смысленным, затертым до неприличия. И лишь теперь, стыдясь своих рук, грубых от постоянного соприкосновения со щелочными растворами при мытье окон, стыдясь худобы своего тела, сильного от постоянных занятий спортом, но такого безобразного рядом с божественным совершенством Кати, Герман почувствовал, что любовь, это пошлое, затертое до неприличия слово, имеет свой сокровенный, до этих пор неведомый ему смысл. Этот смысл приоткрылся ему, как бездонная синева неба вдруг приоткрывается в разрыве хмурых дождевых облаков. И в стремлении продлить это чудесно явленное ему откровение, словами закрепить омывший душу восторг, он повторил: - Я люблю тебя. Я тебя люблю. Она загадочно, царственно усмехнулась и спросила: - Что это за парк внизу? - Нескучный сад, - ответил он, радуясь возможности одарить ее хоть чем-то из того прекрасного, что с детства принадлежало ему. Через месяц она забеременела. Герман посадил ее в такси и отвез в ЗАГС. Срок регистрации обычно назначался через три месяца после подачи заявления. Заведующая ЗАГСом оказалась знакомой Василия Николаевича Демина. Три месяца сократили до одного. За неделю до свадьбы Катя сказала, что анализы не подтвердили беременности, в ЗАГС можно не идти. - Хочешь от меня отделаться? Ничего не выйдет, мадам, - весело возразил Герман, чувствуя себя неловко, стесненно под тревожным, как бы испытующим взглядом Кати. - Слово дала? Дала. Изволь держать, если не хочешь прослыть бесчестной соблазнительницей. В эту же комнату Герман привез Катю из ресторана "Прага", где была их свадьба, как бы официальная, для родственников. Свадьба получилась скучной, даже какой-то напряженной из-за взаимной неприязни матери Германа и родителей Кати. И ночь получилась странной. Забившись в угол тахты, Катя до рассвета рыдала. Герман сначала растерялся, принялся успокаивать. Потом отступился, стоял у окна, курил, слушал за спиной безутешные глухие рыдания молодой жены, а в голове крутилось: "О чем дева плачет, о чем слезы льет?" О смутных девичьих мечтаниях, которые уже не сбудутся? О каких? Прощается со своим прошлым? С каким? А за окном чернели липы Нескучного сада, по далекой Москве-реке проплывали клотиковые огни буксиров и барж, в полнеба занимался рассвет. Несколько месяцев в Свиблове, где жили в двухкомнатной хрущобе, пока не нашли вариант обмена, как бы выпали из памяти Германа, забылись, как забывается нудная командировка. Тем радостнее было возвращение в родные места - переселение в дом на Фрунзенской набережной, с балкона которого была видна Москва-река, колесо обозрения парка Горького и Нескучный сад вдалеке. На этом балконе теплыми летними вечерами они подолгу просиживали с Катей за бутылкой "Цинандали" или "Советского шампанского", увлеченно болтая о всякой всячине и как бы намеренно отодвигая тот волнующий обоих момент, когда они войдут в спальню и ослепительным фейерверком вспыхнет фиеста, безудержный праздник плоти, восхитительное безумие - всегда новое, всегда неожиданное, увлекающее в свои обжигающие глубины, как в омут. Это продолжалось и в Торонто, только вместо грузинской кислятины пили красное итальянское "Барбареско" или по праздникам французское шампанское "Дом Периньон", внизу темнела не Москва-река, а бассейн, отражая садовые фонари и черные кроны кленов. На этом же балконе Катя сидела одна и курила сигарету за сигаретой летним вечером пять лет назад, вскоре после августовского дефолта. Она прилетела в Москву на встречу одноклассников. Герман не понял, что ее на это подвигло, никогда она одноклассниками не интересовалась. Но возражать не стал. Накануне спросил: "Когда тебе нужна машина?" Она отказалась - холодно, почти враждебно: "За мной заедут". Ну, заедут так заедут. Герман не стал настаивать, тем более что дефолт поставил компанию на грань банкротства, и у него минуты свободной не было. Но задание своему водителю все-таки дал: "Присмотрите, чтобы все было в порядке. А то знаем мы эти сборища школьных друзей: начнется пьянка, обо всем позабудут. Если что, привезете Катю домой". Заехали за ней на такси. Кто - Герман не увидел с балкона. Но увидел, как за такси скользнул черный "мерс". Николай Иванович был человеком надежным, так что можно было не беспокоиться. Но к ночи появилось чувство тревоги. Что это за школьные друзья? А может, не друзья, а друг? Не о нем ли она рыдала в первую брачную ночь? Катя вернулась во втором часу ночи. На такси, как и уехала. Проводить ее до подъезда никто не вышел. Герман притворился, что спит. Она разделась и скользнула под одеяло. Герман лежал неподвижно, как каменный. А сам прислушивался к ее дыханию и принюхивался с обостренным звериным чутьем - не запутался ли в ее волосах запах мужского одеколона, запах чужого самца. Иногда казалось, что слышит, и обрывалось сердце, ухало в бездну. Потом понимал: показалось. Но заснуть так и не смог. На рассвете поднялся, с чашкой кофе прошел на балкон, зачем-то прихватив старинную, принадлежавшую еще бабке и чудом сохранившуюся в семье Библию. "Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные..." Утром Катя улетела в Торонто. Герман проводил ее в Шереметьево. На обратном пути Николай Иванович сказал: - Вы зря беспокоились, Герман Ильич. Не было никакой пьянки. Да и сборища не было. Всего человек шесть. Ужинали в "Загородном", разговаривали, танцевали. Вот и все. А через некоторое время добавил: - Я и не знал, что Екатерина Евгеньевна и Александр Павлович учились в одной школе. - Какой Александр Павлович? - не понял Герман. - Борщевский. - Они учились на одном курсе в МГУ. - А, тогда понятно... По Крымскому мосту Герман пересек Москву-реку и прошел в парк. День был будний, по пустынным аллеям, присыпанным влажной осенней листвой, молодые бабушки катали коляски с детьми. В холодном воздухе неподвижно стыло колесо обозрения. Несколько старшеклассниц с бутылками пива в руках сидели на спинке скамейки, курили, переговаривались с обильными матерками, невинно и даже как-то целомудренно слетавшими с их юных губ. Площадь перед колоннадой центрального входа тоже была безлюдна, лишь слонялась между запаркованными машинами, мела юбками мокрый асфальт стайка цыганок. В репродукторах гремела, разносилась по парку попса с незатейливой мелодией и с такими же незатейливыми словами, которые забываешь раньше, чем их дослушаешь. Герман сел на парапет подземного перехода и закурил. На этом же месте он сидел двадцать лет назад, посматривал в сторону Октябрьской площади, откуда должна была появиться Катя, и гадал, придет она на это первое их свидание или не придет. Так же стыло в воздухе колесо обозрения. Так же разносился из репродукторов старый шлягер: На тебе сошелся клином белый свет, На тебе сошелся клином белый свет, На тебе сошелся клином белый свет, Но пропал за поворотом санный след... Катя опоздала на сорок минут. Герман хотел уж было уйти, но тут увидел ее - в светлом, перетянутом пояском плаще, с собранными тяжелым узлом на затылке темно-русыми волосами, в туфельках на высоком каблуке. Она шла к нему, спешила к нему, боязливо обходя пьяных, презрительно отворачиваясь от приставаний. И сейчас страшно было даже подумать, что было бы, если бы он не дождался, ушел. Ничего в его жизни не было бы. Ничего. Не было бы даже самой жизни. Она кончилась бы, не начавшись. Герман вполне отдавал себе отчет в том, что его сближение с Катей было счастливой случайностью, продиктованной зовом природы, неодолимым магнитом притягивающим молодых людей друг к другу. И лишь чудесным наитием, упавшим в душу его искрой божьей, можно было объяснить, что он, тогда еще самоуверенный нахальный юнец, сумел прозреть в ней нечто большее, чем совершенство ее юного тела в золотом ореоле закатного солнца, - родственную душу, такую же одинокую в семье, как и он сам, такую же, как у него, тоску по надежной опоре в жизни. Он защищал ее от житейских тягот, она насыщала его душу собой, как теплый дождь насыщает иссохшую землю. Ему нравилось делать ей подарки, возить ее по миру. Он как бы дарил ей пляжи Майами, карнавалы в Рио, корриду в Барселоне и рождественские ночи в Париже. Он делал для нее все, что мог, и чем больше делал, тем больше любил. - Молодой-красивый, дай погадаю! Герман оглянулся. Стояла пожилая цыганка, тянула к нему черную руку: - Всю правду скажу, ничего не утаю! Что было, что будет, чем сердце успокоится! - Не нужно, - отказался Герман. - Что было, я и так знаю. А что будет, узнаю. - Угости закурить, молодой-красивый. - Кури на здоровье. Герман вытряхнул ей сигарету из пачки "Мальборо" и пошел к своему "мерседесу", причалившему к тротуару. Сзади раздалось: - Есть у тебя близкий человек, который тебе вредит! Мирное настроение как ветром сдуло. Герман круто обернулся: - Тетка! Чтоб у тебя ... на лбу вырос! - Куда? - спросил Николай Иванович. - На Крутицкую набережную. Где были, - хмуро распорядился Герман. "Хват". "Найти..." X Все, что с человеком происходит в молодости, носит как бы точечный, частный характер. Прочитанная книга - это только прочитанная книга. Случайное знакомство - это только знакомство. Многое так и остается частностью, как не давшее всхода зерно, другие зерна прорастают, тянутся в будущее. И лишь с годами выясняется: то, что представлялось важным, на самом деле ничего не стоящая ерунда, засохший побег, а то, что казалось случайностью, получает продолжение и в какой-то момент становится главным содержанием жизни. В сознании Германа Круглов-Хват долго оставался фигурой полумифической, известной лишь по рассказам Василия Николаевича Демина. Во время милицейской службы Германа встречались они нечасто, но оба этими встречами дорожили. Демин относился к Герману с доброжелательством, с каким учитель относится к оправдавшему его надежды ученику, а для Германа он был одним из самых уважаемых им людей, вторым после отца, человека замкнутого, погруженного в свои секретные дела с истребителями. Как всегда за выпивкой, разговор сворачивал на работу. Герман рассказывал о своих делах, Демин о своих. В его разговорах Хват присутствовал, как однажды пошутил Герман, неуловимым ковбоем Джо. Демину шутка не понравилась. Материализовался Круглов для Германа года через полтора после провала ГКЧП, когда компания "Терра" добилась первых серьезных успехов на обувном рынке России и Украины. На ежегодном экономическом форуме в Центре международной торговли она была названа в первой десятке лучших российских фирм, а на Украине обувь "Терры" стала брендом года. Иван Кузнецов уговорил Германа и Яна Тольца отметить это дело двухнедельным туром по Средиземному морю на теплоходе "Шота Руставели" - оттянуться на всю катушку, без жен. В программе тура был семинар по проблемам экономики переходного периода, это была хорошая отмазка для жен. Публика на теплоходе собралась солидная, бизнес-элита. В центре внимания был знаменитый в советском прошлом певец, ныне крупный преуспевающий бизнесмен, связанный, по слухам, с криминальными авторитетами. Вокруг него крутились эстрадные звезды и звездочки, рок-музыканты, приглашенные организаторами тура для развлечения VIP-персон. Он отмахивался от них, как от мух, и оказывал почтительное внимание грузному самоуверенному человеку, как говорили - олимпийскому чемпиону. Это и был Хват. Кузнецов быстро со всеми перезнакомился. Однажды, увидев Ивана выпивающим в баре с Кругловым, Герман предупредил: "Держись от него подальше, это бандит". Иван возразил: "При нынешней жизни такое знакомство не помешает". И вот, не помешало. Оттянулись тогда по полной программе. Чтобы убедить Катю, что это было не развлечение, а серьезная, даже утомительная работа, Герман показал ей солидную папку с материалами семинара по проблемам экономики переходного периода и десяток цветных снимков, сделанных Яном Тольцем: вот он выступает в кают-компании теплохода перед участниками семинара с похмельными и от этого очень серьезными лицами, вот на фоне Везувия спорит с известным теоретиком-экономистом, вот подает руку престарелой, но все еще молодящейся звезде советского кино, помогая ей подняться на набережную из венецианской гондолы. И никаких девушек. И близко нет. Ни единой. Сошло. На самом-то деле девушки были. Герман сразу обратил внимание на высокую тоненькую брюнетку с мальчишеской стрижкой, с большими глазами, вздернутым носиком и красивым очерком губ, скромно одетую, сторонящуюся шумных компаний. Она была вся в себе, редко и как бы виновато улыбалась, ее внутренняя беззащитность тронула Германа. Звали ее Светланой, она была из Москвы, работала инженером-конструктором какого-то оборонного КБ. Муж ее, из комсомольских деятелей, стал банкиром и от больших денег пошел вразнос: пил, привозил домой проституток с Тверской, потом каялся, молил о прощении. В очередном приступе раскаяния купил ей тур на "Шота Руставели". Она воспользовалась возможностью хоть на время отвлечься от кошмара, в который превратилась ее семейная жизнь. - Я хочу увидеть, как вы смеетесь, - сказал ей Герман при знакомстве. - Не получится, - с грустной улыбкой ответила она. - Вы будете не просто смеяться, вы будете хохотать! - самонадеянно пообещал он. Перед стоянкой в портах он с борта теплохода заказывал открытый лимузин с персональным чичероне, возил ее обедать в лучшие рестораны, танцевали в дорогих ночных клубах, катались на стремительных глиссерах по Неаполитанскому заливу. Ветер бил в лицо, солнце и море слепили глаза, она хохотала - от солнца, от ветра, от счастливой беззаботности жизни. Когда возвращались на теплоход, в ее каюте-люкс уже стояли корзины с пармскими фиалками и белоснежными флорентийскими розами. Герман целовал ей руку, поднимался на верхнюю палубу и тут вел умные споры с экономистом-теоретиком и угощал шампанским "Вдова Клико" кинодиву. Первый и единственный раз в жизни он испытывал такую полноту счастья от того, что у него много денег. Больше такого счастья он не испытывал никогда. Вечером на восьмой день Светлана задержала его руку и сказала: - Останься. Утром она к завтраку не вышла. Стюард сообщил Герману, что пассажирка из люкса улетела в Москву и оставила для него конверт. В нем был цветной снимок, сделанный Тольцем: Светлана на глиссере. Надпись на обороте: "Спасибо." Герману очень хотелось сохранить этот снимок. Но страшно было даже подумать, что будет, если на него случайно наткнется Катя. Он порвал его и ночью выбросил обрывки в море с кормы теплохода, уходящего в темноту от огней Флоренции. Больше он никогда не видел Светланы, ничего не слышал о ней и не пытался ее найти. Он всегда сразу и навсегда прекращал интрижки, которые время от времени заводил с интересными женщинами во время частых и длительных командировок, не видя в том греха и не чувствуя перед Катей вины. Он не считал их изменами, потому что не вкладывал в эти краткосрочные связи души и быстро их забывал. Но о Светлане иногда вспоминал. Особенно во время ссор с Катей, которая была постоянно всем недовольна. Ей не понравился особняк, который Герман купил перед переездом в Торонто: район непрестижный и нет бассейна. Ей не понравилась машина, "понтиак Grand Prix" последней модели с множеством прибамбасов, которую он ей подарил в день приезда: какая-то финтифлюшка. Ей не нравился круг его деловых знакомых, серьезных и интересных Герману предпринимателей, в который он ее ввел. Средний класс, а она хотела быть в высшем свете, как и подобает жене миллионера. Но миллионер в Москве и миллионер в Торонто - это не одно и то же. Сколько бы ни было у тебя денег, всегда есть те, у кого их на порядки больше. Какой бы особняк ты ни купил, рядом обязательно будет дворец. Запад быстро учит смирению. Но Катя не желала довольствоваться тем, что есть. Тогда-то Герман первый раз задумался о том, что слишком самонадеянно отделял он себя от своей семьи, а Катю от ее семьи. Им управляли унаследованные от матери гены, заставляющие видеть в деньгах не средство для украшения жизни, а надежную защиту от нищеты. И может быть - гены отца, высокий профессионализм которого давал ему независимость от любого начальства. Точно так же в Кате возродились задавленные обстоятельствами амбиции и несбывшиеся мечтания ее матери о принадлежности к московской элите, пресеченные несостоявшейся журналистской карьерой. Машину Герман ей сразу купил другую: элегантную, стального цвета "БМВ" пятой серии. А после рождения Ленчика подарил двухдверный "Мерседес-500SL" цвета "светлый металлик". Со временем построил дом в фешенебельном Норд Йорке, по индивидуальному проекту, с бассейном. Но вступать в элитный "Торонто-клаб", на чем настаивала Катя, категорически отказался. Платить двадцать тысяч долларов вступительного взноса и столько же каждый год - за что? Чтобы постоянно чувствовать себя чужаком и выскочкой среди потомков первых канадских переселенцев? Они-то и виду не подадут, да мы-то знаем, что им не ровня. Катя злилась, но Герман твердо стоял на своем. В такие минуты он и вспоминал о Светлане. Ну хоть бы раз Катя сказала ему спасибо. Однажды он мягко упрекнул ее в этом. Она искренне удивилась: "За что? Я не заставляла тебя на мне жениться. Ты сам этого захотел". Тот двухнедельный круиз на "Шота Руставели" так и остался бы приятным воспоминанием, если бы не имел плохого продолжения. Однажды в кабинет Германа в Олсуфьевском переулке ворвался Тольц, возбужденный, с азартным молодым блеском в глазах, какой у него бывал всегда, когда его посещала увлекательная идея, приказал секретарше никого не впускать и ни с кем не соединять и сообщил: - Есть дельце. Из тех, что украшают жизнь. Конфетка! Дело оказалось финансовой авантюрой, которые так любил Тольц. Шел обмен старых советских денег на новые российские. Тольцу предложили сделку: ему привозят сто двадцать миллионов "деревянных", он меняет их на новые рубли, конвертирует в доллары и переводит в австрийский банк "Кредитанштальт". Плата за операцию - тридцать процентов. В пересчете на валюту - полтора миллиона долларов. - Полтора "лимона"! - повторил Тольц. - Одним ударом! А? Есть за что бороться! Если все получится, возможно продолжение. Не вижу причин, по которым может не получиться. Неслабо? Он не сомневался в реакции Германа и был озадачен, когда тот не проявил ответного энтузиазма. - Кто предложил? - спросил Герман. - Тимур Джумаев, туркмен из Ашхабада. Он был на "Шота Руставели". Я тебя с ним знакомил, но тебе было не до него, - с усмешкой напомнил Тольц. - Тимур очень серьезный человек. На меня он вышел, потому что мы имеем дело с наличкой, для нас эта операция не проблема. - Зачем ему отдавать тридцать процентов? Он может обменять деньги нормальным порядком. - Не может. Слишком большие суммы. Не хочет светиться. Это и в Москве опасно, а в Ашхабаде смерти подобно. Люди Туркмен-баши заберут все, а Тимура посадят. Или сразу прикончат. Там свои порядки. - С Иваном говорили? Он совладелец компании. - Звонил. Он в Берлине, со своим бывшим тестем занимается распродажей имущества Западной группы войск. Сказал: сами решайте. Ну, подписываемся? Герман задумался. На первый взгляд, идея была хороша. Ничего противозаконного. Почти ничего. Провести через бухгалтерию даже такую сумму, как сто двадцать миллионов рублей, при объеме розничной торговли "Планеты" особого труда не составляло. А полтора миллиона долларов - не баран накашлял. Особенно сейчас, когда "Планета", как всякая быстро развивающаяся компания, испытывала острый недостаток оборотных средств. Но Герман никогда не склонен был бросаться на халяву, как голодный щуренок на блесну. Он знал, чем это кончается. - Что тебя смущает? - удивился Тольц. - Верное дело! - Это и смущает. Легких денег не бывает, Ян. За что не доплатишь, того не доносишь. И вы это знаете. - Ты рассуждаешь, как старый крестьянин. Парадокс! Это ты должен прибежать ко мне с этой идеей, а я тебя от нее отговаривать. Герман, ты же молодой человек! Ты что, не понимаешь, какие времена на дворе? Сейчас нужно действовать, а не рассуждать! Те, кто рассуждает, потом будут волосы на голове рвать! - Может быть. Но... Нет, Ян, почему-то не нравится мне эта идея. - Да почему?! Почему!? - Не знаю, - признался Герман. - Откуда у Тимура столько налички? - Нам-то что? - Как посмотреть. Туркмен. Ашхабад. Рядом граница с Афганом. Это наркота, Ян. - Наркота? - с недоумением переспросил Тольц. - С чего ты взял? - А что? - Да что угодно! Это не наши дела! - Наши, - возразил Герман. - С наркотой нельзя связываться. Ни под каким видом. - Да почему ты уверен, что это обязательно наркотики?! - Не уверен. Предполагаю. Но с меня и предположения хватит. Нет, Ян, я против. И вам не советую. Понятно, что торговля обувью дело скучное, - добавил Герман. - Но вы сами говорили, что наш бизнес тем хорош, что в нем можно спать спокойно. - Да, говорил, - подтвердил Тольц. - Черт! А красивая вырисовывалась комбинация! Но если наркота... Тогда да. Тогда, конечно... Ладно, забыли. Герман забыл. Тольц не забыл. Он все-таки ввязался в эту авантюру. При встрече Тимур убедил его, что ни о каких наркотиках не может быть речи, он торгует паленой водкой, отсюда и нал. Тольц поверил, потому что хотел поверить. Живущий в нем авантюрист не мог смириться с тем, что приходится отказываться от блестящей комбинации из-за смутных, ни на чем не основанных предположений, а старые деловые связи давали ему возможность провернуть сделку без участия "Планеты". Деньги доставили военно-транспортным "Антеем" на аэродром в Чкаловском. Из-за обильного снегопада в Ашхабаде самолет задержался, пришел поздно вечером. Груз - два морских контейнера - перевезли в холодный ангар. В контейнерах были увесистые тюки мелких купюр в сетках, как упаковывают в типографиях бумажные обрезки для отправки на переработку. Нечего было и думать пересчитывать сто двадцать миллионов на месте, это заняло бы не один день. Тольц принял их по весу, на двух позаимствованных у военных бэтээрах перевез на заранее снятый склад на территории Варшавского техцентра и оставил под охраной трех вооруженных "калашниковыми" омоновцев из соседнего райотдела милиции. Утром омоновцев обнаружили убитыми, стальная дверь склада была вырезана автогеном, деньги исчезли. На бетонном полу валялись гильзы от "ТТ". Никто ничего не слышал, из чего оперативники сделали вывод, что стреляли из пистолета с глушителем. Сам пистолет нашли в мусорном контейнере на выезде из грузового двора. На допросе Тольц показал, что из склада похищена партия электронных часов из Сингапура. В газеты происшествие не попало. О том, что случилось, Герман узнал только через месяц от Тольца. На Яна страшно было смотреть. От былой моложавости не осталось и следа, он сразу постарел лет на двадцать. Обрюзгшее лицо с воспаленными веками, трясущиеся руки. Вместо ухоженной, с благородной серебряной проседью шкиперской бородки - клок тусклых сивых волос. - Только ради бога не говорите: а я вас предупреждал, - с кривой улыбкой попросил он. - И не сочувствуйте. Не нужно мне сочувствовать, Герман. Я получил то, что заслужил. Ребят жалко. Получается, что я их подставил. Молодые ребята, им бы жить и жить. Я, собственно, к вам по делу... - Почему "вы"? - спросил Герман. - Да? Машинально. Мне кажется, что я ни к кому теперь не могу обращаться на "ты". - Ко мне можете. - Спасибо. Дело вот какое. Долг, как вы понимаете, повесили на меня... - Сколько? - Четыре с половиной миллиона долларов. Два я отдал. Обнулил все счета, продал дом в Барвихе. Осталось два с половиной. Вынужден вынуть их из дела. Понимаю, Герман, это удар по компании, но у меня нет выхода. Включат счетчик. И тогда мне конец. - Кто включит? - Крыша Тимура. Круглов. Вы должны его помнить, он тоже был на теплоходе. - Помню. - Он дал срок. - Какой? - Две недели. Нужно успеть. - Не паникуйте. Попробуем что-нибудь предпринять. - Нет-нет! - запротестовал Тольц. - Не связывайтесь. Это страшный человек. Я не хочу, чтобы вы из-за меня рисковали. Я не стою вашей защиты. - Возьмите себя в руки! - прикрикнул Герман. - Я защищаю не вас, а наш бизнес! - Ну, как знаете, - безвольно согласился Тольц. В тот же день Герман встретился с Деминым. Вся Петровка была поднята по тревоге. Убийство трех милиционеров по тем временам было делом неслыханным. Ввели в действие план "Перехват", активизировали всю агентуру. Когда Герман назвал фамилию Клеща, Демин насторожился. - Что было на складе? Тольц показал: электронные часы. Есть сомнения. За это говно омоновцев не убивают. - Там было сто двадцать миллионов рублей в мелких купюрах. - За это убивают. Давай с самого начала, со всеми подробностями. Где могли познакомиться туркмен с Клещом? - На теплоходе "Шота Руставели", во время круиза. Если не были раньше знакомы. - С круиза и начни. Когда Герман закончил рассказ, Демин кивнул: - Посиди, наведу справки. Как, ты сказал, зовут туркмена? - Тимур Джумаев. Вернулся он минут через сорок. - Ты угадал. Тимур - личность в Ашхабаде известная. Никакая не водка - наркота. Подбросил я им твою информацию о ста двадцати миллионах, которые он увел из-под носа Туркмен-баши. Этого ему не простят. Погасят Тимура. И думаю, ждать недолго. - Посадят? - переспросил Герман. - Я не сказал "посадят". Погасят. Там свой гадюшник, но это нас не касается. Так что с туркменом ясно. Теперь с Хватом. Я так думаю, что твоего Тольца развели. И с самого начала знали, что разведут. Прицел-то был на тебя. Но ты молоток, не клюнул. - Ученый. - Наверное, на теплоходе и договорились, - продолжал Демин. - А иначе откуда бы Хват узнал про бабки? - Думаете - он? - А кто? Кто?! - Ну, позвонил Тимур, когда деньги исчезли, попросил выбить долг, - предположил Герман. - Обычная практика. И обычная ставка - половина долга. - Да никуда они не исчезли! Хват их забрал, больше некому. А иначе не сходится. Кто знал, что бабки повезут из Чкаловского? Только Тольц и Тимур. Они что, трепались об этом на всех углах? Клещ не знал, куда их повезут? Да, не знал. Но проследить бэтээры с бабками - проще простого. Если знаешь, откуда они пойдут. И смотри, как быстро все провернули - в часы. Значит, готовились. Нутром чую - его рука! - Не докажете, Василий Николаевич. Нутро нутром, но прокурор потребует доказательств, не мне вам рассказывать. - Может, это и не докажем, - согласился Демин. - Мы его по-другому прихватим. На сколько баксов могло быть часов в тех тюках? Если считать, что в них были часы. - Трудно сказать. - Примерно? - На миллион, не больше. - Вот! - удовлетворенно кивнул Демин. - А с Тольца уже сняли два и еще два с половиной требуют. Статья девяносто пятая, часть третья, если помнишь. Вымогательство. От пяти до десяти лет с конфискацией имущества. Закроем в Бутырку, а там, смотришь, и про налет что-то всплывет. Эти два "лимона" Тольц отдал налом? - Нет, конечно. Хват не дурак. Потребовал перевести на счет в Австрии. - На свой? Герман усмехнулся: - И здесь не выходит. Я специально об этом спросил. На номерной. - Сечешь фишку, - одобрил Демин. - Не забыл выучку. Но два с половиной миллиона Тольц будет переводить? Будет. Вот и доказательство. Напишет Тольц заяву на вымогательство? Не побоится? - Нужно спросить. Может испугаться. Он же не хуже нас знает, как это бывает. Хват выкупит заяву - и что? Демин сжал правую руку в кулак и ладонью левой рубанул по локтю: - Вот он что выкупит! Понял? Выкупит! Вот ему, а не выкупит! Билеты на этот спектакль буду продавать я! - Тогда поехали, - кивнул Герман. Заявление Ян написал, хоть и с очень большой неохотой. Герман и Демин вернулись на Петровку и еще часа два обсуждали детали. - А теперь звони Клещу, забивай стрелку, - подвел итог Демин. - Как назваться? - Как есть. Тольц твой компаньон. Встречаетесь один на один. - А если откажется? - Скажешь, что бабок не будет. Война никому не нужна, даже бандитам. Не откажется. Чтобы этот волчара отказался от двух с половиной "лимонов" "зеленых" - да ни в жизнь! Стрелку забили на два часа дня на Таганке. Место и время назначил Клещ за час до встречи. Этого Демину хватило, чтобы расставить своих людей. Без пяти два Герман пересек площадь и остановился возле телефонных будок, торчавших вдоль глухой стены на углу Земляного вала и Большой Коммунистической. Это место Герман хорошо помнил. В день похорон Высоцкого он, тогда семнадцатилетний пацан, вместе с другими москвичами теснился на крышах этих будок, смотрел в сторону театра, откуда должны были вынести гроб с телом Высоцкого. Вся площадь была заполнена людьми. Толпились на балконах, торчали в окнах окрестных домов, висели на строительных лесах ближней церквушки, храма Святителя Николая Угодника на Болванке. Милиционеры, нагнанные на московскую Олимпиаду из провинции, сначала пытались согнать народ с телефонных будок, но на них так дружно рявкнули, что те оступились. А один, совсем зеленый, попросил: "Ребята, пособите, мне тоже охота поглядеть". В несколько рук втащили его наверх, ужались, придерживали, чтобы не свалился с будки. Был погожий июльский день. Было много цветов. И было светлое, трогательное до кома в горле, чувство душевного единения с тысячами незнакомых людей. В два Клещ не появился. Прошло еще несколько минут. Дул пронизывающий ветер, срывался снег вперемешку с дождем. Кожаное пальто Германа и стоявший у его ног черный кейс покрылись леденистой пленкой. Четырнадцать десять. Хвата не было. Ровно в четырнадцать пятнадцать у будок тормознуло такси, из него выгрузился Клещ в сбитой на затылок зеленой велюровой шляпе и в распахнутом желтом, верблюжьей шерсти реглане. Такси отъехало и припарковалось неподалеку. Сунув руки в карманы пальто и широко расставив ноги, Хват остановился перед Германом, исподлобья разглядывая его. - Небось, думал - не объявлюсь? Рано радовался. Ты, значит, и есть Ермаков? - Я и есть. Не узнал? А ведь мы встречались на "Шота Руставели". - С чем явился? - С баксами. - Герман ногой подсунул Хвату кейс. - Здесь пятьсот тысяч. Хват отшатнулся, как если бы в кейсе была бомба. - Эй! Ты за кого меня держишь, парень? Думаешь, возьму? Умным себя считаешь, а меня лохом? - Наоборот, - возразил Герман. - Думаю, не возьмешь. И правильно сделаешь. Хват настороженно огляделся. Не обнаружив ничего подозрительного, с угрозой предупредил: - Только давай без фокусов. А то ведь я могу кое-что показать. Посмотри-ка вон туда, на театр, на крышу. Что видишь? - Ничего. - Сейчас увидишь, - пообещал Хват и помахал рукой. Из-за вентиляционных люков показались три черные фигуры. - Теперь видишь? - Теперь вижу. Что у них в руках - СВД или что покруче? - Угадал. Догадливый ты, Ермаков! "Винторезы" у них в руках. С оптикой. Впечатляет? - Тебя погубит страсть к показухе, - неодобрительно заметил Герман. - Не дают покоя воспоминания о спортивных триумфах? И что они будут делать? Стрелять? По кому? - По кому нужно. Герман извлек из внутреннего кармана пальто милицейскую рацию, сказал в микрофон: - Василий Николаевич, мы тут крышами меряемся. Вы поняли, какими крышами? Покажитесь. Прием. - Понял тебя, - донесся сквозь треск помех голос Демина.(без отступа) - Смотри, - предложил Герман. Из подворотни углового дома по Большой Коммунистической выдвинулся милицейский "рафик", из него высыпали шесть омоновцев в бронежилетах, встали возле машины в расслабленных позах, положив руки на приклады и стволы "калашниковых". - А теперь погляди туда, - кивнул Герман в сторону Земляного вала. Там тоже уже стоял милицейский "рафик" с омоновцами. Пока Клещ, поворачиваясь всем телом, рассматривал предъявленные ему доказательства серьезности намерений, Герман оглянулся на здание театра и с удовлетворением отметил, что к подъезду подкатили две черные "Волги", из них высадились люди в камуфляже и проскользнули в театр. Операция разворачивалась по плану, теперь нужно было потянуть время. - Сигналь своим снайперам, - посоветовал Герман. - Посмотрим, как они умеют стрелять. По московскому ОМОНу, а? - Артель "Напрасный труд", - злорадно ухмыльнулся Хват. - На меня ничего нет. - Не скажи. В МУРе уверены, что три омоновца - твои дела. И сто двадцать миллионов из склада забрал ты. - В Папу Римского тоже стрелял я? Они уверены! Жопу пусть подотрут своей уверенностью! Я вообще не знаю, о чем ты толкуешь! - Знаешь. Мой компаньон написал на тебя заявление. Что ты вымогаешь у него четыре с половиной миллиона долларов. Два уже получил. Я встретился с тобой, чтобы разрулить это дело. Принес пол "лимона". В счет тех, что ты требуешь с Тольца. Хват еще дальше отодвинулся от кейса. - Я к ним даже не прикоснусь! - Это не важно. Главное - я их принес. А теперь скажу, что будет дальше. Тебя задерживают, предъявляют обвинение по девяносто пятой статье... - Муйня! - Ты не дослушал. Проводят обыск. И находят знаешь что? Грязный ствол. "Тэтэшник", из которого были убиты три омоновца. Не знаю, где находят. Может, в машине. Или на даче. Где захотят, там и найдут. Да, это не очень законно, - признал Герман. - Даже совсем незаконно. Но если нельзя, но очень хочется, то немножко можно. А кое-кому очень хочется тебя посадить. - Я выйду из Бутырки через два часа! - Ты никак не врубишься в ситуацию. Напрягись, ты же умный человек. Вон те ребята с "калашами" - они из райотдела на Варшавке. Это их друзей убили твои люди. И они это знают. Их сейчас не колышет законность. Их колышет справедливость. Не доедешь ты до Бутырки. Понял? Тебя пристрелят при попытке к бегству. Об этом уговора с Деминым не было, но Хват не мог проверить, действительно ли омоновцы из райотдела на Варшавке. И предположение это было не из тех, от каких можно легко отмахнуться. В те времена даже самые крупные воры в законе старались воздерживаться от "мокрухи". За нее полагалась "вышка". А за мента пуля. До суда. Не всегда об этом знало начальство, но свои девять граммов свинца убийца милиционера получал всегда. И Хват об этом знал. Он вновь обвел настороженным взглядом наготове "рафики". Потом посмотрел на крышу театра, как бы соразмеряя силы. Но на крыше никого не было. Из театра уже без всякой спешки появились омоновцы, швырнули на асфальт снайперов, достали дубинки и принялись деловито молотить ими по головам, добавляя ботинками куда попадет, без разбора. Со стороны они были похожи на крестьян, старательно отрабатывающих урок. Потом зашвырнули задержанных в подоспевший милицейский "уазик", расселись по "Волгам" и укатили. - Ну, как? - поинтересовался Герман. - Понял, с кем ты связался? - Чего ты добиваешься? - Отстань от Тольца. Ты получил с него два "лимона". Скажи спасибо. Если бы я об этом узнал раньше, не получил бы и цента. - А если нет? Герман включил рацию: - Василий Николаевич, приступайте. - Понял тебя. Омоновцы натянули на лица маски и занырнули в "рафики". Хват затравленно огляделся. Герман представлял, какие картины крутятся у него в голове. Задержание - это только на бумаге просто, строчка протокола. На деле - толчея, возбуждение, злобный азарт: "Лежать! Руки за голову!" Наручники, бешеные глаза в прорезях черных "ночек", грязный пол "рафика", тяжелые ботинки у лица. Много ботинок. Так много, что возможно все. Машины включили проблесковые маячки и окутались дымом. - Отбой! - закричал Хват. - Дай отбой! - За базар отвечаешь? - Отвечаю! - Василий Николаевич, как слышите меня? Прием. - Слышу тебя, Герман. - Все отменяется. - Уверен? - Я уверен? - обернулся к Хвату Герман. - Уверен, твою мать, уверен! - Уверен, - повторил Герман. - Как поняли? - Понял тебя, - буркнул Демин. - Конец связи. "Рафики" с омоновцами сдали задом и скрылись из пределов видимости. - Значит, мы обо всем договорились? - спросил Герман. - Одно твое появление возле Тольца, и его заявлению будет дан ход. - Какие гарантии? - Никаких. Тебе придется положиться на мое слово. - Ну, смотри, Ермаков! - хмуро пригрозил Хват, подавая знак таксисту. - Слово сказано. Помни! - Ты тоже, - ответил Герман. Такси укатило. Герман обессиленно прислонился спиной к телефонной будке. Получилось! Вечером собрались в Олсуфьевском в офисе "Терры", бывшей конторе "Континента". Тольц сидел поникший, растерянный, никак не мог поверить, что все уже позади. Демин молча опрокидывал стопку за стопкой. Герман не отставал. Но хмель не брал, водка словно бы никак не могла восполнить энергию, затраченную на стрелке с Хватом. Через некоторое время Тольц поднялся: - Извините, поеду домой. Что-то мне не по себе. Заприте за мной, - попросил он Германа. У двери сказал: - Спасибо, Герман, я ваш должник. Не знаю, будет ли у меня возможность отдать долг. Но если будет... - Бросьте, Ян, - отмахнулся Герман. - Если на то пошло, вы должник Демина. - Да, и Василия Николаевича. Мне хотелось бы его отблагодарить. Как вы думаете, это удобно? - Не знаю. Спрошу. Может обматерить. - Но вы все же спросите, - с жалкой улыбкой попросил Тольц. Когда Герман вернулся в кабинет, Демин дал волю своим чувствам: - Упустили сучару! Когда он снова подставится? Жди! И все ты! Сопли распустил. Незаконно! Посадили бы к хренам собачьим - все больше стало бы порядка в России! - Василий Николаевич, но ведь подбросить человеку грязный ствол... - Бандюге! - По-вашему, так можно навести порядок в России? - За это я перед прокурором отвечу! А за то, что убийца гуляет на свободе - за это мне отвечать перед Богом! И тебе вместе со мной! Так и запомни! - Ян просил передать, что считает себя вашим должником, - перевел Герман разговор на другую тему. - Он хотел бы отблагодарить вас. Демин недоуменно поморщился: - Это как? - Вы сберегли ему два с половиной миллиона долларов. - И он хочет мне от них отстегнуть? - Не знаю. Почему бы и нет? - Сколько? - живо заинтересовался Демин. - Об этом разговора не было. - А что же он сам не предложил? - Постеснялся. Или побоялся. - И правильно побоялся! Я бы его!.. Что творится, Герман? Куда мы катимся? Что, твою мать, творится в нашем возлюбленном отечестве? - Вы знаете это лучше меня. - Да, знаю. Знаю! Хотя предпочел бы не знать! Чего ты сидишь, как жених на свадьбе? Это не твоя свадьба. Наливай! Герман послушно разверстал водку. - Вот что я тебе скажу, - повертев стопку в руках, проговорил Демин. - Мне простится, если я нарушу закон для дела. Так, как я его понимаю. Но если я возьму за это бабки, хоть копейку, этого мне не простится никогда. И я сам себе не прощу. Будь здоров! Через час они нестройно, но очень душевно пели: О чем дева плачет? О чем дева плачет? О чем дева плачет, О чем слезы льет?.. Хват сдержал слово: никаких наездов на Тольца больше не было. Но эта история не прошла для Яна бесследно. В нем будто пресеклась жила, сообщавшая ему энергию. Он погас, стал боязлив, сторонился людей, особенно незнакомых. А через некоторое время продал Герману часть своего пакета акций "Терры", переехал с семьей в Торонто, купил небольшой дом в русском квартале и по предложению Германа занялся организацией торговли психотропными препаратами концерна "Апотекс". По уик-эндам ходил в театры и концертные залы, которых в четырехмиллионном Торонто было втрое больше, чем в семимиллионной Москве, дома читал русскую классику. При встречах восторженно говорил: - Какой Малер был вчера в "Рот Томпсон Холле!" "Песни об умерших детях". Потрясающая музыка, я полночи не мог заснуть. Вы давно слушали Малера? - Давненько, - уклончиво отвечал Герман. Он вообще не знал, кто такой Малер, его музыкальные познания не простирались дальше расхожих оперных арий и Первого концерта Чайковского в исполнении Вана Клиберна, которым одно время всех задолбали. - Напрасно, напрасно. Малера обязательно нужно слушать, - настоятельно рекомендовал Тольц. Но в делах он был скрупулезно точен, никаких авантюрных идей не выдвигал, Германа это вполне устраивало. Долгое время не имело никакого продолжения и знакомство с Кругловым. Они иногда сталкивались на экономических форумах и официальных приемах, куда Германа приглашали как представителя молодой российской бизнес-элиты. При встречах Хват издали кивал Герману и даже почему-то хитровато подмигивал. А на ежегодном благотворительном балу в Венской опере при первых звуках вальса Штрауса "Сказки венского леса" неожиданно пересек зал и церемонно попросил у Германа разрешения пригласить на вальс его даму. Катя вопросительно взглянула на мужа. Герман пожал плечами: как хочешь. Они хорошо смотрелись, Герман даже ощутил легкую ревность: огромный Хват в черном фраке с белой бабочкой и белой астрой в петлице, двигавшийся с грацией сильного зверя, и миниатюрная в его руках Катя в бальном платье от кутюр. Танцевали красиво. Катя когда-то пыталась заниматься балетом, а где учился танцам Круглов, этого Герман не знал. Но где-то, видно, учился. Постепенно пары вокруг них расступились. При последних звуках музыки он преклонил колено и красиво поцеловал царственно протянутую ему руку Кати. В зале одобрительно зааплодировали. - Кто это? - спросила раскрасневшаяся и слегка запыхавшаяся Катя, когда Хват подвел ее к Герману и молча поклонился, благодаря за доставленное удовольствие. - Спортсмен, призер московской Олимпиады, - ответил Герман. - Известный московский бандит. - Откуда ты его знаешь? - Случайно познакомились. Герман очень надеялся, что это знакомство так и сойдет на нет, заглохнет, как заглохли многие ростки из прошлого. Но не заглохло, вспухло ядовитым плодом дурмана. Большой человек. Радетель за социальную справедливость. Кандидат в Государственную думу России. Такого взводом ОМОНа не напугаешь. "Герман разумный человек..." Ты еще не знаешь, пес, какой я разумный! XI Темно-красная "Вольво-940" Ивана Кузнецова стояла возле центрального входа в особняк Фонда социальной справедливости, а сам Кузнецов топтался в кабинете возле камина, разглядывая спортивные трофеи Хвата. Он давно уже расстался с черно-кожаным бандитским прикидом, носил светлые клубные пиджаки от Армани, итальянские "казаки" на высоком скошенном каблуке, как бы приподнимающие над землей его короткую увесистую фигуру. Лишь к галстукам не привык. Так и теперь воротник белой крахмальной рубашки был распахнут, а на мощной шее поблескивала золотая цепь. При появлении Германа он поставил на мраморную полку хрустальный кубок и полуобернулся, явно не зная, в каком тоне пойдет разговор и как ему в этом разговоре себя держать. - Здорово, Иван, давно не виделись! - приветствовал его Герман. Дружелюбно пожал неуверенную руку Кузнецова и предложил, положив серый кейс на столик, приставленный к массивному столу хозяина кабинета: - Ну что? Как поется в опере "Евгений Онегин": "Начнем, пожалуй"? - Убери к черту! - прикрикнул Хват, показывая на кейс. - Знаю я эти штучки. На твой кейс только посмотришь, и весь московский ОМОН сразу начинает заводить машины! - Хорошая шутка, - оценил Герман. - Но тебе ли с депутатской неприкосновенностью бояться ОМОНа? - Я еще не депутат. - Вопрос времени. Я же сказал, что буду голосовать за тебя. А здесь ничего нет. Несколько документов и все. Смотри сам! - Герман продемонстрировал содержимое кейса. Кивнул Ивану: - Присаживайся. Герман и Кузнецов расположились визави за приставным столом, Круглов в своем начальственном кресле стал как бы арбитром. Судя по его виду, роль эта ему нравилась. - Ну, приступай, - благодушно кивнул он Герману. - Небольшая предыстория, - начал Герман. - Компанию "Терра" создали три акционера: я, Иван и небезызвестный тебе Ян Тольц. В равных долях. В управлении компанией Иван участия не принимал, его деловые интересы лежали в другой области... - В какой? - перебил Хват. - Вопрос не ко мне. - Проворачивал кое-что с вояками в Западной группе войск, - неохотно объяснил Кузнецов. - Потом ситуация изменилась, - продолжил Герман. - Министра обороны отправили в отставку, кое-кого посадили, прокуратура начала копать, куда подевалось имущество ЗГВ. Ивану удалось выпутаться, но стоило это, как я понимаю, очень недешево. Пришлось вернуться к торговле обувью. Дело скучное, доходы не бешеные, но стабильные. Иван стал вице-президентом "Терры". Но ему не понравилось, как я веду дела... - Ты зажимал дивиденды. - Я инвестировал прибыль в расширение бизнеса и считал, что правильно делаю. Я и сейчас так считаю. После того, как я отказался от одного крупного контракта, мы разругались... - От какого контракта? - заинтересовался Хват. - Ты умеешь хранить коммерческую тайну? - Как швейцарский банк! - Я тоже, - сказал Герман. - Вот за что я тебя, Ермаков, не люблю, так это за твою хитрожопость! Не можешь по-простому? Я спросил: что за контракт? Так и бы сказал: мои дела, пошел на хер. И я бы все понял. А ты - коммерческая тайна! - Контракт на поставку обуви армии, - вмешался Кузнецов. - На два миллиона пар. - Какой армии? - Российской, какой. - Круто! Хотели обуть российскую армию? А чего ж не обули? - Они объявили слишком большой откат, - объяснил Герман. - Не такой и большой, - буркнул Иван. - Это по-твоему. А по-моему, зарвались.(Это непонятно, Вадим.) - А как же без отката? - удивился Хват. - Без отката нельзя. Но и зарываться не дело. Не срослось, значит. Ну, бывает. - После этого случая Иван, видно, решил, что справится с делом лучше, потребовал раздела компании. Я предложил купить у него его тридцать три процента акций "Терры", давал девять миллионов. Он отказался. Я правильно излагаю? Кузнецов хмуро кивнул. - Ну, нет так нет, дело хозяйское. Разделили инфраструктуру: оптовые базы, магазины, поставщиков. Иван начал торговать сам. Создал фирму "Марина". Но дело не очень-то пошло, а дефолт девяносто восьмого года его добил. - А тебя не добил? - спросил Хват. - К этому шло. У меня было восемь миллионов долларов долга западным кредиторам и все склады забиты обувью осенне-зимней коллекции. Пришлось покрутиться. За три месяца открыли шестьдесят новых магазинов, сократили треть служащих. Выкрутились, хоть и не без потерь. - А Иван, значит, не выкрутился. И что? - Он предложил мне выкупить его дело. Я согласился. Обговорили цену: три с половиной миллиона баксов... - Всего-то? Ты же сказал, что его доля тянула на девять "лимонов"! - Это была его доля в "Планете". - Ну, Иван, ты коммерсант! - развеселился Хват. - Взять дело в свои руки и обесценить его на шесть "лимонов"! Большой коммерсант! Ну-ну, дальше? - Заключили официальный договор. Иван дал обязательство ни под каким видом не использовать свою бывшую инфраструктуру. Условие, согласись, естественное? - Понятное дело. Если бизнес продан, то он продан. - Полтора миллиона Иван получил сразу, а два я обязался отдать через год. Вот, собственно, и все. - Как все?! Как это все?! - возмутился Кузнецов. - Прошло уже полтора года - где бабки? Где два "лимона"? Их нет! Герман достал из кейса ксерокопию договора и показал Ивану: - Написано твоей рукой? - Ну? - Подпись твоя? - Ну? - А написано вот что: "Имеется ясное понимание сторон, что нарушение любого пункта настоящего договора после его вступления в силу прекращает действие договора со всеми вытекающими отсюда последствиями. А именно: использование продавцом складов, поставщиков и розничной сети, переходящих в собственность покупателя, обязывает продавца выплатить покупателю штраф в размере двух миллионов долларов США. Обеспечением штрафных санкций является задолженность покупателя перед продавцом в сумме двух миллионов долларов США". - Те самые два "лимона"? - уточнил Хват. - Те самые, - кивнул Кузнецов. - И что из этого? - А теперь взгляни на эти бумаги, - предложил Герман, выкладывая на стол Хвата еще несколько ксерокопий. - Это накладные, платежки и все прочее. Разберешься. Из них следует, что мой уважаемый контрагент, именуемый в договоре "Продавец", закупил у моего поставщика в Китае и реализовал через моих оптовиков в России партию обуви в общей сложности на миллион двести тысяч долларов. Ты думал, Иван, что я об этом не узнаю? Ошибся, учет у меня поставлен нормально. Лицо Кузнецова начало наливаться кровью, на потемневшем лбу забелел косой шрам. - Я все ждал, что ты придешь и попытаешься объясниться. Не дождался. Ты пришел в Фонд социальной справедливости. Но социальная справедливость, как я ее понимаю, улица с двусторонним движением. Или с односторонним? Герман закрыл кейс и встал. - Джентльмены, разрешите откланяться. Все остальное вы решите без меня. От двери оглянулся. Хват сидел, набычившись, смотрел на Ивана, как уверенный в своем превосходстве борец смотрит на слабосильного противника, дерзнувшего бросить ему вызов. - В офис, - распорядился Герман, усаживаясь на переднее сиденье "мерседеса". - Трудное было дело? - с сочувствием поинтересовался Николай Иванович, взглянув на мрачное лицо шефа. - Паскудное. Никогда не думал, что так мерзопакостно быть правым. - Это верно. Неправым быть плохо, а правым, бывает, еще хуже. Я однажды девчушку сбил. Давно, только начал шоферить после армии. Выскочила из-за автобуса за мячом. Кругом был прав, а ждал в Склифе и думал: лучше бы посадили, только бы выжила. - Выжила? Николай Иванович вывел "мерседес" на Крутицкую набережную и только после этого ответил: - Нет. XII В спокойные времена, когда дела не требовали оперативного вмешательства, Герман прилетал в Москву примерно раз в месяц дней на пять-шесть. И всякий раз, подъезжая к московскому офису "Терры", испытывал смешанное чувство досады и удовлетворения. Досаду вызывал вид просторного четырехэтажного особняка в Олсуфьевском переулке, возведенного компанией "Терра" на месте развалюхи, в которой когда-то была контора кооператива "Континент". Построенный по индивидуальному проекту, украшенный двумя башенками по углам, искусно вписанный в этот район старой Москвы, особняк казался не новоделом, а с любовью восстановленным и отреставрированным памятником русской архитектуры. Предполагалось, что кабинет Германа будет на втором этаже, под одной из башенок, а фирменный флаг компании, поднятый на флагштоке, будет означать, что президент "Терры" в Москве и бдит. Если же флаг спущен, значит его нет, можно расслабиться. Но до разработки фирменного флага так и не дошло, да и свой новый кабинет Герман даже не успел обжить. Грянул августовский дефолт 1998 года, особняк пришлось продать. Его купило федеральное правительство, сейчас в нем размещалось одно из контрольно-ревизионных управлений. Никакого флага на башенке не было, что означало, что новые хозяева особняка либо никогда не бдят, либо постоянно бдят втихомолку. Чувство же удовлетворения проистекало от того, что он все-таки сумел удержать компанию на плаву, выдержал финансовый шторм, в котором пошли ко дну такие гиганты российского бизнеса, что не чета скромной "Терре". В офисе московского представительства "Терры" , занимавшем целый этаж в административно-производственном корпусе приборостроительного завода неподалеку от особняка в Олсуфьевском, работало около ста штатных сотрудников, а в целом в России и на Украине в филиалах компании, в магазинах и на обувных фабриках трудились больше десяти тысяч человек. Если считать с семьями, "Терра" давала средства для жизни тридцати или сорока тысячам мужчин, женщин, стариков и детей - населению небольшого города. Платили в компании хорошо, зарплата была привязана к курсу доллара и индексировалась автоматически, люди держались за место. Одним из самых тягостных для Германа воспоминаний о дефолте 1998 года было воспоминание о массовых увольнениях, на которые пришлось пойти, чтобы избежать банкротства. Сокращение штата на тридцать процентов - это только на бумаге выглядело рациональным организационным мероприятием. За каждым увольнением стояли люди, внезапно лишенные средств к существованию. Запах людской беды неотступно преследовал Германа все полгода, которые он тогда провел в Москве и в деловых разъездах по огромной бесхозной России с ее немереными верстами между городами. В ту тяжкую осень и зиму обувной бизнес, который всегда был для Германа всего лишь делом, иногда рутинным, иногда захватывающе интересным из-за проблем, которые требовали быстрого решения, обрел как бы некую духовную составляющую. Кроме увольнений, пришлось пойти и на резкое, вдвое, сокращение долларового эквивалента зарплаты. Герман был уверен, что многие квалифицированные специалисты уйдут. Особенно сапожники-модельеры из экспериментальной мастерской, где разрабатывали и вручную шили образцы обуви новых коллекций. Их давно уже сманивали немцы из "Саламандера". Но не ушел никто. Люди понимали: нелегкие времена, их нужно перемогать вместе. Герман чувствовал: на него надеются, ему верят. Он выполнил обещание, которое дал себе в ту трудную пору: при первой же возможности всех уволенных приняли на работу, а со временем и зарплату подняли до прежнего уровня. Герман никогда не задавался вопросом, любит ли он Россию. Новоявленные патриоты, расплодившиеся, как вши на теле бездомного, вызывали у него такое же раздражение, как и советские идеологи, основным занятием которых было гордиться общественным строем. Ему всегда хотелось спросить: а что ты делаешь для России, кроме того что ее любишь? Я кормлю целый город, а что делаешь ты? Сознание того, что он сумел с нуля создать полезный для десятков тысяч людей бизнес и успешно провел его сквозь все шторма, всегда сообщало Герману греющее душу и как бы приподнимающее его в собственных глазах чувство своей включенности в жизнь России. Прилетая в Москву, он ощущал теплые волны дружелюбия, исходящие от старых сотрудников, начинавших с ним дело, уважительность менеджеров среднего звена и с усмешкой ловил любопытные взгляды молодежи, для которой он был непонятным господином из Канады. Но сегодня ни вид особняка в Олсуфьевском, ни приближение к офису "Терры" не вызвали у Германа никаких эмоций. Разговор в кабинете Хвата оставил тяжелое, гнетущее чувство. Что там ни говори, а Иван Кузнецов был не просто недобросовестным партнером, с которым следовало поступить по жестким законам бизнеса. Он был другом, с которым пережито много всего - и трудного, и радостного. Да, он никогда своего не упускал, переоценивал себя, был не лишен завистливости, был неспособен к методичной работе и в свои сорок лет все еще не расстался с юношескими мечтаниями о быстрых шальных деньгах. Но Герман всегда знал: случись что, Иван не раздумывая примчится на выручку. Пока, правда, выручать приходилось его. По бесшабашности своей натуры, не знающей удержу, он вечно влипал в какие-то истории. То пускался в загул, и Герману по просьбе очередной жены Ивана приходилось отыскивать его в каких-то подвалах на задворках Киевского вокзала, где он по-черному пил водку в компании бомжей. То устраивал дебош в ресторане и попадал в ментовку. А несколько лет назад, когда Кузнецов гостил у Германа в Торонто, дело едва не закончилось тюрьмой. К тому времени с выпивкой Иван завязал, но пристрастился к кокаину. Под кайфом любил летать на Юпитер, при этом почему-то обязательно голым и обязательно за рулем машины. Один раз это ему сошло с рук. Принявшие его полицейские забрали у него кокс и тысячу канадских долларов из пяти, что у него были с собой, и велели проваливать. Кузнецов был в восторге: "Во где порядок! Наши бы все вымели!" В другой раз полет на Юпитер кончился хуже. Иван гнал ночью по 407-му хайвэю под двести на своей новенькой "бээмвухе", на приказ полицейского не остановился, за ним устремились пять патрульных машин, подняли в воздух два вертолета. Погоня закончилась тем, что Иван врезался в бетонный столб так, что раскололся блок двигателя. Голого, но совершенно невредимого, его извлекли из обломков, доставили в участок, где он с криком: "В Афгане мне вас не дали добить!" избил шесть человек - дежурную смену 32-го дивизиона Торонтской полиции. И хотя подоспевшие на помощь полицейские отмудохали его так, что он на две недели попал в больницу, ему грозило лет пять тюрьмы. Стараниями нанятого Германом адвоката, упиравшего на то, что его подзащитный действовал в пределах необходимой обороны, Ивана выпустили до суда под залог в сто тысяч долларов. Залог внес Герман. Он же договорился с капитаном российского траулера, Кузнецова контрабандой вывезли из Канады. Залог пропал. Иван клялся, что при первой же возможности отдаст, но возможности все не появлялось. Как это бывает с организованными, беспощадно требовательными к себе и к другим людьми, в их окружении часто есть человек, которому прощается то, что не прощается никому. Он служит как бы психологическим буфером, отдушиной, с ним можно позволить себе расслабиться, быть непринципиальным. Таким человеком был для Германа Иван Кузнецов. Задерживая выплату двух миллионов долларов, Герман всего лишь хотел преподать ему урок: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Если бы Иван пришел и покаялся, Герман обматерил бы его и деньги отдал. Но он пошел к Хвату, прекрасно зная, кто такой Хват и какими способами он выколачивает долги. Этого Герман простить не мог. И все-таки скверно было на душе, тяжело, пакостно. Из состояния угрюмой задумчивости Германа вывело деликатное покашливание водителя. "Мерседес" стоял возле парадной двери офиса с изящным, тонкой золотой вязи, логотипом компании "Тера". - Приехали, Герман Ильич. Герман вылез из машины и поднялся по лестнице на четвертый этаж, здороваясь с попадавшимися ему навстречу сотрудниками. Он старался быть приветливым, но получалось, видно, не очень, на него испуганно оглядывались и старались быстрей прошмыгнуть мимо. О дне приезда Германа в Москву в компании всегда знали заранее, приводили в порядок дела, помня о нетерпимости шефа к любой расхлябанности, готовили свои вопросы. Герман старался привозить новые идеи, подсказанные изучением мировой конъюнктуры. Последним его нововведением была франчеза - торговля не через свою сеть, которая уже стала слишком большой и трудноуправляемой, а через специализированные магазины, принадлежащие частным лицам. "Терра" давала им долгосрочные кредиты на покупку, аренду и оборудование помещений, брала на себя обучение персонала, поставляла без предоплаты обувь новых коллекций. Направление было очень перспективное, основная трудность заключалась в том, чтобы не ошибиться в выборе партнера. Приходилось докапываться до всей подноготной кандидата. Любит выпить - не годится, часто меняет любовниц - не годится, сын наркоман - не годится. Менеджеры по кадрам приходили в отчаяние от того, как мало в России людей, способных управлять делом. Герман возражал: нужно удивляться тому, что они есть, что такие люди еще сохранились после десятилетий, когда любая инициатива пресекалась с помощью 153-й статьи УК РСФСР. Герман очень хорошо ее помнил: "Частнопредпринимательская деятельность с использованием государственных, кооперативных или иных общественных форм - наказывается лишением свободы на срок до пяти лет... Коммерческое посредничество, осуществляемое частными лицами в виде промысла или в целях обогащения, - наказывается лишением свободы на срок до пяти лет... Действия, предусмотренными частями первой и второй настоящей статьи, повлекшие обогащение в особо крупных размерах, - наказываются лишением свободы на срок до десяти лет с конфискацией имущества..." До десяти лет. Как за убийство. И это не при царе Горохе было - вчера. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Нынешний приезд Германа в Москву был никак не связан с делами компании, поэтому он ощущал некоторую неловкость, даже неуместность своего появления в офисе "Терры". Но и не заехать было нельзя. О его прилете знали, из Мурманска он звонил в хозяйственное управление - распорядился прислать машину в "Шереметьево-2". Не появиться значило дать повод для слухов. А слухи в России никогда не бывают оптимистическими. И чем меньше фактов, тем они тревожнее. Так и до паники недалеко. Кабинет Германа располагался в дальнем углу обширного, в триста квадратных метров, зала. Раньше здесь был сборочный цех завода. Когда "Терра" взяла этаж в аренду, станки убрали, застелили пол серым ковролином, а зал разделили невысокими, в три четверти человеческого роста, перегородкам на некое подобие персональных кабинетиков. Это была западная система организации офисов: каждый как бы на виду и одновременно сам по себе. Здесь же были просторные выгородки для демонстрационных залов, где оптовики знакомились с новыми моделями обуви. Зал заканчивался коридором, по сторонам которого располагались кабинеты руководителей и приемная, в которой властвовала Марина, бывшая секретарша Тольца в кооперативе "Балчуг". За прошедшие годы из топ-модели она превратилась в гранд-даму, успела побывать замужем за каким-то дипломатом, в браке с которым родила двух девочек-близнецов, воспитывала их одна, очень дорожила своей работой в "Терре" и была страстной патриоткой компании. Катя дико к ней ревновала и не без оснований. Марина нравилась Герману, в ней появилась женственность, какой не было в молодости, но их отношения не выходили за границы взаимной симпатии. Служебные романы никогда ни к чему хорошему не приводят - на этом Герман стоял твердо. Еще издали он заметил, что одна из дверей открыта. Это был кабинет исполнительного директора Шурика Борщевского. Он всегда сидел с раскрытой дверью - смотрел, кто проходит по начальственному коридору. Лишь когда ему нужно было сделать важный звонок, дверь закрывалась. При виде Германа Борщевский поспешно и словно бы суетливо поднялся из-за стола, потом сел, снова встал. На его холеном высокомерном лице отразились растерянность и будто бы даже испуг. - Что с тобой? - удивился Герман. - Со мной? Нет, ничего. Что-то случилось? Ты в Москве. Не предупредил... - Есть проблемы? - Нет, никаких. Впрочем... Герман нахмурился. Он уже знал, что сейчас услышит какую-нибудь пакость. - Ну? Что? - Наша фура из Словакии попала в аварию. Под Смоленском. Столкнулась с панелевозом. Водитель погиб. Обуви было на двести тысяч баксов. Часть растащили - местные и менты. - Страховка? - Оформили. Были проблемы: наш водитель оказался поддатый. Удалось замять. - Почему он оказался поддатый? - А я-то при чем? - В приказ: директора транспортного управления лишить премии по итогам года, - распорядился Герман. - Еще раз выпустит на линию поддатого - будет уволен. - Не круто? - усомнился Борщевский. - Не может же он каждого водилу обнюхивать. Да они и не пьют. Засадят через клизму сто пятьдесят - полный кайф и запаха никакого. - А кому за этим следить - мне? Пусть жопы обнюхивает! Все? - Звонили из Минобороны, из Управления тылом. Полковник Семенчук. - Чего ему? - Удивлен, что ты не реагируешь на его предложение возобновить переговоры о контракте на обувь для армии. Намекнул, что будет вынужден искать другую фирму. - Пусть ищет, - бросил Герман, выбирая из связки на брелоке ключ от своего кабинета. - Ты уверен, что это правильное решение? - Я поручал тебе этим заниматься? - Нет, но... - Ну так и занимайся своими делами! - Как скажешь. Хозяин - барин. Борщевский безразлично, но одновременно словно бы с облегчением пожал плечами, вернулся в кабинет и плотно прикрыл дверь. Герман с недоумением посмотрел ему вслед. Последнее время Шурик держался с ним вызывающе независимо, даже с некоторой пренебрежительностью, как если бы работа в "Терре" утратила для него ценность и он лишь ждет повода, чтобы швырнуть заявление об уходе, так как ему осточертело прогибаться за те жалкие гроши, которые Герман ему платит. Зарплата Шурика составляла восемь тысяч долларов в месяц. Таких денег ему не могли дать нигде. Предположение, что он решил стать рантье, тоже отпадало. Борщевский содержал две семьи, дорогих любовниц, любил хорошие рестораны, не чурался и казино, где мог оставить за вечер тысячу долларов. Человек с таким образом жизни плохо подходит для роли второго лица в крупной компании. Давно нужно было с ним распрощаться, но Герман медлил. Промедление было вызвано не только тем, что специалиста такой квалификации, как Борщевский, найти было непросто. Постоянная готовность Шурика при малейшем промахе шефа подставить его по полной программе заставляла Германа не расслабляться, быть постоянно настороже. Борщевский никогда не переступал опасную черту. Ощутив, что недовольство Германа вот-вот достигнет критической точки, он генерировал интересные идеи, которые шли на пользу делу. Была и еще одна причина, в которой Герман вполне отдавал себе отчет, хоть и не без некоторого смущения и снисходительной насмешки над собственной слабостью: скрытая за лицемерным сочувствием зависть Шурика к его успехам в бизнесе сладостно и одновременно противно, как расчесывание лишая, тешила самолюбие Германа. Нынешняя реакция Борщевского на появление Германа в офисе "Терры" была очень странной. Суетливость, испуг, потом явное облегчение. Чего-то ждал? Чего? Чего-то боялся? Чего? Герман включил компьютер и вызвал на монитор данные о ходе внедрения франчезы. Но уже через минуту понял, что не может заставить себя вникнуть в существо дела. Цифры не оживали, графики оставались нагромождением мертвых ломаных линий. Что-то было не так. Не в делах - в нем самом. Что? Почему не оставляет его ощущение какой-то глубинной неправильности, надтреснутости жизни? Из приемной заглянула Марина, приветливо улыбнулась: - С приездом, Герман. Как долетел? - Нормально. - Звонит полковник Семенчук из Минобороны. Что сказать? - Меня нет. - Когда будешь? - Для него никогда. - Он знает, что ты в Москве, - предупредила Марина. - Уже не в Москве, - буркнул Герман. - Уже лечу над Атлантикой. Забронируй билет до Монреаля. На ближайший рейс. - До Монреаля? Или до Торонто? - До Монреаля. Тачку оставил в аэропорту. Ехать потом за ней - день терять. - Понято. Звонил Иван Кузнецов, просил соединить, когда ты появишься. Будешь говорить? - Нет. - Ты не будешь говорить с Иваном? - удивилась Марина. - Мне не о чем с ним говорить. - Что происходит, Герман? Ты на себя не похож. - Не знаю. Вроде бы ничего... Нет, не знаю. И он действительно не знал. Знал только одно: не хочет он больше оставаться в Москве. Ни на час. Не совпал он в этот приезд с Москвой. До ближайшего самолета в Монреаль оставалось полдня, их нужно было чем-то заполнить. Герман позвонил Демину. Дежурный ответил, что его нет и сегодня не будет. Автоответчик матери сообщил, что она вернется в Москву в первых числах сентября. Каждую весну мать уезжала в деревню под Псковом. Герман купил ей там дом, все лето она увлеченно возилась на огороде, заготавливая несметное количество соленых огурцов и варенья, которые потом не знала куда девать. Возвращаясь в Москву, превращалась из крестьянки в светскую даму, регулярно объезжала магазины "Терры" и по электронной почте сообщала Герману обо всех замеченных недостатках. А зимними вечерами разбирала семейный архив с целью издать мемуары мужа, детство которого пришлось на годы гражданской войны на Украине. При встречах мать с гордостью показывала Герману найденные листки с воспоминаниями, которые отец иногда принимался писать, но никогда не заканчивал: "На чистокровном ахалтекинце, подаренном коннозаводчиком Шнеерзоном, сердечно благодарным большевикам за освобождение от гнета царизма, в Жмеринку въехал Клим Ворошилов со своей свитой. У всех были красные лица. Они еле держались в седлах. Наверное, от усталости". В записной книжке Германа было несколько телефонов старых друзей не друзей, но хороших товарищей, с которыми он сохранил отношения и встречался, когда приезжал в Москву. Все они были не из мира бизнеса, в разговорах с ними Герман забывал о делах и временами ловил себя на мысли, что они живут той жизнью, какой жил бы и он, не сложись обстоятельства так, как они сложились. Иногда он сочувствовал им. Они так и остались в своих московских кухнях. Иногда завидовал, как цирковой гонщик на мотоцикле по вертикальной стене завидует зрителям. Но сегодня никому из них звонить не хотелось. И Герман вдруг понял, что есть только один человек, которого он хотел бы увидеть - самый никчемный из всех людей, какие ему встречались, патологический бездельник, пьяница и чревоугодник, бабник, болтун, поэт, автор множества стихов, из которых Герман помнил только одно: Говорила клизма клизме: Не ханжа я вовсе, но Кроме жопы в организме Я не вижу ничего. Звали его Эдуард Маркиш. XIII "Эдуард Маркиш. Найти..." Герман познакомился с ним в самом начале своей семейной жизни, когда ему с Катей пришлось срочно искать жилье. У Маркиша была комната в старом доме на Неглинке. Дом поставили на капитальный ремонт, почти всех жильцов уже переселили, в семикомнатной коммунальной квартире остался только Маркиш с маленькой некрасивой женой Рахилью и трехлетней дочерью. Остальные комнаты он сдавал, резонно рассудив, что нечего им пустовать, когда столько людей в Москве мыкаются без жилья. Постояльцами его были студенты, курсанты военных училищ, снабженцы из провинции, мелкие спекулянты из Грузии, сбежавшие от мужей жены, выгнанные женами мужья и вообще все, кому нужно было на время перекантоваться. Плату Маркиш брал вперед, забывал, у кого и когда брал. Этим пользовались и расплачивались по большей частью портвейном "Агдам" и красным болгарским сухим вином "Гымза". В этой квартире и поселилась молодая семья Ермаковых. Герман прожил на Неглинке три месяца, и все время у него было ощущение, что он на птичьем базаре. Он угорел от мелькания людей, от непрекращающихся телефонных звонков, от бесконечных, на всю ночь, яростных споров о политике, литературе, философии и религии. Тема религии особенно занимала Маркиша. Какое-то время назад он крестился в православной церкви, но был словно не очень уверен в правильности выбора и пристрастно обсуждал преимущества и недостатки иудаизма, католичества и православия, как покупатель, уже оплативший покупку, пытается убедить себя, что сделал все правильно. Молодые поэты, закатывая глаза, заунывными голосами читали стихи. Молодые художники притаскивали картины и злобно доказывали право на свое виденье мира. Молодые барды хрипели под Высоцкого. А в центре всего этого гама возлежал на продавленной тахте в гостиной Эдуард Маркиш в зеленом стеганом халате до пят - короткий, поперек себя шире, пузатый, кривоногий, с толстым носом, заросший до глаз черной бородищей такой густоты, что перед тем как закурить вонючую "Приму" или опрокинуть стопарь, ему приходилось рукой отыскивать и освобождать рот. Рано утром, когда Герман с Катей наспех завтракали перед лекциями, он появлялся на кухне, с интересом рассматривал себя в зеркало и произносил: - От длительного употребления алкоголя в лице появляется нечто лисье. И тут же набрасывался на жену, если та еще не ушла: - Ты почему дома? Быстро на работу! Денежку зарабатывай! Уволят - кто меня будет кормить? И что Германа всегда поражало, так это то, что Рахиль не огрызалась, а напротив - словно бы расцветала, чмокала мужа в торчащий из бороды нос, подхватывала дочь и убегала по бесконечному коридору. Услышав, что хлопнула входная дверь, Эдуард назидательно говорил: - Вот так! Пойти, что ли, вздремнуть? Герман ожидал, что Катя потребует немедленно увезти ее из этого бедлама, но ей неожиданно понравилось. Появляясь в гостиной, она сразу оказывалась в центре внимания, поэты посвящали ей стихи, художники рисовали ее портреты, а гости с Кавказа провозглашали в ее честь цветистые тосты. Позже она всегда интересовалась, как дела у Эдика. А когда того все-таки выперли с Неглинки в двухкомнатную квартиру в Гольянове, уговорила Германа поехать к нему на новоселье. Маркиш был лет на десять старше Германа. Курс или два проучился в Институте культуры, бросил, загремел в армию. Потом завербовался в Воркуту, чтобы заработать на кооператив, несколько лет проработал проходчиком на шахте. Денег не заработал, потому что копить не умел и не любил, но приобрел стойкое отвращение к физическому труду и к работе вообще. Числился методистом в заводском Доме культуры, раз в месяц приезжал расписаться в ведомости. Зарплату тут же отдавал директору, а на жизнь зарабатывал тем, что писал сценарии для команд КВН, которые в советские времена были на каждом уважающем себя предприятии. Если команда выигрывала, ему, кроме гонорара, платили премии из богатых профсоюзных касс. А поскольку сценарии он писал для обеих соревнующихся команд, одна из них непременно выигрывала, так что свою премию он получал всегда. Но денег все равно не хватало, он у всех занимал и никогда вовремя не отдавал. Но долги помнил. И когда вдруг отдавал, это воспринималось как поступок благородного человека, почти как подвиг. Позже, в постсоветские времена, когда интерес к КВН угас, а профсоюзные кассы исчезли вместе с профсоюзами, зарабатывал на выборах в одномандатных округах. При этом по старой привычке консультировал предвыборные штабы двух кандидатов, имевших наибольшие шансы. Один из них всегда побеждал, что создало Маркишу репутацию умелого и удачливого политтехнолога и позволяло запрашивать высокие гонорары. Герман очень скептически относился к его способностям, но однажды убедился, что был не вполне прав. Эдуард заехал к нему одолжить немного денежек в самый разгар дефолта, когда все склады "Терр" были забиты импортной обувью. Рубль обесценивался на глазах, продавщицы не успевали менять ценники. Маркиш предложил повесить в витринах магазинов плакаты: "Завтра будет дороже!" Торговля заметно оживилась. Герман давно уже никому не пытался давать советов, зная, что они бесполезны и никаких добрых чувств у собеседника не вызывают. Но Эдуарду однажды сказал: - Слушай, ты какой-то неправильный еврей. Оглянись: все что-то делают, приватизируют, а ты лежишь на диване, бока пролеживаешь. Это скорее по-русски, чем по-еврейски. - Наоборот, я самый правильный еврей, - возразил Маркиш. - Мы две тысячи лет крутимся. И что? Стали мы счастливее? Стали нас больше любить? В конце концов должен же найтись еврей, который скажет: а таки зачем нам все эти хлопоты? Вот я и есть тот еврей. - Если бы все были такие, как ты, жизнь превратилась бы в болото, - заметил Герман, сдерживая раздражение, какое всегда испытывал при виде российского разгильдяйства в любых его проявлениях. - А если бы все были такие, как ты? - добродушно парировал Маркиш. - Во что бы она превратилась? В Куликовскую битву. Мы с тобой в некотором роде двойники. Я твое зеркальное отражение, только с другим знаком. В жизни все уравновешено, на каждый плюс есть свой минус. В этом и заключается высшая мудрость божья. За двадцать лет, минувших со времен Неглинки, Маркиш сменил нескольких жен. Все они были намного моложе его, все как одна некрасивые, с нескладными судьбами, зажатые и словно бы испуганные и жизнью вообще, и появлением в их жизни этого коротенького пузатого бородача, величественного, как турецкий султан. Насчет женщин у него была своя теория. - Некрасивых женщин нет вообще, - втолковывал он своим молодым слушателям. - А для поэта тем более. Женщины - это цветы жизни. А если кто считает, что роза красивее незабудки, то он просто мудак, слепец и богохульник. И не поэт, а говно. Ибо слепец тот, кто не видит красоту божьего мира, мудак тот, кто ее не ценит, и богохульствует тот, кто не умеет ей радоваться. Промаявшись с Эдуардом года по три-четыре, жены от него уходили, но это были уже другие женщины - самостоятельные, уверенные в себе. Они даже становились красивыми, как незабудки, осознавшие свою неповторимость, удачно выходили замуж, делали карьеры. Первая его жена, Рахиль, защитила докторскую диссертацию и заведовала кафедрой славистики в Иерусалимском университете, другая стала модным дизайнером, еще одна занялась коммерцией и владела несколькими дорогими табачными магазинами. Последняя жена Маркиша, четвертая или пятая, миловидная татарочка Дания, окончила вечернее отделение экономического факультета Тимирязевской академии, работала в московском представительстве "Терр". Герман взял ее по просьбе Эдуарда, ни на что особенно не рассчитывая, но она быстро вошла в курс всех дел и через некоторое время стала старшим специалистом в контрольном управлении. Она первой обратила внимание на появление в торговле неучтенной партии фирменной обуви "Терры", подняла документы и выяснила, что это та самая обувь, которую закупил у китайского поставщика Германа Иван Кузнецов. Со всеми бывшими женами, их мужьями и детьми, своими и не своими, Маркиш сохранял прекрасные отношения, ему всегда были рады, потому что он вносил в их жизнь оптимизм жизнелюбивого фавна. Этой краски, жеребячьего оптимизма, и не хватало сейчас Герману с его непонятно почему сумрачным восприятием мира. Домашний телефон Маркиша не отвечал. Номер был старый, Эдуарда Герман не видел года два, тот вполне мог переехать. Герман позвонил в контрольное управление и попросил Данию зайти. Через минуту она вошла в кабинет - в элегантном светлом костюмчике, тоненькая, с мальчишеской стрижкой, с чуть раскосыми карими глазами на смуглом юном лице. Остановилась у порога, прижимая к груди папку с бумагами: - Вы не сказали, по какому вопросу... - Ни по какому. Чего ты испугалась? - Все испугались. Объявляется шеф. Лик его ужасен. Он весь, как божия гроза. Почему вы смеетесь? - Проходи, садись, - гостеприимно предложил Герман. - Я не смеюсь. Я улыбаюсь. Все пытаюсь понять, как это Эдуард сумел увидеть такую красавицу в чумичке, какой ты была еще три года назад. - Четыре, - поправила Дания. - Значит, четыре. - Это мне говорите вы? Герман Ильич, побойтесь бога. Рядом с Екатериной Евгеньевной я и есть чумичка. - Нет, Дания. Ты прелестна. И если бы не Эдик, вряд ли бы такой стала. Какой же секрет он знает? - Да какой там секрет! - с досадой отмахнулась Дания. - Его знают все птицеводы. Это я вам говорю как выпускница "тимирязевки". Если старую курицу не кормить три недели, она начинает нестись, как бешеная. И молодые перья из нее лезут. Вот и весь секрет! - Вы поссорились? - Нет, я от него ушла. Развожусь. Только не спрашивайте почему! Если человек год - год! - не может прибить крючок, о чем я его каждый день прошу, - это муж? Если он елку выносит к первому мая, да и то со скандалом, это муж? Если он умеет только болтать, болтать и болтать? Я устала, Герман Ильич. Можете меня осуждать, но я больше не могу! - Кто я такой, чтобы тебя осуждать? Не можешь - значит, не можешь. Плакать-то зачем? - Извините. Жалко его, старого дурака. - Где он сейчас живет? - В Ключах. Это деревня возле Калязина. У него там развалюха - дача родительская. - Что он там делает? - Да что он может делать? Лежит и чешет пузо. - А на что живет? - Церковь сторожит по ночам. Представляете, какой из него сторож? Я вам скажу, почему эту церковь до сих пор не обокрали. Потому что в ней нечего красть! - Адрес знаешь? - Вы хотите к нему поехать? Зачем?! - изумилась Дания. - Не знаю. Так, поболтать. Ни о чем. - В точку, Герман Ильич. Если вам хочется поболтать ни о чем, никого лучше вы не найдете! - Она написала адрес и нарисовала схему, как проехать в деревню. Не очень уверенно проговорила: - Передайте ему... - Что тебе его жалко? - Нет! Что он козел! Пока "мерседес" летел по Ярославскому шоссе, Герман хмурился, злился на себя за нелепую затею тащиться за полтораста километров непонятно зачем. Потом проплыли на холмах слева золотые купола лавры Сергиева Посада, дорога стала уже, извилистее. Она то ныряла в темные сосновые боры и березовые перелески, как бы сообщившие свой свет куполам лавры, то вырывалась в бескрайние поля с желтым жнивьем. По высокому пустому небу бродили тучи, полосами проходили дожди. Мелькали деревни, несуетные стада в лугах, речушка с названием, от которого пахнуло чем-то старинным, покойным - Нерль. Герман ощутил, как отпускает его нервное напряжение, в котором он находился в этот приезд в Москву. За железнодорожным переездом с возвышающимися за ним грязными башнями элеватора и заводскими пригородами Калязина Николай Иванович свернул направо, сверяясь со схемой, нарисованной Данией. Блеснула полоска воды, скрытая железными гаражами и промбазами, дорога пошла вверх, к мосту, воды становилось все больше, и вот уже осталась только вода, от леса до леса, неохватный простор Рыбинского водохранилища. Белый теплоход огибал широким кругом высокую, одиноко торчавшую из хмурой воды, белую каменную колокольню. - Остановите, - попросил Герман, вышел из машины и долго стоял на мосту, глядя на колокольню - единственное, что осталось на поверхности после того, как в сороковых годах были построены плотины Рыбинского гидроузла и под воду ушла вся земля в междуречье Волги и Шексны. Снимки Калязинской колокольни иногда печатали в журналах, в сознании Германа она существовала как некий символ серединной России, сирой русской земли. И теперь, неожиданно увидев ее, он испытал волнение и тихую радость узнавания того, что всегда знал, но увидел только сейчас: эти далекие леса, эти хмурые воды и эта одинокая белая колокольня. Перст Божий. XIV К деревне Ключи, расположившейся на высоком песчаном берегу, вел разбитый тракторами проселок. Избы были старые, с вросшими в землю срубами. К церквушке, тоже старой, бревенчатой, примыкало кладбище с высокими, однобокими с северной наветренной стороны соснами. Деревня словно вымерла, лишь кое-где на огородах копали картошку. Изба-пятистенка Маркиша ничем не выделялась из таких же изб в порядке, только огород непроходимо зарос матерой, в человеческий рост крапивой. Калитка болталась на одной петле, на двери висел незапертый амбарный замок. - Вы, небось, к Эдуарду Марковичу? - спросила соседка, высокая костлявая старуха в ватнике, выглянувшая на шум машины. - Дак он там, на бережку, рыбалит. Как сойдете, так от мостков налево. А вы кто будете - поэт? - Разве я похож на поэта? - удивился Герман. - Одежей не похожи. И они на машинах не приезжают, все пешим ходом. И с бутылками в сидорах. А потом стучат средь ночи: баба Клава, бутылец, маленько не хватило. Мне разве жалко? Только потом до света ворочаюсь. Вы намекните ему: пусть сразу берет сколь надо. - Сами и скажите, - посоветовал Герман. - Не, сама не скажу. Робею. Захватив из багажника пакет с бутылью виски "Джонни Уокер" и закусью, купленными в "Седьмом континенте", Герман спустился по косогору и еще издали увидел Маркиша, сидевшего на берегу над воткнутыми в песок удочками. Он был в резиновых сапогах, в телогрейке, в натянутой до ушей черной вязаной шапке, которая словно бы перерастала в бороду. Рядом дымил костерчик, над огнем висел закопченный чайник. Поглядывая на поплавки, Маркиш чистил картошку, кромсал ее и бросал в котелок. - Какие люди! - заорал он, оглянувшись на хруст песка, и тут же прервался: - Секундочку! Подхватив удилище, ловко подсек, снял с крючка окунька, бросил его в ведро. Потом насадил червяка, старательно поплевал на крючок, забросил удочку и только после этого обнял Германа локтями, чтобы не испачкать его плащ руками в рыбьей чешуе. - Вот уж кого не ожидал увидеть! Что случилось? - Почему-то все при виде меня спрашивают, что случилось. Да ничего не случилось, - ответил Герман. - Заехал проведать тебя - чего тут такого? Странно другое. Предвыборная кампания вовсю, политтехнологи бабки гребут лопатой, а ты рыбку ловишь. Помнишь, что сказано в Писании? Время не рыбу, а души человеческие улавливать. - Да ну их всех в задницу. Видеть не могу эти тухлые рожи... Секундочку! Еще один окунек булькнул в ведро. - Бабки нужны зачем? - продолжал Маркиш. - Чтобы быть свободным. Правильно? А для этого не нужно много бабок. Вот ты - у тебя много бабок. А кто из нас свободней? Больше тебе скажу. Кто из нас богаче? Вот послушай... Слышишь? Герман прислушался. Сквозь ровный шум сосен и хлюпанье о камни мелких волн откуда-то сверху неслись странные звуки. - Это гуси начали перелеты, - объяснил Маркиш. - Ты часто слышишь, как гуси кричат на перелетах? - Никогда не слышал. - Потому что тебе голову некогда поднять. А я каждый день слышу. Пока все суетились, дела делали, я приватизировал самое дорогое, это вот - все. Осень, весну, лето... Секунду!.. И этого вот подлещика, - добавил Эдуард, снимая с крючка рыбешку. - И вот представь, что придет время умирать. Что ты вспомнишь? Как делал дела? Нет, Герман. Ты вспомнишь, как сидел на бревнышке на берегу Рыбинского моря и слушал крик перелетных гусей. Он ловко выпотрошил и почистил улов, загрузил в котелок, туда же ссыпал картошку, бросил три листика лаврушки и пристроил котелок над огнем. С удовлетворением сообщил: - Будет уха. Ты давно ел уху? Не в ресторане, а такую, с костра? - Вообще не ел. - Я одарю тебя своим богатством, - высокопарно пообещал Маркиш и развел руками, как бы предлагая во владения Герману низкое небо, хмурую воду и далекий лес на горизонте. - Так и быть, пользуйся. У меня его много, на всех хватит. У тебя не хватит, а у меня хватит. Так кто же из нас богаче? Ну вот, теперь можно и покурить. - И выпить, - добавил Герман, извлекая из пакета бутылку виски. - Ух ты, "блек лейбл"! - восхитился Эдуард. - Но, знаешь, нет. Нет, Герман. Этим ты будешь меня поить в Москве. А здесь вискарь неуместен. - А что уместно? - Сейчас покажу. Он скрылся в кустах, через минуту вернулся с бутылкой из-под шампанского. Объяснил, наливая в эмалированные кружки мутноватую жидкость: - Там у нас родничок. Охлаждает до плюс восемь. Ни больше, ни меньше. Это фирменный самогон бабы Клавы. Чистейший продукт на травках. Да ты не кривись, сначала попробуй! - посоветовал он, разгребая бороду, чтобы освободить для выпивки рот. - Будем здоровчики! Самогон оказался крепчайшим, с послевкусием смородинного листа. - Ну как? - ревниво спросил Маркиш. - Неплохо. Давно не пил с таким удовольствием. - А почему? Потому что выпивка гармонична с обстановкой. Все должно быть гармонично. В этом и состоит искусство жизни. Послушай, а как ты меня нашел? - полюбопытствовал Эдуард, прикуривая от головешки "Приму". - Дания подсказала. - А-а!.. Как она? - Что ты хочешь спросить? - Ну, вообще. Замуж не вышла? - Не удивлюсь, если выйдет. Расстроилась, когда я спросил про тебя. - Да? Черт. Плохо. - Но потом просила передать, что ты козел. - А вот это хорошо! - обрадовался Маркиш. - Чего же тут хорошего? - Значит, отсохло. Значит, проживет без меня. А я могу умирать спокойно. Все нормально, Герман. Все так, как и должно быть. Вот послушай, - предложил он и продекламировал заунывным голосом: Уходит женщина. Ни злоба, Ни просьбы непонятны ей. И задержать ее не пробуй, Остановить ее не смей. Молить напрасно, звать напрасно, Бежать за ней напрасный труд. Уходит, и ее, как праздник, Уже, наверно, где-то ждут. Как сказано, а? - Интересно, - не очень уверенно согласился Герман. - Это твои стихи? - Мои. Не я их написал, но они мои. Поэзия принадлежит всем. Всем, кто способен ее услышать. Как музыка. Как природа. - Никогда не понимал стихов, - признался Герман. - Не доходят они до меня. - Дойдут, - уверенно пообещал Маркиш. - Когда перестанешь понимать, кто ты. Поэзия - единственное зеркало, в котором человек может увидеть себя. А вот еще, - оживленно продолжал он. - В тему: Когда уходит женщина, скажи: "Не уходи!" -- и задержать попробуй. На плечи смело руки положи. Она их сбросит тотчас же со злобой. Когда уходит женщина: "Молю, Куда? -- скажи. -- Куда ты?" Нет ответа. Посмотрит лишь, сквозь зубы: "Не люблю!" -- Произнесет. Что возразишь на это? Когда уходит женщина, вперед Зайди - она и не поднимет взгляда... Когда ушла, то, свесившись в пролет, Кричать: "Молю, вернись!" - уже не надо. Маркиш плеснул в кружки самогонки. - Давай за Данию. Она хорошая девочка. Пусть ей повезет! - Что-то я не очень тебя понимаю, - проговорил Герман, с удовольствием выпив и закурив "Мальборо". - Зачем женился, если знал, что разведешься? - А это не мне было нужно - ей. Чтобы отогреться, поверить в себя. Женщине нужно совсем немного - всего лишь знать, что ее любят. Тогда она расцветает. У меня было много жен. И я всех их любил. Пока им это было нужно. Ну какой из поэта муж? Представь, что Петрарка женился на Лауре. Знали бы мы его сонеты? Или Пигмалион. Ты можешь представить себе Пигмалиона, который женился на Галатее, ходит на службу, мусорное ведро выносит? - Как-то странно ты понимаешь любовь, - заметил Герман. - Как будто это что-то такое, что можно сдать напрокат. - А что такое любовь? - вопросил Маркиш. - Ты знаешь? - Мне кажется, да, - подумав, кивнул Герман. - Я это понял, когда Катя рожала Леньку. Я принимал у нее роды. - Ты принимал роды? - поразился Маркиш. - Сам? Почему? Не успели довезти до больницы? - Нет, в больнице. С врачами и акушеркой. В Канаде так делают. Сначала учат, потом... Конечно, если сам муж хочет. - Господи Боже! Представляю. Нет, не представляю. Но вроде бы понимаю. Но это еще не все, Герман. Нет, не все. Что такое любовь, по-настоящему понимаешь не тогда, когда принимаешь роды у любимой жены. - Когда? - Когда ее хоронишь. И остаешься один. Он надолго умолк, потом повторил: - Остаешься один. Ждать своего часа. Когда ваши души соединятся там, в имениях Божьих. - Но... Разве Рахиль...Ты о ней? - спросил Герман. - Нет. Рахиль была потом. Первая моя жена была другая. На севере, в Воркуте. - И она?.. - Да. Она умерла. Ладно, хватит о грустном. Давай похлебаем ушицы, попьем чайку и будем считать, что ты получил от моих щедрот всего по полной программе. Была удивительно вкусной уха, был удивительно вкусным пахнущий дымком чай. Шумели сосны, плескалась вода, протарахтела моторка, оставляя за собой сизый след. - Ну так что у тебя за проблемы? - спросил Маркиш. - Плохо дома? - С чего ты взял? - удивился Герман. - Когда ко мне приезжают ребята со стихами, я знаю, зачем они приезжают. Чтобы я послушал и сказал: ты гениальный поэт, но стихи говно. Про гениальный поэт они слышат, а про говно нет. Когда приезжает такой человек, как ты... Если не хочешь, не говори. - Да нечего мне сказать. Все нормально. Но какое-то чувство... Нет, не знаю. Будто что-то не так. Что? Понятия не имею. - Вы, деловые люди, очень незащищенный народ. Я не про бизнес. Тут у вас броня крепка и танки ваши быстры. Иглы во все стороны, как у ежа. А вот брюшко мягкое. Оттуда вас и достают, изнутри. - Эдуард разлил по кружкам остатки самогонки. - Давай за то, чтобы хорошие предчувствия сбывались всегда, а плохие не всегда. - Давай. - Послушай, а как ты будешь здесь жить зимой? - поинтересовался Герман. - Нужно же колоть дрова, топить печку. Маркиш пожал плечами, невесело усмехнулся в бороду и произнес так, будто читал стихи: - Мне - не дожить - до зимы. - А дальше? - спросил Герман. - Что? - Это же стихи? - Стихи? Может быть. Если сбудется. Стихи - это то, что всегда сбывается. А все остальное - так, словесная шелуха. - А знаешь, у меня есть для тебя работа, - неожиданно для себя предложил Герман. - Да ладно тебе! - засмеялся Эдуард. - А то не знаешь, какой из меня работник. - Ну почему? Здесь ты сторожишь по ночам церковь. Будешь сторожить мою дачу. - Где? - В Канаде. Дача на озере. В ста километрах от Торонто. И печку топить не надо. - Ты это серьезно? - Вполне. - Да туда же один билет стоит столько, что я за всю жизнь не заработаю! - Дело не в деньгах, - возразил Герман. - Ты напишешь там какую-нибудь поэму. И посвятишь мне. Так я войду в историю русской литературы. - Спасибо на добром слове, но не войдешь. Потому что я не войду. Никакой я, Герман, не поэт. Так, стихоплет. Потому что ничего нового сказать не могу. Все уже сказано, до меня. Вот, сказано: "Осенняя пора, очей очарованье". Что к этому прибавить? Кто сможет, тот поэт. А я не могу. С косогора спустился водитель Германа, подошел к костру: - Извините, Герман Ильич. Если вы хотите успеть на свой рейс, пора ехать. Не ближний свет. И на дорогах пробки - вечерний пик. - Иду. Герман поднялся. - Спасибо, Эдик, за щедрость. Хороший был день. Такое чувство, что я в самом деле стал богаче. А мое приглашение остается в силе. Надумаешь - позвони. Маркиш проводил его до машины. Когда Герман уже открыл дверцу, придержал его за плечо: - Один свой стих я тебе все-таки прочитаю. Не беспокойся, он короткий. - Ну прочитай. Эдуард обеими руками расчистил рот, будто перед тем, как выпить, и с выражением продекламировал: В окружении волос Лик ... страшней бандита. Когда же волосы обриты, То жалко бедную до слез. XV Герман уже стоял в аэропорту в очереди к таможенному инспектору, когда по радио объявили: - Пассажира Ермакова, вылетающего в Монреаль, просят подойти к справочному бюро. Возле табло его ждал Иван Кузнецов, по-бычьи наклонив голову и глядя в пол. - Ты делаешь ошибку, - проговорил он, поднимая на Германа тяжелый взгляд. - Еще не поздно исправить. Отдай мне мои два "лимона". - Нет, - сухо сказал Герман. - Да что я наварил на той обуви? Фигню, было бы о чем говорить! - Хоть рубль. Договор есть договор. Нарушил - плати. - Так не поступают с друзьями! - Ты хорошо устроился. Когда выгодно, ты деловой партнер. Когда выгодно - друг. Определись, кто ты. Если партнер и считаешь, что я нарушил условия договора, подавай в суд. Получишь удовольствие от процесса, а не от результата. - На друзей не подают в суд. - Идут к Клещу? - А что мне было делать? - возмутился Иван. - Ты тянешь, я сижу без бабок. Я пошел к нему посоветоваться. - Конечно, посоветоваться. Я знаю, что он тебе сказал. "Какие проблемы, Иван? Сейчас мы его возьмем за яйца. У него жена, дети. Он не захочет, чтобы его жену изнасиловал маньяк, а дети попали под машину. Отдаст бабки, никуда не денется!" Только не говори мне, что ты не знал, кто такой Клещ! И после этого ты говоришь о дружбе? - Он повесил на меня "лимон". Нет у меня "лимона". Он включит счетчик. - А чего ты ждал? Что так все и сойдет? Дам совет. Иди к генералу Демину. Он давно хочет посадить Клеща. - Да? Чтобы меня потом нашли с перерезанной глоткой? - Тогда тебе придется прятаться у африканского слона в жопе. Другого выхода у тебя нет. - Есть, - с хмурой угрозой возразил Иван. - Но он тебе не понравится. Герман молча повернулся и прошел в зал таможенного контроля. Его трясло от бешенства. И отпустило лишь над Атлантикой, далеко внизу перекатывающей холодные водяные валы. В Монреаль Герман прилетел в сумерки, в Торонто приехал во втором часу ночи. Даунтаун сверкал огнями реклам, а фешенебельный Норд Йорк уже был погружен в сон. Огрызок луны сквозил в разрывах низких дождевых облаков, оловянные отсветы лежали на черной кровле особняков. Герман ожидал увидеть и свой дом таким же темным. Из аэропорта он позвонил Кате, сказал, что приедет ночью, попросил не ждать. Она всегда вставала рано, чтобы накормить ребят перед школой. Нижний этаж, где была кухня, общая столовая и комнаты для гостей, был темный. Верхний, с детскими комнатами, тоже темный. А в гостиной на втором этаже горел свет. Там был кабинет Германа, комната Кати, их спальня и гостиная. Герман удивился и обрадовался: Катя ждала. Еще больше он удивился, когда обнаружил в гостиной празднично накрытый стол с холодным ужином, с зажженными свечами, в свете которых мерцал хрусталь, с серебряным ведерком со льдом, из которого выглядывала узкая бутылка французского шампанского "Дом Периньон". Катя была в вечернем платье, а на спинке кресла лежал черный фрак Германа, по традиции он надевал его в новогоднюю ночь. - У нас праздник? - спросил он, лихорадочно пытаясь сообразить, не запамятовал ли он какую-нибудь семейную дату. - Да, - сказала она. - Переоденься. - Без фрака нельзя? - Нет. Сегодня у нас знаменательный день. - Какой? - Потом поймешь. Как хорошо дома. Господи, как хорошо дома! - За тебя, - сказала Катя, поднимая хрустальный фужер с шампанским. - За нас, - поправил Герман. - Вчера я стоял у входа в парк Горького и вспоминал, как ты спешила ко мне на свидание. И думал, что было бы, если бы ты не пришла. - Что? - Ничего. Ничего не было бы. Может быть, не было бы и меня. Был бы кто-то другой. Кто? Не знаю. За тебя. - Нет. За тебя, - глядя как-то странно, тревожно повторила она. - Может, мы поужинаем потом? - предложил Герман, беря ее руку и поднося к губам. - Ну, чуть позже. А? - Как скажешь. Сегодня твой день, - сказала Катя и первой вошла в спальню. "Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь..." Когда Герман проснулся, Кати рядом не было. Сквозь сон он слышал, как по лестнице прогремело, будто по ступенькам катилась пустая бочка. Это встали ребята и спустились в столовую. Потом снизу доносились вопли, это они завтракали. Загудела, поднимаясь, дверь подземного гаража. Это пришел тесть и вывел машину, чтобы отвезти Ленчика и Илью в школу. После этого дом затих. Белые портьеры были налиты свежим утренним солнцем. Герман посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. Неслабо он придавил. Впрочем, если вспомнить, что заснули они на рассвете... В спальню заглянула Катя - в элегантном костюме, с дневным макияжем. - Доброе утро, - сказал Герман. - Куда ты собралась? - В город. Ты в офис поедешь? - Нет. Буду валяться в постели и ждать тебя. - А в спортзал? - Никаких спортзалов! - Значит, весь день будешь дома? - Ну да, - сказал Герман. - А что? - Про