ия не предусматривал, то
ли щука по-своему  считала. Через мгновение Борис оказался по горло зарыт  в
холодные, как лед,  деньги;  еще через  совсем короткий миг экс-офеня ощутил
себя так, словно сидел в трамвае, а трамвай рванул с места со всей возможной
скоростью - верст, наверное, тысячу в  час,  или две. В краткий миг угасания
сознания зазвучала  в его  памяти старинная песня  легендарного  офени  Дули
Колобка,  петая на  Камаринской еще в те времена,  когда  Кирилл с Мефодием,
возвратившись из  поездки в  Киммерию, сели  сочинять для славян три азбуки:
глаголицу,  кириллицу и  тайную мефодьицу,  секретную азбуку офеней.  "Я  от
бабушки трах-бах,  я от дедушки трах-бах...", -  потом  все  провалилось  во
тьму.
     Очень длинная,  давно не спускавшаяся на воду черная лодка, задрав нос,
проломила  стену  римедиумской  казначейни, в считанные  секунды доползла до
Рифея, спрыгнула в него, миновала, резко свернув на юг, речной отрезок пути,
выбросилась  на  берег  Лисьего  Острова,  раскидав  стражников Лисьей Норы,
нырнула  в нее,  а еще через  миг выскочила  в Большую Русь  и  помчалась по
Великому Герцогству  Коми в  нужную Борису сторону,  в  сторону  Вологодской
губернии.  Лодка  мчалась  по  прямой,  не  разбирая  дороги,  со  скоростью
артиллерийского снаряда, однако в воздух не поднималась: ехала посуху.
     Помимо бобра по имени Фи, и второго бобра, который попал в это дело как
кур в ощип, о  чем будет рассказано ниже, никто  перемещения черной лодки не
заметил.  Стражникам  у  Лисьей  Норы она показалась  рванувшейся в  темноту
тенью, ибо набрала к этому времени солидную скорость. В Герцогстве было, как
всегда, безвидно  и пусто, и  лодка неслась по  стране, озаренной и воспетой
Хрустальным Звоном, вполне безнаказанно.
     Теперь уж можно открыть читателю страшный секрет: Щука-на-Яйцах считать
умела  только  до  трех,  а слово "девять" было для  нее  синонимом  понятия
"много", вот она и  исполняла желания Бориса,  покуда ей  не показалось, что
уже вроде бы достаточно. Так что еще одно желание у Бориса Тюрикова все-таки
было  -  то,  что успел  он  выкликнуть  на десерт,  на  "третье". Поэтому в
Римедиуме  случилось  сразу  многое. Сельдерееобразный римедиумец  так и  не
нашел обушка в казначейне, простая болезнь, паралич сердца,  от этих поисков
его  избавила.  Отощавший зубр так  и  не опустил поднятую для шага к Илиану
ногу, хотя  он  собирался  дать тому в морду за отказ выполнить  некое - все
равно  теперь какое -  заветное  зуброво  хотение,  -  после паралича сердца
хотений уже не бывает. Тогда же  еще двое римедиумских  преступников, оба  в
прошлом  убийцы  жен, которых  сами  же  избрали себе на Куньей  набережной,
рухнули    среди    огурцов    на    оранжерейные    грядки.    Еще    один,
растлитель-геронтофил, осужденный по  трехсотой  минойской статье,  колол  у
причала  щепу  для растопки, но уронил  сразу и топор,  и  щепу, и полено, и
самого себя прямо в воды  Рифея, и все по той же причине. В одно мгновение в
Римедиуме  рухнули все.  Кроме  бобра,  приставленного  к  начищению  денег,
который тоже рухнул, но  всего лишь в деньги, что его и спасло. На некоторое
время.
     И  кроме Илиана Магистрианыча,  который официально  не  был еще жителем
Римедиума, и потому  остался жив. Его  постигла особая судьба, но  произошло
это  целой  неделей  позже,  а  в  тот день  имели  место события  далеко за
пределами  Римедиума,  и без внимания оставить  их  никак нельзя. Не  каждый
день, надо  признаться,  страшная черная тень врывается  в  пещеру на Лисьем
Хвосте  и   уносится   прочь,  оставляя  ушибленными  обоих  старцев,  мирно
стерегущих  оную, перепугав всех оказавшихся  поблизости  до утраты,  скажем
мягко, контроля над круглой мускулатурой.
     Впрочем,  деды,   оклемавшись,   помывшись  и  уняв  дрожание  вставных
челюстей,  вызвали с  Архонтовой Софии наряд гвардейцев. Гвардейцы  в ряд по
четыре вошли  в Нору.  Прошли традиционные  сто саженей киммерийской  земли,
ничего не обнаружили и вернулись на Лисий Хвост, а позже на Архонтовой Софии
доложили, что, по показаниям более чем двух дюжин людей, из Киммерии в  Нору
вырвалось Нечто Черное. Поскольку примет это  Нечто из-за  высокой  скорости
движения не имело, было решено сие событие событием не считать и в городскую
летопись  не вносить. Появившееся  на следующий день в "Вечернем Киммерионе"
сообщение о том, что Нечто имело очертания черной лодки, мчащейся посуху, на
носу которой  золотыми  буквами пылало название "Кандибобер"  сочли не особо
удачной  шуткой  журналистов,  окончательно  измотанных  поисками  городских
новостей. Журналисты ссылались на зоркую повариху "Офенского  двора" Трифеню
Дребездищеву,  но  весь город знал, что в  те  дни,  когда  по кухне дежурит
Трифеня, можно, не ровен  час,  соль  в сахарнице  обнаружить.  Вот  если  б
Василиса  Ябедова!  Но  у  той был  в  этот день отгул  и какие-то  дела  на
Волотовом Пыжике - по слухам, заказывала она там, на конском заводе, коня  в
подарок крестнику - и подтвердить слова Трифени не могла никак.  А  Василисе
бы  город поверил, - впрочем, это мало  что изменило бы, разве что  ускорило
грядущие события, вспомнил  бы кто-нибудь из стариков с Земли Святого Эльма,
что "Кандибобером" называлась лодка прежнего инкассатора.  Так оно, конечно,
и случилось - но гораздо позже.
     В  полночь,  как обычно,  раскатился над водой незамерзшего в  тот  год
Рифея  удар  колокола  с  Кроличьего   острова,  и  властная  рука  отворила
незапертую дверь в доме Астерия. Хозяин, умотанный долгим плаванием на Мyрло
и  обратно, принял  у нанимателей подарок  (четверть бокряниковой), подарком
уже  злоупотребил и  контактам  с  окружающим миром был  недоступен.  Гость,
впрочем, мнением хозяина не интересовался, он открыл и вторую дверь, ведущую
в Лабиринт и,  не обращая  внимания  на колючую  проволоку, пошел  по темным
коридорам как  по  собственной  квартире. Свет ему не  требовался,  да он  и
капюшона с глаз не  откидывал: Мирон Вергизов пришел сюда  в  силу печальной
обязанности.
     Трехаршинный рост заставлял  Вечного Странника кое-где  пригибаться, но
он точно знал - где именно, так что потолка не  задел ни разу. Шаги его были
бесшумны, тишина  воцарилась истинно мертвая, только коза Охромеишна бекнула
было,  но  осеклась;  исчез  и единственный  звук,  вечно  портивший  тишину
Лабиринта  -  Золотая  Щука-на-Яйцах перестала  жевать  свою вечную жвачку и
поэтому  знаменитое  красивое  эхо  Лабиринта  на некоторое  время  осталось
безработным. Ненадолго,  ибо  Мирон  шел к Щуке не просто так.  Разговор  их
происходил  в  полной  темноте, и  начался  с  того,  что  Вечный  Странник,
достигнув  берега  щучьего  озерца,  остановился и скрестил на груди руки, а
Щука заголосила:
     - Я вдова честная!.. Как посадили меня на яйца, так и сижу...
     Мирон долгих ламентаций слушать не стал.
     -   Ты  что  наворотила?   Ты  чьи   желания   тут   исполняешь,   дура
нефаршированная?
     -  Я в своих  правах и обязанностях! Кто придет,  тому  желаний девять,
чтоб отвалил и с яиц не сгонял!
     - Киммерийцу, дура, киммерийцу, и не  все желания, а по особому списку.
Что в списке сказано?
     - Я вдова честная!.. Я счету и грамоте  неученая, да оттого других хуже
не сделалась! Не написано у него на лбу: киммериец он  или нет.  Кто людей в
Киммерию  впускает?  Змей.  Кто  Змея  соблюдает?  Ты,  Мирон!  Стало-то, ты
виноватый, не я! Ты кого допустил - того я обслужила! Все! Не вали вину свою
на мою на чешую!..
     - Я свое  получил, я свое  получаю, я  свое  получу. Вот,  приговор над
тобой исполнить должен. И исполню.
     - Кто судил, кто? - заверещала Щука совершенно канареичьим голосом. - Я
тебе что, вяленая-мороженая? Подавись ты моей вязигой!..
     -  Не твое щучье дело.  Как  ты есть Древняя,  сдать тебя на господский
стол Евреям, чтоб нафаршировали  к субботе, я не  могу, а надо бы. И простую
щуку под  яйцами  из тебя приготовить тоже дать не могу. А вот из Киммериона
выгнать, прописки городской тебя лишить - это в моей власти. Словом, брошу я
тебя в  реку! Но ты не радуйся. На яйцах ты сидела,  на  них и дальше сидеть
будешь. Местом ссылки определен тебе остров Эритей, что между Крилем Кракена
и  Рачьим Холуем точно на  полдороге. Померзни за Полярным кругом, сука. Я к
тебе заходить буду...  и  рада ты моим  приходам  не будешь. Ох, не  будешь,
щ-щ-щука!..
     Одним  движением снял Мирон  визжащую рыбу  с  гнезда,  перекинул через
плечо, взял гнездо под мышку и покинул Дом Астерия. Как и всегда, видели его
только те,  кому он показаться хотел. Сегодня же  он ни  являться никому  не
хотел, ни сам никого видеть не желал. Хоть и шел привычно, по воде, а дорога
предстояла  неблизкая,  в обход Мебиусов  и  Криля  Кракена.  Эритей  был бы
обыкновенным островом, кабы не противный  тамошний хозяин. К счастью, хозяин
этот, омерзительный  Герион,  как и всякий  разумный  Древний,  тоже  боялся
Мирона, - Герионовы незаконные плантации корня <i>моли</i>,  наркотика, отшибающего
не  только  память,  но  и остатки  ума,  давно пора было  извести,  да  все
получалось  недосуг:  кто  раз  нашел дорогу  к Гериону,  тот  уже забыл  ее
навсегда, так что торговля с ним не  велась, а значит и вреда он большого не
приносил.  В  отличие  от Щуки,  которая безответственным  своим  поведением
изрядно  наколбасила в грядущей Киммерийской истории, расхлебывать же  кашу,
как всегда, по крайней мере отчасти, предстояло Мирону.
     Одни неприятности от этого Лабиринта.  Но засыпать  его имеет право, по
древнему пророчеству, имеет право только... Эх, да чего торопить события.
     Вот,   Щука   уже   поторопила.   Наколбасила,   гадина.   Наколбасила.
Наколбасила.



        20

     <i>Зделано. Также без докладу никаких канцелярий не заводить.</i>
     Петр I. Резолюция

     - С каких это пор, отец Василий, вы столь профессионально интересуетесь
народными  промыслами? Или у этих  поделок есть какое-то значение, на первый
взгляд невидимое?  Просветите, отец Василий, я  совершенно не  в курсе дела,
подобными игрушками не интересовался даже в детстве.
     Иеромонах неодобрительно,  исподлобья  рассматривал  собеседника,  и  с
ответом не торопился.  Будучи личным поверенным самого  митрополита  Фотия в
наиболее деликатных делах, Комитет  Охраны Державствующей Церкви он  посещал
регулярно,  но заявиться  посреди рабочего  дня с целым  чемоданом  игрушек,
расставить их по столу заведующего и после этого не говорить ни слова,  лишь
закатывая глаза - так, словно заведующий и сам должен понимать, в чем дело -
это как-то уж чересчур даже для личного поверенного.
     -  Это  не игрушки,  Иван  Николаевич, - после  долгой паузы,  наконец,
пророкотал гость очень низким, хорошо поставленным голосом. - Отнюдь даже не
игрушки. Заблудшие чада, научаемые... нечистым, именуют предметы сии древним
русским  словом  -  молясины.   Называют  их   еще  молитвенными  мельницами
кавелитов. К сожалению, чада эти... кавелиты то есть, составляют ныне далеко
не  одну секту. Еще при старой  советской власти сект, использующих  в своих
гнусных ритуалах  эти,  как вы  их, увы,  неверно  определили, игрушки, было
зарегистрировано более десяти. Сейчас, конечно, Церковь стала Державствующей
и без  нашего разрешения никакое новое религиозное объединение свидетельства
о регистрации не получит, но ересь возросла весьма и  продолжает расти - без
официального признания. Скажу хуже: все молясины, что видите вы перед собой,
изъяты у  прихожан Державствующей  церкви.  Вы,  кстати, никогда не  слышали
вопроса: Кавель убил Кавеля, или Кавель Кавеля?
     Хозяин  кабинета подавил раздражение и покачал головой. Ему выше головы
хватало склок и внутри  одной только Благополучно Державствующей; под крылом
у него,  правда, находились также староверы, но до тех руки уже не доходили,
да и не  причиняли староверы особых неприятностей. Буддистами занимался один
из заместителей, Дозволенными Мусульманами  - двое  других, Недозволенными -
еще  двое,  кроме того  двое  -  евреями,  один -  кришнаитами,  еще  один -
зороастрийцами, еще один - хлыстовцами... не по его ли это части?  Или это в
ведении  того,  который  просто  сектами,  кажется, Петрович  с редкой такой
фамилией... На "зе" еще... Хоть стреляй, не вспомнить, - впрочем, да телефон
вот он, этот Иоганн Петрович под стеклом. Умственный человек. И хорошо,  что
инородец: не подсидит начальника.
     -  Кавелиты   -  они  ведь   сектанты,  отец  Василий?  Сейчас  вызовем
референта... Да вы же  знаете, ничего в  сектах нет особенного, мало ли их в
России...  Со  всеми   Божьей  милостью  управляемся  и  управимся,  Василий
Петрович, сейчас референт п дойдет, он про эти игрушки непременно знает все,
что надо.
     Монах  изобразил  на лице мировую скорбь пополам с жалостью к  безумцам
мира сего, претендующим на всезнание; глаза его нехорошо заблестели.
     - Если не трудно, Иван Николаевич, - проворковал он, доставая из бювара
листок   с  компьютерной  распечаткой,   -   запросите  у  ваших  референтов
численность вот этих сект. Вам тогда ясней будет. Я подожду.  - Лист  лег на
стол перед генералом, и заведующий с интересом прочел:

     <B>ЗАРЕГИСТРИРОВАНЫ ДО ДНЯ КОРОНАЦИИ НЫНЕ
     БЛАГОПОЛУЧНО ЦАРСТВУЮЩЕГО ГОСУДАРЯ:</B>

     ИСТИННЫЕ ВЕСТНИКИ НАЧАЛА СВЕТА
     ("Братцы-медвежатники")

     ЦЕРКОВЬ ПРОВОЗВЕСТИЯ НАЧАЛА СВЕТА
     ("Истинные кавелиты")

     АНГЕЛЫ ПРИСНОБЛАЖЕННОГО МУЧЕНИКА КАВЕЛЯ
     ("Ярославны Премудрые")

     ВОИНСТВО РАВНОАРХАНГЕЛЬНОГО КАВЕЛЯ
     (Кавелиты-"пощадовцы")

     ЩЕПКИ БОЖЬИ
     (Кавелиты-"щеповцы")

     КРОШКИ ГОСПОДНИ
     (Кавелиты-"воробьевцы")

     - Здесь  только шесть первых указано,  а зарегистрироваться успело  еще
примерно столько же. Но  вы запросите  хотя бы эти, уверяю вас,  цифра будет
весьма убедительная. Даже та, что в компьютере, не считая нелегалов. Если вы
сочтете, что дело несерьезно, я тут же извинюсь и уйду.
     Генерал подумал. В таком тоне секретарь митрополита разговаривал редко,
да и запросить данные из генерального  банка  памяти - в любом случае дел на
четверть часа,  не больше.  Генерал вздохнул,  отдал инструкции и в ожидании
ответа придвинул к себе  одну  из  принесенных игрушек.  Отец Василий быстро
перекрестился. Игрушка представляла собой круглый,  плоский диск размером  с
маленькое блюдце, судя по материалу,  это был костяной спил, толщиной вершок
или  полтора.  В середине  его  была легко, но прочно закреплена вращающаяся
планка,  длиной  точно в диаметр  основания.  На  концах  планки стояли  две
одинаковые  фигурки, тоже  из кости, каждая вершков по пять высотой, похожие
на  солдат в противорадиационных плащах,  только не в противогазах, а  вовсе
без лиц.
     В  руках фигурки  держали  молоты с длинными ручками, при ударе один из
молотов попадал точно по голове другой  фигурки, при следующем ударе фигурки
менялись  ролями.  Генерал подвигал планку, - с каждой  стороны у "молясины"
имелось по маленькой ручке, приводившей молоты в движение.
     -  Вот-вот,  -  сказал монах,  - Теперь  раскрутите  планку  и  начните
повторять:  "Кавель  Кавеля  любил,  Кавель  Кавеля убил". После  этого вы -
законченный кавелит, и подлежите отлучению от церкви.
     - Это еще почему? - удивился генерал.
     -  После  пяти,  много  десяти  минут  с вами  знаете  что  будет?  Как
говорится,  полный  улет,  действует  почище наркотика.  Да,  вот  еще  что.
Кавелиты ждут Начала  Света. Заметьте, Иван Николаевич, не конца света ждут,
как все эсхатологические секты, а начала; по  их мнению, человек еще  и жить
не начинал, а начнет  только  после  этого самого их Начала. А наступит  оно
после того, как выяснится: Кавель убил Кавеля, либо же Кавель Кавеля.
     - Что за белиберда? - удивился генерал, не переставая двигать  фигурки,
- Это же два одинаковых имени, как их можно отличить?
     -  И  фигурки на той мерзости, что вы крутите,  тоже  отличить  нельзя,
особенно если вы их долго покрутите, и фразу,  которую я вам сказал -  монах
явно   избегал  лишний  раз  произносить   "кавелеву  молитву"  -  повторите
пятьсот-шестьсот   раз.  Из  вас  после  этого  веревки  вить  можно  будет.
Подождите,  сейчас вам  данные принесут - узнайте,  сколько народу  вот этим
самым, чем вы сейчас, в России занимается.
     - Я, батюшка, занимаюсь этим, исполняя служебные обязанности! - одернул
генерал  монаха.  Теократия  хороша  до  известных  пределов,  и  никому  не
позволено  забывать,  что  отнюдь  не   митрополит  Фотий  стоит  во   главе
Державствующей.
     -  В  статистику  посмотрите...  -  снова  начал  монах,  но тут  дверь
открылась  и  страничка с распечаткой  заказанных  данных скользнула прямо в
начальственные  руки.  По  мере  чтения  кровь  медленно  отливала  от  лица
заведующего Комитетом Охраны Державствующей Церкви.
     - Семизначное  число? Откуда семизначное?.. -  не  веря глазам, генерал
пальцем пересчитал знаки внизу страницы.
     -  Именно,  именно   семизначное,  Иван  Николаевич,  -   веско  сказал
поверенный  и закатил  глаза, - Это данные по шести сектам  из  числящихся в
наших  архивах одиннадцати, и это  лишь число легальных приверженцев. А все,
что вы  видите перед собой, - монах обвел широким жестом выставку игрушек на
столе  генерала,  - все  это,  повторяю,  конфисковано  у  якобы  ревностных
приверженцев  Державствующей  Православной  церкви.  Державствующей!..  Само
собой, бывшие владельцы от  церкви уже отлучены... но и только. Вот один  из
ваших заместителей занимается, к примеру, делами зороастрийцев. Их, со всеми
возможными преувеличениями, сколько сейчас в Российской Империи?
     - Ну, тысяча с лишним...
     - Видите - тысяча! А этих, обобщенно  именуемых  "кавелитами", сколько?
Посмотрите на бумажку перед собой и перемножьте, по нашим средним прогнозам,
хоть на три, впрочем, боюсь, что на четыре, а то и на пять!
     -  Так  это выйдет больше пяти  миллионов! Увольте, отец Василий, этого
просто быть не  может. Получается подпольная религия, вроде сатанистов... Да
откуда у нас сатанистов столько? А тут - религия?.. И мы о ней только теперь
узнаем?..
     Последняя фраза была признанием в некомпетентности, и генерал  прикусил
язык. Маленький калькулятор,  выложенный на  стол, уже предъявил ему  число,
сильно превосходящее миллион. Заведующий прокашлялся и резко сменил тон.
     - Н-да, оставим,  пожалуй, эмоции в прошлом. Для начала: то, что вы мне
тут  предъявили  - кажется,  тут слоновая кость,  серебро, камни,  вероятно,
драгоценное дерево,  ведь все это стоит  бешеных денег.  И  не менее,  чем у
миллиона граждан империи, стало  быть,  есть  свободные  деньги  на подобные
побрякушки?
     Монах невесело усмехнулся.
     - Подобные, как вы выражаетесь, побрякушки, по карману не всем, таких -
из   числа  нами   изъятых  -   процентов  десять,   наверное.   Большинство
довольствуется  самоделками,  а  им  цена  небольшая,  их  на  любой  карман
производят. А кто и сам себе мастерит. Иной раз на рынках продают в открытую
- сами видите,  как  похоже на богородскую игрушку...  И государство, как  я
теперь,  к  сожалению, окончательно и  с грустью  убедился, не имеет об этом
никакого представления, не контролирует и не пресекает...
     Кровь   стала  возвращаться  к  лицу  генерала,   притом  в  избыточных
количествах. Демонстрировать поверенному  митрополита служебную бледность  -
куда ни шло,  но не свекловидность!.. Заведующий склонился к игрушкам и взял
в руки еще  одну,  где Кавели замахивались друг на друга топорами, основание
же было каменное,  с довольно емким углублением  и двумя желобками по краям:
видимо, молясина  хотела  прикинуться  пепельницей,  и кто  не  знал  -  мог
положить  в  желобок горящую  сигарету. Но  генерал,  во-первых,  не  курил,
во-вторых,   уже   знал.   Третья   игрушка   была   деревянной,   и  вместо
солдатообразных  Кавелей  тут  замахивались  друг  на   друга  молотами  два
одинаковых  медведя,  подставка   казалась  тяжелой,   сорт  дерева  генерал
распознать  не  мог.  "Эксперты  узнают"  -  мелькнуло  в  голове. Четвертая
игрушка, во всем напоминая первую,  при малейшем движении  заставляла одного
из  Кавелей  падать  в  ноги другому  и  тот в буквальном  смысле  слова бил
лежачего своим молотом,  однако через полоборота фигурки менялись  ролями. У
генерала зарябило в глазах, а он не осмотрел и половины выставки, устроенной
монахом на его письменном столе.
     - А это что? - генерал удивленно потянулся к краю, где на планке вместо
людей  стояли животные,  притом  разные:  с одного  конца планки -  грозный,
зажавший кувалду в хоботе, слон, с другого - меньших размеров и жалкого вида
кит, то  ли  дельфин,  с  кувалдой в  пасти.  Здесь  и  размеры  молотов  не
совпадали. Молясина же была сработана вся  из разных самоцветов,  Оттягивала
руки и наверняка стоила, не при святом бы отце молвить, черта в ступе.
     - Мы бы тоже очень хотели знать - что это. - монах придвинулся к столу,
- и  если ваш отдел займется кавелитской ересью, мы, разумеется, предоставим
все имеющиеся у  нас  материалы. Однако именно по данной разновидности ереси
нет   никаких   сведений,  прихожанин,  предававшийся...   радениям  с  этим
предметом,  увы...  застрелился  раньше,  чем  был  разоблачен. К  сожалению
нашему,  не  могу от  вас этого скрывать,  застрелился он  при неприятнейших
обстоятельствах, прямо в  церковном дворе,  где у  него развалилась сумка...
после окончания службы. Что, увы,  означает допущение к святому причастию, в
то время как при нем было не только оружие, но и... сие орудие греха.
     -  Ну вот что, отец Василий, - генерал  окончательно перешел на деловой
тон и  стал тем,  кем  был от природы  - человеком,  близким к самым  высшим
кругам, - Вот что. Я сегодня же доложу о необходимости учреждения надзора за
этими сектами. Кстати, составляют они единую религию или нет? Как они друг к
другу-то   относятся,   эти...  ярославны,  скажем,   как   относятся   к...
медвежатникам?
     - Наше счастье,  да будет мне позволено  так выразиться, в том, что они
друг друга ненавидят. Все - всех. Это настоящая Дикая  Охота - они ненавидят
всех, но больше всех - друг друга.  И пишут друг на  друга доносы, и срывают
радения,  и  разрубленные  чужие  молясины у  порога церкви  оставляют, да и
просто  убивают  друг  друга, хотя здесь  статистика  скорей в  ваших руках.
Скверно  же то, что количество их разновидностей, количество  толков, или  -
они  это  слово  у хлыстов позаимствовали -  количество  "кораблей" никакому
учету  не  поддается.  Не  так   давно  встречались   как  будто  только  те
разновидности, что официально зарегистрированы. А теперь, после... известных
событий, -  монах  слегка склонил  голову  в  сторону  поясного  портрета на
парадной стене, - теперь каждый день что-нибудь новое.
     Генерал  задумчиво почесал подбородок.  Не помогло.  Тогда он не  менее
задумчиво почесал затылок. Не помогло. Чеши не чеши...
     - А  не разновидность ли это хлыстовства, отец Василий? Те же  радения,
тоже  кручение-верчение, наркотики разные, тоже друг  друга ненавидят,  тоже
православными прикидываются...
     Монах впервые посмотрел на генерала уважительно.
     -  Мы это отметили.  Но это совсем не одно  и то же.  Хлысты по большей
части ждут конца света,  а эти - начала. Невелика в каком-то смысле разница,
чисто внешняя, конечно, но, простите, ведь ни единая хлыстовская секта, даже
при советской власти, не  получила  официального разрешения  на  отправление
служб,  не  была  зарегистрирована.  И  всегда  это  было  от  нашей  церкви
достаточно далеко, я  хочу сказать,  далеко  хотя  бы пространстве,  а  тут,
изволите видеть, прямо на собственном пороге... Между тем, насколько я знаю,
один из ваших заместителей хлыстами занимается, ведет их учет и помогает нам
в их выявлении и преследовании по закону.
     -  Да,  хлыстовство  -  специальность   генерал-майора  Старицкого,  не
исключаю, могут у него быть и какие-то данные о хлыстовцах-молясинцах...
     -  Кавелитах, господин  генерал-подполковник.  Сами  себя  они  так  не
называют,  разумеется,  но  хлысты -  это  хлысты,  их  вопрос о  Кавеле  не
интересует, а для этих только на Кавеле все и сходится. Кавель  Кавеля - или
Кавель Кавеля.
     Генерал, пораженный внезапной мыслью, откинулся в кресле.
     - Отец Василий, я  в тонкостях Писания искушен не  слишком, поэтому  вы
мне на  всякий случай скажите: все-таки  Кавель  Кавеля  убил... или  Кавель
Кавеля?
     Настала  очередь  монаху  побледнеть,  следом покраснеть,  на  лбу  его
выступил  пот,  и,  видимо, холодный. Генерал  понял,  что  сморозил  что-то
ужасное, налил в стакан воды и быстро  протянул монаху. Отец Василий стукнул
зубами о край и перевел дыхание.
     - Вот так они души и уловляют. Каин Авеля, а не Кавель Кавеля! В церкви
многое  произносится скороговоркой, и кто-то,  где-то, когда-то  первый  раз
ослышался.  А что потом на это  наросло  - сами  видите.  - Монах указал  на
выставку игрушек.
     - Каин-Авеля,  Авель-Каина, Каин-Авеля, Кавель... Тьфу, и в самом деле!
-  Генерал позволил  себе  усмехнуться - Право,  неудобные  имена. Но, как я
понимаю, менять их поздно. Для  начала мы создадим... подсектор по  вопросам
кавелизма, я правильно назвал?.. Потом заставим уже зарегистрированные секты
пройти перерегистрацию - и, где, возможно, отказать...
     - Нет, так просто не получится. - Монах опустил глаза. - У нас есть все
основания предполагать,  что на  вас...  как и  на нас... будет  оказываться
определенное давление.  И...  что давление  это будет весьма  сильным.  Даже
исключительно   сильным.  Ересь  имеет  распространение  не   в  одном  лишь
простонародье,  хотя там,  конечно, его опора. Радеющий с молясиной входит в
состояние, по сравнению с которым простой гипноз  -  тьфу, ничто, тут скорей
нужно припомнить опыты эриксонизации, по имени известного Мильтона Эриксона.
Или  гаитянское  изготовление  зомби.  В  общем, самые  скверные  получаются
аналогии. Как вы знаете, в миру я подготовил докторскую...
     -  Знаю,  знаю,  -  почти  ласково  перебил   генерал,  -   в  условиях
Державствования  изучение вопросов  ясновидения  и предикции  допускаться не
может...
     -  Это в прошлом, генерал, на  сегодняшний  день  меня,  как  и  вас  -
интересует одно:  пять миллионов, если не больше, погибающих душ. Погибающих
оттого,  что  народ занят размышлением на  тему: Кавель Кавеля  - или Кавель
Кавеля!
     -  А и в самом деле  -  Кавель Кавеля, - не  удержался  генерал, -  или
Кавель Кавеля?..
     Монах замолк чуть ли не испуганно.
     -  Шутка,  отец  Василий, шутка. Сейчас мы  с вами займемся  серьезными
делами. - он включил селектор, - Маняша, зайди ко мне.
     Лишенная возраста (тридцать? пятьдесят?)  секретарша генерала соткалась
из воздуха.
     -  Мне генерал Старицкий нужен. И не  Салтавец, не зам,  а сам. Словом,
нужны оба.
     Генерал-майор    Старицкий   был   разыскан   мигом,   и   водворен   к
генералу-старшему почти одновременно  с Салтавцом; младшие чины во мгновение
ока  становились средними чинами, замы  на ходу обрастали  замами,  согласно
числу зарегистрированных  ересей, а на роль консультанта -  на первое время,
до начала Петрова поста - отец Василий скромно предложил себя,  и тут же был
в этой должности утвержден.
     По   коридорам  забегали  молодые  люди  с  опечатанными  дискетами;  в
новообразованный   отдел,   состоявший  пока   из   почти  одних   вакансий,
перекачивали секретную информацию, час назад  еще общедоступную. На  подпись
министру юстиции готовились бумаги о немедленной перерегистрации одиннадцати
культов,  при оформлении  которых  была грубо  нарушена  законность,  другие
бумаги  спешно  стряпались   уже  напрямую  в  компьютерах-  об   упущениях,
недопущениях  и  прочем.  Отец Василий, осматривая  свой новый кабинет  (две
сажени на одну с четвертью), заикнулся что-то о высочайшем повелении, но был
едва  не  убит  взглядами  присутствующих,  хорошо  знавших,  как  относится
император   к   мелочам  -   тот,  кто  не  способен   разобраться  с   ними
самостоятельно,  не  может  долее  служить  и  в  статском  чине коллежского
секретаря выходит  в отставку. Никому не  хотелось  превращаться в отставных
поручиков, иеромонах же  Василий,  как принадлежащий к черному  духовенству,
видать, основательно  подзабыл  все  эти  мирское  тонкости.  Подписи  Ивана
Блекочихина, генерал-подполковника  от  воздушной  кавалерии,  на  требуемых
документах было достаточно. И ставил он их щедрой рукой допоздна.
     Напрямую  Иван   Николаевич  подчинялся   главе   службы   безопасности
императора,  а  это  был  человек занятый  и к тому же  хромой.  Потрясенный
внезапным возникновением в тылах Империи  Пятой (нет, Шестой! То  ли Седьмой
или  Восьмой?)  колонны сектантов, да  еще  в  таких непомерных количествах,
генерал  поставил  ближайшую   цель  -   отменить   уже  зарегистрированных,
сопроводить,    куда    Макар   никогда   бы   телят    не   погнал,    всех
незарегистрированных, и  скорейшим образом  извести  новоявленную ересь  под
корень.  Никто  не  поставил  его  в  известность,  что изымаемая  из  одних
компьютеров информация появляется  в других в весьма отредактированном виде,
а  в  прежних  -  исчезает  начисто,  и  место  ее  заполняется  гигабайтами
знаменитой компьютерной игры "Дириозавр  -  любовь моя!"  Никто не уведомил,
что документы о  перерегистрации  одиннадцати  легальных  кавелитских толков
давно  подписаны его собственной рукой. Наконец, менее всего ожидал  он, что
жизнь окажется коротка...  Впрочем,  нет,  в  тот  вечер взрывпакет, готовый
оборвать  его и  отца  Василия бренное существование, еще  только заказывали
лучшим специалистам по взрывпакетам.
     Меж тем без четверти двадцать четыре  по московскому  времени, когда по
всему  этажу уже  слегка  прошлись пылесосом, лишенная  возраста  секретарша
Маняша  на  цыпочках  прокралась  через  двойные  двери,  убедилась,  что  в
блекочихинском кабинете пусто, да и  вокруг  -  тоже, с чувством  облобызала
вознесенную  слоном на  молясине  кувалду, плюнула на  кита, завернула  чудо
уральских камнерезов  в  запасной свитер  и  на  долгие дни,  месяцы и  годы
исчезла из нашего повествования.
     А ничего не понимающий генерал-майор Старицкий у себя в кабинете устало
стряхивал пепел сигареты в  молясину  "щеповского", покуда  еще разрешенного
толка. Эта странная пепельница подкупила его сердце. Такая тонкость  резьбы,
такая  заточка топоров - как бы не платиновых! Одним словом, такая прелесть!
И в  душе  его неведомо откуда  звучало  назойливое: "Кавель  Кавеля  любил,
Кавель Кавеля рубил..."
     А интересно, что думает император: все-таки Кавель Кавеля... или Кавель
Кавеля?
     Впрочем, за такие мысли можно нынче...
     Гнать надо их  из головы, мысли-то.. Тогда есть шанс, что она,  голова,
покуда еще  не  полетит.  Не  зря отец  Василий  предполагает,  что борьба с
кавелитской ересью окажется  весьма непростой. Не иначе, как имеет серьезные
основания  думать,  что  победа  в  этой борьбе митрополиту  Фотию вообще не
гарантирована. Кавель - Фотия... Подневольные люди иеромонахи, к сожалению.



        21

     <i>Мне известно лишь одно место,  столь  же восхитительное летом,  - замок
графа Палинского среди Уральских гор.</i>
     О'Генри. В Аркадии проездом

     -  Помилуй Бох-х-х!..  - вновь  и  вновь разносилось по всему замку. На
каждую комнату замка  приходилось по несколько икон, граф ходил  из дверей в
двери,  везде  крестился и  произносил  любимую свою  фразу  как  бы  вместо
молитвы. За окнами с трех  сторон были обрывы в Азию, с четвертой открывался
вид на десятиаршинный уступ, целиком находившийся в Европе.
     Граф  строил  замок  с помощью военнопленных  ромеев,  половцев, татар,
монголов, шведов, поляков, турок, французов,  англичан, японцев, итальянцев,
немцев, и  каждый внес в его архитектуру что-то неповторимое, свое, -  кроме
разве  что  половцев, по  причине  отсутствия  у  них  не  только стиля,  но
архитектуры вовсе.  И все иное было  здесь  вроде  как тоже во множественном
числе, кроме  самого  графа, камердинера и Павлика. Даже день  рождения граф
отмечал в  разные  годы  по-разному и в  разных  частях  замка. Только  день
ангела, громогласно  сетуя,  что  его  природное  имя -  Сувор - по сию пору
остается  неканоническим и  нецерковным,  граф  праздновал  всегда  двадцать
второго сентября, на святого Стратоника.
     Смотровых  площадок  над  замком возносилось  три: старинная  турецкая,
похожая на  минарет, резная итальянская, чуть наклонная в  сторону Европы, и
совсем новая японская, с драконами и непонятными иероглифами, насчет которых
у Павлика недавно возникло серьезное  подозрение, что срисованы они с  пачки
стирального порошка. Хотя решительно все, что  было с этих площадок видно, -
преимущественно  вершины  вертикальных  скал и  небольшие  приплюснутости  с
верхней  их  стороны,  -  было изъедено  выветриванием, но  у  себя  в замке
выветривание и все виды воздушной эрозии граф письменным приказом упразднил,
а стихии, как обычно, ему повиновались. Более или менее повиновались графу и
вымирающие, с трудом поднимающиеся на такую  высоту орланы-белохвосты, но их
граф  любил; однажды  Павлик  был свидетелем,  как  Палинский,  чтоб  спасти
великолепного  стареющего  самца, прыгнул с обрыва,  поймал птицу в воздухе,
принес в замок своими  руками  и с  помощью камердинера выходил. Ныне  орлан
Измаил  жил в уютном гнезде на турецкой смотровой площадке, никуда не летал,
принимал пищу из  рук камердинера и бесконечные летние  дни напролет смотрел
на север, - там за едва видными в тумане крышами Киммериона  просматривались
Ивуарьи Скалы, большой район в левобережье Рифея, где по сей день бивеньщики
без большого труда  за три  летних месяца заготавливали мамонтовой  кости на
потребности  всего  оставшегося года, отбирая лишь  лучшие бивни  и вовсе не
трогая  несметное  количество  скелетов  шерстистого  носорога, тигрольва  и
прочей  плейстоценовой фауны, для которой  в молясинном промысле пока что не
было  отыскано никакого  коммерчески разумного применения.  Там  же,  только
немного  правей  -  строго на севере  - торчала гора Тельпосиз, которую Змей
неизвестно почему обогнул, видать, побрезговал, и на простых картах была она
обозначена, и  даже  альпинистов  на них кто-то видал. Зато  для самих  этих
альпинистов все  шесть  Сокровенных  Камней,  возвышавшихся  над сектантским
озером, были невидимы - их Змей в свои владения вобрал. Исключение составлял
Палинский  Камень,  который  был  выше  всех,  для  трезвого  глаза возникал
ниоткуда и парил  в воздухе над  полным  тумана ущельем. Но  где он, трезвый
глаз, нынче-то? А в принципе  граф  тут ни от  кого  не  прятался:  для всех
гостей  было у него что-нибудь да припасено,  от трофейного крымского хереса
до мощной  ракетной установки.  Впрочем,  что и  каким  гостям адресовано, в
каком количестве - этим занимался камердинер, а вовсе не граф.
     На западе в хорошую погоду тоже виделось  что-то вроде скал, но  совсем
иных.  В  графскую подзорную  трубу можно  было  разглядеть  длинную  полосу
каменных  столбов,  все  -  примерно  одной  высоты, все  -  темно-серые,  с
небольшим  расширением вверху,  словно расплющенные ударом небесного молота.
Этот  каменный  лес  носил   название  Заратустрово  Раменье,   ибо   -  как
рассказывают киммерийские легенды - именно в  тех  краях, еще до приползания
Великого Змея на  Северный  Урал,  стояла  раньше деревня, в которой родился
пророк,  известный в народе  как  Зароастр; малыш, родившись,  первым  делом
невообразимо  расхохотался,  отчего  девяносто  тысяч кочевавших  поблизости
демонов  остолбенели   навеки  до   состояния   каменного   бревна.   Пророк
впоследствии откочевал в южные края, а болваны полуверстной высоты остались.
Еще где-то  там, со стороны Великого Герцогства Коми, имелась  в земле дыра,
именуемая Нора, через которую в Киммерию вот уже который век ходят офени. Но
нору-дыру ни  с какой  из  смотровых  площадок  Павлик,  сколько ни смотрел,
разглядеть  не  мог. А  ведь  в  той  же  стороне  располагалась  и  столица
герцогства, старинный  Усть-Сысольск, где сидел теперь наместник центральной
власти.  Ибо  титул  великого герцога принадлежал императору, и отдавать его
кому-либо он не спешил.
     На юге высились бесконечные  горы - иные общеизвестные, вроде Денежкина
Камня или Конжаковского, иные  же, как и  сам Палинский Камень с возведенным
на нем замком,  непосвященным людям и приборам нечувственные, невидимые. Там
было древнее Чердынское Царство, про которое  никто толком ничего не помнил,
там лежали руины Угрской Биармии, давно растащенные на вторичные  поделки из
малахита, запасы  которого  на всем зримом Урале давно иссякли; однако ни  в
Киммерии,  ни на Высоких Камнях (вместе составлявших Урал незримый) вопрос о
малахите  не  стоял, ибо справляющие  нужду этим  камнем  хозяева  и хозяйки
медных гор производили его в  холодные зимы после каждого обеда даже больше,
чем  нужно: свежий темно-зеленый малахит,  пока на  морозе застынет,  пахнет
весьма нехорошо.
     На  востоке  не  было ничего интересного  до самого  горизонта  -  одно
бескрайнее болото, гнилые елки да осины, и так до самого Алексашинска, как с
некоторых пор официально переименовали бывшее Березово.  В эту  сторону даже
смотровой площадки на  замке Палинского не было устроено, одно слово сказать
про те азиатские края - ссыльщина, и даже переименование Березова тут помочь
ничем не могло. Павлик, конечно, пытался в хорошую погоду из восточного окна
и с помощью графской подзорной трубы хоть что-нибудь увидеть, но если  что и
обнаруживал, то совершенно неинтересное: нефтяные вышки, прочую чепуху.
     В  помещениях  замка  свистели  и завывали  бесконечные  сквозняки,  не
потому,  чтоб  камердинер  не знал, как от них законопатиться, а потому, что
граф полагал их непременным элементом закаливания здоровья, столь же важным,
как портянки  из  гагачьего пуха, шпага на  поясе, плевок через левое  плечо
перед  последней ступенькой лестницы, ведущей  к замку от озера, "Отче  Наш"
перед  обедом и прочие раз  и навсегда установленные вещи,  о смысле которых
вопрошать не приличествует: они просто есть и будут до скончания веков. Сюда
же отчасти относились и сами жильцы  замка,  и даже их  питомцы - от  орлана
Измаила и ястреба-змееяда Галла до послушных, никогда выше цокольного  этажа
не  вползающих,  ручных  змей  графа.  Трудно,  конечно,  вообразить,  чтобы
трехсотлетний змей с расписной шкурой, скитал-скоропостижник Гармодий так уж
боялся попасть на обед Галлу (на облет пасти Гармодия у ястреба и то ушло бы
несколько минут), но  по негласному уговору  змеи замка даже в  бельэтаже не
появлялись  никогда.  От прожорливых  сектантов  и  хищных ежей уползали они
сюда, за  облака, и вершина Палинского Камня давно стала обиталищем не менее
десятка видов, неизвестных даже последнему изданию Ярко Красной Книги, и  не
было на них никакого закона, который бы их защищал, ибо закон просто не знал
об их существовании. Однако многие из змей - тот же  скитал Гармодий  -  уже
сейчас  оставались  последними представителями своего вида и рода, полностью
повторяя в том самого хозяина замка - графа Сувора Васильевича Палинского.
     Кроме  людей, птиц и змей замок Палинского был населен определенным, не
слишком большим  количеством  призраков.  Преимущественно это  были призраки
древние,  как  и  все  иные древние,  весьма  тяготевшие к Северному  Уралу,
Великому Змею,  Киммерии, ибо на  всей  планете  для них, кажется,  только и
осталось хорошего, что это заветное место. Призраки из снесенных французской
революцией  замков,  Белые  Дамы  из превращенных  в  горные отели  немецких
"орлиных гнезд",  домовые из вымерших русских  деревень - всем им  мечталось
набраться сил, да  и доползти однажды до замшелых плит на вершине Палинского
Камня,  уйти в них и под  них, и тихо до-небыть всю  оставшуюся до Страшного
Суда бесполезную вечность. Удавалось это очень  и  очень немногим, однако, к
примеру, две Белых Дамы, сперва чуть не распылившиеся от ужаса при виде друг
друга, теперь совершенно мирно  проживали в нише  за  зеркалом  на лестнице,
ведшей  к  итальянской  смотровой  площадке.  Призрак  английского  адмирала
согласился на  меньшее  и  жил в  одном  подвальном  помещении со  скиталом,
появляясь крайне редко и лишь по вызову хозяина дома: тот английское наречие
знал не особенно и нуждался в  консультанте, когда давал уроки воспитаннику,
-  да и не сам  граф давал эти  уроки, а камердинер Прохор (впрочем, имя его
считалось секретным), граф  лишь присутствовал; язык этот он терпеть не мог,
но понимал, что в будущем воспитаннику без него в нынешнем изменившемся мире
не  обойтись.  Наконец,  под   закладным   камнем   Монгольской  Башни  спал
беспробудным  сном  и сильно храпел в зимние  ночи известнейший в свое время
архитектор  Китоврас,  про которого Павлик  только и смог добиться от графа,
что  "А ну его!", от  камердинера  же вовсе ничего не узнал, тот был слишком
занят то уборкой, то  стиркой, то прочими домашними делами. Словом, призраки
в замке были, но вели  себя до робости цивилизованно:  отказать  им  от дома
хозяину ничего не стоило.
     Для кого-кого,  а для Павлика время  в доме графа Палинского шло долго,
медленно и  трудно. Первое,  чему взялся учить граф юного  царевича, было не
учение, а отучение: граф желал, чтобы в русской речи Павлика не было и следа
простонародного говора. Сдвоенные  киммерийские гласные,  постоянное желание
подставить  в слово "це"  там,  где надо бы  произносить "че", главное  же -
множество городских, чисто киммерийских слов наподобие "таласса", "колоша" -
все это преследовалось графом беспощадно. Плюнув на принципы, граф вставил в
видеомагнитофон кассету и продемонстрировал мальчику всю процедуру порки: от
вымачивания  специальных астраханских ивняковых  прутьев  в  соленой воде  и
вплоть до натягивания штанов на сконфуженно алеющие, выпоротые задние части.
"А царевичей порют втрое пуще такого!" - многозначительно резюмировал граф.
     Под  жилье Павлику  с первого, уже далекого дня определили  две смежных
комнаты, построенных и обставленных  не иначе  как пленными китайцами: очень
низкая, совершенно твердая лежанка, косое деревянное  полено  вместо подушки
(но в чистой  батистовой наволочке),  суконное одеяло, низкий стол (как  раз
под  рост  мальчика), шкафчик, другой шкафчик, стойка для шпаги, два кресла.
Во второй комнате, с окном как раз на  Заратустрово Раменье,  первые полгода
безвылазно  прожил Варфоломей,  покуда Тоня  не успокоилась окончательно, не
поверила,  что  если  где  на  белом  свете для Павлика безопасно  -  так  у
Палинского,  куда  не  ходят  офени,  а  гости только из  допущенных Федором
Кузьмичом, да что там, сюда и  птицам  прилетать  разрешается  не  всяким. И
очень полюбился ей старый белохвостый орлан  Измаил, чье сходство со старцем
Романом Подселенцевым не бросалось в глаза разве что  графу. Кончилось лето,
Павлику  пошел седьмой год, он крепко сидел в седле - чего Тоне, понятно, не
демонстрировали,  -  знал названия всех вещей вокруг себя  на трех,  а то  и
четырех  языках;  комнаты его верная Вера Коварди  чуть  не  сплошь завесила
своими и Басилеевыми обманками, а кашу, которую в Киммерионе  даже Нинель  в
дите не запихнула бы,  царевич съедал сам и  корочкой хлеба  дочиста вытирал
дно серебряной миски с фамильным гербом Палинского.
     У Варфоломея против всяких ожиданий стала развиваться акрофобия, боязнь
высоты. В первые дни с огромным интересом парень  рассматривал Урал со  всех
трех  площадок, потом  стал держаться подальше  от  поручней, потом и вовсе,
поднимаясь  к  площадке  вместе  с  Павликом,  останавливался  за  несколько
ступенек до выхода на воздух и держал руку протянутой к ноге Павлика - чтобы
поймать  его,  если  тот  задумает  падать в  пропасть.  Увидав такое  дело,
Палинский объявил, что "жилец без куражу", в высотном замке жить  не может и
пусть возвращается вниз - "государик" (так прозвал он Павлика с первого дня)
в  няньке  не  нуждается.  Варфоломею было  до  смерти  обидно,  но  граф  с
камердинером разъяснили, что боязнь высоты  - болезнь, от нее лечиться надо,
а лечит  ее опять  же Федор Кузьмич,  и  едва  ли кто другой  помочь сможет.
Варфоломей брыкался недели две,  потом, при очередном  визите  Веры и  Тони,
уложил вещи  и вернулся  на  Саксонскую. Увлеченный трудными науками, Павлик
никак своих чувств по этому случаю не выразил.
     Из-за  того, что занятия английским приходилось проводить  в  подвале у
скитала  (рядом  с которым  анаконда  -  червяк, на  коего разве  что карася
поймать можно), где только и мог Палинский  добиться подсказки,  призвав  на
помощь призрак адмирала,  двигался этот предмет туго,  не  в пример, скажем,
фехтованию  шпагой,  штыком и столовой  вилкой. Последнее граф учредил лично
для Павлика, пояснив, что  уже одного царя  из-за неумения  фехтовать вилкой
Россия потеряла, так вот чтоб этого  впредь больше повториться  не могло.  В
дальнейшем граф предполагал  заняться  и "укрощением  шарфа" (из-за неумения
развязать  шарф  Россия потеряла другого царя),  и собирался преподавать его
Павлику с помощью какого-то питона: к счастью, Павлик змей ничуть не боялся.
     За  едой  любимым присловьем графа было: "В  брюхе и долото  сварится!"
Сказку про  суп из топора Павлик знал, а про вареное  долото так ничего и не
добился, хотя нередко пытался подглядеть на кухне - не кладет ли камердинер,
исполнявший также и обязанности повара, долото в похлебку. Другой пословицей
было  "С тухлого  растреснешь,  со свежего воскреснешь!". Ничего  тухлого  в
замке  не  водилось  -  а  очутилось  бы  что,  так птицы  и  змеи  мигом бы
оприходовали  - зачем тогда  пословица?  Камердинер сжалился и объяснил, что
граф привык к  сему присловью  в  Турции, а там жарко. Стало понятней, но не
намного. Присловий было много,  и почти ни одно ничего знакомого не значило.
Но если граф  был Павликом недоволен, то непременно говорил, растягивая рот:
"Ай, молодца, хараша лица!" Где, когда он всего этого набрался, для чего это
было нужно - Павлик недоумевал, покуда умница Вера не  растолковала однажды:
граф так пар из себя выпускает, а то в нем воздуху горячего больно много. Не
зря же он в холодное  озеро три раза в  неделю прыгает. Павлик понял и  стал
следить, чтобы в нем самом горячий воздух тоже не копился.
     Из  неведомой еды на столе у графа обнаружил  Павлик  такое, что сперва
принял  за  своеобразную  разновидность  змей,  наподобие тех,  что поглощал
усатый светящийся дядя в городке у подножия Палинского Камня.  Оказались это
не змеи, а, как сказал граф, сердито убирая от мальчика тарелку-селедочницу,
речные рифейские  миноги, которые  и  не  еда вовсе, а  солдатская  закуска.
Поскольку  самого Павлика  граф  нередко  называл "Солдат, солдат, настоящий
солдат,  будущее  нашей  державы!"  -  Павлик не  понимал,  почему  ему  эти
змеи-миноги  не причитаются,  и  однажды  одну  потихоньку  стащил. Сжевал и
проглотил. Потом  сильно болел живот, но камердинер  объяснил, что это не от
миноги, а от уксуса с горчицей. Павлику не понравилось,  к миноге  он больше
не тянулся.
     День начинался одинаково:  граф трижды сбегал с горы вниз и возвращался
обратно,  камердинер  в  это  время  окатывал  Павлика ушатом воды со льдом,
взятым  с ледника  прямо  перед азиатским  фасадом  замка;  потом был  общий
завтрак,  потом бесконечные занятия военными  искусствами, потом обед и  для
Павлика - часовой сон (граф  прыгал с обрыва именно в это время, а  когда не
прыгал  - сидел в  кабинете  и  пером очередной подвернувшейся птицы сочинял
стихи; как однажды проговорился камердинер, мечтой графа было найти немецкую
рифму к собственным имени, отчества и фамилии: имя зарифмовать удалось, даже
и фамилия с чем-то  плохо, но вязалась, а отчество  - никак, ни с  чем оно в
германском наречии не  соединялась, но в безнадежность  предприятия  граф не
верил и продолжал  осаду этой упрямой крепости).  Потом был подъем и час (на
самом  деле два) иностранного языка, сперва французского, потом  немецкого -
или же  взамен обоих  двойной  час английского.  За ужином  граф  непременно
рассказывал  что-то вроде сказки, ну, и марш в кровать. А утром все сначала,
кроме  тех  дней, когда  что-нибудь случалось - вроде взятия бедного  орлана
Измаила  прямо  в  воздухе, и  кроме  тех  дней,  когда  приходили  гости из
Киммериона: мама и Вера. Раз в  месяц, не  без  труда, медленно взбирался  в
замок  и дедушка Федор Кузьмич. К этому дню камердинер чистил графу парадный
мундир, готовил что-нибудь необычное - варил, например, картошку, миноги же,
напротив,  на стол не  подавались, -  а граф лично  встречал старца у порога
замка... и почему-то,  завидев Федора  Кузьмича,  непременно  трижды  кричал
петухом.  Потом  все  немножко  закусывали,  а  следом  дедушка  уединялся с
Павликом и устраивал ему экзамен по языкам. Про немецкий  неизменно говорил,
что  "даже слишком  хорошо",  французский поправлял,  а  насчет  английского
ругался -  доходило даже до скандала с  призраком адмирала. Призрак  занудно
ворчал, мол, колониальный жаргон ему противен,  но в конце концов разъяснял,
чтo именно и как именно  нужно говорить, при этом кому и зачем. Вообще Федор
Кузьмич  вздыхал, что английский мальчику придется  доучивать внизу. А когда
оно будет, это "внизу"? Времена года сменялись, зарубки,  отмечавшие рост на
косяке китайской спальни Павлика,  ползли вверх, однако  же  никакого спуска
вниз ему не позволялось.
     Большим утешением служило обучение езде на лошади, к которому Палинский
приступил немедленно после того, ухода Варфоломея. Конюшен у графа было две,
в  одной стояли низкорослые, мохнатые, послушные кобылки рифейской породы, в
другой - два жеребца "личных его сиятельства", арабские полукровки,  умевшие
все - даже ходить по  винтовой лестнице; именно так, поочередно на каждом из
жеребцов,  граф выезжал  на турецкую  смотровую площадку  и озирал  по утрам
просторы  российские, киммерийские  и небесные. После чего  уезжал  обратно,
конюшни, которые, хотя и были вырублены в толще скалы, хорошо проветривались
и освещались  электричеством.  Овес  и прочий  корм,  как  и все  потребное,
поднимал из  Триеда  грузовой  лифт  -  мрачная,  темная  коробка, в которую
человеку лезть  не  хотелось. Павлику особенно. А вот конюшни были радостью.
Особенно  его личная мохнатая трехлетка Артемисия. Гарцевать на ней по замку
и перед  замком Павлик лихо  умел  уже к  восьми годам. В девять,  в порядке
подарка ко дню рождения, было ему разрешено  перепрыгнуть  на Нижний, малый,
специально превращенный в открытый манеж зубец Палинского Камня. Погарцевал,
прыгнул  обратно. Лошадь слушалась Павлика не хуже,  чем  арабский жеребец -
графа.  Граф  одобрительно  высказался  по поводу  прыжка обратно,  к замку:
"Порода,  порода  видна!" Чья  порода, его или лошади, Павлик не спросил. Не
то, чтобы постеснялся: просто понял, что ему этого достаточно: не прямо,  но
похвалили.
     Лошадки, помимо  собственных-личных, были  у  графа  местные, рифейской
породы  -  той,  про  которую ходил  упорный слух,  что в  нее прилита кровь
стеллерова быка  Лаврентия. Особенность  этой  породы, помимо низкого роста,
непомерно широкого храпа и гривы почти до земли, была та, что на  одной лишь
растительной диете такая лошадка хирела и погибала: ей,  как  и сектантам из
Триеда, требовалась  ежедневно змея-другая, а если не змея, то  какое-нибудь
пресмыкающееся: хотя бы полгадюки,  на худой конец - яйцо черепахи,  которые
тут  пока  что  не водились, или ящеричий хвост. Камердинер пользовался  при
кормлении лошадей в  основном последним вариантом; у триедских  ящериц хвост
отламывался  по первому прикосновению и  был сладким, из-за чего сектантская
детвора  считала это  лакомство примерно  тем, чем в прежние времена детвора
Внешней  Руси  числила  леденец на палочке  или  мороженое-эскимо.  Хвост  у
ящерицы отрастал через день или два, был слаще прежнего и отламывался так же
легко, так что сектанты, исполненные священного ужаса перед летающим графом,
сами клали  в грузовой лифт связки ящеричьих  хвостов, которыми высокогорные
лошадки  хрустели, как все  лошади остального мира  хрустят сахаром. Павлик,
что греха таить, тоже хвосты любил, но  с того дня, как Артемисия стала его,
только его лошадкой,  баловство  это  себе запретил: слишком мало  у  лошади
радостей  в  жизни, чтоб  ее  еще и сладкого  лишать,  тем  более,  согласно
разъяснению графа, иначе все равно придется ее кормить совершенно несладкими
и неаппетитными гадюками.
     Кормить лошадей гадюками было нехорошо еще и  потому, что какие-никакие
это  были  змеи,  а  все-таки  родственницы   бесчисленных  аспидов,  куфий,
тик-полончей,  кроталов,  скиталов  и  кенхров,  запросивших  экологического
убежища  в цокольном этаже замка  Палинского. Жирные кенхры потребляли белых
мышей, но брали пищу  из рук камердинера  со слезами: они знали, что в  этот
самый миг, скорее всего, во владениях Тараха Осьмого люди садятся за стол  и
чуть ли  не живьем  пожирают  их менее удачливых, не  доползших  до  вершины
Палинского камня родичей.  И  даже  хуже: если  на  ящеричьи хвосты в Триеде
выдавался  неурожай,  то опять  же  родичей, несмысленных  гадюк, приходится
отдавать не съедение  графским лошадям. Это уж не  говоря про ястреба Галла,
который на иной диете подох бы. Кенхры полагались на мудрость старшего среди
пресмыкающихся  Палинского   Камня,  скитала   Гармодия,  а   тот   поступал
действительно благоразумно,  - двадцать девять дней в месяц,  а то и больше,
беспробудно спал, демонстрируя интересующимся лишь всецветные переливы своей
расписной шкуры.
     Черепахи  в   Киммерии  существовали  вроде  бы   только  в  теории,  в
приполярных  краях  они  вообще  встречаются  редко,  однако  при  ближайшем
рассмотрении в подзорную трубу можно было рассмотреть,  что  крышами домов в
Триеде служат именно панцири исполинских ископаемых черепах. Триедское слово
"чрепие"  в  значении просто  "крыша"  иной  раз  употреблял в разговоре  то
камердинер, то  сам Палинский: если на  уроке английского  Павлик  ненароком
употреблял  немецкое слово, граф  хохотал и восклицал: "Ну,  брат, совсем  у
тебя накосяк чрепие поехало!" Иных черепах, кроме ископаемых  "крыш",  видел
Павлик  лишь  на картинках в  богатейшей библиотеке графа. С давних  пор шел
слух, что  какая-то из  галапагосских черепах уже переплыла Тихий океан и от
оккупированного еще прежним  Китаем Аомыня ползет через азиатские просторы к
Уралу;  впрочем, пока что героическую гостью только еще  с трепетом ожидали,
шутка  ли:  сухопутная  черепаха да Тихий  океан  переплыла! Павлик проявлял
особый интерес: он хотел поездить на черепахе.  Однако и на лошади тоже было
хорошо.
     -  Помилуй  Бох-х-х!..  -  разносилось  среди сквозняков  дворца.  Граф
обходил комнаты, крестился на  иконы, в некоторых местах крестил и окна, те,
вид из которых казался ему неприятным или подозрительным. В приемной зале на
восьмом этаже, "ломберной", он крестил каждое окно; объяснить -  почему одно
окно  он крестит,  а другое нет, граф  не мог,  лишь бормотал изредка, что у
него "такое предчувствие". В ломберной, впрочем, было от чего перекреститься
православному человеку: здесь граф, пристрастившийся из всех карточных игр к
преферансу "с тех самых пор, как  его придумали",  затевал иной раз  роспись
пульки на целую  ночь. Играл  он когда втроем, когда вчетвером, лишь изредка
приглашая -  и только четвертым  - камердинера. Остальными партнерами  графа
были  призраки. Из них, впрочем, граф приглашения удостаивал тоже далеко  не
всех. Белые дамы, к примеру, не  приглашались: поскольку были они дамами; не
сиживал  за карточным  столом  и  призрак адмирала, поскольку  был  настроен
антифранцузски,  и  сколько  граф  ни  объяснял  ему,  что игра эта  исконно
русская,  лишь  по  происхождению  - австрийская, призрак  от высокой  чести
отказывался  и  прятался  в  камень.  Граф полгода  или  год  приглашения не
повторял,  а потом сцена  с приглашением адмирала в  ломберную разыгрывалась
вновь;  военных, несмотря на то, что давно призраки, граф уважал как коллег:
откуда знать, кто завтра окажется твоим союзником, а кто врагом?
     Надо   всем  северным  полушарием   хозяйничало  лето,   даже   лед  из
неприкосновенных запасов  камердинера здесь, на  высоте двух  верст безбожно
таял - раньше,  чем  верный слуга  успевал  подать  его  на стол,  и бутылка
киммерийского кваса  вместо  того,  чтобы  благолепно  возлежать  на краешке
ведерка горлышком, зарывшись в  холодные осколки всем прочим телом,  похабно
плавала  что  твоя  барыня в  бассейне.  Граф презрительным  жестом  отсылал
бутылку со  стола,  и  отчаявшийся  камердинер появлялся  с  большой кадкой,
забитой нетающим льдом  под хитрым  названием "фирн": такой лед не таял даже
на  раскаленной  сковороде,  лишь  медленно  испарялся,  -  но  было  его  в
расселинах Палинского  Камня мало, и  с каждым годом становилась все меньше:
расход на столовые нужды  весьма  велик  в  иные дни,  новый же  фирн раньше
очередного ледникового периода созреть  никак не мог.  Камердинер уже не раз
докладывал, что  еще  в  этом  столетии  запасы фирна иссякнут,  и  придется
заказывать его внизу. "Помилуй Бог, ну так  закажем!" - весело отвечал граф.
Но  камердинеру  и  думать  о  таком  было  совестно,  и  Павлик  очень  ему
сочувствовал.  "Прохор,  хотите, я  вам  льду  у дяди  Гаспара  попрошу?"  -
спрашивал мальчик, уверенный, что дядя Гаспар точно знает  - где взять самый
лучший  на свете  лед  (что  скорей всего  так и было).  Прохор краснел, как
девица, и уходил в свои покои. Человек он был простой,  заграничным наречиям
не обученный, и не понимал, почему один лед  тает,  а другой испаряется,  но
просить о чем бы  то ни было мальчика, которому нет и  десяти лет, даром что
мальчик  не  только наследник  престола, но  и  фехтовальщик  первой руки, и
наездник тоже хоть сейчас вперед на австрияков (почему-то Прохор именно этих
военных противников представлял себе лучше прочих) - просить такого мальчика
ему, обыкновенному камердинеру, было никак не по званию.
     Вообще-то  Павлик  иногда  не  понимал  -  один камердинер во дворце  у
Палинского,  или еще кто есть. Например, когда граф садился  за преферанс  с
Диким  Оскаром,  независимым  призраком,  лишь по  специальному  приглашению
поднимавшимся на поднебесные выси  Палинского Камня, и с Вечным  Чиновником,
все дожидавшимся решения  по своему  делу "Мокий против  Соссия" в городском
суде  Киммериона, - четвертым  за  столом сидел обычно  камердинер. Но кто ж
тогда  подавал коньяк, свечи, новые колоды карт? В  это  время Павлик обычно
спал, но в те  редкие  случаи,  когда он почему-либо заглядывал в ломберную,
где шла игра на четверых, камердинер сидел  за столом, а Прохор прислуживал,
хотя Павлик  поклялся  бы всеми  змеями,  что  камердинер-то и есть  Прохор!
Однако  бывало  так,  что Дикий  Оскар  не  являлся, тогда  со  вздохом граф
подходил к восточному  окну на лестнице - и  в зал по внешней  стене влезало
грязное,  перемазанное  Существо  в  драном  саване,  всегда   садившееся  к
"входному" окну поближе и не заходившее на европейскую часть комнаты. В этом
случае граф,  Вечный  Чиновник и Существо играли втроем, коньяк граф наливал
себе сам, а  Прохор  уходил  спать.  Игра в  такие ночи  кончалась раньше, и
всегда  -  скандалом.  "Сталинград!"  -  орало  Существо, а  граф, неизменно
отвечая: "Уконтрапупим!.." вставал с  картами  в  руках. Короткая  перекидка
вызывала вопль  Чиновника, похожий на крик полярной  совы, впрочем, иной раз
он орал "Без одной!", а  бывало,  что "Без двух!" и даже "Без семи!" -  и по
ядовитому смеху графа было ясно, что Существо крупно проигрывает. Но взять с
него было нечего, и удалялось оно  в  азиатское  окно,  грозя  и рыдая. Граф
клялся  ни  в жизнь больше старого маразматика  близко  не подпускать, но...
оставшись очередной  раз  в безлунную  ночь  без  партнера,  вновь  призывал
"ползуна". Павлику  "ползун"  был бессознательно  противен, но его радовало,
что тот хотя бы никогда не выигрывает.
     Впрочем,  однажды  в  августе Павлик  был разбужен  страшным грохотом в
ломберной. Он скользнул в тапочки и, как был, в одних трусиках, которые граф
именовал только "подштанниками", (мама возражала  против  такого  названия),
побежал  по боковой лестнице на  восьмой  этаж.  Сквозняки дули  повсюду, но
Павлик никакого внимания на них не  обращал,  последний  раз  простудился он
больше  года тому  назад.  Из  двери  в ломберную,  приотворенной на  ширину
ладони,  раздавались  вопли, и  по меньшей  мере один  голос был  совершенно
незнакомый.
     - И-з-з-з Ев-ро-пы па-а-а-шел вон! Па-ашел!  Па-ашел! Вон! Вон! -  орал
этот  голос,  скрежещущий, как несмазанная лебедка, что-то сыпалось, видимо,
стеклянное, и свет метался от канделябра, которым кто-то размахивал, - граф,
конечно. Павлик знал это, даже не глядя в  щель: кто же еще посмел бы махать
канделябрами в доме графа?
     - А  и поше-ел! Помилуй  Бох-х,  кто тебя к западному окну пускал! Куси
его,  Стима,  куси,  съешь  его,  съешь  его!  -  надрывался  граф,  изгоняя
приглашенного  из  европейской  части  ломберной  в  азиатскую.  В  разбитое
европейское окно протискивалось что-то огромное и отливающее металлом, такое
же сидело на  соседнем окне. По  полу, как заметил Павлик, быстро скользили,
забиваясь  в  щели, незнакомые  бронзовые змейки, которым  тут,  на  восьмом
этаже, определенно было не место.
     - Сыгран же!  Чистый! Без прикупа! - выло  Существо, пытаясь переползти
рядом со столом, не повредив расклада карт.
     -  Вон-н!  Вон-н! Вон-н!  - словно  колокола,  густо  звенели  чудища в
соседних  окнах. Чудища  поражали  тем, что  в  них  сочетались  два  цвета:
позеленевшая  медь и ярко-рыжая  ржавчина. Но Павлик им  не удивлялся, он  у
дяди  графа в замке на такое насмотрелся, что вид железных птиц  его  скорей
развлекал.
     - Ну куда ему... - пытался  вступиться за  изгоняемого Вечный Чиновник,
не особенно, впрочем,  настаивая,  - Внизу, чай, на Заквачных Хлябях змеееды
лягушек сегодня едят,  покуда те квакают - оттого нынче затмение лунное, вот
и не смог Дикий Оскар придти, он без лунного света никуда...
     - Пусть квакает, хоть не квакает, только в Азии! Нет ему хода в Европу!
- гаркнула  в  ответ медно-железная птица из окна, - Нет ему броду в русскую
воду!
     - А Сибирь ведь тоже  русская земля-а-а... - заныло Существо, - А-азия,
А-азия...
     - Ничего,  выйдет приказ -  мы тя  быстро из Азии выгоним, в Антарктиде
бродить будешь,  в Антарктиде,  а то  можем и оттуда  выгнать!  - парировало
чудище, - Вали!.. К едрени фене!
     -  Ну сыгранный,  ну,  будьте же людьми... - скулил картежный гость. На
предложение "быть  людьми", обращенное  к призраку  и  чудовищам  явно иного
биологического  вида, хмыкнул даже Павлик, в биологии и демонологии граф его
уже   поднатаскал.   Диковины   в  окнах   были,   видимо,   стимфалидами  -
металлическими  птицами,  обжившимися  в  ссылке  на  Урале  и   теперь  его
патрулирующими.  Павлик их  ни  разу  не  видел,  но  прикинул, что  скиталу
Гармодию такая  - на один  проглот,  не  говоря уж о Великом  Змее, который,
зевая, сглотает таких полсотни и спать ляжет голодный.
     Граф очень  любил преферанс, но законы Империи  были ему  еще дороже. А
согласно негласной воле  императора, призрак этот  в  Европе не  имел  права
появляться уже  давным-давно,  и  так уже  набродился,  хватит. Граф  поднял
тяжелый подсвечник, не киммерийского, а каслинского литья, так что и разбить
не жалко, потому как чугун у них так себе, и высоко замахнулся:
     -  Мизерабль  несчастный, ша-а-а-а... гом...  арш!  Кому  говорю,  тать
ночная! Мало  того,  что на  восьмерной вистуешь, как... студент! Так еще  и
попадаешься! А  солдат не разбойник, добычь - святая у него! Возьми лагерь -
все твое! Возьми крепость - все  твое! Хоть золото горстями, хоть серебро, а
ты... вист пилишь! А вот поди отсюда...
     Призрак-скалоброд меж тем дополз до азиатского конца стола, умудрившись
не рассыпать карт, и показал стимфалиде "нос":
     - А вот выкуси! Я в Азии, нет на меня твоего права!..
     Граф поставил подсвечник.
     -  Стима, право, доиграть дай. Я - гляди - в пуле зуб на него рисую, за
то, что неправильно уселся. Пуля, знаешь, дура, зуб - молодец! И единичку на
гору, как за испорченную сдачу...
     - Всего  единичку? - ахнула стимфалида, но  призрак одновременно  с ней
выкликнул:
     - За что единичку? Сыгранный! Мизер без прикупа!
     - Точно, - вмешался Вечный Чиновник, - десять в пулю тебе за сыгранный,
в пулю, а единичку наверх за то, что игру  портишь. Так  что  все по закону,
Сувор  Васильевич,  мы ж еще  и  половину котла  не расписали.  То  есть  не
котла... Как теперь?
     - Теперь  говорят "с горы". Лети, Стимушка,  не  будет  его  в  Европе,
обещаю,  прослежу,  слово  мое  крепкое,  сама  знаешь.  Лети, Стима,  там в
Заполярье  без тебя,  того  гляди,  побиение  какое...  Лутче  лети,  Стима!
Пособляй и совершай!
     - Ты смотри! Расклюем к ядрени!..  -  впрочем, фраза  эта донеслась уже
из-за окна, стимфалиды отбыли на пути обычного патрулирования. Граф утер лоб
кружевным  платком, уселся  за  стол, взял свои карты  (сдавал Чиновник),  и
только хотел сказать "Помилуй Бог!", как увидел в приоткрытую дверь Павлика.
     - А это еще кто? Почему не спишь?
     Павлик ударил пятками в  тапочках,  как  положено по уставу, и как ни в
чем не бывало доложил:
     - Осмелюсь доложить: шум! По тревоге солдат встает!
     Граф уронил карты на стол.
     - Помилуй  Бох-х-х,  да это  что  ж  такое?  Шагом марш  спать, пока...
пока... Пока к присяге не приведен!
     Павлик  послушно  повернулся  на  тапочковом заднике  и пошел  к  себе.
Карточные игры и призраки не интересовали его совершенно.  А вот почему змеи
по восьмому этажу ползают? Это те самые, которые... оборачиваются. Кем и чем
не просят перекидываются. Непорядок. Нанесут всякие чужие... всякого чужого.
Нагадят малахитом, - что, Прохору подметать?
     Павлик скосился  на  свою голую грудь: там пока что никаких  орденов не
было. Но он знал -  это  временно. Временно. Народ еще увидит,  какой должен
быть - и будет - порядок.
     Никакого малахита.



        22

     <i>...он потом объехал Европу на своих орловских лошадях в богатом дормезе
- цель его путешествия была изучение гастрономии.</i>
     М.Пыляев. Замечательные чудаки и оригиналы

     Переплет  у  книги был черный,  кожаный, некрашеная кожа  сохраняла все
свои природные разводы, и потому сразу было  видно, что кожа -  змеиная. Под
обложкой  обнаруживалось множество  страниц  чертежного  ватмана  (из  лавки
Дурисяко на Елисеевом Поле), исписанных круглым, легко читаемым почерком, но
едва ли при  помощи  чернил;  скорее  всего,  перо обмакивали в  желчь  змеи
амфисбены, популярную в городе сектантов тем паче, что ни на что иное, кроме
как на чернила, желчь не годилась. Предисловия написать никто не озаботился,
не  было  ни алфавитного  порядка,  ни  деления блюд хотя  бы на  горячие  и
холодные: просто некогда некто завел книгу для рецептов - и вписывал их туда
по  мере вдохновения. Начиналась она старинным полууставом, потом переходила
на простое, хотя старое правописание, дальше исчезали  и ять с фитой, но  на
содержании все это  сказывалось мало: девять десятых рецептов были посвящены
змеиному  мясу и наилучшему  его употреблению  в  пищу с  приправами  и  без
таковых; лишь оставшаяся десятая часть описывала способы употребления ящериц
и разнообразных лягв: первых сочинители книги на протяжении многих поколений
полагали легкой закуской,  детским баловством, едой несерьезной  и несытной,
вторых - едой, съедобной лишь в  холода, но именно оттого достаточно важной,
к тому же, в отличие от змей, негодной к употреблению в сыром виде. Лягв ели
в зимнее время, чаще сушеными, реже тушеными с морской капустой, и был слух,
что именно у триедцев  обучились потреблению лягв какие-то древние французы,
унесшие любовь к ним  на свою  историческую  родину в свите Анны  Ярославны,
будущей королевы Франции; чего ради их прежде того занесло в Киммерию - было
известно лишь по сгоревшему в московском пожаре 1812  года  без единой копии
"Слову о дружине Жидославлевой". Постороннему человеку нужно было иметь либо
крепкие нервы, либо  слабое кулинарное  воображение, иначе читать книгу  без
позывов к рвоте было невозможно.
     Книгу у сектантов выменял  на  четыре плотно закрытых  и  тяжелых ведра
Гаспар Шерош: лишь  с  ним,  свободно  говорившим  на их  диалекте,  змеееды
соглашались  вести переговоры  по  такому  сложному  и  отчасти  сакральному
вопросу,  как  продажа  копии  знаменитых  "Приспешничьих  советов",  -  так
называли  они  свой  старинный рецептурно-кулинарный справочник,  даром, что
имелся он в  каждом триедском доме, свой собственный рецептурник никто ни на
что  не  сменял  бы,  но  за  последние  полвека  население  Триеда  заметно
сократилось, и образовались лишние экземпляры, выморочные, увы. С разрешения
Тараха Осьмого  одна  из  бедных  семей отдала лишний экземпляр  Гаспару для
ученых целей,  уплатив  половину выручки в качестве налога самому ересиарху.
Два ведра  белых, полярных речных гадюк из  Миусов, жирных,  как  вымирающая
рыба  сиг,  были истреблены  за столом  Тараха  в один  присест,  после чего
ересиарх сам предложил Гаспару еще один экземпляр на прежних условиях.
     С  первым Гаспар не расстался бы никогда, да  и не принадлежал он  ему:
собственными  руками президент Академии  оттиснул  на  странице  семнадцатой
штамп  библиотеки Академии киммерийских  наук, -  но  второй экземпляр  тоже
выменял.  И очень  этот экземпляр теперь  пригодился -  когда  через архонта
пришел  к  нему офенский  клич: "Новых  кулинарных  книг императору!".  Чего
другого.  Это у Гаспара  было приготовлено заранее,  он  предвидел  подобную
потребность. Экземпляры отличались только  цветом  кожи на  обложке, да тем,
что на запасном никакого штампа не было.
     Возможность регулярно бывать в Триеде  Гаспар получил благодаря хорошим
отношениям  с жителями  Саксонской Набережной, которым оказал однажды ценные
услуги. Но  однажды или тысячу раз - там счета не вели, там были  благодарны
раз  и навсегда,  а Гаспар,  дальше  Триеда  из  лодки  Астерия  никогда  не
просившийся, был к  тому же удобен  как  переводчик. Впрочем, сектанты давно
уже привыкли  к  тому,  что  по  воскресеньям  ни  свет, ни  заря  к причалу
подваливает лодка, - на носу бобер, на  корме Астерий,  выходят из лодки два
или три  пассажира и по крутой тропинке устремляются вверх.  Четвертым  (или
третьим) пассажиром иногда оказывался Гаспар, знавший, что в горы  ему лучше
не  ходить, и пользовавшийся уникальной возможностью  -  занимался изучением
Триеда и триедцев.  Как-никак  это была  часть Киммерии, и хотя в Киммерионе
сектантов  понимали  примерно  как в  Москве  чукчей,  но  это  был не повод
отказаться от их научного изучения. Гаспар даже научился переваривать жирное
мясо сырого кенхра - всего-то нужно  было хорошо закусить  морской капустой.
Триедцы  были не  то, чтобы хлебосольны (ни  хлеба, ни соли  тут не ели), но
капустно-змейны, и ел Гаспар в  каждый приезд не более  одной змеи или двух.
Впрочем,  чистя  по   утрам  зубы,  Гаспар  обнаружил,  что  от  регулярного
потребления чуждой пищи начало у него чернеть  небо.  Пугать людей ученый не
хотел,  и  решил  в дальнейшем  ограничиться одним  кенхром за поездку.  Или
половинкой амфисбены. Но с капустой непременно.
     Как  доносили Гаспару верные люди, кулинарная книга требовалась не  для
дела,  а  для коллекции, и не самому императору, а кому-то в  подарок  -  не
иначе как  заморскому гостю. Гаспар уплатил офене твердую цену четырех ведер
заполярных гадюк, восемь империалов, и вписал их в академические расходы. Не
разорится Киммерия,  если  за счет архонта будет отправлено императору столь
оригинальное  подношение.  Притом  не  напрямую, а через консула в Арясине -
офени своих  слов не нарушают.  Кроме одного  случая, но про  тот случай уже
забыть успели... хотя нет,  ничего подобного -  не  успели, конечно.  Кризис
тогда случился в Киммерии, притом финансовый. С  княжеских  времен такого не
случалось. Это значит - самое малое семь столетий.
     Остался тогда Киммерион без тюрьмы,  без монетного двора и, как говорят
китайцы, "без лица". Многие годы  чеканил  Римедиум лепеты и мебии, оболы  и
осьмушки таковых, грузил на инкассаторскую лодку и отправлял их на Архонтову
Софию -  а в обмен получал приговоренных к смерти, но помилованных (в пользу
Римедиума Прекрасного) извергов-преступников. Правда, из-за каких-то неясных
причин Римедиум давно не  давал  Киммериону  медных денег - хотя слитки меди
Инкассатор  на  монетный двор  по-прежнему  завозил.  Аккуратные  киммерийцы
замечали, что  осьмушки обола, которыми сдачу  на рынке дают либо в гостиных
рядах,  что-то уж  очень истерты, новеньких нет,  но списывали  это  дело на
инфляцию, ведь серебро в обращении попадалось совсем новенькое. Киммерион не
дулся и преступников Римедиуму сдавал исправно, - не  особо много, но откуда
же возьмется в Киммерии много преступников?
     И  однажды,  вернувшись   на  Землю  Святого   Эльма,  больше   четырех
киммерийских  декад  -  по-европейски  почти  полвека!  -  проработавший   в
должности  Инкассатора  кир  Манфред   Хроник,  сошел  со  своей  лодки,   и
бездыханным пал к ногам  главы архонтовой инкассаторской службы, кира  Азоха
Мак-Грегора, известного и почитаемого всем городом бобра. Покуда подчиненные
Мак-Грегора  (все  как  один  люди  -   для  мордобоя  пальцы  супротив  лап
преимущество имеют) совали нашатырь под нос живому все-таки Манфреду, другие
подчиненные   кира  Азоха,   тоже  люди,   спустились  в   лодку  -  принять
новоначеканенное серебро, или, если чудо случится,  мелкую медь тоже, городу
она уже  очень  и  очень была потребна.  Ни серебра,  ни меди они в лодке не
нашли,  зато  связанный по  рукам и ногам, с заткнутым ртом, с вытаращенными
глазами,  лежал  под  банкой на  корме  не кто  иной,  как  бывший городской
палач-цветовод  Илиан  Магистрианович  Гусято.  Вынесли  его   на   берег  и
откупорили (тряпку  вынули  из пасти),  получили  для  начала  долгий, почти
волчий  вой, а  следом поток разнообразнейших  и даже  отчасти  на городских
рынках  подзабытых  киммерийских  ругательств.  К  ужасу  инкассаторов,  кир
Манфред  продолжал находиться  в  чем-то  вроде  глубокого обморока  (вскоре
перешедшего  в правосторонний  инсульт), а презренный преступник  Илиан, как
выяснилось  впоследствии,  лишившись рассудка, напрочь позабыл русский язык,
сохранив только минимальное, "рыночное"  знание  старокиммерийского. "Скорую
помощь" вызвали немедленно,  тут же  поставили в известность  архонта Иакова
Логофора,  а  тот приказал  немедля  допросить Илиана:  чтоб  ясно  и  четко
изложил,  по  какому-такому  поводу и праву  он,  помилованный на  каторжные
работы Илианка, посмел сойти с ума.
     Внятно  говорить  по-киммерийски  могли  на  весь  Киммерион  лишь  три
человека, из них один в  данное время отбывал срок домашнего рабства, а двое
прочих, гипофет Веденей Иммер и Президент академии киммерийских наук  Гаспар
Шерош, были немедленно  вызваны в  районную больницу имени Святого Эльма  на
одноименной  Земле. Веденею идти было довольно близко, однако уйти с работы,
не  закончив толкования для Василисы Ябедовой, он  не  имел права,  два часа
извлекал из  бреда Сивиллы  что-то  путное, так  и не  извлек, и лишь  тогда
явился  на Землю  Святого Эльма,  когда и  Гаспар  - а тому,  рванувшему  по
первому  зову, идти  было через  весь  город - с Петрова Дома  на  Медвежий,
оттуда через  Насквозь на  Обрат Верхний,  потом через Напамять  на Говядин,
чтобы  лишь  в  конце Пути  достичь Земли Святого  Эльма и  вступить  там  в
собеседование не столько с сумасшедшим бывшим  палачом, сколько с гипофетом.
Разговор их велся, против обычного, по-русски, чтобы сумасшедший Илиан, если
что из русской речи и помнит, то понял бы поменьше.
     - Он все время повторяет - "Все погибли!  Все погибли!" и еще ругается.
Насколько я  могу судить,  в Римедиуме приключилась  не то катастрофа, не то
моровое поветрие,  и  больше ни одного  живого человека  там  нет.  - Гаспар
откинулся  на спинку  кресла и сложил  руки на коленях. Придя всего  на пять
минут  раньше  гипофета, он уже  извлек  из  Илиана весь его  скудный  запас
киммерийских слов.
     - Если позволите, я попробую... -  Веденей перешел на базарный,  отнюдь
не  литературный  вариант  киммерийского,   от  которого  Гаспара  несколько
перекосило, но средство подействовало: таких слов Илиан,  полжизни проведший
на рынках, знал все-таки больше.
     -  Мы  приплыли, а он всех проклял... Он всех проклял, все умерли, а он
на черной лодке... Он уплыл, и с ним все деньги наши...
     Илиан перешел на бормотание. Веденей долго прислушивался.
     - Коллега, что может значить слог "щу" в аффиксальной позиции?
     Гаспар задумался.
     -  Может  быть,  "щуппалетсе"? Так  называется  не  то  третья,  не  то
четвертая  летняя  жатва  корня  "<i>моли</i>"  на  острове  Эритей,   в  хозяйстве
известного Гериона, и, кажется, конечность, которой он этот корень собирает.
"<i>Моли</i>"  действительно  отбивает  память. Но Герион  -  в  компетенции Мирона
Павловича,  Герион с  Эритея  выйти  не  может.  Неужто какие-то неизвестные
контрабандисты?  За  торговлю  "<i>моли</i>"  -  двести  шестая  статья  Минойского
кодекса, а это верный Римедиум;  только не было на  нашем  веку  дел по этой
статье!
     -  Ну  да,  а если "щупальце" по-русски, то  еще непонятней. Но позиция
аффиксальная,  этот  слог входит внутрь корня. Перед ним  что-то вроде... Да
нет, и строить предположений не буду. Одни согласные...
     Разговор  длился   несколько  часов,  казенные  стенографистки,  да   и
магнитофоны  тоже, фиксировали  каждое слово  малоплодотворного  допроса,  и
начальные предположения Гаспара подтвердились наихудшим образом. Снаряженная
брыкающейся гильдией лодочников экспедиция  на следующий день доложила:  все
так...  и даже много хуже. Трехнедельные трупы смердели так, что  гвардейцам
архонтовой  стражи  пришлось  пропитать мочой  фуфайки  и дышать  через них.
Похоже было, что все обитатели Римедиума умерли  давно и мгновенно, причем -
о, Конан-варвар  и  все  отцы-основатели! - перед  этим похитили все  запасы
начеканенной для нужд Киммерии звонкой монеты! Но логика вещей подсказывала,
что  умерли-то  они  сами,  а  стало быть,  похитили серебряно-медную  казну
Киммерии все-таки не сами. И в таком случае есть вопрос: куда она делась?
     Хуже того. Простая экспертиза, присланная со  второй  лодкой (точней, с
двумя:  на второй  привезли  команду из гильдии могильщиков) установила, что
никакая монета, ни  серебряная, ни медная, в  Римедиуме  уже давным-давно не
чеканится.  Горны,  тигли  и  прессы  проржавели,  производственные  цеха  и
помещения  полны  мерзостью  запустения,   а  те   немногие,  притом  только
серебряные  монеты,   которые  удалось  набрать  по   углам  казнохранилища,
отчеканены три архонта тому назад. Нетронутые бруски серебра, меди, никеля и
прочих совсем не дешевых металлов, которые  в последние  декады привозил кир
Манфред, оказались сложены в подсобном помещении, и успели покрыться патиной
времени.  Выходило, что  на протяжении  почти всего  служения  кира Манфреда
Киммерион  поставлял  Римедиуму полноценных преступников,  а взамен  получал
лишь немногие фунты серебряных мебиев, полумебиев и третьмебиев, и ни одного
медного лепета!
     Над Землей Святого Эльма полыхали такие огни всенародного гнева,  каких
Киммерия не  знавала со  времен Зои  Твердиславишны,  последней Киммерийской
княгини, отошедшей во  сне  бездетной и оставившей страну  в республиканском
разброде целых семьсот европейских лет тому  назад. Иаков Логофор в приступе
гипертонии  лежал с  особо злыми  пиявками,  по-киммерийски  "гирудами",  за
ушами. На  площади  перед  архонтсоветом  на острове Архонтова София круглые
сутки  (с   шести  утра  до  двенадцати  вечера)  стояли   пикеты   наиболее
пострадавших от финансового кризиса гильдий, прежде всего вывалили туда чуть
ли не в полном составе вдовы со Срамной Набережной, отныне и до установления
нормальной чеканки денег отказывавшиеся принимать в  качестве  оплаты что бы
то ни было, кроме российских золотых империалов.
     Лично Харита  Щуко, глава  гильдии,  протиснулась  в  широченные  двери
архонтсовета, и требовала Иакова к ответу. Она ли его не привечала?  Она  ли
чаем с куздряниковым вареньем на пудостевском меду не потчевала? Она ли свет
в  гостиной  не  гасила,  чтобы  наиболее  скромным  вдовушкам  на  праздник
"троецыплятницы"  (это  когда несушку, выведшую  три  выводка цыплят,  особо
честные вдовушки вкушают), чтобы им очи поганые Яшкины, вечно норовящие куда
не надо  зыркнуть,  не созерцать? Она  ли  его гвардейцам услуги в  долг  не
отпускала, а если уж совсем гвардейцу плохо, то не она ли  соседей-колошарей
просила за ним до утра  присмотреть?  Не  от  собственных ли курочек  дерьмо
колошарям для проблевательских  нужд  уделяла?  А ей, пречестной вдове Щуко,
такое унижение, что дает ей гость империал, на  сдачу шесть оболов просит, а
нет у нее, у честной вдовы, ни обола, даже осьмушки обола нет, чтоб на Землю
Святого Витта сплавать, на полкe попариться!
     По поводу  оболов  за  спиной вдов  выросла  едва  ли  не  вся  гильдия
лодочников (кроме  Астерия, который  придти побоялся, памятуя, что во  главе
инкассаторов архонтсовета стоит Азох Мак-Грегор, хоть инкассатор,  но все же
природный бобер, а этого племени он боялся пуще любого финансового кризиса).
Однако  же  и  бобры,  особенно  из  клана  Кармоди,  выставили  на  площади
Архонтовой Софии пикет. Они денег не любили, но не превращать же экономику в
дикий бартер?  Не  за  одни  же  засахаренные  каштаны  таскают  они  стволы
железного  кедра из  верховий  Рифея,  где и вода-то  горячая, а  это  шкуре
вредно, седина появляется раньше времени, а молодые бобрихи седых не любят -
словом, даешь Киммерии нормальную медную и  серебряную  монету, золото пусть
за щекой полежит!
     Приплыли, сговорившись с лодочниками, и банщики с Земли Святого Витта -
не только рядовые брюхоправы, костомялы, шайколеи, сухопарники до  ядрогреи,
а  бери  выше  -  полотенщики да буфетчики, пенщики да  челомои,  угрятники,
мозолятники да кровобросы; с ними  приползли и те, кто с Земли Святого Витта
не выбирался  многими  годами -  истопники и  смотрители  кладбища: все  они
привыкли  получать за свой труд  медными, или уж по  крайней  мере сдачу ими
отсчитывать - а теперь что же, отдавай за империал все уменье, а сдачи вовсе
не будет?...
     Явление   пикета   с   Земли   Святого   Витта,   особенно   пришествие
профессиональных  кровобросов,  у  которых  заушные  гируды  Якова  Логофора
отнимали  трудовой  ячменный  хлеб,  перешибло  всякое  терпение  архонтовой
гвардии.  Переговорив с  самыми  могучими из  банщиков,  с костомялами,  они
отрядили  по совету  знающей  женщины,  некоей  Василисы Ябедовой,  поварихи
гостиницы "Офенский  Двор",  что на  Лисьем Хвосте, депутацию  к старейшинам
города,  которые  одни только  и могли призвать  Иакова миром отказаться  от
полномочий. Но старейшины должны  были быть старше Иакова, а ему шла девятая
декада лет, то есть  было ровно девяносто семь годов, четыре месяца и один с
четвертью  день.  Поэтому  отправились   гвардейцы  прямиком  на  Саксонскую
набережную, где проживал старейший камнерез города Роман  Подселенцев,  годы
которого были  старше Логофоровых на  три месяца,  семь дней  и еще полчаса.
Старец не заставил себя долго упрашивать, сел в поданную карету и  четверкой
лошадей киммерийской породы был довезен до Архонтовой Софии.
     Там  камнерез из кареты вылез,  раскрутил над головою резной, каменный,
родонитовый посох и с размаху ударил в двери архонтсовета, которые послушно,
как  по волшебству, растворились, ибо вовсе были не заперты.  Старец доволен
не остался,  ему хотелось бы,  чтобы  двери разлетелись в  щепу.  Однако  по
ступеням прошествовал, бухнул посохом в пол и заорал молодым голосом:
     - Яшка!  Выходь, бить буду! Плохой ты архонт, гнать тебя в  три шеи без
мыла! А ну выходь, покуда сам к тебе не пришел!
     - Я...  народом... назначен!.. - прогудело с длинного балкона над фойе,
куда выходили покои архонта, - Я... архонт!
     - Яшка ты, недоучка, сверло  те...  вот пусть народ и  выберет, куда те
сверло всадить да новую дырку провертеть, прежних, те, видать, мало! Выходь,
грю,  с пиявами скопом!  Ядрить тя  щас  всем  народом  будем,  повергнем  с
архонтства, раз  ты мебий мамане твоей в трубу  особенную усунул, страну  от
кризиса удержать по могешь! Ты, Яшка, слова на тя приличного нет...
     - Закакaнец! - взвизгнул кто-то из толпы "приличное" слово.
     - Вот! Народ верно говорит! Закаканец ты, Яшка! Пшел вон из архонтов!
     Народ заржал.  Роман, поддерживаемый под  обе руки, стал подниматься на
антресоли:  Яшку  он  действительно собирался  бить. Впрочем, так вот просто
"Яшка" его слушаться не собирался - подумаешь, финансовый кризис... У  него,
у Иакова Логофора, гипертония - это вот важно! Серьезно! А кризис - дался им
кризис... Шли бы по домам...
     Между   тем   камнерез   шествовал   по   балкону    над   фойе,   руша
последовательными ударами родонитового посоха перила. Ему было важно  совсем
другое:  он, как  старейшина  города, был призван к  поверганию недостойного
архонта, и поручение города он собирался полностью исполнить.
     "Недостойный", разгневанный шумом за  дверью своего покойного кабинета,
- даром что  за каждым ухом у него висела дюжина багровых рифейских  пиявок,
вылетел в коридор. В двух саженях стоял старый  знакомец, Ромка Подселенцев,
с  которым  они  еще  в  школе дрались, и Ромка, как  старший,  Яшку  всегда
оставлял побитым. Почему-то Логофору казалось, что и на этот раз будет точно
так же, но... очень не хотелось ему, Иакову  Логофору,  быть первым за много
столетий  битым архонтом.  Был он старик могутный, кряжистый, на голову ниже
Романа, зато на пядь в плечах шире.
     -  Хрена те? -  выразительно спросил он, стараясь не упасть (пиявки уже
насосались архонтовой крови и готовы были отвалиться).
     - Низвергнись! - возорал Подселенцев, и каменный посох  просвистел там,
где только что была голова архонта, однако тот вовремя присел.
     - Стража! Взять  его! Он на  архонта...  поку...  поку...  шается...  -
внезапно охрипнув,  воспищал архонт: сбросивши  два фунта крови, не очень-то
поорешь. Ответом ему был смех стражи снизу, из фойе.
     Камнерез  вновь  занес посох.  Иаков, пытаясь  защитить  голову, накрыл
виски ладонями, но в пальцах  у него оказалось  множество пиявочьих хвостов.
Пришлось  отступать  к перилам, а того, что перил  этих уже  нет, что минуту
назад  Роман  снес их  посохом,  архонт не  знал. С  диким  воплем,  заливая
киммерийцев потоками крови из себя  и  из  оторванных  пиявок, архонт  Иаков
Логофор рухнул  с высоты в три сажени на  толпу.  А с улицы неслось стройное
пение какого-то строевого  канта времен  Евпатия Оксиринха и Петра Великого,
это гвардейцы временем  на  руках  вносили в архонтсовет нового архонта, уже
избранного ими на всегвардейском (оно же всенародное) собрании.
     Вообще-то  поначалу  встать во  архонты  предложили премудрой  Василисе
Ябедовой,  но та,  ссылаясь на  слишком  большую свою толщину  и  превеликую
любовь  к работе на  Лисьем Хвосте, указала  себе достойную замену. Это была
обер-кастелянша "Офенского двора",  она же заместитель  директора гостиницы,
дважды  военная вдова  и тоже очень в теле  женщина -  Александра Онисимовна
Грек.  Знали ее  многие,  в третейских судах и народных заседателях побывала
она  многажды -  и выбрали ее,  согласившись с  мнением  премудрой Василисы,
практически единогласно.  Не успела  и  опомниться,  как  триста  гвардейцев
подхватили и бегом доставили ее с юга  города на северо-запад, на  Архонтову
Софию, и с Кармазиного Крыльца Архонтсовета выкликнули имя нового архонта:
     - Александра Грек!..
     -  Александра Грек!  -  долгим  эхом отозвался народ и, понятное  дело,
пошел  немедленно такое событие, как провозглашение  нового архонта, обширно
отмечать.  Запасов  бокряниковой  хватило  Киммериону  лишь  на  полчаса,  в
следующий   час  были  дочиста  потреблены  запасы  клюквенной,  морошковой,
брусничной и других  настоек, оставался еще известный ерофеич "три девятки",
но и его хватило ненадолго. Знающие люди потянулись под мосты к колошарям, к
вдовам  на  Срамную набережную (с тем намеком,  что новый  архонт  - вдова ж
как-никак),  но Харита  разъяснила, что  дело это  двоякое: Александра Грек,
конечно, вдова, но к гильдии вдов не  имеет никакого  отношения; посему цены
на те напитки, которые подаются при обычных услугах, остаются прежними, цены
же на услуги на вынос на сегодня поднимаются вдвое, на аналогичные напитки -
втрое. Огорченные посетители рванули было  к  колошарям,  но те, что  имели,
успели распродать. И остался бы народ глухо  роптать, не добравшие  свое, но
тут  новый  архонт,  женщина  в  таких делах,  как  поиск  хмельного  весьма
умудренная,  распорядилась арестовать  имущество медицинской гильдии,  главу
таковой  посадить под  арест, а запасы  спирта  оной  выкатить народу. Народ
возликовал,  ибо спирт у медицинской гильдии был удивительно чистым,  хоть и
без вкусовых добавок, но, глядишь, так оно и спокойней.
     Протрезвел Киммерион, и то лишь отчасти, на  третье утро. Запасы кислой
капусты, моченой брусники, разных рассолов и прочего, чем нормальный человек
от  похмелья лечится, ближе к середине  дня  привели народ в  себя, а  когда
народ, туда (в себя!) приведенный, поинтересовался, что дальше, то, понятно,
первым делом захотелось ему узнать  новости. "Вечерний Киммерион" (почему-то
вышедший с утра и пораньше только сегодня) возвещал, что финансовый кризис в
Киммерии объявляется оконченным. Отныне Римедиум Прекрасный, где не осталось
ни единого живого человек, превращается в сорок первый дистрикт Киммериона и
отдается новососоздаваемой гильдии  чеканщиков, которые будут в нем  жить на
всем готовом -  без права, впрочем, выезда. Становиться же чеканщиками будут
не по наследству, а по решению архонтсовета лишь некоторые, особые люди, а в
чем  их особость заключена  имеет быть  - о том будет сообщено... ну, особо.
Кроме того, газета сообщала, что  образцово-показательный процесс над бывшим
главой медицинской гильдии Киммериона Антиохом Гендером назначен на двадцать
пятое, притом в силу неоспоримости преступлений Антиоха Гендера ему отказано
в адвокате, прокуроре, присяжных  и народных заседателях, следствии и даже в
судье, а приговор будет окончательным и обжалованию не подлежит.
     Ну,  дальше  был  увоз полумертвого  и  все еще  кровоточащего от  злых
рифейских пиявок Иакова  Логофора, в больничку закрытого типа при  монастыре
Св.Давида Рифейского, в казематы которого, прямо под палату Иакова, но двумя
сотнями  аршин глубже, пожизненно  теперь угодил Антиох  Гендер,  признанный
виновным по неисчислимому количеству пунктов обвинения (первый - составление
преступных   любовных  зелий,   второй  -  подпольная   торговля  эретейским
наркотическим корнем "<i>моли</i>", от которого у людей  и  памяти-то не остается о
его употреблениии,  словом,  злое зелье, - ну, и  третий пункт -  сгноение в
Киммерии такой важной для киммерийского народа науки, как сексопатология), и
оправданный лишь по пункту обвинения в истреблении  киммерийского  мохнатого
носорога. В признании сумасшедшим было ему отказано, ибо семь лет возглавлял
он  гильдию  точно  такой  же,  а  самой  же  гильдии  признавать,  что  она
добровольно назначила  своим  главой  старого сумасшедшего, ей  не  хотелось
никак. И суждено было Антиоху прожить в тех казематах неизвестное количество
лет, когтями  выцарапывая на  спине проползавших через  его камеру во  время
миграции к Триеду  жирных кенхров письмена, при этом  пользоваться потаенной
офенской азбукой, мефодьицей, которую знал он неизвестно откуда, а сектантам
принимать исцарапанных  им змей за  травмированных по пути и съедать их всех
до  единой,  в результате чего все  письма Антиоха Гендера  миру и потомству
декадами лет валялись на захолустных помойках, где  были понемногу изгрызены
местными санитарами, хищными бактериями "мyрловая  тапочка". Когда же Антиох
умер,  сын  его,  к  тому  времени  уже  преуспевающий   глава  киммерийской
подгильдии сексопатологов  и  пожизненно-почетный  глава  гильдии  наймитов,
забрал тело отца и  похоронил его  в бронзовом гробу на Сверхновом кладбище,
заказав по  покойному  лишь  стандартные требы  в  монастыре Святого  Давида
Рифейского.  Никто  не осудил  Пола Антиоховича -  слишком  многим  его отец
навредил.
     Новый архонт - хоть и была  это женщина - взялся за наведение порядка в
городе очень бурными темпами. Ни один колошарь  не  имел теперь  права выйти
из-под моста без бляхи на  правой  стороне груди, на которой было оттиснуто:
"Пречестный колошарь города Киммериона". Ни одна вдова со Срамной набережной
не смела носа высунуть из дома  даже к  Харите Щуко, не вдев в ухо серьгу, в
которой крохотными буквами  на колечке было проставлено: "Пречестная вдова".
Ничуть  выходило  не  хуже,   чем  "пречестный  оружейник"  или  "пречестный
чертожильник",  сама  же Александра  гордо навесила  на правую  часть своего
обширного  бюста эмалированную медаль с  надписью "пречестный архонт". Пошли
по  городу разные ревизии,  пополз  слух,  что  образована  вскорости  будет
"гильдия  ревизионистов". Кроме того, Александра Грек установила  постоянную
связь  с  консулом  Киммерии,  аккредитованным  во  Внешней  Руси, в  городе
Арясине,  на углу  улиц  7  ноября  и  25  октября -  аллергиком  Спиридоном
Комарзиным.  И  в  первую  голову  захотела   знать:  нет  ли  для  Киммерии
государевых  указов  в  последние годы, нет  ли  у  государя к  Киммерийской
волости  каких претензий, а  пуще  того -  не может  ли Киммерия  каким-либо
образом государю угодить.
     И вот, оказалось, может.
     По  всем  темным  углам   Российской  Империи  (каковых  углов   в  ней
полным-полно,  и вовсе  не нужно для того,  чтобы получился угол, скрещаться
двум  прямым: глядишь, вот тебе лес, или вот  тебе озеро...  и  готов  угол)
рыщут ныне государевы  тиуны и где добром, где силою,  где  иными  способами
ищут редкие  кулинарные книги.  Самому государю они,  понятно, до  фени,  но
нужно  ему  кому-то  сделать  подарок.  Большой.  Не  одну  неведомую  книгу
подарить, а много. Кликнула тогда Александра Грек свою верную Академию Наук,
и вопросила: может ли Киммерия в этом вопросе соответствовать.
     Оказалось - может! Своей кулинарной  книги Киммерия, конечно,  сроду не
заводила,  передавала умения от  поварихи к  поварихе, но  имелась  такая  у
триедских  сектантов.  "Интересно, а  у бобров есть кулинарная  книга?.."  -
подумала  архонт и  приказала  к ней  в  кабинет таковую  (змееедскую) книгу
доставить. Ибо угодить государю...  В общем, возьмите  выражение "не угодить
государю", узнайте, что за  это бывает, представьте это на собственной шкуре
- а потом из всего этого выстройте антоним.  Так что угодить государю... ну,
имеет немалый, успокоительно говоря, смысл.
     Хотя  и  дубликат,  но отдавать его  -  да еще на вынос  из Киммерии  -
Гаспару было, понятно, жалко. Он гладил  то щекой,  то ладонью  маслянистую,
очень старую змеиную кожу  переплета, сидя в  приемной у Александры Грек: та
разнимала намертво  вцепившиеся друг другу  в горло  гильдии  металлорезов и
металлоплавов, утверждавших,  что  им, и только им принадлежит  в дальнейшем
право  чеканить (или тонко вырезать) из готовых слитков будущие киммерийские
медные,  а особенно серебряные  деньги.  Гаспар много  узнал  о личной жизни
каждого  из  глав  гильдии,  о  поведении их жен, дочерей,  сыновей, а также
предков  до двенадцатого колена. Гаспар  узнал  также о  размерах взяток и о
кличках предназначенных  на взятки  лошадей и собак.  Вообще он много  всего
такого  узнал,  что  в  другое  время,  глядишь, внес  бы  в  "Занимательную
Киммерию",  но в  какое  сравнение вся  эта болтовня могла идти  например, с
таким вот рецептом, даже просто с любым отрывком из сектантской книги:
     "...К фрикаделькам  де  гурмэ по-триедски  из  требухи кротала потребно
мягчайшее пюре,  умятое из ящеричьих хвостов  с прибавкою отваренной и мелко
нарубленной правой клешни рифейского рака,  которую можно с легкостью купить
на любом  рынке  в  Киммерионе  (по  сезону).  Заправить  ядом  и  маслом по
вкусу..."
     А  ведь Гаспар это даже  ел однажды! Ничего, случалось  хуже... Вот,  к
примеру -
     "Кенхр, шпигованный чесноком и луком под новолуние..."
     "Весенний шашлык из змеиных яиц..."
     О, а вот это - как забыть это!
     "Амфисбена в соусе "самнегам".  Берется амфисбена средней  злобности  и
оборачивается вокруг шеи злейшего врага..."
     Каков стиль, каков  подход!..  Да  и ел Гаспар такую  амфисбену. Ничего
особенного, почти  как салат  из одуванчиков.  Голову  злейшего врага  -  ее
подавали отдельно - есть, впрочем, не стал. Какой это ему злейший враг? Да и
не отличал  он  детей Тараха,  разве что старших от  младших.  Однако  жрать
змеятину одно, а змееедину... в общем, другое. Змеятины он за годы общения с
триедцами, - а это уж полдекады почти,  - съел столько,  что и брюхо  от нее
болеть перестало,  даже вкус  какой-то  в этой пище  начал выявляться, а вот
гарниры, ну, кроме капусты морской... увольте, и все  тут. Может, у государя
во что путное сумеют их трансформировать.
     Александра  Грек,  получив  змеиный рецептурник, пришла  в  несказанный
восторг: никто  и не  наделся найти в  России хоть что-то новое.  Теперь эту
книгу с крестом да с молитвою отнесет офеня Григорий Напалков-Зотов в Кимры,
оттуда тайком в Арясин консулу, уж тот сам должен удумать, как вручить книгу
царю, а  взамен не надо  просить ничего:  у царя не  просят, царь сам  дает,
когда потребно. Зато  все "производительные  расходы" Академии  киммерийских
наук архонт списала единым росчерком пера.
     Личная  гвардия архонта, в которой  по  нынешним временам  бобров  было
почему-то больше,  чем людей, поклонилась выходящему Гаспару.  Нынче  Гаспар
мог  быть доволен: в "Занимательную Киммерию" предстояло вписать целых семь,
а  то и  восемь статей. Едва покинув архонтсовет, он устроился  в скверике и
записал:
     "ЖАЛОБЫ - царь востребовал наши жалобы за триста пятьдесят лет. Следует
ли из этого, что столько же лет он будет заниматься их чтением?"
     "ПОНИМАНИЕ  - что-то все меньше  и меньше  понимаем  мы - что  там,  во
внешнем  мире,  творится. Не пора  ли кому-то  туда сходить? Мне не хочется.
Видать, змеятины перекушал".
     Облака  на  небе  были перистые  -  к  сильному  ветру.  Событие  не из
редкостных: в Киммерионе редко  бывал другой, и  никому это не  мешало здесь
жить. Киммерия вообще страна маленькая -  в  масштабах России. Впрочем, даже
когда сильный  ветер, ветер величайших  перемен, бывает, начинает  дуть  над
всей Россией - это в ней тоже мало кто замечает.



        23

     <i>Ох, что тогда будет, Фридрих ты мой батюшка, Клавдия Шульженко матушка,
что тогда будет...</i>
     Юз Алешковский. Синенький скромный платочек

     Никто  не помнил в  Киммерионе подобной  истории:  Басилей  Коварди, не
особенно  и  выпивши-то   бывши,   набил   морды  ну  почти   никак  его  не
провоцировавшим  бобрам,  притом  восьмерым. Из них шестеро  было  из  клана
Мак-Грегор,  один - из  клана Кармоди, а один, словно чтобы  вовсе  запутать
дело, из захиревшего клана Равид-и-Мутон.
     Бобров  люди били  редко,  бобры  людей  еще реже, но  и то,  и  другое
все-таки случалось, шутка ли, в Киммерии вот  уж сколько столетий бок о  бок
уживались две более  или  менее разумные расы, да  еще  и другие кое-какие с
претензиями  на разумность обитали там  же,  или  по соседству. Среди  людей
бытовала  байка  о  том, что задолго  до киммерийцев  на берегах  Рифея  жил
злобный народ, питавшийся преимущественно  лосятиной (то-то лосей в Киммерии
нет почти!), и, жуть высвистать, бобрятиной. И меха этот народ носил бобрьи.
Ну, приполз Великий  Змей,  мерзавцев этих съел, конечно, но  родственниками
нынешние потомки местных и  смешанных людей тем  людям все-таки приходились.
Так  что межрасовый мордобой  по  мере  интенсивности  оного  судили любимой
трехсотой  статьей   Минойского  кодекса,  очень  точно  он   соответствовал
формулировке "А ежели еще кто какое преступление учинит..."
     В участок  Басилея все-таки не  поволокли,  преимущественно потому, что
первых  восемь  бобров  испинал  он  руками  и  ногами,  а  потом  сбегал  в
мастерскую, ухватил мастихин и для драгоценных шкур стал чрезвычайно опасен.
Не поделил  Басилей с бобрами осенний воздух. Так  ему славно работалось - а
тут  прямо  под  окном,  в  реке,  грянули  какой-то  свой  непонятный  марш
Мак-Грегоры - в честь возвращения с летних вакаций  на Мебиях трех старейших
сестер их знатного  рода, эдаких  матриархов, их дряхлого дяди и еще кого-то
или  чего-то: словом, нашли  время праздновать, когда Басилей как  раз лапку
восьминогой мухе на  рамке  портрета  государыни  Анны  Иоанновны  с  ружьем
наперевес   аккуратно  выписывал.  Однако  Басилею  показалось   мало.   Зло
пробормотав,  что  он из  этих  рыжих  шкур  сейчас  кистей  для живописания
понаделает, ухватил  дробовик, с  которого картину с мухой  и портретом Анны
Иоанновны (царицы не из законных) писал, да и всадил полный заряд в барабаны
бобрьи.  На  выстрелы  в  черте  города,  конечно,  приехала стража, но  тут
засуетились  бобры:  никаких  барабанов,  а  паче того  -  превышения  нормы
городских децибел,  пардон, не  было, стрелял  же господин  Коварди - ежели,
конечно, вообще стрелял, они не слыхали - в чистое небо, палил, так сказать,
в белый свет.
     Господин  Коварди был  трезв,  но не  настолько,  чтобы  отрицать  факт
стреляния. Ружье  имел он охотничье,  старинное,  разрешение  при  нем  было
подписано  и  в прошлом веке, и  в нынешнем последовательно семью архонтами,
стрелять  в  черте   города  он,  конечно,  не  имел  права,   но  поскольку
пострадавшего имущества не  имелось (не  говоря о чем  более серьезном),  то
оштрафовали господина Коварди  на серебряный  мебий, он же пол-империала или
семь с половиной  имперских  рублей, да и оставили в покое. Но  тот бобер на
свет еще не родился, который подобный афронт человеку простит. Учитывая, что
дом Коварди стоял стена  к  стене с домом злейшего бобриного врага, Астерия,
бобры  всего лишь  затаили семь битых морд (восьмая была не в  счет и вообще
людям продалась) и стали ждать.
     Саксонская  между  тем  жила своей жизнью. Антонина,  чье существование
длилось от поездки к сыну до  другой  поездки,  увлеклась плетением  кружев.
Нина  (она же  Нинель) полдня теперь ходила  по лавкам  на  Елисеевом  поле,
покуп