РАССВЕТ (Пять часов) Младенец заплакал... Мирозданья вершины на рассвете плача! И крик петушиный. Младенец заплакал... Всего мирозданья детские губы! И холод ранний. НА ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ Я отдаю мое сердце; матери - розой, морю - любовью, славе - печалью... Ночь на дворе, а сердце мое, непослушный ребенок, еще не вернулось. - Спи, сынок, - шепчет мама. Я улыбаюсь и уже засыпаю, а его еще нет. А утром: - Сынок, полежал бы еще... - Каким криком радости ты, мое сердце, во мне теснишься за миг до того, как уйти! СМЕРТЬ Сквозь черную трубу калейдоскопа - воскресным днем - смотрела ты на солнце завороженными огромными глазами. Так быстро погрустнев, они закрылись... И вот уже сама ты черный креп, в душе твоей цветные отраженья, и, глядя вглубь, ты с них уже не сводишь огромных глаз, завороженных навсегда! НОЧЬ Крик среди моря! Чье сердце, ставши волной, - о волны грусти! - в море кричало? Голос, откуда голос? Какие крылья тебя занесли в пучину? ...Каждый вал тебя увлекает, и - вал рассекая грудью, острей, чем плавник дельфина, - ты снова исходишь криком: хрипом, хрипом, хрипом... О, крыльев парус бессильный! На крыльях ласточки хрупкой все дальше, все глубже, глубже, глубже... Крииик среди моооря!.. Разве поможет звездное эхо? Крииииик среди моооооря!.. x x x Бабочка света, красота ускользает, едва прикоснусь к ее розе. И гонюсь я за ней, ослепший... И то там, то здесь настигаю... А в руках остаются одни очертания бегства! НОКТЮРН Моя слеза и звезда коснулись друг друга и стали единой слезою, единой звездой. И вдруг я ослеп, и ослепло небо со мной - от любви... И стало все только звездной болью и слезным светом. НАСТОЯЩЕЕ Необъятное сердце в ежедневном сиянии солнца - дерево, шелестящее пламенем листьев, - апельсин синевы небесной! Будь великим только мгновение преходящее! x x x Был ее голос отзвуком ручья, затерянного в отсветах заката, или последним отсветом закатным на той воде, которая ушла? ВЕЧЕР Ныне золото снова струится ручьем блестящим. О, солнце в лиственной чаще, солнце в моем настоящем! У подножия древа - в прошлом - мой пепел разбросан. Но душа моя каждый вечер сочится капелью росной. И легкая свежесть книги - прозрачна и изначальна. Кристалл, сквозь который видно даль и за далью - дали. БЕССОННИЦА Ночь проходит, как черный бык, - глыба мрака и страха с траурной шкурой, - оглашая округу ревом, подобным буре, сражая измученных и усталых; и приходит день - белокурый, жаждущий ласки ребенок малый, который за далью где-то, в обители тайны, где встречаются все концы и начала, поиграл мимоходом на лугах заповедных, полных тени и света, с уходящим быком. x x x Ее речь отличалась от нашей и была о предметах, каких до нее у нас не касались. То были; книга, природа, любовь. Начиналась она непредвиденно, точно утренняя варя, так непохоже на все, что я видел в мечтах! Всегда, точно солнце полудня, она достигала зенита совсем неприметно, так непохоже на все, что случалось услышать, А умолкала всегда неожиданно, точно закат. Как далеко и как близко от меня ее тело. Как близко и как далеко от меня ее душа! ...книга, природа, любовь. МОГЕРСКИЕ РАССВЕТЫ Тополя-изваянья серебрятся в тумане! А неприкаянный ветер, скользя над темным заливом, колышет в размытой дали землетрясеньем сонливым розовую Уэльву! В сыром жемчужном просторе над Ла-Р_а_бидой смутной, где ночь покидает море, - в рассветной остуде хмурой, за соснами над лагуной, в рассветной остуде белой - сияющий образ лунный! ПРАЗДНИК Предметы и краски сначала разбросаны как попало; но вдруг поднимаются дружно и входят запросто в душу хмельною толпой поющей. ПОЭЗИЯ Поэзия! россыпь росы, рожденная на рассвете! прохлада и чистота последних на небосводе звезд - над свежею правдой утренних первых цветов! Поэзия! зерна росы! посеянное на земле небо! НЕЖНОСТЬ Сухим листом удержан завороживший луч или лучом листок завороженный? x x x Пой, голос мой, пой! Ведь если о чем-то ты умолчал, ты ничего не сказал! БЕССОННЫЙ Глазам, что бессонны, быть может, я сон верну у морей отдаленных. Вдали от морей соленых я не сомкну моих глаз бессонных. Плачи и стоны слились в волну желаний неутоленных. Печалью бездонной наполнили глубину бессонницы перезвоны. Не навеет влюбленным любви новизну ветер неугомонный. Ветер неугомонный! Позволь отойти ко сну у дальних морей соленых! x x x К тебе я в сон закрался, чтобы найти, притихшая вода, твоих глубин невиданные клады. И я почти нашел, почти нашел - там, в отраженье звездном небес, таких высоких и прозрачных, - нашел... Но захлебнулся твоим сном! ОДИНОКИЙ ДРУГ Ты меня не догонишь, друг. Как безумец, в слезах примчишься, а меня - ни здесь, ни вокруг. Ужасающие хребты позади себя я воздвигну, чтоб меня не настигнул ты! Постараюсь я все пути позади себя уничтожить, - ты меня, дружище, прости!.. Ты не сможешь остаться, друг. Я, возможно, вернусь обратно, а тебя - ни здесь, ни вокруг. ЗЕЛЕНАЯ ПТАХА Я в реку войду, пойду за водою следом меж двух берегов зеленых. Взгляну с берегов зеленых, как все дальше бегу за водою следом, как сливаюсь я на бегу с красотой, остающейся на берегу! Прощайте! Мне уходить не страшно, оставляя себя в прекрасном! РОДИНА Откуда - лепесток прозрачный солнца? Откуда лоб мыслящий, томящееся сердце? Откуда - хлынувший неудержимо поток поющий? x x x Укоренился прочно; где же они, твои корни? - В том дне, который наступит, в завтрашних птицах и травах! x x x Белое облако вдали, ты мертвое крыло - но чье? - не долетевшее - куда? ЮГ Бескрайняя, жгучая, злая тоска по тому, что есть. ЗЕЛЕНАЯ ПТАХА Я - здесь. Но осталось мое рыданье у рыдающих горько морей на побережье дальнем. Я - здесь. Но бесплодно это свиданье - у моря осталась душа рыдающей данью. Я - здесь. Но вам я другом не стану, потому что плачет душа на побережье дальнем. УТРО В САДУ Спит ребенок в коляске... Заливаются птицы. На дрожащие краски солнце в листьях дробится. Сколько тянется утро без конца и без края: вечность или минуту? О мгновенном и вечном и не подозревая, спит ребенок в коляске. Заливаются птицы... На дрожащие краски солнце в листьях дробится. ИДЕАЛЬНАЯ ЭПИТАФИЯ Кто? Апрель! Одинокий и голый, белый мой конь, мой скакун счастливый?.. Взметнулся, подобно взрыву, и росы пролил на розы; и камни ворочал в руслах потоков и напророчил потопы света и птичьи взлеты. Твой пот, твое задыханье и пена не по-земному прекрасны... Скачи же, скачи, о мой конь атласный! Апрель, апрель, ты вернулся - белый скакун растраченной страсти! Взглядом тебя ласкаю, не отрываю глаз от белой лунности лба, где сверкает угольно-черный алмаз. Апрель, апрель... Где же твой всадник светлый? Погибла любовь, погибла, апрель!.. ИДЕАЛЬНОЕ МОРЕ Свет маяка - словно вздох ребенка, который почти что бог - до нас едва долетает. ...Какие просторы!.. И мнится мне, что зажжен маяк не для морей зловещих, а для вечности вещей. МУЗЫКА Внезапно, как взрыв пронзенной болью души, страсти струя раздробила тень - так настежь открыв балкон, женщина, в ливне слез, в наготе, простирает до звезд порыв умереть ради смерти самой, безумие жизни преодолев... И - все, не вернется вновь никогда, - как женщина или вода, - но останется в нас, взрываясь, дробясь огнем или отблесками огней, - до скончания дней. ПЕСНЯ (Серебристый тополь) В выси - птицы пение, а внизу - ручья. Ввысь и вниз - стремление, ты, душа моя. К звездам - птиц влечение, а к цветку - ручья. Ввысь и вниз - смятение, ты, душа моя. МИНЕРВА Как черная ночь глухая полнотою мысли моей набухает! - Все затихает под сенью тени! Как проникает темень в игольное ушко сокровеннейших откровений, глядя застывшей зеленью звездного взгляда!.. Темень, сова извечных загадок... БЕССОННИЦА Земля уснула. Я один сейчас - ее бессонный разум... Когда б она могла, с несметными богатствами своими, повиноваться мне! когда бы вдруг ум чей-то новоявленный - мой ум - стал управлять огромным этим телом! О яркий день, в котором, воплотясь, томления ночные могут стать той силою, что движет миром! Дай мне проснуться завтра на заре владельцем правды, вечной и свободной! ОНО Существует. Я видел. Оно меня тоже. Глубина и черная стройность - оно возникало опять и опять в белой молнийной прозелени, как дивноокое древо ночи, чередой чарующих бездн. И я в себе ощущал всякий раз! своей моментальностью молния словно леденила мои ощущенья. Существует: я видел и даже владел. И оно меня видело и мною владело. ЛЮБОВЬ Запах цветка нам дарит, на мгновенье, власть над судьбою; солнце на закате приотворяет дверь в лазурном своде, как будто приглашая нас войти; предчувствие неведомого счастья; в дом залетевшая шальная птица; и длинная секунда удивленья... Здесь, в одиночестве и тишине, нас только трое: я с моею гостьей - и тайна. Время и воспоминанье не из узлов, как сети, состоят, но из ячеек воздуха и света. Бесстрашно мы идем по глади моря утихшего. Распахнуты навстречу сияющие окна... Целый миг мы царствуем над собственною жизнью! ОЧЕВИДНОСТЬ На небе - ни единого грома! На теле - ни одного покрова! Да здравствуют славы тропы; земли и правды огромность! Воде - без конца струиться! Сердцу - раскрепоститься! Да здравствуют жизни приметы; И ясность дневного света! От иллюзий - освободиться! Как распевают птицы! Да здравствуют руки и лето; И - рассекреченные секреты! ПРИРОДА Бесконечность моих устремлений - красота, Созиданье, счастье, любовь сразу становятся мной. И в бесконечность уходят без промедленья. x x x Комочек перьев под совиной лапой смерти, о как ты смотришь на меня печальным оком - чуть розоватым, тусклым угольком - из-под ее когтей неразличимых, о как ты смотришь... если бы я мог! x x x Только б уснуть этой ночью, когда тебя уже нет. Может, во сне, параллельном вечному сну твоему, ненароком я нападу на твой след. Уснуть, закатное небо на плесе речном, уснуть. Пусть день двойной отсияет впустую и два потока вместе прервут свой путь. Дважды ничто или дважды все, если это хоть что-то... ...сном твою смерть отомкнуть! РОЗЫ Ты мертва, почему же печаль, как живая, из очей твоих смотрит, по-прежнему черных? Неужели на смерть обрекается радость? И единственно вечное - наша печаль? МОГЕРСКИЕ РАССВЕТЫ ПРЕДЛЕТЬЕ Не видывал неба выше, а ветра веселее, чем тот розоватый ветер. Он подхватывал громадину тополь, совсем еще темно-зеленый, на речном берегу - а тот, пробуждаясь, таял, как тает влюбленная нагота в другой наготе, и трепетал очертаньями, свежий, полный птиц, он хохотал, бессильный остановиться, и ликовал он, и пел, в опьянении светотени, и пел... ПРИСТАНЬ Мы спим, и наше тело - это якорь, душой заброшенный в подводный сумрак жизни. ТВОРЕНИЕ Изо дня в день - как тяжек твой заступ, о свет! - рыть и себя зарывать в белые недра бумаги... И карабкаться до передышки в послезакатном... ...От белизны бумажного жара, угольным солнцем сжигаем, преображенный, взлечу. ОСЕННИЙ Зеленый ветер в позапрошлом мире, я вызолочен зрелостью своей в расцвете вечера, исполненный природы. Сладчайший тайный плод, я содержу первоосновы - землю, воду, воздух, огонь, - а вместе с ними - бесконечность. Я свет струю - пусть золотится тьма, толкую запах - сумрак пахнет богом, лью звук - в просторе музыки глубины, смакую вкус - пьет мою душу мягкость, ласкаю одиночество касаньем. Я - высшая из ценностей, от лона поступка отделенная в округлость и четкость линии. Я - это все. Все - стало быть, вершина ничего, все, коему достаточно себя, чтобы... насытить честолюбье. НЕТ НИ БЛИЗ КОГО... Мирно, весело иль серьезно, без препятствий и напряженья, собственным светом и тенью играют гора и туча. (Полнота в стороне от мира, которой жаждет душа больная: жить и осуществляться, мелочей и забот не зная.) О безумье застывшей мысли! Чувства безмерная углубленность и величие этих высей, где нет ни близкого, ни чужого! Солнцем своим и своей прохладой играют гора и туча, равнодушные к отзвукам эха и к орлам. И ко всем поэтам. СОСТОЯНИЕ Утешаются сосны дождями; розы - листвой зеленой; а мужчина - женщиной, звездами, апельсином?.. Человек стремится, быть может, к иному небу. И все же, все же - к любви (не к забвенью!). ...А если уродство бездны приоткроется на мгновенье?.. Так мелькни же, свет! Так обрушься, тень! Перечеркните непрошеное вторженье! НА СКАЛЕ Одиночество, беспросветность? Но ведь ты же - вода, но ведь я же - ветер! Отвращенье, горечи привкус? Но ведь я же - луч, но ведь ты же - ирис! Пустыня, остров необитаемый? Но ведь ты - душа, но ведь я - дыханье! СВЕТ И ЧЕРНОТА Моя златоносная жила зарыта во мраке сплошном! Кромешная темень за небом, в земной потайной сердцевине, под каждой дорогой вдвоем. А свет, он под лобною костью и в сердце всецелом моем. ЦВЕТЫ В ГРОЗУ Как птицы, цветы взлетают, сбиваясь по-птичьи в стаи... Цветы остаются... (По-птичьи сбиваясь в стаи.) Срываясь во мгле гремучей под жернов тяжелой тучи, цветы остаются... (Под жернов тяжелой тучи.) И, капая белой болью и красной сочась любовью, цветы остаются... (Но капают белой кровью.) Пусть молния блеском алым их жалит, как алым жалом, - цветы остаются... (Их молния жалит жалом.) Пусть гром орудийным залпом изранит их нежный запах - цветы остаются... (Изранен их нежный запах.) А птица грозы боится - давно улетели птицы. Цветы остаются... (Давно улетели птицы.) Как птицы, цветы взлетели, по-птичьи рассыпав трели. Цветы остаются... (По-птичьи рассыпав трели.) ПРИМЕР Научи быть тобою бога. Знаю то лишь, что знают другие, все, что может тобою быть. (Если воле своей поддашься, ты однажды взойдешь на царство, но лишь в мире своего "я".) Сам с собой ты огромней бога и одинок еще больше, чем он, бог, себя повторивший в детстве. ВЕРНУСЬ Я Вернусь я на землю камнем и вновь полюблю тебя женщиной. Вернусь я на землю ветром и вновь полюблю тебя женщиной. Вернусь я на землю волною и вновь полюблю тебя женщиной. Вернусь я на землю пламенем и вновь полюблю тебя женщиной. Вернусь я на землю мужчиной и вновь полюблю тебя женщиной. СЧАСТЬЕ Рдеющий мак глядится в зелень и синеву. С тучкой, кубышкой света, по небесам плыву. Тополь весело смотрит в зелень и синеву. Дрозд в ликованье свое вобрал весь свет и листву. Новая смотрит душа в зелень и синеву. ПРИШЕДШАЯ ЗВЕЗДА В апельсине звезда мерцает. Кто эту звезду достанет?! Приманите ее алмазом, накройте сетью атласной! На черепице звезда мерцает. Кто эту звезду достанет? О, как дохнула маем вечного света мальва! Сквозь ресницы звезда мерцает. Кто эту звезду достанет? Из травы, из тумана манит... Осторожно - не то обманет! Над любовью звезда мерцает! Кто эту звезду достанет?.. ВЕТЕР ЛЮБВИ По вершинам деревьев пойду и тебя подожду. По вершинам деревьев надо идти, на вершинах деревьев - твои пути, там на зеленой густой вершине все отыщется и все сгинет. По вершинам деревьев пойду и тебя найду. По вершинам деревьев иду на авось к счастью, которое не сбылось, по вершинам деревьев я убегаю от кладов, которыми обладаю. По вершинам деревьев пойду и тебя уведу. Как под ветром вершина меняет цвет, так и в любви постоянства нет, ветра порыв, случайный каприз - возникли и сникли любовь и лист. По вершинам деревьев пойду и сам пропаду. УТРАТА Бесконечна ночь утраты и темна стезя. Умирающий уходит - и вернуть нельзя. Он все дальше от надежды на пути своем. Но несбыточней надежда умереть вдвоем. И не легче пригвожденным к одному кресту. Все равно уходит каждый на свою звезду. МОЯ БЕДНАЯ ТОСКА То, что стелется, - туман, а не река. И волна его растает, как тоска. То, что реет, - это дым, а не крыло. Он редеет - и становится светло. То, что мучит, - не душа, а только сон. И все темное развеется, как он. ТИХАЯ ДОЛИНА Над темною правдой могильного сна, как серая роза, растет тишина. Для крови - обитель, для веры - исход; вошла она светом в молчание вод. И вечно-живое притихло в волне с людским одиночеством наедине. ЭТО МОЯ ДУША Это не ты среди камыша журчишь, вода золотая речная, - это моя душа. Это не птица, спеша к радуге зеленокрылой, крылья раскрыла - это моя душа. Это не ты, сладко дыша, стала под ветром розовоцветной, ветка, - это моя душа. Это не ты течешь из ковша заката, песенный ливень неодолимый, - это моя душа. ПОЛНОТА Коснуться плеча, коснуться волны, коснуться луча, коснуться стены. Поверхность души под ласкою рук. Касание струн и вечность вокруг. МОЛНИЯ Вижу я в черных грозах твою золотую россыпь. Из какого металла небо тебя ковало? Ты пролилась из розы, эссенция тучи грозной? Ты со звезды упала, дрожь красоты небывалой? Молния - блеск мгновенный женственности нетленной... Девятым магнитным валом тридевять ты просверкала!.. И, в дрожь меня бросив, застыла холодной бронзой... РЕКВИЕМ Когда - в ночи - века являют всей красоты своей сиянье, земли глубинное единство объемлет своды мирозданья. И наша жизнь постичь разгадку существования стремится: мы все - равны, мы все - царями в земле. Она одна - царица. Ее бескрайний слышим голос, огромный лоб ее над нами, и собраны мы воедино ее могучими руками. И плоть людская - твердь земная, и кровь людская - океан, всех нас ее огонь сжигает, всем нам единый воздух дан. Она - навеки - вместе с нами, и мы - навеки - вместе с ней; за краткость жизни позволяет узнать о вечности своей. И нас высоким озареньем земная одаряет твердь. И нам надеждой; остаемся в ней, что не знает слова "смерть". ВНЕЗАПНАЯ СТРАНА Что за яркий обман - золотом и темнотою! (В этой плоскости света можно ли существовать?) Что за игры азартные у солнца со скалою! (В той излучине мглы - умирать?) (МОРЕ БЕЗ ДОРОГ) Я ЗНАЮ, ОТКУДА ПТИЦЫ... Все вечера и с вечера до утра пели птицы о птичьих красках. (Не о раскраске утренних крыльев ясных в брызгах солнечного серебра. Не о раскраске вечерних грудок атласных в искрах солнечного костра. Не о раскраске полдневных клювов алмазных, которые вместе с цветами гаснут, лишь придет ночная пора, и - как мишура - не зажигаются до утра.) Воспевали иные краски - рай первозданный, который люди ищут напрасно, тот рай, что знают прекрасно птицы, цветы и ветра. Птицы, цветы и ветра - благоухающие соцветья, радужные веера... Иные краски - краски немеркнущей сказки, сновидений цветная игра. Все вечера и с вечера до утра пели птицы о птичьих красках. Иные краски - ночные тайны птичьего царства, цветные тайны радужного пера. Неземные краски - наяву я увидел чудо - никому не известные колера. Я знаю, откуда птицы приносят сказку и о чем поют до утра. Я знаю, из этой сказки мои певучие краски мне принесут ветра. НАЧАЛО УЛИЦЫ Эта реальная нереальность, этой улицы пустота - неужели здесь видел кто-то совсем другие цвета? Но - солнце краснее меди, в олеандрах лиловее свинца, кто дикие краски эти выплеснул у моего лица? БОГ ЯВЛЕННЫЙ В зелени пальм обитает бог, распевающий песни, - то возникнет, то исчезнет. Все, что мы смутно желаем, он называет и прячет. Кто же отыщет, кто самый зрячий? Знаем мы - он нас услышит и у него есть обличье. Мы лунный сумрак увидим, имя назвав его птичье. МОРЕПЛАВАТЕЛЬ И снова - море, лишь море со мною. (Там не звезда ли блестит серебром неверным из дымно-лиловой дали?) А мне темнота сродни (души не прельстить звездою), лицом к необъятной мгле придвинут я вечной мглою. Там, в волнах, - воля моя, в пустыне морской - надежда, таинственно населены темнеющие побережья. Я - больше моря, но ум ничтожество мне пророчит, и в мире я одинок темнейшим из одиночеств. Лишь мгла, единая мгла довлеет хляби и тверди, земля одна и вода одна для жизни. Или для смерти. НО ИДЕАЛЬНОЕ... С тихим потоком хрустальным пальмы привет посылают пихтам; а пихты, а пихты - пальмам с хрустальным потоком тихим. Зелень и синь моментально становятся ночью зелено-смуглой, и лик надежды печальный я вижу в лунном зеркале круглом. Но идеальное изначально, но вера всегда остается верой, и то, что было вне нас идеальным, стало для нас идеала мерой. ЭТА СОБАКА Голубизна голубых глубин - в запредельность душа стремится! Бог лазурный подголубил все земное своей десницей. Вышина, сошедшая с вышины, в ладони мои струится; собака по улицам тишины проходит богом лазурнолицым. Однако не сон ли приснился мне? И эта собака, быть может, снится... Или я видел ее в вышине, с богом лазурным желая слиться?.. С РАДУГОЙ Манит меня игра на арфе в недвижных тучах, музыка золота и серебра над вечным сияньем жгучим. В скрещенье этих лучей двойных я бы думы свои озвучил: высокую облачность дней моих с радугой на небесной круче; тебя, негаснущий окоем, - виденье ночей летучих, твое отраженье в сердце моем, мое устремленье к тучам. ДАЛЬШЕ, ЧЕМ Я Последние вспышки заката, за собой вы что увели? - все мое, что исчезло в небе, все мое, что взяла земля, все мои затонувшие корабли?.. Что за далью, в этой дали - дальше моря и неба, дальше предельных пределов земли? Дальше веков, что во мрак ушли, дальше грядущих эпох, дальше смертей и рождений, распыленных в звездной пыли? Дальше меня и моих озарений, дальше снов, что быльем поросли, дальше предбытия и небытия моего - дальше моей неземли? Дальше, чем я и мое ничто, дальше, чем я в ничто - на мели всех никуда, никогда и нигде, дальше дали самой... и - дальше - вдали?.. БОР ВЕЧНОСТИ В белом предутреннем свете, льющем смиренную радость, к вечной сосне я однажды по этим соснам отправлюсь. Не в корабле, но с волною, ласковой, тихой, бескрайней, с тою, что льется, зверинец волн разъяренных стирая. Встречусь я с солнцем веселым и со звездою пригожей, и приходящего встречу, и уходящего тоже. Белый и черный покой мы, пятеро равных, обрящем, равенство это нагое нас согласит с настоящим. Все будет то же, что есть, - вечного мига обличье, все - не уменьшить, отняв, не изменить, увеличив. В трепетной цельности света, полон душою, причалю. И прошумит вечный бор, вросший в песок изначальный. ИЗВЕЧНЫЙ КАРМИН Этот кармин не иссякнет, кармин вечерних долин, карминовая кантата из глубины глубин. В лиловой ночи необъятной горит заката кармин; рядом с рассветом красным горит заката кармин; рядом с лазурным полднем горит заката кармин. Заката карминные волны, стойкой сосны рубин - беспредельное умиранье пламени средь руин. В сердце, тоской объятом, горит заката кармин; в сердце карминно-красном горит заката кармин; в сердце бесстрастном горит заката кармин. Никогда не погаснет небесный костер-исполин вечности яркая ясность за пределом земных долин. ЛУЧШАЯ НОЧЬ Когда его утишил я и он забылся сном блаженным, вдруг соловей запел над ним и до рассвета пел бессменно. Толпа больших лазурных звезд сошла с небес к его постели, и разноцветные ручьи, к нему прихлынув, шелестели. - Ты слышишь соловья? - О да, - ответил он из дали дальней, а близким голосом сказал; - Я слышу; он поет хрустально! Да разве мог не слышать он, когда душа - отторгнута от тела - витала где-то надо мной и в соловьином горле пела? Когда себя утратил он, себя - иного - обретая, и соловей, ликуя, сострадал, улыбку со слезой сплетая? Да разве мог не слышать он?.. Он слышал, слышал это чудо, когда - с лицом закрытым - был уже нигде, уже повсюду. ДЕРЕВЬЯ-ЛЮДИ С волнами мглы пройдя сквозь густой шиповник (были цветы нежны и круглы), я прокрался под вечер туда, где застыли стволы. Одиночество было извечным, был бесконечным немой простор. Я деревом стал меж деревьев и услышал их разговор. Улетела последняя птица из моего тайника, только я остался в укрытье, где клубились темные облака. Я собой не хотел становиться - я боялся вызвать их гнев, как дерево чуждой породы средь народа вольных дерев. И они позабыли мой облик - облик блуждающего ствола, и, безликий, я долго слушал, как беседа деревьев текла. Я первой звезды дождался и вышел на берег реки, где играли лунные блики, невесомые, как светляки. Когда я к реке спускался, деревья смотрели издалека. Они обо всем догадались, и меня забрала тоска. Они обо мне говорили - сквозь опаловый зыбкий туман я слышал их добрый шепот... Как же им объяснить обман? Как сказать, что я только путник, что им совсем не родня? И не смог я предать деревья, что поверили вдруг в меня. Знает полночная тишина, как я с ними беседовал допоздна. ВОПРОСЫ К ЖИВУЩЕМУ Первый С корнем внутренним рожден ты, проходящий по каменьям? Со своею почвой сплавлен так же ты, как я с моею? Странствующий вместе с ветром, у тебя наружный корень? Сон к тебе слетает, точно к средоточью и опоре? Второй И тебе громады тучи груз свой на плечи кладут? Солнце гасит головешки также и в твоем саду? Ни во что ты тоже ставишь всю нездешнего тщету? Третий (Соснам-людям) Вы и здесь и там? Об этом нам вы, людям, говорите? Бесконечность ваши кроны одинаково магнитит? Ваш доносится ветрами этот тихий шум подзвездный? Бор - единственный? И всякий - тот и этот - только сосны? Четвертый От свинца глухих небес ты скрываешься в дому? Ждешь дня завтрашнего, чтобы отослать его во тьму? Родины своей не знать даже в вечности ему? Пятый Краешек какого рая перья облачков в кармине? С упованием каким ждешь конца, следя за ними? Соскользнет ступня - в каком море взгляд твой захлебнется? Распадение дыханья с верой! Гаснущие солнца! ПОСЛЕДНИЙ РЕБЕНОК Какая музыка в закате, как полнозвучна и легка - от необъятности покоя она уходит в облака. Я ухожу легко и твердо, легко и твердо, вместе с ней, как по волнам песка ступаю в увиденном ребенком сне. Селенье белое, в пожаре заката, ждет вдали меня, селение, где все застыло в последнем отблеске огня, где крик над площадью распластан, пронзительный застывший крик, последний крик, который в туче, в закатном пламени возник. И в центре, в самом сердце крика, все, что ребенок увидал, все то, что он хотел увидеть, все, что не видел никогда. Все человечество - ребенок, и я: ребенок ли, старик - я все ребенок, о найденыш, потерянный мной - в тот же миг. x x x ...Знаю, стала ты светом, но не ведаю, где ты, и не знаю, где свет. ЦВЕТА, ИДЕИ Цвета, в которые свет одевает тело, бодрят, будоражат, уводят от небытия; идеи, в которые тень одевает душу, гнетут, будоражат, мне не дают житья. Зачем нам эти цвета, зачем нам идеи эти, перемешавшие тень и свет? Они существуют? Или их нет?.. Их судьба, быть может, - светотени небытия? Небытие меж светом и тенью - это судьба моя. ИЗ НАПЕВОВ НИЖНЕЙ ТАКОМЫ ПЕСНИ ТРЕХ НЕУДАЧНИКОВ Первого: ДВОЙНИКИ Балобан, твой двойник легкой тенью мелькает от тебя вдалеке. Ты вечно кричишь, себя окликая. Твой двойник от тебя вдалеке, - это я твоей тенью мелькаю. От себя вдалеке. Я звонко кричу, тебя окликая. Потому что хочу я летать, твоя тень моей тенью мелькает. От тебя вдалеке. Ты резко кричишь, меня окликая. Балобан! Мой двойник - человек легкой тенью мелькает от меня вдалеке. Я громко кричу, себя окликая. Третьего: ЭТО ОДИНОЧЕСТВО Одиночества желтизна мне судьбою дана безвозмездно. Мой! Единственный цвет. Или - бездна. Одиночество - это моя судьба. Желтизна - бастион железный! Мой?.. Единственный цвет? Или - бездна. Желтизна. Мне сказала она: "Ты одинок, как тебе известно". Мой единственный цвет. Или - бездна. У одиночества песня одна: "Желтизна для тебя полезна!" Одинокий цвет. А другого нет. А иначе - бездна. Повсеместная желтизна в одиночестве повсеместном. (В сердце моем - одиноки вдвоем.) Одиночество. Желтизна. Это - я. И - бездна. Второго: ПОЭТОМУ... Солнце скользит по-иному по этому склону чудному, которому нет конца. Поэтому я чудной. Дурацкой судьбе покорный, иду по тропе неторной, которой нету конца. И никто не идет со мной. Все у меня наизнанку, начинается ночь спозаранку, и нету ночи конца. Поэтому я иной. Никогда - для меня сегодня. Чужбина - моя преисподня, которой нету конца. А жизнь идет стороной. ТОЛЬКО ТЫ Одной тебе пристало быть, а не Венере, моей звездой рассветной, моей звездой вечерней. ГОВОРИТ МНЕ РЕКА ГВАДИАНА В зеркало русла взгляни, где отражались года, где потонули они... Не постарела вода. ЭТА БЕЗБРЕЖНАЯ АТЛАНТИКА Бездна одиночества одна. И один идешь к ней издалека одиноко, как одна волна в одиноком море одинока. Из книги "НЕИЗДАННЫЕ КНИГИ СТИХОВ", ТОМА I-II x x x Луна сквозь туман волнистый ласкает взглядом мимозы желтые кисти перед фасадом. Луна и мимоза - очарованье кладов заговоренных! - разливают золото и прохладу средь слез зеленых. И мнится птице - во сне алмазном - звенит над садом, и вдруг дробится в стекле атласном алмаз рулады. x x x Казнить захочешь, так казни! Но все ж, господь, повремени... О, ради звонкого светила, и бабочки золотокрылой, и ради трели соловья, и придорожного репья, и ради рощи апельсинной, и роз, и звезд на небе синем, и ради сумрачной сосны, и перламутровой волны, и ради губ, как вишня, красных, и ради глаз больших и ясных... меня казнить повремени! ...Но коль захочешь - то казни... СПОКОЙСТВИЕ Полночь, спасибо! Все замолкает... Отдых какой, отрада какая! Бриз над полями тихо летает. Дышит спокойствием даль морская... В небе застыла звездная стая, трепетно-белая и золотая... Полночь, как славно! Все замолкает... Дремлют слова... Болтовня пустая с губ простодушных, как днем, не слетает, в скучные фразы звуки сплетая. Рот запечатан. Отрада какая! Полночь, спасибо! Все замолкает... Видится мне страна колдовская, разум, наполненный болью до края, от повседневности отвлекая - плач колокольный, толпа людская... Вышел я в полночь... Все замолкает... Ветер язычества, мир окрыляя, веет повсюду. Дол населяют древние мифы... Листья листая, дуб шелестит прелюдию рая... Полночь, спасибо! Все замолкает... Отдых какой, отрада какая! ЗОЛОТО И МАВР Девушки, три первоцвета (о лето дворов андалузских!) - как три источника света. Светлого солнца ласка, светлой звездочки ласка (песня, шелк и покой), светлого моря ласка. Первой достанется клад золотой, третьей достанется мавр молодой (мак ярко-красный, палубы пляска, вечная сказка...). А сердце мое отдам я второй. СВЯТАЯ НЕДЕЛЯ Процессия течет. И простофили и сивиллы идут к голгофе чередой; за ними - смерть сама, пространство... время... и с эскортом дюжих альгвасилов кортесов депутат - на наши головы чума. О депутат! О раб автомобиля и котурнов! Сатурна не боишься ты? Не слышишь разве, как Вольтер в божественной ночи хохочет громко и бравурно над микрозвездами микровысоких сфер? Святая Вера... Магдалина... Ветер над свечами. В углу пописал ангелок. Покой и лунный свет. И, завершая маскарад, в торжественном молчанье шагает за Надеждой весь муниципалитет. x x x Когда романтическая симфония отзвучала и на клавиши лепестком туберозы упала рука, рояль еще долго Шубертом бредил, и струны качала полная аромата меланхолическая река. Промолвила Бланка; - Немцы, по-моему, скучноваты... - А жена адвоката - о музы! - зевнула; - Тоска! - Лучше других Бетховен, у него хороши сонаты, - сказала кубинка Роса с самомнением знатока. У меня накипали слезы; я ничего не ответил, от них убежал я в сад - побродить среди свежих роз... И зеленой печальной ночью в саду я Шуберта встретил, кавалера небесного ордена белых звезд. РОСТОВЩИЦА Серебряной ночью, под сводами Райского Треста, она побрела, когда ключ повернулся в замке, к агентам небесным - себе обеспечить место на старом, как мир, уплывающем вдаль челноке. Рихард Штраус, когда бы он только сумел вдохновиться этой старостью трудной, угасшей во мраке ночном, посвятил бы ей пьесу, наверно: "Одной ростовщице, с пожеланьем покоя блаженного в мире ином". Жаль, что небо не банк, не песеты небесные звезды - долговые расписки с собой захватила она! ...Но зато ей достались бесплатно дочерние слезы - их в тенета могильной травы заманила весна. КАТОЛИЧКА Опускает долу глазки тараканьи и - в экстазе - жидкого белка нежней, только... сердце у нее, как твердый камень, потому что небо равнодушно к ней. Уважает сильных мира. Но, бедняжка, в собственном дому она почти что нуль... Эту деву - ах! - увидеть бы в рубашке! - запах бани и начищенных кастрюль. Сосчитает кур. Прикинет, подытожит. Не несется? - Так под нож ее, под нож! Яйца дороги на рынке? Ну и что же, - ведь курятина дороже... Ты живешь нелегко, моя соседка! Сердце это жаждет света, ждет пресветлого Христа!.. В перемешку все... Подобье винегрета... А в желудке - ежедневно - скукота! НАВАЖДЕНИЕ В солнечном мареве, радужном, светлом и зыбком, тают и тонут цветы на весеннем лугу; ты убегаешь и каждым движением гибким легкость античную воссоздаешь на бегу. Синей тесьмой горизонт золотой опоясан, и в идиллическом шуме гигантской сосны - из-за холмов приходя отголоском неясным - всплески морского волшебного гимна слышны. Лесбос ли это?.. Иль, может быть, Крит? Иль Китира?.. Время сместилось... Реальности блекнут черты, снова кентавры встают в дуновенье зефира, я - Аполлон, и Дианой мне видишься ты. x x x Над крышами скользнув, течет поток червонный, в бездонной синеве разбрызгивая злато; счастливые цветы, разлив зеленых листьев, весна хмельных полей - все золотом объято. Поля хмельной весны облиты позолотой - червонною тоской далекого заката; над платиной речной прохлада луговая, пернатых суета и ветерок крылатый. Я - словно обнажен. Я - золота частица... Язычником бы стать, среди нетленных статуй вне времени бы жить - бездумно, бестревожно - и быть сильней богов, огромнее заката... ПЕЧАЛЬНЫЙ ЗИМНИЙ ОТЛИВ Суденышки малые у причала; стала река унылой канавой с кровью темнее сажи... Тиной покрыты пляжи; к закату похолодало... В сумерках ветер стонет горестно и протяжно. Матросы сошли на берег, руки в карманах, в зубах у каждого трубка... В тиши неприветной намокшие чайки выныривают из тумана и громко горланят, кружа над крепостью ветхой. Падает вечер; на небе свинцовом, хмуром ни звезд, ни луны. Из прокопченной харчевни - сквозь меланхолию стекол - видна гравюра: чернеют баркасы в черном порту вечернем. ИДЕТ ДОЖДЬ Меня баюкает ливень; баюкает, словно каких-то стихов незнакомых нежные ритмы... О закоулков зеленый сумрак! - к нему прикован взгляд черных глаз, печальных и полуоткрытых. Замкнуты двери. Приглушенно звучит беседа... Говорят, что наша душа скитается где-то дождливыми вечерами... В глубине коридоров сны проплывают облаком еле заметным... Улица вся промокла. Дрожа, хоронятся птицы под плющом густолистым. Школьницы мчатся стайкой, книги к новорожденной груди прижимая, под огромными бабушкиными зонтами. Вот и глаза открылись... Перекрученной нитью струи тянутся с неба... И, говоря откровенно, надоело смотреть на игру пузырей мгновенных, на зеркало тротуара в наплывах пены. x x x Полнолунье наполнено запахом розмарина. Над морем прозрачным и необозримым соцветья созвездий горят серебром старинным. По белым холмам нисходит весна в долину. О сладость меда, о бриз, пролетевший мимо! По лугам бы помчаться в порыве неодолимом! Поле - в глазури, в лазури - небес глубины. И жизнь становится сказкой неповторимой, и бесшумно ступает любовь по тропе незримой. МЕЛАНХОЛИЯ НАСЛАЖДЕНИЯ Первых дождей наслажденье! В монотонной прохладной лени дождя - уже сгущается темень - воспоминанья, как наважденье! Явь городов, города сновидений, братьев проказы, нравоученья старших, совести угрызенья, школьные огорченья, улыбки сочувствия, переплетенье радости и печали, тени умерших и мыслей круженье... Поцелуи, быстрые, как мгновенья, поцелуев степени и ступени! Первых дождей наслажденье! Печаль, поцелуи, капель паденье... x x x Эбеновый мрак текучий, куст перламутровый в нем. Король Хуан прикоснулся в полночь к розам цветущим белым своим огнем. На крутое небесное дно - опаловой башни круче - плескучее море возведено. НАГОТА Конь, черноты чернее, вынес из моря, впрягаясь в волну, женщину - белую белизну. И помчалась по пляжу округлость нагая, переплетая белый и черный цвет. И, словно собака, волна, округлая и тугая, не отступая, не отставая, на мокрый песок набегая, катилась за ними вслед. x x x Звезды сражались на полях небосклона. Под черными шатрами пересверк зеленый, фейерверк червонный. Звездное слово - лазоревое пламя, - земли касаясь, рассыпалось звоном над затишьем сонным. x x x Если б только роз я жаждал!.. Только звезд - и больше ничего!.. Но в явленье малом каждом вижу то, что видно сквозь него. МЕЛОДИЯ ХОРОВОДА (История Тересы... Девочки.) Историю жизни моей вам я хочу рассказать. Эта жизнь была золотая, - о радуга, в сердце моем разлитая! - эта жизнь была золотая, королевским дворцам под стать. Историю жизни моей расскажу я вам снова. Она пылала кровью багровой, - о радуга, в сердце вошедшая мне! - она пылала кровью багровой, как пылает мак по весне. Историю жизни моей я вам расскажу опять. Эта жизнь серебром сверкала, - о сердце, ставшее радугой небывалой! - эта жизнь серебром сверкала, прозрачной реке под стать. ДЕТИ БЕГУЩИЕ Дети, которые пели весь день, завтра песню опять запоют. Но не вернется ушедший день. Завтра, завтра - кричат упрямо, - завтра сильней запахнет сирень, завтра громче колокол грянет, завтра под солнцем исчезнет тень. Но не вернется ушедший день. Это бегство спешное из сегодня к новым рассветам, к иному огню, к новым деревьям шажок - с дороги, куда не поставишь опять ступню. Бегство, бегство к смертному дню. Другое солнце, другие воды, лестниц иных иная ступень - ибо все, что было вчера, нисходит за умершим днем в могильную сень. И не вернется ушедший день. Дети, что бегали целый день, завтра снова начнут беготню. Бегство, бегство к смертному дню. x x x Щемящая боль забвенья! Лоб, огромная кладовая, где собраны памяти звенья, где навсегда остались исчезающие мгновенья. Как удивительна вечность вещей преходящих, случайных! и радость не иссякает, и горе всегда изначально... Все рассветы и все закаты. Все прощанья всех расставаний вечерних; всех полночей все звездопады; всех возрастов женщины, устремившие к солнцу взгляды... x x x Божественно чистой росой окантован, влажным забвением скован, перед рассветом городишко кажется средневековым. Но солнце ему возвращает снова современной эпохи приметы. x x x Отблески стекол цветных на мраморе пляшут; в пространстве желтом, сиреневом и зеленом жены нагие по лепесткам ромашек ворожат мечтательно и напряженно. Над звонкой оградой голубиная стая, лазурный фонтан смеется тонко и длинно, нагота блистает белизной горностая, шелковистой мальвой и золотым муслином. Женщины смотрят магически и лениво и в теплые краски погружаются тихо; и мелодия солнца звучит лейтмотивом в этой певучей и пестрой неразберихе. x x x Быть сильным или слабым? Что же решить - быть слабым или сильным? Стать наблюдателем сторонним?.. Ловцом выносливым, двужильным?.. Смотреть на дождик над водой, на стаи облаков бесплодных и слушать, как растут деревья, как плещется фонтан холодный... Иль не глядеть вокруг, не слышать... И только труд, лишь труд извечный... Тебя он сделает незрячим, глухим... каким еще?.. Конечно - немым; немым! - немым и грустным, всегда печальным, безъязыким, как придорожный тихий камень, иль как младенец, спящий в зыбке... Контраст моей печали - незыблемо-прекрасный вечер... И все, что чувства отвергали, когда я сильным становился, приходит вечером из дальней дали... x x x У хрупкого хрусткого ветра цветочный и солнечный вкус... Какой удивительно грустный ветра и сердца союз! Уже начинается осень; лирический бард - соловей - оплакал багряные листья средь колких, как солнце, ветвей. Дождит временами. Все чаще - все слаще! - любовный озноб, и женщины призрак знобящий не выгнать из яви и снов. И плоть уже стала не плотью: она, как морозный цветок, при вспышках желанья теряет за лепестком лепесток. ЧЕРНАЯ ЧИСТОТА Твои глаза, они взирали в мои глаза. И разливали черноту... Как в августе жасмин, сверкнули звезды черными кострами, и в беспредельной глубине Севильи оделась крепом траурным Хиральда. От этой яркой тени я ослеп! Спокойные глаза играли чернотой и ласково и дерзко, и затмевали свет, и медленно стирали все прочие цвета! Во имя этих глаз - да будет черной чистота! Из книги "НОВАЯ АНТОЛОГИЯ" ПРЕДОСЕННЕЕ Известь и солнце - синь жестяная! До яркого блеска асфальт надраен! Насквозь продута прохладным бризом золотых просторов легкая призма. Воспоминаний сколько! И сколько красок! Красота в распаде, как ты прекрасна! УЧЕНИК ИНТЕРНАТА Патрульный катер море перевернуло, рухнуло градом крупным, свинцом округлым, темноту и свет на волне крутануло и над нами хребтину выгнуло круто. Был ли Кадис на свете?.. Казалось, две бездны - алчущая морская с бегучей небесной - схлестнулись в единоборстве мгновенном и гневно рвались друг у друга из плена. От ракушек и скал меня оторвали, прочь я поплелся, школьник в унылой форме. ...За фабрикой газа, в черном стенном провале, звучали глухие отзвуки шторма... АТМОСФЕРА В грозовой круговерти заперли двери. В стремнине пространства, между двумя громами, с наковальни заката стрелы брызгали веерами, и молния отверзала врата безграничной драме. В грозовой круговерти заперли двери. Гасли, как свечи, лица, бледней зеленой оливы (ибо в щели сочился ужас великий, апокалипсической тучей разлитый). В грозовой круговерти заперли двери. Но в порыве юном - в наготе своей лунной - ты шла через бурю по бликам латунным (какая архитектура!), по плоским крышам-лагунам. В грозовой круговерти заперли двери. ДРУГАЯ АТМОСФЕРА На крышах плоских черных флажков полоски рисуются жестко средь роскоши броской солнечных отголосков - желто-зеленых блесток. И в глазах у меня - огромны! - гремят сновидений громы (черных флажков полоски на крышах плоских), и нагие женщины, юны, в небе возводят луны. Меж западом золоченым и востоком завороженным вертится флюгер точеный, маня мой взгляд напряженный. И на крышах плоских черных флажков полоски. АТМОСФЕРА III Мы в доме замкнулись. Ты осталась под небом, ты на крыше где-то - у звездного парапета. Ты осталась - живая (о, наш взгляд бесслезный!), - ты на крыше плоской у ограды звездной. Мы залиты странным электрическим светом... Ты - на крыше где-то у зубчатого парапета! Вне всех пределов, раскована и раздета, ты - на крыше где-то у звездного парапета! КОГДА Я БЫЛ ДИТЯ И БОГ... Когда я был дитя и бог, Могер был не селеньем скромным, а белым чудом - вне времен - сияющим, огромным... Все на своих местах - вода, земля и небосклон, церквушка - дивный храм, домишки - светлые хоромы, и я, сквозь виноград, с веселым псом несусь тропой укромной, и мы, как ветер, невесомы, беспечны, словно громы, и детства мир от мира горизонтом отделен. Прошли года, и после горестной разлуки первой вернулся я в мой сказочный Могер и не узнал Могера. Кругом - ни храмов, ни хором; в кладбищенской тоске безмерной, в уединенье полном - средь лачуг - застыла тишина. И я уже не бог, я муравьишка, жалкий смертный; все пусто, лишь рассыльная Кончита, солнцем сожжена, по знойной улице бредет, вся в черном и лицом черна, а вслед за ней... ребенок-бог с божественной собакой верной; в себя ребенок погружен, витает в облаках - волшебных сферах, собака - так важна! - и в нужности своей убеждена. А время... за ребенком-божеством умчалось время... Кому из нас дано изведать чудо повторенья?! О, если бы не знать, вовек не знать, не знать старенья, и снова стать зарей, и оставаться божеством - вне всех времен - и умереть в Могере сказочном моем! Из книги "ДНЕВНИК ПОЭТА И МОРЯ" x x x Мадрид, 17 января Корни и крылья. Если бы крылья корни пустили, а корни - в небо взмыли... x x x На пути в Кадис, 28 января Тот же поезд, дорога та же, здесь я ездил вечером каждым, когда жил средь этих пейзажей, а ныне еду - на сердце тяжесть. ...Дорога была коротка? к апельсинам - из городка, от невесты - до сосняка... Оливы, сосны на страже! Золотого заката пряжа! Как вспомню, с сердцем не слажу! ...Да и сейчас не слажу!.. Сюда! Конечно, сюда! Куда же еще?! Предчувствие пляжа... и моря... О нем не расскажешь, как о любимой; не скажешь, как встречи с сестрою жаждешь, как вдали от матери страждешь... Мой вечер!.. любовь... и жажда... СОЛНЦЕ В КАЮТЕ 9 июня (Во время купанья придумано это, когда я из ванны увидел - в оконце - лазурное море и солнце - короче, всю прелесть рассвета.) Прервать мечтаний канитель; обдумать все и стрелы рукою твердой и умелой метать в намеченную цель. Все ясно мне давным-давно. Взять облако, к примеру: ты на него посмотришь с верой, и станет крепостью оно. Песчаных замков не лепить, растрачивая силы. И если слава посетила, ты научись искусству жить. x x x 11 июня О, море! Мятежное небо, низринутое с небес! В ГЛУБИНЕ Воды Испании, 20 июня Родина и душа! И душа, она с родиной схожа: в глубине, в кольце берегов, затеряны обе, в беспредельном золоте мира. Вы связаны изначально взаимной любовью материнско-дочерней, как две матери породивших друг друга в извечной смене радости и печали. Все, что дорого, все, что свято, мы вам, только вам, отдаем без остатка, мы у вас, лишь у вас, берем без остатка - от колыбели и до заката. ...Моя плоть родимой земли коснулась, значит, к плоти душа вернулась... Единенье какое! Полнота какая! Обретая родину, душу я обретаю! СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ ЦЕРКВИ Нью-Йорк, 28 марта В сумятице огромных улиц - церкви, легкие, театральные, следят за толкучкой; распахнули двери, мерцают во все свои глаза, - будто маленькие и кроткие средневековые чудища, грубо окарикатуренные каталонским зодчим. Беглый взгляд из толпы позволяет различить блеклое свечение из их печального мрака. "Мы о распятом Христе!", "Войди и найди отдохновение, хоть на миг забудь о земной суете!" - говорят иезуиты. "Отворяю тебе двери храма сего, дабы ты обрел в нем покой..." Так они молятся, взывают цветными стеклами, зажженными в ночной темноте, ничем не отличаясь от прочих реклам и длинных надписей на фасадах вычурных зданий, - разные по цвету, сектам, помыслам. Вот и не хочется в них входить. Выросшему из игрушек, - до них ли? А эти церкви - игрушки посреди огромной витрины. НЕГРИТЯНКА И РОЗА Нью-Йорк, 4 апреля Педро Энрикесу Уренье Сонная негритянка бредет с белой розой в руке (цветок и дремота своим магическим присутствием смягчают печальную пестроту ее одеяния - розовые ажурные чулки, зеленую прозрачную блузку и шляпку из золотистой соломки с лиловыми маками) - обезоруженная дремотой девушка улыбается, а в черной руке белая роза. Как она несет ее! Словно только о том и помышляет в своем полусне, как бы получше ее нести. Бессознательно ее бережет с уверенностью сомнамбулы, - нежно опекает, словно произвела ее на свет в это утро, словно чувствует себя в полусне матерью этой белой цветочной души. (Время от времени ее голова в дымчатых завитках, радужно воспламененных солнцем, будто они золотые, устало склоняется на грудь или плечо, но рука, с достоинством несущая розу, не дрогнет, осененная этим стягом весны.) Ее скромное присутствие мчится тоннелем подземки, - и скрежещущая грязная и душная чернота уже не так угнетает. Люди отложили газеты, перестали кричать и жевать жвачку, - все взгляды, словно в мгновенном наваждении усталости и грусти, сходятся на белой розе, которую вздымает негритянка, словно это совесть подземки. А роза в этой внимательной тишине источает нежное благоухание и разгорается, как прекрасная и невещественная явь, которая завоевывает все и вся, вплоть до железа, угля, газет, - все и вся на какой-то миг пахнет белой розой, лучшей из весен, веками веков. ПОКОЙ ДЕРЕВА Нью-Йорк, 21 апреля Мистеру Плимтону С той поры, как здесь утвердилась весна, каждый вечер мы приходим сюда поглядеть на одиночество этого прекрасного старого дерева. Оно живет около первого дома на Пятой Авеню, совсем недалеко от дома, где жил Марк Твен, в этом милом месте, где не так иллюминировано, не так людно, - и вплываешь, как в тихую заводь, в синюю свежую ночь Washington Square {Вашингтон-сквер - площадь в Нью-Йорке (англ.).}, в которой, словно в озере, купаются чистые звезды, чуть потревоженные далекими отсветами какой-нибудь унылой рекламы ("Germanian"), а ей все равно не затмить этой ночи, древнего корабля в беспросветном море. Апрель поцеловал дерево в каждую из его ветвей, и поцелуй разгорелся на каждом сучке напряженным нежно-золотистым ростком. Расцветшее дерево похоже теперь на канделябр со спокойными масляными огоньками, какие освещают укромные ниши соборов, - словно бы именно они охраняют красоту этого городского убежища, сияя бесхитростным достоинством матери. Мимо него и мимо меня, который оперся на его ствол, спешат омнибусы с влюбленными парочками на крыше, они едут с Washington Square на Riverside Drive {Риверсайд-драйв - набережная в Нью-Йорке (англ.).}, чтобы целоваться у реки, чувствуя ее каждой клеточкой тела. А дереву не до них, и между ним (нами) и горьким присутствием этих красок, запахов и шумов все больше углубляется пропасть, словно дерево привыкло быть одиноким все свои дремотные зимы, безразличным к изменчивой любви и внимательным лишь к тому, что неизменно. И мой взгляд, вьющийся по его ветвям, становится его цветами и вместе с ниц глядит в полночь, и я так же одинок, как это дерево, воспламенившее свое чистое масло (как мое сердце - кровь), чтобы вглядываться в невидимую вечную явь этой единственной, верховной - всегда существующей - весны. ПОЗДНО НОЧЬЮ Нью-Йорк, 27 апреля Нью-Йорк словно вымер, - ни души!.. И я медленно бреду вниз по Пятой Авеню и громко пою. Порой останавливаюсь оглядеть большие и хитроумные замки банков, витрины на переделке, транспаранты, которые колышутся в ночи... И возникает, наливается силой и ширится эхо, словно из огромного пустого резервуара, - эхо, которое доносится до моего рассеянного слуха, прилетев неведомо с какой улицы. Словно это усталые медленные шаги в небе, которые приближаются и никак не могут меня настичь. И я опять останавливаюсь, смотрю вверх и вниз. Никого, ничего. Выщербленная луна сырой весны, эхо и я. Неожиданно, неведомо где, близко или вдали, словно одинокий карабинер, бредущий ветреным вечером по побережью Кастилии, - то ли точка, то ли дитя, то ли зверюшка, то ли карлик, то ли невесть что... Бредет... Вот-вот пройдет мимо. И когда я поворачиваю голову, я встречаюсь с его взглядом, влажным, черным, красным и желтым, который немного больше его лица: вот он - одинокий и какой есть. Старый хромой негр в невзрачном пальто и потертой шляпе церемонно приветствует меня улыбкой и удаляется вверх по Пятой... Меня охватывает беглая дрожь, и, засунув руки в карманы, я бреду дальше, подставив лицо желтой луне, - напеваю. А отзвук шагов хромого негра, короля города, возвращается по небу в ночь, улетает на запад. ПОРТ Мисс Хаге В шесть часов дождя безмолвие, огромного уникального цвета, кажется бескрайним и ощущается глазами, а слух продолжает питаться настойчивой сумятицей сирен, всхлипами сжатого воздуха, сипеньем гудков, словно это звуковая живопись. А Весна, которой здесь приходится зарабатывать на жизнь, как всем, - как единственной дочери, пробавляющейся оформлением фасадов, - улетает на своей ласточке, вся в белом и в белой панамке, в дом на Лонг-Айленд, чтобы набраться сил перед завтрашним днем. "ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ГОЛУБЫМ" Нью-Йорк, 3 мая Какое наслаждение сказать это и никого не удивить, разве что чуть-чуть разозлить! Да, чувствую себя голубым. Прежде, чем я узнал о том, что белокурый сухощавый англичанин высказался в этом же роде, я, подобно тому, кто говорит об этом вслух или умалчивает, много раз чувствовал себя голубым, может быть, и не столько, сколько считает Джеймс Фицморис-Келли, который в своем жалком "The Oxford Book of Spanish Verse" {Оксфордский сборник испанской поэзии (англ.).} окрестил меня в голубом хроме обложечной купели, выбрав на свое усмотрение четыре стихотворения, - еще раньше я сказал и написал: "Бог - голубой..." Ибо дело не в том, чтобы говорить необычно, как полагают поэты Мадридского Атенея или Нью-йоркского клуба авторов, а в том, чтобы попросту говорить правду, чистую правду наиболее ясным и прямым способом. Да! Какое наслаждение: "Чувствую себя голубым!", "Какая ты голубая!", "Голубизна в моем теле...". Не для того я это говорю, чтобы сразить вас наповал, как на комиксовом анонсе в трамвае, на котором красный охотник на желтом фоне убивает двух синих демонов, привязанных к сухому дереву. Нет, не надо убивать тоску, какой бы она ни была, злой или доброй. Пусть будет свободной, сколько ей хочется (еще бы не хотелось!), как свободен сегодня я - голубой, называя себя голубым в этом зеленом Нью-Йорке, где столько воды и майских цветов. ПОРТРЕТ РЕБЕНКА (ПРИПИСЫВАЕМЫЙ ВЕЛАСКЕСУ) Метрополитен-музей, Нью-Йорк, 29 мая Из угла, в наплыве ранней печальной задумчивости, на меня смотрит мальчик. Как ласкает меня ностальгия этой маленькой испанской души! Это самые прекрасные и нежные глаза, из всех увиденных мною здесь, в бесконечном море добрых взглядов, направленных на меня со всех сторон. Я с грустью думал о нью-йоркской осени, хотя только что началась весна. Вот она - осень, нежданно-негаданно, здесь... Да, сухие листья падают в этом одиноком уголке, и порою картина сливается с этой зарослью золотых, мальвовых и розовых оттенков, с другими висящими на стене слезами, образующими ее фон, то, что за фоном... Почему - так? Этот мальчик должен держать в устах лучшую весеннюю розу. Надзиратель спит. Если бы картина была поменьше!.. НЕБО? Нью-Йорк Для копии - вовсе неплохо. Немного сухо, тускло и жестковато. Эти художники рекламы слишком хороши, черт возьми. Выше! Еще выше! Осторожней, братцы, не упадите! Еще выше, чтобы не доносился запах краски, чтобы запахло, наконец, первыми розами вечности! В ТРАМВАЕ Нью-Йорк Очки. Высокие фетровые гетры, сморщенные, грязные. (Девушки едут на танцы, - танцевать друг с дружкой.) Очки, не разглядеть глаз. Неустанно работают челюсти (как я от них устал!), без конца жующие жвачку. Очки. Потешные пьянчужки, вызывающие кривые усмешки, которые обнажают золотые, стальные и платиновые зубы. Очки. Люди, желто-, медно- и чернокожие, в белых, черных и серых жакетах, шляпы с полями восьмеркой... Тени... Очки. Осторожней! Вы наступаете мне на глаза! Взгляд застеклен очками, - без признаков жизни. Очки, очки, очки... УОЛТ УИТМЕН - Вы действительно хотите видеть дом Уитмена раньше, чем дом Теодора Рузвельта? В первый раз встречаюсь с подобным желанием!.. Домик - маленький, желтый - рядом с железнодорожным полотном, словно это дом стрелочника, на зеленой лужайке, обрамленной небольшими, побеленными известкой камнями, под одним-единственным деревом. А вокруг - бескрайняя равнина, открытая ветру, который метет ее и чуть ли не сметает нас, полируя скромный тусклый мрамор, который говорит летящим мимо поездам? ТО MARK THE BIRTH-PLACE OF WALT WHITMAN THE GOOD GREY POET BORN MAY, 31-1819 ERECTED BY THE COLONIAL SOCIETY OF HUNTINGTON IN 1905 {*} {* Место рождения Уолта Уитмена доброго седого поэта родился 31 мая 1819 года воздвигнуто колониальным обществом Хантингтона в 1905 году (англ.}.} Так как никакого сторожа не видно, я обхожу дом, пытаясь разглядеть сквозь окна: что внутри?.. Неожиданно высокий медлительный человек с бородой, в рубашке и широкополой шляпе (точь-в-точь юношеский портрет Уитмена), невесть откуда появившийся, говорит мне, опираясь на железную палку, что не знает, кто такой Уитмен, что сам он поляк, что дом этот его в что у него нет ни малейшего желания кому-либо его показывать. И, пригнувшись, скрывается в доме, закрыв за собой игрушечную дверь. Одиночество и холод. Навстречу ветру пронесся поезд. Солнце, заалевшее на миг, умирает за ближним леском, и в зеленой, чуть красноватой луже, которую мы обходим, в глубоком безмолвии оживают голоса бесчисленных лягушек. COSMOPOLITAN CLUB Нью-Йорк Ужасающая старушка по фамилии Снобизм! Да, да, она все та же, будьте покойны, мисс С-т, все та же с ее пепельным лицом, большими круглыми очками, белым маскарадом вдовицы и огромным красным маком в области живота, разжиревшего от пристрастия к мясу, о котором уже задумался червь... Столь обычна слепая вера этих дам на любом из новых карнавалов, будь то религиозная секта, одно из направлений искусства или армия спасения чего-то!.. В стороне от меня, в одиночестве ледово-синей залы, три дамы (которые могли бы быть тремя грациями кисти Гольбейна, его последнего периода) курят, отрешившись на время от идеала, застрявшего между их глазками и стеклами очков, и дым, завиваясь ленивыми синими колечками, венчает их капоры, каждый из которых похож на сложный безвкусный торт, где смешались все краски весны, лета, осени и зимы, смазанные беглым вторжением мастихина. Не знаю, откуда берутся, где умирают эти птицы. Их столько, - подобных этим совам!.. ДОМ ЭДГАРА ПО Нью-Йорк Х.-М. де Сагарре - Дом По! Дом По! Дом По!.. - Простите, вы о чем?.. Молодежь пожимает плечами. Любезная старушка шепчет мне: - Точно, маленький белый домик, да, да, я слышала о нем, - а она порывается объяснить мне, где он находится, но ее износившаяся память тут же сбивается с верного пути. Никто не знает, где этот дом. И мы отправляемся туда, куда нас ведут полудогадки, и каждый раз его не находим. Может быть, это - бабочка?.. И все же он существует где-то в Нью-Йорке, похожий на беглое воспоминание о звезде или жасмине, о которых мы говорим, что видели их на кусте жасмина или на дожизненном небе - в детстве, в обмороке, во сне или в пору выздоровления... И все же я встретился с ним, видел его на одной из улиц: залитый лунным светом фасадик из белых досок с белоснежным вьюнком на закрытой калитке, а за ней - мертвенные, покрытые нетронутым снегом три ступеньки, похожие на три белоснежные подушки, которые некогда вели в этот дом... ПРИМЕЧАНИЯ Хуан Рамон Хименес родился в 1881 году в Могере в семье богатого виноторговца. В 1900 году приезжает в Мадрид, сближается с поэтическим кружком Рубена Дарио, выпускает первые книги стихов: "Лилии" и "Сиреневые души". Вскоре, потрясенный скоропостижной смертью отца, заболевает тяжелой нервной болезнью и до 1905 года лечится в испанских и французских санаториях. С 1905 по 1912 год уединенн о живет на родине. Почти ежегодно выпускает новые книги стихов: "Строфы" (1902), "Грустные мелодии" (1903), "Дальние сады" (1904), "Пасторали" (1905), "Весенние баллады" (1910), "Элегии" (1908-1910), "Меланхолия" (1912) и др. Пишет также лирическую прозу ("Платеро и я"). С 1912 года живет в Мадриде, вначале в Студенческой резиденции. Публикует "Лабиринт" (1913), "Лето" (1915). В 1916 году женится на Зенобии Кампруби, ставшей его верной спутницей и помощницей в работе. Бракосочетание состоялось в Нью-Йорке. Первая встреча с океаном, а затем американские впечатления дали жизнь книге "Дневник только что женившегося поэта" (1917), впоследствии переименованной в "Дневник поэта и моря". В эти годы, продолжая выпускать новые сборники: "Духовные сонеты" (1917), "Вечности" (1918), "Камень и небо" (1919), - Хименес начинает работать над поэтическими антологиями, стремясь путем тщательного отбора и перегруппировки стихов по новым циклам выявить логику своего творческого пути. Первая антология вышла в Нью-Йорке в 1917 году, более полная и сопровожденная небольшим послесловием "Вторая поэтическая антология" - в 1922-м. В 1923 году выходят "Поэзия" и "Красота", а затем более десяти лет Хименес работает над новой книгой стихов - "Все времена года", - которую публикует лишь в 1946 году в эмиграции. В 1936 году супруги Хименес покидают Испанию. Несколько лет они проводят на Кубе, затем в США. Стихи 1939-1942 годов составили книгу "Романсы из Кораля Гейблз" (городок в штате Майами). В США поэт вновь тяжело заболевает - ему невыносима жизнь в чужой языковой стихии. Супруги переезжают в Пуэрто-Рико, где их заботливо опекает университет в Сан-Хуане. Как и в первые годы пребывания в США, Хименес читает лекции по испанской поэзии XX века, сотрудничает в литературных журналах. Записи лекций, а также рецензии, воспоминания и различные заметки были впоследствии собраны в книги "Бесконечный поток" (1961), "Модернизм (1962), "Эстетика и эстетическая этика" (1967) и др. В 1949 году вышел последний сборник стихов Хименеса "Глубинное существо". В течение нескольких лет поэт работал над "Третьей поэтической антологией" - подведением итогов творческой деятельности. В состав этой антологии он включил и многие написанные в эмиграции и еще не публиковавшиеся циклы ("Песни Флориды", "Полуденный холм", "Реки, что уходят") под общим заглавием "На другом берегу". В 1956 году Хименесу была п рисуждена Нобелевская премия по литературе. Через несколько дней после этого известия скончалась Зенобия Кампруби. Утрата надломила поэта, и вскоре, в мае 1957 года, он умер. Издание "Третьей поэтической антологии" было завершено в том же году поэтом Эухенио Флоритом. В архиве Х.-Р. Хименеса обнаружено несколько тысяч стихов. В 1964-1967 годы вышли "Неизданные книги Хуана Рамона Хименеса" (тт. I-II), состоящие из действительно никогда не издававшихся стихов и из стихов, которые поэт однажды публиковал, но намеревался переработать и включить в новые циклы. В 1973 году литературовед Аурора де Альборнос разыскала для "Новой антологии Хуана Рамона Хименеса" несколько стихотворений, затерявшихся в прессе разных лет и не переиздававшихся. Для настоящего тома использованы издания: Tercera antolojia poetica (1888-1953). Madrid, 1957; Libros ineditos de poesia. T. I. Madrid, 1964; t. II. Madrid, 1967; Nueva antolojia. Barcelona, 1973; Diario de poeta у mar. Madrid, 1955. Из книги "ТРЕТЬЯ ПОЭТИЧЕСКАЯ АНТОЛОГИЯ" (1898-1953) "Под вечер осенний ветер..." (стр. 33). - Эпиграф из стихотворения П. Верлена "Сброшенный Амур" ("L'Amour par terre"). "Черный ветер. А в черном ветре..." (стр. 37). - Эпиграф из стихотворения А. Рембо "Песня самой высокой башни" ("Chanson de la plus haute tour"). "В лазури цветы граната!.." (стр. 42). - Кармелиты - монашеский орден, одно из ответвлений которого ("босые кармелиты") известно в Испании строгим соблюдением обета бедности. Пиренеи (стр. 62). - Сальент - городок в Каталонии, недалеко от Барселоны. "На море штиль..." (стр. 73). - Оберон и Титания - персонажи комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь", царь и царица фей и эльфов. "Даже когда между нами море..." (стр. 79). - Кадис - порт на Атлантическом побережье Испании. Отсюда Х.-Р. Хименес отправлялся в 1916 г. в Америку, где его ждала невеста. Дело (стр. 80). - Стихотворение, по-видимому, связано с чтением "Фауста" Гете. В монологе Фауста из 1 акта говорится: "В начале было Слово". С первых строк Загадка. Так ли понял я намек? . . . . . . . . . . . . . . . . . . "Сперва деянье было", - стих гласит. (Перевод Б. Пастернака.) М