марта.
Рыбка-Щучка наворочала делов  - будь здоров. В чем виноват, в чем не виноват
- за  все присудили.  Теперь, мол, сиди в Римедиуме, где все деньги -  твои.
Впрочем,  тут же не чеканят золота! Нужно  будет Щуку  на этом, того...  ну,
прищучить, что ли. Мало тут денег, раз нет золота! Все свое состояние держал
Борис  в  империалах, сменять  здешнее  серебро  на  них  можно было,  кроме
исключительных и редких случаев, лишь у киммерийских евреев - а откуда евреи
в Римедиуме? В  общем, нужно чуть присмотреться, нет ли тут какой выгоды - и
сваливать.  Хоть в Вологду. Начальный  капитал есть,  а там трава не  расти.
Впрочем, это только одно желание. А должна Щука больше. Думать надо, думать,
не может быть, чтоб рыба да офеню перехитрила.
     Где-то вверху послышался сложный, из нескольких нот, свист. Борис знал,
что  так разговаривают castor sapiens, рифейские бобры,  но  языка  этого не
понимал. Илиан  еле  ворочал языком и  ответить,  видимо,  не  мог. Впрочем,
бормотать он продолжал.
     - Говоришь, Дунстан? Затылок твой помню, бритый...
     Свист понизился тоном.
     - Кончай материться, я  по вашему понимаю... Ты мне докладывай  - можно
тут жить... или... или... харизма.
     Бобер,  по-прежнему  невидимый, перешел  на  сложный,  двойной свист  в
неопределимой  гамме,   явно   что-то  подробно  рассказывал.  Борис  маялся
неведением и ждал  хоть  какого-нибудь перевода, разглядывая голый потолок и
голые стены; вскоре  он смог повернуть шею в ту сторону, где свистел  бобер.
Зрелище оказалось  неважным:  бобер  стоял  за железной  решетчатой  дверью,
сквозь которую, наверное, мог бы легко  пролезть, но человек для таких ячеек
великоват. Экс-палач и экс-офеня сидели за решеткой.
     - То есть как это  с одна  тысяча девятьсот шестьдесят?..  - потрясенно
выговорил  Илиан разбитым  ртом. - А деньги  тогда  откуда?  Делает их  кто,
спрашиваю?
     - Илиан Магистрианыч, что он говорит? - взмолился Борис.
     Бобер  продолжал свои  фиоритуры, в которых, прислушавшись, можно  было
уловить повторение некоей если  не  мелодической,  то  ритмической схемы,  -
кажется, sapiens что-то перечислял. Илиан от вопроса только отмахнулся, мол,
"дай  дослушать".  Но и  ему  в конце  концов надоело,  видимо,  бобер пошел
жаловаться на жизнь. Говорить  палачу было больно и трудно, он лег на спину,
выдохнул,  помянул мать в женском роде и харизму в  мужском, помолчал, потом
сделал подельнику одолжение - заговорил.
     -  Вот оно, бля, харизма, то  самое главное. Выходит, харизма, ни хрена
здесь никто с одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года ни единой монеты
не начеканил. Нет  специалистов, вообще тут почти никого нет - с нами вместе
и с  бобром  населения шестнадцать  рыл.  Как  помер  какой-то с  непонятным
именем, который один  сорок  лет серебро и плавил, и  чеканил -  все  прессы
стоят  ржавые. Деньги, что отсюда привозят - все  из старых запасов. Серебро
пока есть, а медь уже кончилась. То-то вся мелочь у нас истертая какая-то...
Серебра тоже не очень. Здешний главный нынешний, не понял, харизма, как  его
по эдакой матери, требует  с Киммериона мастеров, а получает... нас с тобой.
Едят тут,  что в теплице вырастет и что  с козы возьмешь. Бобер сваи грызет.
Кинофильмы  смотрят  трофейные,  киномеханику  седьмая  дюжина  идет,  кина,
свистит, тоже скоро не будет. Да и кино без перевода непонятным языком идет,
главный все требует бормотателя, чтоб переводил, а присылают... нас с тобой.
Баб он требует, последняя  померла три зимы тому назад, а присылают... нас с
тобой.  Словом, не  жизнь  тут, а  харизма необитаемая...За нас  с тобой два
фунта  серебра здешний главный инкассатору насыпал и сказал, не даст больше,
пока самое малое трех баб насмерть не засудят и сюда не пришлют...
     - Трофейные? - не нашел Борис ничего умней.
     -  Трофейные...  Это, небось,  как на змееедов ходили войной, так с тех
пор трофеи. Давно было, тогда еще с Мангазеи офени приходили, куда-то делись
теперь. Ты,  офеня, не  знаешь, на Мангазею бомбу  сбросили,  или она теперь
режимная?.. Словом, не  знаю. Знаю, что влетели мы с тобой по самую  маковку
в... харизму. Я думал, тут цеха, чеканка, серебро с медью да свой брат палач
непременно, а тут одна коза сплошная и безбабство.
     -  Вам-то жаловаться грех, - Тюриков попытался перехватить инициативу -
Вас тут к оранжерее приставят, а вам это дело привычное.
     - Мне?  Кто мне тут цветы  даст выращивать?  Козе, что ль,  на  восьмое
марта тюльпаны дарить? Гиацинты?
     - А что, не будет коза гиацинтов? Ты,  харизма,  кончай издеваться! Тут
коза для другого...
     Палач  перешел  на  невнятное  бормотание.  Борису  по щучьему  велению
требовалось теперь  немного: сесть на кучу оставшегося в Римедиуме серебра и
переправиться  под Вологду, там переплавить  мебии  с лепетами,  перевести в
золото и жить на проценты тихо где-нибудь в таком месте, где тихо притаиться
можно. И никакой больше Камаринской дороги, сколько бы  раз  и какой зов его
не зазывал. А палач пусть  сам выпутывается, на пару с  бобром...  сельдерей
для местных выращивает. Или мочала эти ихние, люфы, тоже себе, нашли предмет
поклонения... Борис чувствовал, как вскипает в нем накопившаяся за  тридцать
лет  ненависть к  Киммерии,  к окопавшимся  в ней угнетателям  и  дармоедам,
эксплуатирующим труд простого русского  офени  и только нагуливающим на этом
жиры... и углеводы,  нет? Борис вспомнил, что  рафинада в Киммерии не любят,
обходятся медом. Ну, значит, просто жиры.
     Торчать тут до  тех пор,  когда  местное начальство  соизволит вытащить
благороднорожденного Бориса  Тюрикова  из-за решетки  и приставит  к  такой,
скажем,  ответственной работе,  как  доить  козу,  бывшему  офене  как-то не
улыбалось. Да  и вообще  - он просил отдать  ему самые  большие киммерийские
деньги, а тут их и нет вовсе! Или как?
     - Илиан  Магистрианыч, - спросил  он скучающим  тоном,  - а  серебра-то
надолго хватит у них? Кончится серебро, нас тут запросто ликвидируют: уронят
на Римедиум что-нибудь сверху и раскапывать не станут?
     Бобер   возмущенно   засвистел.   Илиан,   с   трудом  ворочая  языком,
соблаговолил перевести.
     - Слышь, ты, если чего  хочешь узнать, его спрашивай, бобра Дунстана, а
не  меня. Это  во-первых.  Во-вторых, учи свист бобровый,  если жить хочешь:
бобер тут заместитель ихнего главного,  тот  -  землей  повелевает, а этот -
водой  и прочим, он у  них... тьфу,  деньги  перетирает, чтоб  все как новые
казались. А  в третьих, серебра тут еще полная шаланда. На  наш  век хватит.
Серебром тут хоть... Ну, он хочет сказать, что серебром тут хоть подотрись.
     Ни Борис, ни Илиан, ни тем более бобер великую  книгу Рабле  не читали,
но общий  смысл  метафоры  -  что много еще в  Римедиуме серебра - был ясен.
Однако  подтираться  шаландой  серебряных  монет Борис не  имел  планов.  Он
прикинул,  что  "шаландой" здесь называют киммерийскую лодку  для  перевозки
тяжестей с красивым  названием "катoрга", перевел в слитки, оценил, разделил
на число тройских унций -  и получил вполне достойный  брусок золота, эдак в
двадцать пять -  двадцать семь пудов.  Пуда три у  Бориса  было собственного
золота, так что - если  не  будет больше  никаких подлянок - Щука не так  уж
мало и выкладывает. Однако нужны подробности. А ну как шаланда неполная, или
серебро  с мышьяковой примесью? Мало ли гадостей  можно устроить, ежели ты -
Щука-на-Яйцах, Щучий Потрох, говно такое.
     "Шаланду серебра  со  мной вместе  без свидетелей - на  скотный двор  к
мещанину Черепегину,  моему вологодскому  банкиру!"  - сформулировал Тюриков
остаток своих желаний.  Но орать это при двух свидетелях как-то не хотелось,
хотя по  самому честному подсчету  здесь было только два желания: серебро  и
доставка. Впрочем, отчего бы третье желание (если  оно есть) не истратить на
потерю  памяти  у  свидетелей?  А  четвертое,  если оно  есть  -  на долгую,
здоровую,  спокойную, богатую, уютную,  семейную,  комфортабельную...  и так
далее, жизнь? А если еще одно желание есть, то не провалилась бы в тартарары
вся  Киммерия  со Щуками... Нет, такое желание загадывать  нельзя: Сука-Шука
утащит с  собой и его, как слишком Киммерии принадлежного, слишком много про
нее знающего.
     Спешно  требовалось  уединиться: требуя законного  исполнения  желаний,
Борис  совершенно не  хотел оставлять свидетелей.  А тратить  желание на то,
чтоб от свидетелей избавиться  - еще чего. Карцер, на  худой конец.  Лучше -
отдельная палата. Больничная. Заодно и подлечиться... Тьфу, так  и рехнуться
недолго, какое сейчас  лечение...  О!  То  самое!  Борис  решил  рехнуться и
погрузился в размышления.
     Будучи человеком какого-никакого,  а торгового все ж таки сословия,  он
привык  радеть о пользе дела, выгоде,  накоплении и новом обороте средств, в
конечном  счете  предназначенных  быть  преумноженными, дабы вновь  и  вновь
преумножаться, доставляя преумножителю, помимо  скромных  мирских  радостей,
еще   и   высоко   духовную  радость   самим  фактом  своего   преумножения.
Следовательно,  Борис  имел полное  право  считать себя  истинным  человеком
древнерусских  духовных  качеств - ибо кто  же, как  не титан духа, способен
духовно радоваться материальному благосостоянию!  Именно условная, ничем  не
доказуемая ценность таких  вещей,  как золото,  серебро, швейцарские франки,
американские доллары, сальварсанские  кортадо и российские империалы служила
для  Бориса  высшим доказательством того, что он - человек глубоко духовный.
Человек богатый  есть человек  духовно  богатый!  Эта  мысль,  в сочетании с
перспективой  удесятерения  своего  капитала,  привела  Бориса  в необычайно
возбужденное состояние, каковое он и поспешил выплеснуть наружу.
     - Человек духовный... есть человек  духовный богато! -  выпалил  Борис.
Илиан приоткрыл заплывший глаз.
     - Ась?
     Бобер тоже тихо присвистнул. Но Бориса уже несло.
     -  А  ты,  значит,  Дунстан тот самый?  Дунька  по-нашему...  Свисти не
свисти, а ты не человек, не богатый, и не духовно! -  невероятным усилием он
сбросил ноги с топчана, на который был кинут, и сел. - Ты - Дунька,  никаким
образом  не  богатая!  Духовно  не  богатая!  Цель  человека  -  духовность!
Пятикратная духовность есть наша цель и мечта! Духовность победит  на земле!
Да   здравствует    победная   духовность   светлого   будущего   духовности
человечества!  Есть  такое  слово  - духовность! Плюс...плюс... духовнизация
сельского хозяйства! - заорал Борис совсем уж дурным голосом  и повалился на
пол. Он хорошо знал, как падать наименее болезненным образом.
     - Поехал... - упавшим голосом  сказал Илиан. - Если насчет духовности -
все, можно  было  и  в  Римедиум  не  возить.  К  Святому Пантелеймону таких
сразу...
     Бобер  что-то свистнул, совсем тихо. А Борис катался по  полу  и гнусно
вопил:
     -  Духовность!..  Ховность  ду...   ду-дуду-духа!   Ховная!  Верховная!
Вердухная! Хов-хов-хав-хов-хов! Ду-ду-ду-ду-ду!.. - Борис перешел на лай.
     -  Слышь, Дунстан, зови  главного... Дело ясное,  это уже, видать, все,
так что давай, стало быть, что у вас на такие случаи заведено...
     Бобер исчез и больше не вернулся. Вместо него, матерясь и утирая рты, -
только что обедали, надо полагать, - появились двое местных с белой рубахой,
глянув  на бесконечно длинные рукава которой можно  было не сомневаться, что
рубаха эта очень прочная и пошита как раз на такой случай. Один из пришедших
всей  тушей упал на Бориса  и начал выламывать  руки,  но  Борис вывернулся.
Ребром  ладони рубанул он тощего-длинного сельдерея по  шее, двумя  коленями
заехал в  живот  второму, похожему на  изможденного зубра, забился в  угол и
принял, насколько силы позволяли, оборонительную стойку древнерусской борьбы
"мордобой", позиция "щакакдам", сделав,  впрочем, вид, что только на это его
и хватило. Борис свалился на  пол. Отощавший зубр пришел в себя, потер пузо,
и стал вправлять почти голого Бориса в принесенную рубашку. Борис попробовал
кусаться, но крепко, без всяких ученых правил получил по зубам.
     - Ну и что у вас с такими делают? - подал голос Илиан.
     - Квалификацию, что ли, потерял, пока судили? - ответил зубр. - Топор у
нас хороший, козу можно с двух
     замахов разделать. Рукава я ему завязал, не рыпнется. Положим на мясную
колоду, голову срубишь, ну, все тогда. У нас для психов больницы нет.
     -  Ребятки, да не встану я!  Били меня и  прутом и  кнутом!  Слабый  я!
Топора не подниму!
     - Спеху  нет,  полежит  в  кладовке,  бобер  его постережет.  Как  силы
наберешь, так  голову ему срубишь. Нам духовность ни к чему. Орет - он пусть
орет,  из этой рубашки  никто не вылез еще.  Особый узел на спине из рукавов
вяжу,  "двойной римедий" называется.  Если  хочешь,  рот ему  тоже заткну  -
особый кляп у нас есть, "карамель" называется.
     Тощий   сельдерей,  потирая  шею,  загоготал,  не  ведая,  что  творит,
попробовал пальцем - есть ли у Бориса зубы. Зубы у Бориса не только имелись,
он от рождения не знал, что  такое  зубная боль, и даже четыре зуба мудрости
были как новенькие. Тюриков лишь слегка тяпнул Тощего за пальцы  - но  кровь
хлынула немалая. Густо матерясь, длинный оставил извращенские  планы до поры
до времени, нашел половину  грязной  рубахи Бориса, разорвал  ее пополам еще
раз, одной половиной замотал руку, другую запихнул Борису  в глотку. В ужасе
экс-офеня даже и не смог толком противиться.
     - Хватит, - сказал зубр, -  В казначейню  его кинь, под столик. Обушком
по башке,  только  не руби,  а мяконько так -  обушком. Зальешь  мне  кровью
деньги, кишки выпущу,  козе отдам  и тебя  же смотреть приставлю,  чтоб  все
схавала.
     Матерясь, длинный за ноги  выволок Бориса в коридор и куда-то  потащил;
Борис пытался уберечь затылок от слишком резких ударов, но получалось плохо.
Одна была радость: кляп поддался почти сразу. Наконец, длинный по ступенькам
доволок Борисово тело на место и бросил через порог в темноту.
     - Где же тут обушок? Мать-перемать в нутро засусоленной дырки напополам
в три погибели, где обушок? Обушок, он где? А?
     Борис лежал в темноте на ровном, чуть ли не паркетном полу, ноздри  его
безошибочно слышали  запах  металлических денег. Ждать,  покуда этот ублюдок
отыщет  обушок,  оглушит  его, а  потом еще свой  же  подельник ни за  понюх
отрубит ему,  глядишь,  бесчувственному, голову  -  все это  было  выше  сил
Бориса.  Он  осторожно  выпихнул кляп языком, отвернулся  от  матерящегося в
потемках  долговязого,  и  зашептал,  стараясь   произносить   каждое  слово
отчетливо:
     - Щука!  Желание мое  первое: лодку серебряных  денег,  доверху полную,
большую-большую  лодку, чтоб в  ней  все  поместились  здешние деньги, какие
поместятся, вместе со мной! И второе мое  желание! Пусть меня эта... катoрга
доставит  на  скотный  двор  к  мещанину  Вологодской  губернии  Черепегину,
банкиру!  И третье  желание, если  осталось оно  у меня -  пусть все чертовы
римедиумские  людишки, какие в Римедиуме есть, сей же момент  сдохнут вовсе,
как обушком по макушке! И четвертое мое желание...
     Видимо, щучий лимит  никакого  четвертого желан