и медлить и собирались плыть и послы. С целью придать посольству еще больший вес сиракувяне предпринимали это путешествие от имени народа, предоставляя в распоряжение посольства ту внаменитую триеру стратега, которая еще продолжала носить на себе знаки одержанной ею победы. Когда же наступил назначенный для отплытия день, то в гавань сбежались толпы не только мужчин, но и женщин и детей. Вместе смешались молитвы и слезы, жалобы и утешения, страх и отвага, отчаяние и надежда. Отец Херея Аристон, которого вследствие его глубокой старости и болезни несли на носилках, обнял сына за шею и, повиснув у него на груди, говорил ему, плача: -- Сын мой! На что ты покидаешь меня, полуживого старца? Ясно ведь, что больше мне не увидеть тебя! Останься хоть на несколько еще дней, чтобы на твоих умереть мне руках. Схорони меня и поезжай. А мать Херея так говорила сыну, ухватясь за его колени: - Меня же, мой сын, прошу тебя, не оставляй вдесь в одиночестве, а подкинь на триеру к себе, как легкий груз. Если ж окажется, что слишком тяжел мой вес и что я лишняя, то сбрось меня тогда в море, по которому ты поплывешь. С этими словами она разодрала на груди у себя одежду и сказала, указывая сыну на свою обнаженную грудь: - Сын мой! почти хоть сие, пожалей хоть матери бедной, Если я детский твой плач утоляла отрадною грудью. Родительские мольбы сломили Херея, и он бросился в море, стремясь умереть, чтобы избежать предстоявшего ему выбора: либо прекратить поиски Каллирои, либо огорчить родителей. Быстро прыгнувшие за ним в воду матросы выловили его лишь с трудом. Гермократ рассеял тогда толпу, приказав кормчему выходить, наконец, в открытое море. Произошел и другой, тоже благородный, поступок во имя дружбы. Полихарм, товарищ Херея, скрывал себя в эти мгновения от посторонних глаз и даже так тогда говорил своим родителям: - Друг мне Херей, разумеется, друг, но не настолько все же, чтобы стал я себя подвергать вместе с ним смертельной опасности. Поэтому, когда будет он отплывать, отойду я в сторону. Но когда судно уже отчалило от земли, послал родителям своим Полихарм прощальный привет с кормы, дабы больше уже не могли они его задержать. Выехав из гавани, Херей, взглянув в открытое море, молвил: - Веди меня, море, тем самым путем, каким вело ты и Каллирою. Тебе, Посейдон, молюсь я о том, чтобы либо и ей быть вместе со мною, либо не быть там и мне без нее. Ибо если нет мне возможности получить обратно мою жену, то я готов разделить вместе с ней и рабство. 6 Подхватил триеру попутный ветер, и она полетела будто прямо по следам лодки. Ровно во столько же дней, как и она, прибыли они в Ионию и стали на якоре там у того же самого мыса во владениях Дионисия. В то время как остальные, устав после путешествия, спешили, высадившись на сушу, подкрепить свои силы, сколотить палатки и приготовить пиршество, Херей вместе с Полихармом отправились побродить вдвоем. - Как найти нам теперь Каллирою? - задал вопрос Херей. - Я очень боюсь, что Ферон обманул нас и что она несчастная, уже умерла. Но если и в самом деле она продана, то куда именно продана она, кто же знает? Азия обширна! Гуляя, набрели они на храм Афродиты и решили поклониться богине. Припав к коленям ее, - Владычица! - воскликнул Херей. - Ты первая в праздник свой показала мне Каллирою: ты же и верни мне ее теперь, верни ту, которую ты подарила мне. И, подняв в это мгновение глаза, он увидел стоявшее рядом с богиней изображение Каллирои, посвященное Дионисием в дар Афродите. Дрогнули ноги тогда у него, и сердце застыло. Голова у него закружилась, и он упал. Заметившая это закора принесла Херею воды и, приведя его в чувства, сказала: - Ободрись, сын мой! И во многих других вселяла богиня страх: являет она себя людям, показываясь им воочию. Но это всегда служит предзнаменованием большого счастья. Видишь ты это золотое изображение? То раньше была рабыня, а теперь Афродита поставила ее госпожой над всеми нами. - Кто же она такая? - спросил Херей. - Это, сын мой, владычица здешних мест, жена Дионисия, первого человека в Ионии. Полихарм, не потерявший при этом известии своего рассудка, больше не позволил Херею произнести ни одного слова, а подхватил его и вывел из храма, не желая, чтобы раньше узнали о них, чем они с Хереем все хорошенько обдумают и обо всем сперва друг с другом договорятся. В присутствии закоры Херей не проронил ни слова, совладал с собой, и только слезы неудержимо текли У него из глаз. Но, удалившись от храма, он, оставшись один, бросился на землю, говоря: - Зачем сохранило меня ты, о человеколюбивое море? Для того ли, чтобы после благополучного плавания увидеть мне Каллирою женой другого? Не думал я, чтобы когда-нибудь могло это произойти, даже если бы Херей умер! Что же теперь мне, несчастному, делать? Я надеялся, Каллироя, добыть тебя от твоего хозяина и был уверен, что ценой выкупа я сумею уговорить того, кто тебя купил. Ныне же нашел я тебя богатой, а может быть, и царицей даже. Насколько счастливее чувствовал бы я себя, если бы я нашел тебя нищей! Подойти к Дионисию мне и сказать ему "отдай мне жену"? Да разве так говорят женатому? Не могу, если бы я повстречался с тобой, Каллироя, и подойти к тебе. Мне нельзя даже сделать самой простой вещи и, как любому гражданину, с тобой поздороваться: пожалуй, это мне угрожало бы смертью, как соблазнителю своей же жены! Так жаловался Херей, а Полихарм утешал его, 7 В это же время Фока, эконом Дионисия, стоял перед военной триерой и не без страха смотрел на нее: обласкав одного из матросов, узнал он от него истину, узнал, что это за люди, откуда они и с какой целью прибыли, и понял, что эта триера привезла с собой великое несчастье Дионисию, так как разлуки с Каллироей Дионисию не пережить. Преданный своему господину, он захотел предупредить опасность и, правда, не большую, угрожавшую дому лишь одного Дионисия, войну загасить. С этой целью он проскакал верхом в одно из сторожевых укреплений варваров, и там заявил, что в гавани скрывается неприятельская триера, причалившая, быть может, ради разведки, а может быть - и ради грабежа, и что овладеть ею, прежде чем она успеет причинить вред, соответствовало бы интересам царя. Фока убедил варваров и подвел их военным строем к триере, а глубокой ночью они на триеру напали и, подложив огонь, сожгли ее, всех же, кого забрали живым, связали и увели с собой в укрепление. При дележе пленных Херей с Полихармом выпросили, чтобы обоих их продали вместе одному и тому же хозяину, и человек, которому они достались, продал их в Карию. Там, волоча за собой тяжелые кандалы, работали они на земле Митридата. А Каллирое во сне приснился Херей в оковах, который хотел будто бы и не мог подойти к ней. Громким, пронзительным голосом закричала она во сне: - Херей! Сюда! Впервые услышал тогда Дионисий имя Херея и спросил смутившуюся жену: - Кто это, кого ты звала? Слезы выдали Каллирою: сдержать своего горя она не смогла и чувствам своим дала волю в откровенной речи. - Херей, - сказала она Дионисию, - это несчастнейший человек, мой муж, за которого я девушкой вышла замуж. Нет удачи ему и в сновидениях: он мне приснился связанным. Но, - так продолжала она, - ты, мой бедный разыскивая меня, умер: путы твои знаменуют твою кончину. А я живу в неге и сплю на золотом ложе рядом с новым мужем! Впрочем, я скоро к тебе приду, и если при жизни не дали мы друг другу счастья, то будем мы друг другу принадлежать после нашей смерти. У Дионисия, слушавшего эти речи, разнообразные рождались мысли. Охватывала его и ревность, потому что он видел, что Херея и мертвого Каллироя продолжает любить, тревожило и опасение, что она может себя убить. Ободряло, однако, сознание, что первого своего мужа Каллироя считает умершим: раз Херея больше на свете нет, то, значит, она его, Дионисия, не покинет. Поэтому, насколько было то в его силах, он утешал жену и потом в течение многих дней он за ней следил, в страхе, как бы не сделала она над собой чего-нибудь ужасного. Но скорбь рассеивалась у Каллирои надеждой на то, что Херей еще, может быть, жив и что приснился ей ложный сон. Еще сильнее действовало материнство: дело в том, что на седьмой после своей свадьбы месяц родила она сына, по видимости от Дионисия, в действительности же от Херея. Торжественное устроил празднество город. Прибыли отовсюду посольства, присоединявшиеся к ликованию граждан Милета по случаю продолжения рода Дионисия, и Дионисий на радостях передал жене все хозяйственные дела, объявив ее владычицей дома. Дарами наполнил он храмы и за свой счет угощал жертвенными пирами весь город. 8 Плангоне, которая знала одна, что Каллироя к Дионисию пришла беременной, Каллироя попросила мужа дать вольную, беспокоясь о том, как бы тайна ее не была раскрыта, и стремясь заручиться со стороны Плангоны верностью, основанной не только на личном ее к ней расположении, но и на перемене ее положения. - Плангоне охотно отплачиваю я благодарностью, - сказал Дионисий, - за ее мне услуги в деле моей любви. Но мы поступим нехорошо, если, уважив служанку, не выразим нашей признательности Афродите, у которой мы впервые друг друга увидели. - Сделать это хочу и я, и хочу сильнее еще, чем ты, - ответила Каллироя, - ведь моя признательность ей больше твоей. Но я все еще родильница: переждем здесь несколько дней и спокойно поедем тогда в деревню. Каллироя быстро поправилась, пополнела, окрепла и расцвела уже не девичьей красотой, а женской. К прибытию их в селенье заготовил Фока в деревне богатые жертвоприношения: из города наехала куча народа. И вот, приступая к совершению гекатомбы, сказал Дионисий: - Афродита, владычица, ты причина всех моих благ: от тебя я получил Каллирою, от тебя получил я сына, благодаря тебе я и муж, и отец. Для меня достаточно было бы лишь Каллирои: мне милее она и родителей, и отчизны, ребенок же дорог мне тем, что он крепче связал со мной свою мать: он для меня залог ее ко мне благоволения. Молю я тебя, владычица: сохрани Каллирою мне, а Каллирое сохрани ее сына. Возгласами благочестивого одобрения подхватила слова Дионисия стоявшая вокруг них толпа, и бросали им кто розы, а кто фиалки, а иные бросали им даже венки, так что цветами переполнилось все святилище. Дионисий свою молитву произнес во всеуслышание. Каллироя же пожелала говорить с Афродитой наедине, предварительно взяв своего сына на руки и явив собою такое прелестное зрелище, какого не написал поныне еще ни один живописец, не вылепил еще ни один скульптор, не описал ни один поэт, ибо никто из них еще не представил ни Афины, ни Артемиды держащими у себя на груди младенца. Дионисий, смотря на нее, от восторга заплакал и молча вознес моление Немезиде. Приказав остаться при ней одной лишь Плангоне, Каллироя всех остальных пригласила пройти на виллу. Когда же они удалились, то, приблизившись к статуе Афродиты и на протянутых руках поднеся к ней младенца, Каллироя сказала: - За него, владычица, я благодарю тебя, за себя же нет у меня к тебе благодарности: только тогда была бы она у меня к тебе, если бы сохранила ты для меня Херея. Впрочем, ты мне дала изображение дорогого моего мужа: Херея полностью ты у меня не отняла. Дай же сыну быть счастливее своих родителей и походить на деда. Пусть и он поплывет на триере стратега и пусть скажет иной после его морской битвы: "Сильнее Гермократа его потомок". Возрадуется и дед на наследника своей доблести, возрадуемся и мы, его родители, даже и после нашей смерти. Молю я тебя, владычица: примирись отныне со мной. Ибо довольно было у меня несчастий: и умирала, и оживала я, и у разбойников, и в изгнании побывала я, продана была я и в рабство. Но еще для меня тяжелее, чем это все, второе мое замужество. За все эти бедствия лишь одной прошу я у тебя милости, а через тебя и у всех остальных богов: сохрани моего сиротку. Дальше продолжать говорить помешали ей слезы. 9 Немного спустя она подозвала к себе жрицу. Старушка подошла к ней и сказала: - Дитя мое! Что это ты среди такого довольства плачешь? Ведь уже и чужеземцы поклоняются тебе, как богине. Вот и недавно заходили сюда двое прекрасных юношей, проезжавших мимо наших мест, и один из них, при виде твоего изображения, едва не испустил дух: так прославила тебя Афродита! Поразило это Каллирою в самое сердце. Безумными глазами уставилась она на жрицу и закричала: - Кто эти иностранцы? Откуда плыли они? Что они тебе рассказывали? Старушка перепугалась и некоторое время стояла перед ней молча. Наконец она проговорила: - Я только видела их: я ничего от них не слыхала. - А как они выглядели? Вспомни черты их. Старушка описала их наружность, описала неточно, Но Каллироя все-таки заподозрила истину. Каждый ведь представляет себе все то, что угодно бывает ему представить. Взглянув на Плангону, Каллироя сказала ей: - Может быть, это был здесь бедный Херей по пути своих странствий. Что же произошло? Будем вместе erq искать, храня, однако, молчание. Придя к Дионисию, она рассказала ему только то, что она услыхала от жрицы: она знала, что любви свойственно любопытство и что Дионисий начнет сам наводить о случившемся справки. Так оно в самом деле и вышло. Рассказ жены мгновенно наполнил Дионисия ревностью. Впрочем, его подозрения были далеки от Херея: опасался он, не таится ли тут какого-нибудь любовного замысла, скрывающегося в деревне. Красота жены делала его подозрительным и готовым бояться всего решительно. Он страшился коварных замыслов не только со стороны людей: он ждал, что соперником в его любви, может быть, спустится с неба и кто-либо из богов. Вызвав поэтому Фоку, принялся он его расспрашивать: - Что это за юноши и откуда? Богатые ли? Красивые ли? По какому поводу приходили поклониться моей Афродите? Кто им о ней сообщил? Кто им это позволил? Истину Фока скрывал, поступая так не из страха перед Дионисием, а не сомневаясь, что Каллироя погубит и его самого, и весь его род, как только она проведает о случившемся. А так как он уверял, что никаких путешественников не приезжало, то Дионисий, которому истина была неизвестна, заподозрил серьезный, направленный против него заговор и, в гневе, велел принести и кнуты, и колесо для пытания Фоки, причем вызвал он не одного его, но и всех крестьян, будучи уверен, что занят он розыском прелюбодея. Уразумев тогда, в какое опасное он поставил себя положение, как речами своими, так и своим молчанием, Фока заявил Дионисию: - Правду открою я одному только тебе, владыка. Дионисий тогда, отослав всех прочих, сказал Фоке: - Ну вот, мы с тобою теперь одни, не лги же больше, а говори правду, как бы ужасна она ни была. - Плохого в ней нет ничего, владыка, - так ответил Фока, - мое сообщение несет тебе великое благо. Если же его начало немного и мрачно, то этим ты не тревожься не огорчай себя, а выслушай все до конца: кончается мой рассказ хорошо. Услышав такое начало, Дионисий весь обратился в слух. - Не тяни, - сказал он, - и начинай рассказывать. Фока приступил тогда к своему повествованию: - Из Сицилии приплыла сюда, - начал он, - триера с сиракузскими послами просить тебя вернуть назад Каллирою. Помертвел Дионисий при этих словах, и разлился перед его глазами мрак. Воображению Дионисия представился Херей, стоящий будто бы перед ним и отрывающий от него Каллирою. Дионисий упал и неподвижностью тела, и цветом лица был похож на мертвого. А Фока стоял перед ним в нерешительности: на помощь звать он не хотел никого, не желая иметь свидетеля тайны. Мало-помалу ему, наконец, удалось привести своего господина в чувство. - Не беспокойся, - твердил он ему, - Херей умер, корабль погиб, никакой опасности больше нет. Эти слова вернули Дионисия к жизни. Постепенно придя в себя, он подробно обо всем расспросил Фоку, и Фока поведал ему о том, как матрос сообщил ему, откуда эта триера, какие на ней находятся люди и с какой целью они приплыли. Рассказал Фока и о своей хитрости, придуманной им для варваров, о ночном пожаре, о гибели корабля, об убийствах и об оковах. Будто темное облако сошло с души Дионисия, и, заключив Фоку в свои объятия, Дионисий сказал ему: - Ты мой благодетель, ты истинный мой защитник и вернейший хранитель тайн! Благодаря тебе обладаю я Каллироей и сыном. Никогда бы не приказал я тебе убивать Херея, но раз уж ты это сделал, я не упрекаю тебя: беззаконие совершено во имя привязанности к хозяину. Лишь одну допустил ты оплошность: не разузнал, в числе ли мертвых оказался Херей или же в числе связанных. Следовало тебе отыскать его труп: и погребение получил бы он, и было бы тем прочнее мое спокойствие. Теперь же беззаботности моего счастья мешают оковы этих людей. Не знаем мы даже ведь и того, кто из них и куда был продан. 10 Приказав Фоке откровенно рассказывать обо всем случившемся, но умалчивать о двух вещах, о своей хитрости и о том, что некоторые из ехавших на триере остались живы, Дионисий, с мрачным выражением лица, пришел к Каллирое. Затем он созвал крестьян и принялся их расспрашивать, дабы жена, узнав о происшедшем, тем сильнее отчаялась в надеждах своих относительно Херея. Собранные крестьяне сообщили то, что все они знали: позавчера ночью откуда-то набежали на берег персидские разбойники и подожгли греческую триеру, бросившую накануне якорь около мыса, "А наутро, - так добавляли крестьяне, - мы заметили в воде следы крови и увидели мертвецов, качавшихся на волнах". Каллироя, услышав это, разорвала на себе одежды и, нанося удары себе и по глазам, и по щекам, взбежала наверх, в ту самую комнату, в которую в первый раз она вошла тогда, когда была продана. Дионисий дал Каллирое в ее переживаниях волю, остерегаясь своим несвоевременным к ней приходом оказаться грубым. Он велел удалиться от нее всем и оставаться при ней лишь одной Плангоне, на всякий случай, чтобы чего-нибудь не сделала она над собой ужасного. И Каллироя, воспользовавшись окружившей ее тишиной, села на пол, посыпала голову пылью и, растрепав себе волосы, так начала причитать: - Мечтала я или раньше тебя умереть, Херей, или же умереть с тобой одновременно, а теперь приходится все же умирать мне после тебя. И какая же еще остается у меня в жизни моей надежда? До сих пор в несчастиях своих я думала: увижу я, наконец, Херея и расскажу ему, сколько из-за него я выстрадала. И от этого стану я для него еще дороже. Какой радостью преисполнится он, увидев своего сына! Все оказалось напрасным, и ребенок сделался теперь лишним: прибавилось только ко всем остальным моим бедствиям еще и его сиротство. Афродита, обидчица! Увидела ты Херея одна: был он тут, а ты мне его не показала! Разбойникам в руки отдала ты прекрасное его тело. Приплывшего сюда из-за тебя по морю ты его не пожалела. Кто же станет молиться тебе, такой богине, которая убила своего же молитвенника? В страшную ночь не заступилась ты за красивого юношу, видя, как его, влюбленного, на твоих глазах убивают! Отняла ты от меня моего сверстника, земляка моего, моего возлюбленного, моего жениха. Отдай же мне хоть мертвое его тело! Считаю, что оба мы с ним родились на свет несчастнейшими людьми. А в чем провинилась триера? За что ее сожгли варвары, ее, не завладели которой даже и афиняне? Родители наши сидят теперь на берегу моря, ожидая нашего возвращения, и какой бы ни показался вдали корабль, говорят друг другу: "Вот плывет Херей и везет с собой Каллирою". Готовят нам наше брачное ложе и украшают нам спальню, нам, у которых нет даже и могилы! Гнусное море! В Милет привело ты Херея на смерть, а меня на продажу. КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ 1 В стенаниях провела эту ночь Каллироя, оплакивавшая Херея, который еще был жив. Когда же она ненадолго заснула, то увидела во сне разбойничий отряд варваров, бегущих с огнем в руках, пылающую триеру и себя, подающей помощь Херею. Дионисий грустил, замечая, как худеет жена, и боясь, как бы не пострадала от этого и красота ее. Но в интересах любви считал он, однако же, для себя выгодным, чтобы Каллироя основательно утратила веру в существование первого мужа. И вот, стремясь выказать жене и свою к ней нежность, и великодушие, так сказал он ей: - Выздоравливай, жена, и займись устройством погребения страдальцу. Зачем, в погоне за невозможным, пренебрегаешь ты необходимым? Ведь стоит он перед тобой и говорит тебе: О! погреби ты меня, да войду я в обитель Аида! Хотя и не найдено его бедное тело, но существует же ведь у греков древний обычай даже и пропавших без вести почитать могилой. Он скоро уговорил ее, потому что совет его был ей приятен. И как только появилась у Каллирои забота, так затихла ее печаль. Покинув постель, принялась Каллироя обозревать местность, ища, где бы поставить могильный памятник, и приглянулось ей место по соседству с храмом Афродиты: сохранило бы оно и среди тамошних жителей память об ее любви. Но Дионисий почувствовал к Херею ревность за такое соседство: место это облюбовывал он для себя. Кроме того, ему хотелось дать мыслям Каллирои занятие, а потому он и предложил ей: - Давай отправимся, жена, в город и построим там под его стенами на открытом месте высокий могильный памятник: Будет далеко он на море виден пловцам мореходным. Милетские гавани превосходны, и заходят в них часто и сиракузяне, так что и у сограждан своих ты получишь немалую славу. Каллирое понравился этот совет, и поиски свои она прекратила. Переехав же в город, она приступила к возведению могильного памятника на одной из возвышенностей морского берега. И своей формой, и своими размерами, и своей роскошью он во всем был подобен ее собственному, стоявшему в Сиракузах. И как тот, так и этот, оба были поставлены живым людям. Благодаря щедрым издержкам и большому числу рабочих рук постройка памятника была быстро закончена, и тогда Каллироя задумала воспроизвести картину и самого выноса. Заранее назначен был день, к которому не только собралось множество милетцев, но прибыл народ почти что со всей Ионии. Присутствовали и два сатрапа, находившиеся в то время как раз в Милете, Митридат, сатрап Карий, и Фарнак, сатрап Лидии: прибыли они под предлогом выказать уважение Дионисию, на самом же деле желая взглянуть на Каллирою. Слава об этой женщине гремела ведь по всей Азии, и имя Каллирои, более знаменитое, чем имена Ариадны и Леды, дошло и до Великого Царя. Но в тот день все слухи о ней показались ниже действительности. Она вышла в черной одежде, с распущенными волосами, и, сверкая красотой своего лица и своих обнаженных плеч, она затмила собой вообще всех "белолокотных" и "стройноногих" красавиц Гомера. Ьынести блеска ее красоты никто не был в состоянии: иные отводили от нее глаза, как от сияния солнца, другие падали перед нею ниц. Впечатление производила она даже на Детей. А Митридат, наместник Карий, с раскрытым ртом пал перед ней на землю, точно откуда-то пораженный внезапным ударом, пущенным из пращи. Служители с трудом подняли его и вынесли на руках. Входило в состав процессии и изображение Херея, выполненное по резному камню с кольца Каллирои, но на эту статую, хотя она и "Ыла прекрасна, никто не смотрел в присутствии Каллирои: лишь она одна привлекала к себе всеобщие взоры. Кто смог бы достойным образом описать завершение торжества? Когда шествие подошло к могиле, люди, которые несли ложе, поставили его на землю, а Каллироя к нему приблизилась и, обняв и целуя статую Херея, сказала: - Ты первый похоронил меня в Сиракузах, а в Милете теперь хороню тебя я. Наши несчастия не только огромны, но и необычайны: мы с тобой друг друга похоронили, но и останков погребенного нет ни у того, ни у другого из нас. Пожалела ты, завистливая Судьба, дать нам после нашей смерти общую землю, и обрекла ты и мертвых нас на изгнание. В толпе раздались рыдания. Но Херея жалели не потому, что он умер, а потому, что оторван был он от такой жены. 2 Каллироя в Милете хоронила Херея, а Херей, в оковах, работал в Карий. Вскапывание земли изнурило его тело, и так как многое угнетало его: и утомление, и отсутствие ухода, и оковы, а всего сильнее - любовь. Но его стремление умереть сдерживалось у него слабой надеждой на то, что, может быть, он и увидит когда-нибудь Каллирою. Видя, что работать Херей не в состоянии и что поэтому его бьют и срамят позорно, Полихарм, друг Херея, забранный вместе с ним в плен, сказал надсмотрщику: - Отдели нам особый участок, чтобы леность прочих колодников ты не приписывал нам. Свой же участок мы ежедневно будем сдавать сами. Надсмотрщик согласился и выделил им участок. А Полихарм, мужественного характера юноша, не состоявший в рабстве у Эрота, жестокого тирана, стал один выполнять почти две трети их совместной работы, радостно взвалив на себя, ради спасения друга, значительнейшую часть труда. Вот в каких находились они условиях, тяжело привыкая к своей неволе, а сатрап Митридат тем временем вернулся в Карию к себе уже не тем, каким выехал он из нее в Милет: вернулся он бледным и ослабевшим, потому что нес он в своей душе мучительно-жгучую рану. Изнемогая от любви к Каллирое, он бы непременно и умер, если бы его не поддержало следующего рода событие. Часть рабочих из числа заключенных вместе с Хереем (их, содержавшихся в темной лачуге, было счетом всего шестнадцать), разбив ночью свои оковы, закололи смотрителя, после чего обратились в бегство. Убежать им, однако же, не удалось. Их выдали сторожевые собаки. Будучи пойманы, все они провели ту ночь закованными с особой тщательностью в кандалы, утром же эконом доложил о происшедшем Митридату, а тот, не выслушав их оправданий и даже и не взглянув на них, приказал всех шестнадцать, живших вместе в одном помещении, распять. Их вывели тогда связанными один с другим за ногу и шею, и каждый из них нес на себе свой крест. К пытке самого наказания каратели, таким образом, присоединили, в устрашающий пример остальным, ужасы и внешней картины. Херей, когда его вместе с другими вели на казнь, молчал, но Полихарм, подни- мая свой крест, промолвил: - О, Каллироя! Вот что мы благодаря тебе терпим! Ты - виновница всех наших бедствий. Услышав эти слова, эконом вообразил, что существует какая-то женщина, соучастница их дерзкого предприятия, и, чтобы и ее наказать и расследовать самый заговор, он быстро отделил Полихарма от остальных и привел к Митридату. Митридат лежал в это время в уединении своего парка, с тоской вызывая перед собой образ Каллирои, такой, какою видел он ее в ее скорби. Полностью погруженный в это воспоминание, с досадой узрел он подходившего к нему слугу. - Что ты мне надоедаешь? - сказал он ему. - Поневоле приходится, владыка, - ответил тот, - я открыл очаг большого и дерзкого злодеяния. Этот вот негодяй знает мерзкую женщину, которая была соучастницей совершенного ими убийства. При этих словах нахмурил Митридат брови и, бросив на Полихарма тяжелый взгляд, сказал ему: Назови сообщницу, принимавшую участие в ваших преступлениях. Полихарм уверял, что такой женщины он не знает и что в деле он даже и не участвовал. Потребованы были кнуты, принесли огонь, приготовили орудия пытки и, уже прикасаясь к телу Полихарма, стали говорить ему: - Назови имя женщины, которую ты признал виновницей своих бедствий. - Каллироя! - воскликнул Полихарм. Митридат был потрясен этим именем и подумал о досадном совпадении имен двух различных женщин. Вести дальше тщательный розыск ему уже не хотелось из опасения быть поставленным в необходимость оскорбить дорогое имя. Но так как и друзья, и рабы настаивали на производстве строжайшего следствия, то Митридат приказал: - Пускай придет Каллироя! Полихарма принялись бить, спрашивая у него, кто она такая и откуда можно ее привести. Но и в безвыходном находясь положении, несчастный никого все же не хотел подводить под ложное обвинение. - Зачем, - сказал он, - напрасно волнуетесь вы, разыскивая ту, которой здесь нет! Я вспомнил о сиракузянке Каллирое, дочери Гермократа, стратега. При этих словах кровь бросилась у Митридата в лицо, прошибло его под одеждой потом, а на глаза у него навернулись слезы, так что и Полихарм замолчал, и все присутствовавшие при этом пришли в недоумение. С трудом овладев собой, Митридат спросил, наконец, Полихарма: - Что же связывает тебя с той Каллироей? И почему ты вспомнил о ней перед своею смертью? Полихарм ответил: - Это, владыка, история длинная, а для меня теперь уже и бесполезная: не буду тебе досаждать неуместной своей болтовней. Кроме того, я боюсь, что если я начну мешкать, то меня опередит мой друг, а мне хочется и умереть одновременно с ним. Чувство гнева у окружавших сменилось состраданием, сильнее же всех взволнован был Митридат. - Не бойся, - сказал он, - повесть твоя мне не будет в тягость. Душа у меня отзывчива: говори же все смело и не пропускай ничего. Кто и откуда ты? Как прибыл ты в Карию и почему работаешь ты в оковах? А в особенности ты мне расскажи про Каллирою и поведай мне, кто твой друг. 3 Полихарм начал свой рассказ: - Оба мы, двое узников, родом из Сиракуз. Он - по известности, богатству и красоте первый в Сицилии юноша, я же, хотя и бедняк, являюсь товарищем его и другом. Мы расстались с родителями, покинув отечество: я выехал ради него, а он ради своей жены, Каллирои по имени, которая была им пышно погребена, так как он считал ее мертвой. Но проникшие в ее могилу грабители застали ее живой и продали ее в Ионию. Это открыл нам пытаемый перед народом Ферон-разбойник. Город сиракузян отправил тогда триеру с послами на поиски женщины, и эту-то стоявшую на якоре у них триеру варвары ночью сожгли. Большую часть людей они перерезали, а меня и моего друга связали и продали сюда. Постигшее нас несчастие мы с ним сносили разумно, но некоторые другие из числа таких же, как и мы, колодников, люди, нам неизвестные, разбили свои оковы и совершили убийство, и нас всех повели, по твоему приказу, на крест. Друг мой, и умирая, не бросал упреков своей жене, я же не мог не вспомнить о ней и не назвать ее виновницей наших бедствий, так как мы изза нее-то и выехали из Сиракуз. Еще продолжал Полихарм говорить, как Митридат громко вскрикнул: - Ты говоришь о Херее? - Да, о нем, моем друге, - ответил Полихарм. - Но я умоляю тебя, владыка, - так добавил он, - прикажи палачу и распять нас рядом друг с другом. В ответ на рассказ Полихарма последовали рыдания и слезы, а Митридат всех направил к Херею, чтобы успеть задержать его кончину. Посланные нашли остальных уже убитыми, Херей же лишь поднимался на крест. Еще издали люди принялись кто что кричать: - Пощади! - Спускайся! - Не прикалывай! - Отпусти! Палач приостановился, и Херей, с горечью в сердце, начал сходить с креста: радостно было ему расставаться с тяжелой жизнью и с несчастной своей любовью. Его повели, а Митридат вышел к нему навстречу, обнял его и сказал: - Брат мой и друг! Своим, правда мужественным, но очень несвоевременным, молчанием ты едва меня не погубил, чуть было не заставив меня совершить нечестивый поступок! Незамедлительно Митридат отдал распоряжение слугам отвести Херея и Полихарма в баню, залечить их тела, а после бани одеть в дорогие греческие хламиды, сам же созвал знакомых и принес богам жертвы за спасение Херея. За столом много пили, было весело, радостно и не чувствовалось недостатка ни в чем, что дает наслаждение сердцу. Пир затягивался, и разгоряченный вином и любовью Митридат, обратившись к Херею, сказал: - Не за оковы твои и не за твой крест жалею тебя я, Херей, а за то, что ты лишился такой жены. Удивившись, Херей воскликнул: - А где же ты видал мою Каллирою? - Уже более не твою, - заметил ему Митридат, - а законную жену Дионисия милетского: есть у них и ребенок. Этого Херей не выдержал. Он бросился к Митридату и, обняв колени его, сказал ему: - Умоляю тебя, владыка, верни мне обратно мой крест. Вынуждая меня после такого сообщения жить, ты меня подвергаешь еще более жестокой пытке, чем крест. Неверная Каллироя! Нечестивая женщина! Из-за тебя был я продан в рабство, вскапывал землю, нес крест, отдан был в руки палачу, а ты, пока я находился в оковах, жила в неге и выходила замуж. Но мало было тебе стать при жизни Херея женой другого: ты сделалась еще и матерью! Все начали плакать, и закончился пир печально. Радовался по поводу происшедшего один только Митридат: он надеялся, что для него открывается возможность и разговаривать о Каллирое и даже как-то в ее пользу действовать под предлогом помощи другу. - Разойдемся пока, - сказал он, - уже наступает ночь. А завтра, на свежую голову, давай вместе об этом подумаем. Дело требует тут для своего обсуждения немало времени. С этими словами Митридат встал из-за стола и, отпустив гостей, ушел на покой в свою обычную комнату. Для молодых же сиракузян он отвел изысканнейшее помещение и особых приставил к ним слуг. 4 Спать никому не дала эта ночь: она для всех наполнена была думами. Херей сердился, Полихарм утешал его, а Митридат радостным предавался надеждам в мыслях о том, что занятое им выжидательное между Хереем и Дионисием положение позволит, словно эфедру на гимнастических состязаниях, именно ему без труда получить Каллирою в качестве победного приза. На следующий день, на совещании с Митридатом, Херей выразил желание немедленно же идти пешком в Милет и требовать от Дионисия жену: Каллироя, говорил он, когда увидит его, не останется у Дионисия. - По мне что ж, поезжай, - заметил на эти слова Митридат, - ни на один лишний день не хочу я тебя задерживать, продлевая разлуку твою с женой. Не покидать бы тебе Сицилии и не переживать бы вам случившихся с вами ужасов! Но уж раз Судьба, которая любит всякие неожиданности, окружила вас своей мрачной драмой, то дальнейшие шаги надо обдумать тем осмотрительнее. Ты ведь спешишь сейчас больше под влиянием чувства, нежели рассудка, совсем не предвидя того, что предстоит тебе. Одиноким чужеземцем направляешься ты в крупнейший город, где у богача, занимающего важнейшее положение в Ионии, ты хочешь вырвать жену, исключительно крепко с ним связанную. На какую же ты полагаешься силу? Далеко будут там от тебя и Гермократ, и Митридат, единственные твои союзники, которые смогут скорее тебя пожалеть, чем оказать тебе помощь. Боюсь, несчастлива для тебя и сама местность: она принесла тебе уже однажды горе. Но, по сравнению с предстоящим, то, что ты тогда пережил, покажется тебе лаской: связан ты был, но остался в живых, был продан, но продан мне. А теперь, если только Дионисий узнает, что ты злоумышляешь против его семейного счастья, то кто из богов тогда сможет тебя спасти? Ты же попадешь во всевластные руки своего соперника и, пожалуй, будешь даже не в состоянии убедить его, что ты - Херей. Если же он вдруг подумает, что ты в самом деле Херей, то это поставит тебя в еще более опасное для тебя положение. Один только ты незнаком с природой Эрота: не ведаешь, что этот бог тешится хитростями и обманами. По-моему, ты должен сперва запросить свою жену письменно, чтобы проверить, все ли еще помнит она тебя и желает ли она бросить Дионисия, или же Кто с ней живет, лишь о доме того у нее и забота. Напиши ей письмо. Пускай погорюет, порадуется, пускай поищет тебя, позовет к себе! О пересылке же ей твоего письма уж я сам позабочусь. Ступай и пиши! Херей послушался, но, оставшись наедине с собой, он и хотел, и не мог писать, так как и слезы мешали ему, и дрожали у него руки. Наконец, оплакав свои несчастия, приступил он вот к какому письму: "Каллирое Херей. Я жив, и жив благодаря Митридату, моему, а как надеюсь я, и твоему, благотворителю. Я был продан в Карию варварами, теми самыми, которые сожгли триеру-красавицу, триеру стратега, триеру твоего отца. На ней отправил меня наш город послом за тобою. Не знаю, что сталось с остальными гражданами, меня же и Полихарма, моего друга, нас, которым уже угрожала смерть, спасло от смерти милосердие властелина. Всем меня осчастливив, Митридат отнял у меня все мое счастье, рассказав мне о твоем браке. Будучи человеком, я готов был к смерти, но не допускал мысли о возможности твоего выхода замуж. Умоляю тебя, одумайся. Это письмо я орошаю слезами и покрываю поцелуями. Это я, твой Херей, тот самый, с которым в девушках ты по дороге в храм Афродиты встретилась и из-за которого потеряла сон. Вспомни о нашей спальне и о той таинственной ночи, в которую мы впервые познали, ты мужчину, а я женщину. Приревновал я тебя, но ревность присуща любящему, и перед тобой за нее я уже поплатился: я был продан, был в рабстве, в оковах. Не отмщай же мне неосторожного удара моей ноги: ведь и я ни в чем тебя не упрекал, когда всходил из-за тебя на крест. Если ты не забыла меня еще, то не было у меня пережитых мною страданий! Если же на уме у тебя другой, то тем самым ты вынесешь мне смертный приговор". 5 Это письмо Митридат вручил вернейшему человеку, Гигину, состоявшему у него управителем всего его имения в Карий, и открыл ему тайну своей любви. Написал Каллирое и сам Митридат. Он высказывал ей в письме свое расположение к ней и свою о ней заботливость, выражавшуюся в спасении ради нее Херея; советуя ей не наносить оскорбления первому мужу, он давал обещание ей повести самому, в случае ее согласия, дело так, чтобы она и Херей друг с другом воссоединились. Вместе с Гигином Митридат отправил троих служителей, дорогие подарки и много золота. Всей остальной прислуге, во избежание подозрений, было объявлено, что все это посылается Митридатом в дар Дионисию. Он приказал Гигину оставить людей в Приене, по прибытии в этот город, самому же, как ионийцу (родным языком Гигина был греческий), одному ехать на разведки в Милет, чтобы затем, когда он наметит для себя последующий образ действий, перевезти и их из Приены в Милет. Гигин уехал и занялся выполнением приказания. Но совсем к иному концу, чем тот, какой этим решением был предусмотрен, привела Судьба, давшая толчок началу более важных событий. Дело в том, что, после того как Гигин уехал в Милет, оставленные им в Приене рабы, очутившись без надсмотрщика, принялись кутить, в изобилии располагая золотом. А в этом маленьком городке, полном любопытствующих греков, роскошество чужеземцев обратило на себя общее внимание, и расточительный образ жизни неизвестных дал повод заподозрить в них разбойников или уж по крайней мере беглых рабов. В гостиницу к ним явился стратег, произвел обыск и нашел у них золото и драгоценности. Сочтя как то, так и другое за краденое, он допросил рабов, желая узнать, кто они такие и откуда у них эти вещи, а те под угрозой пыток сообщили истину, объявив стратегу, что это дары, посланные Дионисию наместником Карий Митридатом. Предъявили они и письма. Писем стратег не вскрыл (они были запечатаны снаружи печатями), а передав демосиям, он и письма и все остальное вместе с рабами переслал Дионисию, полагая, что он ему этим оказывает услугу. Дионисий угощал у себя именитейших граждан, шел роскошный пир, слышалось пение и звучала флейта, когда Дионисию подали послание, в котором значилось: "Приенский стратег Биант благотворителю Дионисию здравствовать. Переправляю посылаемые тебе Митридатом, наместником Карий, письма равно как и подарки, расхищавшиеся негодными его рабами, каковых, задержав, я и отсылаю тебе". Дионисий послание это прочитал на пиру перед всеми вслух и любовался царственными подарками, приказав же взломать печати, чтобы ознакомиться с содержанием писем, увидел он "Каллирое Херей. Я жив". Дрогнули ноги тогда у него и сердце застыло. Тьма разлилась перед его глазами. Но, и падая в обморок, крепко стиснул в своей руке письмо Дионисий, боясь, как бы не прочитал его кто-нибудь другой. Шум сбегавшихся в смятении людей привел его в чувство, и, осознав случившееся несчастие, он приказал слугам перенести его в другую комнату: хотелось ему побыть в одиночестве. Грустно разошлись пировавшие, на которых обморок Дионисия произвел впечатление апоплексического удара. Дионисий же, оставшись наедине с собой, несколько раз перечитал письма. Смешанные чувства охватывали его: и гнев, и уныние, и страх, и сомнения. Что Херей жив, этому Дионисий не верил, да и не хотел совсем в это верить, а подозревал коварство прелюбодея со стороны Митридата, очевидно, стремившегося совратить Каллирою надеждами на Херея. 6 Днем строго следил он за тем, чтобы к его жене никто не подходил с сообщением о случившемся в Карий, сам же надумал следующим образом отомстить за себя. Находился как раз в это время в Милете наместник Лидии и Ионии Фарнак, из всех правителей, посылавшихся царем в приморские области, считавшийся самым важным. Дионисии, состоявший с Фарнаком в дружеских отношениях, явился к нему и, испросив у него частную, с глазу на глаз, беседу, сказал ему: - Владыка, умоляю тебя вступиться и за меня, и за себя. Подлейший человек и завистник твой, Митридат, посягает на мое семейное счастье, несмотря на то, что он связан со мной узами гостеприимства: жене моей он прислал соблазнительное письмо, а вместе с письмом и золото. И Дионисий начал читать Фарнаку письма и объяснять ему хитрость Митридата. Слушал эти речи Фарнак с удовольствием, отчасти, может быть, потому, что с Митридатом немало было у него взаимных столкновений, так как их области соседили одна с другой, но еще больше потому, что он был влюблен: ведь и сам он пылал к Каллирое любовью, и ведь это ради нее проводил он большую часть времени в Милете, приглашая там к себе в гости Дионисия вместе с его женой. Он обещал поэтому Дионисию сделать для него все, что он только сможет, и написал царю следующее доверительное письмо: "Царю Царей Артаксерксу сатрап Лидии и Ионии Фарнак, господину своему, радоваться. Дионисий милетский является верным тебе со времен своих прадедов рабом, ревнующим о твоем доме. Горько жаловался мне он, что Митридат, наместник Карий, завязавший узы гостеприимства с ним, совращает его жену. Тем самым Митридат порочит дела твоего правления, а еще больше вносит в них расстройство. Порицания заслуживает всякое беззаконие сатрапа, а беззаконие этого рода в особенности. Дионисий к тому же пользуется в Ионии огромным влиянием, а красота жены его всем известна, так что обида, ему наносимая, не может остаться скрытой". Это доставленное ему письмо царь прочитал друзьям, с которыми и начал советоваться о том, как ему поступить. Мнения разделились: те люди, которые Митридату завидовали и стремились получить сами его сатрапию, полагали, что нельзя оставлять без внимания козни, направленные против семейного счастья именитого человека; люди же более снисходительные и уважавшие Митридата (а защитников у него было много, между прочим и среди лиц, занимавших высшие должности) были против того, чтобы важного человека хватать на основании клеветнического доноса. Ввиду того, что разделились мнения почти поровну, царь в тот день не вынес никакого решения, отложив рассмотрение дела до другого раза. Но с наступленим ночи, с одной стороны, возникло в нем отвращение к пороку, внушавшееся ему достоинством его царского сана, с другой - в нем заговорило чувство осторожности относительно будущего: Митридат, так сказал он себе, проявляет начало неуважения. Царь собрался поэтому пригласить Митридата к себе на суд. Иного порядка чувство склоняло его к вызову одновременно и красавицы: такие советники, как мрак и уединение, вспомнить заставили его и эту часть письма. К этому же подстрекала его и молва, называвшая Каллирою красивейшей женщиной во всей Ионии. И лишь за то посетовал царь на Фарнака, что не сообщил ему он в своем письме имени женщины. Но так как спорным оставался вопрос, нет ли другой, способной затмить собой эту, то решил он вызвать и жену Дионисия. Он написал Фарнаку: "Дионисия, раба моего, милетца, пришли ко мне". Написал он и Митридату: "Приезжай оправдаться от обвинения в том, будто ты посягнул на семейное счастье Дионисия". 7 Испугавшийся Митридат не мог понять причины взводимой на него клеветы, но вернувшийся к нему Гигин доложил ему о том, что случилось с его рабами. И тогда, преданный своими письмами Митридат, в страхе перед наветами и перед вспыльчивостью царя стал склоняться к решению не ехать в Персию, а завладеть Милетом, убить виновника всего, Дионисия, и, похитив Каллирою, отпасть от царя. "Зачем свободу свою спешить мне отдавать в руки властелина? - спрашивал он себя. - Быть может, оставаясь здесь, ты еще и победишь. Ведь царь находится далеко, а стратеги у него плохие. Но если бы даже он тебя все-таки низложил, то хуже от этого тебе не будет, а между тем ты останешься верен двум, самым прекрасным на свете, вещам - любви и власти. Господство - славный саван, а смерть с Каллироей сладостна". Пока все еще продолжал он это обдумывать, готовясь отпасть от царя, им получено было известие о том, что Дионисий выехал из Милета, увозя с собой и Каллирою. И узнать об этом Митридату было тяжелее, чем получить приказ, вызывавший его на суд. Выплакал Митридат свое горе и потом сказал себе: "На что мне надеяться, если буду я оставаться здесь? Со всех сторон мне изменяет Судьба. А ведь может быть, ни в чем неповинного, царь меня еще и пожалеет. Ну, а если бы и пришлось умереть мне, то я все же опять увижу перед собой Каллирою. На суде же Херей с Полихармом будут не только моими защитниками, но и моими свидетелями". И, приказав следовать за ним всей своей свите, он выехал из Карий с бодрой душой, потому что казалось ему, что нет за ним никакой вины. Не слезами провожали его, а напутственным жертвенным пиром. Таков был один, посылавшийся из Карий Эротом поезд. А из Ионии Эротом же направлялся другой, еще более пышный поезд, красота которого еще более была блестяща и еще более царственна. Ибо перед женщиной бежала Молва, всем возвещавшая, что едет к ним та, чье имя сделалось знаменитым, великое достижение природы, Каллироя, Светлым лицом с золотой Афродитой, с младой Артемидой Сходная. Усиливали ее славу и рассказы о предстоявшем суде. Целые города выходили навстречу, тесными становились дороги от стекавшегося отовсюду народа, но всем казалось, что эта женщина превышает ходившую о ней молву. Дионисия называли счастливым, а между тем Дионисий грустил: полнота его благополучия его устрашала. Человек просвещенный, он думал о том, как непостоянен Эрот, которого недаром же и поэты, и ваятели изображают со стрелами и горящим факелом, то есть с предметами наиболее легкими и наименее устойчивыми. Приходили на память ему и старинные повести, говорившие об изменчивости красивых женщин. Пугало Дионисия все. В каждом мужчине подозревал он соперника, готовый усматривать такового не только в своем противнике на предстоявшем ему суде, но и в самом судье. Дионисий раскаивался теперь в поспешности своего доноса Фарнаку, когда была возможность спать и милую иметь. Одно дело - сторожить Каллирою в Милете, и совсем другое - охранять ее от всей Азии! Тайны их путешествия вплоть до самого его окончания Дионисий жене своей не открывал, не признаваясь ей в истинной его причине, а поводом его выставлял приглашение, полученное им от царя, будто бы желавшего посовещаться с ним о делах Ионии. Каллирое было грустно уезжать так далеко от греческого моря: пока видела она перед собой милетскую гавань казалось ей, что и Сиракузы от нее близко; большим утешением была для нее в Милете и находившаяся там могила Херея. КНИГА ПЯТАЯ 1 О том, как при содействии Афродиты, устроившей этот брак, вышла Каллироя замуж за Херея, красивейшая женщина за красивейшего мужчину, и о том, как подумали, что она умерла, после того как Херей под влиянием ревности ударил ее, и о том, с какой роскошью ее похоронили и как в могиле потом она пришла в себя, а грабители ночью вывезли ее из Сицилии и, приплыв в Ионию, продали ее там Дионисию, и о верности Каллирои Херею и об ее беременности, вынудившей ее вступить с Дионисием в брак, и о том, как сознался Ферон, а Херей уплыл на розыски своей жены, и о том, как Херей был забран в плен и продан вместе с другом своим, Полихармом, в Карию, и как Херея, которому уже угрожала смерть, Митридат признал и начал стараться вернуть влюбленных друг другу, Дионисий же, перехвативший его письма, накрыл его и оклеветал перед Фарнаком, а Фарнак оклеветал Митридата перед царем, а также и то, как царь вызвал обоих на суд, - все это изложено в предшествующем повествовании: теперь же расскажу я о том, что произошло дальше. Вплоть до Сирии и Киликии Каллироя переносила путешествие легко: она слышала кругом себя греческую речь и видела море, соединявшее ее с Сиракузами. Но когда она прибыла к реке Евфрату, по ту сторону которой великий лежит материк и начинаются обширные пространства царской земли, тут ее охватила тоска по родине и по близким, и она потеряла надежду на обратное возвращение. Став на берегу реки и приказав удалиться всем, кроме своей верной Плангоны, так начала говорить она: - Завистливая Судьба, войной своей преследующая одинокую женщину! Ты живою меня заперла в могиле и вывела меня из нее не из жалости, а чтобы предать меня в руки разбойников! Море и Ферон разделили со мною мое изгнание! Я, дочь Гермократа, продана была в рабство и (легче было бы мне совсем не иметь друзей) стала предметом любви, дабы при жизни Херея быть выданной за другого замуж. Но и этого тебе мало: пределами моего изгнания ты ставишь уже не Ионию, которая была для меня страной, хотя и чужой, но все же греческой, где велииким утешением мне служило сознание, что живу я у моря. Ныне же ты изгоняешь меня за грани мне привычного неба и целый мир отделяет меня теперь от моего отечества Как раньше ты отняла у меня Сиракузы, так сейчас ты У меня отняла Милет: увозят меня за Евфрат и, островитянку, меня заключают в глубины варварских стран, где нет уже моря. Не ждать больше мне корабля, плывущего из Сицилии! Херей, отрывают меня и от твоей могилы. Кто станет тебе, добрый гений, творить возлияния? Бактры и Сузы - вот будущий дом мой и будущая моя могила: переправиться через тебя, Евфрат, предстоит мне только однажды! Но не столько страшит меня дальность пути, сколько боюсь я, как бы и там кто-нибудь не увидел во мне красавицы! С этими словами она поцеловала землю, а затем взошла на паром и переправилась на нем на другой берег. Много запасов вез с собой Дионисий, желавший блеснуть перед женой богатством приготовленного им снаряжения. Еще больший, однако, блеск придавало их путешествию радушное отношение к ним местных жителей, провожавшее их от одного народа к другому. От забот одного сатрапа переходили они к заботам другого, на попечение которого их сдавал первый: красота Каллирои подкупала всех. Поджигало варваров еще и другое: уверенность, что женщине этой предстоит иметь великую власть. Каждый поэтому спешил предложить ей свое гостеприимство или оказать ей на всякий случай иную какую-либо любезность. 2 Так протекало их путешествие, а Митридат двигался быстрее их через Армению, страшно боясь оказаться в глазах царя виновным еще и в том, что следовал он по пятам за этой женщиной. Но, кроме того, он торопился приехать первым, чтобы успеть также подготовить свои дела к суду. Но приезде же в Вавилон, где царь имел тогда свое пребывание, он первый день спокойно провел у себя: у каждого сатрапа имеется свое особое, отводимое ему помещение, в котором сатрап и останавливается. А на следующий день он, явившись в царский дворец, приветствовал персидских сановников и сказал Артаксату - евнуху, бывшему самым важным и влиятельнейшим при царе лицом, которого он предварительно почтил дарами: - Доложи царю: раб его Митридат явился к нему, чтобы снять с себя возведенную на него греком клевету и чтобы поклониться ему. Немного спустя, евнух вышел к Митридату со следующим ответом: - Царю угодно ничем Митридата не обижать, судить же он будет тогда, когда приедет и Дионисий. Отвесив поклон, Митридат удалился, а затем, в одиночестве, он вызвал к себе Херея: - Я как на огне, - сказал он ему: мое желание вернуть тебе Каллирою подвело меня под обвинение. Дионисий ведь утверждает, будто то письмо, которое ты написал своей жене, написано было мною, и считает, что он обладает в этом письме доказательством моего распутства. Дело в том, что Дионисий убежден в твоей смерти. Пускай же и дальше остается он при таком убеждении вплоть до самого дня суда, чтобы твое появление перед ним оказалось для него неожиданностью. В отплату же за то, что я для тебя сделал, попрошу я тебя вот о чем: имей терпение не встречаться пока с Каллироей и никаких пока не наводить о ней справок. Подчиняясь этому поневоле, Херей старался не выдать себя, но по его щекам текли слезы. - Выполню, владыка, твое приказание, - сказал он Митридату и удалился в отведенную для него и для друга его, Полихарма, комнату, где, бросившись на пол, он разодрал на себе хитон и, в обе он руки схвативши нечистого пепла, Голову всю им осыпал и лик осквернил свой прекрасный. - О, Каллироя! Рядом находимся мы с тобой и не видим друг друга! Ты-то в этом нисколько не виновата: ты ведь не знаешь, что Херей жив. Но я, - я ужасный преступник! Мне приказано не смотреть на тебя, и, трусливо привязанный к жизни, я вот как далеко зашел в своем подчинении требованиям тирана! Ты же, если бы получила от кого-нибудь подобное предписание, ты бы предпочла отказаться от жизни! Полихарм утешал Херея. Близко от Вавилона находился уже и Дионисий. Но еще до его приезда туда начала завладевать городом Молва возвещавшая всем, что в Вавилон приезжает женщина не человеческой, а божественной красоты, которой второй такой на земле не зрит солнце. Свойственно варварам сходить с ума по женщинам, а потому полна была слухами каждая улица и каждый был ими полон дом. Дошла Молва и до самого царя, так что царь даже спросил Артаксата, евнуха, приехала ли милетянка. Дионисия давно уже мучила прославленность его жены, вселявшая в него неуверенность, с приближением же к Вавилону преисполнился он еще более жгучей тревогой. Вздыхая, говорил он самому себе: "Это тебе, Дионисий, не родной твой город Милет! А ты и там страшился коварства. Смельчак, не задумывающийся над будущим! Как? Каллирою ты везешь с собой в Вавилон, в котором живет такое множество Митридатов? Даже и в целомудренной Спарте Менелай не сберег Елены, и варвар-пастух затмил там собою царя. Много Парисов в Персии! Ты разве не видишь опасностей? Не замечаешь вступлений к ним? Города к нам выходят навстречу, и сатрапы ухаживают за нами. Она уже возгордилась, а царь пока еще и не видал ее! Единственная для тебя надежда сохранить жену, это ее запрятать: сбережена она будет только тогда, когда возможным окажется ее скрыть". В этих соображениях сел он на коня, предоставив Каллирое ехать в армамаксе под спущенным покрывалом. И, может быть, то, чего ему так хотелось, Дионисию бы и удалось, не случись следующего. 3 У Статиры, жены царя, собрались жены именитейших персов, и говорили так иные из них: - На отечественных наших красавиц, владычица, красоте которых все мы давно дивились, идет походом гречаночка, и славе персидских жен угрожает в настоящее время опасность быть уничтоженной. Давайте же подумаем, как поступить нам так, чтобы не затмила нас чужеземка. Царица, не верившая молве, рассмеялась. - Греки, - сказала она, - нищие хвастуны, впадающие в восторг перед всякими пустяками. Совершенно так же говорят они о красоте Каллирои, как называют они и Дионисия богачом. Стоит любой из нас выйти и показаться с ней рядом, как бедная рабыня будет уничтожена. Поклонившись царице и выразив восхищение по поводу ее мысли, все сперва воскликнули в один голос: - Если бы только была у тебя возможность, владычица, самой показаться на людях. Затем, когда начали произноситься имена наиболее знаменитых красавиц, голоса разделились. Произведено было голосование посредством поднятия рук, как в театре, и выбор остановился на дочери Зопира, Родогуне, жене Мегабиза, выдающейся, общепризнанной красавице: чем для Ионии была Каллироя, тем же была Родогуна для Азии. Женщины принялись ее украшать: каждая давала ей от себя какую-нибудь драгоценность. Царица дала ей браслеты и ожерелье. И вот, снаряженная ими на состязание, отправилась она встречать Каллирою. Имелся к тому у нее еще и личный предлог, так как она приходилась сестрой Фарнаку, тому самому, который написал царю про Дионисия. На зрелище высыпал весь Вавилон. У городских ворот теснились толпы народа, на самом же видном месте ждала, в сопровождении царственного окружения, Родогуна. Прелестная, гордо стояла она, будто бросая вызов, и все кругом на нее смотрели, говоря друг другу: - Победа будет за нами. Персиянка затмит чужеземку: пусть попробует последняя с нею сравниться, и пусть тогда греки узнают, что они за хвастуны! Тут выехал вперед Дионисий, и так как ему доложили о присутствии родственницы Фарнака, то он соскочил с коня и любезно подошел к Родогуне, а та, зардевшись, проговорила: - Хочу поздороваться со своей сестрой. С этими словами она направилась к армамаксе. Каллирое, таким образом, было уже невозможно дольше оставаться скрытой, и Дионисий, смущенно вздохнув, нехотя попросил Каллирою выйти из армамаксы. И в то же мгновение потянулись к Каллирое не только взоры, но и души всех присутствующих. Люди почти что падали друг на друга- каждому хотелось получше ее рассмотреть, подойдя к ней возможно ближе. Блеснуло лицо Каллирои, и сияние его приковало к себе глаза всех, как влечет к себе яркий, глубокую ночь внезапно вспыхнувший свет. В изумлении варвары поклонились ей, и никто больше уже не замечал присутствия Родогуны. Осознала и Родогуна свое поражение. Не имея возможности отойти, но и не желая, чтобы на нее глядели, скользнула она вместе с Каллироей под ее полог и сдалась победителю. Занавешенная покрывалом, продолжала двигаться армамакса дальше, а люди, которые видеть Каллирою больше уже не могли, целовали ее колесницу. Царь, услышав о прибытии Дионисия, тотчас же велел Артаксату, евнуху, так объявить ему: "Хотя предъявляя обвинение человеку, которому вверена большая власть, и надлежало тебе не мешкать, но эту вину я тебе прощаю, поскольку ты ехал в сопровождении жены. Сейчас я справляю праздник и занят я жертвоприношениями, на тридцатый же день, считая от нынешнего, я выслушаю тяжбу". Дионисий отвесил поклон и удалился. 4 После того началось подготовление обеих сторон к суду, словно как бы к большой войне, причем в народе произошел раскол: та часть варваров, которая принадлежала к кругам сатраповским, стояла за Митридата. Недаром же происходил он из старого бактрийского рода и в Карию переселился только впоследствии. А Дионисий вызывал сочувствие низших слоев населения, считавших, что посягательство на жену - и, главное, еще на какую! - являлось такого рода обидой, которая шла в прямое нарушение законов. Волновалась и женская половина Персии: симпатии разделились и тут. Те из женщин, которые были высокого мнения о собственной красоте, завидовали Каллирое и хотели, чтобы она вышла из суда опозоренной, рядовая же масса, завидовавшая местным красавицам, желала, чтобы прославилась чужеземка. Что же касается обоих соперников, то как тот, так и Другой, каждый про себя в отдельности, считал, что победа находится у него в руках. Дионисий надеялся на письма, написанные Митридатом к Каллирое от имени Херея: что Херей жив, этого Дионисий не допускал никак. А Митридат, во власти которого было показать Херея воочию, был убежден, что пойман он быть не может. Впрочем, он заручался приспешниками, притворяясь, будто он боится, дабы с тем большим блеском оправдаться благодаря неожиданности. Ни персы, ни персиянки в течение этих тридцати дней ни о чем другом между собою не разговаривали, как только о предстоящем суде, так что, сказать по правде, весь Вавилон тогда был сплошным судилищем. Назначенный срок представлялся долгим для всех, и не только для посторонних, но и для самого царя. Никогда еще ни одно олимпийское состязание, ни одна элевсинская ночь не ожидалась с таким нетерпением. Когда же наступил назначенный день суда, царь сел на полагавшееся ему место. Во дворце имеется особое помещение, предназначенное служить судилищем, замечательное и по размерам, и по красоте. Там посредине стоит царский трон, по обеим сторонам от которого находятся места для приближенных царя, являющихся, в силу ли своей знатности, или же по личным заслугам, "начальниками начальников". Вокруг трона стоят лохаги и таксиархи и наиболее важные из царских вольноотпущенников, так что правильно можно было бы сказать про это собрание: Боги у Зевса-отца на помосте златом заседали. В молчаливом страхе вводятся тяжущиеся. Так и в то раннее утро первым вошел Митридат в сопровождении друзей и родственников, невеселый, без всякой пышности, в качестве обвиняемого, вызывающего к себе сострадание. За ним, одетый по-гречески в милетскую столу, шел, держа в руке письма, Дионисий. Когда их ввели, они поклонились. После этого царь приказал огласить письма, письмо Фарнака и то, которое сам он ему написал в ответ, дабы тяжущиеся узнали, в каком порядке дело о них возбуждено. Вслед за оглашением царского письма раздались возгласы восторга по поводу нравственной высоты царя и его справедливости. Затем, после наступившего молчания, первым должен был говорить Дионисий как обвинитель, и взоры всех обращены были на него. Но выступил с заявлением Митридат: - Я не предвосхищаю, владыка, своей защитительной речи: я знаю порядок. Но надлежит до начала прений быть на суде всем, чье присутствие на нем необходимо. Где же та женщина, из-за которой и происходит суд? В своем письме ты признал присутствие ее на суде необходимым, предписав ей приехать, и она приехала. Пускай же самого главного - виновницы всего дела - Дионисий от нас не скрывает. Дионисий ответил: - Свойственно и это прелюбодею: выводить в народ чужую жену вопреки желанию мужа, несмотря на то, что она ни обвинительницей, ни обвиняемой и не является. Будь она совращена, присутствовать ей на суде надлежало бы как обвиняемой. В данном же случае ты злоумыслил на нее без ее ведома, и жена моя мне здесь не нужна ни как моя свидетельница, ни как моя защитница. Неужели необходимо присутствие на суде того, кто к тяжбе никакого отношения не имеет? С судебной точки зрения слова Дионисия были правильны, но только никого они не убедили, потому что всем страстно хотелось увидеть Каллирою, и, так как вызвать Каллирою царю было совестно, то его приближенные выдвинули предлогом для ее вызова его письмо, в котором она ведь им приглашалась как лицо, необходимое для суда. Иные говорили: - Что за нелепость! Приехать из Ионии, а, находясь уже в Вавилоне, не явиться в суд! Но когда было постановлено, что на суде присутствовать надо и Каллирое, Дионисий, до этого ни о чем Каллирое не сообщавший и причину их путешествия в Вавилон все время от нее скрывавший, побоялся вводить Каллирою в суд вдруг, без предупреждения: естественно было ждать, что жена вдобавок еще и рассердится на него за его обман. Вследствие этого он отсрочил суд до следующего дня. 5 Собрание распущено было тогда на этом. Умный и образованный человек, Дионисий, по своем возвращении домой, рассказал обо всем жене весело и спокойно, словами наиболее в данном случае убедительными. Правда, слушая его речи, Каллироя не могла сдержать своих слез, горько расплакавшись при имени Херея. Досадовала она и на суд. - Только этого одного и недоставало мне в моих несчастиях, - так говорила она, - предстать пред судилищем! И умирала, и погребалась я, и выкрадена была из могилы, и продана была в рабство, а теперь вот и судят меня! Мало было тебе, Судьба, обидно оклеветать меня перед Хереем: Дионисия заставила ты заподозрить меня в прелюбодеянии! Клеветой провожала меня ты тогда в могилу и ею же провожаешь меня ты теперь в царский суд. Притчей стала я и в Азии, и в Европе. Какими глазами смотреть буду я на судью? Какие придется мне услышать слова? Коварная красота моя, природой данная мне только для того, чтобы пресытиться ей клеветами, взводимыми на меня! Судят дочь Гермократа, а отца своего не имеет она своим защитником. Вступая в судилище, другие желают понравиться и вызвать к себе расположение, я же боюсь, как бы судье я не приглянулась. В подобного рода сетованиях беспокойно провела она весь тот день. Но больше еще, чем она, беспокоился Дионисий. А когда наступила ночь, Каллироя увидела себя во сне девушкой в Сиракузах: будто входит она в святилище Афродиты, и, будто возвращаясь оттуда обратно, встречает Херея. Приснился ей и день ее свадьбы: горожане в венках и провожающие ее в дом ее жениха отец с матерью. Она хотела поцеловать Херея, и тут проснулась. Позвав Плангону (Дионисий встал раньше, чтобы успеть подготовиться к заседанию суда), она поведала ей свой сон, и Плангона сказала: - Будь покойна, владычица. Радуйся: сон видела ты хороший. Спадет с тебя всяческая забота. Случится и наяву все так, как видела ты во сне. Иди в царский суд, будто в храм Афродиты. Позаботься же о своей наружности и верни себе подвенечную красоту. Так говорила Плангона, одевая и прихорашивая Каллирою, которой невольно становилось весело на душе, как бы в предчувствии предстоявшего ей. С раннего утра была перед зданием дворца давка, и народ заполнял все улицы до самых дворцовых стен. Все сбежались, по видимости - чтобы услышать суд, в действительности же - чтобы узреть Каллирою. И Каллироя, насколько раньше она красотой своей превышала всех прочих женщин, настолько тогда, казалось, превзошла она и самое себя. В судилище вступила она такою, какою, по выражению божественного поэта, предстала Елена перед старцами Трои, Что вкруг Приама, Панфоя, Фимета и прочих сидели. Изумлением и молчанием встречено было ее появление: Ложе с ней разделить мечтал из них тогда каждый. И если бы Митридату надлежало говорить первым, то у него бы отнялся язык. Ибо любовному ранению его наносился новый удар еще жгучее его прежней страсти. 6 Дионисий начал речь свою так: - Царь, я благодарен тебе за честь, оказанную тобою как мне, так и значению брачных уз вообще: ты равнодушно не пропустил злого умысла, направленного со стороны властелина на частного человека, а вызвал меня, дабы наложить за меня судебную кару на распутство и своеволие и оградить от этого же и других. Личность же совершившего данный проступок делает таковой заслуживающим тем большего наказания, ибо Митридат злоумыслил против меня, не только не будучи мне врагом, но являясь даже гостем моим и другом, и посягнул он не на иное что из достояний моих, как на то, что дороже мне и тела моего, и моей души, - на мою жену, - он, кому надлежало бы, если уже не ради меня, его друга, то хотя бы во имя тебя, царя, самому защищать меня от любой обиды, потому что ему вручена тобою высшая власть. Показав себя недостойным ее, он ее опозорил, или, правильнее сказать, он изменил тому, кто власть эту ему доверил. Знаю и сам хорошо я о происках Митридата, как и о силе его и о его подготовке к судебному разбирательству, и понимаю, что мы с ним находимся не в одинаковом положении: я, однако же, полагаюсь, царь, на твою справедливость, на значение брачных уз и на охраняемый тобою закон, для всех одинаково обязательный. Ведь если бы тебе предстояло Митридата простить, то было бы несравненно лучше и не привлекать его вовсе к суду, так как раньше люди боялись бы, что за распутство, если дело дойдет до суда, их постигнет кара; отныне же, если Митридат останется у тебя ненаказанным, они перестанут уважать суд. Дело же мое ясно, и рассказ о нем будет короток. Я - муж присутствующей здесь Каллирои, а теперь я уже и отец родившегося у меня от нее ребенка. Взял я ее себе в жены не девушкой, а после брака ее с другим человеком по имени Херей, который давно уже умер и которому мы с ней даже поставили могильный памятник. Митридат, находившийся в то время в Милете и увидевший на правах моего гостя мою жену, совершил в дальнейшем поступок, ни другу не подобающий, ни тому нравственному, порядочному человеку, каким ты желаешь, чтобы был каждый, кому вверяешь ты свои города, а выказал себя и развратником, и насильником. Зная, что эта женщина нравственна и привязана к своему мужу, и решив, что ни словами, ни деньгами совратить ее невозможно, он прибег к коварному замыслу, который, как полагал он, полное встретит доверие. Изобразив дело так, будто жив Херей, первый муж Каллирои, он сочинил от его имени письмо к ней и послал его ей через своих рабов. Но Судьба поставила в твоем лице достойнейшего царя, а провидение остальных богов вывело на свет его письма: приенский стратег Биант прислал мне его рабов вместе с его письмами. Накрыв Митридата, я о том и донес Фарнаку, сатрапу Лидии и Ионии, а Фарнак сообщил тебе. Рассказ свой о разбираемом тобою деле я кончил, и доказательства моей правоты неопровержимы. Ведь одно из двух: или жив Херей, или Митридат изобличен в соблазнительстве. И даже того не может утверждать Митридат, будто он не знал, что Херей умер, так как мы с женой соорудили ему могилу в его присутствии и он вместе с нами участвовал в оплакивании покойного. Но Митридат, когда он собирается соблазнять, воскрешает и мертвых! Кончаю свою речь оглашением того письма, которое человек этот послал из Карий в Милет через своих рабов. Возьми и читай: "Я, Херей, жив...". Пусть сперва Митридат это разъяснит, и да будет тогда он по суду оправдан! Прими же, царь, во внимание, до какого бесстыдства здесь дошел соблазнитель, оболгавший даже покойника! Речь Дионисия поджигала слушателей и сразу же завоевала ему голоса. Разгневанный царь мрачно метнул на Митридата тяжелый взор. 7 Но Митридат, нисколько не устрашившись, сказал: - Прошу тебя, царь, - ведь и справедлив ты, и человеколюбив - не осуждай меня раньше, чем выслушаешь речи обеих сторон, и да не встретит грек, хитро против меня сложивший лживую клевету, большей у тебя веры, чем правда! Я понимаю, что павшему на меня подозрению красота этой женщины придает вес: желание соблазнить Каллирою никому не покажется странным. А между тем я всю свою прошлую жизнь прожил нравственно, да и теперь подвергся я такой клевете впервые. Но если бы даже я и в самом деле был необузданным распутником, то уже одно твое ко мне доверие, поручившее мне заботу о таком великом множестве городов, должно было бы меня исправить: неужели же найдется такой безумец, который столь большие блага променял бы на один миг наслаждения, а к тому же еще и постыдного? Впрочем, будь совесть моя нечиста, я имел бы возможность даже и отвести от себя это дело. Дионисий предъявляет мне обвинение ведь не по поводу состоящей с ним в законном супружестве женщины, а по поводу такой, которая продавалась и которую он купил. На рабынь же закон о прелюбодеянии не распространяется. Пускай Дионисий представит тебе сперва справку об отпуске ее на волю и пусть лишь тогда говорит о браке! Ты смеешь называть женой ту, которую продал тебе за талант разбойник Ферон, выкравший ее из могилы? "Но", так возражает мне Дионисий, "купил я ее в то время, когда она была свободной". В таком случае ты, значит, ее поработитель! Сейчас, однако, я буду защищать себя перед тобой, как перед ее супругом: браком называй куплю, а выплаченную стоимость приданым! Сиракузянку будем на сегодня считать милетянкой. Узнай же, владыка, что не обидел я Дионисия, ни как мужа ее, ни как ее хозяина. Во-первых, он обвиняет меня в прелюбодеянии не совершенном, а в таком, которое имело лишь совершиться, и, не будучи в состоянии ничего рассказать о деле - читает нам пустые записочки. А законы карают лишь за дела. Ты предъявляешь письмо, но я мог бы ответить тебе: я этого письма не писал, рука не моя. Каллирою ищет Херей: Херея и обвиняй в прелюбодеянии. "Да", возражает мне Дионисий, "но Херей же умер, и совратил ты мою жену именем мертвого". Дионисий! Ты толкаешь меня на такой шаг, который вовсе не будет тебе полезен. Свидетельствую: я друг твой и я твой гость. Отступись от обвинения: для тебя это будет лучше. Попроси царя оставить твою жалобу без внимания. Запой песню на новый лад: "Митридат ничем меня не обидел, пожаловался я на него напрасно". Продолжая настаивать на своем, раскаешься, подашь голос против себя же. Предупреждаю тебя: Каллирою ты потеряешь. Не я окажусь в глазах царя прелюбодеем, а прелюбодеем окажешься ты. С этими словами Митридат умолк и взоры всех обратились на Дионисия. Каждому хотелось узнать, какую же из двух представившихся ему возможностей он предпочтет: отступится ли от обвинения или с твердостью будет на нем настаивать? И, хотя никто не понимал смысла загадочных слов Митридата, все, однако же, предполагали, что Дионисию-то их смысл ясен. Но не понимал их смысла и Дионисий, которому в голову не могло прийти, что Херей жив. - Говори, - сказал поэтому Дионисий, - что будет тебе угодно: все равно, никакими хитростями и никакими вызывающими доверие угрозами ты меня не проведешь. Клеветником Дионисий не окажется никогда! И вот тут Митридат, возвысив как бы пророчески голос, воскликнул: - Царские боги, небесные и подземные, помогите честному человеку, так часто возносившему вам праведные свои молитвы и творившему вам богатые жертвы! За мое благочестие отплатите мне теперь, когда взводится на меня клевета: хотя бы на этот суд одолжите Херея мне! Явись ко мне, добрый гений! Призывает тебя твоя Каллироя. Став между мной и Дионисием, скажи царю, кто же из нас обоих прелюбодей. 8 Он еще говорил, когда вышел к ним (так заранее было у них условлено) сам Херей. - Херей! Ты жив! - увидев его, вскрикнула Каллироя и бросилась было к нему, но, став между ним и ею, Дионисий ее удержал, мешая им заключить друг друга в объятия. Кто взялся бы в точности описать картину того суда? Какой поэт выводил на сцену столь необыкновенный сюжет? Казалось, находишься в театре, полном разнообразнейших чувств, где слилось разом все: слезы и радость, жалость и изумление, сомнения и надежды. Прославляли блаженство Херея, радовались за Митридата, сочувствовали горю Дионисия, недоумевали относительно Каллирои. Глубоко взволнованная, стояла она, смотря широко раскрытыми глазами на одного лишь Херея, на месте которого тогда оказаться пожелал бы, думается мне, и сам царь. Привычно всем соперникам в любви немедленно вступать в войну друг с другом, а тут разжигало соперников еще и присутствие победного приза, находившегося перед их глазами, так что, если бы не уважение к царю, они пустили бы в ход друг против друга и руки. Ограничилось дело словами. Херей говорил: - Я ее первый муж. - Я же муж более верный, - возражал Дионисий. - Уж не состою ли я в разводе со своей женой? - Но ты ее похоронил! - Предъяви разводную! - Показываю тебе ее могилу. - Выдал ее за меня ее отец. - А за меня она сама себя выдала замуж. - Ты не достоин дочери Гермократа. - Еще меньше ты, митридатов кандальник. - Требую назад Каллирою! - А я ее не отпускаю! - Ты владеешь чужой женой. - А ты свою убил. - Прелюбодей! - Убийца! Так сражались они друг с другом, остальные же все слушали их не без удовольствия. Плача, стояла, опустив глаза вниз, Каллироя, чувствовавшая к Херею любовь, а к Дионисию уважение. И, выслав всех прочь, царь открыл совещание с приближенными, уже не о Митридате, блестяще себя защитившем, а по вопросу о том, надо ли назначать новое заседание суда относительно женщины. Часть совещания полагала, что это дело царскому суду не подлежит. - Обвинение, предъявлявшееся Митридату, ты, поскольку он был сатрапом, выслушал, - говорили они царю, - все же прочие - это частные лица. Большинство, однако же, давало противоположный совет, как ввиду того, что отец женщины немалую оказал царскому дому пользу, так еще и в силу того соображения, что царь созовет свой суд не по новому в данном случае делу, а по такому, которое служит как бы продолжением им разбиравшегося. Предлагавшие этот совет не желали сознаться в истинной его причине, заключавшейся в том, что от красоты Каллирои смотревшие на нее не в состоянии были оторвать глаз. И вот, всех удаленных им из собрания пригласив обратно, царь объявил: - Митридата я отпускаю оправданным: пускай уезжает он в свою сатрапию, после того как завтра получит от меня подарки. Херей же и Дионисий пусть скажут то, что каждый из них имеет сказать справедливого по поводу женщины. Ибо о дочери Гермократа, который разбил афинян, враждебных и мне, и персам, надлежит мне проявить попечение. Выслушав это решение, Митридат отвесил поклон, остальные же находились в недоумении, и царь, заметивший их смущение, сказал им: - Я вас не тороплю и даю вам возможность явиться в суд подготовленными: я предоставляю вам пятидневную отсрочку. Пока же заботу о Каллирое возьмет на себя Статира, моя жена: было бы неправильно, если бы Каллироя, которой предстоит судиться о муже, пришла на суд вместе с мужем. Вышли все из судилища грустными. Радовался один только Митридат. Получив подарки и проведя в Вавилоне еще одну ночь, он наутро двинулся в Карию еще более прежнего блистательный. 9 А Каллирою взяли евнухи и отвели к царице без всякого предупреждения: когда царь куда посылает, об этом никому не докладывается. Статира, неожиданно увидев перед собой Каллирою, вскочила с ложа, вообразив, что это явилась к ней Афродита, недаром особенно почитавшаяся ею богиня. Но Каллироя отвесила ей поклон, а евнух, который подметил испуг Статиры, объявил ей: - Это Каллироя. Прислал же ее к тебе царь под твою охрану впредь до наступления дня суда. Эти слова обрадовали Статиру. Почетное поручение заставило ее отбросить женскую ревность и отнестись к Каллирое с большей благожелательностью. Статира была горда выказанным ей доверием и, взяв Каллирою за руку, сказала ей: - Успокойся, женщина, и перестань плакать. Царь человек добрый: в мужья ты получишь того, кого ты захочешь. Еще с большим почетом выйдешь ты замуж после суда. Теперь же пойди отдохнуть: я ведь вижу, как ты устала и как ты взволнована. Предложение Статиры было Каллирое приятно: она действительно жаждала тишины. И вот, когда ее уложили на ложе и предоставили ей покой, она дотронулась рукой до своих глаз и спросила их: - В самом деле видели вы Херея? Был ли то мой Херей, или и тут заблуждаюсь я? Уж не загробный ли был это призрак, вызванный Митридатом ради суда? Уверяют же, что есть среди персов волшебники! Но он разговаривал, и из слов его было ясно, что ему все известно. Как хватило только у него сил не броситься мне в объятия? Мы расстались, даже не поцеловав друг друга. Пока она так раздумывала, послышались шаги и женские голоса: к царице сбегались женщины, в надежде, что теперь они полную получат возможность видеть Каллирою. Но Статира сказала им: - Оставим ее в покое: она чувствует себя плохо, а ведь в нашем распоряжении имеются четыре дня, в течение которых сможем мы и смотреть на нее, и слушать ее, и разговаривать с ней. С огорчением разошлись они, а на другой день вернулись с утра опять, и повторялось это и во все последующие дни, так что царский дом сделался более многолюдным. Впрочем, и сам царь начал чаще захаживать на женскую половину, - конечно, будто бы к Статире. Дорогие посылались Каллирое подарки, но ни от кого она их не принимала. В черном платье, не нося на себе никаких драгоценностей, одета бывала она постоянно так, как то подобало женщине в несчастии. И это делало ее еще прекраснее. А на вопрос царя, кого же из двух предпочитает она иметь мужем, Каллироя в ответ только плакала. Так жила Каллироя. А Дионисий, и от природы стойкий и всегда заботившийся о самовоспитании, старался переносить свое положение с твердостью, несмотря на то, что необычность случившегося могла бы совсем легко вывести из равновесия и Самого мужественного человека. Любовью пылал он теперь сильнее еще, чем в Милете: ибо в начале страсти влюблен он был лишь в красоту, а сейчас любовь его воспламенялась еще и многим другим - и близостью, и радостью отцовства, и чувством признательности, и ревностью, всего же сильнее - внезапностью происшедшего. 10 Часто поэтому вдруг восклицал он: - Что это за воскресший Протесилай наших дней? Погрешив перед кем из подземных богов, нашел я себе соперника в мертвеце, могилой которого я владею? Афродита, владычица, ты поймала меня в засаду, ты, которой я в именье своем воздвиг храм и которой так часто приношу жертвы. Зачем показала ты мне Каллирою, раз ты не собиралась ее для меня сберечь? Зачем делала ты меня отцом, если не был я даже и мужем? Плача, обнимал он своего сына и говорил ему: - Бедный ребенок, не для счастья, как это сперва мне показалось, родившийся, а родившийся, как я вижу это теперь, не ко времени! В память неудачной моей любви остался в наследство ты мне от твоей матери. Ты еще младенец, конечно, и, однако же, не всецело скрыто от твоих чувств то, что делает твоего отца несчастным. В недоброе отправились мы путешествие! Не следовало нам покидать Милета: Вавилон погубил нас. Первая моя тяжба проиграна. Обвинял меня Митридат. Но еще сильнее опасаюсь я второго суда. Ибо, хотя этот суд и не более для меня опасен, чем первый, вступление к нему приводит меня в отчаянье. Из-за собственной своей жены спорю с другим я, и ее уже отняли у меня до разбора дела. А что еще тяжелее: не ведаю я, кого же из нас Каллироя хочет. Но ты, мой маленький, ты это от матери своей узнать можешь. Отправься же ныне к ней и попроси ее за отца. Поплачь, поцелуй ее и скажи ей: "Мать, отец мой любит тебя". Только ничем ее не попрекай. Ты мне что-то говоришь, воспитатель? Никто не пропускает нас во дворец? О жестокая тирания! Запирают дверь перед сыном, пришедшим к матери посланником от своего отца! Так вплоть до самого дня суда вел Дионисий борьбу любви и рассудка, Херей же охвачен был безутешной скорбью. Полихарму велел он сопровождать Митридата, как общего покровителя их обоих, сам же притворился больным. А оставшись наедине с собой, он изготовил петлю и, собравшись одеть ее на себя, проговорил: - Лучше было бы мне умереть, когда я поднимался на крест, к которому в Карий пригвождало меня, кандальника, ложное обвинение. Ведь тогда расставался я с жизнью, будучи обманут уверенностью, что я любим Каллироей, а теперь гублю я не только жизнь, но и то утешение, какое дается смертью. Видела меня Каллироя и не подошла ко мне, меня не поцеловала: в моем присутствии стеснялась она другого. Пускай же не придется ей больше потуплять своих глаз: покончу я с собой до суда. Не стану я дожидаться его позорного окончания: знаю, что противник я для Дионисия слабый, я, чужеземец, бедняк, человек уже посторонний. Тебе, жена, счастливо жить. Называю тебя женой, хотя ты и любишь другого. А я ухожу от тебя и в брачной жизни твоей тебе не надоедаю: живи же в богатстве, в неге и наслаждайся благами Ионии. Люби, кого хочешь. Но теперь, когда Херей на самом деле умрет, умоляю тебя, Каллироя, оказать мне последнюю милость: после смерти моей подойди к моему мертвому телу и, если сможешь, поплачь над ним. Дороже будет мне это даже бессмертия! Склонившись перед стелой, скажи: " муж, и ребенок. "Вижу, скажи, ныне истинно ты скончался, Херей, ныне ты умер. А собиралась я избрать ведь тебя на царском суде!". Услышу я это, жена, и, быть может, поверю. Славу придашь ты мне этим у подземных богов. Если ж умершие смертные память теряют в Аиде, Буду я помнить и там моего благородного друга. В скорби своей он целовал петлю и говорил, обращаясь к ней: - Ты, петля, мое утешение, ты моя защитница. Благодаря тебе я остаюсь победителем. Ты меня любишь сильнее, чем Каллироя. Но в то самое мгновение, когда Херей уже одел себе на шею петлю, появился перед ним его друг Полихарм, который потом уже больше от него и не отходил, словно как от безумного, потому что его уговоры перестали на Херея действовать. А тут приблизился и назначенный день суда. КНИГА ШЕСТАЯ 1 Накануне дня, в который царю предстояло решить, женою ли Херея следует быть Каллирое, или же женой Дионисия, весь Вавилон находился в волнении. И дома у себя, и встречаясь друг с другом на улицах, все только и говорили: "Завтра брак Каллирои. Кто же из них окажется счастливцем?". Мнения в городе разделились. Стоявшие за Херея указывали: "Он был ее первым мужем, он женился на ней, когда она была девушкой; он влюбился в нее, и она была влюблена в него. Ее отец отдал ему ее в жены, отечество похоронило ее. Не бросал он ее, не был и сам ею брошен". "Что касается Дионисия, то не соблазнял он ее, но и не женился на ней: ее продали ему разбойники, а свободную женщину покупать нельзя". Стоявшие же за Дионисия возражали на это так: "Дионисий вывел ее из разбойничьего притона, где угрожало ей быть убитой: за ее спасение он заплатил талант. Сперва спас, а потом женился. Херей же, женившись на ней, ее убил. Эту его женитьбу на ней должна Каллироя помнить. Заведомое преимущество у Дионисия в его споре заключается еще и в том, что у него имеется общий с нею ребенок". Так рассуждали мужчины. А женщины, те не только ораторствовали, но и обращались к Каллирое с советом, словно стояла она перед ними: "Не бросай человека, замуж за которого ты вышла девушкой! Избери того, кто является твоим соотечественником, и ты свидишься тогда со своим отцом. Иначе ты останешься жить изгнанницей на чужбине". Другие же говорили: "Избери своего покровителя, того, кто тебя спас, а не того, кто тебя убил. А что, если Херей вдруг опять рассердится? Снова тогда могила? Не предавай сына! Уважь отца твоего ребенка!". Вот какие слышались разговоры, так что можно было бы в то время назвать весь целиком Вавилон судилищем. Наступила последняя перед судом ночь, и не в однородных думах покоились ночью той на своих постелях царь и царица. Царица с нетерпением ждала наступления утра, чтобы сложить с себя как тяжелую ношу вверенный ей залог: ее пригнетала близость красоты этой женщины, сопоставлявшаяся с ее собственной. Возникали в ней подозрения и по поводу частых, несвоевременно любезных заходов к ней царя: раньше навещал он женскую половину редко, с появлением же в ней Каллирои он начал постоянно туда заглядывать. Наблюдала она за ним и во время общих разговоров, когда он украдкой бросал на Каллирою взгляды: она следила за его глазами, отводимыми им от зрелища, но неудержимо вновь к нему возвращавшимися. Радостно дожидалась утра Статира, и совсем иначе ждал наступления утра царь. Он не спал всю ночь. То на хребет он ложился, то на бок, то ниц обратяся, К ложу лицом припадал и мысленно так говорил себе: "Наступает суд. Со свойственной мне торопливостью я отложил его на слишком короткий срок. Итак, что же предстоит нам с завтрашнего утра? Завтра Каллироя навсегда уедет в Милет или в Сиракузы. Бедные мои глаза! Еще один только час остается вам любоваться прекрасным зрелищем, после чего станет счастливее меня мой раб. Обдумай, о душа, что следует предпринять тебе! Будь откровенна. Нет у тебя иного советника: советницей влюбленному служит сама любовь. Так вот ответь прежде всего самому себе: кто ты такой? Судья ли ты Каллирои или же человек, влюбленный в нее? Не обманывай себя, хотя ты и не сознаешь этого: ты влюблен. Еще яснее будешь ты в этом изобличен, когда ты перестанешь видеть ее. Зачем же стремишься ты причинить самому себе горе? Солнце, твой предок, выбрало для тебя создание, прекраснейшее из всех, на какие оно взирает, а ты от этого божественного подарка бежишь! Какое мне, в конце концов, дело до Херея и Дионисия, жалких рабов моих? Мне ли, великому царю, распоряжаться устройством их свадеб наподобие старушонки-свахи? Но я поспешил принять на себя разбор дела, и все это знают. Особенно стыдно мне Статиры. Итак, не обнародовай своей любви, но и не завершай судебного разбирательства: тебе важно иметь возможность видеть перед собой Каллирою. Отложи заседание суда: даже и рядовой ведь судья право на это имеет. 2 С раннего утра служители готовили к заседанию помещение царского суда, а к дворцу стекались толпы народа. Волновался весь Вавилон. И подобно тому как на олимпийских состязаниях можно видеть проводы атлетов, идущих на стадион, так устроены проводы были и здесь. Дионисия провожала толпа именитейших персов, а простой народ окружал Херея. С обеих сторон раздавались возгласы одобрения и тысячи напутственных пожеланий: "ты сильнее!", "победа останется за тобой!" А победной наградой тут была не дикая маслина, не яблоки, не сосновая ветка, а дивная красота, за которую было бы уместно поспорить и самим богам. Но царь вызвал к себе Артаксата, евнуха, бывшего у него самым важным лицом, и сказал ему: - Мне приснилось, что царские боги требуют жертв от меня. Долг благочестия надлежит мне выполнить прежде всего. Объяви же тридцатидневное по всей Азии празднование иеромении с воздержанием от всяких судов и дел. Евнух объявил приказ, и сразу же город наполнился жертвоприносителями в праздничных венках. Звучала флейта, играла свирель, и слышалось пение. Курился перед дверями домов фимиам, и шел на каждой улице пир: Туков воня до небес восходила с клубящимся дымом. Царь послал к алтарям роскошные жертвы. Тогда же впервые совершил он жертвоприношение и Эроту, усердно моля Афродиту заступиться за него перед ее сыном. Только трое во время всеобщей радости были печальны: Каллироя, Дионисий и сильнее еще, чем они, Херей. Каллироя во дворце не могла высказать своей печали открыто: таясь, вздыхала она втихомолку и проклинала празднество. А Дионисий клял самого себя за то, что он покинул Милет: - Сноси, несчастный, свое добровольное горе! - говорил он себе. - Ты сам в нем повинен! Обладать Каллироеи ты мог бы и при жизни Херея. В Милете ты был господином: даже письмо не было передано тогда Каллирое, согласно твоему желанию. Кто ее там видел? Кто там к ней приближался? Ты сам стремительно вверг себя в самую гущу врагов. И хоть уж одного бы себя! Нет, ты туда же бросил вместе с собой и то сокровище, которое дороже тебе собственной твоей души. Из-за него-то со всех сторон и возникла против тебя война. О чем ты, безумный, думаешь? Судится с тобой Херей, но соперника в любви приготовил ты себе в лице своего повелителя: видит царь теперь даже сны, и боги требуют от него тех самых жертв, какие приносит он им ежедневно. Что за наглость: оттягивать срок суда, держать чужую жену в своем доме и называть себя при этом судьей! Так сетовал Дионисий, а Херей не прикасался к пище, отказываясь вообще жить. Полихарму, своему другу, который ему мешал кончить самоубийством, он говорил: - Под видом друга ты являешься главным моим врагом: ты держишь меня под пыткой и наслаждаешься зрелищем моего наказания. Если бы ты был мне другом, то ты бы радовался моему освобождению из-под тирании жестокого божества. Уже сколько сорвано тобой счастливых, удобных случаев! Каким блаженством было бы для меня быть погребенным вместе с Каллироей, когда хоронили ее в Сиракузах! Но ты и тогда мне помешал умереть и оторвал меня от прекрасной спутницы. Быть может, она не вышла бы тогда из могилы и не захотела бы покидать меня, мертвого. А если бы и покинула, то я бы остался лежать в могиле, оказавшись все-таки в выгоде, так как был бы избавлен от всего, что постигло меня затем: от продажи в рабство, от нападения разбойников, от оков и от того, что тяжелее креста, - от царя. О прекрасная смерть! После нее не услышал бы я о втором замужестве Каллирои. Какой другой подходящий момент для самоубийства вновь заставил ты меня пропустить после суда, когда видел я Каллирою и не подошел к ней, ее не поцеловал! Что за неслыханное, что за невероятное дело: судят Херея, доискиваясь, муж ли он Каллирои. Но и этому, какой он там ни на есть, суду завистливое божество мешает осуществиться: ненавидят меня боги и в сновидениях, и наяву. С этими словами он потянулся к мечу, но руку его удержал Полихарм, который принялся потом его сторожить, чуть ли не связав его. 3 А царю, вызвавшему к себе евнуха, самого верного человека, сначала было стыдно и перед ним, но, заметив на лице царя волнение, Артаксат понял, что царь желает ему что-то сказать, и спросил: - Владыка, зачем прячешься ты от своего раба, преданного тебе и умеющего молчать? Какое такое стряслось несчастие? Боюсь, не заговор ли какой... - Да, - ответил царь, - заговор, не со стороны, однако, людей, а со стороны богов. Раньше знал я про силу Эрота по мифам и из поэзии, что властвует он над всеми богами и даже над самим Зевсом, и все-таки я не допускал, чтобы кто-нибудь около меня мог оказаться сильнее меня. Но вот пришел ко мне этот бог, вселился в душу мою великий, могучий Эрот, и, страшно признаться, он меня действительно полонил. Сказав это, царь залился такими слезами, что не мог вымолвить больше ни одного слова, и, как только он замолчал, Артаксат сразу понял, откуда нанесена царю рана. Были уже и раньше у него некоторые подозрения: дым от огня подмечал он и прежде. Теперь же у него исчезли всякие сомнения, и ему стало ясно, ввиду присутствия Каллирои во дворце, что влюблен царь ни в кого другого, как именно в нее. Тем не менее Артаксат притворился непонимающим и спросил царя: - Какая же красота могла завладеть твоей душой, владыка, раз подчинены тебе все красоты мира, и золото, и серебро, и одежды, и кони, и города, и народы? Есть на свете тысячи красивых женщин, но самая во всей подсолнечной красивая это Статира, наслаждаешься которой один только ты. Любовь, правда, проходит, когда она бывает Доступна. Уже не спустилась ли с неба какая-нибудь богиня или уж не вышла ли из моря к тебе вторая Фетида? Потому что я убежден, что общения с тобой жаждут и боги. Царь ответил: - То, о чем ты говоришь, что женщина эта одна из богинь, быть может, истина. Недаром же красоты она нечеловеческой! Только в божественности своей она не признается, выдавая себя за гречанку родом из Сиракуз. А это опять новое доказательство ее обмана: не желая быть разоблаченной, она городом своим не назвала ни одного из тех, какие входят в состав нашей державы, а распространяет о себе сказку, говоря о городе, находящемся за далекими пределами Ионийского моря. Явилась она ко мне под предлогом суда, и все это представление придумано ею. Но меня удивляет, как это ты посмел называть самой красивой женщиной Статиру, видя перед собой Каллирою. Итак, придется подумать, как избавиться мне от моих мучений. Поищи, не отыщется ли где для меня какого-нибудь лекарства. - Лекарство, царь, то самое, которого ищешь ты, найдено как греками, так и варварами: кроме самого предмета любви, нет иного против любви лекарства. О том же гласит и старинное изречение: "кто рану нанес, тот сам же ее и излечит". Устыдился царь речи Артаксата. - Чтобы мне совратить чужую жену! О подобных вещах ты мне и не заикайся. Помню законы я, мною же самим положенные, как помню я и о справедливости, во всех поступках своих мною соблюдаемой. Да не обвинишь ты меня в распущенности! На этом нас не словить! Испугавшись, не сказал ли чего-нибудь неосторожного, Артаксат обратил свою речь в хвалебное слово. - Царь, - сказал он, - ты рассуждаешь возвышенно. Не применяй же к себе того обычного средства, каким от любви лечатся все остальные люди, а используй другое, более сильное, царственное: борьбу с самим же собой. Ведь тебе одному, владыка, под силу преодолеть и бога. Что же! Развлеки душу свою всяческими утехами. Особенно радует тебя охота: я же знаю, что ты готов проводить на охоте целые дни без еды и питья. А заниматься охотой лучше, чем жить во дворце, находясь там рядом с огнем. 4 Этот совет понравился, и назначена была роскошная охота. Правильным строем ехали всадники, персидская знать и отборные части прочего войска. Все привлекали к себе внимание, но самым блистательным оказывался сам царь. Сидел он на великолепном, крупном, нисейском коне, золотыми взнузданном удилами, с золотыми же налобником и нагрудником. Одет он был в тирский порфировый плащ из вавилонской ткани, а на его голове была гиацинтового цвета тиара. Опоясанный акинакой, держал он в руке два копья сбоку же у него висели колчан и лук, китайское драгоценнейшее изделие. Сидел он на лошади гордо: влюбленному свойственно стремление выглядеть красиво. Хотелось ему, чтобы его в процессии заметила Каллироя, и, проезжая по городу, он вглядывался, не смотрит ли она откуда-нибудь на шествие. Скоро горы наполнились криками бегущих людей, лаем собак и шумом звериной травли. Все это смятение и весь этот гомон могли бы вспугнуть и Эрота. То была забава, доставлявшая одновременно и радость борьбы, и удовольствие страха, и прелесть опасности. Но ни своего коня, обгоняемого множеством всадников, ни зверей, за которыми столько гналось охотников, царь не замечал, как не слышал он ни одной собаки, хотя лаяло их так много, ни людских голосов, хотя все кричали: видел он перед собой одну только Каллирою, которой с ним не было, и слышал голос только ее, хотя она с ним и не говорила. Ибо вместе с ним на охоту отправился и Эрот, который, как божество спора, завидев перед собой решительного, как он думал, противника, обратил против него свое собственное искусство, принявшись разжигать его душу его же лекарством и, забравшись в нее, ей нашептывать: "Какой выглядела бы здесь Каллироя с открытыми голенями и обнаженными руками, с раскрасневшимся лицом и взволнованной грудью! Поистине, Так стрелоносная ловлей в горах веселясь, Артемида Многовершинный Тайгет и крутой Эримант обегает, Смерть нанося кабанам и лесным легконогим оленям". Рисуя это перед собой в воображении, царь жестоко воспламенял себя {В оригинале пропуск (прим. ред.).}. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Подхватив слова царя, Артаксат сказал: - Ты забыл, владыка, что произошло: Каллироя ведь не имеет мужа, и решить, за кого она должна выйти замуж, предстоит суду. Таким образом, помни, что ты влюблен во вдову, а потому не страшись законов, установленных относительно брака, как и законов относительно прелюбодеяни