там и Пастернак, которые евреями могут считаться только по расистским, или даже, скорее, по нацистским выкладкам. Эти имена оказались на всех ведущих позициях, во всех творческих объединениях, движениях и кружках. Поэзия, связанная с этими именами, варится в своем собственном соку. Они друг друга читают, критикуют, переводят (Слуцкий, Мориц и Сапгир - того же Овсея Дриза), а Сапгиру не дает покоя слава и стиль русского "еврейского" поэта Маршака, и он ему подражает ("Леса-Чудеса"; кстати, по-настоящему талантливая поэзия). Уровень Сапгира очень неровный: рядом с потрясающими стихами - невыразительные и скомканные, иногда рядом с гениальной строкой прячется совершенно банальная. Не следует забывать о том, что в его эпоху Сапгир не был наделен никаким статусом. Его не признавали. Газеты и журналы не печатали его, не упоминали о его выступлениях. Он был вынужден уйти в детскую поэзию и в переводы, чтобы остаться в русле профессиональной литературной деятельности. С другой стороны, доступ к слушательской и читательской аудитории никогда не прерывался, и бесперебойные чтения, выступления, выставки, лекции, публикации за рубежом: все это было. Надо прибавить сюда творческие поездки "за границы", влияние его авторитета, дававшее возможность навязать журналам, публикациям и мероприятиям свои имена, своих любимчиков и друзей. И немецкий, и английский Сапгир знал не очень хорошо, гораздо хуже идиша (хотя последний и диалект старонемецкого языка с малой примесью финикийских (называемых сегодня "ивритом") слов), и в переводимой им поэзии понимал далеко не все. С одной стороны: вроде бы славный малый, общительный благодушный человек, благожелательный и открытый, поэт высокого уровня, со множеством находок, изобретений, достижений. С другой... С другой - эта безличная всеядность, стремление (и умение!) понравиться всем, пугающее отсутствие собственного "я". "Человек без лица". Все его произведения написаны как бы имени разных людей, от разных лиц. И нигде нет печати его собственной индивидуальности. Напрасно Лев Аннинский пишет о "здоровом поэтическом эгоцентризме" Сапгира, противопоставляемом Львом Александровичем "карточной" безликости Рубинштейна. Я этого "эгоцентризма" в смысле подобного противопоставления в упор не вижу. На житейском уровне его умение очаровать и заманить в свои сети практически любую женщину как раз в этом и заключалось: с каждой из них он был совершенно другим, перевоплощался в другого человека, того самого, какого эта женщина представляла себя в самых сокровенных мечтах. Это был опасный чародей, ведьмарь, внутренняя метафизика которого смыкалась с еврейской Каббалой, вернее, не с каббалистической белой, но с околокаббалистической черной магией. Эту метафизику знавшие его люди называли метафизикой пустоты, метафизикой талмудического мировосприятия. Не случайно большая часть стихов Сапгира - это стихи о смерти. Своим друзьям он признавался, что мечтает о богатстве. Он очень хотел стать богатым человеком. И часто добавлял, что богатство ему нужно, чтобы познать Бога. Что вполне соответствует талмудической доктрине. В публицистике и воспоминаниях Сапгира явно звучат интонации Ильи Эренбурга, писателя с очень высокой "еврейской" активностью. Возвращаясь к личности поэта: на первый взгляд, в этическо-поведенческом плане он был вполне вменяем. Он стремился (что ему удавалось) всем нравиться, и мало кто способен о нем наговорить гадостей. Однако, если вглядеться пристальней в его онтологический тип, начинает проявляться поведенческий цинизм, всеядность в общении, отсутствие принципов, житейская ловкость, похожая на ловкость Антонио Сальери. Очень некрасиво он поступал несколько раз со Всеволодом Некрасовым, советуя последнему выступать в сумасшедшем доме, и всячески вытирая его имя из истории Лионозовской группы. С другой стороны, когда это было нужно или выгодно, он вообще "забывал" о существовании Лионозово, и этой забывчивостью шел на конформистский компромисс с влиятельными силами, тем самым обеспечивая возможность появления своего имени в печати. В частном разговоре Некрасов назвал такую забывчивость предательством. Или такой случай. В книгу "Самиздат века" он, благодаря своему авторитету и влиянию, сумел протащить молодые имена (в основном, конечно, еврейские), которые, как говорится, и "рядом не стояли" с самиздатом. Тем самым плюнул в лицо авторам, участникам сборника, издателям, инициаторам проекта. Заблуждаясь или нет, искренне или нет, талантливо или нет, но люди пострадали за идею, за самиздат, их жизни пошли на перекос, их бросали в психушки и тюрьмы... На проводах старого, 1967 года, у Алены Басиловой, Генрих Вениаминович всячески третировал оказавшуюся там француженку Александру, видимо, завидуя ее парню и осознавая невозможность ее умыкнуть. Он всячески оскорблял ее, унижал, изощренно издевался, а бедной девушке некуда было деться ночью, в чужом, незнакомом городе. Она была в шоке, и даже выходила на улицу плакать. О дурных поступках Сапгира можно написать целую книгу. Но у кого их нет? Однако, в дурных поступках Пушкина, Бетховена, Ван Гога есть частица безумия, маниакальности, пассионарность и трепет. У Сапгира это даже не дурашливость, а расчетливо выпускаемое наружу животное начало, намеренно не эстетичное, как волосатая грудь или обвисшее брюхо. Когда Сапгир заседал в жюри конкурса "Тенета", проходила хорошо организованная из Израиля травля моей поэзии. При попустительстве Леонида Делицина, группа лиц еврейского происхождения хулиганила в книге отзывов, а мне, моим комментариям был закрыт доступ вообще. Вся эта история описана в моих политических работах, а также в "Письмах с Понта". Тогда вокруг моих стихов шли острые дискуссии, и в своей переписке с Леонидом Делициным я безрезультатно просил последнего направить их в цивилизованное русло. По свидетельству Дана Дорфмана, Делицин стал заложником Израиля, попав в неприятную и полную зависимость от израильских спонсоров. Меня в буквальном смысле мочили в сортире. Даже до Сапгира докатились отголоски этих ожесточенных нападок. Как-то у него спросили, что он думает о моей поэзии. Он ответил, что вообще не считает это поэзией. Но тем, кто интересовался, этого было мало. Спрашивавшие вряд ли испытывали большую симпатию ко мне, а, скорее, наоборот. Им надо было, чтобы из уст Сапгира вышло что-то уничтожительное и уничижающее меня. Отвечая настырным выяснителям, спрашиваемый уточнил, что это стихи "определенно не наши". И добавил, то ли с юмором, то ли с раздражением: анти-мои. Тем, кто гадил в книге отзывов конкурса "Тенета", и тем, кто интересовался мнением Сапгира, было безразлично, что представляет из себя моя поэзия. Они гадили исключительно из-за моих антиизральских работ. А вот большой поэт оказался осторожней их, и за амбивалентным высказыванием спрятал причину своего отношения к моим поэтическим опытам. Однако, думается, что "определенно не наши" и "анти-мои" подразумевает не только идеологическую или политическую позиции, но вероятно и общее мировоззрение, мироощущение.... Именно мироощущение, а не идеология, и, тем более, не политические идеи, сближают его с глобальной еврейской неофеодальной экспансией. Однако, не надо думать, что не было и политики: Мокрый лист прилип На рукав пальто Как желтая звезда Давида Вот за что И лишали всех прав Вывозили на свалку Давили вповалку (....) (За жалкой миною субъекта Слепая маска интеллекта) А потому Носи свой характерный нос Гордо Как Герой Социалистического Труда Носит свою золотую звезду ("Романтические стихи по поводу осени"). Совершенно не случайно Сапгира лучше всего знают и ценят именно в Германии и Голландии, двух самых "подконтрольных сионистам" странах Европы. В Германии его знают лучше Бродского. Генрих Вениаминович осуществил все свои мечты, добившись богатства, славы (власти, влияния), и неограниченной полигамии. Но стал ли он от этого счастливее? Монреаль, 10 ноября, 2007. ЧАСТЬ ВТОРАЯ АСИНОВСКИЙ: ПОЭЗИЯ МЕДИУМА И по стилистике, и по "методу" Сапгир и Асиновский не похожи. Что в первую очередь обращает на себя внимание, когда читаешь вещи Олега после Сапгира? Его духовность. Не только "Полотна", но и "Сказки" Асиновского, - эзотерические "в первую очередь". У Сапгира тоже есть эзотерика, но она коварная, прячущаяся за "невинные" строки, заманивающая вглубь, откуда неискушенному читателю уже никогда не выплыть. Разграфим страницу на 2 столбика, укажем "сходства" и "различия". Итак... СХОДСТВА РАЗЛИЧИЯ ===========================================================
1. И Сапгир, и Асиновский предпочитают большие полотна, свою поэзию создавая циклами (или глыбами, или - ...как угодно). 2. С формальной точки зрения, обращение Сапгира к библейской тематике в его "Псалмах" может считаться предтечей "Полотен" Асиновского. 3. Авторские (циклические) жанры и у Сапгира, и у Асиновского. 1. Сапгир никогда не отказывался переделать тот или иной стих. Когда он работал с издателями детских книжек, коллеги шутили, что он готов изменить любой фрагмент, любую строку БЕЗ ПОТЕРИ КАЧЕСТВА. Вдумались? Олег же никогда не пишет без вдохновения. За каждой его строкой чувствуется мощь и нервозность крылатого коня. 2. Сапгир скрывает собственное лицо под маской перевоплощения. Любая его вещь написана от имени нового персонажа. Асиновский, о чем бы ни писал, во все вкладывает свою неповторимую индивидуальность "без маски". Именно поэтому его "Полотна": произведения (или, наверное, произведение) глубоко лирические. 3. Основа духовного мировоззрения Сапгира (как нам видится), в основном, талмудическая, тогда как духовный фундамент (а зачастую и стилистическая основа) Асиновского: осколки дохристианской славянской устной и письменной традиции (сказочная, сказательная, былинная, фольклорная); сохранившиеся с раннехристианских времен особенности церковного ("клерикального") языка. Раннехристианские переводы и оригинальные тексты где-то соприкасалась еще тогда с пластами, позже целиком выкорчеванными Петром Великим. Все более поздние переводы (Библии) в той или иной степени подверглись влиянию тех, самых ранних. 4. Мотив обращения к библейским текстам у Сапгира и у Асиновского совершенно разный. Попробуем ниже детализировать это ("со стороны" Асиновского) через перестановку акцентов.
Вне зависимости от нашей религиозности, библейские тексты вызывают следующий ряд вопросов (возможен и другой, но нас интересует именно этот): 1. В каком взаимоотношении находятся Ветхий и Новый Заветы? Они Теза - Антитеза, или что-то более сложное? 2. Исход из Египта: был ли это исход верных фараону Эхнатону сторонников монотеизма, придумавших свою историю "от Авраама"? 3. Источники еврейской Торы: древние учение типа зороастризма или огнепоклонничества, позже уничтоженные евреями? 4. Механизм гипнотического, эзотерического воздействия текста Торы: как он действует; откуда он взялся; что в нем зашифровано и скрыто? 5. События и личности, описанные в Торе: это обобщенные, собирательные образы, или речь идет о конкретных "хрониках", исторических событиях и личностях? ------------------------------------------------------- Вне зависимости от частичного раскрытия того или иного из этих пяти вопросов, до сих пор четкого и достаточно исчерпывающего ответа на них нет. От 3-х до 4-х тысяч лет многие блестящие умы пытаются сделать это, но даже наша цивилизация, со всеми ее технологическими или интеллектуальными достижениями, не в состоянии разродиться никаким "научным" подходом. Иудейская Библия - один из самых загадочных текстов в истории человечества. Традиционное представление о полифункциональности этого текста, и о том, что в одной из функций он представляет из себя громадную шифровку, бытует внутри самой этой традиции тысячи лет. Процесс дешифровки может идти по разным направлениям. Философский, филологический, герменевтический, теологический, семантический, этнографический, психологический, эзотерический, культурологический, математический, и прочие методы используются для работы с текстом Библии, многие из них: с незапамятных времен. Есть место в рамках дешифровки и для поэзии. Это не только выявление скрытых семантических связей, смыслов и подсмыслов, но и чисто поэтические средства, вполне приложимые к библейской тематике. Медод Асиновского: редкий, если не сказать - уникальный. Он заставляет думать, раскрепощает воображение, поддерживает высокий пафос и драматизм. Каждое Полотно именно в своем индивидуальном методе уникально. Если "скелет" полотна ИОВ "наследует" текст Библии, то полотно МОИСЕЙ ближе к псалмам. Но есть нечто общее для всех Полотен. Это Форма. Форма высказывания Полотен: философский афоризм, доведенный до высокого стиля поэзии. Образное поэтическое высказывание тут создается за счет иносказательности, общей и для философии, и для поэзии. Полотна: это Одиссея возвращения к корням европейской культуры, очищенным от инородного шлака. Это отнюдь не просто дешифровка текста Библии. Это дешифровка РЕАЛЬНОСТИ, без РЕ, ее превращение в АЛЬНОСТЬ, Как Пещера Платона, видимый нам мир - иллюзия, а то, чего мы не видим, и есть реальность. Можно придти к этому с чисто философских позиций. А можно придти через поэзию. В наиболее мистических работах по философии высказывание невозможно отделить от формы высказывания. Иными словами, где-то философия выходит на уровень поэзии. То же можно сказать и о культовых, и о некоторых теологических текстах. После постмодернизма, когда "телом" поэтического произведения стали "врезки" любого стиля и рода, от делового письма до пользовательской инструкции, "заимствование" Асиновским текста Библии вполне легитимно. И неотделимость высказывания от формы тут имеет несколько планов, один из которых - неотделимость от курсивного текста текста поэтического. Другой план: неотделимость высказывания от его семантической формы. ЛОГОС как система систем, от рождения "встроенный" в человеческое мышление и контролирующий его - границы именно этого феномена прощупывает Олег в своих работах, включая Полотна. Последние не случайно называются по именам библейских персонажей ("Моисей", "Иов", "Соломон"...). Так же, как "деления" солнечного и лунного календаря, с их астрологическими эпохами, названия Полотен отнюдь не имена собственные. Весной 2005 года (для журнала, редактируемого Владимиром Антроповым) я писал о поэзии Олега Асиновского, между прочим, следующее: " Рождение и смерть, родители, родной язык, вещи, знакомые с детства: основной круг его "архетиповых" образов. Эти константы подаются как сгустки традиционной поэтической образности, формирующиеся по законам классической поэзии. Типичные пиитические инструменты, от аллитерации до сложных метафор, служат автору средством описания неких праобразов, средством общения с ними. Сопереживание приходит из наблюдения за таким общением, не из непосредственного обращения к читателю. Как рудокоп, поэт ищет рудоносную жилу. Аудитория наблюдает за играми автора, что представляет собой поистине захватывающее зрелище. "Смесь" классической традиции и модернизма требует от читателя большего, чем разгадывание ребусов и шарад "маститых", "признанных" стихописцев. Самая печатаемая сегодня, награждаемая призами и премиями поэзия превратилась в нечто типа головоломки, для тех, кто не приспособился вписывать буковки в мелкие клеточки газет и журналов. Духовное вымывается из этого жанра, как удобрения из песчаной почвы. Набор пиитических приемов превратился в пустое жонглерство, не связанное ни с какой одухотворяющей идеей. Пророчество, откровение, очистительное сопереживание, любовь, даже ненависть не прикасаются к этой груде бессмысленных инструментов. Такие авторы, как Олег Асиновский, у которых все построено на "устаревших" гуманистических ценностях, на нерве собственного "диагноза" - становятся редкостью. Болезнь-атавизм человечности противоречит современному цинизму, тотальной ангажированности всей современной поэзии. Эзра Паунд, Чеслав Милош и Кнут Гамсун были последними динозаврами. Хотя мне кажется, что для Олега характернее камерное высказывание, новая книга его стихов "Полотна" отражает все основные элементы его неповторимого стиля. Когда впервые сталкиваешься с ним, непременно возникает вопрос влияний, источников. Один из таких компонентов - фольклор. "Дореформенная", до-силлабо-тоническая русская традиция, о которой мы почти ничего не знаем, нашла свое отражение в народных балладах, сказках и песнях. Цветастый, как лубочный узор, как расписные сани, как женский платок из Поволжья, слог Асиновского многое скажет восприимчивому, музыкальному слуху, знакомому с интонациями народного говора. Восприимчивое ухо пушкинского гения уловило эту - еще не такую далекую тогда - струю дореформенного народного творчества, хотя и переплавило ее в образцы силлабо-тоники. Интонации русской романсовой лирики, народных песен и баллад, пушкинских сказок и балладного слога Жуковского "навечно прописаны" в поэзии Асиновского. Нечто подобное есть в наиболее глубинном пласте самоидентификации любой культуры. Этот пласт уходит дальше среза отечественной классической традиции. Интонации и стиль древних русских летописей времен Киевской Руси смутно угадываются за некоторыми аллегориями и сентенциями. Гонители vers libre и авангарда ни за что не хотят признаться в том, что своей рифмой и метром копируют низкие стандарты англо-американской песенной лирики, растеряв почти все изначально-русское, тогда как в творчестве наиболее талантливых постмодернистов глубинная исконно русская культура сохраняется и приумножается. Нельзя не обратить внимание на оригинальную форму произведений, названных автором "полотна". "Полотна" - это древние ветразi-ветрила, это витражные створки окон старинных храмов, это тысячелетние иконы, открывающиеся, как ставни. От неповторимого графического размещения стихов по отношению друг к другу, от их строя, их внутренней структуры веет переосмысленной древностью, исполинским духом, и, одновременно, чем-то хрупким и беззащитным, как любовь. В них - творчески переосмысленные истоки нашей истории и культуры, "элементарная таблица" наших мыслей и чувств. Эти изначальные вещи, о которых мы ведем разговор, прорывают наше скупое будничное существование, как обломки кости при открытом переломе прорывают холстину кожного покрова. Мало кто задумывается над тем, что сам человек, его плоть: несколько совершенно разных, автономных систем, встроенных одна в другую (или не встроенных?), и соотносящихся между собой на метафизическом уровне. Так же, как кожный покров, мышечная ткань, костная, нервная, сердечно-сосудистая системы "спроектированы" как будто разными "дизайнерами", так же и в окружающем нас материальном мире; его "тело" имеет множество слоев, множество систем, находящихся между собой в эзотерических взаимоотношениях. Эти слои обращаются к нам из глубин нашего собственного сознания простейшими (а на самом деле - сложнейшими) кирпичиками врожденных, рефлекторных образов. Солнце, луна, волна, зима, тьма, волхвы, воздух, лучи, глаза: это не перечисление "банальных" вещей, но строительство фундамента новой поэтической вселенной, нового добротного дома, сработанного на века. Основательность работы и замысла требует неспешного развертывания проекта, фундаментального зачина. Это не антураж, не сценический интерьер, не декорации; это оригинал. Автор творит новую вселенную - луну, солнце и звезды - с самого начала, а не рисует их в качестве декоративного фона для театрального действия, ибо только так возможно передать грандиозность и важность того, что стоит за его замыслом. В пророческих образах и намеках зашифрованы переломные моменты родной истории, драматические изгибы событий, создающих ее трагическую канву. За этими образами стоит боль за свое отечество и за его народ, за подлинные ценности, теряемые в погоне за миражами и суррогатами. Философские идеи и афоризмы, "адаптированные" под поэтическое высказывание, наполняют стихи Асиновского неповторимо-глубоким смыслом: зло и доброта по краям души Монадное устройство нашего мышления, монадная суть нашей вселенной... Объективные факторы трагического в жизни мешаются с субъективными. Смерть как неотъемлемая часть парадигмы бытия; противостояние и взаимодополняемость Востока и Запада; знаменательные этапы человеческого существования; эти и другие идеи и образы возвращают нас к основополагающему, к тому, что мы есть. Красивы и впечатляюще хороши поэтические средства, сопровождающие это возвращение: август наступил в птичьем языке, эхо расщепил, как звезду в реке Мысль поэта не линеарна, как столб фонаря, а витиевата, как сама природа: ветка дерева или изгибы рисунка коры. Ствол фразы разветвляется на ветви и веточки, дробится и соединяется. Эти приемы заимствованы из музыки. Одно поэтическое высказывание на время как бы подавляет другое, разрезает его на две или три части, они сопоставляются, обгоняют друг друга. Я бы сравнил стихи Асиновского с ручейками ассоциативных связей. Вот пошел дождь, потекли ручейки, и в каждом - элемент случайности, в следующий раз он не пробежит на том же самом месте. Казалось бы, за тысячелетия все варианты уже исчерпаны, от Горация и Овидия до Т. С. Элиота, однако - нет же! Читаешь Асиновского - и абсолютно все ручейки текут в совершенно другой последовательности и по новым руслам. Другое качество его стихов - виртуальная пародийность. Шарж. Буффонада. Сарказм. Сатира. С большим мастерством идет вклинение и высмеивание (с веселой издевкой) деспотичного, негибкого мышления, дается его срез - как срез капустного качана. Асиновский не обходит его, не закрывает глаза в пароксизме притворщицкого пафоса, а давит его каблуком своих фраз, как паршивого таракана. Главные морфологические качества стихов Асиновского лежат в области русской речи, русского языка. Это попытка исторического сквозного подхода к нему, и по вертикали, и по горизонтали. Попытка осознать любую (в том числе и советскую) эпоху истории русского языка и переосмыслить ее, включить в общую ткань лингвио-историографии. В плену однонаправленного времени, мы бредем где-то в темноте с зашореными глазами, не замечая выхода-прорыва, который совсем рядом. Стихи Асиновского - это такое вот освобождение, прорыв, итог медитации, через которые мы приходим к нирване, к вертикально-горизонтальному восприятию времени как единой глыбы. Как и полагается в не однонаправленном потоке времени, качества и осколки разных эпох, термины, слова, словарный запас - перемешиваются, сплавляются в один ослепительный всплеск. Но для того, чтобы увидеть, прочитать его - надо избавиться от залепленных стереотипами глаз. Оргазм проникновения в универс образов Олега - это не данность, а дар. Он лежит где-то между имманентным и трансцендентным. При всей кажущейся "простоте" стихов Олега и обманчивому впечатлению, что каждое стихотворение может быть тем или иным образом расшифровано и объяснено, для этого нужна достаточно серьезная эрудиция. И даже эрудиции как таковой не вполне достаточно. Требуется внелитературная методология. Но даже "расшифровка" каждого стихотворения - еще не самое важное. Важнее понять связи, происхождение, генезис его стиля. Мне повезло. Я удостоился прочувствовать его глубину благодаря ряду совершенно случайных совпадений, источников прозрения. Мне посчастливилось быть до беспамятства влюбленным в Мусоргского. Особенно важна в этом плане вокальная лирика композитора. Это не просто гениально. Это написано так, как никто в мире - и никогда - не писал. До сих пор не с чем сравнить. Для того, чтобы не просто "расшифровать" холодным умом, но прочувствовать душой "мозговые извилины" стихов Асиновского, надо любить и понимать Мусоргского. Я в свое время был неистовым собирателем русских летописей, обладая весьма дорогими (в денежном, прикладном значении) факсимиле некоторых из них. Одно дело, когда читаешь сухой текст. Другое - когда видишь эти живые краски, буквы. Сначала надо, чтобы это вошло в тебя, проникло, слилось с тобой. Там совсем иная структура языка, иные законы образования метафоры, аллегории - их вырастание из просодики, из самой лингвиоформы. Еще одно впечатление: впечатление, что фразы, структура их, "самоорганизация" изложения материала, его форма - вырастали из красок, образов, очертаний букв. В свое время я изучил все, что только мог почерпнуть из имевшихся у меня книг, и понял, что русские летописи - это весьма неоднородная и лингвистически резко дифференциальная группа текстов. Объединяет их нечто такое, что лежит как бы вне пределов самого языка: Время в собственной ипостаси? стилистика быта и обрядовость? характерные черты русского визуального искусства? Имеет ли отношение к этому всему Асиновский - или это интуиция в чистом виде? Но впечатление такое, что связывающий образы Олега и его разные стихотворения стержень лежит где-то "во-вне", что нечто, роднящее с древнерусскими летописями - определенно присутствует: это впечатление никогда не уходит. Вот его старое стихотворение: Белошвейка в сани на ходу садится. У нее в кармане булькает водица. Под водой столкнулись утка и пингвин. Сани развернулись. Северный раввин из саней наружу вышел и пропал. На Голгофе в лужу римлянин упал. И снова: чтобы понять всю экстраординарную (не побоюсь этого слова) точность, меткость образа - надо хотя бы раз в жизни прокатиться в настоящих санях. Вы катались? Если да, то постараемся вспомнить. При том - "на ходу садится". Это значит, в пролетающее мимо время. Асиновский сталкивает культуры и эпохи, и это не зря. В нашем подсознании есть все, надо только его извлечь оттуда (Юнг). У Олега бытуют слова, которых не встретишь в тексте. Тут нет слова "прореха". Но оно подразумевается. Прореха - она как разрыв в облаках, через которые видны звезды, как дыры в штанах, сквозь которые светится нищета. Булькающая вода в кармане Белошвейки (то есть Шьющей Основы, Основу) - это Прореха. Через которую открываются иные миры, где они сталкиваются. Географически, пространственно. Именно сталкиваются - как утка и пингвин. И так далее. Или это, пример иного потрясающего открытия: Вязанка хвороста исправна. И на своих ушла ногах от мельника, который плавно болеет в дантовых кругах. Еще болеет он безвольно. И слезы в мутную муку, как хворостины хлебосольно кунает, лежа на боку. На правом лежа или левом - не выдал камень путевой. Вязанку хвороста на древо Адам закинул головой. Вязанка хвороста съедобна. Хлеба круглее, чем клыки. И по-фамильно, по-микробно упомянулись от Луки. Попробуйте сказать, что эта вязанка хвороста, уходящая на своих ногах - не мультфильмовский, не сказочный образ! Если вспомнить детские книжки пятидесятых, шестидесятых (сколько я над ними просиживал в библиотеках и у друзей), их иллюстрации - тогда мы сможем адекватно оценить и этот образ. А сравнение слез с хворостинами. Тут - особый стиль. Тут ищется первооснова, "первоначальная" сущность предметов. Откуда они вышли, откуда изначально идут. Явления, предметы, понятия. Они разбираются на атомы, примеряются к их родословной, к их исторической протяженности. В детстве мы все чувствуем эту суть. Потом забываем. Олег вот не забыл. Читаешь его стихи - и вспоминаешь. Замечание об искусственности стихов Асиновского - вопрос достаточно коварный. Однако, если даже элементы искусственного и весьма расчетливого конструирования, с заимствованными из области психологии методиками, имеют место, все равно лучшие из его стихов - в одинаковой степени продукт таланта и вдохновения. Стихи Асиновского, как стихи всех лучших поэтов, лишены прикладной оболочки. Мы разучились чувствовать. Вот если это явление подходит к моим эстетическим (и разным другим) убеждениям, то буду его чувствовать, а не подходит - так не буду. Все управляемо и регулируемо, вплоть до эмоций. Оценки и оценочные суждения вырастают из этих установок - стереотипов. Ведь каждый работает, устраивает свою жизнь, стремится вписаться в общество, в успех в нем. Возникает сложная эмансипированная зависимость от эмоций, мыслей, поступков, душевных движений, косвенно ассоциирующихся с поощрением, успехом. А стихи, в которых заложен какой-то скрытый и грозный код иных душевных движений и мыслей - они отвергаются априори. Объявляются графоманией. Так что - тут неуместно гадание, как на ромашке - стеб - не стеб. Конечно, стеб, господа присяжные. ДЛЯ "нашей" стороны обоюдостороннего зеркала, в которой отражается наш кривой мир клонирования успеха, такие явления, как Асиновский, называют стебом. Потому что талантлив он до неприличия. И душу выворачивает наизнанку. А другие не могут. Или не желают. Асиновскому не могут простить то, что его поэтическая вселенная даже косвенно не соприкасается с мышлением, привыкшим вести демагогию о том, можно или нельзя считать московский концептуализм явлением, был, есть или будет в России постмодернизм - или все, что называют у нас постмодернизмом, вариации "Бурлаков на Волге". Народные образы, мощные основополагающие вещи девальвировали за одно утро, разобрали на кусочки, на ниточки, в угоду ерничанью, шутовству и сплевыванью сквозь зубы. Это вульгарное отношение к отечественному и национальному ведет свое летоисчисление от момента превращения их в фетиши, в нагромождения застывших в бронзе, мраморе и чугуне стереотипов. Зачем обязательно противопоставлять народность и державность таланту и прогрессу? Да, была такая тенденция: советские бюрократы заимствовали то, что сами в глубине души воспринимали как штампы стержневой социокультурной пропаганды, выработанной при царе-батюшке; ну и что? Бюрократам было невдомек, что может существовать и не из-под-палочный патриотизм. Жуть сталинской эпохи сочеталась с отвратительным ее шутовством, эклектически соединившим совершенно несовместимые элементы. Именно эта эклектическая каша и заляпала все самое святое и главное. Монументальные образы прошлых эпох сделались в лучшем случае пищей для скабрезных анекдотов. Именно оттуда идет оскорбительно-насмешливая форма отношения к вехам и ценностям отечественной культуры. Некрасов - зануда; одиозен и чудаковат. Чехов - старомоден. Островский - зациклен на цыганщине. Асиновский не стыдится некрасовского влияния, не стыдится классичности, не стыдится литературной родословной наших предшественников: Пушкина, Кольцова, Фета, Тургенева. В интервью газете "Завтра" Иванов как-то заметил, что новые тенденции и явления должны возникать в литературе из трэша, якобы он - непосредственная реакция на сегодняшнюю культуру, и Пушкин именно оттуда выделил отечественный роман. Все эти заумные и вычурные теории и терминологические изыски происходят от непонимания или неприятия того, что есть литература прошлых эпох как таковая, что она есть сама по себе. Асиновский эту грань по-видимому всегда понимал и чувствовал, и потому не стыдился влияния Пушкина и Некрасова. Партии создаются ради принадлежности к ним. Плохо не принадлежать ни к одной из них. Только кошкам хорошо ходить самим по себе. Когда люди собираются в кучу, им начинает казаться, что толпой они могут перевесить гения. Мыслишка эта жалкая, но зато согревает. Самые талантливые как правило не якшаются с партиями. И поэтому путь их тернист. Так было, так есть и так будет. В свое время об этом хорошо сказал Максимилиан Волошин: "Прилагательное "политический" подразумевает причастность к партии, исповедание тех или иных политических убеждений. Нас воспитывали на том, что долг каждого - принадлежать к определенной политической партии, что сознательный гражданин обязан иметь твердые политические убеждения. На дне каждого политического убеждения заложен элемент личного желания или интереса, который разработан в программу, а ей придан характер обязательной всеобщности." Господа энские, дкины, ольды, дкинды, анские, овичи и прочие желают, чтобы их издавали, платили им за это гонорары и гарантировали бы им почет с правом на безответственность и разгильдяйство. Они группируются в шайки, наспех придумывая программу, условные знаки и отличия. Какое-то время одна или несколько шаек действуют без ограничений, наслаждаясь величиной своей территории, Союзом писателей, льготами, дачами и зарплатами, положенными "всем, кто с нами". Потом, рано или поздно, наступает коллапс, вся эта конструкция заваливается, и коммуналка литературной групповщины уплотняется. Но не так-то легко расстается групповщина со своими льготами и привилегиями. Образуются новые шайки, построенные по прежнему принципу. Однако, трещины и расколы уже бегут отовсюду. И тогда - хрясь - новый коллапс, новое уплотнение. Если такой степной волк, как Асиновский, издает книгу своих стихов, значит, уплотнение идет полным ходом. Но, побыв внелитературной категорией, такое уплотнение постепенно начинает обретать и в самой литературе категорийные, стилевые координаты. "Другое дело, когда феномен уплотнения, свойственный всем видам письма, становится объектом писательской рефлексии", - пишет известный критик Виктор Тупицын. В уплотненной коммуналке выживет тот, кто имеет право на жилплощадь. Тот, кто наделен не только талантом, но еще и способностью наращивать мастерство, оттачивать свои творческие приемы. При всей нелюбви Олега к экстравагантной вычурности, его поэтические орудия достаточно сложны и разнообразны. Знаковый ассоциативный ряд сменяется зрительным рядом, заимствованным, скорее, не из игрового кино, но из рисованных фильмов. и в горах закат, плодородный слой, громовой раскат и в горах закат, овцы, как снега, громовой раскат, облаков стога Несколько скупых штрихов - и перед нами достоверный, но не фотографический образ. Интересными методами пользуется Олег, работая с глаголами. Он придает им косвенные функции причастий, деепричастий, существительных и прилагательных. А прилагательные нередко у него (косвенно) выполняют функции глаголов: моряк веселью предается, поется ветром и смеется вдогонку тихому ему, и нет покоя никому ........ корабль о помощи взывает, называет в честь себя моряков, кита, Иону, рушит шторма оборону Он, бывает, сталкивает два существительных, связывая их с разными сферами или с разными глаголами. Стихи Асиновского испещрены бесчисленными черточками связей между словами, перекрестной паутиной сцепки, такой плотной, какой нет, наверное ни у кого. Лирический пласт "Полотен" - это божественная поэзия, грустная и задумчивая, как узкая, но глубокая река среди леса и гор. 1. ядреный орех в мех лег, и утонул в нем, точно воздух в ночи, и сгустился бесплотный дух, и в слух он обратился, и возвратился в смех, куст полыхнул огнем, и хруст упорхнул, ясный угрюм ум, яркие краски от ласки тают, та "ю" от "я" далека, легка пороша, будто ноша ее в глубоком снегу, и на берегу морской шум, умерла мама моя Пантеизм, антропоморфизм, сказочность, фонопойя, инверсии, вычленение, аллитерация и другие приемы тут работают в высшей степени связно, естественно и свободно. Владение профессиональным набором поэтических инструментов тут достигло уровня вторичности; текст этот цельный, неразделимый и таинственный. Внутренние рифмы ткут узор неповторимого звучания, завораживающе оркестрованной музыки, ненавязчивой, и - одновременно - звучащей как будто в самих мыслях. Глубоко личное переживание стоит за этим произведением, и оно превращается в кровавопрекрасный поэтический сгусток. Приглушенное звучание этих стихов только усиливает трагизм и сокровенность их мироощущения, их величавое, "камерное" откровение. Автор открывает нам глаза на нечто совершенно неповторимое, на множество мелких, маленьких вещей, которые на самом деле определяют наше отношение к жизни, к другим людям, к самим себе. Мы живем в повседневном меркантильном и прозаическом мире по меркам так называемой полезной деятельности, по законам дела, пользы, инициативы и занятости. И топчем подошвой своих грубых ботинок самые тонкие, самые главные в этом мире, самые субтильные сущности. Наша амнезия, забывание первоначальных истин определяет тщетность, суетность наших барахтаний и метаний, и осуждает ненужное накопление нами преходящих знаний, умений, навыков и приемов. Что толку от чуткого уха, когда оно глухо? Что толку от способного сердца, чувствующего все извилины музыкального, поэтического или визуального языка, если оно черство к боли и тоске родительницы? Что толку от жизни в столицах и от карьеры, если ради этого надо поставить дамбу между собой - и отцом с матерью? чуткое ухо глухо, и о хвальбе себе оно говорит, явственно шепот послышался, копни, найдешь рожь и пшеницу, в темницу посадишь себя от родителей двух вдали, уменьшились дни, ты усни в них, сам тих, Но таковы правила игры, и чуткое ухо, от природы наделенное талантом, однако, этот дар употребившее лишь на то, чтобы слышать только себя, перестает различать полутона, и не услышит всей прелести и неповторимости поэзии Асиновского. Мы не в состоянии даже вообразить, до какой степени самодовольства, амбициозности и высокомерия дошла муза тех, кто ближе к кормушке, к тем олимпам, где распределяются те или иные почести и кое-какие блага. Такого не было за всю историю отечественной культуры, за исключением, разумеется, сталинского безвременья. Лучшие поэты сегодня не удостаиваются никаких наград. Но это и хорошо. То, что они в сегодняшнем самом продажном из всех миров удостаиваются лишь остракизма, порицания и клеветы: самая лучшая награда, которой, как Иисуса терновым венцом, их коронует право достоинства. Завтра люди прозреют, и все станет на свои места. Это завтра обязательно наступит, рано или поздно. Только ушедших из жизни матерей, отцов, братьев и сестер не воротишь, тех, что так и не увидели триумфа таких замечательных поэтов, как Олег Асиновский... а глумления, которому подвергаются в наше время настоящие мастера - как никогда в прошлом: не зачеркнуть и не вытравить. Позорное, постыдное отношение к самым талантливым, к самым творчески одаренным стихотворцам никогда еще не было столь оголтело-безоглядным, столь отвратительным, как сегодня. А поэзия... она существует сама по себе, не зная никаких табелей о рангах, никаких пошлых конкурсов и фарсоподобных лже-состязаний. Или она есть, или ее нет. Стихи Асиновского - это она, родимая, узнаваемая по походке, по стати, по всему. А все остальное: суета сует". Отнюдь не сюрреалистический кислотный дождь размазывает лицо авторского текста, удаляя его внешнее сходство от того или иного библейского отрывка, но дешифровка "исходного" материала, для понимания которой надо обладать недюжинной эрудицией. Безапелляционные вердикты о "бессмысленности" тех или иных строф Асиновского, или об "абсурдности" обращения к Библии не только выдают полное отсутствие оной, но и плохое знание мировой (в первую очередь русской) литературы и философии. Аллюзии на Чаадаева, Соловьева, Декарта, Сартра и Федорова (которые, кстати, в опосредствованном виде вполне могут быть аллюзиями на сотни других авторов) - не поняты. Высокомерные, с апломбом, суждения об оригинальном стиле Асиновского, подкрепляемые с ученым видом подаваемыми "доказательствами", с точки зрения тех, кто способен правильно прочитать поэтические высказывания этого автора, - смешны своей самоуверенной карликовостью. В одинаковой мере смешны "дружественные", но с оттенком поучительности, "анализы". Даже если не знаешь английского языка, или не задумываешься, где, как и когда вынырнуло слово "брэнд" в водовороте русской речи, то и тогда должен на интуитивном уровне чувствовать его вульгарность, торгашескую начинку, никогда не применяя в литературоведении. Точно так же и эпитет "значение возрастет" (нам, поэтам, кстати, пофиг - возрастет что-то или нет, если, конечно, речь не идет о физиологии): даже если его раздражающая банальность с советских времен подзабылась, все-таки вульгарную окраску надо бы чувствовать кожей. Большой соблазн: объявить Асиновского одним из тех поэтов, у которых начисто размылась связь между знаком и означаемым. Просто в качестве знака некоторые видят исключительно буквенные, лингвио-грамматические знаки, тогда как марафон за статус "знаков" у Асиновского вмешивается звукопись, визуальный и "кино"-ряд, сложные синестезии. Еще сложнее, когда присутствует некий "синтетический знак", в своей единственно-неповторимой оболочке, где слиты воедино звукопись, визуальный ряд, мимическо-жестикулярный язык, и т.д. ОСЁЛ: я - гром в горах ты, Бог, - страх Чего здесь больше? Аллитерации? Музыки рифмы? "ГР"охочущего эха? Психологической "кухни"? Нарратива? Скрытого повелительного наклонения в качестве психо-"зоо"-логического" приема? Игр с морфемами? С синтезом и вычленением ("ах", "гост", "огром", "мор", "враг", "ты", "я", "трах", "гот")? Тут роль "знака" настолько емкая, универсальная, полифункциональная, многослойная, что можно смело говорить об открытии нового языка. Перед нами: большой мастер, равных которому.... А, впрочем, я не люблю параллели и сравнения на уровне личностей. Ограниченные шорами одной сферы, одной области, одной извилины, горе-критики (имею в виду мою дискуссию по поводу стихов Асиновского на недавнем форуме, где я оказался в одиночестве) не способны простереть свою мысль за пределы жанра, столетия, формы и условности. Циклические формы в музыке (сюита эпохи барокко, например) служили образцом поэтам разных столетий. У Анненского, Мандельштама, Кузьмина, Агвинцева, у того же Сапгира циклическая форма многое заимствует у "смежных" видов искусств. Монументализируя свои поэтические открытия и откровения, Асиновский создает "индивидуальный", "авторский" жанр. "Полотно": это именно летописный жанр, с его вещественной оболочкой-носителем, ассоциативным присутствием полотна художественного, картины живописца, буквенными знаками, облеченными в живописную, красочную форму, древние иконы, воплощенные на дереве, и многозначительностью заглавной буквы. Каждый раздел внутри каждого Полотна имеет свою индивидуальную формалистическую основу, изобретенную поэтом на уровне блестящих научных или технологических открытий. Но важнее всего как раз не это. Важнее всего именно то, что общее, разделяемое ими, прорывает холстину различий между нами самым чудесным образом, за рамками "материалистических" объяснений. АДАМ: на глазок и в разрез небес СВИНЬЯ: душ уплывает лес НОЙ: в ночь уплывает день СВИНЬЯ: мою убивает тень Объединяющее начало поэтического и философского афоризма формирует совершенно неповторимую, и, в то же самое время, родную, мгновенно узнаваемую, константу ассоциативных связей, где нет начала и нет конца, и ни один лот не способен "замерить" из глубину. Идиоматические линии множатся, как "ветви" фрактала, откуда рождаются множества неожиданных смыслов. "... в разрез небес / душ уплывает лес" (как) "в ночь уплывает день / мою убива (я) тень". Грозные, страшные, трагически-неохватные открытия не только несут катарсис, но и выполняют формообразующую функцию. Ной душу В ковчег погружает И вытесняет сушу (...) Это единство образно-философского и философско-поэтического высказывания, со всей его вселенной смысловых, образно-ассоциативных связей, гарантирует сцепку двух разных по форме частей "сюиты". Нарративность тоже не чужда авторскому высказыванию; она гнездится на философском уровне, это очевидная философская нарративность, с ее собственным логическим рядом. Удивительно то, что не надо иметь за спиной докторскую по философии, чтобы легко понять эту нарративно-философскую прямую: Из плоти грозу Душа высекает, Из камыша - стрекозу, Ной опускает Глаза, и сыновей, Как волосы, распускает Поэтическая метафора легко прорисовывает сюжетную линию. Но оценить ее уровень и красоту способен далеко не каждый поэт и филолог. Еще сложнее оценить мастерскую "игру" автора с библейскими текстами. Неповторимая, захватывающая ткань этой "игры" понятна лишь посвященным: И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? Ты Мой свет в окне, и Мне с тобой хорошо; И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее. Ты Мой свет в окне, и Мне с Тобой хорошо; И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? Пара рук у него, пара ног, он, как Я, одинок, и нет от Меня в нем земного; ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла. Как души, оставляющие свои тела; И отвечал сатана Господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов? Как глаза трех дочерей и семи сынов; Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него? Севером, западом, югом, востоком оградил человека того; Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле; Как вода в допотопной мгле; Но простри руку Твою и коснись всего, что у него, - благословит ли он Тебя? Ты наг, а он плодовит, как после Потопа земля; И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей. Ибо после шести дней Творения наступил Мой седьмой день Старения трех его дочерей и семерых сыновей; И отошел сатана от лица Господня. И увидел Господь, что это хорошо, как вечное лето сегодня; И тут объединяющее все части Полотен начало прорывает индивидуальные формалистические границы этого раздела. Асиновский вошел в узкий круг тех знатоков и посвященных, которые знают, что история Иова: ключ к пониманию всей еврейской Библии. "Еврейской" в том смысле, что где-то была, безусловно, и другая, "не еврейская", Библия, которая до нас не дошла. Одновременно, Асиновкий - один из немногих философов, добравшихся до понимания значения тайной сути мировой монадности, дихотомии, дуализма. (В качестве комментария рекомендую мои дискуссии с Александром Самойловичем, редактором газеты "Мы", и "отцом Сергием" по поводу Иова, беседы с Владимиром Антроповым, мою "Теорию мультипликации" ("По образу и подобию") а также дружескую философско-религиозную полемику с Сергеем Баландиным). Одновременное присутствие и на философском, и на поэтическом пространстве требует крайне виртуозной и тонкой техники, доведенной до предела интеллектуальной эквилибристики. Внимай, небо, я буду говорить; и слушай, земля, слова моих уст. Каким бы словом Бог не был, я Богу не буду его говорить; слушай, земля, слова моих уст. (...) Когда Всевышний давал уделы народам и расселял народы человечества, тогда поставил пределы народов по числу сыновей Израиля; Когда на свете один Всевышний, как Солнце между закатом - восходом, и под небосводом нет человечества, тогда душа моя всходов не дает, как земля Израиля; ибо Его народ - часть Господа, Иаков Его наследственный удел. ибо ни части от власти Господа душе не дано - только тела удел. Мало кто способен осознать, насколько это редкий дар. Еще одна (очередная) формообразующая, конструктивная находка, еще одно звено ипостасей поэтического текста как "философского нарратива", еще одно доказательство глубины философских, теологических знаний автора, который легко ориентируется как в иудейских, так и в христианских канонах, во всех тонкостях иудейской и христианской метафизики. Помимо прочих, имеется еще одна стержневая основа Полотен, не задуманных сразу, целиком, а проросших исподволь, из разрозненных фрагментов и черновиков, как свободнорастущее дерево: это профетическое послание, формирующееся за рамками "профетической функции". Дело в том, что познавшему тайную сущность мира пророчества ни к чему. Все известно и так. Все уже есть в цельной глыбе Хроноса, не разделенного на однонаправленное время. Таким образом, "профетический" стержень Полотен Асиновского: считывание "в обратную сторону" не событийного ряда, но Света Знания, как следование за нитью клубка, что поможет выбраться из Лабиринта к Источнику Света. Ничего удивительного в том, что поэзия Асиновского наталкивается на спекулятивное, неприязненное отношение. Того, что мы не понимаем, мы боимся. Во многом такое отношение поддерживается сегодняшней литературной мафией, уютно себя чувствующей в своем прогнившем курятнике. С другой стороны, подобное отношение защищает поэзию Асиновского от профанации и попадания в реестр лавочной торговли. Наверное, это слишком большая роскошь, но данный интеллектуальный продукт - только для тех, кто способен его понять. Монреаль, 12-15 ноября 2007 года. Лев Гунин 9. О "Соломоне" Олега Асиновского и "Псалмах" Генриха Сапгира Нас здесь будут интересовать некоторые особенности подхода к интерпретации библейских сюжетов, характерные для русской поэзии последних лет. Читая "Псалмы" Сапгира или аппелирующие к Ветхому Завету "Полотна" Асиновского, прежде всего, привлекает внимание то, что я назвала бы, критическим расширением перспективы, сочетающей интерес, я бы сказала, к традиционализму с напряженным интересом ко всем нюансам религиозных сомнений. Тема двойственности - важный сюжет, своего рода эмоциональное крещендо в "Псалмах" Генриха Сапгира: Он повелел - и сотворилось Злодобро и доброзлом Завязаны узлом Да здравствует Твоя жестокомилость! Сочинение Асиновского также глубоко антиномичо, антиномия существует на уровне авторского высказывания: "В царстве небесном плоть моя душу свою ласкает, как не ласкал на земле я себя никогда; дыханье без чувств срывается с моих уст(!) Ибо тела вина велика, как душа его двойника, и два света плывут, не спеша в облака тот и этот - как две одинаковых рыбы" Антиномичность существует и на уровне организации теста, устроенного таким образом, что библейские цитаты из Книги Песни Песней Соломона перемежаются с авторским текстом, посвященным памяти умершей матери. Библейские цитаты одновременно подхватываются и как бы оспариваются в этом тексте, которому, вероятно, подошло бы также название "Песней царя Эдипа". Противоречие искреннего уважение к традиции и подчеркнутой богословской нелояльности, яростного морализма и пристального заинтересованного внимание к отклоняющимся движениям души, в целом, оставляют впечатление напряженного чаяния, как бы тоски по подлинному религиозному присутствию, по новому, способному осознать противоречивую природу личности богословию, тоски, разумеется, почти всегда еще и иронически закавыченной. Но именно эта тоска, возможно, сохраняет за этими сочинениями статус лирического, собственно романтического высказывания.