е удивляюсь: все сомневаются, а я не сомневаюсь. Все радуются: вот боремся с оборотнями, а я не радуюсь. Как думаешь, почему? - Не знаю. - А я тебе скажу. Никогда не обращал внимания, какие тачки стоят у каждого райотдела милиции? Не "Запорожцы", даже не "Жигули". "Бумеры" стоят, "мерины"! - Возле вашей конторы тоже стоят не "запоры", - заметил Герман. - О том и речь! Мелькнула как-то заметка: капитан милиции в пьяном виде сбил на "гранд чероки" пешехода. Шуму-то, шуму! Капитан милиции - пьяный! Ах, ах! А нет бы спросить: откуда у капитана милиции "гранд чероки"? Я, генерал, езжу на служебной "Волге", а капитан ездит на джипе за пятьдесят тысяч баксов. Спросил кто-нибудь? Нет. А почему? Потому что все и так знают. Теперь понял, почему я не сомневаюсь, что Хватстанет депутатом Госдумы? Понял, почему честные менты спиваются на земле, а наверх вылезает разное говно? - Но вы-то генералом стали, - напомнил Герман. Демин только рукой махнул: - Знал бы ты, как я стал генералом!.. - У вас есть что-нибудь на Хвата? - Агентурных данных - вагон! Только реализовать их мне не дадут. - Кто? - Кто надо. Ты думаешь, Хват только Шамраеву платит? Таких шамраевых у него не один! Но я его все равно достану. Бог не фраер! - Эту фразу вы повторяете уже много лет, - усмехнулся Герман. - И буду повторять, - буркнул Демин. - Сколько? - Сколько нужно, столько и буду!.. Ты обедал? - Перекусил на ходу. - А я и перекусить не успел. Пошли, тут рядом неплохая пельменная... - Василий Николаевич, какая пельменная? - возмутился Герман. - Видимся раз в год, неужели не можем посидеть по-человечески? Предлагаю "Поло клаб" в Столешниковом переулке, стейки там классные. "Риб ай стейк" с кровью - как вы на это? - Заманчиво, - мечтательно вздохнул Демин. - Но... - Есть итальянский ресторан "Ангеликос" на Петровке. Там дают салат из травы рукола с белыми грибами и осьминогами. - С осьминогами? - недоверчиво переспросил Демин. - Не любите осьминогов? Тогда аргентинское мясо в "Эль Гаучо" на Павелецкой. Или французская кухня в "Сан Мишеле" на Пушкинской, салат с утиной грудкой там очень хорош, - продолжал Герман. - Можно в китайский ресторан "Династия" в Парке Горького, там утка по-пекински с рисовыми блинами. - Слушать тебя - одно удовольствие, так бы слушал и слушал, - все с тем же мечтательным выражением проговорил Демин. - Только это не для меня. Увидят - буду потом объясняться, с кем это я сидел в ресторане. Долго буду объясняться. За мной в десять глаз приглядывают. - Кто? - Ну и вопросы ты задаешь! Кому надо, те и приглядывают! Кому я жить мешаю! - Тогда так, - предложил Герман. - Заскочим в универсам и ко мне. По-холостяцки, а? - Это можно, - подумав, кивнул Демин. - Ты один? - Один. - А Катерина? - Дома, в Канаде. - Ох, негоже это, Герман. Молодая женщина, сидит дома одна, а ты мотаешься по свету, как неприкаянный. - А что делать, Василий Николаевич? Бизнес. - А я о чем? Все дела, дела. А жизнь-то проходит!.. Служебную "Волгу" Демин отпустил, на "мерседесе" Германа заехали отовариться в "Седьмой континент". Возле своего дома на Фрунзенской набережной Герман велел Николаю Ивановичу быть на связи, чтобы потом отвезти гостя домой. Обвешанные пакетами, поднялись на четвертый этаж. Путаясь в ключах, Герман отпер замки на стальной двери и посторонился, пропуская Демина вперед: - Прошу! Квартира встретила стерильной чистотой и той тишиной, которая всегда царит в надолго покинутом людьми доме. Раз в неделю из хозяйственного управления присылали уборщицу, она вытирала пыль и поливала цветы. Но сегодня эта безжизненная чистота как-то особенно болезненно царапнула сердце, и Герман обрадовался, что ему вовремя пришла мысль пригласить в гости Демина, потому что невозможно было представить, как бы он провел одинокую ночь в этой квартире, где все напоминало о Кате. Это она выбирала обои, мебель, цвет обивки. - Неплохо ты устроился, - одобрительно заметил Демин, осматриваясь. - Вы уже у меня были. Разве нет? - На новоселье. А потом не пришлось. Здорово, просто здорово! Восхищение Демина удивило Германа. По сравнению с его домом в Торонто московская квартира даже после перепланировки выглядела, как мухосранский краеведческий музей по сравнению с Лувром. Но для Демина, привыкшего к стандартным московским "распашонкам", она была в диковинку. Квартиру Герман перестроил несколько лет назад, когда уже стало ясно, что в обозримом будущем в Москву они не вернутся. Дальняя, маленькая комната осталась спальней, а две другие, прихожую и кухню объединили в одно пространство. Получилось что-то вроде просторной гостиной с мягкими кожаными креслами и диванами, с торшерами, со стойкой домашнего бара, отделяющей от гостиной закуток кухни с японской вытяжкой, электроплитой, микроволновкой и кофеваркой. Вся квартира была втрое меньше одной только кухни в Торонто, и Герман вдруг представил Катю в их доме, величественном, как Лувр. В огромном пустом доме, с огромной пустой кроватью в спальне. И она, одна. Тоненькая. Тщательно одетая, тщательно причесанная, в туфельках на высоком каблуке. У нее все туфли были на высоком каблуке, даже домашние босоножки. Ей не нравилось, что она небольшого роста. Дурочка. Одна. Дети спят наверху. А здесь, внизу, только одно живое существо - телефон. Она звонила по несколько раз, не разбирая, день в Москве или ночь, звонок мог раздаться и в два часа ночи и в пять утра. Герман не высыпался, злился. Но сейчас подумал, что все бы отдал, только бы ожил телефон и раздался ее голос: "Не смей бросать трубку! Опять у тебя полно девок?" Герман невесело усмехнулся. - Ты чего? - жестом спросил Демин. - Да так... Вспомнил, как Катя звонила, когда я был в Москве. Требовала: "Кричи: проститутки, убирайтесь вон!" Везде ей мерещились проститутки. - И ты кричал? - А что мне оставалось? Кричал. Она требовала: громче! Кричал громче. Орал во все горло. - Ну, дела! - усмехнулся Демин. - А они были? - Кто? - Проститутки. - Да ну, что вы. Проституток не было никогда. Располагайтесь, Василий Николаевич. Снимайте пиджак и займемся делом. Но едва приняли по стопарю "блэк лейбла", зазвонил квартирный телефон. На дисплее АОНа высветился московский номер. Герман раздраженно снял и тут же положил трубку. Через минуту в кармане пиджака запиликал мобильник. Герман нажал кнопку "выкл." и держал, пока аппарат не отключился. И тут же, почти сразу, вновь зазвонил городской телефон. - Ответьте, Василий Николаевич, - попросил Герман. - Меня нет и не будет. Ну их всех к черту. - Демин, слушаю, - привычно бросил тот. - Его нет... Что?.. Секунду, даю. Из твоей приемной. Что-то важное. Звонила Марина: - Герман, у нас ЧП. - В чем дело? - Пожар в нашем магазине в Теплом Стане!.. Через полтора часа, уже в темноте, когда они наконец-то пробились через вечерние московские пробки к торговому центру в Теплом Стане, в котором "Терра" арендовала помещение магазина, огонь уже потушили. Расчеты трех пожарных машин сматывали рукава. Черные пустые витрины магазина исторгали слабеющие клубы пара. Едко воняло гарью, по тротуарам стекала вода, таяли хлопья пены. Мигали проблесковые маячки патрульных милицейских машин, придавая пожарищу зловещий и в то же время карнавальный, дискотечный вид. Остальная часть улицы и торговых рядов сияла огнями, переливалась рекламами, гремела попсой. Перед лентой ограждения теснилась толпа любопытных. Рослый сержант, лениво помахивая дубинкой, прохаживался по мокрому асфальту. - Куда?! Назад! - рявкнул он, когда Демин и Герман раздвинули кольцо любопытных и поднырнули под ограждение. Но тотчас же, хотя Демин был в штатском и никакого удостоверения не показал, вытянулся в струнку и доложил: - Группа из МУРа прибыла, допрашивают свидетелей. Пройдите туда, - показал он на микроавтобус дежурного по городу, возле которого стояли какие-то штатские. Здесь же, среди оперативников, топтался Борщевский. - В страховую компанию позвонил, сейчас подъедут, - сообщил он Герману. - Жертвы? - Нет. Магазин был уже закрыт. Слегка обгорел сторож, увезли на "скорой". Не нравится мне все это, Герман. - А кому нравится - мне? Через разбитые витрины Герман заглянул в черный торговый зал, а затем, осторожно ступая по залитому водой полу, обходя искореженные огнем стеллажи, прошел на склад. Обуви здесь было на триста тысяч долларов, но до склада огонь не добрался, лишь прогорела дверь да обуглился ближний штабель коробок с обувью. Два милиционера, молодой и постарше, выставленные для охраны, подсвечивая себе фонарями, деловито рылись в коробках, перебирали и прикидывали на себя зимние меховые ботинки. Увидев Германа, силуэтом появившегося в дверях на фоне уличного освещения, насторожились, но своих занятий не прекратили, продолжали их как бы по инерции. - Эй, мужик! - окликнул старший. - Чего тебе? Иди, тут не положено! Не обращая на них внимания, Герман подобрал с полу обгорелый детский сапожок. Он был из новой партии обуви, сшитой по эскизам модельеров "Терры" на фабрике "Обукс" в Курске. Сапожки получились на редкость удачными: легкие, почти невесомые, из мягкой желтой телячьей кожи, с белой нежной цигейкой внутри, с литой прошитой подошвой, эластичной, прочной. Сносу нет им и в любой мороз, и в любую слякоть. И вполне по средствам семье среднего достатка. Герман держал сапожок в руках с таким чувством, будто держит мертвого, полуобгоревшего в пожаре ребенка. - Дядя, оглох? - вступил молодой. - Вали отсюда! Не положено тут, не слышал? Лучи двух фонарей сошлись на лице Германа. Он поморщился и поднял руку, защищая глаза от света. - Да он пьяный, - сказал молодой. - Что-то не пойму. Или больной? - Сейчас полечим, - пообещал старший. - Герман! Ты где? - послышался сзади голос Демина. Луч его фонаря скользнул по лицам ментов, по ботинкам в руках, по груде обуви у их ног. - Так. Мародерствуем? Даю тридцать секунд. Увижу - посажу. Время пошло. Оба стража порядка, бросив ботинки и толкаясь в дверях, исчезли в глубине склада. - Это к вопросу о нашей службе, - заметил Демин. - Наша служба и опасна, и трудна. Твою мать. Много убытков? - Не очень, страховка покроет. - Ну и ладно. Пошли, нечего тут смотреть. Он вывел Германа к "мерседесу", кивнул: - Минутку. Пойду скажу, чтобы сменили охрану. От толпы любопытных отделился какой-то парень в кожаной куртке. Негромко проговорил, глядя в сторону: - Господин Ермаков, включите мобильник, вам сейчас позвонят. - Кто? - спросил Герман, но парень уже исчез в толпе. Герман активизировал "Нокию", и тотчас же прозвучал звонок. - Здорово, Ермаков, - раздался в трубке благодушный голос Хвата. - Слышал, несчастье у тебя? Сочувствую. Но вроде не так чтобы очень, а? Ведь могло быть и хуже, как думаешь? - Могло. - Какая-то черная полоса у тебя. Сначала Новосибирск, потом таможня, а теперь вот и этот пожар. Но ты уже понял, что к чему, да? - Понял. - Догадливый ты, Ермаков, я всегда это говорил. Как насчет встретиться? - Назначай время. - Да завтра с утречка. Часиков в десять. А чего тянуть? - Где? - У меня в офисе. Нам же никаких снайперов не нужно, никакого ОМОНа, верно я говорю? Так до завтра? - До завтра. Вернулся Демин. - Выставят охрану. Я предупредил: хоть один ботинок пропадет, шкуру спущу. А теперь скажу, что это было. Когда продавщицы ушли, швырнули из машины в витрину канистру с бензином и подожгли. Понимаешь, что это значит? - Да, - кивнул Герман. - Предупреждение. Он взял у водителя старую газету, аккуратно завернул в нее обугленный сапожок и спрятал в кейс. - А это зачем? - хмуро поинтересовался Демин. - На память. VIII На стоянке перед особняком Фонда социальной справедливости Герман заметил темно-красную "Вольво-940" Кузнецова, но самого Ивана в кабинете не было. Хват мрачной тушей лежал в кресле, барабанил по подлокотникам толстыми, как сардельки, пальцами. При появлении Германа кивнул: - Присаживайся. Как, по-твоему, в чем смысл жизни? - Твоей или моей? - уточнил Герман. - Вообще. - Вообще - не знаю. - Я тебе скажу. Жизнь - она как марафонский забег. Выигрывает тот, кто приходит к финишу первым. А кто приходит первым? Кто умеет не жалеть ни себя, ни других. Герман поправил: - Выигрывает тот, кто приходит к финишу последним. - Как так? - удивился Хват. - Не понимаешь? У жизни финиш всегда один - смерть. - Ну и шутки у тебя, Ермаков! - Какие же это шутки? Ты считаешь себя бессмертным? Или веришь в реинкарнацию? Так я скажу, кем ты будешь в следующей жизни. - Кем? - Шакалом. - Это почему? - помрачнел Хват. Герман открыл кейс, развернул газету и выложил на стол обгорелый детский сапожок. - Вот почему. - Убери к черту, воняет! Герман перенес сапожок на каминную полку и поставил рядом со спортивными кубками Хвата. - В твоем жизненном марафоне это самый последний трофей. - Я сказал: убери! - рявкнул Хват и потянулся к кнопке звонка. - Тогда никакого разговора не будет. - Никак я тебя не пойму, Ермаков. Вроде деловой человек, а не врубаешься в элементарные вещи. Ты что, не понял, зачем это было? - Почему? Понял. Ты хочешь сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться. Делай. А сапожок пусть стоит. Он будет мне напоминать, почему я не могу отказаться. - Спорить с тобой... Ладно. Сядь и слушай. В свое время ты отказался от контракта с вояками на поставку им обуви. Сейчас снова отказываешься... - Откуда ты знаешь? - перебил Герман. - Неважно. Знаю. Но что получается? И сам не гам, и другому не дам. Это дело? Нет, Ермаков, это не дело. - Что значит, другому не дам? - Они хотят иметь дело только с "Террой". Никого другого в упор не видят. Вот что это значит. - Да ты никак хочешь обуть российскую армию? - удивился Герман. - А ты в обуви хоть что-нибудь понимаешь? Кожу от кожемита отличить сможешь? - Я другое понимаю. Двадцать шесть "лимонов" - это двадцать шесть "лимонов". Ты не хочешь их взять. Я не откажусь. - Вот, значит, какой выход нашел Иван Кузнецов! - догадался Герман. - Он рассказал тебе про контракт, а ты скостил ему миллион долга. Так? Что ж, это лучше, чем прятаться от тебя у африканского слона в жопе. - Конечно, лучше, - согласился Хват. - И мне лучше. "Лимона" я с него все равно не стрясу, нет у него "лимона". А это - богатая идея. - Он сказал тебе, какой вояки объявили откат? - Сказал. - И это тебя не смутило? - Это тебе они объявили такой откат. Мне не объявят. - Плохо ты знаешь полковника Семенчука! - засмеялся Герман. - Лично не знаком. Но досье имею. С ним поговорят. Он нормальный мужик, поймет. Жена у него молодая, сын-школьник. Недавно дочка родилась. Дачу на Истре построил. Богатая дача. Участок в полтора гектара. Большой участок - это хорошо. Но дачу же охранять надо. А как, если полтора гектара участок? Откат, конечно, будет, хлеб у него никто не собирается отбивать. Но - в рамках. Так что с полковником мы договоримся. - Тогда в чем проблема? Договаривайся и вперед. При чем тут я? - Я же сказал, что они хотят иметь дело только с "Террой". - И что? - Ермаков, ты тупой? Или выпендриваешься? Не понимаешь? - Понимаю. Но хочу, чтобы ты сказал прямо. Чтобы не было недомолвок. - Ладно, скажу прямо. Вояки заключают контракт с "Террой". А потом ты вместе с предоплатой передаешь его субподрядчику, фирме "Марина". - Такой фирмы нет. - Юридически есть. А все остальное не твоя забота. - Понял. Они поставляют говно, ты получаешь свои бабки, а потом за дело берется Генпрокуратура, и я сажусь в Лефортово. Вместе с полковником Семенчуком. Знаешь, ты лучше сожги еще пару моих магазинов. Это мне обойдется дешевле. - Ты тоже не останешься в накладе. Отстегну. - Сколько? - Ну, процентов десять. - А какие расценки в Генпрокуратуре? - полюбопытствовал Герман. - Какие? - Не знаю. Потому и спрашиваю. - А мне-то откуда знать? - И ты не знаешь? Так спроси у следователя Шамраева. Он-то наверняка знает. Хват набычился. - Ты вот что, говори да не заговаривайся. Получишь пятнадцать процентов от чистой прибыли. А от Генпрокуратуры отмажу. Все, кончен базар. - Нужно подумать. Могу я подумать? - Неделю. Хватит. Дело горящее. Через неделю говоришь "да". Забери свой сапог, вонять он мне тут будет! - Через неделю, - пообещал Герман. - Когда приду и скажу "да". Спускаясь по лестнице в сопровождении референта, он сунул руку под мышку, сделал вид, что почесался, и выключил плоский японский диктофон, проводок от которого тянулся через рубашку к прикрепленному под галстуком микрофону. В машине, когда отъехали от особняка, попросил Николая Ивановича остановиться, перемотал микрокассету на начало, потом подключил наушник и включил воспроизведение. Записалось все - до скрипа кресла, до звука шагов. Герман выключил диктофон и кивнул водителю: - Поехали. - Куда? - спросил Николай Иванович. - На Шаболовкук, в РУБОП. IX У Демина шло оперативное совещание. В приемной-предбаннике хрипела рация, надрывались телефоны, дежурный капитан еле успевал отвечать на звонки. Входили и выходили озабоченные люди, все в штатском, но с той особенной, милицейской хмуростью на лицах, которая сразу заставила Германа вспомнить времена, когда и он был таким же, как эти крепкие серьезные мужики. И если бы по воле начальства попал не в ОБХСС, а в МУР под начало Василия Николаевича, сейчас и он, возможно, сидел бы на оперативках, ходил в таких же затрепанных костюмах и лишь на официальные мероприятия надевал мундир с погонами майора или подполковника. Даже, может быть, и полковника. А что? Стал же Демин генералом, хотя сам в это не верил. Карьера Демина двигалась как-то странно, рывками. В МУРе дорос до заместителя начальника второго отдела, "убойного", как его называли, получил подполковника. Потом неожиданно был назначен начальником райотдела УВД в Марьиной Роще, одном из самых криминальных районов Москвы. Но что-то там не сложилось, через три месяца он вернулся в МУР, а еще спустя некоторое время перешел в Региональное управление по борьбе с организованной преступностью на должность старшего оперуполномоченного по особо важным делам. Герман в это время разворачивал бизнес на Украине и в Сибири, встречались они редко, но одна встреча запомнилась. Демина только что назначили начальником одного из оперативных отделов РУБОП и присвоили звание полковника. Он приехал в офис "Планеты" и, смущаясь, спросил, не сможет ли Герман одолжить ему пятьдесят тысяч долларов. Предупредил: - Отдам нескоро, не раньше чем через полгода. - Когда будет, тогда и отдадите, нет проблем. - заверил Герман, обрадованный возможностью оказать услугу старшему другу. Он не спросил, для чего Демину такие деньги. Мало ли для чего. Может, квартиру хочет купить. Или сменить старую "шестерку" на новую иномарку. Но Демин как жил в малогабаритной трехкомнатной квартире с женой-учительницей и взрослой дочерью, так и продолжал жить. И ездил на "шестерке", пока она окончательно не развалилась. Через полгода он вернул долг, но так и не сказал, для чего одалживался, а Герман не стал спрашивать. Узнав, что Демин получил лампасы, Герман искренне обрадовался за него. Все же успел Василий Николаевич стать генералом, на самом излете карьеры, в сорок девять лет. В пятьдесят бы уже не стал. В пятьдесят полковников отправляют в отставку. Оперативка наконец-то закончилась. Герман вошел в прокуренный кабинет, но даже начать разговор не получалось: все время звонил телефон, входили сотрудники. - Давай отложим до вечера, - предложил Демин. - Не дадут поговорить. Это важно? - Да как сказать? - неопределенно отозвался Герман. - Для меня - да. - Тема? - Хват. Вы спрашивали, что ему от меня нужно. - Понял. Пошли отсюда. Демин предупредил дежурного, что отъедет на полчаса, они вышли на улицу, прошли в соседний двор и устроились в беседке на детской площадке, усыпанной яркими кленовыми листьями. - Осень, скоро опять зима, - проговорил Демин, закуривая. - Ну, что у тебя? Герман сунул ему микрофон и включил воспроизведение. Демин внимательно прослушал запись и вернул к началу. На середине остановил. - Все-таки тупые они, эти спортсмены. Интересно, почему? В боксе понятно, по голове лупят. Но и в борьбе, видно, то же самое. Когда тебя шмякают на ковер, и голове достается. С полковником он поговорит. Он даже не представляет, какие бабки через таких полковников проходят. - Что из этого следует? - Да то. Большие бабки требуют защиты. У вояк это дело поставлено так, что мало не покажется. Никакому Клещу нечего там ловить. Он дослушал запись до конца и вернул Герману диктофон. - Похоже, попал ты в расклад. - Попал, - согласился Герман. - У вас не исчезло желание посадить Хвата? - За что? Пленка? Прослушка не санкционирована, ни в какой суд ее не представишь. Херня. - Как только я заключу контракт и передам подряд Кузнецову, меня уберут. Ивана тоже, чуть позже. И концы в воду. Для вас открываются оперативные возможности. - Херня, - повторил Демин. - К Хвату есть подход посерьезнее. Тимура Джумаева помнишь? Туркмена, который деньги менял? - Еще бы не помнить. - Так вот, был недавно проездом в Москве один опер из Ашхабада. Когда-то он у меня в МУРе стажировку проходил. Привез мне копии протоколов допросов Джумаева. Я был тогда на все сто прав. Хвата дела. И с бабками, и с тремя омоновцами, которых убили. Джумаев его сдал с потрохами. Да и мудрено было не сдать, допрашивать люди Туркмен-баши умеют. - Джумаева посадили? - Расстреляли. Но протоколы остались. И это не херня. - Так за чем дело стало? - А ты представляешь, сколько людей и каких нужно задействовать? Это тогда, в девяносто третьем, можно было реализовать данные по горячим следам. А нынче не то. Нынче никто и пальцем не шевельнет. Трех омоновцев убили. Ну и что? - Что нужно, чтобы шевельнули пальцем? - Бабки, Герман. Большие. Заказ на такого, как Хват, очень больших бабок стоит. - Сколько? - Штук пятьсот. - Долларов? - Не рублей же. Это - сейчас. А станет он депутатом Госдумы - там и "лимона" не хватит. - Лучше бы вы мне этого не рассказывали! - вырвалось у Германа. - Что же это творится в нашем возлюбленном отечестве? - То и творится. Помнишь, я одолжил у тебя пятьдесят тысяч? - Помню. - Я тебе скажу зачем. Когда меня назначили в Марьину Рощу, на третий день ко мне пришли. Объявили: тридцать штук. С каких херов? Меня назначил Лужков. Объяснили: ты подчиняешься не только Лужкову. Я их послал. Через три месяца меня сняли. Не прошел аттестацию в министерстве. В РУБОПе меня заранее предупредили: пятьдесят штук. За должность. Что делать? Я сыскарь, Герман. Ни к чему другому не способен. Сказал себе: да и мать вашу, жрите, только дайте работать. Вот так и живу. В системе. Через меня крутые бабки проходят. Снизу вверх. Но я тебе клянусь: копейки к моим рукам не прилипло! - Значит, пятьсот тысяч? - повторил Герман. - Не меньше. Но ты пойми меня правильно: это не мне. - Знаете, Василий Николаевич, если бы вам - я бы дал. Но ваших министерских или каких там вшей кормить не буду. За такие бабки я бригаду киллеров найму. Или бизнес в России закрою. А Хват пусть на свободе гуляет. Это меньшее зло. - Тошно, Герман. Так тошно иногда, глаза б мои ни на что не смотрели! А что делать? Надо жить, надо дело делать. Не получается по-другому - значит, так. У тебя есть выбор. У меня нет. Демин вернулся в управление, а Герман еще долго сидел в беседке, хмуро курил, глядя, как ветерок гоняет по детской площадке сухие листья кленов. И жалко было Демина, и глухое раздражение подступало. Больше всего Германа почему-то злило стремление Демина остаться чистым в грязном деле. Себе он ничего не берет. Да лучше бы брал. Выбора у него нет. У человека всегда есть выбор! Герман достал мобильник и позвонил полковнику Семенчуку: - Подъеду через двадцать минут. Закажи пропуск. Полковник Семенчук так обрадовался появлению Германа, что сам выскочил встретить его на вахте. - Ну наконец-то! Я уж не знал, что думать. Шеф на каждой планерке собак на меня спускает: где "Терра", почему дело стоит? А что я могу сказать? Ты исчез, на фирме ничего не говорят. В отъезде. Где в отъезде? Почему в отъезде? В кабинете Семенчук сразу полез в тумбу письменного стола, но Герман остановил его: - Побереги "Луи Трамп". Выпьем, когда сделаем дело. - Да все, считай, сделано! - весело возразил полковник. - Контракт практически согласован, все визы есть, остались мелочи. Юристам на три дня работы. - Для кого мелочи, для кого не мелочи. - Есть проблемы? - насторожился Семенчук. - Есть. - У тебя? - У нас обоих. Фирма "Марина" - говорит тебе что-нибудь это название? - "Марина"? Да, выходили на меня от этой фирмы. Очень хотели получить контракт. Но я и говорить не стал. Вопрос практически решен. В пользу "Терры". Так я им и сказал. А что, серьезная фирма? - Очень серьезная, - подтвердил Герман. - Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Послушай эту запись. Тебе все станет ясно. По мере того, как крутилась пленка, лицо Семенчука тяжелело, наливалось кровью. - Теперь ты понял, почему я не выходил на связь? - спросил Герман, когда полковник выключил диктофон. - С кем ты говорил? - Сергей Анатольевич Круглов. Он же - Хват. Призер московской Олимпиады по классической борьбе. Президент Фонда социальной справедливости. Кандидат в депутаты Государственной думы России. - Почему ты раньше не пришел? - С чем? Этот разговор был сегодня. Семенчук еще раз внимательно прослушал запись, надолго задумался и заключил: - Не проблема. Выкинь из головы. Разрулим. Оставишь мне пленку на пару дней? Покажу ее кое-кому. - Могу подарить. Мне она ни к чему. - Лады. А насчет смысла жизни ты правильно сказал. Мудро сказал. Уважаю. Выигрывает тот, кто приходит к финишу позже. Позже, а не раньше. А тот, кто спешит, всегда проигрывает. А мы и не будем спешить. Куда нам торопиться, правильно? Вот за это давай и выпьем! - не без торжественности закончил Семенчук и полез за бутылкой. IX Все эти дни Герман допоздна засиживался в офисе, стараясь отдалить минуту, когда окажется один в пустой квартире. Включенный мобильник постоянно лежал на тумбочке у кровати. Во сне иногда казалось, что он звонит. Герман вскакивал, хватал трубку. Но телефон молчал. Катя не звонила. Звонок раздался ночью, через три дня после разговора с полковником Семенчуком. - Алло! - закричал Герман. - Катя, ты? Алло, алло! - Какая к хренам Катя, я не Катя, - прозвучал в трубке голос Демина. - Оденься и спустись вниз. Я послал к тебе мою "Волгу". Садись и приезжай. - Куда? - Водитель знает. Над Москвой занимался хмурый осенний рассвет. Низкие дождевые тучи затуманивали шпили высотки на Котельнической набережной. Покачивалась тяжелая, в маслянистых разводах, медленная вода Москвы-реки. Черная "Волга" Демина спустилась на Крутицкую набережную, и Герман вдруг понял, куда они едут. Еще издали он увидел у ворот Фонда социальной справедливости мигалки патрульных машин. У него появилось странно-болезненное ощущение, что все это уже было: милицейское оцепление, пожарные машины, мелькание электрических фонарей, запах гари. Площадка перед особняком была пуста, только у бокового входа стояли "ауди" Хвата и "лендровер" его охраны, а в стороне краснела какая-то "вольво". Особняк выглядел как всегда - с черными поблескивающими стеклами, с решетками на первом этаже. Лишь приглядевшись, Герман увидел черную зияющую дыру на втором этаже, на том месте, где были окна кабинета Хвата. Окон не было. Патрульные расступились, пропуская "Волгу". Возле крыльца Германа встретил Демин. Молча поздоровавшись, кивнул: - Пошли. В нижнем холле особняка и на мраморной лестнице с красным ковром не было ничего необычного, только на втором этаже появились следы разрушения: усыпанный стеклами и обломками мебели паркет, сорванные с петель двери приемной. От стены, разделяющей приемную и кабинет Хвата, остались лишь рваные зубья бетона. - Дальше смотреть не на что, - сказал Демин. - А на то, что есть, смотреть не нужно. - Что это было? - Две ракеты в окно кабинета. Из гранатомета РПГ-16. Эксперты определили по осколкам. - Хват? - Сидел в кабинете. Заработался. Окна были освещены. И что интересно? Прицельная дальность РПГ-16 - двести пятьдесят метров. От ворот и с набережной стрелять не могли - охрана бы увидела. С той стороны Москвы-реки - далеко. А стреляли прицельно. Две ракеты подряд - надо суметь. Это одна из двух самых непонятных вещей. Есть соображения? - Есть. Герман подвел Демина к разбитому окну приемной и показал на Москву-реку. По середине ее медленно шла ржавая баржа-самоходка с песком. От особняка до баржи было не больше двухсот метров. - Твою мать, - сказал Демин. - Ему очень нравилось, что негде пристроиться снайперу, - объяснил Герман. - А я еще тогда подумал, что есть где. На речном трамвайчике. Или на барже. - Сколько тебе это стоило? - напрямую спросил Демин. - Василий Николаевич, почему вы так плохо обо мне думаете? - Плохо? Наоборот, хорошо. - Нет. Я все-таки надеюсь, что когда-нибудь вернусь в Россию. И что вернутся мои сыновья. - Не знаю, станет ли хоть когда-нибудь Россия страной, в которую стоит вернуться, - хмуро отозвался Демин. - Не знаю, - повторил он и прокричал злобно, с ненавистью: - Не знаю! Герман напомнил: - Вы сказали, что одна из двух самых непонятных вещей - откуда стреляли. Какая вторая? Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок. - Узнаешь? Герман кивнул. - Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете? Демин долго молчал, потом добавил: - Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один. - Кто еще? - спросил Герман, мгновенно вспомнив красную "вольво" на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит. Это он и услышал: - Иван Кузнецов. Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог. X Вечером того же дня Герман заглянул в кабинет Борщевского. После всего, что произошло, видеть никого не хотелось, и меньше всего - Шурика. Но жизнь приучила Германа доводить до конца все начатые дела. Даже неприятные. Особенно неприятные. Недовершенное дело - как не долеченный зуб. Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид. - Зайди, - попросил Герман. - У тебя выпить что-нибудь есть? - Выпить? Что? - Все равно. Лучше виски. Или коньяк. - Есть "Хеннесси". Годится? - Тащи. Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов. - Лей нормально! - возмутился Герман. - Жалко, что ли? - Да ради бога, - живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы. - Будем здоровы, - кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил. - Устал я что-то, - пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив "Мальборо". - Достали меня все эти дела. - Да, дела у нас странноватые, - осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. - Этот пожар... - А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги. - Книги? - удивился Борщевский. - Какие книги? - Разные. "Анну Каренину", например. Ты читал "Анну Каренину"? - Конечно, а как же. - А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться? - Знаю. - А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь? - От кого? - озадачился Борщевский. - От Вронского? Что-то я такого не помню. - Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги. На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка: - Так Катя и позволит тебе лежать на печке! - Позволит, - устало возразил Герман. - Теперь позволит. Мы расходимся. - Расходитесь?! - очень умело поразился Борщевский. - Вы - расходитесь?! Ты это серьезно? - Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде. - Какое заявление? - О разводе. И о разделе имущества. - И ты дашь ей развод? - Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай! - Да погоди! Что случилось? - Не вникай, - устало отмахнулся Герман. - Мало у тебя своих трудностей? Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик - с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо. - Ты расходишься с Катей! - повторил Борщевский. - Не могу поверить. Но почему, почему? Герман равнодушно пожал плечами: - Почему люди расходятся? - А все-таки? - нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему - кому? Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда! Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое! - Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее. - Не может быть! - Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний. - Кто он? - Откуда я знаю? Да и какая разница! - Как какая? Как это какая? - оскорбился верный друг. - Да я бы... - Что? - Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались! - Заманчиво, - мечтательно протянул Герман. - Но... Нет, не выход. Не выход это. - Да почему? - уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский. - Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь - ну полное говно, а она в нем души не чает. Почему? Странный закон природы. Но с этим ничего не поделаешь. Нет, Шурик. Расходиться нужно по-человечески. У нас дети, их из жизни не выкинешь. Нужно уметь проигрывать, - с тяжелым вздохом добавил Герман, хотя всегда считал, что нужно уметь выигрывать. - Это правильно, - одобрил Борщевский. - Это по-мужски. Да, нужно уметь проигрывать. Тебе бы отдохнуть, отвлечься. Махнуть куда-нибудь на Канары. С телкой. А лучше с двумя. Есть у меня на примете. Познакомить? - Спасибо, в другой раз, - отказался Герман. - Ладно, давай займемся делами. Завтра созвонись с полковником Семенчуком. Контракт в основном готов, остались детали. Внимательно все посмотри. Возьми наших юристов, пусть они тоже посмотрят. - Ты все-таки решил подписаться на это дело? - оживился Борщевский. - Очень правильно! Глупо упускать такой заказ. Никак я не мог понять, почему ты отказываешься. Да и сейчас, если честно, не понимаю. - Были причины, - уклончиво отозвался Герман. - Больше их нет. - Откат согласовали? - Сам согласуешь. - Но я должен знать, на какую цифру ориентироваться. - Если бы я подписывал контракт, цифра была бы "нуль". - То есть как? - удивился Борщевский. - А вот так. Нуль, - повторил Герман. - Никакого отката. Ни цента. - Ты хоть понимаешь, что говоришь? Никогда они на это не пойдут! - Не пойдут, пусть ищут другого поставщика. - Ничего не понимаю. А кто же будет подписывать контракт, если не ты? - Чего тут непонятного? Я же тебе сказал, что Катя подала на раздел имущества. Она получит сорок шесть процентов акций "Терры". Кому она отдаст их в доверительное управление? Тот и будет подписывать контракт. Кому захочет, тому и отдаст. Может, другу детства. Или даже тебе. - При чем тут я? - встревожился Борщевский. - А почему не ты? Человек опытный, структуру "Терры" знаешь. Она тебе доверяет. Впрочем, это решать ей. Я даже думать об этом не хочу. - Сорок шесть процентов - это не контрольный пакет, - напомнил Борщевский. - Еще восемь купит у Тольца. Ее посредник уже договорился с Яном. Сорок шесть и восемь - пятьдесят четыре процента. Это больше контрольного пакета. - А почему бы тебе самому не купить пакет Тольца? - Слишком дорого. Он заломил три с половиной миллиона. Если быть точным, три четыреста. - Сколько?! Да он что, совсем впал в маразм? - бурно возмутился Борщевский. - Три четыреста за восемь процентов? - Каждая вещь стоит столько, сколько можно за нее получить. Эти восемь процентов акций решают, кто будет президентом "Терры". А это стоит денег. - Так купи сам! - Не хочу. Я же сказал - устал. Гори оно все огнем! - Не узнаю тебя. Ты на себя не похож. - Я и сам себя не узнаю, - сказал Герман. - Спасибо за коньяк. Поеду домой, спать. Через четверть часа, запирая кабинет, он отметил, что дверь Борщевского закрыта. Звонит. Кому? Герман знал, что ответ на этот вопрос получит очень быстро. Могла позвонить Катя и потребовать разблокировать их совместный счет в банке. Это означало бы, что он ошибся в расчетах. Катя не позвонила. Позвонил Тольц. XI Борщевский прилетел в Торонто ейсом "Аэрофлота" в первый понедельник сентября на "Боинге-767", который почему-то имел название "Мусоргский". Августовские грозы отшумели, высветлили кроны кленов, промыли газоны и темную хвою сосен. Установилась та тихая, теплая пора, которую в России называют бабьим летом. На солнце блестели плоскости самолетов, ярко желтели, словно тоже тронутые осенью, заправщики и аэродромные тягачи. Герман стоял в зале прилета и смотрел, как подкатывается трап-рукав к двери первого салона "Мусоргского". Он был почему-то уверен, что Борщевский прилетел первым классом и выйдет из самолета одним из первых. Он появился из носового салона в числе немногих VIP-пассажиров, которых любезной улыбкой провожала молоденькая бортпроводница. Герман был уверен, что Борщевский задержится на выходе в коридор перед первичной проверкой паспортов канадскими иммиграционными властями и поболтает с ней. Он задержался, галантно поцеловал ей руку, со смехом потрепал за щечку. Потом надел солнцезащитные очки и достал документы. Герман был уверен, что багажа у него не будет. Багажа у него не было, лишь небольшой элегантный кейс, с какими путешествуют серьезные бизнесмены. Но он был не похож на серьезного бизнесмена. С длинными белокурыми волосами, в коротком светлом плаще, в модных очках, он был похож на постаревшего, но все еще популярного рок-певца, путешествующего инкогнито. С видом человека, которому давно наскучили и трансатлантические перелеты, и международные аэропорты, вошел в здание терминала, снял очки и остановился, высматривая в толпе встречающих долговязую фигуру Тольца. - Привет, Шурик, - сказал, подходя, Герман. - Как долетел? - Ты? - неприятно удивился Борщевский. - А где... - Ян? Ему не о чем с тобой говорить. А мне есть о чем. Поехали. На площади Герман подозвал такси и назвал водителю адрес. - Куда мы едем? - подозрительно спросил Борщевский. - В одно тихое место. - Извини, но я предпочел бы в отель. Перелет был довольно утомительный. Мне нужно привести себя в порядок и выспаться. - У тебя будет время выспаться. Через три часа рейс на Москву. В самолете и выспишься. - Что ты этим хочешь сказать? - То, что сказал. Через три часа ты улетишь в Москву. Хочешь спросить, почему? Потерпи, объясню. Такси миновало оживленные городские кварталы и остановилось возле ресторанчика "Сасафраз" на улице Йорквил. Герман велел водителю ждать и прошел в бар. Сезон уже кончился, но несколько белых пластмассовых столиков с такими же белыми стульями еще стояли под разноцветными зонтами. Легкий ветер, шевелил парусину зонтов. Ни одного посетителя в баре не было. - Располагайся. Здесь мы можем спокойно поговорить. Секунду! - Герман подозвал официанта и сделал заказ. - Скажу сразу, чтобы к этому больше не возвращаться. Почему тебя встретил я, а не Тольц. Ты ведь прилетел, чтобы купить у него акции "Терры", верно? Можешь не отвечать, я и так знаю. Так вот, акции у него купил я. Так что к нашим делам он больше никакого отношения не имеет. - Ты же не хотел! - возмущенно напомнил Борщевский. - Сам сказал, я тебя за язык не тянул! - Это была минутная слабость. Я понял, что не имею права отдавать компанию в руки людей, которые разорят ее за полгода. - Какого же черта Ян меня вызвал?! - По моей просьбе. Он не мог мне отказать. Официант принес два стакана темного виски со льдом и две чашки черного кофе. - Виски хорошее, "Чивас Ригал", бурбон, мягче любого скотча, даже "Уокера", - заверил Герман. - Кофе тоже хороший, здесь его готовят по особому рецепту. Угощайся. А я расскажу, как мне видится вся картина. Если в чем-нибудь ошибусь, поправь, не стесняйся. Он сделал глоток виски, запил кофе и закурил. - Не понимаю, о чем нам разговаривать, - высокомерно бросил Борщевский. - Я вообще не понимаю, что происходит. То, что я работаю у тебя, еще не значит, что ты можешь обращаться со мной, как с холуем! - Ты уже не работаешь у меня. Приказ подписан. Вернешься в Москву, сдашь дела Дание. Так что мы сейчас на равных. Знаешь, как тут говорят? У нас свободная страна. Не хочешь слушать? Можешь встать и уйти. Но не советую. Очень не советую, пожалеешь. - Это почему же? - Дойдем и до этого, - пообещал Герман. - Начну с начала. В конце августа девяносто восьмого года, после дефолта, Катя прилетела в Москву. Мне она сказала, что на встречу с одноклассниками. Но она встречалась не с одноклассниками. Она встречалась с тобой в ресторане "Загородный"... - Ну и что? - перебил Борщевский. - Да, она позвонила и сказала, что хочет поговорить. Я пригласил ее поужинать. Ее очень беспокоили твои дела. Я рассказал, что ситуация тяжелая, но мы справимся. Вот и все. - Не все, - поправил Герман. - От дел компании вы перешли к воспоминаниям студенческих лет, выпили, потанцевали, правильно? - Что тут такого? Ну, выпили, потанцевали. - И тут ты понял, что ситуация не такая уж простая. Ты же тонкий знаток женской души. Ты сразу понял то, для чего мне потребовалось несколько лет. - Очень интересно. Что же я понял? - То, что перед тобой женщина благополучная, но не очень счастливая. Это открывало некие перспективы. Туманные. Не думаю, что план у тебя возник сразу. Но вскоре произошло еще одно событие. Ты помогал Тольцу отправлять багаж, вы выпили, и он от полноты чувств показал тебе некие фотоснимки. Зная ревнивый характер Кати, ты понял, что это уже кое-что. Ты украл снимки... Борщевский встал. - С меня хватит. Мало того, что я слушаю твои бредни, так ты и вором меня назвал! - Я не назвал тебя вором. Я сказал, что ты украл снимки. Это оценка не личности, а поступка. Хочешь уйти? Не держу. Но тогда не удивляйся тому, что с тобой произойдет в Москве. - Что со мной произойдет в Москве? - В Москве и узнаешь. Сядь. Выпей и слушай. Этот разговор не доставляет мне никакого удовольствия. Тебе тоже? Верю. Но без него нам не обойтись. На чем я остановился? Да, снимки. Ты понял, что это мощная мина. Только для нее нужно выбрать нужный момент. Этот момент наступил полгода назад. Вы встречались до этого? - Нет. - Перезванивались? - Она звонила. Ей хотелось поговорить. Она с ума сходила одна в твоем доме. Что я должен был делать? Бросать трубку? - Нет, конечно, - согласился Герман. - Это невежливо. Джентльмены так не поступают. Джентльмены всегда найдут для женщины слова утешения. Все еще будет, дорогая, у тебя еще вся жизнь впереди. С твоими-то бабками, которые ты получишь при разделе совместно нажитого имущества. Только хорошо бы выкупить у Тольца его акции, чтобы получить над "Террой" полный контроль. Тебе неудобно обращаться к Яну? Какие проблемы, я сам с ним поговорю. Сколько мы можем ему предложить? Продать четыре процента плюс одну акцию он не согласен. Говорит: если продавать, то все. Три миллиона двести? Мало. Три четыреста? О'кей, на это он согласится. Сиди, сука! - рявкнул Герман, заметив, что Борщевский хочет встать. - Сиди и слушай! Но творческая мысль работает дальше. Активно работает, стимул-то какой! А почему я должен покупать акции Тольца для Кати? Если я куплю их для себя, это даст мне контроль над компанией. Но где взять такие бабки? Одолжить? У кого? И момент нельзя упускать, контракт с вояками подворачивается, богатейший контракт!.. Ты с ней спал? - Кто? - от неожиданности переспросил Борщевский. - Ты! - С кем? - С Катей! - Мужчина на такие вопросы не отвечает! - Где ты видишь мужчину? - поинтересовался Герман. - Кто здесь мужчина? Официант? Бармен? Ты не мужчина, Шурик. Мужчина - это не то, что у него в штанах. А то, что у него в мозгах. А в мозгах у тебя опилки. Взгляни на этот документ. Узнаешь? Герман вынул из бумажника ксерокопию и швырнул Борщевскому. - Это банковская инструкция, по который ты перевел три миллиона четыреста тысяч баксов с операционного счета "Терры" на счет, к которому имел доступ. Я говорю - имел, потому что он уже отменен. Фирменный бланк с печатью ты выкрал из стола у Марины. Когда я уезжаю, я оставляю ей бланки. И ты это знал. А мою подпись перевел ксероксом. Это подлог, Шурик. Не забыл, чему тебя учили в МГУ? "Мошенничество, причинившее значительный ущерб потерпевшему, наказывается лишением свободы на срок от трех до десяти лет с конфискацией имущества". Три миллиона четыреста тысяч долларов - это значительный ущерб? Не очень, но лет на пять потянет. Вот это и ждет тебя в Москве, если не будешь отвечать на мои вопросы. Следователь ГУЭП с ордером и наручниками тебя ждет. И из Шереметьева поедешь прямиком в Бутырку. Ты спал с Катей? - Нет. - Шурик, боже тебя упаси соврать! - Нет! Не спал я с ней! Нет! - закричал Борщевский. - Доволен? К этому шло, давно, еще в университете. И если бы не ты с наркотой... - Которую я тебе подложил?.. Ладно, проехали. Ты все правильно рассчитал. Получаешь контроль над компанией, заключаешь контракт с вояками, три четыреста из отката возвращаешь на счет "Терры". И все шито-крыто. Ты только одного не учел. Люди дорожат компанией. И они уже не совки. Марину сразу насторожило, что пропал бланк с печатью. Она рассказала Дание, та взяла под контроль все счета. А если быть откровенным, то я с самого начала знал, что ты не упустишь шанса. Верного, как тебе казалось. Тебя погубила самовлюбленность. Ты умный, тебе просто не везло, а все остальные тупые бакланы. Ты до сих пор так думаешь? - Ты меня спровоцировал! - Да что ты говоришь? - удивился Герман. - Я его спровоцировал! А он спровоцировался. Какая дуся! - Зачем ты затеял этот разговор? - хмуро спросил Борщевский. - Сейчас поймешь. Герман достал мобильник и набрал номер домашнего телефона. Ответила служанка. - Мадам дома? - Да, сэр. Но она не подходит к телефону. - Передайте, что ее ждет Саша Борщевский. В ресторане "Сасафразе", на Йорквиле. Пусть приезжает, если хочет его увидеть. Прямо сейчас, у него мало времени. Герман спрятал телефон и удовлетворенно кивнул: - Ну вот. Сейчас она примчится. А если не примчится, то я ничего не понимаю в жизни. Вы побеседуете. Ты расскажешь ей все, о чем мы с тобой говорили. Все, как было, а не так, как тебе удобно думать. Начиная с наркоты, кончая акциями. И вот что учти: хоть полусловом соврешь - посажу. Клянусь. Я пойму, соврал ты или не соврал. Потом сядешь в такси и уедешь в аэропорт. И моли бога, чтобы мы никогда больше не встретились. Все понял? - Все, - буркнул Борщевский. Подкатил серебристый "мерседес", резко затормозил возле бара. Официант кинулся к нему, предупредительно открыл дверцу. Герман и Борщевский встали. Катя подошла к столу, резко спросила: - Что здесь происходит? - Наш общий друг тебе сейчас все объяснит, - любезно ответил Герман. - А я пока погуляю, не буду мешать. Потом, если не возражаешь, мы поговорим о наших делах. Сейчас я уже готов к этому разговору. Он допил виски и неторопливо направился по этой самой богатой улице Торонто, уходящей вдаль, по пути считая фонарные столбы, стоявшие через каждые пятьдесят метров. Сто метров. Главное - не оглянуться. Сто пятьдесят... Улица Йорквил была достопримечательностью Торонто. Пешеходная, как московский Арбат, заполненная картинными галереями, кафе, бутиками. С двух сторон улицу замыкали самые дорогие башни кондоминимумов города "Принц Артур" с одной стороны и "Белэйр" с другой. Двести пятьдесят. Не обернуться, только не обернуться! Триста. По уик-эндам здесь катала молодежь на велосипедах и роликах. В будние дни улицу наполняли туристы и деловые люди, приходившие сюда на деловой ланч. Триста пятьдесят. Четыреста пятьдесят. Улица кончилась, он свернул на Avenue road оставив слева отель "Four Seasons". Пятьсот метров. Можно идти быстрее, но время от этого быстрей не пойдет. Каменели плечи, свинцовой тяжестью наливалась шея. Не обернуться! Километр. Герман сделал полный круг и подошел к небольшому скверу с другой стороны Йорквила. Километр сто. Герман сел на скамейку и выкурил сигарету. Теперь можно. Он оглянулся. Такси не было. "Мерседес" был. За столиком бара сидела Катя. Одна. XII Она сидела, облокотившись на стол, ладонью подперев щеку, стряхивала пепел с сигареты в кофейную чашку. Герман заказал виски и сел напротив. - Ты много пьешь, - заметила она как бы между прочим, попутно. - А ты много куришь, - в тон ей, тоже словно между прочим, отозвался Герман. - Ненавижу. Господи, как я тебя ненавижу, - так же устало, попутно, как говорят о чем-то постороннем, произнесла она. - Ты унизил его, растоптал его человеческое достоинство. - Понятно, - кивнул Герман. - Значит, вы поговорили. И он был самокритичен. Насколько самокритичен? - Ты заставил его говорить о себе страшные вещи. Ты заставил его говорить их мне. Мне, которую он любил! Ты заставил его говорить вслух то, о чем человек даже наедине с собой боится думать! - Это про что? - заинтересовался Герман. - Про наркоту? Кстати, забыл спросить. И тогда забыл, и сейчас. Зачем он связался с наркотой? Сам вроде не кололся... - Ему были нужны деньги. - А попросить у родителей? - Они давали только на обед. - А на что еще нужно студенту? - На театр. На ресторан. На цветы. - На цветы тебе? - Да, мне! - Это очень уважительная причина. Если тебе - тогда да. А заработать? Попроситься ко мне в бригаду стекла мыть? Понимаю, руки от щелочи сохнут. А от торговлишки наркотой не сохнут. Герман взял принесенное официантом виски и залпом выпил. - Ты ошибаешься, я его не унизил. И не растоптал его достоинство. Подонка нельзя унизить. Нельзя растоптать то, чего нет. Про то, как он украл у Тольца снимки и прислал тебе, он успел рассказать? А про то, как он разводил тебя на любовь, а сам думал только о бабках? - Ну, хватит, - поморщилась Катя. - Смени пластинку. Ты не его унизил, ты унизил меня. Ты мое достоинство втоптал в грязь. А заодно и свое. Ты хотел поговорить о наших делах. Начинай. - Ты уверена, что в состоянии говорить о делах? - Да, уверена! - Что ж...Ты просила, чтобы я подал в суд заявление о разводе, а ты свое отзовешь. Я не сделаю этого. Катя безразлично пожала плечами: - Я в этом не сомневалась. - Объясню, почему. Если инициатива развода будет исходить от меня, суд установит такой график моего общения с детьми, которого потребуешь ты... - Ты много с ними общаешься? - с иронией перебила Катя. - Сколько общался, столько и будешь. - Это ты говоришь сейчас. Потом скажешь, что я плохо на них влияю. Извини, но я не хочу зависеть от твоего настроения. Как, когда и сколько мне видеть детей - пусть это определит суд. Его решение будет обязательным для нас обоих. Второе - о совместно нажитом имуществе. Ты имеешь право на половину всего, что у нас есть. Но при разделе нашего имущества делятся и все наши долги. - Вот как, у нас много долгов? Сколько? - Ровно столько, сколько имущества. Наш городской дом стоит примерно шесть миллионов долларов. За него мы должны шесть миллионов долларов. Загородный дом - около семи миллионов. Долг за него - семь миллионов. Акции "Терры" при нынешней конъюнктуре оцениваются миллионов в сорок. Ровно сорок миллионов мы за них должны. - Ты хочешь сказать, что у нас ничего нет? - нахмурилась Катя. - И ты думаешь, я поверю? Кому мы должны? - Трастовому фонду, который управляет нашим имуществом. - Что это за фонд? Откуда он взялся? - Совет директоров траста в Насау, на Багамах. А создал его я. - Ничего не понимаю! Ты можешь объяснить по-человечески? - Попробую, - пообещал Герман. - Хотя это очень непросто. Траст был создан для того, чтобы защитить мой бизнес... - От чего? - От всего. От любых наездов. От любых попыток захватить его, от кого бы они ни исходили. Схему разрабатывала целая бригада международных юристов. Мисс Фридман ты платишь долларов четыреста в час? - Триста. - А мои адвокаты стоили от тысячи до полутора тысяч долларов в час. Они отработали свой гонорар. Схема юридически безупречна. Самая большая трудность была в том, чтобы найти банк, который одолжит уполномоченному фонда сорок миллионов долларов. Всего на несколько секунд. Я нашел такой банк. Банк дал кредит фонду, фонд дал кредит мне под залог моего имущества. После этого я вернул банку долг фонда. А мой долг фонду остался. И существует по сей день. Поэтому компанию нельзя конфисковать. На ее активы нельзя наложить арест. Нет никакого смысла меня сажать или убивать. И даже если я сам, своей рукой подпишу документы на передачу "Терры" третьим лицам, они ее не получат. Чтобы новый владелец получил компанию, он должен будет сначала заплатить долг фонду. - Не вешай мне лапшу на уши! - презрительно бросила Катя. - С какой стати ты будешь подписывать такие документы? - Есть много способов заставить человека подписать любую бумагу. И есть много людей, которые все эти способы знают. Один из способов - паяльник в задницу. Ее передернуло от отвращения. - Господи, в какой грязи ты живешь! - В той же, что и ты. Только ты об этом не знала. А я знал. Теперь и ты знаешь. - Значит, я ничего не получу? Ты к этому все ведешь? - Почему? - возразил Герман. - Что захочешь, то и получишь. Хочешь получить сорок шесть процентов акций "Терры"? Имеешь право. Но сначала тебе придется выложить двадцать миллионов долларов фонду. - Ты считаешь меня идиоткой? Фонд твой. Значит, его активы подлежат разделу! - Я не сказал, что фонд мой. Я его контролирую, но принадлежит он не мне. В этом и весь фокус. - Жулики твои адвокаты! - Нет. Искусство юриста в том и состоит, чтобы достичь цели, не нарушая законов. Они справились с задачей. - Что ж, времени ты не терял. Очень хорошо подготовился к разговору! - Ты не услышала меня, - устало укорил Герман. - Эту схему я внедрил много лет назад. И меньше всего имея в виду тебя. Но любая схема универсальна. Она работает всегда. Сработала и против тебя. Если бы ты больше интересовалась моими делами, ты бы это знала. - Чего ты добиваешься? - гневно вскинулась Катя. - Чтобы я отозвала заявление о разводе? Не будет этого! Я голой уйду от тебя! Нищей! Плевать мне на твои деньги! - Успокойся. Нищета тебе не грозит. При разводе муж обязан обеспечить жене тот уровень жизни, к какому она привыкла. Ты будешь жить как жила. Будешь тратить столько, сколько тратила. Я буду платить за дом, за обучение ребят, за прислугу. Окончательное решение об имуществе примет суд. А вот про то, что ты будешь управлять компанией - про это забудь. Слишком много в нее вложено. Слишком много людей от нее зависит. Твой Шурик не только подонок, он еще и дурак, - не сдержавшись, добавил Герман. - Даже не дал себе труда узнать, что такое раздел имущества в Канаде. Решил, как в Москве, раз-два и готово. Такой процесс, как наш, займет от трех до пяти лет. И еще не известно, чем кончится. - Я его всю равно люблю! - оскорбленно, зло выкрикнула Катя. - И всегда буду любить! Слышишь? Всегда! Герман почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Опустив глаза, чтобы не выдать бешенства и тоски, он произнес раздельно, четко, бесстрастно: - У тебя будет способ доказать ему свою любовь. Я посажу его на пять лет. Передачи ему будешь носить, в лагерь на свидания ездить. Вот тогда весь мир увидит, что ты его действительно любишь. - Ты обещал не давать делу ход! - возмутилась Катя. - Ты обещал! - Я передумал. Он так и сидел, опустив глаза, глядя на свои руки. Потом медленно поднял взгляд на Катю. Она смотрела на него так, словно впервые увидела - с интересом, с сочувствием, с пониманием. Так же, с сочувствием, негромко спросила: - Ты, наверное, сейчас очень себе нравишься. А, Гера? Победитель! - Нет, - сказал он. - Я очень себе не нравлюсь. До того не нравлюсь, что даже не знаю, как буду бриться по утрам и смотреть на себя в зеркало. Послушай, милая моя, как же мы довели себя до этого? А? Как мы умудрились дойти до жизни такой? - Да вот, умудрились, - рассеянно отозвалась она. - И тут уж ничего не поделаешь. - Нет, - возразил Герман. - У человека всегда есть выбор. Всегда. - Ты думаешь? Какой выбор у нас? - Начать все с начала. С нуля. С первого свидания. Помнишь, где было наше первое свидание? У входа в парк Горького. В шесть вечера в субботу я буду тебя там ждать. - Ты хочешь сказать, что я приду? - язвительно изумилась она, как бы вернувшись в русло прежнего нервного, злобного разговора. - Нет. Я хочу сказать, что буду тебя ждать. И это все, что я хочу сказать. - Не дождешься! - Что ж, это будет твой выбор. Катя встала и молча пошла к "мерседесу", на ходу доставая из сумочки ключи. Неожиданно остановилась, повернулась. Герман замер. Сейчас она скажет... Она сказала: - Чуть не забыла. Тебе звонили из Москвы. Просили передать: Эдик Маркиш умер... x x x Отпевали Маркиша в деревне Ключи на высоком песчаном берегу Рыбинского моря в деревянной церквушке, которую он сторожил. Возле нее стояли два джипа, "БМВ", "вольво" и маленький синий "фиат-браво", на котором ездила Дания. К ним прибавился черный "мерседес" Германа, усилив контраст между убогостью церковного двора и дорогими машинами. Накрапывал мелкий осенний дождь, с моря тянул ветер, как бы сдвигая на южную сторону кроны сосен. Когда Герман вошел в церковь, отпевание уже шло. Старый священник бормотал заупокойную молитву, потряхивая кадилом. На подставках стоял гроб из полированного дуба, заваленный осенними астрами и георгинами. В цветах чернела бородища Маркиша, из нее торчал толстый нос. Людей было мало - несколько деревенских старух, среди которых Герман приметил соседку Эдуарда, самогонщицу бабу Клаву, человек шесть московского вида молодых людей в джинсах в обтяжку, отчего они казались тонконогими. Поэты, понял Герман. В изножье гроба с горящими свечечками в руках застыли хорошо одетые женщины в черных кружевных накидках. Герман узнал Рахиль, еще одну бывшую жену Маркиша. Вдовы. Увидев Германа, Дания благодарно улыбнулась ему сквозь слезы и протянула свечку, затеплив ее от своей. В ответ на его вопросительный взгляд негромко сказала: - Рак. - Он знал? - Знал. "Мне не дожить до зимы", - вспомнились Герману слова Маркиша. Он не дожил до зимы. "Стихи - это то, что всегда сбывается". Одним поэтом стало меньше в России. "Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя..." Отпевание закончилось. Тонконогие поэты суетливо подняли тяжелый гроб и понесли к выходу. Скорбной группой следом поплыли вдовы. Герман вышел из церкви и закурил. Какая-то бабулька, спешившая из магазина, приостановилась, привлеченная видом богатых похорон, уважительно полюбопытствовала: - Кого хоронят, сынок? "Поэта", - хотел ответить Герман, но вместо этого неожиданно для себя сказал: - Меня. - Оюшки! - ахнула бабулька. - А ты кто? - Не знаю. Через несколько дней, в субботу, он подъехал к парку Горького, поднялся в администрацию и отыскал радиорубку. - Я хочу, чтобы вы прокрутили одну старую песню, - обратился он к радисту, молодому тощему парню в бейсболке козырьком назад. - Ноу проблем. Песен у нас много. Денег у нас мало. - Уравновесим, - пообещал Герман. - Как называется песня, не знаю. Кто поет, тоже не знаю. - Что же вы знаете? - удивился радист. - Слова. Они такие: "На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый след, но пропал за поворотом санный след". - Минутку! - Парень глубоко задумался, потом ринулся к стеллажам и откуда-то снизу извлек картонную коробку с магнитофонной пленкой. - Есть. Запись семьдесят шестого года. Но качество не ахти. - Неважно, - успокоил его Герман и вручил стодолларовую купюру. - Балуете, - засмущался радист. - За эти бабки я буду гонять ее весь вечер. - Весь вечер не нужно. Раза два-три. Хватит. - О'кей. Приходите еще!.. Герман пересек площадь перед центральной колоннадой и сел на парапет подземного перехода, где когда-то, двадцать лет назад, ждал Катю и гадал, придет ли она на первое в их жизни свидание. Так же, как тогда, жил своей предвечерней жизнью парк, плыло в воздухе колесо обозрения и в динамиках звучала та же песня: Я могла бы побежать за поворот, Я могла бы побежать за поворот, Я могла бы побежать за поворот. Я могла, но только гордость не дает... Конец.