лучишь в дар!

              Но потрясенный Теотормон отгоняет бурю,
              И волны темной ревности спешат к прелюбодею.
              Спиной к спине в пещерах Бромиона страх и срам.
              Пред входом, слезы затаив, упорный Теотормон;
              У ног его, как волны на пустынном берегу,
              Вскипают голоса рабов; их продают за деньги,
              В монашеские норы загнала их злая похоть -
              Ее, как лаву, непрестанно изрыгают горы.

              Утуна слез не льет, не может: слезы в ней иссякли;
              Но тело снежное ее трепещет от стенаний,
              Она к себе скликает Теотормоновых птиц:
              - Ко мне, Орлы, владыки звонких токов неба!
              Когтями рвите грудь мою и обнажите душу,
              Чтоб образ Теотормона запечатлелся в сердце.

              Орлы слетелись и когтили жалобную жертву;
              Сурово улыбнулся Теотормон, и Утуна
              В душе своей запечатлела горькую улыбку -
              Так солнце после бури отражается в реке.

              Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.

              - Зачем рыдает у пещер мой грозный Теотормон,
              Зачем душа Утуны тщетно молит о спасенье?
              Восстань, о Теотормон, ибо деревенский пес
              Залаял пред рассветом, соловей окончил песню,
              И жаворонок шелестит во ржи, и возвратился
              С добычею Орел, и поднял клюв к востоку,
              И стряхивает прах с бессмертных крыльев, и зовет
              Медлительное солнце. Пробудись, мой Теотормон,
              Меня пятнала тьма, но ночь прошла, и я чиста.
              Мне говорят, что только ночь и день могу я видеть,
              Что пять моих убогих чувств мою замкнули душу
              И заключили в тесный круг мой беспредельный разум,
              А сердца моего горящий шар низвергли в Бездну;
              Мне говорят, что я навек отторжена от жизни,
              Что утром для меня восходит туча, а не солнце,
              И вечером ступаю я не к ночи, а к могиле:
              Мой Теотормон мне не внемлет! Для его души
              Что свет - что тьма: ночь вздохов или утро свежих слез,

              Лишь Бромион с усмешкой слышит мой унылый стон.

              Что заставляет кур бежать от ястребиной злобы?
              Что заставляет голубей искать дорогу к дому,
              А пчел роиться в улье? Разве мыши и лягушки
              Не обладают зрением и слухом? Отчего же
              Их нравы, обиталища и радости различны?
              И отчего осел упрям, и отчего верблюд
              Покорен человеку? Оттого ли, что у них
              Есть зренье, осязанье, обонянье, слух и вкус?
              Нет, ибо тем же наделен равно и тигр и волк.
              Спроси червей о тайне гроба, отчего они
              Живут среди костей? Спроси коварную змею,
              Откуда в ней смертельный яд; затем орла спроси,
              Зачем он любит высь и солнце; и тогда открой мне
              Издревле затаившиеся мысли человека.

              Когда бы Теотормон обратил ко мне свой взор,
              Я не стенала бы весь день, всю ночь бы не стенала.
              Да есть ли грех на мне, когда во мне твой чистый образ?
              Всех слаще - плод, в котором червь; душа, в которой горе;
              Ягненок, на котором дым костра; и яркий лебедь
              У красных берегов реки бессмертья. Я омыла
              Крыла свои и тороплюсь прильнуть к твоей груди.

              Прервал свое молчанье Теотормон и ответил:

              - Скажи, что значат свет и тьма в земной юдоли горя?
              И что такое мысль и какова ее природа?
              И что такое радость, где она, в каких садах?
              В каких потоках скорбь струится, на какие горы
              Упала тень тоски и где влачат свой век страдальцы,
              Кого дурман трудов спасает от самоубийства?
              Скажи, кем зиждется забытая до срока мысль
              И где живет былая радость и минувшая любовь?
              Когда они вернутся к нам, и сгинет мрак забвенья,
              И я смогу перенестись сквозь время и пространство
              И облегчить сегодняшнюю боль, и мрак, и горе?
              Куда ты улетаешь, мысль, в какой далекий край,
              И если возвратишься в этот бедствующий мир,
              Что принесешь ты на крылах - росу, бальзам и мед
              Иль яд из водяных пустынь, из вражеских очей?

              Тут Бромион сотряс свои пещеры грозным криком:

              - Ты видишь древние деревья и на них плоды -
              Узнай же, что деревья и плоды произрастают
              Для чувств, не ведомых поднесь; что под всесильной линзой
              Предвидятся в иных мирах, морях и небесах
              Такие твари, о каких не мыслил открыватель.
              Знай: войны на земле ведут не только огнь и меч;
              Знай: бедствия несут не только нищета и скорбь,
              Равно как счастье - не одни богатство и довольство!
              Пойми же: не один закон для льва и для осла;
              Нет вечного огня, равно как вечных нет цепей,
              Способных призрак жизни отрешить от вечной жизни!

              В молчании Утуна протомилась день и ночь;
              Когда же вновь настал рассвет, то вновь она взмолилась.

              Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.

              - О Уризен, творец людей, небес немудрый Демон,
              Вотще ты людям дал свой образ: поглощают слезы
              Их радость! Разве ты не породил иную радость -
              Святую, безграничную, бессмертную Любовь?

              Но разве алчный рот скупца не презирает щедрость?
              И разве узкий глаз не отвергает бескорыстья?
              Возьмешь ли ты в советчики мартышку? Дашь ли детям
              В учители собаку? Не одной и той же страстью
              Подвигнуты и те, кто отгоняет жалких нищих,
              И те, кто отвращается от злых ростовщиков.
              О, разве щедрый на дары поймет восторг торговца?
              И разве горожанин знает муки земледельца?
              И разве с ними схож тупой наемник с барабаном -
              Он превращает ниву в пустошь и горланит песни!
              Какие разные у все миры, глаза и уши!
              Как смеет пастор требовать даров у хлебопашца,
              В какие сети и силки он ловит прихожан,
              Как в души их вливает отвлеченные понятья
              И загоняет в дебри одиночества и страха -
              И строит храмы и дворцы, достойные царей!
              Каким заклятьем юную неопытную деву
              Он сочетает с ненавистной старостью? Должна ли
              В цепях усталой похоти она прожить всю жизнь
              И мертвенными ледяными думами завешивать
              Прозрачный небосвод своей весны, сходить с ума,
              И вянущие плечи подставлять бичам зимы,
              И по ночам кружиться в колесе притворной страсти,
              И с отвращением рождать незрелых, нежеланных
              Детей, подобных серафимам, но в людском обличье.
              Нечистым семенем они зачаты ради смерти -
              Как им любить родителей, как им ценить свой труд,
              Когда в их робкие глаза вонзились стрелы дня?

              Скулит ли кит голодным псом у твоего порога?
              Вдыхая воды океана, может ли он чуять
              Добычу высоко в горах, и так же ли, как ворон,
              Он видит облака и, как стервятник, мерит небо?
              Паук плетет ли паутину над гнездом орла?
              При виде полных закромов порадуется ли муха?
              Нужна ль орлу земля и все подземные богатства?
              Зато их знает крот, о них тебе расскажет червь -
              Не он ли воздвигает столп над рыхлой почвой тленья
              И вечный свой дворец в несытых челюстях могил?
              Не на пороге ль гроба надпись: "Человек, познай
              Блаженство и верни себе младенческую радость!"

              Младенчество! Бесстрашное, счастливое, святое,
              Ты жадно жаждешь радостей и льнешь к груди блаженства.
              Невинность! Честная, открытая, ты страстно ищешь
              Восторгов утра и вкушаешь девственное счастье.
              Кто научил стыдливости дитя ночного сна?
              Проснувшись, не предашь ли ты свои простые тайны,
              Иль вовсе не проснешься ты, когда спадет завеса?
              Тогда ты выйдешь в мир суровой лицемерной девой,
              И девственную радость будешь уловлять силками,
              И заклеймишь ее блудницей, и продашь за деньги
              В ночи, в молчании, без шепота, в притворном сне.
              Святые звезды и высокие мечты взирают
              На дымный пламень, вспыхнувший однажды чистым утром.
              О Теотормон, ты ли жаждешь скромности поддельной,
              Искусного, опасливого, злого лицедейства?
              Коль так, твоя Утуна - шлюха, девственная радость -
              Распутница, а сам ты, Теотормон, - бред безумца.
              Ужель я - хитрая рабыня набожной корысти?

              Нет, я не такова: я дева и лечу мечтами
              Навстречу радости и счастью. На восходе солнца
              Открытые глаза мои в согласии счастливом,
              А вечером, усталая, я нахожу отраду
              На тихом берегу реки в покое и приволье.

              О, миг восторга! Миг восторга! Вожделеет дева,
              Чтоб юноша ей чрево пробудил для наслажденья
              В укромной тишине, - иначе юность под замком
              Разучится рождать детей и мыслить милый облик
              В тени стыдливых занавесей на немой подушке.
              Зачем ты ищешь благочестья? Разве в нем награда
              За годы воздержания и самоотрицанья?
              Ты презираешь грубость плоти и зовешь к безбрачью,
              В котором тьма пронизана роением желаний?

              Будь проклят, Породитель гнусной Ревности! За что
              На Теотормона ты наложил свое проклятье?
              Пока мои сияющие плечи не померкли -
              Я - тень, рыдающая у границ небытия.

              И я зову: Любовь! Любовь! Счастливая Любовь,
              Счастливая, свободная, как ветер на вершинах!
              Не ты, Любовь, туманишь ночь - сомненьем, день - слезами;
              Не ты сетями старости неволишь человека,
              И он уже не видит плод, висящий перед ним.
              Не ты, но Себялюбие, скелет с горящим взором,
              Ревнивый сторож над чужим холодным брачным ложем.

              Но дев нежно-серебряных и жарко-золотых
              В силки из шелка или в западни из бирюзы
              Утуна для любимого уловит и, сама
              Счастливая, увидит их счастливое соитье,
              Их прихотливую игру с тобой, мой Теотормон.
              Горя желаньем, словно первый алый луч рассвета,
              Утуна будет созерцать чужой восторг, и Ревность
              Не омрачит ей, бескорыстной, небеса Любви.

              Сойдет ли солнце в праздничных одеждах в подземелье,
              Где скряга прячет золото? Опустится ли тучка
              На каменный порог его? Увидит ли злодушный
              Лучи добра, что расширяют очи состраданья,
              Или, как вол, пойдет он по привычной борозде?
              Ужели благотворные лучи бессильны против
              Совы, Летучей Мыши, Тигра и Владыки Ночи?
              Морская птица прячется в ненастном зимнем ветре,
              Змея к себе приманивает золото и жемчуг,
              А злаки, звери, птицы, люди вечно жаждут счастья.
              Восстаньте ж и зачните песнь младенческому счастью!
              Восстаньте ж для блаженства, ибо все живое свято!

              Так стонет дева каждым утром, ибо Теотормон
              Напрасно спорит с грозными тенями океана.

              Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.

              Перевод А. Я. Сергеева


        THE FRENCH REVOLUTION

        BOOK THE FIRST

    The dead brood over Europe: the cloud and vision descends over
       cheerful France;
    О cloud well appointed! Sick, sick, the Prince on his couch! wreath'd
       in dim
    And appalling mist; his strong hand outstretch'd, from his shoulder
       down the bone,
    Runs aching cold into the sceptre, too heavy for mortal grasp -
       no more
    To be swayed by visible hand, nor in cruelty bruise the mild flourish-
       ing mountains.
    Sick the mountains! and all their vineyards weep, in the eyes of the
       kingly mourner;
    Pale is the morning cloud in his visage. Rise, Necker! the ancient
       dawn calls us
    To awake from slumbers of five thousand years. I awake,
       but my soul is in dreams;
    From my window I see the old mountains of France, like aged men,
       fading away.
    Troubled, leaning on Necker, descends the King to his chamber of
       council; shady mountains
    In fear utter voices of thunder; the woods of France embosom
       the sound;
    Clouds of wisdom prophetic reply, and roll over the palace roof
      heavy.
    Forty men, each conversing with woes in the infinite shadows of
       his soul,
    Like our ancient fathers in regions of twilight, walk, gathering round
       the King:
    Again the loud voice of France cries to the morning; the morning
       prophesies to its clouds.
    For the Commons convene in the Hall of the Nation. France shakes!
       And the heavens of France
    Perplex'd vibrate round each careful countenance! Darkness of old
       times around them
    Utters loud despair, shadowing Paris; her grey towers groan, and the
       Bastille trembles.
    In its terrible towers the Governor stood, in dark fogs list'ning
       the horror;
    A thousand his soldiers, old veterans of France, breathing red clouds
       of power and dominion.
    Sudden seiz'd with howlings, despair, and black night, he stalk'd like
       a lion from tower
    To tower; his howlings were heard in the Louvre; from court to
       court restless he dragg'd
    His strong limbs; from court to courf curs'd the fierce torment
       unquell'd,
    Howling and giving the dark command; in his soul stood the purple
       plague,
    Tugging his iron manacles, and piercing thro' the seven towers dark
       and sickly,
    Panting over the prisoners like a wolf gorg'd. And the den nam'd
       Horror held a man
    Chain'd hand and foot; round his neck an iron band, bound to the
       impregnable wall;
    In his soul was the serpent coil'd round in his heart, hid from the
       light, as in a cleft rock:
    And the man was confin'd for a writing prophetic. In the tower nam'd
       Darkness was a man
    Pinion'd down to the stone floor, his strong bones scarce cover'd
       with sinews; the iron rings
    Were forg'd smaller as the flesh decay'd: a mask of iron on his face
       hid the lineaments
    Of ancient Kings, and the frown of the eternal lion was hid from the
       oppressed earth.
    In the tower named Bloody, a skeleton yellow remained in its chains
       on its couch
    Of stone, once a man who refus'd to sign papers of abhorrence;
       the eternal worm
    Crept in the skeleton. In the den nam'd Religion, a loathsome sick
       woman bound down
    To a bed of straw; the seven diseases of earth, like birds of prey,
       stood on the couch
    And fed on the body: she refus'd to be whore to the Minister, and
       with a knife smote him.
    In the tower nam'd Order, an old man, whose white beard cover'd
       the stone floor like weeds
    On margin of the sea, shrivell'd up by heat of day and cold of night;
       his den was short
    And narrow as a grave dug for a child, with spiders' webs wove,
       and with slime
    Of ancient horrors cover'd, for snakes and scorpions are his
       companions; harmless they breathe
    His sorrowful breath: he, by conscience urg'd, in the city of Paris
       rais'd a pulpit,
    And taught wonders to darken'd souls. In the den nam'd Destiny
       a strong man sat,
    His feet and hands cut off, and his eyes blinded; round his middle a
       chain and a band
    Fasten'd into the wall; fancy gave him to see an image of despair
       in his den,
    Eternally rushing round, like a man on his hands and knees, day
       and night without rest:
    He was friend to the favourite. In the seventh tower, nam'd the tower
       of God, was a man
    Mad, with chains loose, which he dragg'd up and down; fed with
       hopes year by year, he pined
    For liberty. - Vain hopes! his reason decay'd, and the world of
       attraction in his bosom
    Centred, and the rushing of chaos overwhelm'd his dark soul: he
       was confin'd
    For a letter of advice to a King, and his ravings in winds are heard
       over Versailles.

    But the dens shook and trembled: the prisoners look up and assay
       to shout; they listen,
    Then laugh in the dismal den, then are silent; and a light walks
       round the dark towers.
    For the Commons convene in the Hall of the Nation; like spirits of
       fire in the beautiful
    Porches of the Sun, to plant beauty in the desert craving abyss,
       they gleam
    On the anxious city: all children new-born first behold them, tears
       are fled,
    And they nestle in earth-breathing bosoms. So the city of Paris, their
       wives and children,
    Look up to the morning Senate, and visions of sorrow leave pensive
       streets.

    But heavy-brow'd jealousies lour o'er the Louvre; and terrors of
       ancient Kings
    Descend from the gloom and wander thro' the palace, and weep
       round the King and his Nobles;
    While loud thunders roll, troubling the dead. Kings are sick
       throughout all the earth!
    The voice ceas'd: the Nation sat; and the triple forg'd fetters of
       times were unloos'd.
    The voice ceas'd: the Nation sat; but ancient darkness and trembling
       wander thro' the palace.

    As in day of havoc and routed battle, among thick shades of
       discontent,
    On the soul-skirting mountains of sorrow cold waving, the Nobles
       fold round the King;
    Each stern visage lock'd up as with strong bands of iron, each strong
       limb bound down as with marble,
    In flames of red wrath burning, bound in astonishment a quarter
       of an hour.

    Then the King glow'd: his Nobles fold round, like the sun of old
       time quench'd in clouds;
    In their darkness the King stood; his heart flam'd, and utter'd a
       with'ring heat, and these words burst forth:

    'The nerves of five thousand years' ancestry tremble, shaking the
       heavens of France;
    Throbs of anguish beat on brazen war foreheads; they descend and
       look into their graves.
    I see thro' darkness, thro' clouds rolling round me, the spirits of
       ancient Kings
    Shivering over their bleached bones; round them their counsellors
       look up from the dust,
    Crying: "Hide from the living! Our bonds and our prisoners shout
       in the open field.
    Hide in the nether earth! Hide in the bones! Sit obscured in the
       hollow scull!'
    Our flesh is corrupted, and we wear away. We are not numbered
       among the living. Let us hide
    In stones, among roots of trees. The prisoners have burst their
       dens.
    Let us hide! let us hide in the dust! and plague and wrath and tempest
       shall cease."

    He ceas'd, silent pond'ring; his brows folded heavy, his forehead
       was in affliction.
    Like the central fire from the window he saw his vast armies spread
       over the hills,
    Breathing red fires from man to man, and from horse to horse: then
       his bosom
    Expanded like starry heaven; he sat down: his Nobles took their
       ancient seats.

    Then the ancientest Peer, Duke of Burgundy, rose from the Monarch's
       right hand, red as wines
    From his mountains; an odour of war, like a ripe vineyard, rose
       from his garments,
    And the chamber became as a clouded sky; o'er the Council he
       stretch'd his red limbs
    Cloth'd in flames of crimson; as a ripe vineyard stretches over .
       sheaves of corn,
    The fierce Duke hung over the Council; around him crowd, weeping
       in his burning robe,
    A bright cloud of infant souls: his words fall like purple autumn
       on the sheaves:


    'Shall this marble-built heaven become a clay cottage, this earth an
       oak stool, and these mowers
    From the Atlantic mountains mow down all this great starry harvest
       of six thousand years?
    And shall Necker, the hind of Geneva, stretch out his crook'd sickle
       o'er fertile France,
    Till our purple and crimson is faded to russet, and the kingdoms of
       earth bound in sheaves,
    And the ancient forests of chivalry hewn, and the joys of the combat
       burnt for fuel;
    Till the power and dominion is rent from the pole, sword and sceptre
       from sun and moon,
    The law and gospel from fire and air, and eternal reason and
       science
    From the deep and the solid, and man lay his faded head down
       on the rock
    Of eternity, where the eternal lion and eagle remain to devour?
    This to prevent, urg'd by cries in day, and prophetic dreams
       hovering in night,
    To enrich the lean earth that craves, furrow'd with ploughs, whose
       seed is departing from her,
    Thy Nobles have gather'd thy starry hosts round this
       rebellious city,
    To rouse up the ancient forests of Europe, with clarions of
       cloud-breathing war,
    To hear the horse neigh to the drum and trumpet, and the trumpet
       and war shout reply.
    Stretch the hand that beckons the eagles of heaven: they cry over
       Paris, and wait
    Till Fayette point his finger to Versailles-the eagles of heaven must
       have their prey!'

    He ceas'd, and burn'd silent: red clouds roll round Necker; a
       weeping is heard o'er the palace.
    Like a dark cloud Necker paus'd, and like thunder on the just man's
       burial day he paus'd.
    Silent sit the winds, silent the meadows; while the husbandman and
       woman of weakness
    And bright children look after him into the grave, and water his
       clay with love,
    Then turn towards pensive fields: so Necker paus'd, and his visage
       was cover'd with clouds.

    The King lean'd on his mountains; then lifted his head and look'd
       on his armies, that shone
    Thro' heaven, tinging morning with beams of blood; then turning to
       Burgundy, troubled: -
    'Burgundy, thou wast born a lion! My soul is o'ergrown with
       distress
    For the Nobles of France, and dark mists roll round me and blot
       the writing of God
    Written in my bosom. Necker rise! leave the kingdom, thy life is
       surrounded with snares.
    We have call'd an Assembly, but not to destroy; we have given gifts,
       not to the weak;
    I hear rushing of muskets and bright'ning of swords; and visages,
       redd'ning with war,
    Frowning and looking up from brooding villages and every dark'ning
       city.
    Ancient wonders frown over the kingdom, and cries of women and
       babes are heard,
    And tempests of doubt roll around me, and fierce sorrows, because
       of the Nobles of France.
    Depart! answer not! for the tempest must fall, as in years that are
       passed away.'

    Dropping a tear the old man his place left, and when he was
       gone out
    He set his face toward Geneva to flee; and the women and children
       of the city
    Kneel'd round him and kissed his garments and wept: he stood a
       short space in the street,
    Then fled; and the whole city knew he was fled to Geneva, and
       the Senate heard it.
    But the Nobles burn'd wrathful at Necker's departure, and wreath'd
       their clouds and waters
    In dismal volumes; as, risen from beneath, the Archbishop of Paris
       arose
    In the rushing of scales, and hissing of flames, and rolling of
       sulphurous smoke: -

    'Hearken, Monarch of France, to the terrors of heaven, and let thy
       soul drink of my counsel!
    Sleeping at midnight in my golden tower, the repose of the labours
       of men
    Wav'd its solemn cloud over my head. I awoke; a cold hand passed
       over my limbs, and behold!
    An aged form, white as snow, hov'ring in mist, weeping in the
       uncertain light.
    Dim the form almost faded, tears fell down the shady cheeks: at
       his feet many cloth'd
    In white robes, strewn in air censers and harps, silent they lay
       prostrated;
    Beneath, in the awful void, myriads descending and weeping thro'
       dismal winds;
    Endless the shady train shiv'ring desdended, from the gloom where
       the aged form wept.
    At length, trembling, the vision sighing, in a low voice like the
       voice of the grasshopper, whisper'd:
    "My groaning is heard in the abbeys, and God, so long worshipp'd,
       departs as a lamp
    Without oil; for a curse is heard hoarse thro' the land, from a
       godless race
    Descending to beasts; they look downward, and labour, and forget
       my holy law;
    The sound of prayer fails from lips of flesh, and the holy hymn
       from thicken'd tongues;
    For the bars of Chaos are burst; her millions prepare their fiery
       way
    Thro' the orbed abode of the holy dead, to root up and pull down
       and remove,
    And Nobles and Clergy shall fail from before me, and my cloud and
       vision be no more;
    The mitre become black, the crown vanish, and the sceptre and
       ivory staff
    Of the ruler wither among bones of death; they shall consume from
       the thistly field,
    And the sound of the bell, and voice of the sabbath, and singing of
       the holy choir
    Is turn'd into songs of the harlot in day, and cries of the virgin in
       night.
    They shall drop at the plough and faint at the harrow, unredeem'd,
       unconfess'd, unpardon'd;
    The priest rot in his surplice by the lawless lover, the holy beside the
       accursed,
    The King, frowning in purple, beside the grey ploughman, and their
       worms embrace together."
    The voice ceas'd: a groan shook my chamber. I slept, for the cloud
       of repose returned;
    But morning dawn'd heavy upon me. I rose to bring my Prince
       heaven-utter'd counsel.
    Hear my counsel, О King! and send forth thy Generals; the command
       of Heaven is upon thee!
    Then do thou command, О King! to shut up this Assembly in their
       final home;
    Let thy soldiers possess this city of rebels, that threaten to bathe
       their feet
    In the blood of Nobility, trampling the heart and the head; let the
       Bastille devour
    These rebellious seditious; seal them up, О Anointed! in everlasting
       chains.'
    He sat down: a damp cold pervaded the Nobles, and monsters of
       worlds unknown
    Swam round them, watching to be delivered-when Aumont, whose
       chaos-born soul
    Eternally wand'ring, a comet and swift-falling fire, pale enter'd the
       chamber.
    Before the red Council he stood, like a man that returns from hollow
       graves: -

    'Awe-surrounded, alone thro' the army, a fear and a with'ring blight
       blown by the north,
    The Abbe de Sieyes from the Nation's Assembly, О Princes and
       Generals of France,
    Unquestioned, unhindered! Awe-struck are the soldiers; a dark
       shadowy man in the form
    Of King Henry the Fourth walks before him in fires; the captains
       like men bound in chains
    Stood still as he pass'd: he is come to the Louvre, О King, with a
       message to thee!
    The strong soldiers tremble, the horses their manes bow, and the
       guards of thy palace are fled!'

    Uprose awful in his majestic beams Bourbon's strong Duke; his
       proud sword, from his thigh
    Drawn, he threw on the earth: the Duke of Bretagne and the Earl
       of Bourgogne
    Rose inflam'd, to and fro in the chamber,' like thunder-clouds ready
       to burst.

    'What damp all our fires, О spectre of Henry!' said Bourbon, 'and
       rend the flames
    From the head of our King? Rise, Monarch of France! command me,
       and I will lead
    This army of superstition at large, that the ardour of noble souls,
       quenchless,
    May yet burn in France, nor our shoulders be plough'd with the
       furrows of poverty.'

    Then Orleans, generous as mountains, arose and unfolded his robe,
       and put forth
    His benevolent hand, looking on the Archbishops, who changed as
       pale as lead,
    Would have risen but could not: his voice issued harsh grating;
       instead of words harsh hissings
    Shook the chamber; he ceas'd abash'd. Then Orleans spoke; all was
       silent.
    He breath'd on them, and said: 'O Princes of fire, whose flames are
       for growth, not consuming,
    Fear not dreams, fear not visions, nor be you dismay'd with sorrows
       which flee at the morning!
    Can the fires of Nobility ever be quench'd, or the stars by a
       stormy night?
    Is the body diseas'd when the members are healthful? can the man
       be bound in sorrow
    Whose ev'ry function is fill'd with its fiery desire? can the soul,
       whose brain and heart
    Cast their rivers in equal tides thro' the great Paradise, languish
       because the feet,
    Hands, head, bosom, and parts of love follow their high
       breathing joy?
    And can Nobles be bound when the people are free, or God weep
       when his children are happy?
    Have you never seen Fayette's forehead, or Mirabeau's eyes, or the
       shoulders of Target,
    Or Bailly the strong foot of France, or Clermont the terrible voice,
       and your robes
    Still retain their own crimson?- Mine never yet faded, for fire
       delights in its form!
    But go, merciless man, enter into the infinite labyrinth of another's
       brain
    Ere thou measure the circle that he shall run. Go, thou cold recluse,
       into the fires
    Of another's high flaming rich bosom, and return unconsum'd, and
       write laws.
    If thou canst not do this, doubt thy theories, learn to consider all
       men as thy equals,
    Thy brethren, and not as thy foot or thy hand, unless thou first
       fearest to hurt them.'

    The Monarch stood up; the strong Duke his sword to its golden
       scabbard return'd;
    The Nobles sat round like clouds on the mountains, when the storm
       is passing away: -
    'Let the Nation's Ambassador come among Nobles, like incense of
       the valley!'
    Aumont went out and stood in the hollow porch, his ivory wand
       in his hand;
    A cold orb of disdain revolv'd round him, and covered his soul
       with snows eternal.
    Great Henry's soul shuddered, a whirlwind and fire tore furious
       from his angry bosom;
    He indignant departed on horses of heav'n. Then the Abbe de
       Sieyes rais'd his feet
    On the steps of the Louvre; like a voice of God following a storm,
       the Abbe follow'd
    The pale fires of Aumont into the chamber; as a father that bows
       to his son,
    Whose rich fields inheriting spread their old glory, so the voice
       of the people bowed
    Before the ancient seat of the kingdom and mountains to be
       renewed.

    'Hear, О heavens of France! the voice of the people, arising from
       valley and hill,
    O'erclouded with power. Hear the voice of valleys, the voice of
       meek cities,
    Mourning oppressed on village and field, till the village and field
       is a waste.
    For the husbandman weeps at blights of the fife, and blasting of
       trumpets consume
    The souls of mild France; the pale mother nourishes her child to
       the deadly slaughter.
    When the heavens were seal'd with a stone, and the terrible sun
       clos'd in an orb, and the moon
    Rent from the nations, and each star appointed for watchers of
       night,
    The millions of spirits immortal were bound in the rains of sulphur
       heaven
    To wander enslav'd; black, depress'd in dark ignorance, kept in
       awe with the whip
    To worship terrors, bread from the blood of revenge and breath
       of desire
    In bestial forms, or more terrible men; till the dawn of our peaceful
       morning,
    Till dawn, till morning, till the breaking of clouds, and swelling of
       winds, and the universal voice;
    Till man raise his darken'd limbs out of the caves of night. His
       eyes and his heart
    Expand-Where is Space? where, О Sun, is thy dwelling? where
       thy tent, О faint slumb'rous Moon?
    Then the valleys of France shall cry to the soldier: "Throw down
       thy sword and musket,
    And run and embrace the meek peasant." Her Nobles shall hear
       and shall weep, and put off
    The red robe of terror, the crown of oppression, the shoes of
       contempt, and unbuckle
    The girdle of war from the desolate earth. Then the Priest in
       his thund'rous cloud
    Shall weep, bending to earth, embracing the valleys, and putting
       his hand to the plough,
    Shall say: "No more I curse thee; but now I will bless thee:
       no more in deadly black
    Devour thy labour; nor lift up a cloud in thy heavens,
       О laborious plough;
    That the wild raging millions, that wander in forests, and howl
       in law-blasted wastes,
    Strength madden'd with slavery, honesty bound in the dens
       of superstition,
    May sing in the village, and shout in the harvest, and woo
       in pleasant gardens
    Their once savage loves, now beaming with knowledge, with gentle
       awe adorned;
    And the saw, and the hammer, the chisel, the pencil, the pen,
       and the instruments
    Of heavenly song sound in the wilds once forbidden, to teach
       the laborious ploughman
    And shepherd, deliver'd from clouds of war, from pestilence,
       from night-fear, from murder,
    From filling, from stifling, from hunger, from cold,
       from slander, discontent and sloth,
    That walk in beasts and birds of night, driven back by the sandy
       desert,
    Like pestilent fogs round cities of men; and the happy earth sing
       in its course,
    The mild peaceable nations be opened to heav'n, and men walk
       with their fathers in bliss."
    Then hear the first voice of the morning: "Depart, О clouds
       of night, and no more
    Return; be withdrawn cloudy war, troops of warriors depart,
       nor around our peaceable city
    Breathe fires; but ten miles from Paris let all be peace,
       nor a soldier be seen!"'

    He ended: the wind of contention arose, and the clouds cast their
       shadows; the Princes
    Like the mountains of France, whose aged trees utter an awful
       voice, and their branches
    Are shatter'd; till gradual a murmur is heard descending into
       the valley,
    Like a voice in the vineyards of Burgundy when grapes are shaken
       on grass,
    Like the low voice of the labouring man, instead of the shout
       of joy;
    And the palace appear'd like a cloud driven abroad; blood ran down
       the ancient pillars.
    Thro' the cloud a deep thunder, the Duke of Burgundy, delivers
       the King's command: -

    'Seest thou yonder dark castle, that moated around, keeps this
       city of Paris in awe?
    Go, command yonder tower, saying: "Bastille, depart! and take
       thy shadowy course;
    Overstep the dark river, thou terrible tower, and get thee up
       into the country ten miles.
    And thou black southern prison, move along the dusky road to
       Versailles; there
    Frown on the gardens" - and, if it obey and depart, then the
       King will disband
    This war-breathing army; but, if it refuse, let the Nation's
       Assembly thence learn
    That this army of terrors, that prison of horrors, are the bands
       of the murmuring kingdom.'

    Like the morning star arising above the black waves, when
       a shipwreck'd soul sighs for morning,
    Thro' the ranks, silent, walk'd the Ambassador back to the Nation's
       Assembly, and told
    The unwelcome message. Silent they heard; then a thunder roll'd
       round loud and louder;
    Like pillars of ancient halls and ruins of times remote,
       they sat.
    Like a voice from the dim pillars Mirabeau rose; the thunders
       subsided away;
    A rushing of wings around him was heard as he brighten'd,
       and cried out aloud:
    'Where is the General of the Nation?' The walls re-echo'd:
       'Where is the General of the Nation?'

    Sudden as the bullet wrapp'd in his fire, when brazen cannons
       rage in the field,
    Fayette sprung from his seat saying 'Ready!' Then bowing like
       clouds, man toward man, the Assembly
    Like a Council of Ardours seated in clouds, bending over
       the cities of men,
    And over the armies of strife, where their children are
       marshall'd together to battle,
    They murmuring divide; while the wind sleeps beneath,
       and the numbers are counted in silence,
    While they vote the removal of War, and the pestilence weighs
       his red wings in the sky.

    So Fayette stood silent among the Assembly, and the votes were
       given, and the numbers numb'red;
    And the vote was that Fayette should order the army to remove
       ten miles from Paris.

    The aged Sun rises appall'd from dark mountains, and gleams
       a dusky beam
    On Fayette; but on the whole army a shadow, for a cloud
       on the eastern hills
    Hover'd, and stretch'd across the city, and across the army,
       and across the Louvre.
    Like a flame of fire he stood before dark ranks, and before
       expecting captains:
    On pestilent vapours around him flow frequent spectres
       of religious men, weeping
    In winds; driven out of the abbeys, their naked souls shiver
       in keen open air;
    Driven out by the fiery cloud of Voltaire, and thund'rous rocks
       of Rousseau,
    They dash like foam against the ridges of the army, uttering
       a faint feeble cry.

    Gleams of fire streak the heavens, and of sulphur the earth,
       from Fayette as he lifted his hand;
    But silent he stood, till all the officers rush round him like
      waves
    Round the shore of France, in day of the British flag, when
      heavy cannons
    Affright the coasts, and the peasant looks over the sea
      and wipes a tear:
    Over his head the soul of Voltaire shone fiery; and over the army
      Rousseau his white cloud
    Unfolded, on souls of war, living terrors, silent list'ning
      toward Fayette.
    His voice loud inspir'd by liberty, and by spirits of the dead,
      thus thunder'd: -

    'The Nation's Assembly command that the Army remove ten miles
      from Paris;
    Nor a soldier be seen in road or in field, till the Nation
      command return.'

    Rushing along iron ranks glittering, the officers each to his
      station
    Depart, and the stern captain strokes his proud steed, and
      in front of his solid ranks
    Waits the sound of trumpet; captains of foot stand each by his
      cloudy drum:
    Then the drum beats, and the steely ranks move, and trumpets
      rejoice in the sky.
    Dark cavalry, like clouds fraught with thunder, ascend on the
      hills, and bright infantry, rank
    Behind rank, to the soul-shaking drum and shrill fife, along
      the roads glitter like fire.

    The noise of trampling, the wind of trumpets, smote the Palace
      walls with a blast.
    Pale and cold sat the King in midst of his Peers, and his noble
      heart sunk, and his pulses
    Suspended their motion; a darkness crept over his eyelids,
      and chill cold sweat
    Sat round his brows faded in faint death; his Peers pale like
      mountains of the dead,
    Cover'd with dews of night, groaning, shaking forests and floods.
      The cold newt,
    And snake, and damp toad on the kingly foot crawl, or croak
      on the awful knee,
    Shedding their slime; in folds of the robe the crown'd adder
      builds and hisses
    From stony brows: shaken the forests of France, sick the kings
      of the nations,
    And the bottoms of the world were open'd, and the graves
      of archangels unseal'd:
    The enormous dead lift up their pale fires and look over
      the rocky cliffs.

    A faint heat from their fires reviv'd the cold Louvre; the frozen
      blood reflow'd.
    Awful uprose the King; him the Peers foliow'd; they saw
      the courts of the Palace
    Forsaken, and Paris without a soldier, silent. For the noise
      was gone up
    And follow'd the army; and the Senate in peace sat beneath
      morning's beam.

        END OF THE FIRST BOOK.

        ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

        КНИГА ПЕРВАЯ

           Смерть над Европой нависла; виденья и тучи на Францию
              пали -
           Славные тучи! Ничтожный король заметался на меченом
              смертью
           Ложе, окутан могильным туманом; ослабла десница;
              и холод,
           Прянув из плеч по костям, влился в скипетр, чрезмерно
              тяжелый для смертной
           Длани - бессильной отныне терзать и кровавить цветущие
              горы.

           Горы больные! Стенают в ответ королевской тоске
              вертограды.
           Туча во взоре его. Неккер, встань! Наступило
              зловещее утро.
           Пять тысяч лет мы проспали. Я встал, но душа пребывает
              во дреме;
           Вижу в окне, как седыми старухами стали
              французские горы.

           Жалкий, за Неккера держится, входит Король в зал
              Большого Совета.
           Горы тенистые громом, леса тихим граяньем стонут
              во страхе.
           Туча пророческих изобличений нависла над крышей
              дворцовой.
           Сорок мужей, заточенных печалью в темницу души
              королевской,
           Как праотцы наши - в сумерках вечных, обстали больного
              владыку,
           Францию перекричать обреченно пытаясь, воззвавшую
              к туче.
           Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций.
              Страна содрогнулась!
           Небо французское недоуменно дрожит вкруг растерянных.
              Темень
           Первовремен потрясает Париж, сотрясает
              Бастилии стены;
           Страж и Правитель во мгле наблюдают, страшась, нарастающий
              ужас;
           Тысяча верных солдат дышит тучей кровавой Порядка
              и Власти;
           Черной печалью Чумленный зарыскал, как лев, по чудовищным
              тюрьмам,
           Рык его слышен и в Лувре, не гаснет под ветром судилища
              факел;
           Мощные мышцы трудя, он петляет, огнем опаляет
              Законы,
           Харкает черною кровью заветов, кровавой чумою
              охвачен,
           Силясь порвать все тесней и больней его тело
              щемящие цепи,
           Полупридушенным волком, к жильцам Семи Башен взывая,
              хрипит он.
           В Башне по имени Ужас был узник за руки, и ноги,
              и шею
           С камнем повенчан цепями; Змий в душу заполз и запрятался
              в сердце,
           Света страшась, как в расщелине скальной, - пророчество
              стало Пророку
           Вечным проклятьем. А в Башне по имени Тьма был одет
              кандалами
           (Звенья ковались все мельче, ведь плоть уступала железу -
              и жало
           Голую кость) королевич Железная Маска - Лев Вечный
              в неволе.
           В Башне по имени Зверство скелет, отягченный цепями,
              простерся,
           Дожелта выгрызен Вечным Червем за отказ оправдать
              преступленья.
           В Башне по имени Церковь невинности мстили, которая
              скверне
           Не покорилась: ножом пресекла растлевающий натиск
              прелата, -
           Ныне, как хищные птицы, терзали ей тело
              Семь Пыток Геенны.
           В Башне по имени Правопорядок в нору с детский гроб втиснут
              старец.
           Вся заросла, как лианами мелкое море, седой бородою
           Камера, где в хлад ночной и в дневную жару слизь
              давнишнего страха
           Считывал он со стены в письменах паутины - сосед
              скорпионов,
           Змей и червей, равнодушно вдыхавших мученьем загаженный
              воздух:
           Он по велению совести с кафедры в граде Париже
              померкшим
           Душам вещал чудеса. Заточен был силач, палачом
              ослепленный,
           В Башне по имени Рок - отсекли ему руки и ноги, сковали
           Цепью, ниспущенной сверху, середку, - и только провидческой
              силой
           Он ощущал, что отчаянье - рядом, отчаянье ползает вечно,
           Как человек - на локтях и коленях... А был - фаворит
              фаворита.
           Ну, а в седьмой, самой мерзостной, Башне, которая названа
              Божьей,
           Плоть о железа содрав, год за годом метался по кругу
              безумец,
           Тщетно к Свободе взывая - на том он ума и лишился, -
              и глухо
           Волны Безумья и Хаоса бились о берег души;
              был виновен
           Он в оскорбленье величества, памятном в Лувре и слышном
              в Версале.
           Дрогнули стены темниц, и из трещин послышались пробные
              кличи.
           Смолкли. Послышался смех. Смолк и он. Начал свет полыхать
              возле башен.
           Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций: горючие искры
           С факела солнца в пустыню несут красоты животворное
              пламя,
           В город мятущийся. Отблески ловят младенцы и плакать
              кончают
           На материнской, с Землей самой схожей, груди. И повсюду
              в Париже
           Прежние стоны стихают. Ведь мысль о Собранье несчастным
              довлеет,
           Чтобы изгнать прочь из дум, с улиц прочь роковые кошмары
              Былого.

           Но под тяжелой завесой скрыт Лувр: и коварный Король,
              и клевреты;
           Древние страхи властителей входят сюда, и толпятся,
              и плачут.
           В час, когда громом тревожит гробы, Королей всей земли
              лихорадит.
           К туче воззвала страна - алчет воли, - и цепи тройные
              ниспали.
           К туче воззвала страна - алчет воли, - тьма древняя бродит
              по Лувру,
           Словно во дни разорений, проигранных битв и позора,
              толпятся
           Жирные тени, отчаяньем смытые дюны, вокруг государя;
           Страх отпечатан железом на лицах, отдавлены мрамором
              руки,
           В пламени красного гнева и в недоумении тяжком
              безмолвны.

           Вспыхнул Король, но, как черные тучи, толпой приближенные
              встали,
           Тьмою окутав светило, но брызнул огонь венценосного
              сердца.
           Молвил Король: "Это пять тысяч лет потаенного страха
              вернулись
           Разом, чтоб перетрясти наше Небо и разворошить
              погребенья.
           Слышу, сквозь тяжкие тучи несчастия, древних монархов
              призывы.
           Вижу, они поднимаются в саванах, свита встает вслед
              за ними.
           Стонут: беги от бесчинства живущих! все узники вырвались
              наши.
           В землю заройся! Запрячься в скелет! Заберись
              в запечатанный череп!
           Мы поистлели. Нас нет. Мы не значимся в списках живущих.
              Спеши к нам
           В камни и корни дерев затаиться. Ведь узники
              вырвались ныне.
           К нам поспеши, к нам во прах - гнев, болезнь, и безумье,
              и буря минуют!"

           Молвил, и смолк, и чело почернело заботой, насупились
              брови, -
           А за окном, на холмах, он узрел, загорелось, как факелы,
              войско
           Против присяги, огонь побежал от солдата к солдату, -
              и небом,
           Туго натянутым, грудь его стала; он сел; сели
              древние пэры.

           Старший из них, Дюк Бургундский, поднялся тогда одесную
              владыки,
           Красен лицом, как вино из его вертограда;
              пахнуло войною
           Из его красных одежд, он воздел свою страшную
              красную руку,
           Страшную кровь возвещая, и, как вертоград над снопами
              пшеницы,
           Воля кровавая Дюка нависла над бледным бессильным
              Советом, -
           Кучка детей, тучка светлая слезы лила в пламень мантии
              красной, -
           Речь его, словно пурпурная Осень на поле пшеницы, упала.

           "Станет ли, - молвил он, - мраморный Неба чертог
              глинобитной землянкой,
           Грубой скамьею - Земля? Жатву в шесть тысяч лет
              соберут ли мужланы?
           В силах ли Неккер, женевский простак, своим жалким серпом
              замахнуться
           На плодородную Францию и династический пурпур, связуя
           Царства земные в снопы, древний Рыцарства лес вырубая
              под корень,
           Радость сраженья - врагу, власть - судьбе, меч и скипетр
              отдавая созвездьям,
           Веру и право огню предавая, веками испытанный разум
           В глуби земли хороня и людей оставляя нагими
              на скалах
           Вечности, где Вечный Лев и Орел ненасытно терзают
              добычу?
           Что же вы сделали, пэры, чтоб слезы и вещие сны
              обманули,
           Чтобы противу земли не восстал ее вечный посев сорным
              цветом?
           Что же предприняли в час, когда город мятежный
              уже окружили
           Звездные духи? Ваш древний воинственный клич пробудил ли
              Европу?
           Кони заржали ль при возгласах труб? Потянулись к оружию ль
              руки?
           В небе парижском кружатся орлы, ожидая победного
              знака, -
           Так назови им добычу, Король, - укажи на Версаль
              Лафайету!"

           Смолк, пламенея в молчанье. Кровавым туманом подернутый
              Неккер
           (Крики и брань за окном,) промолчал, но как гром над
              гробами молчанье.
           Молча лежали луга, молча стояли ветра, и двое
              молчащих -
           Пахарь и женщина в слабости - труп его слов обмывали
              любовью,
           Дети глядели в могилу - так Неккер молчал, так лицо прятал
              в тучу.

           Встал, опираясь на горы, Король и взглянул на великое
              войско,
           В небе затмившее кровью сверканье заката, и молвил
              Бургундцу:
           "Истинный Лев есе ти! Ты один утешенье в великой
              кручине,
           Ибо французская знать уж не верит в меня, письмена
              Валтасара
           В сердце моем прочитав. Неккер, прочь! Ты - ловец, ставший
              ныне добычей.
           Не для глумленья над нами созвали мы Штаты.
              Не на поруганье
           Роздали наши дары. Слышу: точат мечи, слышу: ладят
              мушкеты,
           Вижу: глаза наливаются кровью решимости в градах
              и весях,
           Древних чудес над страной опечалены взоры,
              рыдают повсюду
           Дети и женщины, смерчи сомнений роятся, печаль
              огневеет,
           В рыцарях - робость. Молчи и прощай! Смерчи стихнут,
              как древле стихали!"
           С тем он умолк, пламенея, - на Неккера красные тучи
              наплыли.
           Плача, Старик поспешил удалиться в тоске по родимой
              Женеве.
           Детский и женский звучал ему вслед плач унылый вдоль улиц
              парижских.
           Но в Зале Наций мгновенно прознали об этом позорном
              изгнанье.

           Все ж не умерился гнев благородных, а тучей вскипел
              грозовою.
           Громче же всех возопил, проклиная Париж,
              его Архиепископ.
           В серном дыму он предстал, в клокотанье огней и в кровавой
              одежде.

           "Слышишь, Людовик, угрозы Небес! Так испей, пока есть еще
              время,
           Мудрости нашей! Я спал в башне златой, но деяния злобные
              черни
           Тучей нависли над сном - я проснулся - меня разбудило
              виденье:
           Холоднорукое, дряхлое, снега белее, трясясь
              и мерцая,
           Тая туманом промозглым и слезы роняя на чахлые щеки,
           Призраки мельче у ног его в саванах крошечных роем
              мелькали,
           Арфу держали в молчанье одни, и махали кадилом
              другие;
           Третьи лежали мертвы, мириады четвертых
              вдали голосили.
           Взором окинув сию вереницу позора, рек
              старший из духов
           Голосом резче и тише кузнечика: "Плач мой внимают
              в аббатствах,
           Ибо Господь, почитавшийся встарь, стал отныне лампадой
              без масла,
           Ибо проклятье гремит над страною, которую племя
              безбожных
           Нынче терзает, как хищники, взоры тупя, и трудясь,
              и отвергнув
           Святость законов моих, языком забывая звучанье
              молитвы,
           Сплюнув Осанну из уст. Двери Хаоса треснули, тьмы
              неподобных
           Вырвались вихрем огня - и священные гробы
              позорно разверсты,
           Знать омертвела, и Церковь падет вслед за нею, и станет
              пустыня:
           Черною - митра, и мертвой - корона, а скипетр и царственный
              посох
           С грудой костей государевых вкупе истлеют в час
              уничтоженья;
           Звон колокольный, и голос субботы, и пение ангельских
              сонмов
           Днем - пьяной песней распутниц, а ночью - невинности
              воплями станет;
           Выронят плуг, и падут в борозду - нечестны, непростимы,
              неблаги,
           Мытарь развратный заменит во храме жреца;
              тот, кто проклят, - святого;
           Нищий и Царь лягут рядом, и черви, их гложа, сплетутся
              в объятье!"
           Так молвил призрак - и гром сотрясал мою келью. Но тучей
              покоя
           Сон снизошел на меня. А с утра я узрел поруганье державы
           И, содрогаясь, пошел к государю с отеческим Неба советом.
           Слушай меня, о Король, и вели своим маршалам - в дело!
              Господне
           Слушай решенье: спеши сокрушить в их последнем прибежище
              Штаты,
           Дай солдатне овладеть этим градом мятежным, где кровью
              дворянства
           Ноги решили омыть, растоптав ему грудь и чело;
              пусть поглотит
           Этих безумцев Бастилия, Миропомазанник, вечною тьмою!"
           Молвил и сел - и холодная дрожь охватила вельмож,
              и очнулись
           Монстры безвестных миров, ожидая, когда их спасут
              и окликнут;
           Встал дюк Омон, чья душа, как комета, не ведая цели,
              ни сроков,
           В мире носилась хаосорожденной, неся поруганье и гибель, -
           Как из могилы восстав, он предстал в этот миг пред кровавым
              Советом:
           "Брошены армией, преданы нацией, мечены скорою смертью,
           Слушайте, пэры, и слушай, прелат, и внемли, о Король!
              Из могилы
           Вырвался призрак Наваррца, разбужен аббатом Сийесом
              из Штатов.
           Там, где проходит, спеша во дворец, все немеют и чувствуют
              ужас,
           Зная о том, для чего он могилу покинул
              до Судного часа.
           Бесятся кони, трепещут герои, дворцовая
              стража бежала!"

           Тут поднялся самый сильный и смелый из отпрысков крови
              Бурбонской,
           Герцог Бретанский и герцог Бургонский, мечом потрясая
              отцовским,
           Пламенносущий и громом готовый, как черная туча,
              взорваться:
           "Генрих! как пламя отвесть от главы государя? Как пламенем
              выжечь
           Корни восстанья? Вели - и возглавлю я воинство
              предубежденья,
           Дабы дворянского гнева огонь полыхал над страною
              великой,
           Дабы никто не посмел положить благородные выи
              под лемех".

           Дюк Орлеанский воздвигся, как горные кряжи, могуч
              и громаден,
           Глядя на Архиепископа - тот стал белее свинца, -
              попытался
           Встать, да не смог, закричал - вышло сипом, слова
              превратились в шипенье,
           Дрогнул - и дрогнула зала, - и замер, - и заговорил
              Орлеанец:
           "Мудрые пэры, владыки огня, не задуть, а раздуть его
              должно!
           Снов и видений не бойтесь - ночные печали проходят
              с рассветом!
           Буря ль полночная - звездам угроза? Мужланы ли - пламени
              знати?
           Тело ль больно, когда все его члены здоровы? Унынью ли
              время,
           Если желания жгучие обуревают? Душе ли томиться, -
           Сердце которой и мозг в две реки равномерно струятся
              по Раю, -
           Лишь оттого, что конечности, грудь, голова и причинное
              место
           Огненным счастьем объяты? Так может ли стать угнетенным
              дворянство,
           Если свободен народ? Иль восплачет Господь, если счастливы
              люди?
           Или презреем мы взор Мирабо и решительный вид
              Лафайета,
           Плечи Тарже, и осанку Байи, и Клермона отчаянный голос,
           Не поступившись величьем? Что, кроме как пламя,
              отрадно петарде?
           Нет, о Бездушный! Сперва лабиринтом пройди бесконечным
              чужого
           Мозга, потом уж пророчествуй. В гордое пламя,
              холодный затворник,
           Сердца чужого войди, - не сгори, - а потом уж толкуй
              о законах.
           Если не сможешь - отринь свой завет и начни привыкать
              постепенно
           Думать о них, как о равных, - о братьях твоих, а не членах
              телесных,
           Власти сознанья покорных. И прежде всего научись
              их не ранить".

           С места поднялся Король; меч в златые ножны возвратил
              Орлеанец.
           Знать колыхалась, как туча над кряжем, когда порассеется
              буря.
           "Выслушать нужно посланца толпы. Свежесть мыслей нам будет
              как ладан!"

           В нише пустой встал Омон и потряс своим посохом кости
              слоновой;
           Злость и презренье вились вкруг него, словно тучи
              вкруг гор, застилая
           Вечными снегами душу. И Генрих, исторгнув из сердца
              пламенья,
           Гневно хлестнул исполинских небесных коней и покинул
              собранье.
           В залу аббат де Сийес поднялся по дворцовым ступеням -
              и сразу,
           Как вслед за громом и молнией голос гневливый грядет
              Иеговы,
           Бледный Омона огонь претворил в сатанинское пламя
              священник;
           Словно отец, увещающий вздорного сына, сгубившего
              ниву,
           Он обратился к Престолу и древним горам,
              упреждая броженье.
           "Небо Отчизны, внемли гласу тех, кто взывает с холмов
              и из долов,
           Застланы тучами силы. Внемли поселянам,
              внемли горожанам.
           Грады и веси восстали, дабы уничтожить и грады,
              и веси.
           Пахарь при звуках рожка зарыдал, ибо в пенье небесной
              фанфары -
           Смерть кроткой Франции; мать свое чадо растит
              для убийственной бойни.
           Зрю, небеса запечатаны камнем и солнце
              на страшной орбите,
           Зрю загашенной луну и померкшими вечные звезды
              над миром,
           В коем ликуют бессчетные духи на сернистых неба обломках,
           Освобожденные, черные, в темном невежестве
              несокрушимы,
           Обожествляя убийство, плодясь от возмездья,
              дыша вожделеньем,
           В зверском обличье иль в облике много страшней -
              в человеческой персти,
           Так до тех пор, пока утро Покоя и Мира, Зари
              и Рассвета,
           Мирное утро не снидет, и тучи не сгинут, и Глас
              не раздастся
           Всеобнимающий - и человек из пещеры у Ночи не вырвет
           Члены свои затененные, оком и сердцем пространство
              пронзая, -
           Тщетно! Ни Солнца! Ни звезд!.. И к солдату восплачут
              французские долы:
           "Меч и мушкет урони, побратайся с крестьянином кротким!"
              И, плача,
           Снимут дворяне с Отчизны кровавую мантию зверства
              и страха,
           И притесненья венец, и ботфорты презренья, - и пояс
              развяжут
           Алый на теле Земли. И тогда из громовыя тучи
              Священник,
           Землю лаская, поля обнимая, касаясь наперствием плуга,
           Молвит, восплакав: "Снимаю с вас, чада, проклятье
              и благословляю.
           Ныне ваш труд изо тьмы изошел, и над плугом нет тучи
              небесной,
           Ибо блуждавшие в чащах и вывшие в проклятых богом
              пустынях,
           Вечно безумные в рабстве и в доблести пленники
              предубеждений
           Ныне поют в деревнях, и смеются в полях, и гуляют
              с подружкой;
           Раньше дикарская, стала их страсть, светом знанья лучась,
              благородной;
           Молот, резец и соха, карандаш, и бумага, и звонкая
              флейта
           Ныне звучат невозбранно повсюду и честного пахаря
              учат
           И пастуха - двух спасенных от тучи военной,
              чумы и разбоя,
           Страхов ночных, удушения, голода, холода,
              лжи и досады,
           Зверю и птице ночной вечно свойственных - и отлетевших
              отныне
           Вихрем чумным от жилища людей. И земля на счастливой
              орбите
           Мирные нации просит к блаженству призвать, как их предков,
              у Неба".
           Вслед за священником Утро само воззовет:
              "Да рассеются тучи!
           Тучи, чреватые громом войны и пожаром убийств
              и насилий!
           Да не останется доле во Франции ни одного
              ратоборца!"

           Кончил - и ветер раздора по Зале пронесся, и тучи
              сгустились;
           Были вельможи, как горы, как горные чащи, трясомые
              вихрем;
           И, незаметно в шатанье дерев, в треске сучьев, рос шепот
              в долине
           Или же шорох - как будто срывались в траву виноградные
              гроздья,
           Или же голос - натруженный крик землепашца, не возглас
              восторга.
           Туче, чреватой огнем, уподобился Лувр, заструилась
              по древним
           Мраморам алая кровь; Дюк Бургундский дождался монаршего
              слова:

           "Видишь тот замок над рвом, что внушает Парижу опаску?
              Скомандуй
           Этой громаде: "Бастилия пала! Сошел замок призрачный
              с места,
           Тронулся в путь, через реку шагнул, отошел от Парижа
              на десять
           Миль. Твой черед, неприступная Южная крепость. Направься
              к Версалю,
           Хмуро взгляни в те сады!" И коль выполнит это она,
              мы распустим
           Армию нашу, что дышит войной, а коль нет -мы внушим
              Ассамблее:
           Армия страхов и тюрьмы мучений суть цепи стране
              возроптавшей".

           Словно звезда, возвещая рассвет потерпевшим
              кораблекрушенье,
           Молча направился горестный вестник пред Национальным
              собраньем
           С горестной вестью предстать. Молча слушали. Молча,
              но громкие громы
           Громче и громче гремели. Обломки колонн, прах времен -
              так молчали.
           Словно из древних руин, к ним воззвал Мирабо - громы стихли
              мгновенно,
           Хлопанье крыл было вкруг его крика: "Услышать хотим
              Лафайета!".
           Стены откликнулись эхом: "Услышать хотим Лафайета!".
              И в пламя, -
           Молниеносно, как пуля, что взвизгнула в знак объявления
              боя, -
           С места сорвавшись, "Пора!" закричал Лафайет.
              И Собранье
           В тучах застыло безмолвно, колчан, полный молний,
              над градами жизни.
           Градами жизни и ратями схватки, где дети их шли друг
              на друга;
           Голосовали, шепчась, - вихрь у ног, - голоса подсчитали
              в молчанье,
           И отказали войне, и Чума краснокрылая в небо
              метнулась.

           Молча пред ними стоял Лафайет, ожидая исхода их тяжбы, -
           И приказали войскам отойти за черту в десять миль
              от Парижа.

           Старое солнце, садясь за горой, озарило лучом
              Лафайета,
           Но в глубочайшей тени было войско: с восточных холмов
              наплывала
           И простиралась над городом, армией, Лувром
              гигантская туча.
           Пламени светлою долей стоял он над пламени
              темною долей;
           Там бесновались ряды депутатов и ждали решенья солдаты,
           Плача, чумной вереницей струились виденья приверженцев
              веры -
           Голые души, из черных аббатств вырываясь бесстыдно
              на божий
           Свет, где кровавая туча Вольтера, и грозные скалы
              Жан-Жака
           Мир затеняли, они разбивались, как волны,
              о выступы войска.
           Небо зарделось огнем, и земля серным дымом сокрылась
              от взора,
           Ибо восстал Лафайет, но в молчанье по-прежнему,
              а офицеры
           Бились в него, разбиваясь, как волны о Франции мысы
              в годину
           Битвы с Британией, крови и взора крестьянской слезы
              через море.
           Ибо над ним воспарял, пламенея, Вольтер, а над войском -
              Жан-Жака
           Белая туча плыла, и, разбужены, войнорожденные
              зверства
           Льнули ко грому речей, вдохновленных свободой и мыслью
              о мертвых:
           "Коль порешили вы в Национальном собранье войскам
              удалиться,
           Так и поступим. Но ждем от Собранья и Нации новых
              приказов!"

           Стронулось войско железное с огненным громом и грохотом
              с места;
           Ждали сигнальной трубы офицеры, вскочили в седло
              вестовые;
           Близ барабанщиков верных стояли, скорбя,
              капитаны пехоты;
           Подан был знак, и дорос до небес, и отправилось войско
              в дорогу.
           Черные всадники - тучи, чреватые громом, - и пестрой
              пехоты
           Двинулись толпы - при звуках трубы и фанфары, под бой
              барабанный.

           Топот и грохот, фанфары и трубы качнули дворцовые
              стены.
           Бледный и жалкий, Король восседал в окруженье испуганных
              пэров,
           Сердце не билось, и кровь не струилась, и тьма опечатала
              веки
           Черной печатью; предсмертной испариной тело и члены
              покрылись;
           Пэры вокруг громоздились, как мертвые горы, как мертвые
              чащи,
           Или как мертвые реки. Тритоны, и жабы, и змеи возились
           Возле державных колен и сквозь пальцы державной ноги
              подползали,
           Ближе к державной гадюке, забравшейся в мантию,
              дабы оттуда
           С каменным взором шипеть, потрясая французские чащи;
              настало
           Всеотворенье Всемирного Дна и восстанье архангелов спящих;
           Встал исполинский мертвец и раздул надо всеми их бледное
              пламя.

           Жар его сжег стены Лувра, растаяла мертвая кровь,
              заструилась.
           В гневе очнулся Король и дремотные пэры, узрев запустенье:
           Лувр без единой души, и Париж без солдат и в глубоком
              молчанье,
           Ибо шум с войском пропал, и Сенат в тишине дожидался
              рассвета.

           Перевод В. Л. Топорова


        AMERICA

        A PROPHECY

        PRELUDIUM

       The shadowy Daughter of Urthona stood before red Ore,
       When fourteen suns had faintly journey'd o'er his dark abode:
       His food she brought in iron baskets, his drink in cups of iron.
       Crown'd with a helmet and dark hair the nameless Female stood;
       A quiver with its burning stores, a bow like that of night,
       When pestilence is shot from heaven-no other arms she need!
       Invulnerable tho' naked, save where clouds roll round her loins
       Their awful folds in the dark air: silent she stood as night;
       For never from her iron tongue could voice or sound arise,
       But dumb till that dread day when Ore ussay'd his fierce embrace.

       'Dark Virgin,' said the hairy Youth, 'Thy father stern, abhorr'd,
       Rivets my tenfold chains, while still on high my spirit soars;
       Sometimes an eagle screaming in the sky, sometimes a lion
       Stalking upon the mountains, and sometimes a whale, I lash
       The raging fathomless abyss; anon a serpent folding
       Around the pillars of Urthona, and round thy dark limbs
       On the Canadian wilds I fold; feeble my spirit folds;
       For chain'd beneath I rend these caverns: when thou bringest food
       I howl my joy, and my red eyes seek to behold thy face -
       In vain! these clouds roll to and fro, and hide thee from my sight.

       Silent as despairing love, and strong as jealousy,
       The hairy shoulders rend the links; free are the wrists of fire;
       Round the terrific loins he seiz'd the panting, struggling womb;
       It joy'd: she put aside her clouds and smiled her first-born smile,
       As when a black cloud shows its lightnings to the silent deep.
       Soon as she saw the Terrible Boy, then burst the virgin cry:-

       'I know thee, I have found thee, and I will not let thee go:
       Thou art the image of God who dwells in darkness of Africa,
       And thou art fall'n to give me life in regions of dark death.
       On my American plains I feel the struggling afflictions
       Endur'd by roots that writhe their arms into the nether deep.
       I see a Serpent in Canada who courts me to his love,
       In Mexico an Eagle, and a Lion in Peru;
       I see a Whale in the South Sea, drinking my soul away.
       О what limb-rending pains I feel! thy fire and my frost
       Mingle in howling pains, in furrows by thy lightnings rent.
       This is Eternal Death, and this the torment long foretold!'

       The stern Bard ceas'd, asham'd of his own song; enrag'd he swung
       His harp aloft sounding, then dash'd its shining frame against
       A ruin'd pillar in glittering fragments; silent he turn'd away,
       And wander'd down the vales of Kent in sick & dream lamentings.


        АМЕРИКА

        ПРОРОЧЕСТВО


        ПРЕЛЮДИЯ

              Видит Уртоны дщерь тенистая Орка в крови.
              Носит ему еду четырнадцать пламенных солнц.
              Кормит она его: в железном кувшине питье,
              В чаше железной яства; косы царевны темны;
              Пламенем полн колчан - в руке у нее, под рукой -
              Лук окаянной ночи, стрелы смертельны - и все!
              Большего ей не надо! Неуязвима она,
              Хоть и нагая, - тучи ластятся к чреслам ея;
              Тьмою стоит безмолвной, звука не ведал язык;
              Пробил постыдный час - жаждет объятия Орк!

              "Темная Дева, - рек власатый, - отец твой сковал
              Цепи великие телу - но дух мой парит
              В небе орлом свободным, рыскает яростным львом
              В горных ущельях, мчится мощным китом в глубину.
              Волнами всхлестнут, змием вьюсь я к Уртоне в чертог,
              Члены твои нагие лаской дерзаю обвить
              В мыслях! Канадских пустынь пленник, я сохну, пленен,
              Властны ли цепи Дух мой страсти лишить? Чуть придешь,
              Жадно реву, кровавым взором тебя познаю -
              Тщетно! Ты, в тучах скрыта, ложа бежишь моего".

              Молча, как страсть безумья, грозно, как ревность миров,
              Дикие плечи цепи сбросили - подлинна мощь!
              Чудные чресла рознял, к лону, ликуя, припал -
              Радостно лоно, пышет жаром, и тучи ушли -
              Огненный взор его прожег их молчащую глубь.
              Девственный крик ответил яростной страсти самца:
              "Знаю тебя, нашла тебя, никогда не уйду!
              Детище божье, жилец Африки вечно ночной,
              Пал ты, даруя мне жизнь в темной юдоли смертей!
              Ярость я чую, злость, Америки схватку и стон,
              Горесть корней, сцепивших руки в подземной борьбе.
              Вижу я Змия днесь, в Канаде он слюбит меня!
              В Мексике схватит Гриф! И Лев похотливый - в Перу!
              Вижу Кита у брега, душу мне выпьет до дна!
              О, что за боль! Мой мороз в пламени стаял твоем!
              Боль и позор навеки - в бороздах молний твоих!
              Вот она, Смерть, настала! Вот он, предсказанный гнев!"

              Строгий Певец умолкнул, песни своей устыдясь,
                 в бешенстве бросил он
              Арфу свою навстречу звукам ее - к вершинам,
                 а затем преломил
              Пламенный остов ее о руины колонны и, молча насупясь,
              Прочь зашагал в больных и страшных своих печалях
                 по Кентскому долу.


        A PROPHECY

       The Guardian Prince of Albion burns in his nightly tent:
       Sullen fires across the Atlantic glow to America's shore,
       Piercing the souls of warlike men who rise in silent night.
       Washington, Franklin, Paine, and Warren, Gates, Hancock, and Green
       Meet on the coast glowing with blood from Albion's fiery Prince.

       Washington spoke: 'Friends of America! look over the Atlantic sea;
       A bended bow is lifted in Heaven, and a heavy iron chain
       Descends, link by link, from Albion's cliffs across the sea, to bind
       Brothers and sons of America; till our faces pale and yellow,
       Heads depress'd, voices weak, eyes downcast, hands work-bruis'd,
       Feet bleeding on the sultry sands, and the furrows of the whip
       Descend to generations, that in future times forget.'

       The strong voice ceas'd; for a terrible blast swept over
          the heaving sea:
       The eastern cloud rent: on his cliffs stood Albion's wrathful Prince,
       A dragon form, clashing his scales: at midnight he arose,
       And flam'd red meteors round the land of Albion beneath;
       His voice, his locks, his awful shoulders, and his glowing eyes
       Appear to the Americans upon the cloudy night.

       Solemn heave the Atlantic waves between the gloomy nations,
       Swelling, belching from its deeps red clouds and raging fires.
       Albion is sick! America faints! Enrag'd the Zenith grew.
       As human blood shooting its veins all round the orbed heaven,
       Red rose the clouds from the Atlantic in vast wheels of blood,
       And in the red clouds rose a Wonder o'er the Atlantic sea-
       Intense! naked! a Human fire, fierce glowing, as the wedge
       Of iron heated in the furnace; his terrible limbs were fire,
       With myriads of cloudy terrors, banners dark, and towers
       Surrounded: heat but not light went thro' the murky atmosphere.

       The King of England looking westward trembles at the vision.

       Albion's Angel stood beside the Stone of Night, and saw
       The Terror like a comet, or more like the planet red,
       That once enclos'd the terrible wandering comets in its sphere.
       Then, Mars, thou wast our centre, and the planets three flew round
       Thy crimson disk; so, ere the Sun was rent from thy red sphere,
       The Spectre glow'd, his horrid length staining the temple long
       With beams of blood; and thus a voice came forth, and shook the temple: -
       'The morning comes, the night decays, the watchmen leave their
           stations;
       The grave is burst, the spices shed, the linen wrapped up;
       The bones of death, the cov'ring clay, the sinews shrunk and dry'd
       Reviving shake, inspiring move, breathing, awakening,
       Spring like redeemed captives, when their bonds and bars are burst.
       Let the slave grinding at the mill run out into the field,
       Let him look up into the heavens and laugh in the bright air;
       Let the enchained soul, shut up in darkness and in sighing,
       Whose face has never seen a smile in thirty weary years,
       Rise and look out; his chains are loose, his dungeon doors are open;
       And let his wife and children return from the oppressor's scourge.
       They look behind at every step, and believe it is a dream,
       Singing: "The Sun has left his blackness, and has found a fresher
          morning,
       And the fair Moon rejoices in the clear and cloudless night;
       For Empire is no more, and now the Lion and Wolf shall cease."'

       In thunders ends the voice. Then Albion's Angel wrathful burnt
       Beside the Stone of Night; and, like the Eternal Lion's howl
       In famine and war, reply'd: 'Art thou not Ore,
          who serpent-form'd
       Stands at the gate of Enitharmon to devour her children?
       Blasphemous Demon, Antichrist, hater of Dignities,
       Lover of wild rebellion, and transgressor of God's Law,
       Why dost thou come to Angel's eyes in this terrific form?'

       The Terror answer'd: T am Ore, wreath'd round the accursed tree:
       The times are ended; shadows pass, the morning 'gins to break;
       The fiery joy, that Urizen perverted to ten commands,
       What night he led the starry hosts thro' the wide wilderness,
       That stony Law I stamp to dust; and scatter Religion abroad
       To the four winds as a torn book, and none shall gather
          the leaves;
       But they shall rot on desert sands, and consume in bottomless
          deeps,
       To make the deserts blossom, and the deeps shrink to their
          fountains,
       And to renew the fiery joy, and burst the stony roof;
       That pale religious lechery, seeking Virginity,
       May find it in a harlot, and in coarse-clad honesty
       The underfil'd, tho' ravish'd in her cradle night and morn;
       For everything that lives is holy, life delights in life;
       Because the soul of sweet delight can never be defil'd.
       Fires enwrap the earthly globe, yet Man is not consum'd;
       Amidst the lustful fires he walks; his feet become like brass,
       His knees and things like silver, and his breast and head like gold.

       'Sound! sound! my loud war-trumpets, and alarm my Thirteen
          Angels!
       Loud howls the Eternal Wolf! the Eternal Lion lashes his tail!
       America is dark'ned; and my punishing Demons, terrified,
       Crouch howling before their caverns deep, like skins dry'd
          in the wind.
       They cannot smite the wheat, nor quench the fatness of the earth;
       They cannot smite with sorrows, nor subdue the plough and spade;
       They cannot wall the city, nor moat round the castle of princes;
       They cannot bring the stubbed oak to overgrow the hills;
       For terrible men stand on the shores, and in their robes I see
       Children take shelter from the lightnings: there stands
          Washington,
       And Paine, and Warren, with their foreheads rear'd toward
          the East -
       But clouds obscure my aged sight. A vision from afar!
       Sound! sound! my loud war-trumpets, and alarm my Thirteen Angels!
       Ah, vision from afar! Ah, rebel form that rent the ancient
       Heavens! Eternal Viper self-renew'd, rolling in clouds,
       I see thee in thick clouds and darkness on America's shore,
       Writhing in pangs of abhorred birth; red flames the crest
          rebellious
       And eyes of death; the harlot womb, oft opened in vain,
       Heaves in enormous circles: now the times are return'd upon thee,
       Devourer of thy parent, now thy unutterable torment renews.
       Sound! sound! my loud war-trumpets, and alarm my Thirteen Angels!
       Ah, terrible birth! a young one bursting! Where is the weeping
          mouth,
       And where the mother's milk? Instead, those ever-hissing jaws
       And parched lips drop with fresh gore: now roll thou in the
          clouds;
       Thy mother lays her length outstretch'd upon the shore beneath.
       Sound! sound! my loud war-trumpets, and alarm my Thirteen
          Angels!
       Loud howls the Eternal Wolf! the Eternal Lion lashes his tail!'

       Thus wept the Angel voice, and as he wept the terrible blasts
       Of trumpets blew a loud alarm across the Atlantic deep.
       No trumpets answer; no reply of clarions or of fifes:
       Silent the Colonies remain and refuse the loud alarm.
       On those vast shady hills between America and Albion's shore,
       Now barr'd out by the Atlantic sea, call'd Atlantean hills,
       Because from their bright summits you may pass to the Golden
          World,
       An ancient palace, archetype of mighty Emperies,
       Rears its immortal pinnacles, built in the forest of God
       By Ariston, the King of Beauty, for his stolen bride.

       Here on their magic seats the Thirteen Angels sat perturb'd,
       For clouds from the Atlantic hover o'er the solemn roof.

       Fiery the Angels rose, and as they rose deep thunder roll'd
       Around their shores, indignant burning with the fires of Ore;
       And Boston's Angel cried aloud as they flew thro' the dark
          night.

       He cried: 'Why trembles honesty; and, like a murderer,
       Why seeks he refuge from the frowns of his immortal station?
       Must the generous tremble, and leave his joy to the idle,
          to the pestilence
       That mock him? Who commanded this? What God? What Angel?
       To keep the gen'rous from experience till the ungenerous
       Are unrestrain'd performers of the energies of nature;
       Till pity is become a trade, and generosity a science
       That men get rich by; and the sandy desert is giv'n
          to the strong?
       What God is he writes laws of peace, and clothes him in a tempest?
       What pitying Angel lusts for tears, and fans himself with sighs?
       What crawling villain preaches abstinence and wraps himself
       In fat of lambs? No more I follow, no more obedience pay!'

       So cried he, rending off his robe and throwing down
          his sceptre
       In sight of Albion's Guardian; and all the Thirteen Angels
       Rent off their robes to the hungry wind, and threw their golden
          sceptres
       Down on the land of America; indignant they descended
       Headlong from out their heav'nly heights, descending swift
          as fires
       Over the land; naked and flaming are their lineaments seen
       In the deep gloom; by Washington and Paine and Warren they
          stood;
       And the flame folded, roaring fierce within the pitchy night,
       Before the Demon red, who burnt towards America,
       In black smoke, thunders, and loud winds, rejoicing in its terror,
       Breaking in smoky wreaths from the wild deep, and gath'ring thick
       In flames as of a furnace on the land from North to South,
       What time the Thirteen Governors, that England sent, convene
       In Bernard's house. The flames cover'd the land; they rouse;
          they cry;
       Shaking their mental chains, they rush in fury to the sea
       To quench their anguish; at the feet of Washington down fall'n
       They grovel on the sand and writhing lie, while all
       The British soldiers thro' the Thirteen States sent up a howl
       Of anguish, threw their swords and muskets to the earth, and run
       From their encampments and dark castles, seeking where to hide
       From the grim flames, and from the visions of Ore, in sight
       Of Albion's Angel; who, enrag'd, his secret clouds open'd
       From North to South, and burnt outstretch'd on wings of wrath,
          cov'ring
       The eastern sky, spreading his awful wings across the heavens.
       Beneath him roll'd his num'rous hosts, all Albion's Angels camp'd
       Darken'd the Atlantic mountains; and their trumpets shook
          the valleys,
       Arm'd with diseases of the earth to cast upon the Abyss-
       Their numbers forty millions, must'ring in the eastern sky.

       In the flames stood and view'd the armies drawn out in the sky,
       Washington, Franklin, Paine, and Warren, Allen, Gates, and Lee,
       And heard the voice of Albion's Angel give the thunderous
          command;
       His plagues, obedient to his voice, flew forth out of their
          clouds,

       Falling upon America, as a storm to cut them off,
       As a blight cuts the tender corn when it begins to appear.
       Dark is the heaven above, and cold and hard the earth beneath:
       And, as a plague-wind, fill'd with insects, cuts off man
          and beast,
       And, as a sea o'erwhelms a land in the day of an earthquake,
       Fury, rage, madness, in a wind swept through America;
       And the red flames of Ore, that folded roaring, fierce, around
       The angry shores; and the fierce rushing of th' inhabitants
          together!
       The citizens of New York close their books and lock their chests;
       The mariners of Boston drop their anchors and unlade;
       The scribe of Pennsylvania casts his pen upon the earth;
       The builder of Virginia throws his hammer down in fear.

       Then had America been lost, o'erwhelm'd by the Atlantic,
       And Earth had lost another portion of the Infinite;
       But all rush together in the night in wrath and raging fire.
       The red fires rag'd! The plagues recoil'd! Then roll'd they
          back with fury
       On Albion's Angels: then the Pestilence began in streaks of red
       Across the limbs of Albion's Guardian; the spotted plague smote
          Bristol's,
       And the Leprosy London's Spirit, sickening all their bands:
       The millions sent up a howl of anguish and threw off their
          hammer'd mail,
       And cast their swords and spears to earth, and stood, a naked
          multitude:
       Albion's Guardian writhed in torment on the eastern sky,
       Pale, quiv'ring toward the brain his glimmering eyes, teeth
          chattering,
       Howling and shuddering, his legs quivering, convuls'd each muscle
          and sinew:
       Sick'ning lay London's Guardian, and the ancient mitred York,
       Their heads on snowy hills, their ensigns sick'ning in the sky.
       The plagues creep on the burning winds, driven by flames of Ore,
       And by the fierce Americans rushing together in the night,
       Driven o'er the Guardians of Ireland, and Scotland and Wales.
       They, spotted with plagues, forsook the frontiers; and their
          banners, sear'd
       With fires of hell, deform their ancient Heavens with shame
          and woe.
       Hid in his caves the Bard of Albion felt the enormous plagues,
       And a cowl of flesh grew o'er his head, and scales on his back
          and ribs;
       And, rough with black scales, all his Angels fright their ancient
          heavens.
       The doors of marriage are open, and the Priests, in rustling
          scales,
       Rush into reptile coverts, hiding from the fires of Ore,
       That play around the golden roofs in wreaths of fierce desire,
       Leaving the Females naked and glowing with the lusts of youth.

       For the Female Spirits of the dead, pining in bonds of religion,
       Run from their fetters; reddening, and in long-drawn arches
          sitting,
       They feel the nerves of youth renew, and desires of ancient
          times
       Over their pale limbs, as a vine when the tender grape appears.
       Over the hills, the vales, the cities rage the red flames
          fierce:
       The Heavens melted from North to South; and Urizen, who sat
       Above all heavens, in thunders wrapp'd, emerg'd his leprous head
       From out his holy shrine, his tears in deluge piteous
       Falling into the deep sublime; flagg'd with grey-brow'd snows
       And thunderous visages, his jealous wings wav'd over the deep;
       Weeping in dismal howling woe, he dark descended, howling
       Around the smitten bands, clothed in tears and trembling,
          shudd'ring, cold.
       His stored snows he poured forth, and his icy magazines
       He open'd on the deep, and on the Atlantic sea, white,
          shiv'ring;
       Leprous his limbs, all over white, and hoary was his visage;
       Weeping in dismal howlings before the stern Americans,
       Hiding the Demon red with clouds and cold mists from the earth;
       Till Angels and weak men twelve years should govern o'er the
          strong;
       And then their end should come, when France receiv'd the Demon's
          light.
       Stiff shudderings shook the heav'nly thrones! France, Spain,
          and Italy
       In terror view'd the bands of Albion, and the ancient Guardians,
       Fainting upon the elements, smitten with their own plagues!
       They slow advance to shut the five gates of their law-built
          Heaven,
       Filled with blasting fancies and with mildews of despair,
       With fierce disease and lust, unable to stem the fires of Ore.
       But the five gates were consum'd, and their bolts and hinges
          melted;
       And the fierce flames burnt round the heavens, and round
          the abodes of men.


        ПРОРОЧЕСТВО

              Князь пламенеет, Страж, у врат Альбиона в шатре;
              Пламя пылает; гроз в Америке гром загремел,
              Души взрывая бдящих битвы мужей, а не спят
              Вашингтон, Франклин, Пейн, Уоррен, Гэйтс, Хэнкок и Грин;
              Бреги кровавы Князь с высот Альбиона слепит.

              Вашингтон молвил, хмур: "Отечество, взор за моря
              Кинь: в небе лук натянут и виснет тяжкая цепь;
              Звеньев и звеньев ржавь со скал Альбиона сюда
              Вьется: вязать народ Америки, души сушить,
              Нурить главы, немоту несть, обездоливать дух,
              Очи и ноги жечь, ремни сыромятны рукам,
              Рабство - сынам и внукам, рабства и правнукам гнет!"

              Молвил могучий, смолк, и ветр завихренный взвился,
              Туча Востока вклочь, сам Князь Альбиона, со скал,
              Гневен, глядит драконом, ждет, пробудившись во тьме,
              Камнем ведет небесным власти пылающий круг;
              Взор его, космы, плеч бугры, устрашающий глас
              В ужас повергнуть чают Нового Света жильцов.

              Тяжкие дыбит волны море меж наций войны,
              Красные тучи, смерчи пламени мечет оно.
              Недуг постиг Альбион. Обморок - Новый Свет! Огнь
              Пышет в Зените Неба! Кровь из артерий Судьбы.
              Крови колеса - тучи - катятся чрез океан,
              В тучах кровавых Чудо явлено гордое днесь:
              Яростно! голо! Огнь, победно зажженный людьми!
              Жаркий брусок железа - в кузне рожден Человек.
              Гнев - его члены, страх - дыханье, неволя - купель,
              Может он сжечь дотла - не несущий света Огонь!

              Мрачен Король Английский, Запад пугает его.

              Англии Ангел, в Нише Ночи таящийся, зрит:
              Ужас кометой высь объял, разрастаясь, - верней,
              Красной планетой, попавшей под жернова комет.
              Марс, ты был центр системы, в пленницы ты залучил
              Три планеты, покуда Солнце не оторвалось
              От твоей красной мощи, Спектра огня, - и тогда
              В красных лучах заалел Храм и загрохотал Глас:
              "Утро восходит, ночь уходит, и Стражи бегут,
              Треснули гробы, ладан высох и саван истлел.
              Голые кости, прах, поникший, казалось, навек,
              Вспряли, проснувшись, - Жизнь дыханьем
                 опять в них вошла,
              Сбросив победно цепи, узы и ядра тюрьмы.
              Фабрик рабы, спешите - воля и поле вас ждут!
              Небо очам откройте - воздух, и смех, и простор!
              Сердцу велите (вздохи ведомы Горя ему,
              За тридцать лет ни разу не улыбнулись уста)
              Вскрыться навстречу жизни, где нет ни Врат, ни Цепей,
              Детям и женам чтоб надсмотрщика бич не грозил.
              Пусть их не верят. Вера позже придет: не во сне
              Все это. Песнь восторга грянет: "Исходом из тьмы
              Солнце взошло, луна сияет в блаженной ночи,
              Власть изошла - теперь не будет ни Волка, ни Льва!"
              В грома раскатах смолк. Но Англии Ангел, взбешен,
              В Нише Ночной горит, рыча изгладавшимся львом;
              Вечный воитель кличет Змия: "Чудовищный Орк!
              Ты ли раздор посеял, чая младенцев пожрать
              Матери Энитармон? Бес, Антихрист, Бунтарь,
              Смуты Самец, Растлитель, Скот, Богомерзкая Тварь.
              Ангелу смеешь, Орк, в обличье ужасном предстать?"

              Ужас Живой в ответ: "Я змий, цепью скованный Орк,
              С древом обвенчан. Век тот кончился, этот - будь мой!
              Огненный смех Уризен в заповеди превратил -
              В десять своих заветов, - звезды в пустыню впустив.
              Ныне скрижаль сотру, религию брошу ветрам
              Книжицей драной! Ха! никто не подымет листов:
              Скрошатся те в песке, бесследно потонут в морях,
              Цветом пойдут пустыни, моря омелеют в ручьи,
              Радость в огне родится, крыша миров затрещит;
              Будет святошам тяжко, Девственность вздумай искать,
              Кроме как в шлюхе, - срам девичий утратить спешит
              Дочь в колыбели, - ночью темной, безоблачным днем.
              Ибо Живое свято, и жизни желает Жизнь,
              Скверны в Веселье нету, в Счастье сама Чистота:
              Пламя планету жрет, но смертный - и тут невредим,
              Пламя ему потеха, бронзовой стала пята,
              Бедра - из серебра, глава золотою и грудь!"

              "Гряньте, фанфары! в бой, тринадцати ангелов сонм!
              Вечный Волчище взвыл! Взъярившийся Лев возревел!
              Демоны дерзки, чуя новый Америки чин,
              Воют из бездн, трепещут - кожа в дубильне ветров.
              Нив не пожечь им, злаки тучные не засушить,
              Плуг и мотыгу в порчь волшбой не ввести им и в ржавь.
              Град не построить им, не вырыть под миром рва,
              Сорным побегом хмеля поле не опустошить.
              Ибо стоят на бреге страшные трое - я зрю -
              Вашингтон, Пейн, Уоррен - в длинных одеждах своих
              Чада от молний пряча, - гневно пытают Восток.
              Тучи мой взор затмили. Горе мне! - старческий взор!
              Гряньте, фанфары! в бой, тринадцати ангелов сонм!
              Тучи мой взор затмили! Смут Предводитель сожрет
              Небо Востока! Дьявол! Новорожденный! И Он,
              В тучах и в тучах, брег Америки сгложет огнем,
              Корчась в мученьях. О, ублюдок кровавый, не зря
              Смерти очами зришь: Блудницыно лоно опять
              Кругом пошло - теперь не попусту - вспять времена!
              Жрешь ты Отца, но здесь к тебе подбирается боль.
              Гряньте, фанфары! в бой, тринадцати ангелов сонм!
              Мерзостный! Грязь рождена! Грех!
                 Где слеза хоть одна?
              Млеко грудное где? Лишь пасть, да каменья зубей,
              Губы в крови; небесна ночь - колыбель Сатаны;
              В тучах ты высишься, мать - простерта на берегу.
              Гряньте, фанфары! в бой, тринадцати ангелов сонм!
              Вечный Волчище взвыл! Взъярившийся Лев возревел!"

              Плакал так Ангел. Гром фанфар был ответом ему,
              Голос тревоги рос, Атлантики тяжкая глубь
              Заколыхалась. Молча внемлет Америка, спит,
              Уху колоний глухо эхом волненья звуча.
              Англию с Новым Светом связала гряда холмов;
              Ныне над нею - Море, только вершины видны.
              С этих вершин взойдешь в Атлантов Златую Страну,
              В древний дворец - прообраз могучих земных держав.
              Башни бессмертны ввысь вознеслись (таковы Аристон,
              Царь Красоты, похищенной деве в память возвел).

              Здесь, в волшебном дворце, - тринадцати ангелов сонм.
              Мрачно сидят - под своды тучи вползают, черны.

              Гневно восстали все, и гром загремел тяжело
              Над берегами, пламя Орка которые жрет;
              Бостона Ангел рек в полете над миром ночным:

              "Честность отвергнуть, - вскричал, - чтобы
                 убийце польстить?
              Чтобы убийца бежал от покаянья сюда?
              Благо забыть ли? Отдать радость разбойной чуме,
              Чтоб не дразнить ее? Кто - Бог, повелевший сие?
              Благо скрыть от познанья, чтоб время дать неблагим
              Силы природных энергий пакостно извратить?
              Чтоб куплей-продажей любовь стала,
                 и Благо - злом?
              Чтоб человек богател, над совестию глумясь?
              Кто же тот Бог, о мире твердящ и несущ грозу?
              Кто же тот Ангел, слез алчущ и вздохов земных?
              Кто воздержанье смеет славить, блаженствуя сам
              В масле, в жиру? Довольно! Больше я вам не слуга!"

              Так он вскричал, раздрав одежды и скипетр уронив.
              Страх Альбион объял - тринадцати ангелов сонм
              Скинул, раздрав, одежды, скиптры свои побросал.
              Наземь упало пламя. Ангелы пали на брег,
              Страшные, страшной клятвой ныне объединены.
              Голое пламя - так их лики горели во тьме.
              Вашингтон, Пейн, Уоррен готовы встретить гостей.
              Вскинулось пламя ночью, рыкая кровью чумы,
              Демон горел вдали, Америку страхом стращал;
              Пламя на пламя, дым на дым, громыханье на гром
              В схватке сошлись: задымлен брег с Океана, с Земли,
              Кузней страна пылает - Север, и Юг, и Восток.
              В Бернарда дом меж тем тринадцать Губернских Владык
              Англии входят, бдят, боятся и держат совет.
              В страхе великом - огнь повсюду - они не вольны,
              Вашингтон, пасть к ногам твоим и пощады просить.
              Стелются, плачут, лежа ползают, войско же их
              Громче громов ревет - тринадцати штатам на смех, -
              Наземь мечи и мушкеты в страхе бросив свои,
              Заперлись в крепость, тщась спасение там обрести;
              Ярость и Призрак Орка гонят назад, а вперед -
              Англии Ангел, шлющий тайные тучи беды
              С Юга на Север, жгущий, гнева простерши крыла,
              Небо Востока, спрятав Солнце в их черной тени.
              Войско встает ползком - Атлантики горы и брег,
              Ангелы, люди - все, кого Альбион снарядил.
              Трубы, фанфары - в бой! Америку - в бездну, на дно!
              Сорок мильонов было Запада войско - народ.

              Огненным оком видят войско небесно в огне
              Вашингтон, Франклин, Пейн, Уоррен, Гэйтс,
                 Аллен и Ли.
              Англии Ангел кинул полчищам клич боевой;
              Верные вихри вспряли, тучи беды полились
              Новым потопом - смять Америку в море, сгубить, -
              Так вот зерно восково слижет пожар и пожрет.
              Тьма в небесах, внизу - Земля холодна и тверда;
              Вихрем чумным сметает людей и зверей с земли,
              Землетрясенья смерчи за день над миром прошлись.
              Злоба! вражда! безумье! вгрызлись Америке в кровь.
              Орка пылало пламя! пламя ревело! рвалось!
              Бреги объяв убийством, рознью, раздором, резней!
              Житель Нью-Йорка запер шкаф и Писанье на ключ,
              Бостонский кормчий груза на борт баркаса не брал,
              Стряпчий из Дельфи вылил склянку конторских чернил,
              Бросил виргинский плотник полудостроенный дом.

              Так бы и сгинуть ей, Америке, в лютом огне,
              И бесконечность Земли стала б чуть меньше тогда, -
              Дерзкой не будь отваги! Ярости гневной не будь!
              Пламени молний! Силы! - силы отвадить чуму,
              Поворотить из Англии гостью в Англию вспять:
              Стражам - бубоны! язвы - Англии детищам! хворь -
              Йорку, Бристолю! лепру - Лондону! морок - войскам!
              Взвыли мильоны, латы сбросили, ржавь их раздрав,
              Сабли и копья прочь; предстали нагою толпой.
              Страж Альбиона, скрючась, скорчась, крича и рыча,
              Сильным стеная стоном, в кровь скрежеща челюстьми,
              Дрожью дрожа, суча ногами, задавленный, зрит:
              Хвори Лондон крутят и древний епископский Йорк -
              Главы гниют в предгорьях, тело в долине гниет, -
              Гневом и гневом веет Орк и пожаром на них;
              Армии грозны Ночь Америки сжала в кулак -
              Скоттов крушить и рушить, саксов, ирландцев, Уэльс.
              Те, несчастливцы, с фронта - жалок раздранный - бегут;
              Знамя поникло, гложет Ад лоскуты на ветру;
              Вечный пещерник, гордый Бард Альбиона, познав
              Ужас, оброс кулями сала, хвостом, чешуей;
              Все в чешуе предстали ангелы, Звезд Срамота,
              Брака врата разверзлись, Пастырь порос чешуей,
              Сжавшись р