сто спросила. Бай-бай! Только к полудню Герман выбрался наконец из постели, позавтракал и прошел в кабинет. Включив компьютер, хотел набрать пароль для выхода в Интернет, чтобы посмотреть почту, но пароль уже был набран, а в графе "сохранить пароль" стояла галочка. Герман разозлился. Опять кто-то из ребят работал на его компьютере. Засранцы, мощности их компьютеров им уже не хватало. Илья, скорее всего. Но мог и Ленчик. Как и все мальчишки в Канаде, он в свои восемь лет был опытным юзером, и поставить программу для расшифровки пароля никакой трудности для него не составляло. Герман спустился в столовую, где хозяйничала Лора, средних лет служанка с севера Онтарио. - Лора, я просил проследить, чтобы дети не заходили в мой кабинет, - сдерживаясь, проговорил он. - Сэр, они не входили в кабинет. - Кто же работал на моем компьютере? - Мадам. - Мадам? - Сэр, я не могу делать ей замечания. - Да, конечно. Извините. Герман вернулся в кабинет и открыл почту. Сразу обратил внимание на письмо Яна Тольца: "Нужно встретиться. Позвоните, как только вернетесь. Дело срочное". Герман потянулся к телефону, но тут в кабинет вошла Лора. Вид у нее был почему-то испуганный. - Сэр, к вам пришли. - Кто? - Посыльный из суда. Герман нахмурился: - Из суда? Что ему нужно? - Не знаю. Он ждет внизу. В холле стоял молодой человек в серой униформе министерства юстиции, в руках у него был большой конверт из плотной желтой бумаги. - Мистер Ермаков? Распишитесь, пожалуйста, в получении. - Что это? - Документы из суда. Мне поручено вручить их вам Герман расписался и поднялся наверх, на ходу вскрывая конверт. В нем было полтора десятка страниц с английским текстом, отпечатанным на лазерном принтере: "ONTARIO SUPERIOR COURT OF JUSTISE * Petitioner: EKATERINA ERMAKOVA. ** Respondent: GERMAN ERMAKOV. *** A legal proceeding for Divorce has been commenced against you by the petitioner. The claim made against you appears on the following pages..." **** _____________________________________________________________ * Верховный суд Онтарио (англ.) ** Истец: Екатерина Ермакова (англ.) *** Ответчик: Герман Ермаков (англ.) **** Гражданское дело о разводе инициировано против Вас истцом. Суть претензий излагается ниже (англ.) Это было заявление о разводе. Жизнь кончилась.  * Часть вторая. ПО ЭТУ СТОРОНУ СМЕРТИ *  I Что же ты наделала, Катя? Если бы ты заболела неизлечимой болезнью, я перелил бы в тебя, как кровь, мою жизнь, я мучался бы твоей мукой, как тогда, когда ты рожала, мы вместе заставили бы болезнь отступить. Мы заставили бы ее отступить, говорю я тебе, любовь моя, потому что мы были бы одним целым, ты и я. Если бы ты умерла, я омыл бы тебя своими слезами, Катя, я похоронил бы тебя и остался смиренно ждать того часа, когда наши души соединятся там, на той стороне смерти, а здесь, на этой стороне смерти, мы останемся в наших детях. Ты не заболела. Ты не умерла. Ты предала нашу любовь. Что же ты наделала, милая моя? По углям в камине пробегали синие огни, затевали возню. Тенями разбегались по залу, взлетали по стенам, возились на карнизах, как маленькие еноты, ссорились. Стоило посмотреть на них, замирали, истаивали. Стоило отвести взгляд, снова ссорились, шипели друг на друга, злились. Лунный квадрат, то четкий, то мутный от набегающих облаков, лежал на паркете, медленно передвигался по залу, ломаясь на белых стульях. От ветра, проникавшего через приоткрытую фрамугу, шевелилась портьера, накрывала диван, и тогда казалось, что на диване кто-то сидит. На диване сидел Эдуард Маркиш, в той же телогрейке, в какой был в деревне под Калязином, в той же черной, натянутой до бровей вязаной шапке, из-под которой во все лицо расползалась черная бородища, в тех же резиновых сапогах в мокром песке. А за панорамным, во всю стену окном, посреди Рыбинского водохранилища в чеканке лунного серебра, возвышалась белая Калязинская колокольня, перст Божий. Герман знал, что это не Рыбинское водохранилище, а канадское озеро Симко, на берегу которого стоит его загородный дом, посреди воды не Калязинская колокольня, а маяк, с незапамятных времен сохранившийся на участке, а человек на диване не может быть Маркишем, потому что на паркете и белом ковре нет следов песка. Но когда реально то, что реальностью быть не может, реальностью становится все. Реальной была стопка листков на столе, заявление о разводе. Значит, реальными были маленькие злые еноты на карнизе, Калязинская колокольня на озере Симко и Эдуард Маркиш. Он его приглашал, вот он здесь. А что нет следов на полу, так это потому, что он в нижнем холле снял сапоги, поднялся наверх и прошел к дивану. Он сейчас в сапогах? Ну и что? Значит, потом надел. - Как хорошо, Эдик, что ты здесь, - сказал Герман. - Спустись в столовую, там в баре водка. Принеси, а то у меня бревно на коленях, тяжелое, не могу встать. - Это не бревно, это ружье "Браунинг Спортинг", - ответил Маркиш. - Только не спрашивай, почему оно лежит у тебя на коленях. Ты сам это знаешь. - Что я знаю? Я ничего не знаю. Почему я здесь? Как я сюда попал? - Из всех вопросов, на которые тебе придется ответить, этот самый простой. Вспомни. Герман вспомнил. Был день, когда пришел посыльный из суда. Герман прочитал заявление. Ничего не понял. Прочитал еще раз. Снова не понял. Прочитал так, как всегда читал деловые бумаги. Понял, что истец, некая миссис Ermakova, возбуждает дело о разводе с ответчиком мистером Ermakov по причинам, изложенным представляющим интересы заявительницы адвокатом мисс Fridman. А именно: начиная с 1998 года, ответчик фактически не живет с семьей, проводит почти все время в России, в ведении общего хозяйства и в воспитании детей участия не принимает; ответчик ведет аморальный образ жизни, злоупотребляет алкоголем, поддерживает связи с криминальными элементами из русской мафии, оказывает им содействие, что выразилось в том, что он помог русскому мафиози Кузнецову нелегально скрыться из Канады и тем самым избежать уголовной ответственности; ответчик постоянно скрывает свои доходы, тем самым лишая семью возможности жить на достойном материальном уровне; ответчик пренебрегает обязательствами, которые накладывает на него брак, имеет многочисленные внебрачные связи, оказывает отрицательное влияние на детей; на протяжении двадцати лет существования брака ответчик активно пресекал попытки истца, миссис Ермаковой, реализоваться в социальном и профессиональном плане, в результате чего оказались невостребованными знания, полученные ею во время обучения на юридическом факультете Московского государственного университета им. Ломоносова; поскольку по вине ответчика брака уже фактически не существует, истец просит суд признать это как юридический факт со всеми вытекающими отсюда последствиями. Герман машинально отметил: грамотное заявление. С учетом канадского менталитета. Препятствовать жене реализоваться профессионально - мужской шовинизм. Это круче, чем пьет и чем скрывает доходы. Ну и сукин же сын этот ответчик Ermakov, так издеваться над бедной женщиной, просто мерзавец. Заявление направлено в суд полгода назад. Почему же оно прислано только сегодня? Ну, понятно: истица советовалась с адвокатом, вырабатывала тактику. И вдруг словно окно распахнулось от порыва ветра, оглушило: ответчик Ermakov - это же он, Герман, а истец Ermakova - она, Катя. - Да что же это?! - сказал Герман углям в камине. - Что же это, Эдик?! - сказал он Маркишу. - Полгода назад она подала заявление. Полгода назад! И все это время жила со мной, спала со мной! Еще вчера... Еще вчера, Эдик, она ждала меня с шампанским, еще вчера она устроила для меня праздник! Настоящий праздник! Как в молодости, как в лучшие наши годы! А сама знала, что сегодня ко мне придут из суда. Что же это такое, Эдик?! - Она с тобой попрощалась, - ответил Маркиш. - Сейчас вечер? - Сейчас ночь. Скоро рассвет. Я побуду с тобой до рассвета. - Почему у меня "Браунинг"? - Ты знаешь ответ, - сказал Маркиш. - Ты не хочешь знать, но ты знаешь. Не спеши. Тебе уже некуда спешить. Вспоминай дальше. - Я сел в машину и приехал сюда. Правильно? - Не сразу. Сначала ты позвонил Кате. Да, он позвонил Кате. Чтобы спросить: "Послушай, что за хренотень мне принесли из суда?" Только это он и хотел спросить, ничего больше. Оператор ответил: "Телефон абонента выключен". Герман понял: она не хочет с ним говорить. Потом понял: она боится с ним говорить. Потом понял: ей не о чем с ним говорить, она уже все сказала. Он вывел из гаража машину и приехал сюда. Нет, сначала он обошел дом. И порадовался, какой хороший у него дом. Он всю жизнь строил и обустраивал жилье. Одна квартира в Москве, вторая квартира в Москве, один дом в Торонто, второй. Он из поколения бездомных. Прошлое поколение было из безотцовщины. Из какого поколения будут его сыновья, чего им будет не хватать? Не дома, дом у них уже есть. А ведь чего-то будет. Ленчик еще мал, он в своих детских заботах. А Илья уже думает, кем стать, чтобы зарплата была миллион долларов в год. Миллион. Великая американская мечта. Но мало кто понимает, что большие деньги приносят с собой большие обязательства, а за свободу всегда приходится платить несвободой. Герман вывел из гаража "БМВ" и порадовался, какая хорошая у него машина. Он обогнул по кольцевой Торонто с возвышавшейся над ним телебашней, самой высокой в мире, и порадовался, какой хороший город он выбрал для жизни своей семьи. И страну хорошую. А какие хорошие в ней дороги. Вот - не хайвэй, по российским меркам - проселок, а какой ровный бетон, какая четкая разметка, как заботливо установлены дорожные знаки. Только бы не кончалась дорога, только бы не кончалась. Солнце ушло, с Великих озер нагнало туч, ветер прошел по вершинам сосен, брызнул дождь. Герман сбавил скорость с девяноста до семидесяти, потом до пятидесяти. Ехать медленнее было нельзя, неприлично. Остановит полицейский, спросит, не случилось ли чего. Ладно, сорок. Только бы подольше не кончалась дорога. Но все кончается, все. Кончилась и дорога. Из дома, стоявшего при въезде на участок, вышел привратник Брюс, степенный пожилой канадец с грубым коричневым лицом и блеклыми голубыми глазами. Он с женой жил здесь круглый год, сторожил дачу, чистил бассейн, стриг газоны. Увидев в машине Германа, почему-то встревожился: - Сэр, с вами все в порядке? - Да, Брюс. Затопите камин в верхней гостиной. - Вы кого-нибудь ждете? - Нет. Герман оставил машину возле гаража и прошел к берегу. Поднявшись на смотровую площадку маяка, закурил, рассеянно поглядывая по сторонам и радуясь тому, что у него такой загородный дом и такая усадьба. Эти несколько гектаров соснового леса на берегу озера Симко когда-то принадлежали железнодорожному магнату сенатору Холдену. От ближайшей станции к дому подходила одноколейка, по которой паровоз подвозил персональный салон-вагон сенатора с его многочисленным семейством и приглашенными на уик-энд гостями. Потом наследники сенатора разделили землю на участки, а двухэтажный каменный дом, построенный в стиле старофранцузского классицизма, продали доктору Причарду, знаменитому специалисту в области пластической хирургии. Здесь, в глуши, его высокопоставленные пациенты, известные актеры, политические деятели и их жены, проходили курс реабилитации после операций, возвращавших им молодость. После того как газетчики пронюхали, что здесь две недели скрывалась после пластической операции премьер-министр Канады госпожа Ким Кэмбл, доктор Причард продал дом. Его купил Герман. Катя возражала. Она считала, что дача им вообще не нужна, уж лучше купить дом на Форест Хилл, где жили самые богатые люди Торонто. Но Герман поступил по-своему. Ему давно хотелось иметь уединенное место, куда можно уехать и хоть на время забыть обо всех делах. Имение доктора Причарда отвечало этим условиям как нельзя лучше. Два года ушло на реконструкцию дома и приведение в порядок участка. Завезли тысячу десятикубовых самосвалов земли для газонов, теннисного корта и поля для мини-гольфа, восстановили маяк, оборудовали причал с эллингом для моторных лодок и водных мотоциклов. Поместье обошлось Герману в семь миллионов долларов, но он не жалел о деньгах. Каждый выезд с ребятами за город превращался в праздник. Резались в теннис, гоняли по озеру на "Ямахах", палили по летающим тарелкам, запуская их с берега. Жаль только, что нечасто это бывало. - Сэр, дождь, вы простудитесь, - окликнул снизу привратник. - Вам лучше пройти в дом. - Спасибо, иду. - Вы уверены, что с вами все в порядке? - Разумеется, уверен, - подтвердил Герман. - Со мной все в порядке. Странный вопрос. Что с ним может быть не в порядке? Конечно, все в порядке, все хорошо, ему не в чем себя упрекнуть, он недаром прожил сорок лет, первую половину своей жизни. Или две трети своей жизни. Или три четверти. Или четыре пятых. Или пять шестых. Или... В теплом, освещенном уютным светом настенных бра холле с зеркалом на дальней стене он увидел кого-то согбенного, с мокрыми волосами, с черным лицом. Незнакомец снял плащ, исподлобья посмотрел на Германа и поднялся по лестнице. - Кто это был, Эдик? - спросил Герман. - Там, внизу, мертвый? - Это был ты, - ответил Маркиш. - Ты прошел в библиотеку и взял ружье. - Зачем? Зачем мне ружье? - Ты хотел застрелиться. - Нет, - сказал Герман. - Нет. Я не мог этого хотеть. Он не мог этого хотеть. Да, он поднялся в библиотеку и взял "Браунинг Спортинг", лучший экземпляр из своей коллекции спортивного оружия. В его тяжести, в гладкости приклада, в прохладе вороненой стали стволов была вещность, притягивающая основательность, незыбкость. Все вокруг было зыбким, все. Ружье было весомым, как якорь. Но застрелиться? Нет, Герман не мог этого хотеть. И знал почему. Он очень хорошо помнил случай с директором словацкого представительства "Терры" Питером Новаком. Это был спокойный доброжелательный человек, прекрасный специалист. В семье у него было неладно, но об этом никто не знал. Однажды он вернулся из командировки, привез жене орхидеи. Она швырнула букет в мусорное ведро и села смотреть телевизор. Питер пошел в гараж и повесился. У него остался двенадцатилетний сын. Герман прилетел на похороны. Он смотрел на сына Новака с недобрыми чувствами к Питеру. Он не имел права так поступить. Он не имел права своим самоубийством обременять судьбу сына. Предательство это было. Вот что это было - предательство. - Я не хотел застрелиться, - повторил Герман. - Я не мог этого хотеть, за кого ты меня принимаешь? Он вдруг понял, что говорит в пустоту. Край портьеры неподвижно лежал на пустом диване, маленькие злые еноты соскользнули с карниза и втянулись в камин, стали золой, за окном на берегу озера Симко в неверном лунном свете голубел маяк. - Эдуард, ты где? - спросил Герман. - Куда ты исчез? Ты обещал побыть со мной до рассвета! - Я тебе не нужен, если ты хочешь врать себе, - ниоткуда ответил Маркиш. - Я тебе нужен, если ты хочешь знать правду о себе. - Я хочу ее знать? - Ты ее знаешь. Только боишься признаться в том, что знаешь. - В чем же правда, Эдик? В чем она? Маркиш материализовался, пошевелился, удобнее устраиваясь на диване, прикрикнул на расшумевшихся на карнизе енотов и ответил: - Правда в том, что она хочет с тобой развестись. - Да нет, что ты! Ерунда. Это у нее расхожая монета. Я слышу это двадцать лет. При каждой ссоре она грозила разводом. Не могу поверить, что это серьезно. - Это серьезно. И ты знаешь, что это серьезно. - Но почему, почему?! Чего ей не хватало?! - Любви, Герман. Мужчинам не хватает денег и власти. Самым умным - свободы. Женщинам всегда не хватает любви. Герман удивился. Любви? Ей не хватало любви? Нет, никто не может сказать, что он ее не любил. Никто! Среди деловых людей в России, с которыми Герман постоянно общался, было принято относиться к женам как к чему-то обременительному, но неизбежному, как налог на добавленную стоимость. На приемах или корпоративных торжествах по случаю юбилея фирмы, куда было принято приходить с женами, их словно бы выставляли напоказ: их меха, туалеты и драгоценности, тщеславились ими, как особняками, роскошными офисами и лимузинами. Герман и сам часто ловил себя на самодовольстве: Катя выгодно отличалась от жен новых русских безукоризненным вкусом, умением держаться со скромным достоинством, девичьей стройностью фигуры, сохранившейся благодаря жестокой диете, теннису, шейпингу и бассейну. В мужских же компаниях о женах не говорили вообще или говорили пренебрежительно. Даже те, кто, как подозревал Герман, ценил свои семьи, стеснялись в этом признаваться, делали вид равнодушный. Оживленно обсуждали лишь случаи скандальных разводов, которых становилось все больше по мере того, как мужья переваливали сорокалетний рубеж. В бизнесе они становились генералами, а женились в ту пору, когда были безвестными лейтенантами. Жена, которая хороша для лейтенанта, не всегда хороша и для генерала, особенно когда вокруг столько молодых красавиц на любой вкус, и каждая из них доступна, как часы Картье на витрине Петровского пассажа. Разводы сопровождались затяжными судами по разделу имущества. Генералы чаще всего одерживали в них верх, но случалось, что и жена, не будь дурой, обдирала благоверного, как липку. Таким сочувствовали не без некоторого пренебрежения, а про себя думали: "Ну, со мной-то этого не случится". В Канаде все было по-другому. Здесь процветал культ семьи. Никакая вечеринка, "пати", или уик-энд были невозможны без жен, мужские компании изредка собирались лишь в барах и вели "смол ток" - разговоры о хоккее, на котором были помешаны все канадцы, о баскетболе, о политических новостях. При этом закатывали глаза, причмокивали, энергично кивали, демонстрируя свою горячую заинтересованность в предмете разговора. О женах не говорили, а если говорили, то обязательно с уважением. Среди бизнесменов средней руки, к которым Герман относил и себя, не испытывая при этом никакой уязвленности, крепкая семья с тремя-четырьмя детьми способствовала укреплению деловой репутации. Считалось, что человек, который не умеет выстроить отношения в семье, не заслуживает доверия как партнер. Адюльтеры бывали и здесь, но тщательно скрывались, появление на людях с любовницей вызывало общее осуждение. Случались и разводы, к ним относились с искренним сочувствием, как к настигшей человека беде. Герману нравилось это уважение к семье, сохранившееся в канадском обществе, несмотря на все сексуальные революции, прокатившиеся по американскому континенту. Ему по душе было доверие мужей к женам и жен к мужьям. Правда, жены, на его взгляд, этим доверием несколько злоупотребляли - не то чтобы не следили за собой, но в одежде предпочитали удобство в ущерб элегантности. Катю это раздражало, ее московская манера тщательно одеваться при любом выходе на люди здесь выглядела не очень уместно. Потому она так настаивала, чтобы Герман вступил в великосветский "Торонто-клаб", где можно демонстрировать парижские туалеты. Герману денег было не жалко, он без колебаний платил по десять тысяч долларов за билет на бал в Венскую оперу, но считал, что всему свое время и место, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но эти размолвки всегда оставались между ними, никогда не выходили за стены дома, мистер и миссис Ермаковы считались дружной, красивой парой. Они и были дружной парой. С годами Герман все больше привязывался к жене, избегал нередких в первые годы семейной жизни интрижек на стороне, в поездках быстро начинал скучать, тянуло домой, к Кате. - Нет, - сказал Герман. - Нет. Я ее люблю. Я ее всегда любил. С каждым годом все больше. И она это знает. Не исчезай. Я говорю правду. Это - правда. - Это твоя правда. Для женщины важно знать, что ее любят. Но гораздо важнее любить самой. Ты ее любишь. А она тебя? Она тебя любит? Герман удивился. Что значит, любит ли она его? - Конечно, любит, - сказал он. - А как же? Мы вместе уже двадцать лет, она родила мне двух сыновей! - Если бы все дети появлялись на свет от любви! - со вздохом сказал Маркиш. - Но если не дети - что? - удивился Герман. - Если не дети, не двадцать лет брака - чем же еще проверяется любовь? - Бедой, Герман. Только бедой. Если бы тебя посадили лет на десять, и она слала бы тебе передачи, отказывая себе во всем. Если бы тебя разбил паралич, и она выносила бы из-под тебя горшки. Это и значило бы, что она тебя любит. Все остальное - слова. Повезло тому, кто прожил без беды. Ему же не повезло, потому что он не знает, была ли в его жизни любовь. - А верность? - горячо возразил Герман. - Она ни разу не изменила мне. Ни разу, я точно знаю, я бы почувствовал! Я был у нее первым. Первым и единственным. Ты где, Эдик? Почему ты снова исчез? Я вру себе? - Ты успокаиваешь себя, - отозвался Маркиш. - Это лучше делать наедине с собой. - Не исчезай, - попросил Герман. - Я не хочу успокаивать себя. Я не хочу врать себе. Мне нужно понять, что произошло. - Задавай вопросы. Себе. И отвечай на них. Себе. Правду. Ты уверен, что был у нее первым? Нет, в этом Герман был не уверен. Она не была девушкой, но сказала, что была, что у нее такое устройство. Поверил ли он? Да, поверил. И больше никогда об этом не думал. - Я никогда об этом не думал, - произнес он. - Никогда. Это правда. - О чем она рыдала в первую брачную ночь? Или о ком? - Не знаю. - С кем она встречалась тогда, в августе после дефолта, когда прилетела на встречу с одноклассниками? - С ними она и встречалась. - Ты снова врешь себе. Она встречалась не с одноклассниками. Ты потом заехал в ее школу и узнал, что встреча была не тогда. И что ее на встрече не было. Она встречалась с Борщевским. Зачем? - Не знаю. Я запретил себе об этом думать. - Пришло время об этом подумать. - Это было пять лет назад. Пять! А заявление она подала только теперь! С чего вдруг? Чтобы на такое решиться, должно было что-то произойти. Что-то очень серьезное! - Вот ты и подошел к главному вопросу. К самому главному. Что? Герман не ответил. Он не знал, что ответить. - Герман Ермаков! - возгласил Маркиш. - Чем, твою мать, ты был занят все эти годы, если не видел, что происходит с твоей женой? Чем он был занят? Мотался по миру, налаживал контакты с поставщиками, выстраивал отношения внутри компании с ее многочисленными филиалами, представительствами, дочерними фирмами, банками в офшорах и центром прибыли на острове Мен, стремился превратить "Терру" в безотказно действующий механизм. Но она не превращалась в механизм. Как всякая высокоорганизованная система, подверженная энтропии, начинает разрушаться без притока энергии извне, так и компания оставалась живым организмом, постоянно требующим подпитки его нервами, его временем, всеми его душевными силами. Вот этим он и был занят. Делом. Бизнесом, дающим средства для жизни десяткам тысяч людей и сообщающим смысл его жизни. А что происходило с Катей? А что с ней происходило? - Ничего, - сказал Герман. - Занималась детьми, домом, собой. Ничего с ней не происходило. - Это тебе хочется так думать, - отозвался Маркиш словно бы издалека, из сереющего за окном рассвета. - У этой задачки уже есть ответ. Вот этот ответ, - повел он бестелесной рукой в сторону листков заявления о разводе, смутно белеющих на белом столе. Что же с тобой происходило, Катя? Я никогда не грузил тебя своими проблемами. Даже когда фирма бывала на грани банкротства, я делал вид, что все о"кей. Лишь однажды, после августовского дефолта 98-го года, я сказал тебе, что ситуация очень серьезная, кризис, и я вынужден оставаться в Москве. Что я услышал в ответ? "Затрахали твои кризисы! Выкрутишься" Я выкрутился, но твое равнодушие к моим делам меня задело. Правда, потом ты все-таки прилетела в Москву. Но не для того, чтобы поддержать меня в трудную пору, а чтобы встретиться с Шуриком Борщевским. Не тогда ли образовалась первая трещина в стенах нашего дома? Или тогда, когда ты залезла в мой компьютер в поисках писем от моих любовниц, которые мерещились тебе на каждом шагу, и прочитала проект завещания, подготовленный моим адвокатом? Тебя возмутило, что я не завещал все тебе, а разделил наследство пополам между тобой и ребятами. И ты даже не спросила, с чего вдруг я решил сделать завещание. А тому были причины. Шла борьба за контракт на поставку российской армии двух миллионов пар обуви. Когда речь идет о таком подряде, в ход идут все способы нейтрализации конкурентов. Все, вплоть до физического устранения. Это и заставило меня сделать завещание, а затем выстроить юридическую защиту своего бизнеса. Я попытался объяснить, что ты будешь распоряжаться всеми доходами компании до совершеннолетия ребят, но ты не пожелала слушать, смотрела холодно, отчужденно. Наверное, уже тогда можно было понять, что происходит что-то неладное, разделяющее нас. Но я не понял. Не дал себе труда задуматься. Отогнал саму мысль, что что-то может нас разделять. Лишь появилось смутное ощущение неблагополучия нашей жизни. А трещина между тем росла. Не спросив меня, не посоветовавшись со мной, ты сделала пластическую операцию в клинике доктора Причарда - увеличила грудь. Ты знала, что я буду резко против, я любил тебя такой, какая ты есть. Твоя грудь, слегка увядшая после двух родов, трогала меня больше, чем в юности. Но ты все же сделала это, уже тогда ты выстраивала свой образ не для меня, а по неким стандартам из глянцевых журналов. Ты так и сказала мне в ответ на мои попреки: "Я сделала это для себя! Мне плевать, нравится это тебе или не нравится!" Росла трещина, росла. Потом ты сама решила заняться бизнесом. И это тоже было знаком отчуждения, которого я не заметил, потому что замечать не хотел. Окончила курсы риэлтеров, поступила в фирму Гринблата, эмигранта из России. Он охотно брал на работу таких, как ты, - жен богатых русских, которые возили клиентов на представительских "ауди" и "мерседесах" мужей. Я не возникал, хотя с самого начала знал, чем все кончится. Эта профессия требует постоянного вранья - и продавцам домов, и покупателям. Ты не умела врать и угождать клиентам. Но тебе очень нравилась роль бизнес-леди. За свой счет обставила кабинет шикарной мебелью, без меры тратила деньги на рекламные проспекты. И что в итоге? За несколько лет бурной деятельности в минусе оказалось 4670 долларов. И снова виноватым стал я. Потому что однажды заставил тебя взять калькулятор и посчитать приход и расход. И после этого ты говоришь, что я мешал тебе реализоваться в социальном и профессиональном плане? - Ты не о том думаешь, Герман, - укорил Маркиш. - Ты ищешь, в чем она виновата. Лучше подумай, в чем виноват перед ней ты. Когда рушится семья, в этом всегда виноваты оба. - Что мне делать, Эдик? - спросил Герман. - Что же мне теперь делать? - Не знаю, Герман. Никто тебе этого не скажет. Я могу лишь сказать, чего лучше не делать. - Чего?! Чего?! Маркиш бестелесными, зыбкими руками расправил зыбкую бороду и заунывно продекламировал: Когда уходит женщина, вперед Зайди - она и не поднимет взгляда. Когда ушла, то, свесившись в пролет, Кричать: "Молю, вернись!" - уже не надо. "Уже не надо, не надо, не надо", - эхом повторилось из-за окна, из тумана. - Нет, она не ушла! - закричал Герман в пустоту. - Она не ушла! Она не ушла! - С кем вы разговариваете? - раздался удивленный мужской голос. Герман обернулся. На пороге гостиной стоял высокий худой человек с седыми волосами, с темными полукружиями под глазами, со шляпой в руках, в черном, поблескивающем от воды плаще. Глаза смотрели с сочувствием, понимающе. Это был Ян Тольц. II Тольц бросил на диван шляпу. Не снимая плаща, прошел по гостиной, внимательно осматриваясь и как бы соразмеряя то, что видит, с тем, что ожидал увидеть. - Значит, все правильно... Разрешите? Это не то, что вам сейчас нужно. С этими словами наклонился над креслом и взял с колен Германа ружье. Держа его за ствол и приклад сверху, как держат за голову и за хвост гадюку, унес ружье из гостиной. Через минуту вернулся, старательно вытирая руки платком, как если бы действительно прикасался к гадюке. - Что происходит, Герман? Вчера позвонил ваш привратник. Его встревожил ваш вид. Он приносил дрова для камина. Увидел, что вы сидите в кресле, а на коленях у вас ружье. Вы с кем-то разговаривали, хотя никого не было. Он позвонил к вам домой. Служанка ответила, что мадам приказала не звать ее к телефону. Он позвонил в офис, секретарша переключила на меня. Утром я поехал к вам. Катя сказала, что вы скорее всегда на даче... Вы так и просидели всю ночь? Герман не ответил. Он внимательно всматривался в Тольца, напряженно пытаясь понять, почему так необычно выглядит его лицо. Понять это казалось очень важным, как человеку, забывшему какое-то слово, важно вспомнить его, чтобы убедиться, что с памятью у него все в порядке. Наконец понял: - Вы сбрили бороду, Ян. Зачем? Она придавала вам очень респектабельный вид. Борода, трубка - эксквайр. А сейчас вы похожи на унылого российского пенсионера. Тольц провел ладонью по подбородку, будто проверяя, хорошо ли он выбрит. - Бороду я сбрил лет пять или шесть назад. - Да? - удивился Герман. - А почему я заметил это только сейчас? Тольц неодобрительно покачал головой и вышел из гостиной - спустился по лестнице, с каждым шагом становясь короче. И вот его уже как бы и не было. Лишь шляпа на диване свидетельствовала о его реальности. Герман встал, с усилием преодолевая тяжесть, вжимающую его в кресло. Ярко горел камин, перед ним лежала стопка березовых полешек. Неподвижно висела белая портьера, как бы отяжелевшая, пропитавшаяся сыростью утреннего тумана. За окном, на площадке возле гаража, рядом с его "БМВ" стоял серый "додж" Тольца. Низко над озером стыло в тумане белесое солнце. Начинался день. И Герману вдруг остро, до сердечной тоски, захотелось оказаться на берегу Рыбинского моря, сидеть на бревнышке, слушать плеск воды и крик перелетных гусей. Чтобы булькала уха в котелке, балагурил Эдик Маркиш и горьковатый дым костра щекотал нос. Такое же озеро было за окном, такая же хмурая вода, такие же темные сосны, все такое же. Такое, да не такое. Взгляду не хватало какого-то оттенка краски, как в дистиллированной воде не хватает какого-то витамина, как в чужой стране не хватает ощущения глубинной причастности к жизни. Все слышишь, все понимаешь, но уши будто заложены ватой. После переезда в Канаду Герман долго не мог отделаться от постоянного чувства глухоты. И как же приятно бывало, оказавшись в Москве, почувствовать себя своим среди своих, понимать при одном взгляде, без слов, что думает о тебе этот таксист, эта продавщица, этот мент, официант в ресторане, даже случайный прохожий. Будто включался звук. Герман неожиданно подумал о том, о чем никогда раньше не думал. А как же Катя уже двенадцать лет живет с этим постоянным ощущением глухоты? Его часто раздражали ее подруги, по большей части разведенки - недобрые, завистливые, с постоянными разговорами о деньгах, о том, какие все мужики козлы и какие мы, бабы, дуры. Он не понимал, за каким чертом она устраивает для них "пати", приглашает на уик-энды на дачу. А сейчас вдруг дошло: а с кем ей общаться, чтобы хоть на время вернуться в полнозвучную жизнь, стать своей среди своих, кем он становился в Москве? Дома не насидишься, с матерью и отцом не о чем говорить, дети в своих делах. Он летал в Россию раз в месяц, она не бывала в Москве годами. Как же ты жила, Катя, все эти двенадцать лет? В гостиную вернулся Тольц, поставил на стол литровую бутылку финской водки и хрустальный стакан. Налил на три четверти, кивнул: - Выпейте. Это то, что вам сейчас нужно. Герман взял стакан, живо представляя, как водка омоет мозги и заставит забыть о том, о чем он напряженно думал всю ночь и о чем думать было мучительно трудно. Но, помедлив, поставил стакан на стол. Он не додумал какую-то мысль, очень важную, имеющую значение для всей его жизни, а водка лишь на время глушит проблемы, потом они возвращаются с многократно возросшей остротой. И тот путь, который уже прошел, придется пройти снова. - Нет, Ян, - сказал Герман в ответ на непонимающий взгляд Тольца. - Пить можно, когда ты в порядке. Когда не в порядке, пить нельзя. Это всегда плохо кончается. - Так и не скажете, что случилось? Герман неопределенно кивнул в сторону листков на столе: - Можете посмотреть. - Что это? - Заявление о разводе. - Вы решили развестись? - поразился Тольц. - Вы с ума сошли! Почему? - Не я, она, - отозвался Герман. Тольц как бы недоверчиво подсел к столу, внимательно прочитал заявление и все страницы, заполненные ссылками на законодательные акты Канады - юридическое обоснование, составленное мисс Фридман, адвокатом истца. Затем вернулся к заявлению. - Странно. Катя никогда не производила впечатления женщины, вынужденной экономить на всем. Вы действительно скрывали доходы? - Да ничего я не скрывал, - отмахнулся Герман. - Она и понятия не имела, сколько мы тратим. Ее это не интересовало. Сколько хотела, столько и тратила. - "На протяжении двадцати лет существования брака ответчик активно пресекал попытки истца, миссис Ермаковой, реализоваться в социальном и профессиональном плане, в результате чего оказались невостребованные знания, полученные ею во время обучения на юридическом факультете Московского государственного университета", - прочитал Тольц. - Серьезный аргумент. - О чем вы говорите? А то не знаете, чего стоят эти знания! Они и в России никому не нужны, а здесь им вообще грош цена! - Знаете, Герман, о чем я думаю? - помолчав, проговорил Тольц. - Что такое счастье в молодости? Мчаться в такси в обнимку с двумя девчонками, хлестать из горла коньяк и чтобы полный карман денег. И сам черт не брат. Что такое счастье в старости? Солнышко греет, чайки над водой, сердце не болит. И ничего больше не нужно. Я уже старик, Герман. И я не хотел бы снова стать молодым. Особенно глядя на вас. Нет, не хотел бы. Чем вызвано ее решение? - Знать бы! - Не знаете? - удивился Тольц. - Нет. Последнее время было у меня чувство, будто что-то не так. Но такого не ждал. - У нее кто-то есть? Извините, конечно, за этот вопрос... - Почему вы об этом спросили? - Да как вам сказать... Женщины сбегают от пьяниц, наркоманов, бездельников. От таких, как вы, женщины не уходят в никуда. - Слышал, об этом даже есть стихи, - кивнул Герман и продекламировал с кривой усмешкой: Уходит, и ее, как праздник, Уже, наверно, где-то ждут. Нет у нее никого. Нет. Я бы знал. Тольц с сомнением покачал головой: - В таких делах ничего нельзя знать наверняка. Слишком тонкая это материя. - Может быть, - хмуро согласился Герман. - Но вы, как я понимаю, приехали не для разговора о моих проблемах? Я получил ваш е-мейл. Извините, что не ответил. - Оставим. Вам сейчас не до этого. - До этого, - возразил Герман. - Нужно переключиться. Иначе есть опасность зациклиться на проблеме. И я, похоже, к этому близок. - Ну, если так... Я получил деловое предложение. Очень выгодное. Если я его приму, это даст мне возможность уйти на покой и не думать о деньгах. Решение нужно принять быстро... - Вы хотите уйти из фирмы? - перебил Герман. - Вас не устраивает зарплата? - Мне шестьдесят семь лет, Герман. Кто знает, сколько мне еще жить? Бизнес давно уже стал для меня рутиной. А между тем сколько музыки, которую я не слышал, сколько непрочитанных книг! А вот вы знаете, что граф Вронский стрелялся? - Граф? Какой граф? - Граф Алексей Вронский, из "Анны Карениной". - С кем? - спросил Герман, со школы имевший о романе очень смутное представление. - Ни с кем. Пытался застрелиться. А сама Анна, оказывается, родила дочь. Не знаете. Я тоже не знал. Мы неправильно живем, Герман. Бизнес не может быть содержанием жизни. Это только маленькая ее часть. Слишком поздно это понимаешь. К сожалению, слишком поздно. Вот я и решил все исправить. Да, Герман, я больше не хочу тратить в офисе оставшееся время жизни. Не хочу. Надеюсь, вы меня понимаете. - Чего же тут непонятного? - пробормотал Герман, невольно примеряя все сказанное к себе. А мог бы сам он взять и все бросить? И что бы от него осталось? Скорлупа, как от ореха, из которого извлекли ядро. Что у него есть, кроме его дела? Ничего. Ничего! Как же ты жила со мной все эти годы, Катя? - Давайте все-таки отложим этот разговор, - сочувственно предложил Тольц. - Извините, Ян. Задумался. Продолжайте. Вам сделали предложение. Какое? - У меня, как вы знаете, восемь процентов акций нашей компании. Мне предложили их продать. "Терра" - общество закрытого типа. По уставу у акционеров право первоочередной покупки акций... - Вы хотите, чтобы я купил ваш пакет? - поторопил Герман. - Вы не купите. - Почему вы так в этом уверены? - При нынешней конъюнктуре цена моего пакета порядка трех миллионов долларов. Мне предложили три миллиона четыреста тысяч. - Кто? - Не могу сказать. Извините. Условие - конфиденциальность сделки. Этот человек, как я понимаю, - посредник. У него нет таких денег. Акции он хочет купить для кого-то другого. Для кого - не знаю. - Три миллиона четыреста тысяч? - Да, - настороженно подтвердил Тольц. Герман понимал причины его беспокойства. Выгодная для него сделка зависела от того, как Герман к ней отнесется. Он мог назначить свою цену, даже минимальную, и Тольц был не вправе от нее отказаться. Но закон давал Тольцу возможность сразу же после этого выкупить у Германа все его акции по той же минимальной цене, и на этот раз не смог бы отказаться Герман. Эта сложная система оценки стоимости акций была призвана защитить интересы акционеров с миноритарными пакетами. Но у Германа и мысли не было воспользоваться своим положением. - Откуда такая цифра? - спросил он. - Почему не три с половиной? - Сначала он предложил три двести. Потом поднялся до трех четыреста. Больше, как я понял, не уполномочен. - За столько не куплю, - согласился Герман. - Так что руки у вас развязаны. Продавайте. Это очень хорошие деньги. - У кого, кроме вас и меня, есть акции "Терры"? - Ни у кого. Восемь процентов у вас, девяносто два у меня. - Вы никому не продали часть своего пакета? - повторил Тольц. - Никому. Что вас смущает? - Цена, Герман. И вас она тоже озадачила. Чтобы предложить мне такие деньги, нужны очень серьезные причины. За миноритарный пакет переплачивают, когда этих акций не хватает для контрольного пакета. Или для блокирующего. Переплачивать за восемь процентов - смысл? Не понимаю. Это мне и не нравится. - Мне тоже, - кивнул Герман. - Когда вы должны дать ответ? - Вчера. - Можете потянуть, чтобы я успел разобраться? - Мне не хотелось бы упустить сделку. Она даст мне возможность уйти от дел. Но если вы настаиваете... Вы меня выручили в очень трудную пору, я не могу вам отказать. Только и вы постарайтесь не затягивать. - Постараюсь, - пообещал Герман. - Все-таки я недаром сегодня приехал. Хоть и выбрал для разговора не самый удачный момент. Семейные драмы - как смерть. Для того, кто рядом, - ад. Для посторонних - ну что, дело житейское... Тольц тяжело поднялся из-за стола, прошел по гостиной, остановился у окна. Долго смотрел, как ветер сдувает с воды туман, как, словно в дыму, плывет в тумане маяк. Обернувшись, спросил: - И все-таки что же все это значит? Герман молча пожал плечами. - Глубоко вам сочувствую. И только одно скажу: не порите горячку. Отнеситесь ко всему, как к чисто деловой проблеме. Вы знаете основное правило бизнеса: никаких действий, пока не владеете всей информацией. Потому что любое действие может оказаться ошибкой. Часто - непоправимой... Сколько ей лет? - Кому? - не понял Герман. - Кате. - Мы ровесники. Сорок. - Серьезный возраст. Очень серьезный. Не для вас - для нее. Вам сорок - еще. Ей сорок - уже. - Что вы этим хотите сказать? Тольц вернулся к столу, переложил с края на середину листки заявления о разводе, зачем-то аккуратно их подравнял и только после этого ответил: - Вы сказали, что это заявление о разводе. Нет, Герман. Это заявление о разводе и о разделе имущества. III Всю дорогу до города Герман пытался настроить себя на предстоящий разговор с Катей. Он знал, что и она готовится к этому разговору, суммирует обиды, накачивает себя ненавистью к нему, в струнку поджимает губы, становясь похожей на свою мать. И больше всего боится сорваться на крик, на слезы, на нередкую в их семейной жизни горячую ругань, после которой, как после летней грозы, наступал мир. Опыт подсказывал Герману, что в критических ситуациях нет ничего пагубнее, чем всеми силами цепляться за прошлое, стремиться сохранить статус-кво, принимая возможное за невероятное, тешить себя надеждами, что все обойдется, как-нибудь пронесет. Даже маловероятную угрозу нужно воспринимать как реальную, чтобы не быть застигнутым врасплох. И в положении, в каком он оказался, лучше исходить из того, что все самое плохое, что могло произойти, уже произошло. Сгорел его дом. Его дом сгорел. Нет его. И нечего сокрушаться о том, что потеряно. Что потеряно, то потеряно. Нужно трезво посмотреть на то, что осталось. Если что-то осталось. Неужели ничего не осталось? Нет, этого не может быть. Этого не может быть! Не может этого быть! И вновь накатывало, захлестывало душу отчаяние. Сворачивая с хайвэя в Норд Йорк, Герман поймал себя на том, что смотрит на особняки как бы отстраненно и думает о себе в третьем лице. В хорошем районе построил свой дом ответчик Ермаков. И дом хороший, не хуже других. Лучше других. Со стильным, под старину, фасадом, с анфиладой холлов, больших и малых гостиных с мраморными каминами, с высокими белыми колоннами и арками, с лестницами в коврах. Очень хороший дом. Такой, о каком он всегда мечтал. Возле открытого подземного гаража стоял "фольксваген-пассат", на котором тесть по утрам отвозил ребят в школу. В глубине гаража виднелся серебристый "мерседес" Кати. Сам Евгений Васильевич топтался возле "фольксвагена" с растерянным видом. Увидев синюю "БМВ" Германа, суетливо кинулся к ней, открыл дверцу и поспешно пожаловался, как бы опережая попреки: - Они не хотят ехать, Герман! Они сели и сидят! А я что? Я ничего! - Кто не хочет ехать? - не понял Герман. - Куда? - Дети! Они уже два часа сидят! Ждут тебя! В просторном холле, из которого наверх вела белая лестница с закругленными перилами и черными, затейливой художественной ковки решетками ограждения, на диване сидели Илья и Ленчик, нахохлившись, как осенние воробьи. Оба были в теплых куртках, с собранными рюкзачками у ног. Ленчик доверчиво приткнулся головой к брату, тот обнимал его за плечи, будто взяв под свое крыло. На стук входной двери из столовой выглянула теща и тут же скрылась, бросив на Германа злорадный взгляд. Он молча снял плащ, перенес от стены к дивану стул и сел на него верхом, положив руки на спинку. - Ну? Против чего забастовка? Ленчик заморгал, захлопал длинными ресницами, зашмыгал носом, еще теснее прижался к брату. - Не реви, - сурово предупредил тот. - Она сказала, что ты нас бросаешь. Это правда? - Она - мама? - уточнил Герман. - Ну! Это правда? - Нет. - Она сказала, что вы расходитесь! - Может быть, - подтвердил Герман. - Но это не значит, что я вас бросаю. Сам посуди, как я могу вас бросить? Муж и жена могут разойтись. Отец и сыновья - никогда. - Не расходись, - из-под мышки брата жалобно попросил Ленчик. Герман улыбнулся: - Если бы это зависело от меня! - От кого? От нее? - сердито спросил Илья. - Делать вам нечего! Чего вам не живется? Жили бы себе и жили. Старые уже, а туда же, расходиться! - Скажи это маме, - посоветовал Герман. - Мы сказали. Она сказала, что не нашего ума это дело. - Про старые тоже сказали? - Ну! - А вот это зря, - укорил Герман. - Женщинам нельзя этого говорить. Нет, ребята. Мама не старая. Она молодая. И в этом, может быть, все дело. - Все равно! - упрямо повторил Илья. - Мы против, чтобы вы расходились. Мы так ей и сказали: мы не согласны! - И теперь говорите мне. Это и есть требование забастовщиков? Понял. Учту. А теперь - с вещами на выход. Ленчик закинул на заднее сиденье "фольксвагена" рюкзак и юркнул следом. Илья задержался у машины. - Ты, это самое, поговори с ней, - обратился он к Герману. - Как-нибудь так, дипломатично. Она у нас, сам знаешь. Ну, наорет. А ты не спорь. Она и сдуется. Только не спорь, ладно? - Ладно, - с улыбкой пообещал Герман. Илья влез в салон и вновь, как в холле, обнял Ленчика за плечи. Горячая волна нежности прихлынула, перехватила Герману горло и пришла ночная горькая мысль: "Что же ты делаешь, Катя? Что же ты наделала?!" Он проводил взглядом "фольксваген" и вернулся в дом. В холле столкнулся со служанкой. В руках у Лоры был мобильник "Нокия" - тот самый, по которому могли звонить только первые лица компании "Планета". - Мадам сказала: вам важный звонок из Новосибирска. Она в кабинете, ждет вас. Герман взял трубку: - Слушаю. Звонил директор Новосибирского филиала "Планеты" Равиль Бухараев, жизнерадостный, плотно сбитый татарин со смуглым хитроватым лицом и жидкой черной бородкой на крутых скулах: - У нас проблемы, Герман. Три часа назад в офис явился следователь прокуратуры с ОМОНом. По полной программе - "маски-шоу". Положили всех на пол, изъяли документацию и жесткие диски из компьютеров, опечатали склады и арестовали расчетный счет. - Основания? - По запросу Комитета валютного контроля возбуждено уголовное дело. Какую-то поставку обуви из Гонконга вспомнили. Вроде бы мы провели предоплату китайцу по фиктивному договору. Не понимаю. Почему фиктивный договор? Какой фиктивный договор? Этим делам в обед сто лет! - Ты мне это говоришь? - Следователю я это говорю! - А он? - Разберемся. - Черт! - пробормотал Герман. Он знал, какие документы интересуют прокуратуру. Пять лет назад из Новосибирского филиала "Планеты" перевели китайскому поставщику в Гонконг три миллиона долларов за партию обуви, предназначенную для Москвы. Предоплату нужно было сделать срочно, валюты на счету Московского представительства не было, а в Новосибирске была. Деньги перевели не по договору, а по письму директора Московского филиала, что было нарушением установленных правил. Обувь поступила, ее продали, заплатили все налоги. Так что по сути никакого преступления не было. По форме - тянуло на уголовную статью по обвинению в нарушении правил о валютном регулировании. Но каким образом это старое дело всплыло? - Наши действия? - спросил Равиль. - Никаких, - приказал Герман. - Вылетаю ближайшим рейсом. - Об этом я и хотел тебя попросить. И хотя ситуация несла в себе нешуточную опасность, Герман даже обрадовался возможности вернуться в ту сферу жизни, где он чувствовал под собой твердую почву. Служанка напомнила: - Мадам просила передать, что ждет вас в кабинете. - Спасибо, Лора, иду. IV Всякий раз, возвращаясь из поездки и входя в свой кабинет, Герман словно бы менял строгий деловой костюм на мягкие, застиранные до белизны джинсы и просторный пуловер, не сковывающий движений. Кабинет был как уютная домашняя одежда, как продолжение одежды и его самого, - с устоявшимся порядком вещей, с удобным креслом и письменным столом из мореного дуба, с просторным ковром, который глушит шаги, когда хочется пройтись, разминаясь, с вместительным кожаным диваном, располагающим к тому, чтобы прилечь на нем, когда от монитора устают глаза. Даже легкий беспорядок на столе всегда был привычным, своим, как бы подсовывающим под руку нужное - авторучку, зажигалку, мышь компьютера. Но сегодня кабинет встретил Германа холодной стерильной чистотой гостиничного номера, из которого одни постояльцы выехали, а другие еще не вселились. Все было чужим, источало холодную враждебность, проистекавшую от Кати, от ее напряженных плеч и вскинутой головы, будто отягощенной узлом русых волос. И еще взглядом не обменялись, словом не перемолвились, а Герман уже понял, что ничего путного из предстоящего разговора не выйдет. Катя стояла у окна, держа на отлете руку с тлеющей сигаретой. В туфлях на шпильках, в темном узком платье до пят, обтекающим ее девичью фигуру с линией высокой груди. - Давай не будем ни о чем говорить, - попросил Герман, опускаясь в кресло и придвигая к себе телефон. - Ты готовилась к этому разговору полгода, а для меня все полная неожиданность. - Я и не собираюсь долго разговаривать, - отрезала Катя. - У меня только один вопрос: ты согласен на развод? Герман пожал плечами: - А если нет - что? Мы не в России. Это в Москве судья может дать полгода на примирение супругов. Здешний суд оценивает основания для развода. И определяет условия развода. И только. Сколько ты платишь своему адвокату? - Тебя не касается! - Даже если доллар в час, все равно много. Дура твоя мисс Фридман. Обвинения, которые она нагородила, абсурдны. Они недоказуемы. - Да ну? - Есть доказательства, что я пью? Какие? Справка из полиции? Протокол задержания в пьяном виде? Есть доказательства, что я связан с русской мафией? - Ты внес залог за Ивана Кузнецова и помог ему скрыться! - Да, залог внес. Помог ему скрыться? Не понимаю, о чем ты говоришь. Я потерял на этом сто тысяч долларов. Хотел бы я посмотреть на судью, который поверит, что дружба стоит таких денег. Такого судью можно найти в Москве. И то еще поискать. А здесь и искать бесполезно. Что еще? Я препятствовал твоей профессиональной реализации? В чем это выражалось? Все это пустые слова. Они не аргумент для суда. - То, что ты месяцами не бываешь дома, - тоже не аргумент? - Ваша честь, - произнес Герман, обращаясь к воображаемому судье. - Современный предприниматель изначально поставлен в условия выбора и часто вынужден заниматься делами в ущерб досугу с семьей. Это трудный выбор, но он предопределяет благополучие не только его семьи, но и тысяч людей, задействованных в его бизнесе. - И после этого ты говоришь, что не успел подготовиться к разговору? - с иронией поинтересовалась Катя. - К разговору на таком уровне готовиться вообще не нужно, - устало отозвался Герман. - Извини, мне нужно срочно заказать билет. - Опять? Не успел прилететь, снова в Москву? Соскучился по московским девкам? - Не в Москву. В Новосибирск. Наехали на наше представительство. Если не принять меры, мне светит тюрьма. - Выкрутишься! - Постараюсь. Знаешь, почему? Потому что не уверен, что ты будешь меня ждать и носить передачи. - Не уверен? - язвительно переспросила она. - Он не уверен! А я уверена! - Про это и говорю, - кивнул Герман. - У меня только один вопрос. С чего вдруг ты решила подать на развод? - Не понимаешь? - Нет. - Сейчас поймешь! Катя ткнула сигарету в пепельницу и решительно вышла из кабинета. Герман позвонил в аэропорт и попросил забронировать билет до Москвы на рейс, который сопрягался бы по времени с вылетом самолета из Москвы в Новосибирск. Пока менеджер сервисной службы наводил справки, угрюмо сидел, навалившись локтями на стол, не думая ни о чем, ощущая, как все его тело заполняет свинцовая усталость -реакция на нервное перевозбуждение минувшей бессонной ночи. Стремительно вошла Катя, швырнула на стол большой белый конверт: - Полюбуйся! Конверт бы оклеен марками российской почты. Обратный адрес: Москва, а/я 095. Кому: миссис Ермакова, 147 Вотергарден Вей, Норд Йорк, Торонто, Онтарио, Канада. Прижимая телефонную трубку плечом к уху, Герман вытряхнул из конверта содержимое. На поверхность стола выскользнуло с десяток крупных цветных снимков. И при первом же взгляде на снимки у него ухнуло , упало вниз сердце. - Сэр, есть прямой рейс "Аэрофлота" из Торонто в Москву, -- сообщили из аэропорта. - Но вам придется ждать самолета в Новосибирск двенадцать часов. Можем предложить другой вариант, рейс "Люфтганзы" через Франкфурт до Новосибирска. Вылет в двенадцать сорок. Устроит? - Вполне. - Место есть только в эконом-классе, - предупредил менеджер. - О'кей, оформляйте, - распорядился Герман, не отрывая взгляда от снимков. Открытый белый "линкольн" на пирсе, к которому пришвартован огромный теплоход с надписью на носу "Шота Руставели". Высокий молодой мужчина со смуглым лицом и сросшимися на переносице бровями открыл заднюю дверь лимузина перед хрупкой молодой женщиной с большими глазами, вздернутым носиком и мальчишеской стрижкой и с улыбкой смотрит, как она нерешительно садится в машину. Площадь возле собора святого Петра в Риме. Она кормит голубей, он стоит рядом с пакетом птичьего корма в руках. Бассейн на верхней палубе теплохода "Шота Руставели". Она вышла из воды, он укрывает ее плечи красной махровой простыней. Ночной бар в бликах светомузыки. Шампанское на брудершафт. Он за рулем стремительного летящего по Неаполитанского заливу глиссера, она стоит рядом, вцепившись в рамку лобового стекла. Запрокинула голову, хохочет. Море, солнце, ветер, счастливая беззаботность жизни. Он - Герман. Она - жена московского банкира Светлана. Последний снимок особенно поразил Германа. На обороте этого снимка, сделанного Тольцем и отпечатанного в фотолаборатории теплохода, Светлана написала "Спасибо". Он хорошо помнил, что порвал его и выбросил за борт с кормы "Шота Руставели", уходящего от огней Флоренции. Герман перевернул снимок. Надписи не было. - Ну как? - полюбопытствовала Катя, отойдя к окну и закуривая новую сигарету. - Откуда у тебя эти снимки? - Прислали из Москвы. - Кто? - Неважно. Впечатляет? Герман внимательно рассмотрел штемпели на конверте. Он был отправлен из Москвы полгода назад. - Это и заставило тебя подать на развод? - Это? Нет, милый мой, не это. Это было последней каплей. Я не знаю, кто прислал снимки, но очень ему благодарна. Он избавил меня от прелестной перспективы. Знаешь, от какой? От того, что однажды ты скажешь мне: "Извини, дорогая, но я полюбил другую. А ты, старая идиотка, живи как хочешь!" - Что ты несешь? - поразился Герман. - Ты боялась, что я тебя брошу? С чего вдруг? - С того! - показала Катя на снимки. - Мало? - Это было десять лет назад! Десять! Я не видел ее с тех пор ни разу! И между нами не было ничего такого, что касалось бы наших отношений с тобой! - Не ври! Все вы одинаковые. Козлы! А мы, бабы, дуры! - Это говоришь не ты, - заметил Герман. - Это говорит твоя мать. И твои приятельницы-разведенки. - Это говорю я! Я не хочу остаться на старости лет у разбитого корыта!.. Кто эта проститутка? Что ты в ней нашел? Ни кожи, ни рожи! Чем она лучше меня? - Она не лучше тебя. Но она умеет то, чего никогда не умела ты, - хмуро ответил Герман. - Она умеет говорить "спасибо". Знаю, что ты скажешь, слышал. Меня никто не заставлял жениться на тебе. Но и тебя никто не заставлял выходить за меня замуж. Катя даже задохнулась от негодования: - Негодяй! Господи, какой негодяй! А кто отвадил от меня всех моих друзей? Кто подложил Саше наркотики и грозил посадить, если он от меня не откажется? А потом избил! Не ты? Скажешь, не ты? - Саше? Какому Саше? - не понял Герман. - Саше Борщевскому! Герман почувствовал себя, как водитель, когда в лобовое стекло машины на большой скорости влетает камень. Триплекс мгновенно покрывается сеткой трещин, ослепляет, а затем начинает медленно осыпаться, открывая новую, беспощадно четкую картину мира во всех мельчайших деталях, по которым еще секунду назад равнодушно скользил взгляд. И как водитель, придя в себя после первого ошеломления, начинает лихорадочно соображать, как он умудрился пропустить знак, предупреждающий о ремонте дороги, так и Герман попытался связать в сознании то, что до этого представлялось грудой не связанных между собой случайностей. - Я подложил Борщевскому наркотики? - переспросил он. - Это для меня новость. - Слишком поздно я об этом узнала! - Вот, значит, как обстоят дела. Я-то думал, что ты прилетала в Москву поддержать меня. А ты прилетела встретиться с Шуриком... - Я прилетела узнать про твои дела! - перебила Катя. - Во всех газетах было про дефолт! - Про дела ты могла бы спросить у меня. - У тебя? Да ты хоть когда-нибудь говорил правду? "Все в порядке, выбрось из головы, это мои проблемы". Вот что ты всегда говорил! Твои проблемы! А если бы ты разорился? Не мои проблемы? Я хотела знать правду. Только он мог мне ее рассказать! - И рассказал. Заодно и о том, какой я мерзавец. Подложил ему наркотики. - Только не говори, что он соврал! - прикрикнула Катя. - Он не соврал, - подумав, согласился Герман. - Он действительно верит в то, что рассказал. Искренне верит. Так ему удобно. Всегда завидовал таким людям. Им не о чем терзаться в бессонницу. Это о нем ты рыдала в нашу первую брачную ночь? - Он меня любил! Он хотел жениться на мне! - Почему же не женился? Ну, получил бы за наркотики лет пять. Но ты бы его ждала, посылала бы передачи, ездила бы на свидания в лагерь. Чем и доказала бы свою любовь. Может быть, это правда, что любовь проверяется только бедой? - Да, я бы его ждала, я бы ездила к нему в лагерь! Да, да, да! - Успокойся, - попросил Герман. - Когда ты злишься, ты становишься похожей на мать. Все это слишком красиво, чтобы быть правдой. - Непрошибаем. Герман Ермаков, ты непрошибаем, как танк! Но я знаю, чем тебя достать! - с ненавистью бросила Катя. - Я любила его всю жизнь! Он был моим первым мужчиной! Я спала с тобой, а представляла, что сплю с ним! Так было всегда, всегда, всегда! У Германа был огромный опыт деловых переговоров. Даже не имея информации, он всегда знал, когда собеседник блефует, а когда говорит правду. Опыт подсказывал ему, что слова Кати нельзя принимать на веру, но то, что она их произнесла, на мгновение оглушило его, лишило способности рассуждать здраво. Ее слова попали в самую больную точку, в самую потаенную область души, в ту каморку в душе, в которую он запретил себе заходить. Катя распахнула дверь в нее, но даже и сейчас Герман не мог заставить себя посмотреть на то, что внутри. Пауза затягивалась, становилась неприличной, неловкой. Откинувшись к спинке кресла, с жалкой, вымученной, растерянной улыбкой, зная, что она жалкая, вымученная и растерянная, Герман рассматривал снимки, лежащие на столе. Сказал только для того, чтобы что-то сказать: - Ты хотела предъявить их в суд? - Я хотела предъявить их тебе! Все также бесцельно, только лишь для того, чтобы не сидеть, а что-то делать, чем-то себя занять, Герман сложил снимки в конверт и отодвинул конверт на край стола. - Ну что ж... Если ты хотела сделать мне больно, тебе это удалось. - Ему больно! Да что ты об этом знаешь! А каково мне было сидеть в четырех стенах и представлять, как ты развлекаешься с московскими шлюхами? Мне было каково?! Да ты и понятия не имеешь, что такое больно! - Теперь имею. Чего ты хочешь? - Я хочу получить развод! Я хочу получить половину совместно нажитого имущества! Половину недвижимости, половину активов, половину "Терры"! Я имею на это право! - Имеешь. Что ты будешь с делать с акциями "Терры"? Продашь? Но они приносят до двенадцати процентов годовых. Нет никакого смысла их продавать. - Я знаю, что с ними делать! Я сама буду заниматься делами! - Ты?! - поразился Герман. - Будешь заниматься делами?! Да ты же ничего в них не смыслишь! - Разберусь! Ты всегда считал меня дурой. А я не дура. Я сумею вести дело не хуже тебя. И такой контракт, как на поставку обуви армии, не упущу, можешь не сомневаться! - Господи Боже, сегодня день неожиданностей! Откуда ты знаешь про этот контракт? Я хотел тебе рассказать, но ты же не захотела слушать! - Знаю! - Понятно, - кивнул Герман. - От Борщевского. Придется его уволить. Много болтает. - Вот как? - вскинулась Катя. - Теперь я не дам тебе этого сделать! - Как это не дашь? - удивился Герман. - Каким образом? - Таким! У меня будет контрольный пакет акций "Терры! - Извини, что вынужден говорить элементарные вещи. Контрольный пакет - это пятьдесят процентов плюс одна акция. А у тебя будет только сорок шесть процентов. - Неважно! Все равно без моего согласия ты не сможешь принять ни одного решения! И о контракте мне рассказал Иван Кузнецов. Звонил из Москвы, тебя не было. Крыл тебя чуть ли не матом. И я его понимаю. Отказаться от такой сделки! - Он не сказал, почему я отказался? - Потому что ты мелкий лавочник! Побоялся рискнуть! - Интересная закономерность, - заметил Герман, сдерживая раздражение. - Все знают, как вести дела. Один я не знаю. Иван попробовал. И чем кончилось? - Чем? - Он разорился. От его фирмы "Марина" осталось одно название. И он меня учит жить! Катя отошла от окна, обогнула письменный стол и сзади положила руки на плечи Германа. Он замер. Вот сейчас она наклонится к нему, обдаст запахом волос, защекочет волосами щеку и шепнет, как часто шептала, входя заполночь в его кабинет: - Постель остыла. Потом укусит за ухо, со смехом выскользнет из его рук и убежит в спальню. Она сказала: - Послушай, Герман. Мы с тобой прожили двадцать лет. Неужели мы не можем расстаться по-человечески? - Что я могу сделать? - Подай сам на развод. А я свое заявление отзову. Это избавит нас от склок в суде. - Я подумаю, - пообещал Герман. Он почувствовал, что ее руки исчезли с его плеч. Коротко простучали каблучки по паркету, не закрытому ковром, стукнула дверь. Герман оглянулся. Кати не было. Лишь остался дымок ее сигареты и слабый запах ее духов. И с весельем, которое всегда приходит на смену достигшему крайнего предела отчаянию, Герман понял: "Я не могу без нее жить". "Я не могу без нее жить!" Герману не раз приходилось слышать эти слова. В юности - от сверстников, пораженных несчастной любовью, позже - в фильмах, в назойливо лезущей в уши музыкальной попсе. И всякий раз, когда случалось над ними задуматься, удивлялся вопиющему несоответствию их смысла реальной жизни. Проходит время, иногда совсем небольшое, месяц, два, и что? Живет себе человек и живет. Без нее. Иногда даже поражается себе: да он ли это был, его ли это душа стенала в безвыходности, он ли это глушил себя водкой и доставал приятелей заверениями, что он не может без нее жить? Умом Герман понимал, что то же произойдет и с ним, не он первый, не он последний. Но отчего же такой невыносимой кажется сама мысль, что он сможет жить так же, как жил, только без нее, без Кати, с пустотой в душе, с выжженной частью души, как лес после пожара? Да, заполнится пустота, как кострище затягивается молодым подлеском. Да, будет жизнь без нее. Возможно, благополучная. Может быть, даже счастливая. Но это будет уже не он. Его, нынешнего, уже не будет. И так отчаянно, так яростно протестует все его существо против подсказанной разумом перспективы, потому что эта перспектива - смерть. Даже верующему человеку трудно смириться с неизбежностью смерти, с бесследным исчезновением себя, нынешнего. И потому наполняются непереносимой болью, режут сердце затертые, затасканные, как слово "любовь", слова: "Я не могу без нее жить". Герман не думал о том, что узнал. Еще будет время об этом подумать. А пока нужно было кое-что выяснить. Он собрал чемодан, сунул в кейс конверт со снимками, вызвал такси и приказал ехать в Даунтаун. Отъезжая от дома, оглянулся и вновь подумал о себе в третьем лице. Красивый, очень красивый дом построил ответчик Ермаков. И бассейн красивый, и газон ухоженный. Бассейн, пожалуй, пора закрыть - осень, скоро зима. V В кабинете на тридцатом этаже административного небоскреба в Даунтауне, где располагался центральный офис группы компаний "Терры", Германа встретил встревоженный Ян Тольц: - Вы уже знаете? - Что я знаю? - Проблемы в Москве. Оперативная таможня опечатала наши центральные склады. К чему-то прицепились. Сказали, что разговаривать будут только с вами. Боюсь, Герман, вам придется лететь. - Передайте, что я буду в Москве послезавтра. Сначала мне нужно в Новосибирск. - А что в Новосибирске? - Тоже проблемы. Тольц с сочувствием покачал головой: - Вот уже верно: если дует, то изо всех щелей. Герман достал из кейса конверт и разложил на столе фотографии. - Это вы снимали? - Да, я, - подтвердил Тольц. - На "Шота Руставели". Я отснял тогда не меньше десяти пленок. Мне хотелось сохранить воспоминания о той поездке. Как знал, что такого хорошего времени у меня больше не будет. Откуда они у вас? - Дала Катя. - Катя?! Погодите. А у нее откуда? - Прислали из Москвы. Полгода назад. - Ничего не понимаю. Мои фотографии прислали из Москвы Кате? Кто? - Это я и хочу узнать. Кому вы давали эти снимки? - Никому. Нет, никому. Я был уверен, что они лежат в моем архиве. Никто из моих домашних никогда туда не заглядывает. Да я и сам последний раз видел их года три назад... Впрочем... - Что - впрочем? Что, черт возьми, впрочем?! - Не кричите, Герман, - попросил Тольц. - Вы же не думаете, что это я кому-то отдал снимки, чтобы разрушить вашу семейную жизнь? Мне тогда показалось, что снимки не все. Что их должно быть больше. Но решил, что это мне показалось. - Вам не показалось, - буркнул Герман. - Кто мог взять их из вашего архива? - Есть у меня предположение, мне только сейчас пришло это в голову... Когда я уезжал из Москвы, отправлять багаж мне помогал один наш сотрудник. Это было лет пять назад, вскоре после дефолта. Он приехал с микроавтобусом. Пока прособирались, стемнело. Решили ехать в Шереметьево утром. Ну, выпили. Вы же знаете, какое настроение бывает накануне отъезда. Уезжаешь навсегда. Хоть теперь и можно вернуться, но сам-то знаешь, что уже не вернешься. Годы не те. И все, что оставляешь, обретает новую ценность... Проговорили полночи, я показывал свои фотоальбомы. Он остался ночевать у меня в кабинете. Утром отвезли багаж в Шереметьево. Мне и в голову не могло прийти... - Кто этот сотрудник? - Саша Борщевский, - ответил Тольц и тут же решительно покачал головой. - Нет, он не мог взять снимки. Зачем? Это совершенно невероятно. - Это вероятно, - сказал Герман. - Потому что их нет там, где они должны быть. И есть там, где их быть не должно. - Вы полагаете... Но вы же друзья! Борщевский всегда говорил, что он ваш друг! Еще со студенческих лет! - Да, друг, - кивнул Герман. - Такой друг в жопу влезет и за сердце укусит. Заберите, Ян, они ваши. Верните их в свой архив. - Нет, - отказался Тольц. - Они ваши. Они уже стали фактом вашей жизни. К сожалению. Герман перебрал снимки, пытаясь представить, с какими чувствами смотрела на них Катя. А сам он, как бы сам он смотрел на такие снимки, если бы на них был не он, а Катя с чужим мужчиной? И с темной злобой, с бешенством понял: он бы ее убил. Он бы убил ее! Он бы ее убил! "Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные..." Герман собрал со стола фотографии, вместе с конвертом сунул в бумагорезательную машину и нажал кнопку "Старт". Заработали ножи, превращая снимки в бумажную лапшу, и у Германа появилось ощущение, что он вырезает из души что-то такое, без чего станет беднее. - Мне очень жаль, Герман, что я невольно вас подвел, - проговорил Тольц. - Поверьте, искренне жаль. - Это не ваша вина. Вы сказали, что я выручил вас в трудную пору... - Да. Вы оказали мне такую услугу, за которую я никогда не смогу расплатиться. - Сможете, - возразил Герман. - Кто хочет купить у вас акции "Терры"? Тольц замялся. - Ладно, не говорите. Он сразу предложил купить у вас все восемь процентов ваших акций? - Нет, сначала предложил продать четыре процента плюс одну акцию. Я отказался. Смысл? Если продавать, то весь пакет. Тогда я смогу сразу купить хороший дом и жить спокойно. А так - ни то, ни се. Он с кем-то проконсультировался и согласился. Это важно? - Да, - кивнул Герман. - Это самое важное. Четыре процента плюс одна акция Тольца и сорок шесть процентов в сумме давали Кате контрольный пакет. - Я сам скажу, кто этот посредник, - предложил Герман. - А вы скажете, да или нет. Борщевский? - Да. До самолета оставалось полтора часа. Герман заехал в банк и получил подтверждение тому, о чем уже догадался. Три миллиона четыреста тридцать тысяч долларов - столько было на их семейном счету. Герман оставил распоряжение, изменившее режим пользования вкладом. До тридцати тысяч долларов Катя могла снять самостоятельно. Чтобы получить большую сумму, требовалась подпись Германа. Через полтора часа, пристегнувшись ремнями в кресле "боинга" компании "Люфтганза", взявшего курс на Франфурт-на-Майне, он словно бы провалился в бездонную тьму. Но и во сне, как ощутимо присутствующие в хвостовом салоне гул турбин и вибрация, судорогами проходившая по фюзеляжу, неотвязно пульсировала пустая, совершенно не ко времени, лишенная практического содержания мысль: контракт на поставку обуви российской армии. Иногда выныривая из забытья, Герман пытался понять: почему этот контракт, на котором давно поставлен крест, привязался к нему, как рекламный слоган, почему мысль о нем сидит в подсознании, как заноза? VI О том, что Управление тыла Минобороны намерено закупить два миллиона пар ботинок для солдат и офицеров российской армии, Герману сообщил Иван Кузнецов еще в ту пору, когда он был вице-президентом "Терры" и генеральным директором Московского представительства. А до него эта информация дошла через военных финансистов, с которыми он имел дело при распродаже имущества Западной группы войск. Госзаказ на два миллиона пар обуви - о таком контракте можно было только мечтать. Когда же стали известны условия, у Германа вообще голова пошла кругом. Управление тылом объявило закупочную цену: двадцать пять долларов за пару. Хорошие кожаные ботинки можно было сшить за двенадцать долларов. Двадцать шесть миллионов прибыли - было за что бороться. Герман прекрасно понимал, что получить этот подряд будет очень непросто. "Терра" уже занимала прочные позиции на российском рынке, имела крепкую производственную базу и была вполне способна выполнить даже такой масштабный заказ. Но при выборе подрядчика это вряд ли будет иметь решающее значение. Не отщипнуть от такого куска - это противоречило бы всем традициям российского чиновничества, и военные в этом смысле не были исключением. Весь вопрос состоял в том, каким будет откат. Герман встретился с заместителем начальника отдела полковником Семенчуком, который готовил документы для начальства и при всей незначительности своей должности был в деле распределения подрядов главной фигурой. Встреча была назначена в кабинете полковника в здании Управления тылом в старом громоздком доме на Солянке. Иван Кузнецов приехал с Германом, но на встречу не пошел. В Управлении его помнили по скандальной истории с имуществом ЗГВ, могли узнать, это предопределило бы отношение к самому Герману. Он остался ждать в чахлом сквере, примыкавшим к стоянке для служебных машин, обставленном киосками с сигаретами, пивом, курицами-гриль и шаурмой. Едва миновав проходную, Герман сразу перенесся лет на двадцать назад, в какую-то пыльную контору советских времен. Успев привыкнуть к офисам с евроремонтом, современной оргтехникой и длинноногими вышколенными секретаршами, он с удивлением рассматривал тусклые коридоры с протертым линолеумом, обшарпанные стены, немытые окна. Кабинет полковника Семенчука был обшит панелями из ДСП с темной фанеровкой, насквозь прокурен, громоздкий двухтумбовый письменный стол завален бумагами. На стене висел портрет президента Ельцина в рамке под стеклом, словно засиженным мухами. Сам полковник был под стать кабинету - довольно молодой, не намного старше Германа, но будто бы выцветший, пыльный в своем мундире и, похоже, с глубокого бодуна. Минут сорок он распространялся об успехах, достигнутых Управлением тыла в части обеспечения российской армии материально-вещевым довольствием, демонстрировал альбомы с эскизами новой формы для разных родов войск. Постоянно звонили телефоны, в кабинет заглядывали майоры и подполковники: - Степаныч, отъеду к бабе. Моя позвонит - прикрой. - Генерал спросит - я на объекте. Трубы горят. Лады? - Вали, вали, - отмахивался Семенчук и оборачивался к Герману, как бы ища сочувствия: - Во рожи, а? А с кем работать? С кем? Других нет. Вот и крутись! - А вы, собственно, по какому вопросу? - неожиданно прервавшись, спросил он. Герман объяснил. - Ах да, правильно, понял, - кивнул полковник и еще с полчаса распространялся о том, какие высокие требования предъявляет Управление к качеству обуви для реформируемой армии, готовящейся к переходу на контрактную основу. - Мы навели справки о вашей фирме, - доверительно сообщил он. - Солидная фирма. Но... Вы уверены, что сумеете выполнить такой заказ? - Зависит от ваших требований, - ответил Герман. - Нет, если вы хотите, чтобы обувь шили на отечественных фабриках на отечественном оборудовании из отечественных материалов. - Почему мы должны этого хотеть? - удивился полковник. - Из чувства патриотизма. - Какой патриотизм? При чем тут патриотизм? Мы говорим не о политике, а о деле! - Значит, по импорту? - задал Герман один из двух самых главных вопросов. - Только по импорту! - решительно подтвердил полковник. - Наши солдаты и офицеры достойны ходить в самой лучшей обуви! В такой же, как штатники! Даже лучше! Да, лучше! - Предоплата? - спросил Герман. Это был второй главный вопрос. - Зачем вам предоплата? Такая солидная фирма! Под этот контракт вы получите любой кредит! Банкиры в очередь выстроятся, чтобы дать вам кредит! Герман встал. - До свиданья, полковник. Интересно было с вами познакомиться. - Вы куда? - опешил Семенчук. - Дела. - Господин Ермаков! Что за дела? Какие дела? Мы только начали разговор! - Я уже все понял. Не люблю, когда меня держат за лоха. А вы любите? - Вы мне не доверяете? - оскорбился Семенчук. - Конечно, нет. - Господин Ермаков! Вы говорите с российским офицером! - Успокойтесь, полковник. Если бы вы были частным лицом, я бы еще подумал, как ответить. Но вы представляете государственное учреждение. А государству сейчас доверяют только идиоты. Их становится все меньше. Скоро не останется ни одного. Предоплата - гарантия серьезности ваших намерений. Я вложу в производство деньги, а вы потом заявите, что вас что-то не устраивает. И что? - Гарантия - контракт. Вы всегда сможете обратиться в суд! - И судиться с вами до морковкина заговенья? Слуга покорный. - Сядьте, господин Ермаков. Давайте говорить, как деловые люди. Будет предоплата. Десять процентов. - Сто, - возразил Герман. - Вы спятили! Мое руководство никогда на это не пойдет! А если вы скроетесь с нашими бабками? - Капитализация моей компании порядка сорока миллионов долларов. Треть активов в России. Это мои гарантии. - Двадцать. - Восемьдесят. - Восемьдесят процентов предоплаты?! Да с этой цифрой я даже близко к генералу не подойду! Сорок - и это все. Учтите, вы не единственный претендент на контракт. Это вы понимаете? - Очень хорошо понимаю. Пятьдесят. Мое последнее слово, - предупредил Герман. Полковник тяжело вздохнул: - Трудно иметь с вами дело. Ладно, пятьдесят. Попробую пробить. Но ничего не обещаю. - Остальные пятьдесят процентов - после того, как я поставлю половину обуви. - Ну, это проще, - неожиданно легко согласился Семенчук. - Достал ты меня, Ермаков, - неожиданно перешел он на "ты". - Сразу видно - деловой человек. Уважаю! Давай-ка по этому поводу... Он обежал кабинет, запер дверь на ключ и наклонился к тумбе письменного стола. Появилась початая литровая бутылка водки "Белый орел" и два граненых стакана. Полковник набулькал от души и предложил: - Вздрогнули! - Я за рулем, - отказался Герман. - Да будет тебе, за рулем! - хитровато улыбнулся Семенчук. - Мне доложили, на какой тачке ты приехал. На "мерсе" с водилой. За знакомство, Ермаков! Будь здоров! - И тебе не болеть, - кивнул Герман, хотя не в его правилах было пить водку посреди рабочего дня. На скамейке в сквере его нетерпеливо поджидал Кузнецов. Герман сел рядом и закурил. - Ну, что? - поторопил Иван. - Не тяни! На замечание Германа о том, что полковник Семенчук не показался ему серьезным человеком, горячо возразил: - Ты что?! Это он ваньку валяет. Полкан - самая серьезная фигура в конторе. Тот еще жучила! Через него все дела проходят. Он своим генералом вертит, как хочет. Тот же кормится из его рук! - Не знаю, не знаю, - с сомнением отозвался Герман. - Сигареткой не угостите? - робко обратился к нему молоденький солдатик, бесцельно крутившийся возле киосков с курицами и шаурмой. Герман отдал ему пачку "Мальборо" и кивнул: - Присядь. Разуйся. - Зачем? - испугался солдатик. - Разговорчики! - добродушно прикрикнул Кузнецов. Солдатик поспешно снял ботинок и принялся за второй, не понимая, чего от него хотят эти холеные господа. - Одного хватит, - остановил его Герман. Он взял ботинок и внимательно его рассмотрел. Низкосортный, потрескавшийся кожзаменитель. Негнущаяся, как из железа, подошва. Плохо прошитые швы с гнилыми нитками. И не меньше килограмма весу. - Сколько служишь? - Год. - Ботинки получил бэу? - Нет, новые. - Что скажешь? - обратился Герман к Кузнецову. - А что тут можно сказать? Говно. - Я предполагал, что говно. Но не думал, что такое. - Потому что ты не служил, - объяснил Иван. - А я в таких два года в Афгане отбухал. Герман вернул солдату ботинок и сунул сторублевку. - Обувайся. А это тебе на пиво. - Нет, - засмущался солдатик. - Я лучше это, куру. Целую! Он поспешно зашнуровал ботинок и поспешил к киоску. - Ну что, беремся? - нетерпеливо повторил Кузнецов. - Хуже не сделаем. - Потому что хуже нельзя, - согласился Герман. - Не верю я, что нам дадут сделать лучше. Но давай попробуем... Герман довольно быстро убедился, что Иван правильно оценил полковника Семенчука. Он был очень деловой человек и умел доводить клиента до кондиции. Совещания назначались, откладывались, переносились, постоянно возникали какие-то мелочи. Привыкший с современному стилю ведения бизнеса, Герман сначала матерился, готов был послать Семенчука подальше, но тут происходила подвижка, а потом дело снова зависало на мертвой точке. По техническим условиям Управления тылом мастера из экспериментальной мастерской "Терры" сшили несколько пар обуви. Образцы привели полковника Семенчука в восхищение. Он бегал по кабинетам и всем показывал, в каких ботинках скоро будут щеголять наши солдаты и офицеры. Одну пару опломбировали и запаяли в целлофан, как эталон, другие отправили экспертам. Экспертиз было множество, получение каждого сертификата стоило денег. Гигиенический - пятнадцать центов с пары, носкость - двенадцать, влагоупорность - шесть, вентиляционность - шесть, впорность(?) - четырнадцать, еще какие-то холеры: четыре, двадцать один, восемь. Семенчук намекал, что экспертным комиссиям неплохо бы забашлять прямо сейчас, но Герман твердо стоял на своем: после подписания контракта, ни цента раньше. Семенчук вынужден был согласиться. Между тем время шло, расчетные двадцать шесть миллионов долларов прибыли съеживались, как шагреневая кожа. За счет "Терры" Семенчук слетал на две недели в Бразилию на предмет лично проверить, на каких предприятиях, в каких условиях и по какой технологии будут бразильцы шить обувь для российской армии. Вернулся довольный, посвежевший, с молодым бодрящим загаром, полученным на пляжах Гуанобары и Копакабаны. Потом намылился с той же целью слетать в Гонконг, но эту поездку перехватил генерал, начальник отдела. Генерал не любил отказываться от привычных удобств, в Гонконг его пришлось отправлять с любовницей. Оформили ее в "Терре" переводчицей с китайского, хотя она и русский язык знала плохо. Понятно, что и эту инспекционную поездку оплатила "Терра". Герману все это стало надоедать. Прошло полгода, а утряскам, уточнениям и согласованиям контракта конца не виделось. Однажды Герман прямо спросил Семенчука, сколько тот стоит. Не смутившись вопросом, полковник написал на настольном календаре: "2". И прибавил: - С пары. - Два цента? - удивился Герман. - Обижаешь, - укорил полковник и добавил на листке "$". Минус четыре миллиона долларов, прикинул Герман. - Сколько стоит начальник финансового управления? На календаре появилась цифра "3". Еще минус шесть миллионов. - Сколько стоит генерал? - спросил Герман, решив наконец-то выяснить все до точки. - Не знаю, - ответил Семенчук. - Нужно поговорить. К нему так просто не подойдешь. Нужен подход. - Так поговори! Чего мы воду в ступе толчем? - Даешь добро? - А можно без него обойтись? - Нет. - Тогда какого черта спрашиваешь? Недели через две Семенчук позвонил Герману и назначил встречу на Тверском бульваре. Вид у полковника был скорбный, словно он явился на похороны. Он начал было рассказывать, как успешно продвигается по инстанциям проект контракта, но Герману давно уже осточертела пустопорожняя болтовня. - Говорил с генералом? - Говорил. - Сколько? Семенчук оглянулся по сторонам, потом носком ботинка нарисовал на мокром песке цифру "7" и тут же поспешно ее затер. - Семь долларов?! - ошеломленно переспросил Герман. - Ну. - За пару?! - Ну. - Он что, совсем с дуба съехал? - А я про что? - горячо поддержал Семенчук. - Пенек трухлявый! Все ему мало, мало! Я так ему и сказал: "Что вы, товарищ генерал, побойтесь бога!" Нет, уперся. Думает: не ты, так другие дадут. И дадут, вот в чем все дело! Дадут! Еще минус четырнадцать миллионов. Шагреневая кожа съежилась до размеров почтовой марки. - А теперь объясни, зачем мне за это браться? - поинтересовался Герман. - Такие деньги я заработаю нормальным порядком. И даже больше. - Все так, - согласился Семенчук, снова оглянулся по сторонам и доверительно сообщил: - А кто тебя заставляет шить по двенадцать долларов за пару? Сошьешь по восемь. Вот тебе и навар. - По восемь долларов? - удивился Герман. - За пару кожаной обуви? Где же я такую кожу найду? - Можно и не из кожи. Сейчас есть хорошие заменители. - А потом ваши ревизоры возьмут меня за жопу? - Об этом не беспокойся. Прикроем. Ты что, сомневаешься? Герман оборвал разговор. Вернувшись в офис, вызвал Марину и приказал на звонки из Управления тылом не отвечать. Его колотило от бешенства, когда он пересказывал разговор с полковником Семенчуком Ивану Кузнецову. Но тот его возмущения не понял. - И что? Он тебе дело предложил. Сошьем по восемь. Восемь "лимонов" в кармане. Не двадцать шесть, но тоже не баран накашлял. - Что мы сошьем по восемь? Что? - закричал Герман. - Говно! - Не сошьем мы, сошьют другие. - Вот пусть другие и шьют! Разговор кончился ссорой, которая привела к тому, что Иван выделился из "Терры", заявив, что с таким мудаком, как Герман, он больше не хочет иметь дела. Герман постарался выкинуть эту историю из головы. Мало ли какие проекты проваливались. Из ста идей, казавшихся перспективными, дай бог одна-две реализовались на практике. Лишь иногда он ловил себя на том, что смотрит, во что обуты солдаты, попадавшиеся на глаза. Но разуться больше никого не просил. И так видел. Утешало то, что он к этому руку не приложил. Прошло несколько лет. Герман окончательно забыл об этой истории и вспоминал лишь когда читал в газетах о коррупции в армии и генеральских поселках, растущих, как грибы, в самых живописных местах Подмосковья. Хмуро усмехался: знали бы газетчики, на каких бабках они растут! Герман внимательно следил за ситуацией на обувных рынках России и всего мира. И однажды в новостях мелькнуло: прокуратура Волгоградской области возбудила уголовное дело против руководителей сети магазинов Военторга по факту реализации некачественной обуви по завышенным ценам: "Как показало следствие, обувь для солдат и офицеров не соответствовала стандартам, была сшита не из кожи, как значилось в сертификатах, а из кожзаменителей, в числе поставщиков обуви значились фиктивные фирмы. Руководителям Военторга предъявлено обвинение в преступной халатности и превышении должностных полномочий". А еще через некоторое время разразился настоящий скандал: за махинации в особо крупных размерах Генпрокуратурой были арестованы начальник финансового Управления Минобороны и ряд высокопоставленных должностных лиц, руководителей Управления тылом. Очень хотелось Герману позвонить Ивану Кузнецову и спросить: "Понял, где бы мы сейчас сидели?" Но отношения между ними были безнадежно испорчены, Герман утешился тем, что позлорадствовал про себя. Спустя месяцев пять, когда Герман в очередной раз прилетел в Москву, его ждал факс из Минобороны, подписанный генерал-полковником, новым начальником Управления тылом. Генерал-полковник изъявлял желание встретиться с господином Ермаковым для делового разговора. Ну, если хочет встретиться сам генерал-полковник... Герман позвонил в приемную и согласовал время. Но встреча не состоялась. Референт сообщил, что начальника Управления полчаса назад срочно вызвали к министру, он просит господина Ермакова его извинить. Герман вышел из приемной, с трудом удержавшись, чтобы не садануть дверью. Здесь его перехватил полковник Семенчук, взял под руку и почти насильно увлек к себе в кабинет. Полковника было не узнать, его словно протерли влажной тряпкой. Хорошо сшитый мундир из генеральской диагонали, чисто выбритые, благоухающие дорогим парфюмом щеки, эдакая сановитость в лице. А туфли... - Ну-ка, ну-ка! - остановил его Герман. - Покажи туфли. Покажи-покажи! Господи боже! Неужели Артиоли? - Я всем говорю, что ты лучший спец по обуви! - подтвердил Семенчук. - Надо же, только глянул и сразу просек! Туфли ручной работы итальянского мастера Артиоли стоили по тысяче долларов за пару. Их заказывали президент Буш-старший, бывший иракский лидер Саддам Хуссейн, крупные банкиры и звезды шоу-бизнеса. Как выяснилось, не только они. - Ну и ну! - пробормотал Герман. Кабинет полковника мало изменился, лишь появился компьютер да Ельцина на стене сменил президент Путин. Семенчук сразу же запер дверь и извлек из тумбы письменного стола бутылку и два стакана. Стаканы были такие же, граненые, а вот бутылка... Это была не водка "Белый орел", когда-то очень популярная в Москве, а затем тихо исчезнувшая с прилавков. Не финский "Абсолют". И даже не дорогой "Русский стандарт". Это был французский коньяк "Луи Трамп" по пять тысяч долларов за бутылку - с цепочкой из настоящего золота на горлышке, с выгравированным номером бутылки. - Ну и ну! - повторил Герман. - Я слышал, что военным повысили жалованье. Неужели на столько? Никогда не видел в Москве "Луи Трамп". Где ты его покупаешь? - Ты обо мне слишком хорошо думаешь, - с самодовольной улыбкой возразил Семенчук, щедро наливая в стаканы. - Давальческое сырье. - И ты каждый день его пьешь? - Не каждый, не каждый. Только с такими гостями, как ты. - А почему ты до сих пор полковник? Тебе пора бы стать генералом! - Не срослось с генералом, - со вздохом объяснил Семенчук. - Из-за истории с тем контрактом. Слышал, небось? Сколько наших пересажали! А я говорил своему дураку: не наглей, не наглей! Жадность фраера сгубила. - Его тоже посадили? - Отмазался. Отправили в отставку. - А ты как выскочил? - А что я? Я ничего не подписывал. Мое дело готовить бумаги. Карьера, правда, накрылась. Но разве в карьере дело? - А в чем? - В чувстве удовлетворения от службы. За нас, Ермаков! За деловых людей! Пока есть такие люди, как мы, Россия будет стоять! "Да он что, издевается?" - попытался понять Герман. Но полковник был вполне серьезен. Он опростал стакан и перешел к делу. Как выяснилось, звонок нового начальника Управления тылом президенту "Терры" был вызван тем, что обувь для реформируемой российской армии так и не сшили, а с той, что сшили, разбирается прокуратура. Генерал-полковник случайно увидел эталонный образец ботинок работы мастеров "Терры" и пришел в полный восторг. Он собрал совещание, надел ботинки, расхаживал, бегал и даже прыгал в них по кабинету со словами: - Вот с какой фирмой нужно иметь дело! А не с шушерой! С "Террой"! И никого больше мне не подсовывайте! - Так что у тебя сейчас нет конкурентов, - заключил Семенчук. - Сколько стоит генерал-полковник? - Да ты что! Он еще новый! С этим к нему и соваться нельзя! - Ты хочешь сказать, что вообще не будет отката? - Как это не будет? Жить-то людям надо. Будет, конечно. Но в разумных пределах. Не столько же, как тот старый дурак заломил! - А сколько? - поинтересовался Герман. - Десять долларов с пары? Двенадцать? - Ну, плюс-минус, - уклонился от ответа Семенчук. - Я подумаю, - пообещал Герман. Он допил "Луи Трамп" и дружески распрощался с Семенчуком, твердо решив про себя, что больше никогда в жизни не переступит порог ни этого кабинета, ни этого здания. Семенчук упорно дозванивался. Марина не соединяла. Пришел еще один факс от генерал-полковника. Он остался без ответа. Семенчук начал звонить Борщевскому... Борщевский. Вот это и сидело в подсознании. Все сходилось на нем. "Ну, сука! - тяжело, злобно подумал Герман. - Ты мне за все заплатишь!.." VII В Новосибирске Германа встретил Равиль Бухараев и тут же, в баре аэропорта, ввел в курс дела. Он был одним из самых опытных топ-менеджеров компании и не хуже Германа понимал, что такие старые дела, как давно проведенные валютные платежи, никогда не всплывают сами по себе. Это был заказ. Чей? Прежде чем предпринимать какие-то действия, нужно было понять, кто заказал прокуратуре наезд на новосибирский филиал "Терры". Равиль хорошо знал ситуацию в регионе и был уверен, что заказчика нужно искать не в Новосибирске. Как и везде, здесь была острая конкуренция между крупными торговцами обувью, но велась она в рамках принятых всеми правил, в сфере ценовой политики и качестве обслуживания покупателей. Те, кто пытался ослабить позиции конкурента неконвенциальными способами, быстро оказывались не у дел. В Новосибирске все знали всех, при желании компромат можно было найти на каждого и подставить по полной программе. Да и не было в городе фирмы, которой "Терра" встала бы так уж поперек горла. Можно было предположить, что новосибирская прокуратура таким образом чутко отреагировала на политику президента Путина - восприняла ее как сигнал к началу наступления на крупный бизнес. Но тоже не сходилось. "Терра" была не той компанией, на преследовании которой можно заработать политические очки, в Сибири есть фирмы куда крупнее. - Получается, что дело местное, настучал кто-то из своих, - заключил Герман. - Кто из твоих людей знал о сделке? Может, выгнал кого-то, а тот со зла? - Об этом я хотел спросить у тебя, - ответил Равиль. - За своих я ручаюсь. Свои знают больше и настучали бы громче. Ничего нет. Знают только, что был трансферт по письму и название фирмы. - Документы изымали по описи? - А как же! Сложили все в коробки и записали в протоколе: двадцать коробок. Вот и вся опись. Тут не Москва, Герман, власти с нами не церемонятся. - Двадцать коробок? - переспросил Герман. - Долго им придется искать письмо. - Очень долго, - с хитроватой улыбкой подтвердил Равиль. - Сто лет. И все равно не найдут. Потому что его там нет. - Где оно? - У меня дома. Я его сразу изъял. И всю информацию из базы данных стер. Как только узнал, что будет обыск. Только не спрашивай, откуда узнал. Город у нас маленький, все друзья и друзья друзей. - Значит, проблема снята? Зачем же я прилетел? - Проблема не снята, пока не узнаем, откуда заказ, - возразил Равиль. - Для этого ты и прилетел. Завтра у губернатора прием по случаю дня рождения его жены. Ты приглашен. Следователь прокуратуры тоже. Непросто было это устроить. Пообщаетесь в неформальной обстановке. Обрати, кстати, внимание, в каких туфлях будет жена губернатора. - В наших? - А то!.. Прием был в загородной резиденции губернатора на берегу Оби. На газоне перед домом установили просторный шатер из белой шелковистой ткани с тремя десятками богато сервированных овальных столов, каждый на шесть персон, со светильниками с вмонтированным в них мощными нагревателями. На столах стояли таблички с фамилиями гостей. Рядом была небольшая эстрада, помост для танцев и другой шатер, поменьше, для музыкантов. Пока гости съезжались, на эстраде играл струнный квартет из Новосибирского академического театра оперы и балета. Прием обслуживали человек тридцать молодых официантов в черных фраках и широких красных шелковых поясах, что делало их похожими на музыкантов из академического оркестра. Казалось, что вот сейчас они разнесут шампанское, поднимутся на сцену и сыграют Вивальди. Потом квартет сменила московская группа "Иванушки-интернешнл" к полному восторгу жен и дочерей солидных гостей. Вел прием популярный телеведущий музыкальных программ ОРТ. Он путал имена, глупо и некстати острил, купался в восхищенных, как казалось ему, взглядах, не замечая, что интерес, который вызвало его появление, быстро сменился снисходительными усмешками, в которых читалось: ну-ну, мы подозревали, что ты недоумок, но не думали, что такой. Самодостаточность знающего себе цену сибирского купечества, пробыв в глубоком подполье без малого сто лет, явила себя во всем великолепии смокингов, окладистых бород, вечерних туалетов и бриллиантов супруг. По странной случайности места Германа и следователя прокуратуры, недавнего выпускника юридического факультета, оказались рядом. Малый он был неглупый, быстро сообразил, чему обязан приглашению на этот прием, и проникся к Герману уважением. Между стерляжьей ухой с расстегаями и молочным поросенком с гречневой кашей они вышли покурить на берег Оби. И тут следователь, взволнованный обстановкой приема, сам заговорил о деле и с душевной доверительностью заверил Германа, что тому не о чем беспокоиться. Прокурор никакого значения этому делу не придает, иначе его поручили бы более опытному следователю. Дело инициировано из Москвы, а обыск в офисе "Планеты" проведен только для того, чтобы доложить в Москву о принятых мерах. Из Москвы означало - из Генеральной прокуратуры. И это было куда серьезнее, чем если бы инициатива исходила от местного прокурора. Значит, и утечка информации произошла из Москвы. От кого? О той давней сделке знали только Герман, придумавший схему перевода, и финансовый директор "Планеты", подписавший письмо. Даже Борщевский не знал. И лишь в самолете, вылетевшим ночным рейсом в Москву, Герман вспомнил, что в курсе был еще один человек. Иван Кузнецов. VIII Ситуацию на московской центральной таможне удалось разрулить без особого напряга. Как выяснилось, при неплановой проверке оперативники Таможенного комитета обнаружили отсутствие документов об уплате сбора на партию кожаной обуви из Германии. Это и явилось основанием для того, чтобы опечатать склад. Герман не стал выяснять, куда подевались платежки - сами затерялись или были кем-то изъяты из пакета документов. Из центрального офиса "Терры" привезли с курьером дубликаты, вопрос снялся. Подобные накладки были не редкость. Герман не обратил бы на это внимания, если бы не обыск в Новосибирском офисе. Одновременность этих двух наездов могла быть случайностью. А могла и не быть. С Таможенным комитетом Герману часто приходилось иметь дело. С одним из руководителей у него сложились неплохие деловые отношения. Как и раньше, при коммунистах, так и в демократической России, деловые отношения предполагали не взятки, а оказание друг другу взаимных услуг. Таможенник помогал Герману решать возникающие проблемы, Герман оплачивал его дочери обучение на факультете славистики в Сорбонне. Чтобы придать делу пристойный, не вызывающий ненужных вопросов вид, дочь была оформлена сотрудницей рекламного отдела и отправлена в Париж для повышения квалификации. Понятно, что такая фирма, как "Терра", ну никак не могла обойтись без слависта с дипломом Сорбонны, она бы немедленно разорилась. Какие вопросы? От таможенника Герман и узнал, что неплановая проверка складов "Терры" была проведена по предписанию старшего следователя Генпрокуратуры Шамраева. Шамраев. Фамилия ничего не говорила Герману. Но Василию Николаевич Демину, к которому Герман заехал в конце рабочего дня, она говорила о многом. Услышав ее, он помрачнел, походил по своему мрачному, узкому, как пенал, кабинету и неожиданно спросил: - Что у тебя за дела с Хватом? - Никаких дел, - ответил Герман. - Была небольшая проблема. Я ее решил. - Это тебе кажется. Что Хвату нужно от тебя? - Да ничего, - повторил Герман - А если ничего, так и не спрашивай меня ни о чем! - сердито отрезал Демин. - Василий Николаевич, да нечего мне скрывать! С чего вы взяли, что у меня дела с Хватом? - искренне удивился Герман. - Потому что Шамраев - человек Хвата. Вот почему. Прикормленный. Оборотень, как сейчас говорят. Только не в милицейских погонах, а в мундире министерства юстиции. Старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре России. Дожили, твою мать! Уже важняки кормятся из рук бандитов! - Уверены? - на всякий случай спросил Герман. - Не задавай дурацких вопросов! Когда я говорю, я знаю что говорю! Помнишь дело безногого полковника-афганца? Кто тогда Хвата отмазал? Шамраев! Он был руководителем оперативно-следственной группы... - Из которой вас убрали? - припомнил Герман. - Он и убрал. С тех пор они и работают в связке. Был следователем Мосгорпрокуратуры. И вот - вырос. Попомни мои слова - еще и Генеральным прокурором станет. А почему нет? Если бандит - депутат Госдумы, почему его другану не стать генпрокурором? - Хват еще не депутат, - возразил Герман. - Сомневаешься, что выберут? А я почему-то не сомневаюсь. Иногда даже сам себ