Цао Чжи. Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Цао Чжи. Фея реки Ло. - СПб.: ООО "Издательский Дом "Кристалл"", 2000. - (Б-ка мировой лит. Восточная серия). OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- Человек в поэзии Цао Чжи В китайском народе уже много веков существует легенда о суровом императоре и о младшем брате его, поэте Цао Чжи. Однажды император приказал поэту пройти семь шагов и за это время сложить стихи. Ослушание грозило тяжкой карой. Но Цао Чжи удалось выполнить приказ, и он прочел "Стихи за семь шагов": Варят бобы, - Стебли горят под котлом. Плачут бобы: "Связаны все мы родством! Корень один! Можно ли мучить родню? Не торопитесь Нас предавать огню!" С тех пор выражение "варить бобы, жечь стебли" вошло в обиход и стало синонимом вражды между братьями. Это легенда, но звучит она правдоподобно и подтверждается действительными фактами жизни поэта. Родился Цао Чжи (Цао Цзы-цзянь) в 192 году. Он был четвертым сыном полководца Цао Цао и младшим братом Цао Пи, будущего императора Вэнь-ди, о котором говорится в приведенной нами легенде. Поэт жил в суровую пору гибели некогда могущественной Ханьской империи (206 г. до н. э. - 220 г. н. э.). Государство, просуществовавшее более четырехсот лет, рухнуло под ударами крестьянских восстаний. Самое крупное из них вошло в историю под названием восстания "желтых повязок" (184 г.). Между отдельными "сильными домами" распавшегося государства началась междоусобная борьба за власть. Последующие четыреста лет, вплоть до объединения Китая первым императором династии Тан (618 г.), огромные просторы страны были ареной кровопролитных войн, непрестанно подрывавших экономику страны. В начале третьего века в Китае образовались три независимых царства: Вэй во главе с Цао Цао и царства Шу и У, императорами которых впоследствии стали Лю Бэй и Сунь Цюань. Три эти царства постоянно друг с другом воевали, и Цао Чжи был очевидцем этой борьбы; в юности он даже сопровождал отца в одном из его походов. Тяготы военных поборов безжалостно обрушивались на плечи народа. Крестьяне, разоренные землевладельцами, оставляли родные места, превращались в бездомных бродяг. Нашествия холеры, чумы, оспы косили людей. Крайней остроты достигли классовые противоречия и противоречия внутри самой правящей верхушки, для защиты и упрочения своей власти умело использовавшей конфуцианство. Однако в описываемое время конфуцианство было не единственным учением, которому следовали и поклонялись. Все большее распространение получал даосизм - религиозная система, оформившаяся из древнего философского учения, - особенно фантастические его элементы. К первому веку относится проникновение в Китай буддизма с его проповедью избавления от страданий, отрешения от соблазнов, достижения нирваны. Конфуцианство и даосизм мирно сосуществовали, и это справедливо и в отношении общества в целом, и в отношении каждого отдельного человека. С буддизмом дело обстояло иначе, но в век Цао Чжи буддизм еще не приобрел значительного влияния, - это произошло позднее. Непрерывные войны, бедственное положение народа, духовное своеобразие эпохи, естественно, нашли свое отражение в литературе, известной в истории под названием "цзяньаньской", по девизу Цзяньань (196-219), обозначившему годы правления последнего ханьского императора. До нас дошло около трехсот произведений цзяньаньских поэтов, и прежде всего поэтов из дома Цао (Цао Цао, Цао Пи, Цао Чжи), а также "Семи цзяньанъских мужей" - Ван Цаня, Кун Юна, Чэнь Линя и других. Эпоха Цзяньань была временем, когда звучали голоса, ратовавшие за объединение страны, за ее экономическое развитие. Цзяньаньские поэты, люди передовых взглядов, в своем творчестве отразили эту характерную особенность эпохи. Они создавали правдивые стихи о тяготах походов, о войнах, о скитаниях беженцев и сирот. Следуя традициям ханьских народных песен юэфу, цзяньаньская литература достигла большого совершенства в пятисложной форме стиха. Ее появление было выдающимся событием в истории китайской поэзии. Песни "Шицзина", где царствует четырехсложный стих, являются творением народного гения, но со временем четырехсложный стих превратился в путы, связывавшие развитие поэзии. Казалось бы, что произошло? В стихотворной строке вместо четырех слов-иероглифов стало пять. Пятое слово-иероглиф придало стиху большую гибкость, выразительность, значительно увеличило его лексические и стилистические возможности, позволило языку поэзии приблизиться к разговорной речи. Первое место среди цзяньаньских поэтов принадлежит Цао Чжи. С детства Цао Чжи полюбил поэзию. В десять лет он знал наизусть множество стихов и писал сам. Цао Цао гордился умным, находчивым сыном и намеревался передать ему престол, хотя права наследования были у старшего из сыновей - Цао Пи. В 220 году Цао Цао неожиданно умер, и на престоле оказался Цао Пи. Став императором, старший брат яростно обрушился на поэта. Он мстил ему за то, что едва не лишился престола и за его поэтический талант, которому всегда завидовал. Цао Пи казнил близких друзей Цао Чжи, а его самого "в знак милости" отправил из столицы в отдаленный удел, что, по существу, явилось ссылкой. Поэта намеренно не оставляли подолгу на одном месте, он вынужден был постоянно скитаться, ибо новые назначения следовали одно за другим. Смерть царствующего брата не принесла ожидаемого облегчения. Жесток был гнет Цао Пи, но подозрительность племянника Цао Жуя (императора Мин-ди) была не менее тягостной. Одиннадцать лет после смерти отца Цао Чжи провел в пути, совершая многотрудные переходы то в столицу за назначением, то к новому месту службы. Исторические хроники, а также свидетельства самого поэта рисуют мрачную картину невзгод и лишений, которые претерпел он в годы своих печальных странствий. Но больше всего поэт страдал от вечного одиночества и неудовлетворенности жизнью. Он много раз просил личной аудиенции у брата, а затем у племянника, намереваясь изложить им свои планы объединения Китая и убедить вернуть его в столицу. Но все попытки поэта принести пользу стране и трону решительно отвергались. В 232 году он получает последнее назначение - правителем в Чэнь, где его и настигла смерть. Умер он в возрасте сорока лет. О чем же писал древнекитайский поэт, кто были его герои, и почему именно они, а не другие, и как он изобразил их в своих произведениях? В центре внимания Цао Чжи всегда был человек - человек не абстрактный, а являющийся членом того феодального общества, в котором поэт жил, с точной иерархической определенностью и избирательностью. Отсюда - достаточно узкий круг описываемых Цао Чжи персонажей, а также утверждение поэтом вполне определенных идеалов, присущих представителям этой иерархической лестницы. В стихотворениях Цао Чжи описаны беззаботная юность поэта, пирушки с друзьями, состязание в искусстве стрельбы из лука, петушиные бои, пышный выезд двора на охоту, демонстрирующий могущество и великолепие Сына Неба. Из стихов поэта мы узнаем подробности аудиенции у императора, церемониал отъезда удельных князей из столицы. В стихах повествуется о мужестве и отваге юношей, верных подданных императора, готовых на смертный бой с врагами династии. Часты в стихах образы женщин и "бедных ученых", не понятых людьми и отвергнутых ими; большие циклы посвящены особе императора, а также изображению небожителей-"сяней". Иногда повествование ведется от третьего лица, но и в этом случае поэт дает героям и событиям свою оценку. Однако же преобладают в творчестве Цао Чжи произведения, главным героем которых является сам поэт, ведущий повествование от первого лица. Таковы строки: "Я благородных дум не в силах скрыть", "Я взошел на гору Бэйман", "Я печалюсь о душе далекой", "Вдруг вспоминаю того, кому очень плохо", "Долгие ливни - на них я взираю с болью", "Тоска по Лояну терзает жестоко", "Совершить желаю подвиг", "На краю облаков небожителей вижу" и многие другие. В образе поэта сконцентрированы характерные черты человека его времени, потому что, говоря о себе, Цао Чжи говорил о своем современнике - феодале, отмечая в нем не только те черты, которые были ему присущи, но и те идеальные черты, которые Цао Чжи хотелось бы видеть и в нем, и в самом себе. "Это не идеализация человека, это идеализация общественного положения - той ступени в иерархии феодального общества, на которой он стоит" {Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М. Л., Изд-во АН СССР, 1958, с. 28.}, - пишет академик Д. С. Лихачев применительно к изображению человека в литературе Древней Руси, и этот вывод ученого, на наш взгляд, многое проясняет в методе создания образа человека в древнекитайской поэзии. Однако в своих произведениях Цао Чжи постоянно выходил за четко очерченные границы своего класса и его идеологии и обращал свой взор на народ, проникаясь его чаяниями и горестями, в чем проявились неповторимые черты Цао Чжи, передового для своего времени мыслителя, художника и человека. Для того чтобы понять избирательность при выборе персонажей произведений Цао Чжи, побудительные причины действий и поступков героев, их мечты и мысли, следует обратиться к той идеологической основе, которая определяла социальный, политический и нравственный облик общества, то есть к конфуцианству. При этом следует заметить, что господство философии конфуцианства в течение многих и многих веков над умами китайцев объясняется вовсе не ее абсолютной непогрешимостью и разумностью, а тем, что это учение, по словам одного из первых китайских марксистов, Ли Да-чжао, было продуктом определенной организации общества и соответствовало ей. Вот почему, когда передовые силы Китая начали бескомпромиссную борьбу против феодализма и его идеологии - конфуцианства, Ли Да-чжао, не отрицая огромного значения конфуцианства для Китая на определенном этапе развития страны, мог в 1917 году сказать: "Я посягаю не на Конфуция, а на самую суть деспотизма, на его душу" {Ли Да-чжао. Избранные статьи и речи. М., "Наука" 1965, с. 55.}. Ли Да-чжао называл Конфуция "мудрым гением своей эпохи" и одновременно "высохшим трупом тысячелетней давности", так как "конфуцианская мораль не соответствовала сегодняшнему общественному бытию" {Там же, с. 49, 54-56.}. Во времена же Цао Чжи конфуцианство царило над умами и сердцами людей. Но и тогда наиболее беспокойным и прозорливым, тем, кто принадлежал к сильным мира сего, не говоря уже о простых крестьянах, в существующем порядке вещей не все казалось разумным. К таким людям принадлежал Цао Чжи, хотя он и был ревностным последователем конфуцианства. Конфуцию и его учению посвящены многие строки стихотворений поэта. В них встречаются и изложение принципов конфуцианства, и выражение глубокого почтения перед мудростью учителя, мысли которого близки Цао Чжи. Идея Конфуция о "выправлении имен" (пусть отец будет отцом, сын - сыном, государь - государем, подданный - подданным: каждому на веки веков уготовано его место в системе общественных связей) была понятна Цао Чжи, и он считал ее незыблемой. Особенно близкими Цао Чжи были идеи Конфуция о "совершенном человеке", обладающем высочайшими достоинствами, - гуманностью, которая вмещала в себя понятия сдержанности, скромности, справедливости и доброты, и чувством долга по отношению к государю, отцу, близкому человеку. В письме к другу Цао Чжи писал: "Я стремлюсь все помыслы мои отдавать высокой империи, оказывать милость простому народу, совершать памятные дела, иметь заслуги, достойные быть увековеченными на металле и камне". Поэзия Цао Чжи воспевает идеальный образ "совершенного человека", отличающегося благородством мыслей и дел, широтой устремлений, прямодушием и нравственной чистотой; мужей высоких порывов противопоставляет он ничтожным "червям земным", мелким людишкам, корыстолюбивым и алчным придворным, всеми средствами добивающимся власти и богатства. Но это не посягательство на самое систему, а всего лишь констатация несоответствия идеала (в духе конфуцианства) той реальности, современником которой он был. Под кистью поэта рождались строки-афоризмы, имеющие непреходящее значение, и рождались они потому, что Цао Чжи, как и другие поэты-классики, не затрагивая основ конфуцианства, видел дальше конфуцианцев-начетчиков: "Совершенный человек постигает великий принцип, но не желает становиться вульгарным ученым", - утверждал Цао Чжи. Идеал совершенного человека мы находим в следующих строках из стихов "На мотив "Желаю отправиться к Южным горам"": Награждать за добро, Сострадать не внимающим долгу - Так мудрейший из мудрых Поступал в стародавние дни; Все, кто сердцем добры, Будут здравствовать долго-предолго, Потому что о людях Неустанно пекутся они! Стихотворение "О бренности" - манифест конфуцианца и одновременно свидетельство нескованности Цао Чжи конфуцианскими догмами, его широты, проявлявшейся в обращении поэта к важным сторонам человеческого бытия (особенно к любви во всех ее многообразных проявлениях), чуждым рационалистической этике конфуцианства. Земноводные и рыбы Чтут священного дракона, Звери чтут единорога - Он владыка всех зверей. Если рыбы понимают Добродетель и законы, То куда проникнут мысли Образованных мужей? Стихотворения Цао Чжи и повествуют о том, "куда проникают" его мысли, и нам, читателям, остается лишь последовать за быстрой кистью поэта. "Образованные мужи" занимают почетное место в художественном мире Цао Чжи. Они были не только неотделимы от идеала "совершенного человека", но сами являли собой пример идеальных нравственных качеств. Образ ученого, прошедший через китайскую прозу и поэзию, претерпевший самые разительные метаморфозы вплоть до превращения в прямого антагониста "совершенному человеку", подобно некоторым героям "Неофициальной истории конфуцианцев", ученых-чиновников, взяточников и казнокрадов, - этот образ вышел из культа древних конфуцианских книг, культа образования и грамотности, культа ученого-чиновника. В век Цао Чжи ученый рисовался средоточием и вместилищем разнообразных знаний и высоких добродетелей. В эпоху Хань конфуцианские книги стали играть в Китае роль учителей жизни; они были мерилом поступков, сводом морально-этических норм и правил, высшим и единственным авторитетом по части церемонии обрядов. Как писал академик В. М. Алексеев, "для конфуцианства был характерен принцип "вэнь хуа", или "переработка человека на основе мудрого древнего слова и просвещения"" {Алексеев В. М. В старом Китае. М., Изд-во восточной литературы, 1958, с. 129.}. Естественно, что те, кто овладевал всей этой чрезвычайно сложной премудростью, написанной на языке, доступном лишь образованным людям, окружались вниманием и почетом. Получение чиновничьей должности, от самой незначительной до самой высокой, было связано со сдачей государственных экзаменов, на которых знание канонов было решающим для получения ученой степени. Естественно также, что овладевшие конфуцианской премудростью следовали ей в своих поступках и помыслах, поэтому в литературе, у Цао Чжи в частности, мы находим совершенного ученого, носителя благородных качеств и черт: "А муж ученый в суть проник давно: ничто благодеянью не равно" или: "Пишет ученый вслед за отцом сочиненье, люди поменьше тоже не знают лени". Впрочем, у Цао Чжи образ ученого-конфуцианца не статичен и не однозначен. Поэт видит и ученых-начетчиков, и бедных ученых, о которых с таким пиететом говорилось в старинных книгах, - ученых, оклеветанных и влачащих дни свои в скитаниях и нищете: Он рукавом, Потрепанным и длинным, Прикрыл глаза, Вздыхая, как во сне: "Я был ученым В Северной стране. В Юэ и в У Я стал простолюдином". Не менее, чем образ ученого, образ женщины в поэзии Цао Чжи связан со всей системой феодальных отношений в Китае. Женщина во взаимоотношениях с мужчиной была лишена всех прав. Она должна была блюсти "добродетель" и почитать "трех": дома подчиняться отцу, в замужестве - мужу, после смерти мужа - сыну. Она обязана была хранить верность мужу и после его смерти, не имея права выходить замуж вторично. Она была безгласна: муж мог выгнать ее из дому под любым предлогом, а таких только "официальных" предлогов или "преступлений" в старом домостроевском кодексе было "семь": бесплодие, беспутство и леность, неизлечимая болезнь, ревность, болтливость, склонность к воровству, дурное обращение с родителями мужа. Поэты древности и средневековья не могли не видеть рабской судьбы женщины, ее духовного одиночества, скрашивавшегося единственным утешением - благосклонностью мужа. В лирике прославленных поэтов мы находим уважительные, благодарные строки о женщине, как бы вырывавшие ее из освященной веками атмосферы нравственного и морального плена; строки о счастливых встречах, о талантах женщины, об ее изогнутых, как серп луны, бровях и прическе-туче, о грациозности ее и красоте. Цао Чжи писал о преданности жены своему супругу, уехавшему с войсками в далекий поход, о горе одинокой женщины, которую муж оставил. Особенность этих стихов - горькая обреченность, понимание невозможности что-либо изменить в предначертанной свыше судьбе, ибо так было всегда. Но самое ужасное для женщины - бесплодие: "Нет детей - отправится навек в дом отца преступная жена". Так было в жизни, и так писал об этом поэт. Есть у Цао Чжи и образы героических женщин, но это скорее не образы, а носители идеи дочерней почтительности. Цао Чжи рассказывал о знаменитых женщинах древности, которые отомстили врагам своей семьи, доказав таким образом преданность отцу и предкам. Следует подчеркнуть, что именно в стихах, посвященных женщине, особенно сказалось влияние фольклора, в частности, ханьских песен юэфу, созданных народом, меньше, чем авторские произведения, скованных конфуцианской идеологией, оставляющих простор для чувств и страстей человеческих. Народные песни принесли в стихи Цао Чжи любовную тему, отнюдь не соответствующую конфуцианскому пуризму; принесли ропот женщины, оскорбленной в своих чувствах, ибо, по конфуцианскому домострою, женщина при любых обстоятельствах должна была покорно следовать долгу жены-служанки, матери-служанки, невестки-служанки, вдовы-служанки, именно долгу, а не чувству - любви, если она возникала, ревности, если в доме появлялась вторая жена или наложница. От народной песни идет и стихотворение "Красавица", где говорится о девушке, которая не может найти себе достойного жениха, что, конечно, мало походило на жизненные коллизии, а скорее рождено было мечтой народной: как правило, браки заключались между чужими людьми и превращались в сделку, где любви не было места. Народная поэзия говорила о свободном выборе в любви, и, прислушиваясь к ней, Цао Чжи создавал произведения, прославляющие духовную и физическую красоту женщины, ее готовность на самопожертвование во имя любимого человека. Феодальная система семейно-брачных отношений, разумеется, ограничивала поэта в его изображении женщины, роль которой сводилась к роли жены, невестки, матери. Только и единственно в этой роли могли проявиться ее добродетели и ее доблесть (например, самоубийство в знак скорби по поводу кончины мужа). Но и здесь, как и во многих иных случаях, Цао Чжи отталкивается от жизни, от народной поэзии, которые вносили в его стихи особую достоверность и дух оппозиционности к замшелым догмам. Цао Чжи было тесно в рамках ортодоксального конфуцианства, и он постоянно, как видим, за них выходил. Были и такие сферы творчества, которые требовали иной духовной пищи, иных подтверждений; были вопросы, на которые ответ конфуцианство дать не могло. Прежде всего и главным образом это были вопросы жизни и смерти, вопросы бытия, волновавшие поэтов во все времена. Конфуций не говорил о потустороннем. Его волновали взаимоотношения живых, и до мельчайших подробностей разработанный обряд похорон с последующим трауром по усопшему был тем последним этапом среди множества иных, сопровождавших человека со дня появления его на свет, который был важен и существен для конфуцианства и где останавливалась его мысль. Культ предков не предполагал вторжения в мир духов, он был направлен на поддержание культа среди живых (траур, жертвы, содержание могил). Для конфуцианства определяющей была обрядовая сторона, а смерть считалась неизбежным концом всех людей, и за ней не было ничего. Во многих стихах писал Цао Чжи "о бренности"; с тревогой, с болью и отчаяньем говорил он о быстротечности жизни, о смерти, не принимая ее и не соглашаясь с ней: "Металл или камень не ведают тлена, а я ведь не камень - скорблю неизменно", "Солнце и месяц - неумолим их бег, жизнь человека - словно в пути ночлег". Поэт обращается к даосизму, особенно к фантастическим его образам; внимание Цао Чжи привлекают сказочные небожители, способные обессмертить бренное человеческое тело. Учение о бессмертии, достигаемом с помощью волшебных талисманов и эликсиров, было необходимо мятущемуся духу поэта. Цао Чжи создал большой цикл стихотворений о путешествии к небожителям. Содержание их, однако, не ограничено поисками эликсира, точно так же как и сами "поиски" не следует понимать столь прямолинейно. Идея продления жизни, а по сути дела, неосознанная жажда свободы, протест против всех и всяческих пут, сковывавших человека физически и нравственно, - вот причины, повлекшие поэта за грань обыденного, к небожителям. Поэт утратил свободу в реальной жизни, но у него осталась свобода мысли и фантазии. Он поднимается в небо, прорезая облака, видит перед собой Млечный Путь и сверкающий золотом дворец Небесного императора. Одетый в платье из перьев птиц, он мчится на могучих драконах, погоняя плетью-молнией летящего единорога. О небожителях Цао Чжи пишет проникновенно и сдержанно. Они почти земные, только мудрее людей, ибо постигли истину и знают путь к бессмертию. Деталей их облика немного. Они предаются размышлениям, созерцанию, питаются утренней росой и яшмой, истолченной в порошок. Они молоды, всегда молоды. Едут спокойно и важно Куда-то на тиграх белых, В руках у отроков юных Линчжи - волшебные травы. Но чаще поэт ограничивается констатацией чудесной встречи, не сообщая никаких подробностей: "Бессмертные в пути явились мне", "И вдруг незнакомцев встретил, сияли глаза их мудро, окрасил румянец лица, чистые и молодые". Гораздо больше деталей при описании красот пейзажа "священных мест". Много ссылок на мифологические образы, народные предания, легенды. Но вот что интересно: совершая фантастические путешествия к небожителям и отдавая им дань уважения, Цао Чжи не верил до конца в их могущество, в их эликсир бессмертия: Нельзя не терзаться, Взирая на мир. Поверишь в судьбу - Вдруг настигнут страданья. Я в мире бессмертных Искал эликсир - Святой Чи Сун-цзы Не сдержал обещанья! И уже с откровенной насмешкой писал после Цао Чжи о небожителях великий Тао Юань-мин, имея в виду и названного его предшественником Суна: В человеческом мире были Сун и Цяо бессмертны. Если так, то сегодня Сун и Цяо куда девались? (Перевод Л. Эйдлина) И вновь Цао Чжи остается с земными делами и земной болью, но и с мыслью о том, как достойно прожить жизнь, чтобы не уподобиться "птицам с их бесцельным существованием или жрущему в загоне скоту". Забывая, что он конфуцианец и даос, Цао Чжи пишет о человеке так просто и так прочувствованно, как до него еще не писал ни один поэт. Стихи о дружбе, быть может, самые прекрасные в лирике Цао Чжи, окрашены в грустные тона, в них слышится призыв к далекому другу, жалобы на тяготы существования, желание поведать родной душе о своей печали. Вместе с крестьянами радуется Цао Чжи дождю и веселому грому - верным признакам будущего урожая, вместе с ними он скорбит, когда хлеб, отсырев после долгих и страшных ливней, падает на землю и сгнивает на ней. С горечью пишет поэт о тех бедах, которые несет с собой война. И все же, как изображает Цао Чжи человека? Прежде всего через его поступки, деяния: подвиг на поле боя (или жажда подвига), смерть во имя императора и династии (или готовность принести себя в жертву). В стихах постоянна мысль о необходимости следовать путем гуманности и долга, быть справедливым и проницательным, чистым в помыслах своих и делах. Верность гуманности и долгу - самые высокие добродетели императора и его подданных. В образах ученых и "золотой молодежи", женщин и самого поэта, героя большинства его стихотворений, - всюду в описаниях на передний план выдвигаются общеконфуцианские добродетели. Конфликт возникает тогда, когда этих добродетелей у человека не замечают или когда он лишается их. Изображение небожителей сообразуется с даосскими представлениями о них, с рубрикацией их "возможностей". Как правило, черты героев Цао Чжи шли не от самого человека и его черт, найденных и увиденных в жизни, а от заданного стереотипа. В поэзии Цао Чжи неизмеримо больше описаний одежды героев, их оружия, их жестов, их общих рассуждений о добродетелях, нежели описаний их голосов, лиц, глаз (кроме слез, текущих из глаз), душевного состояния. Однако же интуитивно и постоянно стереотип размывался (важнейший процесс!) силой поэтического таланта автора, своеобразием его видения мира. Поэт подмечал, и часто весьма тонко, "психологические состояния" своих героев, разрушая стереотип. Поступками героев и своими собственными поэт ограничивался далеко не всегда. В его стихах, повествующих о дружбе, разлуке, тоске ожидания, любви, мы обнаруживаем "психологические состояния", обоснованные довольно подробно и убедительно. Так намечался отрыв от стереотипа в изображении человека. Если воспользоваться мыслью Д. С. Лихачева, очевидно применимой к поэзии Цао Чжи, то можно сказать, что в стихах поэта "психологические состояния" как бы "освобождены" от характера, который в литературе появится много позднее. Непрерывно расширялся круг героев, и в этом смысле Цао Чжи сделал заметный шаг вперед по сравнению со своими предшественниками. В стихах появились крестьяне; но это уже был не "Отец-рыбак" Цюй Юаня, олицетворяющий самого поэта и его идеи, а настоящий труженик-рыбак, и не любознательный князь, которого удивляло, как это он, государь, наслаждается одним и тем же ветром с "простым, совсем простым народом", в поэме Сун Юя "Ветер", но в какой-то мере и сам народ в горести своей и заботах. Приближение поэзии к действительности, к людям - серьезный шаг на пути к "очеловечиванию" поэзии. Поэты последующих эпох, и первый среди них Тао Юань-мин, еще теснее соприкоснутся с жизнью, и в их стихах утвердятся темы крестьянского труда, семьи, детей. Поэзия Цао Чжи гуманна, взволнованна. В ней нетрудно заметить борьбу противоречивых чувств и мыслей: жажда деятельности сменялась грустным раздумьем, стремление к героическим подвигам - печальными вздохами. Взволнованность и печаль, жажда деятельности и невозможность утолить эту жажду - таков эмоциональный ключ поэзии Цао Чжи, самое ее существо, ее душа. Цао Чжи верил в творческие силы литературы, в ее способность сделать человека лучше, в бессмертие ее творцов. В стихотворении "О бренности", как бы опровергая им же самим выдвинутый тезис, он писал: Кисть моя - не больше цуня - Расходилась вдохновенно, Передать хочу потомкам Строк изящных аромат. Время сохранило строки древнекитайского поэта и донесло чудесный их аромат до наших дней {Текст предисловия Л. Е. Черкасского наряду с его переводами и примечаниями воспроизводится по изданию: Цао Чжи. Семь печатей / М., Худ. лит-ра, 1973. - Прим. сост.}. Л. Черкасский ЦАО ЧЖИ В ПЕРЕВОДАХ Л. Е. ЧЕРКАССКОГО Белый скакун Белый скакун В узде золотой, На северо-запад Всадник спешит. "Родом откуда? Где дом отца?" "Юноша-воин Из Бин и Ю. Рано покинул Свой край родной, Слава о нем До Гоби летит. Лук превосходный В руках бойца, Стрелы в колчане Из дерева ку. Справа - Стрела в мишени "луна", Слева - В другую летит, грозна, С ходу Разбил "копыто коня", С лету Мартышку пронзает он. В юном герое Сила видна, И обезьянья В нем быстрота, Барсу подобен, Полон огня, Смел и отважен, Точно дракон. Опасна граница Ночью и днем, Недруги рыщут У стен городов. Север Тревожные вести шлет. Воин на дамбе. Свистнула плеть. Гуннам лежать Под его конем, С племенем сяньби Драться готов. На острые копья Грудью пойдет, Станет ли Бренное тело жалеть? Разве удержат Сын и жена, Если оставил Отца и мать? В книге Героев Тех имена, Кто родине отдал Сердце свое. Юный герой Горячит скакуна, Юноша-воин Ушел воевать. Пусть он погибнет - Смерть не страшна, Как возвращенье, Примет ее". Стихи о славной столице В славной столице Много красавиц, Юношей много В славном Лояне. Меч драгоценный В дивной оправе, Платье на солнце - Ярко сияет. Всадники скачут Длинной аллеей, - Ехать в предместье Утром решили; Юноши знают, Где веселее: Скучен им нынче Бой петушиный. Выпрыгнул заяц, Дыбятся кони. Заяц направо, И рядышком заяц. Вплоть до Наньшаня Длится погоня, Кто-то стрелою Обоих пронзает! В теле избыток Сил и сноровки, Кто-то сражает Коршуна ловко. Лучшим из лучших Его возгласили - Дань уваженья Ловкости, силе. Едут аллеей, Касаются веток, Прибыли гости К башне Пинлао. Сочные карпы, Суп из креветок, Тонкие вина - Выпьют на славу! Блюда обильны - Пряны и свежи, Вот черепаха, Лапа медвежья. Хвастают гости, Пробуют силу, "Цзю" им и "жан" - Одинаково милы. Время уходит, - Ах, как некстати. Солнце на запад Клонится, ало. Гости вернутся Домой на закате, А поутру Все начнется сначала. Тайшаньский напев Разные страны - В каждой погода иная, Дождь, или ветер, Или сугробы снега. Тяжко народу, Тяжко в приморском крае, Мечутся люди, Нет у людей ночлега. Жены и дети, Как птицы и дикие звери, В гуще деревьев Спасают от стужи тело. Тишь да безлюдье, Настежь раскрыты двери, Лисы и зайцы Рыщут по крышам смело. Вздохи Вздыхаю тяжко О печальной доле Мятущегося Перекати-поля, Оно навеки Распростилось с корнем, - Без отдыха Кружить ему доколе? У девяти межей Его видали, К семи тропам Явилось. Навсегда ли? Внезапный ветер Схватит горемыку И унесет В заоблачные дали. То вдруг сверкнет Небесная дорога, То встретит пропасть Холодно и строго, То вырвет вихрь Внезапно из пучины, И будто до земли Уже немного. Таков и я: Хочу на землю юга, - Морозит тело Северная вьюга. Бреду на запад, А хочу к востоку, - В широком мире Нелегко без друга. То падаю, То поднимаюсь снова, К пяти хребтам Несет меня, больного, К восьми озерам... На пути скитаний Кто знает муки Всех лишенных крова! О, как я жажду В поле стать травою - Пускай сожгут Осеннею порою, Пусть я уйду, Терзаясь страшной болью, - Я рядом с корнем Душу успокою. Встретил у ворот путника Далекий путь Остался за плечами, "Откуда вы?" - У гостя я спросил И вслед за ним Немедля поспешил, Вдруг в нем признав Себя, свои печали. Он рукавом, Потрепанным и длинным, Прикрыл глаза, Вздыхая, как во сне: "Я был ученым В Северной стране, В Юэ и в У Я стал простолюдином. Я долго шел, Но не закончен путь. Пожалуй, в Цинь Приду когда-нибудь". Иволга Ветрам печали Роща отдана, И с шумом Разбивается волна. О, если нет Меча в руке твоей - Оставь надежду Быть в кругу друзей. Вы видели, Как птицу гонит страх? От коршуна Спасается в силках! Добыче рад Жестокий птицелов, Но юный муж Печален и суров. Он разрезает сеть Своим мечом - Вот иволга В просторе голубом: Прижалась к небу, Снова вниз летит, Над юношей кружа, Благодарит. Креветка и угорь Креветкам и угрям Из озерка Неведомы Ни море, ни река. Чирикает на крыше Воробей, - Ему ль постичь Дорогу лебедей? А муж ученый В суть проник давно: Ничто Благодеянью не равно! И я взошел На пять священных гор, Потом с холма На землю бросил взор: Людишки Суетятся подо мной, Одна корысть Владеет их душой. Я благородных дум Не в силах скрыть, Хочу всю землю Умиротворить. Сжимаю меч - Он верный друг громам - И в бой готов, Отважен и упрям. Иные зря Свои проводят дни, Отважных духом Не поймут они. Провожаю братьев Ин I Я взошел На гору Бэйман, Вниз смотрю, Смотрю без конца: Как он пуст И угрюм, Лоян, Горсть золы - От его дворца. А дома? Даже нет следов, Лишь бурьян До небес высотой. Молодежь, - И нет стариков; Кто пройдет - Для меня чужой. Сорняки в полях, Не зерно. На заросшей тропе Стою, Не видал Этих мест давно И теперь их Не узнаю. А вокруг Печаль и тоска И на тысячи ли Ни дымка. Вспомнил дом, Где когда-то жил. Говорить не могу, Нет сил. II Быть втроем Мы редко могли. Мирных дней Немного у нас. Нет границ У небес и земли, Жизнь - как иней В утренний час. Сердца боль Я хочу излить: Братья Ин На север спешат; Проводить их Друзья пришли И вино привезли В Хэян. Но никто Не желает пить. Разве стол, друзья, Не богат? Путь далек, Десять тысяч ли, Не вином я - Разлукой пьян. Цепи гор И речная гладь. Встречу ль вновь друзей Или нет? Как мне хочется Птицей стать, Чтоб за ними Лететь вослед! Дикий гусь Ветер грусти В башне одинокой - Много ветра, Ох, как много ветра! Лес Бэйлинь Уже в лучах рассвета, Я печалюсь О душе далекой. Между нами Реки и озера, Наши лодки Встретятся не скоро. Дикий гусь Душою предан югу, Он кричит протяжно, Улетая. Весточку пошлю На юг Китая, Всей душою Устремляясь к другу. Взмахи крыльев Чутко ловит ухо. Птица скрылась - Сердце стонет глухо. Перекати-поле Корня нет У перекати-поля, Долгий ветер Странника терзает, То кружит и носит На раздолье, То порывом К облакам вздымает. Выше, выше, - А куда, не знаю. Нет у неба Ни конца, ни края. И моим скитаньям Нет предела, Жертвую Своею головою. Рваной тканью Не прикроешь тела, Сыт не будешь. Горькою травою. Меньше дум, Поменьше слов упрека, Боль тебя состарит Раньше срока. Ткачиха Обитель Ткачихи На северо-западе где-то. Узорного шелка Наткет она много с рассвета. Проворно и ловко Берется Ткачиха за дело, Но нынче к закату Закончить узор не успела. Всю ночь раздавались Тяжелые вздохи печали И скорбные стоны До черных небес долетали. "Храню неизменно Пустую, холодную спальню. Супруг благородный С войсками в краю чужедальнем. Вернусь, обещал он, Домой через полных три года. Но вот не вернулся В назначенный срок из похода. С отчаянным криком Кружит над деревьями птаха, Отбилась от стаи И мечется, полная страха... Лучом бы навстречу Помчаться мне с думой единой: Скорее увидеть Лицо моего господина". Где-то в южной стране... Где-то в южной стране Эта девушка скромно живет, И лицо у нее Схоже с персиком нежным и сливой. Утром бродит она У Чанцзяна стремительных вод, А у берега Сян Выбирает ночлег сиротливый. Только люди вокруг Равнодушны к ее красоте. Для кого же тогда Улыбаться открыто и ясно? А короткая жизнь Приближается к горькой черте. Увядает краса - И она разрушенью подвластна. Куда я стремлюсь Слуга заложил Пораньше коляску мою. В далекую даль Уеду, потом поплыву. Куда я стремлюсь? В холодном и мрачном краю Враждебное мне Находится княжество У. Я тысячи ли Без устали мчаться готов, Терзает меня Безрадостный путь на восток. В долине речной Так много печальных ветров, Хуай и Сихэ - Немолчно бегущий поток. О, как я хочу Туда переправиться вдруг, Хочу, но - увы! - Я лодки нигде не найду. Бесцельные дни! К иному стремится мой дух: Я отдал бы жизнь Отчизне, попавшей в беду. Песня На башне высокой Стою у окна, О родине Думаю с болью; Мне чужды И эта речная волна, И это безмолвное Поле. Тоскует в безделье Отважный герой; Ничтожный душою Доволен собой. Враги притаились, На нашу беду. Мой меч изнывает По югу. На гору Тайшань, Просветленный, уйду, Не дрогнет душа От испуга... Волнуются струны И вторят сильней Взволнованной песне О горечи дней. Расстаюсь с другом В деревне жил некий Сяохоу Вэй, совсем юный, но уже вполне зрелый человек. Я его ценил и с ним подружился. Когда армия вана возвращалась из победоносного похода, он проводил меня в столицу Вэй. Сердце мое было полно столь искренними чувствами, что слезы навернулись на глаза. И я написал стихи о разлуке с другом. В них говорится: Вот и в обратный путь Пора собираться войскам. Мой благородный друг Любит и ценит меня. На севере - отчий край, Ждут победителей там, Мчится повозка вперед - Не удержать коня. Ручьи переходим вброд, В челне по реке плывем, Смело взбираемся ввысь, Падаем вниз с крутизны. Достигнем столицы Вэй К женам своим войдем Добрый устроим пир, Радостью озарены. Ветер осенний суров, Влажно от белых рос, Лес, уронив листву, Зябнет от наготы, Берег у светлых вод Травою линчжи зарос, Мы на вершине холма Осенние рвем цветы. Видно, разлука навек - Я огорчен до слез, Видно, не встретимся вновь - Так безутешен ты. Северный ветер I Долгий ветер, С севера повей - Я в раздумье О столице Вэй; Мне бы только Дайского коня - И никто бы Не догнал меня. Если ветер С южной стороны - Вспоминаю Недругов страны; Догоню юэских Быстрых птиц, Полечу До вражеских границ. II Четыре раза в год Меняется природа. То солнце, то луна Сияют с небосвода. Разлука коротка, Но показалось мне: Три осени прошло, Три долгих-долгих года. Отправиться в Цзюньи Мне свыше повелели - В те дни уже цветы Среди кустов алели. Я возвращаюсь вновь В знакомый мне Юнцю Над белою землей Колючие метели. III Вершины гор Уходят прямо в тучи, Взлетаю ввысь, Карабкаюсь на кручи. И, как полынь, Мечусь я в вихре где-то. Зима прошла, И на исходе лето. Подняться ввысь, В долины с гор спуститься - Все по плечу, На все могу решиться. С кем плащ делил - Тех сердце не забудет. Их нет со мной И никогда не будет. IV Музыка Уносит сердце вдаль, Музыка Утишит и печаль. Близкий друг, Когда душа болит, Успокоит И развеселит. Наблюдаю За потоком вод. Перед взором Родина встает. Почему бы Не пуститься мне В путь далекий В маленьком челне? Не найти мне Музыки такой, Чтоб вернуть Утраченный покой. Никого, С кем рядом я живу, Близким другом Я не назову. Сяду в челн, И понесет волна... Но - увы! - Ни друга, ни челна. В женских покоях Схватила одежду И вышла, тоскуя, из дома. С нерадостной думой Бреду по тропинке знакомой. Так мрачно и пусто, Как будто мой дом на запоре. Высокой травою Покрыты ступени и дворик. В широкие щели Непрошеный ветер влетает, На юг благодатный Спешат перелетные стаи. Весенние думы Приходят и в эту годину, И схожи с моими Печаль и тоска господина. Супруг благородный Уехал далеко-далеко, А я в этом доме Без братьев живу одиноко. О, радость свиданья! Но путь невозможен обратный: Не вырастет снова Увядший цветок ароматный. Душой человека Когда постоянство владело? Быть может, напрасно Любовь удержать я хотела. Ползучие стебли Обвили сосну без опаски, И к водам озерным Прильнула зеленая ряска. Я пояс девичий Супругу вручила когда-то И в доме свекрови Трудилась с утра до заката. Коль сердце супруга Еще вспоминает былое, Весенние думы Навеки пребудут со мною. В далеких скитаньях Я вижу, как туча На солнечный диск набегает, Как ветер прохладный Играет моею полой, Как резвые рыбы В зеленой воде исчезают, Как быстрые птицы Свободно парят над землей. В далеких скитаньях Мне родины недоставало, Но служба сурова - Не скоро увидишь свой дом. Когда уходил я, Всю землю морозом сковало, Теперь уже росы Под солнечным тают лучом. "Там просо склонилось", - Скиталец поет на чужбине, На родине шепчут: "Зачем мы ничтожны, бедны?" Далекого гостя, Волнуясь, встречаю я ныне... От грусти все больше В моих волосах седины. Озеро, покрытое лотосом На быстрой легкой лодке Плыву путем окружным: Не повредить бы лотос - Взмах весел все игривей; Сидят попарно лебеди На тополе южном, Воркуют сладко голуби На северной иве. Путник Путник усталый Дальней бредет стороной; Из дому вышел - Тысячи ли за спиной. Думает путник: "Что же мне делать теперь? Может, вернуться? Но где отворится дверь?" Солнце сокрыто В непроницаемой мгле, Ветер печали Рядом с людьми на земле. Домой В родное старое гнездо Из странствий прилетает птица, Лиса бежит в свою нору, Почуяв близкую кончину. И я мечтаю всей душой Домой скорее воротиться - Нет, мне совсем не будет жаль Покинуть горькую чужбину. x x x Облаков, несущих радость, Нет в моей округе. В небесах - пути дракона, Стал он рыбой в луже. А луань, святая птица, Позабыв о друге, Все летает с воробьями, С ласточками дружит. Журавли Далеко-далеко Устремилась чета журавлей. У Восточного моря Они потеряли друг друга. Он на север спешит За любимой подругой своей, Но она полетела Не на север, а в сторону юга. Клюв - и рядышком клюв... Эти дни безвозвратно ушли, И пришло расставанье И глухая пора лихолетья. Разве дали страшат? Им покорны и тысячи ли. Их пугает другое: Не попасть бы в "небесные сети". Стихи за семь шагов Варят бобы, - Стебли горят под котлом. Плачут бобы; "Связаны все мы родством! Корень один! Можно ли мучить родню? Не торопитесь Нас предавать огню!" Семь печалей Башня возвышается одна, Яркою луной освещена. В башне женщина в тоске глубокой, Но о ком печалится она? Медленно лучи скользят-скользят... "Ты уехал десять лет назад. Тяжко мне на ложе одиноком, У жены скитальца скорбный взгляд. Ты - как пыль дороги полевой, Я - как ил, что в глубине речной. Ты вверху, а я на дне потока, - Встретимся ль когда-нибудь с тобой? Южным ветром я желаю стать: Полечу, прильну к тебе опять. Если ты объятий не раскроешь, На кого тогда мне уповать?" Красавица Красавица, Мила и хороша, Стоит под тутом, Листья обрывая. Трепещут ветки мягкие, Шурша, Кружатся листья, Тихо опадая. Ткань соскользнула, Руку обнажая, Браслетом тонким Схвачена рука. В прическе шпилька - Птица золотая, А пояс - Изумрудная река. Переливаясь, Блещут жемчуга, Мунань голубоватый Чист и нежен. Шелка ее одежд - Как облака, С полою легкой Ветер так небрежен. Вздохнет - О, запах орхидеи свежей! Взгляд подарит - О, солнечный восход! И остановит экипаж Проезжий, О голоде Забудет пешеход. "Скажите, Где красавица живет?" "На улице широкой, В доме крайнем, Где так крепки Запоры у ворот". Ее лицо Как солнце утром ранним, - Оно и восхищает И манит. И вновь и вновь С упорством и стараньем Несут ей свахи Ткани и нефрит. Но кто умом и честью Знаменит? Достойных встретить Трудно, к сожаленью. И зря молва стоустая Шумит - Поймет ли кто Ее души стремленье? Она одна. Пришла пора цветенья: Глубокий вздох В тиши ночной звучит. x x x Ползучие стебли Взрастила под южной горой, Поднимутся летом, Давая прохожим тень. Когда господину Я верной стала женой, Взаимная близость Была глубока и сильна. В те дни одеялом Мы укрывались одним И на постели Подушка была одна. "Песню о сливе" Тайком вспоминали с ним, Гусли и цитра - Точно одна струна. Годы уходят, Вечер уже недалек, Сердце супруга Злое таит в себе. Чувства угасли, Близости кончен срок, Тяжко на сердце, Нечем помочь беде. Из дому вышла, Тихий оставив двор, В роще блуждаю - Нет мне покоя нигде: По двое, вижу, Звери глядят из нор, А среди веток Птичья чета в гнезде. Листьев касаюсь, Вздох улетает вдаль, Шелковый ворот Влажен от горьких слез. Добрая лошадь Знает мою печаль, Тычется мордой В ладони мои и ржет. Раньше мы были Как рыбы в одном пруду, Ныне - как звезды: Нас разделил небосвод. Радость былую Где я теперь найду? И одиноко Горькая жизнь течет. Небу доверься - Станет на сердце легко. Жаль только - Небо Слишком от нас далеко! Ряска Прихотью ветра Тихо скользя на восток, Плавно колышется Ряски зеленый листок. Время настало, Я распростилась с отцом; В доме супруга Мой настоящий дом. Труд мой усердный С рассвета и дотемна; Ныне укоры - В чем же моя вина? В сердце супруга Была доброта одна, Цитрой и гуслями Были мы - муж и жена. Все изменилось, Тот не воротится день, Мы точно звезды - Далекие Шан и Шэнь. Перцем душистым Тянет и тянет с полей, - Много душистей Запах в саду орхидей. Новой любовью, Бывает, сердца полны - Ей не сравниться С нежностью прежней жены. Могут вернуться Ушедшие облака. Милость супруга, Увы, далека, далека. Вздох одинокий Слышит один небосвод. Сердце больное Разве участье найдет? Солнце и месяц - Неумолим их бег. Жизнь человека - Словно в пути ночлег. Ветер печальный За полог проник опять. Слезы-росинки - Их мне никак не унять. Новое платье Умело кроит рука - Белые, тонкие, Узорчатые шелка... Песня Лак да клей Крепки, пока сухие, А размочишь - Станут мягче ваты; Белый шелк Любой покорен краске - Как узнать, Что белым был когда-то?.. Я не сам Жену свою оставил - Клевета В разлуке виновата. Покинутая женщина Возле дома дерево растет, Не простое дерево - гранат! Глянцевиты листья у него, И оттенок их голубоват; Превосходны красные цветы, Лепестки сверкают и горят. Стайка птиц, испуганно кружа, Быстро опускается сюда. Птицы машут крыльями, кричат, - Может быть, настигла их беда? На гранате красные цветы Не сменились завязью плода. Я гляжу на птичью суету, А душа печальна и грустна: Нет детей - отправится навек В дом отца преступная жена; Подарит супругу сыновей - Будто в небе яркая луна, А бесплодье - худшее из бед: Не жена - падучая звезда. Неразлучны небо и луна, До утра вдвоем они всегда, А звезда падучая сверкнет - И мгновенно сгинет без следа. Мне прогулок радостных не знать, Отдохнуть - увы! - не суждено, Горькой и злосчастною судьбой В жизни предназначено одно: Опуститься грудой черепиц К Желтому источнику, на дно. Сон меня покинул в эту ночь, Что была прозрачна и тиха. Тяжкий вздох мятущейся души Слился с долгим криком петуха. Выхожу из дома своего И блуждаю, ко всему глуха... Замедляю слабые шаги И одна вхожу в пустынный дом, Занавески тонкие шуршат, Я отодвигаю их с трудом, Струн касаюсь, и певучий чжэн В сердце отзывается моем. И звучит взволнованно в тиши Песнь о созревающих плодах; Не могу сдержать мою тоску, Слезы выступают на глазах. Нет, гранат не может обмануть Этих птиц, сидящих на ветвях. У корицы тоже поздний плод, Ждет корица - иней упадет. Разве только летом и зимой Созревает самый лучший плод? Я прошу супруга моего - Пусть не знает горя и забот. Посвящаю Сюй Ганю На светлое солнце Набросился сильный ветер - И солнце на запад Уводит с лучами вместе. Луна на ущербе, Вечер прозрачно-светел, В небе мерцают Бесчисленные созвездья. Пишет ученый Вслед за отцом сочиненье, Люди поменьше Тоже не знают лени. Ночью брожу я Возле ворот дворцовых, Взор обращаю На каменные ступени. Тучи коснулась Светлая крыша Вэньчана, Башню-громаду В ночи различаю четко, Голуби летом Кружат над ней постоянно, Ветер небрежно Колеблет в окне решетку. Вдруг вспоминаю Того, кому очень плохо: Бедный ученый В темной живет лачуге; Жалкая пища - Горькие стебли гороха, Рваное платье - Белые-белые вьюги. Только не этим Бедный ученый взволнован, Труд завершает В тысячи мудрых слов он... Камень прекрасен, - Что же отвергнут князем? Несправедливо Князь обошелся с Бянем... Друга зовешь ты, Верного прежним связям, - Дружба и верность Не отвечают молчаньем. Доброе поле - Будут года без печали. Тучные земли - Ждут урожая крестьяне; Камень прекрасный Не распознали вначале, Время наступит - Все засверкают грани. Сильные люди Близких друзей выручали, Я же утешил Только словами преданья. Посвящаю Дин И Ранняя осень, Пора холодов осенних, Никнут деревья, Роняют листву устало. Иней застывший Лежит на белых ступенях, Мечется ветер За окнами светлого зала. Черные тучи Никак не уйдут за кряжи. Долгие ливни - На них я взираю с болью. Просо ложится - Воды непомерна тяжесть! Нынче крестьянам Не снять урожая в поле. Знатный сановник Бедных людей сторонится, Редкое чудо - Милость богатого мужа; Ходит зимою В шубе на белой лисице - Где уж тут вспомнить Тех, кто дрожит от стужи. Думаю часто О благородном Яне, - Меч драгоценный Отдал он без сожаленья. Будь же спокоен В горестный час испытанья: Мне незнакомо Дружеских чувств забвенье! Посвящаю Ван Цаню Я сижу, цепенея, И нерадостна дума моя. Вдруг накинул одежду И - на запад, в иные края. Там, на дереве стройном, Распустился весенний цветок, И струится-струится Бесконечный и быстрый поток. Одинокая утка В середине потока, грустна, Слышу крики и стоны, - Видно, селезня ищет она. До мятущейся птицы Поскорей дотянуться бы мне. Где ты, быстрая лодка На веселой прозрачной волне? Я желаю вернуться, Но дорогу найду я едва ль; Я вокруг озираюсь, И на душу ложится печаль. И тоскующий ветер Провожает в дорогу меня, И Си Хэ исчезает, Колесницу на запад гоня. Все живущее в мире Увлажнили водой облака, Не забыли травинки, Напоили и листья цветка. Если милость и благо Ожидают тебя впереди, Отчего же, поведай, Сто печалей теснятся в груди? Посвящаю Цао Бяо, вану удела Бома В пятом месяце четвертого года под девизом Хуанчу ван удела Бома, ван удела Жэньчан и я явились на аудиенцию в столицу. В Лояне ван Жэньчэна почил. В седьмом месяце вместе с ваном Бома мы возвращались в свои уделы. Сзади следовали провожающие. Нам с братом было приказано ехать по разным дорогам. Сколько горечи и возмущения испытали мы! Ведь разлука на много дней. Раскрывая душу свою, говорил с ваном Бома и, негодуя, сложил эти строки. * Указ в Чэнминлу Отъезжающим дан: Наш путь - на границу, В далекие дали. Мы утром покинули Город Лоян, А ночь подошла - Шоуян миновали. Священная Ло Широка, глубока, Но моста не видно Над бурным потоком. Валы нашу лодку Несут в облака... О, как бесконечна Дорога к востоку! Назад оглянулся - На сердце тоска, Тоска по Лояну Терзает жестоко. * Дика и огромна Долина Тайгу, На кряжах - деревья С густыми ветвями. По вязкой дороге Идти не могу - Размытой дождями, Изрытой дождями. А где колея? Захлестнула река, И конным и пешим Пути преградила. На холм по тропинке Бредем в облака, И конь мой теряет Последние силы. * Последние силы... Но конь добредет, А я изнемог От печали и муки. К чему о грядущем Я полон забот? Не видеть мне счастья С любимым в разлуке. Когда-то желали Быть вместе, о брат! Вот-вот нас разделят И реки и скалы. Ушастые совы Зловеще кричат, И бегают волки, И рыщут шакалы, И синие мухи Чернят белизну, И хор не стихает Злословья и лести. И преданность Лжи искупает вину. Поводья сжимая, Я замер на месте. * Я замер на месте... Но время не ждет. Одни только думы Не знают предела. Цикада озябшая Что-то поет, И ветер ласкает Усталое тело. Пустынно-безмолвна Земли полоса, И светлое солнце На западе скрылось. Торопятся птицы В родные леса, Не знают усталости Быстрые крылья. Заблудший звереныш Все ищет родню, И есть он не станет Добычу дневную. Картины природы Из сердца гоню И тяжко вздыхаю, Скорбя и тоскуя. * И тяжко вздыхаю... Спасение в чем? Высокое Небо В беде виновато. И думы напрасны О сердце родном: Однажды ушедшему Нету возврата. И сиро душа Над уделом парит, А гроб и останки В столице Лояне. Живущему тоже Уйти предстоит - И в тлен обратится Живое дыханье. Одно поколенье - И кончится срок: Роса выпадает И тает мгновенно. Уходит мой век, И закат недалек - Расцвета и дряхлости Вечная смена. Железо и камень Не ведают тлена, А я ведь не камень - Скорблю неизменно. * Скорблю неизменно, И дух мой смущен. Но полно терзаться мне Горечи ядом! В просторы далекие Муж устремлен, И дальний удел Ему кажется рядом. Покамест любовь Не иссякла до дна - В далеком краю Помогает усталым. Ужели тогда только Дружба верна, Когда вы укрыты Одним одеялом? В груди лихорадка От мыслей таких. Да это ведь чувство, Знакомое с детства! О, если враги Разлучают родных, Нельзя не терзаться В предчувствии бедствий. * Нельзя не терзаться, Взирая на мир. Поверишь в судьбу - Вдруг настигнут страданья. Я в мире бессмертных Искал эликсир - Святой Чи Сун-цзы Не сдержал обещанья! Любое мгновенье Грозит нам бедой. Столетний старик? Не встречались такие... С ушедшим навеки - Простился живой, А скоро ли встретиться Смогут живые? Быть может, к закату Мы будем вдвоем, Храни же себя, Да исполнятся сроки. Я слезы смахнул Перед дальним путем, И кисть начертала Печальные строки. Вновь посвящаю Дин И Дорогие друзья, - Нам нечасто встречаться дано, - Собрались за столом, И хмельное нам ставят вино. Разве мог бы вести Я беседу с чужими людьми? Мы пируем в тиши, За прикрытыми плотно дверьми. Много яств на столе, Но не тянется к блюду рука, А зато уж вина Не осталось у нас ни глотка. Муж высокого долга Жемчужине в море сродни; Это яркое чувство Ты навеки в себе сохрани. Лишь ничтожный душой Добродетелей всяких лишен. Совершивший добро, - Даже этим ты вознагражден. Муж высокого долга Это гордое чувство постиг. А от взлета - увы! - До падения жалкого - миг. Не стесняться велит Примирившийся с подлостью век, Но блюдет чистоту Совершенной души человек. x x x Помогли дракону тучи Взвиться над водою; Обопрись на царедворца, Делая карьеру. Можно золото расплавить Злобной клеветою, - Даже в сына Мать теряет веру. Ложь в почете - Вот какие нравы! Я раскрыть желаю душу, Взглядом мир окинув. На широких реках Смыло переправы, - Путь бескрайний К дому господина. Поднимаюсь в небо Я взошел на носилки: Небожителей видеть желаю, На горе их обитель, На далеком-далеком Пэнлае. Там живая вода Неумолчным потоком струится, Орхидеи - до неба, И до неба деревья корицы. Черный барс под горою, Над вершиною цапля резвится. Подгоняемый ветром, Полетел я в мгновение ока, И обитель бессмертных Я как будто узрел издалека. Над глубоким ущельем Простираются ветви Фусана, От корней до макушки Высота его тысячи чжанов. Два могучих ствола В голубые уходят просторы, И широкие листья Край небес закрывают от взора. Поднимается солнце По Фусана восточному краю, А на западных ветках Угасает оно, умирая. Мне б Си Хэ колесницу - Изменил бы немедля природу И заставил бы солнце Повернуть, не угаснув, к восходу. Путешествие к небожителям К столетию Едва ль мне подойти, Проходят дни, А радость так ничтожна. О, если б крылья, Крылья обрести И ввысь умчаться Было бы возможно! Отбросив прочь Земную шелуху, Пронзив туман, Я устремился в небо: Летаю я Над озером Динху, Спешу туда, Где я вовеки не был. Фусана блеск В восточной стороне, Жэшуя воды В западной округе; Бессмертные В пути явились мне, Живущие На Севере и Юге. Летящий дракон Спешу на Тайшаньские горы, Едва наступает утро. Окутаны дали туманом, Нависли тучи густые. И вдруг незнакомцев встретил - Сверкали глаза их мудро, Окрасил румянец лица, Чистые и молодые. Едут спокойно и важно Куда-то на тиграх белых, В руках у отроков юных Линчжи - волшебные травы. Я сразу узнал бессмертных, Остановить успел их И, преклонив колени, Спросил о великом "дао". Дворец на западе вижу Прелести необычайной, Вот насыпная дорога; А рядом - башни и стены, Здесь, у ворот дворцовых, Снадобье мне вручают - Его приготовил искусно Сам император священный. За грань Девяти провинций Недаром мечта улетала - Мой ум и душа возродятся Уже не в простом человеке. Я стану подобен камню, Я буду крепче металла - Они никогда не стареют, Не умирают вовеки. Бессмертие Открыты мне Небесные врата, Из перьев птиц Я надеваю платье; Взнуздав дракона, Мчусь я неспроста Туда, где ждут меня Мои собратья. Я линчжи рву В восточной стороне, В краю бессмертных, У границ Пэнлая; Ты снадобье прими, Сказали мне, И будешь вечно жить, Не умирая. На краю облаков На краю облаков Небожителей вижу, К чистоте неземной Быть хотел бы я ближе. Я хотел бы взлететь - В небеса предо мною дорога, Взять бы молнию-плеть - Гнать летящего единорога. Мелодии кунхоу Я вино приготовил Во дворцовых покоях, Все друзья и родные Веселятся со мною. Угощение скоро Принесут повара нам, Режут тушу коровью, Жарят жирных баранов. Как взволнованы струны Мелодичного чжэна, А звучание гуслей Так протяжно и грустно, И причудливо-дивны Танцовщицы движенья, И певицы Лояна Несравненно искусны. По три кубка и больше Я гостям наливаю - Пояса распустили, Всю еду уничтожив. Я друзьям благородным Долголетья желаю, И веселые гости Мне желают того же. Настоящая дружба - Это дружба святая! Не подумай: мол, гостю Уходить не пора ли? Я того, кто уступчив, Совершенным считаю, - У старинного цина Он учился морали. Но порывистый ветер Налетает внезапно - И горячее солнце Убегает на запад. Нет, цветущая юность Не является дважды, Ведь себя исчерпает И столетье однажды. Во дворцовых покоях Незнакомы страданья, Но могильным курганом Все живые кончали. Кто из предков не умер? Кто не знал увяданья? Этот путь неизбежен - И не надо печали. О бренности Нет конца земле и небу, Нет границы и предела, Нет конца круговращенью Тьмы и света - Инь и Ян. Лишь одно подвластно тлену - Человеческое тело. Жизнь, как пыль, уносит грозный Налетевший ураган. Совершить желаю подвиг И свое прославить имя, Государю я навеки Предан телом и душой. Жажду трону быть полезным Я талантами своими И, взволнованный и пылкий, Возвышаюсь над толпой. Земноводные и рыбы Чтут священного дракона. Звери чтут единорога - Он владыка всех зверей. Если рыбы понимают Добродетель и законы, То куда проникнут мысли Образованных мужей? Книги древние Конфуций Исправлял самозабвенно, И деяния монархов О величье говорят. Кисть моя - не больше цуня - Расходилась вдохновенно, Передать хочу потомкам Строк изящных аромат. x x x День угасает, Близок приход луны, Много веселья - Хватит его до утра. Дружеским чувством Наши сердца полны, В кухне восточной Высится яств гора. Заперты двери, Слуги разносят вино, Древние песни Тоже звучат давно. Кони пасутся Где-то у самой реки, А на колясках Сняты с колес чеки. Ныне мы вместе, Но перейдем порог - Дальних и разных Много нас ждет дорог. Миг - и разлука, Встреча куда трудней. Сходятся чаши В тесном кругу друзей. Три стихотворения на мотив "Желаю отправиться к Южным горам" x x x О Восточное море, Завершенность бескрайних просторов! Все же место найдется Ста потокам в пучине морской; Пять великих вершин - Высота, недоступная взору, - А ведь даже они Не гнушаются пылью мирской. x x x Служат целям различным, Скажем, нож или острое шило, И в коляске и в лодке Ценность разная заключена. Отказаться от вещи Непростительной будет ошибкой Потому лишь, что