Данте Алигьери. Божественная комедия ---------------------------------------------------------------------------- Перевод М.Лозинского ББК 84.4 Ит Д 17 Издательство "Правда", М.: 1982 OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- "Божественная Комедия" возникла в тревожные ранние годы XIV века из бурливших напряженной политической борьбой глубин национальной жизни Италии. Для будущих - близких и далеких - поколений она осталась величайшим памятником поэтической культуры итальянского народа, воздвигнутым на рубеже двух исторических эпох Энгельс писал: "Конец феодального средневековья, начало современной капталистической эры отмечены колоссальной фигурой. Это - итальянец Данте, последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт новою времени" {К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. 22, изд. 2-е, с. 382.}. "Суровый Дант" - так назвал творца "Божественной Комедии" Пушкин - совершил свой великий поэтический труд в горькие годы изгнания и странствий, на которые осудила его восторжествовавшая в 1301 году в буржуазно-демократической Флоренции партия "черных" - сторонников папы и представителей интересов дворянско-буржуазной верхушки богатой республики. Во Флоренции - этом крупнейшем центре итальянской экономической и культурной жизни средневековья - Данте Алигьери родился, вырос и возмужал в атмосфере, раскаленной жаждой богатства и власти, раздираемой политическими страстями и волнуемой жестокими междоусобиями. Здесь, в этом муравейнике торговли, городе ремесленников и знатных купцов, банкиров и надменных феодальных грандов, в городе-государстве, гордом своим достатком и давней независимостью, своими древними цеховыми правами и своей демократической конституцией - "Установлениями правосудия" (1293 г.), рано образуется один из крупнейших центров того мощного общественно-культурного движения, которое составило идейное содержание эпохи, определяемой Энгельсом как "...величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством.." {К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. 20, изд. 2-е, с. 346.}. Данте стоит на пороге Возрождения, на пороге эпохи, "...которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености" {Там же.}. Творец "Божественной Комедии" был одним из таких титанов, поэтическое наследие которого осталось в веках величественным вкладом итальянского народа в сокровищницу мировой культуры. Отпрыск старой и благородной флорентийской семьи, член цеха врачей и аптекарей, в состав которого входили лица различных интеллигентных профессий, Данте Алигьери (1265-1321) выступает в своей жизни как типичный для его времени и для развитого городского уклада его родины представитель всесторонне образованной, деятельной, крепко связанной с местными культурными традициями и общественными интересами интеллигенции. Юность Данте протекает в блестящем литературном кругу молодой поэтической школы "нового сладостного стиля" (doice stil nuovo), возглавляемой его другом Гвидо Кавальканти, и в общении с выдающимся политическим деятелем и одним из ранних флорентийских гуманистов - Брунетто Латини. Зрелые годы автор "Божественной Комедии" проводит на службе республики, участвуя в ее войнах, выполняя ее дипломатические поручения и, наконец (1300 г.), состоя одним из членов правительствующего совета приоров в дни политического господства буржуазно-демократической партии "белых". К 1302 году - году своего изгнания и заочного осуждения на смерть захватившими власть во Флоренции дворянско-буржуазными верхами (партией "черных") - Данте был уже первостепенной литературной величиной. Поэтическое становление Данте происходит в условиях переломных и переходных от литературного средневековья к новым творческим устремлениям. Сам поэт в этом сложном и противоречивом процессе занимает одно из определяющих и высоких мест. Его поэтическое сознание в полной мере предвосхищает "высочайшее развитие искусства" в эпоху, "...которая разбила границы старого orbis и впервые, собственно говоря, открыла Землю" {К.Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, изд. 2-е, с. 508.}. Как последний поэт средневековья Данте вместе с тем завершает и обобщает предшествующую философскую и поэтическую эпоху, схоластическому миротолкованию которой он дал столь грандиозное в своих творческих масштабах художественное претворение. По собственному признанию Данте, толчком к пробуждению в нем поэта явилась трепетная и благородная любовь к дочери друга его отца Фолько Портинари - юной и прекрасной Беатриче. Поэтическим документом этой любви осталась автобиографическая исповедь "Новая Жизнь" ("Vita nuova"), написанная у свежей могилы возлюбленной, скончавшейся в 1290 году. Входящие в состав "Новой Жизни" два десятка сонетов, несколько канцон и баллада содержат в себе утонченное философское толкование пережитого и пламенеющего чувства, благостного образа любимой. Стихи перемежаются прозой, комментирующей их возвышенное содержание и связывающей отдельные звенья поэтических признаний и размышлений в последовательный автобиографический рассказ, в дневник взволнованного сердца и анализирующего ума - первый литературный дневник личной любви и философических чувствований в новой европейской литературе. В "Новой Жизни" поэтические переживания Данте облекаются в формулы "сладостного стиля" поэзии его друзей и литературных наставников - Гвидо Гвиницелли, Кавальканти, Чино да Пистойя и всего того круга молодых тосканских поэтов, которые в изысканных словах и утонченных формах философской лирики славят великие очарования вдохновенной, приобщенной к идеальным сферам любви и воспевают волнения возвышенных и сладостных чувств. И все же - в этом состоит немеркнущее значение "Новой Жизни" - поэтическая формула не заслоняет ее ясной устремленности к реально значимым, пластическим, осязаемым и действительно чувствуемым жизненным ценностям. Сквозь мерные строфы сонетов с их усложненной философской образностью, за метафизическими выкладками изощренной, схоластической мысли и особенно в прозаическом рассказе об обстоятельствах своей любви Данте раскрывает перед читателем свое живое и жизненное мироощущение, если не подчиняющее себе книжно-поэтическую премудрость "сладостного стиля", то уже свидетельствующее о новых направлениях лирики и о новых, жизненных источниках лирических переживаний. Еще в флорентийский период Данте прилежно изучал схоластическую философию. Мысль его, естественно, попала в плен тех уродливых мистических измышлений, которыми переполнены писания Фомы Аквинского, наиболее реакционного и тлетворного из всех богословских "авторитетов" эпохи. И однако, одновременно с этим, уже вступая в сферу пробуждающихся гуманистических интересов, он усваивал наследие классической литературы во главе со столь почитавшимся и в средние века Вергилием. В изгнании занятия эти, видимо, расширились и углубились. Скитаясь по разным итальянским городам, посетив даже Париж - центр философско-богословских занятий того времени, Данте приобрел энциклопедические знания в области схоластической науки и натурфилософии, ознакомился с некоторыми системами восточной, в частности арабской, философской мысли и всмотрелся в широкие горизонты общеитальянской национальной политической жизни, очертания и направления которой вырисовывались в соперничестве папской и светской власти, в борьбе городов-коммун с абсолютистскими притязаниями знати, в захватнических стремлениях жадных заальпийских соседей. Движение мысли Данте к овладению всей суммой знаний его времени не шло наперекор традициям средневекового мышления, склонного к энциклопедическим обобщениям, но в этом движении ясно вырисовывалась та черта, которая свидетельствовала о наступавших новых временах, - черта непокорной и взыскательной личности, утверждающей себя и свои предвосхищения будущего в окружении уже остановившейся в своем историческом развитии, формальной и застывавшей культуры. В схоластическом этико-философском трактате "Пир" и в написанном на латинском языке пространном утопическом рассуждении "Монархия" Данте в полной мере следует средневековым традициям мысли. Во втором из этих трудов, став на сторону политической программы гибеллинства {Гибеллины - сторонники власти императора и противники светской власти папы.} с его стремлениями к универсальной феодальной империи, идеализируя эту империю как путь к ликвидации раздробленности нации и ослабляющих ее междоусобий, Данте, при всей практической реакционности ряда своих политических утверждений и при всей иллюзорности своих оторванных от действительности оценок, выступает как один из первых в итальянской литературе носителей общенационального сознания и патриотов национального государства. Недаром деятели национально-освободительного движения начала XIX века и борцы за объединение Италии во главе с Джузеппе Мадзини объявляли его своим идейно-политическим предтечей. Национальной идеей проникнут и позднейший научно-философский, на этот раз лингвистический и историко-литературный трактат "О народном языке", посвященный превознесению достоинств "народного красноречия", то есть общеитальянского языка, основой которого служит речь родной автору Тосканской области, призванная быть орудием общеитальянского национального сознания. Двадцатилетняя жизнь Данте как политического изгнанника, время, когда он с глубокой остротой познал: ...как горестен устам Чужой ломоть, как трудно на чужбине Сходить и восходить по ступеням, - ("Рай", XVII, 58-60) время, когда он увидел, что поистине ...тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена В несчастии, - ("Ад", V, 121-123) оставили потомству грандиозное здание трехчастной "Комедии", за которой молва ее первых восхищенных слушателей и читателей навеки утвердила восторженный эпитет "божественной" {Свой эпический труд сам Данте назвал "комедией", согласно нормам античной поэтики, как произведение, завершающееся благополучной и радостной развязкой.}. "Божественная Комедия" в перспективе своего шестивекового существования предстает перед нами как титанический синтез своей эпохи и как результат грандиозного творческого усилия, подчинившего своему точному идейному и созидательному замыслу совершенно исключительный по многосторонности, размаху наблюдений и безмерному количеству восприятий материал. Масштабами своего поэтического содержания и широтой отражения в нем явлений действительной жизни, исторических преданий, политической борьбы современности и культурных традиций поэма действительно представляет собой творческое обобщение той многовековой стадии развития человечества, которая была охвачена взором итальянского поэта во всей своей целостности в преддверии новой исторической эпохи. Данте не был вполне самостоятелен в измышлении повествовательного начала своего творения. Фабула поэмы была дана ему аллегорически-назидательной и религиозно-фантастической традицией средневековых описаний хождений в загробный мир и видений посмертных человеческих судеб. Тончайше разработанная система католического учения о потусторонней жизни грешников, кающихся и угодных богу праведников, с его скрупулезной росписью посмертных кар, воздаяний и наград, обусловила основные направления поэтического рассказа Данте и членение его поэмы на три части, посвященные рассказу об аде, чистилище и рае. Формальный рационализм схоластической мысли подсказал и ряд других характерных свойств его поэтического повествования, начиная от принципа троичности его композиции - три части по тридцать три песни в каждой из них (первая песнь "Ада" служит вступлением ко всей поэме, так что всех песен - сто), написанных терцинами, то есть трехстрочными строфами, - и кончая схемой мироздания, конструируемой в строгом следовании законам средневековой космографии. Первое знакомство с поэмой сразу же убеждает в том, что в создании ее средневековье предписало поэту незыблемую и завершенную традицию своей мысли. Однако прав был Пушкин, отметивший, что "единый план (Дантова) "Ада" есть уже плод высокого гения". Высокий гений Данте не остановился на наивно-описательном и назидательно-аллегорическом, в основе своей двухмерном, плоскостном, лишенном чувственной и материальной перспективы, схоластическом описании загробных видений. В центре их он поставил свой личный образ, образ живого человека, человека большой и гордой души, отмеченного чертами глубоких трагических борений, суровой судьбой, наделенного живым и многообразным миром чувств и отношений - любовью, ненавистью, страхом, состраданием, мятежными предчувствиями, радостями и скорбями и прежде всего неустанным, пытливым и патетическим исканием истины, лежавшей за пределами средневекового уклада понятий и представлений. При всей важности схоластических концепций и традиций средневековой философской мысли для строя, богословского содержания и повествовательной системы "Божественной Комедии" возникновение и создание ее были предопределены не отвлеченными назидательноаллегорическими намерениями поэта и не замкнутой в себе системой схоластического мировоззрения, а конкретными и действенными предпосылками окружающей жизни и личной судьбы поэта. Так, в частности, для грандиозного полотна "Ада" с его жутким странствием по девяти кругам возмездий и наказанных преступлений определяющее значение имели реакции поэта на социально-политическую борьбу его времени и неостывший пыл гонимого и негодующего эмигранта, соприкоснувшегося с острыми политическими проблемами и отражениями их в волнениях больших и малых страстей окружавшей его общественной среды. Симпатии и антипатии Данте-изгнанника запечатлелись в основных политических оценках "Ада", то открыто публицистических, то завуалированных морально-аллегорическими иносказаниями и образами. Социально-политической тенденции "Ада", подготавливающей основные положения трактата "Монархия", тенденции, поэтически претворенной в образах, насыщенных тревожной, негодующей и патетической страстью, питавшейся свежей в памяти атмосферой флорентийских междоусобий и возраставшей ненавистью к миру буржуазного стяжательства и власти чистогана со всеми порождаемыми им пороками и злодеяниями, - этой тенденции в полной мере отвечает содержание "Чистилища", подчеркнуто публицистически ставящего проблему единого национального государства в формах феодальной империи, гневно негодующего на судьбу страны: "Италия, раба, скорбей очаг, в великой буре судно без кормила, не госпожа народов, а кабак!" ("Чистилище", VI, 76-78) - и обращающегося как к образам славного прошлого могущественного Рима, так и к идеальной - в одном из рассказов "Рая" - картине счастливой, докапиталистической Флоренции. Богословское и философско-этическое содержание "Рая" в его буквальном и прямом образном выявлении приучило отстранять при чтении этой заключительной части поэмы ее конкретный и исторический смысл, столь правомерно и последовательно присутствующий здесь, где поэт после хождений по кругам ада и уступам чистилища, достигнув земного рая, возносится в сопровождении любимой Беатриче, сменившей мудрого язычника Вергилия, к созерцанию небесных сфер. Упомянутый рассказ о счастливой в чистоте своих нравов и рыцарственном благородстве Флоренции является ключом к пониманию политической проблематики зрелища райских экстазов и добродетелей как аллегорической утопии и несбыточной мечты об идеальном царстве добра, справедливости и гармонии в стране, терзаемой кровавыми распрями и лишившейся надежд на свое национальное объединение. Мысль поэта в этой утопии от трагических переживаний разрыва с "малой" родиной - Флоренцией и от развеянных иллюзий большого национального государства - единой Италии приходит, под покровом христианско-религиозной аллегории, к обращенному в прошлое идеализированному представлению о "золотом веке" человеческого существования. Это представление было характерно для ранних социально-мистических утопий средневековья. Мистические утопии весьма часто перемежены в поэме реакционными представлениями, порожденными богословскими религиозно-католическими догмами. Бессмертие "Божественной Комедии" и значение ее как одного из величайших творений мировой литературы определилось не ее сложной, требующей кропотливого изучения и детального комментария системой символов и аллегорий и не ее, наконец, полнотой отображения и воплощения средневековой культуры и средневекового строя мысли, а тем новым и творчески смелым, что сказал Данте о своих видениях и о самом себе, и тем, как он это сказал. Личность поэта, этого первого поэта нового времени, в своем глубоком и исторически конкретном содержании возвысилась над схемами схоластической мысли, и живое, поэтическое осознание действительности подчинило себе эстетические нормы, продиктованные традициями средневековой литературы. Заявляющий о себе уже в "Новой Жизни" "сладостный стиль", со всеми теми обогащениями, которые привнес в него гений Данте, сочетается в терцинах "Божественной Комедии" с невиданной до появления первых списков "Ада" силой материальночувственных воплощений поэтических образов, с могучим и суровым реализмом страстей, скульптурной выразительностью портретов и новой взволнованностью таких лирических и эпических шедевров, как рассказ о роковой любви Франчески да Римини и Паоло или мрачная повесть об изменнике Уголино. Присутствие в "Божественной Комедии" подвижного и красочного народного говора флорентийских улиц, рынков и площадей; величавая и оправданная огромным опытом мысли и чувства сентенциозность поэмы, отдельные стихи-афоризмы которой утвердились в живом обиходе итальянского языка; наконец, широкая, несмотря на весь груз ее аллегорий, доступность "Божественной Комедии" в своих наиболее крупных поэтических ценностях многовековым читателям и на родине Данте, - далеко за ее пределами обусловили наряду со всем прочим то первенствующее место, которое она заняла в итальянской национальной культуре. Трудности поэтического перевода, усугубляемые в данном случае историческими и творческими особенностями текста "Божественной Комедии", воздвигали, конечно, свои серьезные препятствия к знакомству с этим исключительным литературным памятником, в частности и перед русскими его истолкователями. Несколько имевшихся в нашем распоряжении старых переводов дантовского творения, в том числе переводы Д. Мина, Д. Минаева, О. Чюминой и других, были далеки или относительно далеки от достойной передачи и подлинного содержания и сложной стилистики оригинала. Огромный труд воссоздания великого творения Данте на русском языке был ответственно и вдохновенно осуществлен только в советскую эпоху крупнейшим мастером поэтического перевода М.Л.Лозинским. Удостоенный в 1946 году Государственной премии I степени, труд этот имеет полное право на признание его выдающимся явлением в истории русской поэзии. "Божественная Комедия" явилась крупнейшим достижением творческой биографии русского переводчика-поэта. Именно в работе над этим творением в особенности сказались основные достоинства советской переводческой школы: взыскательность требований к поэтической технике перевода и глубина понимания идейного содержания оригинала, точно, художественно и с истинным вдохновением воссоздаваемого средствами богатейшей русской речи. К. ДЕРЖАВИН  * АД *  ПЕСНЬ ПЕРВАЯ 1 Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины. 4 Каков он был, о, как произнесу, Тот дикий лес, дремучий и грозящий, Чей давний ужас в памяти несу! 7 Так горек он, что смерть едва ль не слаще. Но, благо в нем обретши навсегда, Скажу про все, что видел в этой чаще. 10 Не помню сам, как я вошел туда, Настолько сон меня опутал ложью, Когда я сбился с верного следа. 13 Но к холмному приблизившись подножью, Которым замыкался этот дол, Мне сжавший сердце ужасом и дрожью, 16 Я увидал, едва глаза возвел, Что свет планеты, всюду путеводной, Уже на плечи горные сошел. 19 Тогда вздохнула более свободной И долгий страх превозмогла душа, Измученная ночью безысходной. 22 И словно тот, кто, тяжело дыша, На берег выйдя из пучины пенной, Глядит назад, где волны бьют, страша, 25 Так и мой дух, бегущий и смятенный, Вспять обернулся, озирая путь, Всех уводящий к смерти предреченной. 28 Когда я телу дал передохнуть, Я вверх пошел, и мне была опора В стопе, давившей на земную грудь. 31 И вот, внизу крутого косогора, Проворная и вьющаяся рысь, Вся в ярких пятнах пестрого узора. 34 Она, кружа, мне преграждала высь, И я не раз на крутизне опасной Возвратным следом помышлял спастись. 37 Был ранний час, и солнце в тверди ясной Сопровождали те же звезды вновь, Что в первый раз, когда их сонм прекрасный 40 Божественная двинула Любовь. Доверясь часу и поре счастливой, Уже не так сжималась в сердце кровь 43 При виде зверя с шерстью прихотливой; Но, ужасом опять его стесня, Навстречу вышел лев с подъятой гривой. 46 Он наступал как будто на меня, От голода рыча освирепело И самый воздух страхом цепеня. 49 И с ним волчица, чье худое тело, Казалось, все алчбы в себе несет; Немало душ из-за нее скорбело. 52 Меня сковал такой тяжелый гнет, Перед ее стремящим ужас взглядом, Что я утратил чаянье высот. 55 И как скупец, копивший клад за кладом, Когда приблизится пора утрат, Скорбит и плачет по былым отрадам, 58 Так был и я смятением объят, За шагом шаг волчицей неуемной Туда теснимый, где лучи молчат. 61 Пока к долине я свергался темной, Какой-то муж явился предо мной, От долгого безмолвья словно томный. 64 Его узрев среди пустыни той: "Спаси, - воззвал я голосом унылым, - Будь призрак ты, будь человек живой!" 67 Он отвечал: "Не человек; я был им; Я от ломбардцев низвожу мой род, И Мантуя была их краем милым. 70 Рожден sub Julio, хоть в поздний год, Я в Риме жил под Августовой сенью, Когда еще кумиры чтил народ. 73 Я был поэт и вверил песнопенью, Как сын Анхиза отплыл на закат От гордой Трои, преданной сожженью. 76 Но что же к муке ты спешишь назад? Что не восходишь к выси озаренной, Началу и причине всех отрад?" 79 "Так ты Вергилий, ты родник бездонный, Откуда песни миру потекли? - Ответил я, склоняя лик смущенный. - 82 О честь и светоч всех певцов земли, Уважь любовь и труд неутомимый, Что в свиток твой мне вникнуть помогли! 85 Ты мой учитель, мой пример любимый; Лишь ты один в наследье мне вручил Прекрасный слог, везде превозносимый. 88 Смотри, как этот зверь меня стеснил! О вещий муж, приди мне на подмогу, Я трепещу до сокровенных жил!" 91 "Ты должен выбрать новую дорогу, - Он отвечал мне, увидав мой страх, - И к дикому не возвращаться логу; 94 Волчица, от которой ты в слезах, Всех восходящих гонит, утесняя, И убивает на своих путях; 97 Она такая лютая и злая, Что ненасытно будет голодна, Вслед за едой еще сильней алкая. 100 Со всяческою тварью случена, Она премногих соблазнит, но славный Нагрянет Пес, и кончится она. 103 Не прах земной и не металл двусплавный, А честь, любовь и мудрость он вкусит, Меж войлоком и войлоком державный. 106 Италии он будет верный щит, Той, для которой умерла Камилла, И Эвриал, и Турн, и Нис убит. 109 Свой бег волчица где бы ни стремила, Ее, нагнав, он заточит в Аду, Откуда зависть хищницу взманила. 112 И я тебе скажу в свою чреду: Иди за мной, и в вечные селенья Из этих мест тебя я приведу, 115 И ты услышишь вопли исступленья И древних духов, бедствующих там, О новой смерти тщетные моленья; 117 Потом увидишь тех, кто чужд скорбям Среди огня, в надежде приобщиться Когда-нибудь к блаженным племенам. 121 Но если выше ты захочешь взвиться, Тебя душа достойнейшая ждет: С ней ты пойдешь, а мы должны проститься; 124 Царь горних высей, возбраняя вход В свой город мне, врагу его устава, Тех не впускает, кто со мной идет. 127 Он всюду царь, но там его держава; Там град его, и там его престол; Блажен, кому открыта эта слава!" 130 "О мой поэт, - ему я речь повел, - Молю Творцом, чьей правды ты не ведал: Чтоб я от зла и гибели ушел, 133 Яви мне путь, о коем ты поведал, Дай врат Петровых мне увидеть свет И тех, кто душу вечной муке предал". 136 Он двинулся, и я ему вослед. ПЕСНЬ ВТОРАЯ 1 День уходил, и неба воздух темный Земные твари уводил ко сну От их трудов; лишь я один, бездомный, 4 Приготовлялся выдержать войну И с тягостным путем, и с состраданьем, Которую неложно вспомяну. 7 О Музы, к вам я обращусь с воззваньем! О благородный разум, гений свой Запечатлей моим повествованьем! 10 Я начал так: "Поэт, вожатый мой, Достаточно ли мощный я свершитель, Чтобы меня на подвиг звать такой? 13 Ты говоришь, что Сильвиев родитель, Еще плотских не отрешась оков, Сходил живым в бессмертную обитель. 16 Но если поборатель всех грехов К нему был благ, то, рассудив о славе Его судеб, и кто он, и каков, 19 Его почесть достойным всякий вправе: Он, избран в небе света и добра, Стал предком Риму и его державе, 22 А тот и та, когда пришла пора, Святой престол воздвигли в мире этом Преемнику верховного Петра. 25 Он на своем пути, тобой воспетом, Был вдохновлен свершить победный труд, И папский посох ныне правит светом. 28 Там, вслед за ним. Избранный был Сосуд, Дабы другие укрепились в вере, Которою к спасению идут. 31 А я? На чьем я оснуюсь примере? Я не апостол Павел, не Эней, Я не достоин ни в малейшей мере. 34 И если я сойду в страну теней, Боюсь, безумен буду я, не боле. Ты мудр; ты видишь это все ясней". 37 И словно тот, кто, чужд недавней воле И, передумав в тайной глубине, Бросает то, что замышлял дотоле, 40 Таков был я на темной крутизне, И мысль, меня прельстившую сначала, Я, поразмыслив, истребил во мне. 43 "Когда правдиво речь твоя звучала, Ты дал смутиться духу своему, - Возвышенная тень мне отвечала. - 46 Нельзя, чтоб страх повелевал уму; Иначе мы отходим от свершений, Как зверь, когда мерещится ему. 49 Чтоб разрешить тебя от опасений, Скажу тебе, как я узнал о том, Что ты моих достоин сожалений. 52 Из сонма тех, кто меж добром и злом, Я женщиной был призван столь прекрасной, Что обязался ей служить во всем. 55 Был взор ее звезде подобен ясной; Ее рассказ струился не спеша, Как ангельские речи, сладкогласный: 58 О, мантуанца чистая душа, Чья слава целый мир объемлет кругом И не исчезнет, вечно в нем дыша, 61 Мой друг, который счастью не был другом, В пустыне горной верный путь обресть Отчаялся и оттеснен испугом. 64 Такую в небе слышала я весть; Боюсь, не поздно ль я помочь готова, И бедствия он мог не перенесть. 67 Иди к нему и, красотою слова И всем, чем только можно, пособя, Спаси его, и я утешусь снова. 70 Я Беатриче, та, кто шлет тебя; Меня сюда из милого мне края Свела любовь; я говорю любя. 73 Тебя не раз, хваля и величая, Пред господом мой голос назовет. Я начал так, умолкшей отвечая: 76 "Единственная ты, кем смертный род Возвышенней, чем всякое творенье, Вмещаемое в малый небосвод, 79 Тебе служить - такое утешенье, Что я, свершив, заслуги не приму; Мне нужно лишь узнать твое веленье. 82 Но как без страха сходишь ты во тьму Земного недра, алча вновь подняться К высокому простору твоему?" 85 "Когда ты хочешь в точности дознаться, Тебе скажу я, - был ее ответ, - Зачем сюда не страшно мне спускаться. 88 Бояться должно лишь того, в чем вред Для ближнего таится сокровенный; Иного, что страшило бы, и нет. 91 Меня такою создал царь вселенной, Что вашей мукой я не смущена И в это пламя нисхожу нетленной. 94 Есть в небе благодатная жена; Скорбя о том, кто страждет так сурово, Судью склонила к милости она. 97 Потом к Лючии обратила слово И молвила: - Твой верный - в путах зла, Пошли ему пособника благого. - 100 Лючия, враг жестоких, подошла Ко мне, сидевшей с древнею Рахилью, Сказать: - Господня чистая хвала, 103 О Беатриче, помоги усилью Того, который из любви к тебе Возвысился над повседневной былью. 106 Или не внемлешь ты его мольбе? Не видишь, как поток, грознее моря, Уносит изнемогшего в борьбе? - 109 Никто поспешней не бежал от горя И не стремился к радости быстрей, Чем я, такому слову сердцем вторя, 112 Сошла сюда с блаженных ступеней, Твоей вверяясь речи достохвальной, Дарящей честь тебе и внявшим ей". 115 Так молвила, и взор ее печальный, Вверх обратясь, сквозь слезы мне светил И торопил меня к дороге дальней. 118 Покорный ей, к тебе я поспешил; От зверя спас тебя, когда к вершине Короткий путь тебе он преградил. 121 Так что ж? Зачем, зачем ты медлишь ныне? Зачем постыдной робостью смущен? Зачем не светел смелою гордыней, - 124 Когда у трех благословенных жен Ты в небесах обрел слова защиты И дивный путь тебе предвозвещен?" 127 Как дольный цвет, сомкнутый и побитый Ночным морозом, - чуть блеснет заря, Возносится на стебле, весь раскрытый, 130 Так я воспрянул, мужеством горя; Решимостью был в сердце страх раздавлен. И я ответил, смело говоря: 133 "О, милостива та, кем я избавлен! И ты сколь благ, не пожелавший ждать, Ее правдивой повестью наставлен! 136 Я так был рад словам твоим внимать И так стремлюсь продолжить путь начатый, Что прежней воли полон я опять. 139 Иди, одним желаньем мы объяты: Ты мой учитель, вождь и господин!" Так молвил я; и двинулся вожатый, 142 И я за ним среди глухих стремнин. ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ 1 Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ, Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН, Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ. 4 БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ ВДОХНОВЛЕН: Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЕН. 7 ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ, И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ. ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ. 10 Я, прочитав над входом, в вышине, Такие знаки сумрачного цвета, Сказал: "Учитель, смысл их страшен мне". 13 Он, прозорливый, отвечал на это: "Здесь нужно, чтоб душа была тверда; Здесь страх не должен подавать совета. 16 Я обещал, что мы придем туда, Где ты увидишь, как томятся тени, Свет разума утратив навсегда". 19 Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений, И обернув ко мне спокойный лик, Он ввел меня в таинственные сени. 22 Там вздохи, плач и исступленный крик Во тьме беззвездной были так велики, Что поначалу я в слезах поник. 25 Обрывки всех наречий, ропот дикий, Слова, в которых боль, и гнев, и страх, Плесканье рук, и жалобы, и всклики 28 Сливались в гул, без времени, в веках, Кружащийся во мгле неозаренной, Как бурным вихрем возмущенный прах. 31 И я, с главою, ужасом стесненной: "Чей это крик? - едва спросить посмел. - Какой толпы, страданьем побежденной?" 34 И вождь в ответ: "То горестный удел Тех жалких душ, что прожили, не зная Ни славы, ни позора смертных дел. 37 И с ними ангелов дурная стая, Что, не восстав, была и не верна Всевышнему, средину соблюдая. 40 Их свергло небо, не терпя пятна; И пропасть Ада их не принимает, Иначе возгордилась бы вина". 43 И я: "Учитель, что их так терзает И понуждает к жалобам таким?" А он: "Ответ недолгий подобает. 46 И смертный час для них недостижим, И эта жизнь настолько нестерпима, Что все другое было б легче им. 49 Их память на земле невоскресима; От них и суд, и милость отошли. Они не стоят слов: взгляни - и мимо!" 52 И я, взглянув, увидел стяг вдали, Бежавший кругом, словно злая сила Гнала его в крутящейся пыли; 55 А вслед за ним столь длинная спешила Чреда людей, что, верилось с трудом, Ужели смерть столь многих истребила. 58 Признав иных, я вслед за тем в одном Узнал того, кто от великой доли Отрекся в малодушии своем. 61 И понял я, что здесь вопят от боли Ничтожные, которых не возьмут Ни бог, ни супостаты божьей воли. 64 Вовек не живший, этот жалкий люд Бежал нагим, кусаемый слепнями И осами, роившимися тут. 67 Кровь, между слез, с их лиц текла И мерзостные скопища червей Ее глотали тут же под ногами. 70 Взглянув подальше, я толпу людей Увидел у широкого потока. "Учитель, - я сказал, - тебе ясней, 73 Кто эти там и власть какого рока Их словно гонит и теснит к волнам, Как может показаться издалека". 76 И он ответил: "Ты увидишь сам, Когда мы шаг приблизим к Ахерону И подойдем к печальным берегам". 79 Смущенный взор склонив к земному лону, Боясь докучным быть, я шел вперед, Безмолвствуя, к береговому склону. 82 И вот в ладье навстречу нам плывет Старик, поросший древней сединою, Крича: "О, горе вам, проклятый род! 85 Забудьте небо, встретившись со мною! В моей ладье готовьтесь переплыть К извечной тьме, и холоду, и зною. 88 А ты уйди, тебе нельзя тут быть, Живой душе, средь мертвых!" И добавил, Чтобы меня от прочих отстранить: 91 "Ты не туда свои шаги направил: Челнок полегче должен ты найти, Чтобы тебя он к пристани доставил". 94 А вождь ему: "Харон, гнев укроти. Того хотят - там, где исполнить властны То, что хотят. И речи прекрати". 97 Недвижен стал шерстистый лик ужасный У лодочника сумрачной реки, Но вкруг очей змеился пламень красный. 100 Нагие души, слабы и легки, Вняв приговор, не знающий изъятья, Стуча зубами, бледны от тоски, 103 Выкрикивали господу проклятья, Хулили род людской, и день, и час, И край, и семя своего зачатья. 106 Потом, рыдая, двинулись зараз К реке, чьи волны, в муках безутешных, Увидят все, в ком божий страх угас. 109 А бес Харон сзывает стаю грешных, Вращая взор, как уголья в золе, И гонит их и бьет веслом неспешных. 112 Как листья сыплются в осенней мгле, За строем строй, и ясень оголенный Свои одежды видит на земле, - 115 Так сев Адама, на беду рожденный, Кидался вниз, один, - за ним другой, Подобно птице, в сети приманенной. 118 И вот плывут над темной глубиной; Но не успели кончить переправы, Как новый сонм собрался над рекой. 121 "Мой сын, - сказал учитель величавый, Все те, кто умер, бога прогневив, Спешат сюда, все страны и державы; 124 И минуть реку всякий тороплив, Так утесненный правосудьем бога, Что самый страх преображен в призыв. 127 Для добрых душ другая есть дорога; И ты поймешь, что разумел Харон, Когда с тобою говорил так строго". 130 Чуть он умолк, простор со всех сторон Сотрясся так, что, в страхе вспоминая, Я и поныне потом орошен. 133 Дохнула ветром глубина земная, Пустыня скорби вспыхнула кругом, Багровым блеском чувства ослепляя; 136 И я упал, как тот, кто схвачен сном. ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Ворвался в глубь моей дремоты сонной Тяжелый гул, и я очнулся вдруг, Как человек, насильно пробужденный. 4 Я отдохнувший взгляд обвел вокруг, Встав на ноги и пристально взирая, Чтоб осмотреться в этом царстве мук. 7 Мы были возле пропасти, у края, И страшный срыв гудел у наших ног, Бесчисленные крики извергая. 10 Он был так темен, смутен и глубок, Что я над ним склонялся по-пустому И ничего в нем различить не мог. 13 "Теперь мы к миру спустимся слепому, - Так начал, смертно побледнев, поэт. - Мне первому идти, тебе - второму". 16 И я сказал, заметив этот цвет: "Как я пойду, когда вождем и другом Владеет страх, и мне опоры нет?" 19 "Печаль о тех, кто скован ближним кругом, - Он отвечал, - мне на лицо легла, И состраданье ты почел испугом. 22 Пора идти, дорога не мала". Так он сошел, и я за ним спустился, Вниз, в первый круг, идущий вкруг жерла. 25 Сквозь тьму не плач до слуха доносился, А только вздох взлетал со всех сторон И в вековечном воздухе струился. 28 Он был безбольной скорбью порожден, Которою казалися объяты Толпы младенцев, и мужей, и жен. 31 "Что ж ты не спросишь, - молвил мой вожатый, Какие духи здесь нашли приют? Знай, прежде чем продолжить путь начатый, 34 Что эти не грешили; не спасут Одни заслуги, если нет крещенья, Которым к вере истинной идут; 37 Кто жил до христианского ученья, Тот бога чтил не так, как мы должны. Таков и я. За эти упущенья, 40 Не за иное, мы осуждены, И здесь, по приговору высшей воли, Мы жаждем и надежды лишены". 43 Стеснилась грудь моя от тяжкой боли При вести, сколь достойные мужи Вкушают в Лимбе горечь этой доли. 46 "Учитель мой, мой господин, скажи, - Спросил я, алча веры несомненной, Которая превыше всякой лжи, - 49 Взошел ли кто отсюда в свет блаженный, Своей иль чьей-то правдой искуплен?" Поняв значенье речи сокровенной: 52 "Я был здесь внове, - мне ответил он, - Когда, при мне, сюда сошел Властитель, Хоруговью победы осенен. 55 Им изведен был первый прародитель; И Авель, чистый сын его, и Ной, И Моисей, уставщик и служитель; 58 И царь Давид, и Авраам седой; Израиль, и отец его, и дети; Рахиль, великой взятая ценой; 61 И много тех, кто ныне в горнем свете. Других спасенных не было до них, И первыми блаженны стали эти". 64 Он говорил, но шаг наш не затих, И мы все время шли великой чащей, Я разумею - чащей душ людских. 67 И в области, невдале отстоящей От места сна, предстал моим глазам Огонь, под полушарьем тьмы горящий. 70 Хоть этот свет и не был близок к нам, Я видеть мог, что некий многочестный И высший сонм уединился там. 73 "Искусств и знаний образец всеместный, Скажи, кто эти, не в пример другим Почтенные среди толпы окрестной?" 76 И он ответил: "Именем своим Они гремят земле, и слава эта Угодна небу, благостному к ним". 79 "Почтите высочайшего поэта! - Раздался в это время чей-то зов. - Вот тень его подходит к месту света". 82 И я увидел после этих слов, Что четверо к нам держат шаг державный; Их облик был ни весел, ни суров. 85 "Взгляни, - промолвил мой учитель славный. - С мечом в руке, величьем осиян, Трем остальным предшествует, как главный, 88 Гомер, превысший из певцов всех стран; Второй - Гораций, бичевавший нравы; Овидий - третий, и за ним - Лукан. 91 Нас связывает титул величавый, Здесь прозвучавший, чуть я подошел; Почтив его, они, конечно, правы". 94 Так я узрел славнейшую из школ, Чьи песнопенья вознеслись над светом И реют над другими, как орел. 97 Мой вождь их встретил, и ко мне с приветом Семья певцов приблизилась сама; Учитель улыбнулся мне при этом. 100 И эта честь умножилась весьма, Когда я приобщен был к их собору И стал шестым средь столького ума. 103 Мы шли к лучам, предавшись разговору, Который лишний здесь и в этот миг, Насколько там он к месту был и в пору. 106 Высокий замок предо мной возник, Семь раз обвитый стройными стенами; Кругом бежал приветливый родник. 109 Мы, как землей, прошли его волнами; Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела; Зеленый луг открылся перед нами. 112 Там были люди с важностью чела, С неторопливым и спокойным взглядом; Их речь звучна и медленна была. 115 Мы поднялись на холм, который рядом, В открытом месте, светел, величав, Господствовал над этим свежим садом. 118 На зеленеющей финифти трав Предстали взорам доблестные тени, И я ликую сердцем, их видав. 121 Я зрел Электру в сонме поколений, Меж коих были Гектор, и Эней, И хищноокий Цезарь, друг сражений. 124 Пентесилея и Камилла с ней Сидели возле, и с отцом - Лавина; Брут, первый консул, был в кругу теней; 127 Дочь Цезаря, супруга Коллатина, И Гракхов мать, и та, чей муж Катон; Поодаль я заметил Саладина. 130 Потом, взглянув на невысокий склон, Я увидал: учитель тех, кто знает, Семьей мудролюбивой окружен. 133 К нему Сократ всех ближе восседает И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит; Здесь тот, кто мир случайным полагает, 136 Философ знаменитый Демокрит; Здесь Диоген, Фалес с Анаксагором, Зенон, и Эмпедокл, и Гераклит; 139 Диоскорид, прославленный разбором Целебных качеств; Сенека, Орфей, Лин, Туллий; дальше представали взорам 142 Там - геометр Эвклид, там - Птолемей, Там - Гиппократ, Гален и Авиценна, Аверроис, толковник новых дней. 145 Я всех назвать не в силах поименно; Мне нужно быстро молвить обо всем, И часто речь моя несовершенна. 148 Синклит шести распался, мы вдвоем; Из тихой, сени в воздух потрясенный Уже иным мы движемся путем, 151 И я - во тьме, ничем не озаренной. ПЕСНЬ ПЯТАЯ 1 Так я сошел, покинув круг начальный, Вниз во второй; он менее, чем тот, Но больших мук в нем слышен стон печальный. 4 Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот; Допрос и суд свершает у порога И взмахами хвоста на муку шлет. 7 Едва душа, отпавшая от бога, Пред ним предстанет с повестью своей, Он, согрешенья различая строго, 10 Обитель Ада назначает ей, Хвост обвивая столько раз вкруг тела, На сколько ей спуститься ступеней. 13 Всегда толпа у грозного предела; Подходят души чередой на суд: Промолвила, вняла и вглубь слетела. 16 "О ты, пришедший в бедственный приют, - Вскричал Минос, меня окинув взглядом И прерывая свой жестокий труд, - 19 Зачем ты здесь, и кто с тобою рядом? Не обольщайся, что легко войти!" И вождь в ответ: "Тому, кто сходит Адом, 22 Не преграждай сужденного пути. Того хотят - там, где исполнить властны То, что хотят. И речи прекрати". 25 И вот я начал различать неясный И дальний стон; вот я пришел туда, Где плач в меня ударил многогласный. 28 Я там, где свет немотствует всегда И словно воет глубина морская, Когда двух вихрей злобствует вражда. 31 То адский ветер, отдыха не зная, Мчит сонмы душ среди окрестной мглы И мучит их, крутя и истязая. 34 Когда они стремятся вдоль скалы, Взлетают крики, жалобы и пени, На господа ужасные хулы. 37 И я узнал, что это круг мучений Для тех, кого земная плоть звала, Кто предал разум власти вожделений. 40 И как скворцов уносят их крыла, В дни холода, густым и длинным строем, Так эта буря кружит духов зла 43 Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем; Там нет надежды на смягченье мук Или на миг, овеянный покоем. 46 Как журавлиный клин летит на юг С унылой песнью в высоте надгорной, Так предо мной, стеная, несся круг 49 Теней, гонимых вьюгой необорной, И я сказал: "Учитель, кто они, Которых так терзает воздух черный?" 52 Он отвечал: "Вот первая, взгляни: Ее державе многие языки В минувшие покорствовали дни. 55 Она вдалась в такой разврат великий, Что вольность всем была разрешена, Дабы народ не осуждал владыки. 58 То Нинова венчанная жена, Семирамида, древняя царица; Ее земля Султану отдана. 61 Вот нежной страсти горестная жрица, Которой прах Сихея оскорблен; Вот Клеопатра, грешная блудница. 64 А там Елена, тягостных времен Виновница; Ахилл, гроза сражений, Который был любовью побежден; 67 Парис, Тристан". Бесчисленные тени Он назвал мне и указал рукой, Погубленные жаждой наслаждений. 70 Вняв имена прославленных молвой Воителей и жен из уст поэта, Я смутен стал, и дух затмился мой. 73 Я начал так: "Я бы хотел ответа От этих двух, которых вместе вьет И так легко уносит буря эта". 76 И мне мой вождь: "Пусть ветер их пригнет Поближе к нам; и пусть любовью молит Их оклик твой; они прервут полет". 79 Увидев, что их ветер к нам неволит: "О души скорби! - я воззвал. - Сюда! И отзовитесь, если Тот позволит!" 82 Как голуби на сладкий зов гнезда, Поддержанные волею несущей, Раскинув крылья, мчатся без труда, 85 Так и они, паря во мгле гнетущей, Покинули Дидоны скорбный рой На возглас мой, приветливо зовущий. 88 "О ласковый и благостный живой, Ты, посетивший в тьме неизреченной Нас, обагривших кровью мир земной; 91 Когда бы нам был другом царь вселенной, Мы бы молились, чтоб тебя он спас, Сочувственного к муке сокровенной. 94 И если к нам беседа есть у вас, Мы рады говорить и слушать сами, Пока безмолвен вихрь, как здесь сейчас. 97 Я родилась над теми берегами, Где волны, как усталого гонца, Встречают По с попутными реками. 100 Любовь сжигает нежные сердца, И он пленился телом несравнимым, Погубленным так страшно в час конца. 103 Любовь, любить велящая любимым, Меня к нему так властно привлекла, Что этот плен ты видишь нерушимым. 106 Любовь вдвоем на гибель нас вела; В Каине будет наших дней гаситель". Такая речь из уст у них текла. 109 Скорбящих теней сокрушенный зритель, Я голову в тоске склонил на грудь. "О чем ты думаешь?" - спросил учитель. 112 Я начал так: "О, знал ли кто-нибудь, Какая нега и мечта какая Их привела на этот горький путь!" 115 Потом, к умолкшим слово обращая, Сказал: "Франческа, жалобе твоей Я со слезами внемлю, сострадая. 118 Но расскажи: меж вздохов нежных дней, Что было вам любовною наукой, Раскрывшей слуху тайный зов страстей?" 121 И мне она: "Тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена В несчастии; твой вождь тому порукой. 124 Но если знать до первого зерна Злосчастную любовь ты полон жажды, Слова и слезы расточу сполна. 127 В досужий час читали мы однажды О Ланчелоте сладостный рассказ; Одни мы были, был беспечен каждый. 130 Над книгой взоры встретились не раз, И мы бледнели с тайным содроганьем; Но дальше повесть победила нас. 133 Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем Прильнул к улыбке дорогого рта, Тот, с кем навек я скована терзаньем, 136 Поцеловал, дрожа, мои уста. И книга стала нашим Галеотом! Никто из нас не дочитал листа". 139 Дух говорил, томимый страшным гнетом, Другой рыдал, и мука их сердец Мое чело покрыла смертным потом; 142 И я упал, как падает мертвец. ПЕСНЬ ШЕСТАЯ 1 Едва ко мне вернулся ясный разум, Который был не в силах устоять Пред горестным виденьем и рассказом, - 4 Уже средь новых пыток я опять, Средь новых жертв, куда ни обратиться, Куда ни посмотреть, куда ни стать. 7 Я в третьем круге, там, где, дождь струится, Проклятый, вечный, грузный, ледяной; Всегда такой же, он все так же длится. 10 Тяжелый град, и снег, и мокрый гной Пронизывают воздух непроглядный; Земля смердит под жидкой пеленой. 18 Трехзевый Цербер, хищный и громадный, Собачьим лаем лает на народ, Который вязнет в этой топи смрадной. 16 Его глаза багровы, вздут живот, Жир в черной бороде, когтисты руки; Он мучит души, кожу с мясом рвет. 19 А те под ливнем воют, словно суки; Прикрыть стараясь верхним нижний бок, Ворочаются в исступленье муки. 22 Завидя нас, разинул рты, как мог, Червь гнусный. Цербер, и спокойной части В нем не было от головы до ног. 25 Мой вождь нагнулся, простирая пясти, И, взяв земли два полных кулака, Метнул ее в прожорливые пасти. 28 Как пес, который с лаем ждал куска, Смолкает, в кость вгрызаясь с жадной силой, И занят только тем, что жрет пока, - 31 Так смолк и демон Цербер грязнорылый, Чей лай настолько душам омерзел, Что глухота казалась бы им милой. 34 Меж призраков, которыми владел Тяжелый дождь, мы шли вперед, ступая По пустоте, имевшей облик тел. 37 Лежала плоско их гряда густая, И лишь один, чуть нас заметил он, Привстал и сел, глаза на нас вздымая. 40 "О ты, который в этот Ад сведен, - Сказал он, - ты меня, наверно, знаешь; Ты был уже, когда я выбыл вон". 43 И я: "Ты вид столь жалостный являешь, Что кажешься чужим в глазах моих И вряд ли мне кого напоминаешь. 46 Скажи мне, кто ты, жертва этих злых И скорбных мест и казни ежечасной, Не горше, но противней всех других". 49 И он: "Твой город, зависти ужасной Столь полный, что уже трещит квашня, Был и моим когда-то в жизни ясной. 52 Прозвали Чакко граждане меня. За то, что я обжорству предавался, Я истлеваю, под дождем стеня. 55 И, бедная душа, я оказался Не одинок: их всех карают тут За тот же грех". Его рассказ прервался. 58 Я молвил: "Чакко, слезы грудь мне жмут Тоской о бедствии твоем загробном. Но я прошу: скажи, к чему придут 61 Враждующие в городе усобном; И кто в нем праведен; и чем раздор Зажжен в народе этом многозлобном?" 64 И он ответил: "После долгих ссор Прольется кровь и власть лесным доставит, А их врагам - изгнанье и позор. 67 Когда же солнце трижды лик свой явит, Они падут, а тем поможет встать Рука того, кто в наши дни лукавит. 70 Они придавят их и будут знать, Что вновь чело на долгий срок подъемлют, Судив осаженным плакать и роптать. 73 Есть двое праведных, но им не внемлют. Гордыня, зависть, алчность - вот в сердцах Три жгучих искры, что вовек не дремлют". 76 Он смолк на этих горестных словах. И я ему: "Из бездны злополучий Вручи мне дар и будь щедрей в речах. 79 Теггьяйо, Фарината, дух могучий, Все те, чей разум правдой был богат, Арриго, Моска или Рустикуччи, - 82 Где все они, я их увидеть рад; Мне сердце жжет узнать судьбу славнейших: Их нежит небо или травит Ад?" 85 И он: "Они средь душ еще чернейших: Их тянет книзу бремя грешных лет; Ты можешь встретить их в кругах дальнейших. 88 Но я прошу: вернувшись в милый свет, Напомни людям, что я жил меж ними. Вот мой последний сказ и мой ответ". 91 Взглянув глазами, от тоски косыми, Он наклонился и, лицо тая, Повергся ниц меж прочими слепыми. 94 И мне сказал вожатый: "Здесь гния, Он до трубы архангела не встанет. Когда придет враждебный судия, 97 К своей могиле скорбной каждый прянет И, в прежний образ снова воплотясь, Услышит то, что вечным громом грянет". 100 Мы тихо шли сквозь смешанную грязь Теней и ливня, в разные сужденья О вековечной жизни углубясь. 103 Я так спросил: "Учитель, их мученья, По грозном приговоре, как - сильней Иль меньше будут, иль без измененья?" 106 И он: "Наукой сказано твоей, Что, чем природа совершенней в сущем, Тем слаще нега в нем, и боль больней. 109 Хотя проклятым людям, здесь живущим, К прямому совершенству не прийти, Их ждет полнее бытие в грядущем". 112 Мы шли кругом по этому пути; Я всей беседы нашей не отмечу; И там, где к бездне начал спуск вести, 115 Нам Плутос, враг великий, встал навстречу. ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ 1 "Pарe Satan, рарe Satan aleppe!" - Хриплоголосый Плутос закричал. Хотя бы он и вдвое был свирепей, - 4 Меня мудрец, все знавший, ободрял, - Не поддавайся страху: что могло бы Нам помешать спуститься с этих скал?" 7 И этой роже, вздувшейся от злобы, Он молвил так: "Молчи, проклятый волк! Сгинь в клокотаньи собственной утробы! 10 Мы сходим в тьму, и надо, чтоб ты смолк; Так хочет тот, кто мщенье Михаила Обрушил в небе на мятежный полк". 13 Как падают надутые ветрила, Свиваясь, если щегла рухнет вдруг, Так рухнул зверь, и в нем исчезла сила. 16 И мы, спускаясь побережьем мук, Объемлющим всю скверну мирозданья, Из третьего сошли в четвертый круг. 19 О правосудье божье! Кто страданья, Все те, что я увидел, перечтет? Почто такие за вину терзанья? 22 Как над Харибдой вал бежит вперед И вспять отхлынет, Прегражденный встречным, Так люди здесь водили хоровод. 25 Их множество казалось бесконечным; Два сонмища шагали, рать на рать, Толкая грудью грузы, с воплем вечным; 28 Потом они сшибались и опять С трудом брели назад, крича друг другу: "Чего копить?" или "Чего швырять?" - 31 И, двигаясь по сумрачному кругу, Шли к супротивной точке с двух сторон, По-прежнему ругаясь сквозь натугу; 34 И вновь назад, едва был завершен Их полукруг такой же дракой хмурой. И я промолвил, сердцем сокрушен: 37 "Мой вождь, что это за народ понурый? Ужель все это клирики, весь ряд От нас налево, эти там, с тонзурой?" 40 И он: "Все те, кого здесь видит взгляд, Умом настолько в жизни были кривы, Что в меру не умели делать трат. 43 Об этом лает голос их сварливый, Когда они стоят к лицу лицом, Наперекор друг Другу нечестивы. 46 Те - клирики, с пробритым гуменцом; Здесь встретишь папу, встретишь кардинала, Не превзойденных ни одним скупцом". 49 И я: "Учитель, я бы здесь немало Узнал из тех, кого не так давно Подобное нечестие пятнало". 52 И он: "Тебе узнать их не дано: На них такая грязь от жизни гадкой, Что разуму обличье их темно. 55 Им вечно так шагать, кончая схваткой; Они восстанут из своих могил, Те - сжав кулак, а эти - с плешью гладкой. 58 Кто недостойно тратил и копил, Лишен блаженств и занят этой бучей; Ее и без меня ты оценил. 61 Ты видишь, сын, какой обман летучий Даяния Фортуны, род земной Исполнившие ненависти жгучей: 64 Все золото, что блещет под луной Иль было встарь, из этих теней, бедных Не успокоило бы ни одной". 67 И я: "Учитель тайн заповедных! Что есть Фортуна, счастье всех племен Держащая в когтях своих победных?" 70 "О глупые созданья, - молвил он, - Какая тьма ваш разум обуяла! Так будь же наставленьем утолен. 73 Тот, чья премудрость правит изначала, Воздвигнув тверди, создал им вождей, Чтоб каждой части часть своя сияла, 76 Распространяя ровный свет лучей; Мирской же блеск он предал в полновластье Правительнице судеб, чтобы ей 79 Перемещать, в свой час, пустое счастье Из рода в род и из краев в края, В том смертной воле возбранив участье. 82 Народу над народом власть дая, Она свершает промысел свой строгий, И он невидим, как в траве змея. 85 С ней не поспорит разум ваш убогий: Она провидит, судит и царит, Как в прочих царствах остальные боги. 88 Без устали свой суд она творит: Нужда ее торопит ежечасно, И всем она недолгий миг дарит. 91 Ее-то и поносят громогласно, Хотя бы подобала ей хвала, И распинают, и клянут напрасно. 94 Но ей, блаженной, не слышна хула: Она, смеясь меж первенцев творенья, Крутит свой шар, блаженна и светла. 97 Но спустимся в тягчайшие мученья: Склонились звезды, те, что плыли ввысь, Когда мы шли; запретны промедленья". 100 Мы пересекли круг и добрались До струй ручья, которые просторной, Изрытой ими, впадиной неслись. 103 Окраска их была багрово-черной; И мы, в соседстве этих мрачных вод, Сошли по диким тропам с кручи горной. 106 Угрюмый ключ стихает и растет В Стигийское болото, ниспадая К подножью серокаменных высот. 109 И я увидел, долгий взгляд вперяя, Людей, погрязших в омуте реки; Была свирепа их толпа нагая. 112 Они дрались, не только в две руки, Но головой, и грудью, и ногами, Друг друга норовя изгрызть в клочки. 115 Учитель молвил: "Сын мой, перед нами Ты видишь тех, кого осилил гнев; Еще ты должен знать, что под волнами 118 Есть также люди; вздохи их, взлетев, Пузырят воду на пространстве зримом, Как подтверждает око, посмотрев. 121 Увязнув, шепчут: "В воздухе родимом, Который блещет, солнцу веселясь, Мы были скучны, полны вялым дымом; 124 И вот скучаем, втиснутые в грязь". Такую песнь у них курлычет горло, Напрасно слово вымолвить трудясь". 127 Так, огибая илистые жерла, Мы, гранью топи и сухой земли, Смотря на тех, чьи глотки тиной сперло, 130 К подножью башни наконец пришли. ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ 1 Скажу, продолжив, что до башни этой Мы не дошли изрядного куска, Когда наш взгляд, к ее зубцам воздетый, 4 Приметил два зажженных огонька И где-то третий, глазу чуть заметный, Как бы ответивший издалека. 7 Взывая к морю мудрости всесветной, Я так спросил: "Что это за огни? Кто и зачем дает им знак ответный?" 10 "Когда ты видишь сквозь туман, взгляни, - Так молвил он. - Над илистым простором Ты различишь, кого зовут они". 13 Ни перед чьим не пролетала взором Стрела так быстро, в воздухе спеша, Как малый челн, который, в беге скором, 16 Стремился к нам, по заводи шурша, С одним гребцом, кричавшим громогласно: "Ага, попалась, грешная душа!" 19 "Нет, Флегий, Флегий, ты кричишь напрасно, - Сказал мой вождь. - Твои мы лишь на миг, И в этот челн ступаем безопасно". 22 Как тот, кто слышит, что его постиг Большой обман, и злится, распаленный, Так вспыхнул Флегий, искажая лик. 25 Сошел в челнок учитель благосклонный, Я вслед за ним, и лишь тогда ладья Впервые показалась отягченной. 28 Чуть в лодке поместились вождь и я, Помчался древний струг, и так глубоко Не рассекалась ни под кем струя. 31 Посередине мертвого потока Мне встретился один; весь в грязь одет, Он молвил: "Кто ты, что пришел до срока?" 34 И я: "Пришел, но мой исчезнет след. А сам ты кто, так гнусно безобразный?" "Я тот, кто плачет", - был его ответ. 37 И я: "Плачь, сетуй в топи невылазной, Проклятый дух, пей вечную волну! Ты мне - знаком, такой вот даже грязный". 40 Тогда он руки протянул к челну; Но вождь толкнул вцепившегося в злобе, Сказав: "Иди к таким же псам, ко дну!" 43 И мне вкруг шеи, с поцелуем, обе Обвив руки, сказал: "Суровый дух, Блаженна несшая тебя в утробе! 46 Он в мире был гордец и сердцем сух; Его деяний люди не прославят; И вот он здесь от злости слеп и глух. 49 Сколь многие, которые там правят, Как свиньи, влезут в этот мутный сток И по себе ужасный срам оставят!" 52 И я: "Учитель, если бы я мог Увидеть въявь, как он в болото канет, Пока еще на озере челнок!" 55 И он ответил: "Раньше, чем проглянет Тот берег, утолишься до конца, И эта радость для тебя настанет". 58 Тут так накинулся на мертвеца Весь грязный люд в неистовстве великом, Что я поднесь благодарю Творца. 61 "Хватай Ардженти!" - было общим криком; И флорентийский дух, кругом тесним, Рвал сам себя зубами в гневе диком. 64 Так сгинул он, и я покончу с ним; Но тут мне в уши стон вонзился дальный, И взгляд мой распахнулся, недвижим. 67 "Мой сын, - сказал учитель достохвальный, - Вот город Дит, и в нем заключены Безрадостные люди, сонм печальный". 70 И я: "Учитель, вот из-за стены Встают его мечети, багровея, Как будто на огне раскалены". 73 "То вечный пламень, за оградой вея, - Сказал он, - башни красит багрецом; Так нижний Ад тебе открылся, рдея". 76 Челнок вошел в крутые рвы, кругом Объемлющие мрачный гребень вала; И стены мне казались чугуном. 79 Немалый круг мы сделали сначала И стали там, где кормчий мглистых вод: "Сходите! - крикнул нам. - Мы у причала" 82 Я видел на воротах много сот Дождем ниспавших с неба, стражу входа, Твердивших: "Кто он, что сюда идет, 85 Не мертвый, в царство мертвого народа?" Вождь подал вид, что он бы им хотел Поведать тайну нашего прихода. 88 И те, кладя свирепости предел: "Сам подойди, но отошли второго, Раз в это царство он вступить посмел. 91 Безумный путь пускай свершает снова, Но без тебя; а ты у нас побудь, Его вожак средь сумрака ночного". 94 Помысли, чтец, в какую впал я жуть, Услышав этой речи звук проклятый; Я знал, что не найду обратный путь. 97 И я сказал: "О милый мой вожатый, Меня спасавший семь и больше раз, Когда мой дух робел, тоской объятый, 100 Не покидай меня в столь грозный час! Когда запретен город, нам представший, Вернемся вспять стезей, приведшей нас". 103 И властный муж, меня сопровождавший, Сказал: "Не бойся; нашего пути Отнять нельзя; таков его нам давший. 106 Здесь жди меня; и дух обогати Надеждой доброй; в этой тьме глубокой Тебя и дальше буду я блюсти". 109 Ушел благой отец, и одинокий Остался я, и в голове моей И "да", и "нет" творили спор жестокий. 112 Расслышать я не мог его речей; Но с ним враги беседовали мало, И каждый внутрь укрылся поскорей, 115 Железо их ворот загрохотало Пред самой грудью мудреца, и он, Оставшись вне, назад побрел устало. 118 Потупя взор и бодрости лишен, Он шел вздыхая, и уста шептали: "Кем в скорбный город путь мне возбранен!" 121 И мне он молвил: "Ты, хоть я в печали, Не бойся; я превозмогу и здесь, Какой бы тут отпор ни замышляли. 124 Не новость их воинственная спесь; Так было и пред внешними вратами, Которые распахнуты поднесь. 127 Ты видел надпись с мертвыми словами; Уже оттуда, нисходя с высот, Без спутников, идет сюда кругами 130 Тот, чья рука нам город отомкнет". ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ 1 Цвет, робостью на мне запечатленный, Когда мой спутник повернул назад, - Согнал с его лица налет мгновенный. 4 Он слушал, тщетно напрягая взгляд, Затем что вдаль глаза не уводили Сквозь черный воздух и болотный чад. 7 "И все ж мы победим, - сказал он, - или... Такая нам защитница дана! О, где же тот, кто выше их усилий!" 10 Я видел, речь его рассечена, Начатую спешит покрыть иная, И с первою несходственна она. 13 Но я внимал ей, мужество теряя, Мрачней, быть может, чем она была, Оборванную мысль воспринимая. 16 "Туда, на дно печального жерла, Спускаются ли с первой той ступени, Где лишь надежда в душах умерла?" 19 Так я спросил; и он: "Из нашей сени По этим, мною пройденным, тропам Лишь редкие досель сходили тени. 22 Но некогда я здесь прошел и сам, Злой Эрихто заклятый, что умела Обратно души призывать к телам. 25 Едва лишь плоть во мне осиротела. Сквозь эти стены был я снаряжен За пленником Иудина предела. 28 Всех ниже, всех темней, всех дальше он От горней сферы, связь миров кружащей; Я знаю путь; напрасно ты смущен. 31 Низина эта заводью смердящей Повсюду облегает скорбный вал, Разгневанным отпором нам грозящий". 34 Не помню я, что он еще сказал: Всего меня мой глаз, в тоске раскрытый, К вершине рдяной башни приковал, 37 Где вдруг взвились, для бешеной защиты, Три Фурии, кровавы и бледны И гидрами зелеными обвиты; 40 Они как жены были сложены; Но, вместо кос, клубами змей пустыни Свирепые виски оплетены 43 И тот, кто ведал, каковы рабыни Властительницы вечных слез ночных, Сказал: "Взгляни на яростных Эриний. 46 Вот Тисифона, средняя из них; Левей-Мегера: справа олютело Рыдает Алекто". И он затих. 49 А те себе терзали грудь и тело Руками били; крик их так звенел, Что я к учителю приник несмело. 52 "Медуза где? Чтоб он окаменел! - Они вопили, глядя вниз. - Напрасно Тезеевых мы не отмстили дел". 55 "Закрой глаза и отвернись; ужасно Увидеть лик Горгоны; к свету дня Тебя ничто вернуть не будет властно". 58 Так молвил мой учитель и меня Поворотил, своими же руками, Поверх моих, глаза мне заслоня. 61 О вы, разумные, взгляните сами, И всякий наставленье да поймет, Сокрытое под странными стихами! 64 И вот уже по глади мутных вод Ужасным звуком грохот шел ревущий, Колебля оба брега, наш и тот, - 67 Такой, как если ветер всемогущий, Враждующими воздухами взвит, Преград не зная, сокрушает пущи, 70 Ломает ветви, рушит их и мчит; Вздымая прах, идет неудержимо, И зверь и пастырь от него бежит. 73 Открыв мне очи: "Улови, что зримо Там, - он промолвил, - где всего черней Над этой древней пеной горечь дыма". 76 Как от змеи, противницы своей, Спешат лягушки, расплываясь кругом, Чтоб на земле упрятаться верней, 79 Так, видел я, гонимые испугом, Станицы душ бежали пред одним, Который Стиксом шел, как твердым лугом. 82 Он отстранял от взоров липкий дым, Перед собою левой помавая, И, видимо, лишь этим был томим. 85 Посла небес в идущем признавая, Я на вождя взглянул; и понял знак Пред ним склониться, уст не размыкая. 88 О, как он гневно шел сквозь этот мрак! Он стал у врат и тростию подъятой Их отворил, - и не боролся враг. 91 "О свергнутые с неба, род проклятый, - Возвысил он с порога грозный глас, - Что ты замыслил, слепотой объятый? 94 К чему бороться с волей выше вас, Которая идет стопою твердой И ваши беды множила не раз? 97 Что на судьбу кидаться в злобе гордой? Ваш Цербер, если помните о том, И до сих пор с потертой ходит мордой". 100 И вспять нечистым двинулся путем, Нам не сказав ни слова, точно кто-то, Кого теснит и гложет об ином, 103 Но не о том, кто перед ним, забота; И мы, ободрясь от священных слов, Свои шаги направили в ворота. 106 Мы внутрь вошли, не повстречав врагов, И я, чтоб ведать образ муки грешной, Замкнутой между крепостных зубцов, 109 Ступив вовнутрь, кидаю взгляд поспешный И вижу лишь пустынные места, Исполненные скорби безутешной. 112 Как в Арле, там, где Рона разлита, Как в Поле, где Карнаро многоводный Смыкает Италийские врата, 115 Гробницами исхолмлен дол бесплодный, - Так здесь повсюду высились они, Но горечь этих мест была несходной; 118 Затем что здесь меж ям ползли огни, Так их каля, как в пламени горнила Железо не калилось искони. 121 Была раскрыта каждая могила, И горестный свидетельствовал стон, Каких она отверженцев таила 124 И я: "Учитель, кто похоронен В гробницах этих скорбных, что такими Стенаниями воздух оглашен?" 127 "Ересиархи, - молвил он, - и с ними Их присные, всех толков; глубь земли Они устлали толпами густыми. 130 Подобные с подобными легли, И зной в гробах где злей, где меньше страшен". Потом он вправо взял, и мы пошли 133 Меж полем мук и выступами башен. ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ 1 И вот идет, тропинкою, по краю, Между стеной кремля и местом мук, Учитель мой, и я вослед ступаю. 4 "О высший ум, из круга в горший круг, - Так начал я, - послушного стремящий, Ответь и к просьбе снизойди как друг. 7 Тех, кто положен здесь в земле горящей, Нельзя ль увидеть? Плиты у могил Откинуты, и стражи нет хранящей". 10 "Все будут замкнуты, - ответ мне был, - Когда вернутся из Иосафата В той плоти вновь, какую кто носил. 13 Здесь кладбище для веривших когда-то, Как Эпикур и все, кто вместе с ним, Что души с плотью гибнут без возврата 16 Здесь ты найдешь ответ речам твоим И утоленье помысла другого, Который в сердце у тебя таим". 19 И я: "Мой добрый вождь, иное слово Я берегу, в душе его храня, Чтоб заповедь твою блюсти сурово". 22 "Тосканец, ты, что городом огня Идешь, живой, и скромен столь примерно, Прошу тебя, побудь вблизи меня. 25 Ты, судя по наречию, наверно Сын благородной родины моей, Быть может, мной измученной чрезмерно, 28 Нежданно грянул звук таких речей Из некоей могилы; оробело Я к моему вождю прильнул тесней. 31 И он мне: "Что ты смотришь так несмело? Взгляни, ты видишь: Фарината встал. Вот: все от чресл и выше видно тело". 34 Уже я взгляд в лицо ему вперял; А он, чело и грудь вздымая властно, Казалось, Ад с презреньем озирал. 37 Меня мой вождь продвинул безопасно Среди огней, лизавших нам пяты, И так промолвил: "Говори с ним ясно". 40 Когда я стал у поднятой плиты, В ногах могилы, мертвый, глянув строго, Спросил надменно: "Чей потомок ты?" 43 Я, повинуясь, не укрыл ни слога, Но в точности поведал обо всем; Тогда он брови изогнул немного, 46 Потом сказал: "То был враждебный дом Мне, всем моим со кровным и клевретам; Он от меня два раза нес разгром". 49 "Хоть изгнаны, - не медлил я ответом, - Они вернулись вновь со всех сторон; А вашим счастья нет в искусстве этом". 52 Тут новый призрак, в яме, где и он, Приподнял подбородок выше края; Казалось, он коленопреклонен. 55 Он посмотрел окрест, как бы желая Увидеть, нет ли спутника со мной; Но умерла надежда, и, рыдая, 58 Он молвил: "Если в этот склеп слепой Тебя привел твой величавый гений, Где сын мой? Почему он не с тобой?" 61 "Я не своею волей в царстве теней, - Ответил я, - и здесь мой вождь стоит; А Гвидо ваш не чтил его творений". 64 Его слова и казни самый вид Мне явственно прочли, кого я встретил; И отзыв мой был ясен и открыт. 67 Вдруг он вскочил, крича: "Как ты ответил? Он их не чтил? Его уж нет средь вас? Отрадный свет его очам не светел?" 70 И так как мой ответ на этот раз Недолгое молчанье предваряло, Он рухнул навзничь и исчез из глаз. 73 А тот гордец, чья речь меня призвала Стать около, недвижен был и тих И облик свой не изменил нимало. 76 "То, - продолжал он снова, - что для них Искусство это трудным остается, Больнее мне, чем ложе мук моих. 79 Но раньше, чем в полсотый раз зажжется Лик госпожи, чью волю здесь творят, Ты сам поймешь, легко ль оно дается. 82 Но в милый мир да обретешь возврат! - Поведай мне: зачем без снисхожденья Законы ваши всех моих клеймят?" 85 И я на это: "В память истребленья, Окрасившего Арбию в багрец, У нас во храме так творят моленья". 88 Вздохнув в сердцах, он молвил наконец: "Там был не только я, и в бой едва ли Шел беспричинно хоть один боец. 91 Зато я был один, когда решали Флоренцию стереть с лица земли; Я спас ее, при поднятом забрале". 94 "О, если б ваши внуки мир нашли! - Ответил я. - Но разрешите путы, Которые мой ум обволокли. 97 Как я сужу, пред вами разомкнуты Сокрытые в грядущем времена, А в настоящем взор ваш полон смуты". 100 "Нам только даль отчетливо видна, - Он отвечал, - как дальнозорким людям; Лишь эта ясность нам Вождем дана. 103 Что близится, что есть, мы этим трудим Наш ум напрасно; по чужим вестям О вашем смертном бытии мы судим. 106 Поэтому, - как ты поймешь и сам, - Едва замкнется дверь времен грядущих, Умрет все знанье, свойственное нам". 109 И я, в скорбях, меня укором жгущих: "Поведайте упавшему тому, Что сын его еще среди живущих; 112 Я лишь затем не отвечал ему, Что размышлял, сомнением объятый, Над тем, что ныне явственно уму". 115 Уже меня окликнул мой вожатый; Я молвил духу, что я речь прерву, Но знать хочу, кто с ним в земле проклятой. 118 И он: "Здесь больше тысячи во рву; И Федерик Второй лег в яму эту, И кардинал; лишь этих назову". 121 Тут он исчез; и к древнему поэту Я двинул шаг, в тревоге от угроз, Ища разгадку темному ответу. 124 Мы вдаль пошли; учитель произнес: "Чем ты смущен? Я это сердцем чую". И я ему ответил на вопрос. 127 "Храни, как слышал, правду роковую Твоей судьбы", - мне повелел поэт. Потом он поднял перст: "Но знай другую: 130 Когда ты вступишь в благодатный свет Прекрасных глаз, все видящих правдиво, Постигнешь путь твоих грядущих лет". 133 Затем левей он взял неторопливо, И нас от стен повел пологий скат К средине круга, в сторону обрыва, 136 Откуда тяжкий доносился смрад. ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ 1 Мы подошли к окраине обвала, Где груда скал под нашею пятой Еще страшней пучину открывала. 4 И тут от вони едкой и густой, Навстречу нам из пропасти валившей, Мой вождь и я укрылись за плитой 7 Большой гробницы, с надписью, гласившей: "Здесь папа Анастасий заточен, Вослед Фотину правый путь забывший". 10 "Не торопись ступать на этот склон, Чтоб к запаху привыкло обонянье; Потом мешать уже не будет он". 13 Так спутник мой. "Заполни ожиданье, Чтоб не пропало время", - я сказал. И он в ответ: "То и мое желанье". 16 "Мой сын, посередине этих скал, - Так начал он, - лежат, как три ступени, Три круга, меньше тех, что ты видал. 19 Во всех толпятся проклятые тени; Чтобы потом лишь посмотреть на них, Узнай их грех и образ их мучений. 22 В неправде, вредоносной для других, Цель всякой злобы, небу неугодной; Обман и сила - вот орудья злых. 25 Обман, порок, лишь человеку сродный, Гнусней Творцу; он заполняет дно И пыткою казнится безысходной. 28 Насилье в первый круг заключено, Который на три пояса дробится, Затем что видом тройственно оно, 31 Творцу, себе и ближнему чинится Насилье, им самим и их вещам, Как ты, внимая, можешь убедиться. 34 Насилье ближний терпит или сам, Чрез смерть и раны, или подвергаясь Пожарам, притесненьям, грабежам. 37 Убийцы, те, кто ранит, озлобляясь, Громилы и разбойники идут Во внешний пояс, в нем распределяясь. 40 Иные сами смерть себе несут И своему добру; зато так больно Себя же в среднем поясе клянут 43 Те, кто ваш мир отринул своевольно, Кто возлюбил игру и мотовство И плакал там, где мог бы жить привольно. 46 Насильем оскорбляют божество, Хуля его и сердцем отрицая, Презрев любовь Творца и естество. 49 За это пояс, вьющийся вдоль края, Клеймит огнем Каорсу и Содом И тех, кто ропщет, бога отвергая. 52 Обман, который всем сердцам знаком, Приносит вред и тем, кто доверяет, И тем, кто не доверился ни в чем. 55 Последний способ связь любви ломает, Но только лишь естественную связь; И казнь второго круга тех терзает, 58 Кто лицемерит, льстит, берет таясь, Волшбу, подлог, торг должностью церковной, Мздоимцев, сведен и другую грязь. 61 А первый способ, разрушая кровный Союз любви, вдобавок не щадит Союз доверья, высший и духовный. 64 И самый малый круг, в котором Дит Воздвиг престол и где ядро вселенной, Предавшего навеки поглотит". 67 И я: "Учитель, в речи совершенной Ты образ бездны предо мной явил И рассказал, кто в ней томится пленный. 70 Но молви: те, кого объемлет ил, И хлещет дождь, и мечет вихрь ненастный, И те, что спорят из последних сил, 73 Зачем они не в этот город красный Заключены, когда их проклял бог? А если нет, зачем они несчастны?" 76 И он сказал на это: "Как ты мог Так отступить от здравого сужденья? И где твой ум блуждает без дорог? 79 Ужели ты не помнишь изреченья Из Этики, что пагубней всего Три ненавистных небесам влеченья: 82 Несдержность, злоба, буйное скотство? И что несдержность - меньший грех пред богом И он не так карает за него? 85 Обдумав это в размышленьи строгом И вспомнив тех, чье место вне стены И кто наказан за ее порогом, 88 Поймешь, зачем они отделены От этих злых и почему их муки Божественным судом облегчены". 91 "О свет, которым зорок близорукий, Ты учишь так, что я готов любить Неведенье не менее науки. 94 Вернись, - сказал я, - чтобы разъяснить, В чем ростовщик чернит своим пороком Любовь Творца; распутай эту нить". 97 И он: "Для тех, кто дорожит уроком, Не раз философ повторил слова, Что естеству являются истоком 100 Премудрость и искусство божества. И в Физике прочтешь, и не в исходе, А только лишь перелистав едва: 103 Искусство смертных следует природе, Как ученик ее, за пядью пядь; Оно есть божий внук, в известном роде. 106 Им и природой, как ты должен знать Из книги Бытия, господне слово Велело людям жить и процветать. 109 А ростовщик, сойдя с пути благого, И самою природой пренебрег, И спутником ее, ища другого. 112 Но нам пора; прошел немалый срок; Блеснули Рыбы над чертой востока, И Воз уже совсем над Кавром лег, 115 А к спуску нам идти еще далеко". ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ 1 Был грозен срыв, откуда надо было Спускаться вниз, и зрелище являл, Которое любого бы смутило.