ые с пшеницей "чародейкой". Радует пейзаж, всегда лаконичный и необходимый для действия. Но при всей своей легкости повесть С. Антонова поднимает вопросы немалого веса и значения. Взрослым читателям и детям одинаково интересно узнать, чем кончится спор в семье агронома: согласится ли наконец Лелина мать переехать из города в деревню к мужу и работать врачом в сельской больнице, или девочка Леля должна будет вернуться в город, покинуть отца, новых друзей и "чародейку", которую по секрету от взрослых, но при тайном их содействии вырастили колхозные ребята. Говорится об этом без ложного пафоса, без искусственной приподнятости. Такт и юмор нигде не изменяют автору. Поэтому так хорошо и закономерно сочетается в этой детской повести жизнь взрослых и детей, роман лаборантки Дуси с дядей Васей и проверка почвы в колхозной лаборатории. Все мы помним, что очень многие детские книжки отводили своим взрослым героям чисто внешнюю, служебную роль. Не имея никаких "особых примет" или индивидуальных черт характера, герои эти являлись то рупорами, доносящими до читателя авторскую мораль, то оракулами, призванными разрешать различные сомнения, возникающие у ребят. Иное место занимает взрослый человек в таких повестях, как, например, "Мой класс" и "Дорога в жизнь" Ф. Вигдоровой, "Юность Маши Строговой" М. Прилежаевой. По своему материалу и манере эти авторы - да и книги их - совершенно различны. А сближает их между собой только одно: обе писательницы принесли в литературу своеобразный и новый опыт советского учителя, продуманные и пережитые мысли о воспитании. "Маша Строгова" - это книга о юности учителя, о сложной подготовительной школе, которую он проходит не только в институтских аудиториях, но и в семье, в комсомоле, в товарищеских отношениях, даже в любви. И очень хорошо, что жизнь, окружающая Машу, показана разнообразно и смело, что это не только рассказ о том, как учитель приобретает свой педагогический опыт, но и повесть о первой любви со всеми ее тревогами, ошибками и терзаниями. Такой живой, человечный образ учителя, несомненно, больше полюбится читателям - и взрослым и юным, - чем некая условная, хотя и человекоподобная фигура - сумма всех педагогических добродетелей, - которая частенько еще появляется на страницах детских книжек то в брюках и вышитой рубашке, то в синем платье и в белом как снег отложном воротничке. Умной, напряженной и деятельной жизнью живут учителя в повестях Ф. Вигдоровой. Юные читатели представляют себе, хотя и приблизительно, как много событий, трудных задач, препятствий, приключений встречается на пути летчика, моряка, геолога-разведчика. А вот профессия учителя кажется им довольно будничной. Ведь с учителем они встречаются каждый день. Ф. Вигдорова показала со всей убедительностью, что работа школьного учителя и воспитателя из детского дома не меньше, чем другие профессии, требует изобретательности, находчивости, мужества. Борясь за каждого ученика, за его будущее, знакомясь с окружающей ребят средой, преданный своему делу педагог (а вместе с ним и читатель) пристально изучает разнообразную человеческую жизнь. Вероятно, немало юношей и девушек, прочитав книги Вигдоровой, полные интересных, подчас драматических эпизодов, остановят свой выбор на профессии педагога. Вероятно, немало взрослых читателей задумается всерьез о воспитании. А вот о чем задумается читатель, если в руки к нему попадет одна из тех полуповестей, полуинструкций, которых, к сожалению, еще много на наших книжных полках? Пожалуй, только об одном: как нехитро было написать эту легковесную историю! Такие книги тоже как будто говорят о воспитании, но вся беда в том, что программа их лежит на самой поверхности, и с первых же страниц мы сразу чувствуем, куда нас ведет - вернее сказать, тянет - автор. Он непрерывно поучает читателя, а все его герои старшего возраста столь же усердно и назойливо поучают младших. Учителя, вожатые, братья, сестры, родители, бабушки, дедушки, тетки, инспектор милиции, начальник пожарной охраны, школьный сторож, дворник, гардеробщик - все они только и делают, что читают ребятам мораль. И почти всегда эта мораль, если верить автору, оказывает чудодейственное влияние: троечники рано или поздно превращаются в четверочников, а четверочники - в пятерочников, те, кто грубил, перестают грубить, прогульщики перестают прогуливать, и все они вместе превращаются в тех "отвратительно прелестных мальчиков", о которых с таким негодованием писал Горький {"Еще о грамотности". - Сборник "М. Горький о детской литературе", Детгиз, 1952, стр. 73. (Прим. автора)}. Однако эти чудесные превращения ни в малейшей мере не волнуют и не радуют читателей. И в самом деле, какой читатель заинтересуется всерьез судьбой мальчика Коли Ломова из повести "Они стали пионерами", если с первых строк его представляют так: "Коля Ломов, ученик третьего "Д" класса, бодро шагал по тротуару, поглядывая вокруг... На протяжении от своих ворот до угла, где надо было свернуть, Коля всего через одну лужу перепрыгнул, а другие просто обошел. Настроение у него было самое деловое. Учительница вчера сказала, что сегодня они начнут сложные слова. Какие это слова - сложные, - Коле давно не терпелось узнать..." Спору нет, бывают любознательные дети, но все они довольно терпеливо и спокойно ждут минуты, когда им объяснят наконец, что такое "сложные слова". Однако бедный Коля так и не попал на долгожданный урок грамматики. Дурной мальчик, пятиклассник Мишка, уговорил его прогулять урок и посмотреть на учение пожарных. С этой злополучной минуты целая лавина бедствий и нотаций обрушивается на Колю, а заодно и на читателя. Начальник пожарного депо гонит Колю и Мишку, называя их дезертирами. Инспектор детской комнаты в милиции, куда они попали за то, что разбили стекло, на их вопрос: "Что мы - воры какие, в милиции нас держать?" - спокойно отвечает: "Конечно, воры... Оба вы украли у себя драгоценное время учебы, знания, которые могли бы получить..." "Сложные слова!" - вспомнил Коля. Ему стало так горько, что он не мог больше сдерживаться. Слезы... покатились по его носу, стекая в искривленный рот..." "Поплачь, поплачь, - говорила (?!) инспектор..." Очевидно, намерения у автора были самые добрые. Ои хотел показать, что вносят в жизнь ребенка школа, пионерский отряд. Но сделано это так бедно и холодно, что повесть кажется наспех придуманной инсценировкой, способной только скомпрометировать взятую автором тему. Не будем, однако, думать, что школьные уроки, "пятерки" и "единицы" не могут быть предметом искусства. У Льва Толстого в "Отрочестве" {Собрание сочинений Л. Н. Толстого, г. I, Гослитиздат, 1951, стр. 131. (Прим. автора)} есть целая глава, которая даже и называется "Единица". "...Вдруг рука его (учителя) сделала чуть заметное движение, и в графе появилась красиво начерченная единица и точка..." Даже самые незначительные беды, вроде этой "красиво начерченной единицы", в детстве кажутся человеку огромными и непоправимыми. Ребенок еще не привык к огорчениям и неприятностям, он еще не разбирается в их масштабах, не знает, что они рано или поздно проходят и забываются. И потому-то единица, полученная Николенькой Иртеньевым в самый канун праздника, да и все следующие за ней неудачи занимают такое место среди событий его отрочества и навсегда запоминаются читателем. Разумеется, не может быть никакого сравнения между повестью, которая является гордостью нашей литературы, и рядовой школьной хроникой детского писателя. Но надо сказать решительно, что человек, который не помнит и не понимает чувств ребенка и с такой легкостью заставляет его совершать проступки только для того, чтобы вызвать якобы полезное назидание, не должен браться за такую сложную и ответственную задачу, как повесть о детстве. Талантливая память, наблюдательность и поэтическое воображение помогли Л. Кассилю написать "Ранний восход", вызвали к жизни повести и рассказы Н. Артюховой, С. Георгиевской, книжку Н. Дубова "Огни на реке". Примечательно, что повесть С. Георгиевской об отрочестве многими своими сторонами касается тех же событий и обстоятельств, которые так типичны для наших школьных повестей. Это повесть о том, как подросток с трудным и неуемным характером под влиянием школьного коллектива, под влиянием всей окружающей жизни находит в себе силы совладать с безволием, разбросанностью, болезненным самолюбием. Как в других детских книгах, здесь есть и прогулы, и борьба за пятерки, и отношения в семье, и школьная дружба, и пионерские дела. Однако же все это так не похоже на трафаретные книжки, в которых герои служат только примерами или алгебраическими знаками, где столько условных, надуманных конфликтов, переходящих из повести в повесть, столько книжных персонажей, кочующих с одного письменного стола на другой. Рассказы и повести С. Георгиевской ("Галина мама", "Бабушкино море", "Отрочество") отличаются от книжек такого рода, как пейзаж, написанный рукой художника, от плана, снятого топографом. Читатель не верит безличным, скелетоподобным книжкам, не любит их. Они живут недолго и умирают естественной смертью, но, к сожалению, то и дело воскресают, хоть и под другим названием, за другой подписью, с похожей, нонесколько видоизмененной фабулой. Чем же объясняется эта странная живучесть мертворожденных книг? Выступая с докладом о детской литературе на Втором съезде писателей. Борис Полевой высказал предположение, что одной из причин этого однообразия и вытекающей из него бесцветности является ассортимент условий, который редакторы и рецензенты считали обязательным для так называемой "школьной повести". И в самом деле, даже в редакционных тематических планах издательств вы можете найти некие зародыши, так сказать, эмбрионы будущих скучных, безличных и бесцветных повестей. Вот, например, одна из таких аннотаций: "Первый школьный год", повесть о начале обучения в школе, о радости познания нового, о первых навыках работы в школьном коллективе, о трудностях и огорчениях, о любви к учителю. 6 листов". Автор пока еще неизвестен. Или: "Повесть о школе", в центре которой (чего: повести или школы?) стоит образ воспитателя - учителя, пионервожатого. 8 листов". Автор неизвестен. Или вот еще: "В одной семье". Повесть о жизни большой семьи, о том, как старшие дети помогают воспитывать младших. 10 листов". Автор неизвестен. Мне могут сказать: чего же вы хотите? Ведь это только тематический план, всего только наметка. Однако же как можно, любя художественную литературу и понимая ее задачи, планировать в объеме 6 листов "радость познания нового", в объеме 8 листов - "образ воспитателя-учителя", а в объеме 10 листов - отношения между старшими и младшими детьми в семье! Ведь речь идет тут не о брошюрках, не об инструкциях, не о том, как самому починить электрический утюг, а о человеческих отношениях, о повестях. Ведь в издательском плане так и сказано: повести! Когда-то Пушкин говорил: ...И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Еще неясно различал... [9] Пушкин, как видите, даль своего романа до поры, до времени различал неясно, хотя уже приступил к написанию "Евгения Онегина". А вот редакции наши обладают, очевидно, каким-то сверхмагическим кристаллом. За несколько лет (или месяцев) до рождения повести - да еще неизвестно, от каких родителей, - они уже точно знают, про что в этой повести будет написано, кто кого будет любить - учитель детей или дети учителя - и сколько на это потребуется печатных листов. Должен сказать, что, читая некоторые из наших повестей - неудачных, а иной раз даже с кое-какими частными удачами, - совершенно ясно видишь этот тематический стерженек, сухой и рассудочный, торчащий из повести, как палочка от шашлыка. Хорошо, если в процессе работы автору удается извлечь эту палочку, а бывает, что она так и остается, и бедный читатель ломает об нее зубы. Что же, выходит, что нельзя планировать художественную литературу? Нет, можно. Можно и должно планировать время авторов и последовательность их работы, надо учитывать возможности и особенности их дарований, предвидеть привлечение новых людей из самых разных областей искусства и науки. Наконец, должно и можно планировать даже темы. Но это надо уметь делать по-горьковски - крупно, обдуманно, идейно. Перечтите статью Горького "О темах". Каждая из его тем - художественный замысел, а все они вместе представляют собой хорошо обдуманную научно-художественную программу, рассчитанную на то, чтобы дать ребенку цельное мировоззрение строителя, борца, коммуниста. Я бы не стал касаться здесь тематических планов редакций, если бы они не характеризовали собой отношение некоторых наших редакторов и рецензентов, внешних и внутренних, к повестям, рассказам и стихам для детей. А ведь от этих селекционеров литературы в значительной степени зависит судьба многих книг и авторов. К сожалению, у нас еще есть такие селекционеры литературы, которые больше всего ценят в шашлыке палочку, а во щах топор. Мне думается, что при планировании следовало бы, вместо того чтобы заполнять планы условными и невыразительными названиями, какими-то расплывчатыми белыми пятнами, подумать о реальных книгах и о людях, которыеих могут написать, то есть заменить в этих "ревизских сказках" мертвые души живыми. А этих живых душ так много вокруг нас! Их возможностей хватило бы больше чем на пятилетний план. Планирование должно стать делом творческим. Надо непрестанно думать о том, как бы расширить границы детской литературы, круг ее авторов, - кого еще можно привлечь к ней, заинтересовать ее задачами. Особенно важна роль планирования в области познавательных книг. Они должны выходить циклами, сериями, чтобы создать целую научно-художественную библиотеку, которая так необходима детям. За последнее время в детской литературе было немало удач. Однако мы должны не столько перечислять свои успехи, сколько думать о том, чтобы двигаться вперед. А для этого надо вновь поставить во весь рост и развернуть во всю ширь вопрос о создании большой литературы для маленьких. 1954  ^TЕЩЕ О ПОЭЗИИ ПОЗНАВАТЕЛЬНОЙ КНИГИ^U У каждой книги своя судьба, своя долгота века. Есть книжки-однодневки, и есть книги, которые переходят от поколения к поколению. Однодневки встречаются в любой области литературы. Нередки они и в той серии книг, которая носит название научно-популярной или научно-художественной. Раньше других умирают и забываются книги, в которых материал получен из вторых или третьих рук и не пронизан сколько-нибудь самостоятельной мыслью автора. Появление таких книг обычно вызывается желанием издательства поскорее ответить на запросы читателей, интересующихся новинками техники и науки. Но если, кроме известного количества более или менее точных фактов и сведений, в книге ничего нет, она вряд ли имеет право на длительное существование. Да, в сущности говоря, ни автор, ни издательство и не рассчитывают на то, что их произведение, выпущенное к случаю, будет жить долго. Техника у нас развивается не по дням, а по часам, иной раз обгоняя книжку в самом процессе ее печатания. Но даже и книги менее практические, с большим диапазоном идей и сведений не всегда могут угнаться за движением науки, за ходом борьбы теорий и взглядов. Это не значит, что ради долголетия того или другого очерка или рассказа о научном открытии автор не должен браться за перо, пока все сомнения не будут разрешены и разногласия примирены. Этак, чего доброго, он так и не доживет до той счастливой минуты, когда можно будет трактовать вопрос безо всякого риска. Впрочем, как показал опыт, не следует впадать и в другую крайность: ловить на лету любую модную теорию, становиться ее азартным пропагандистом, не располагая достаточным материалом для критического суждения о ней. Вся суть заключается в том, что книжки-рефераты, равнодушные или пристрастные, все равно остаются рефератами, не добившись ни самостоятельного значения, ни самостоятельной судьбы. Вот почему Горький так горячо возражал против "посредников" между наукой и литературой. Книги, написанные людьми, по-настоящему заинтересованными в своем предмете, тоже могут в какой-то мере устареть: стареет, отставая от жизни, некоторая часть заключенного в них материала, даже подчас и выводы, но зато во всей сложности сохраняется подлинность наблюдений, своеобразие мысли и, во всяком случае, страстное и преданное отношение автора к своей науке. Все это надежная гарантия против обветшания. В самом деле, достаточно раскрыть, скажем, книги А. Е. Ферсмана "Рассказы о самоцветах" или "Занимательная минералогия", чтобы и сегодня почувствовать, сколько знаний, опыта, любви к своему делу вложено в эти страницы. Многие из них так и сверкают, словно те самоцветы, о которых пишет Ферсман. Этого замечательного ученого сделала подлинным поэтом любовь к делу, которому он посвятил всю жизнь. Со всей щедростью делится он своими мыслями, знаниями, наблюдениями, своим горячим интересом к науке с юными читателями, среди которых он надеется найти преемников и наследников. А может ли устареть такая книга, как, например, "В дебрях Уссурийского края" В. К. Арсеньева? Меняется край, люди, условия жизни, но то, что было положено в основу этой книги ее автором, одним из самых замечательных наших путешественников и краеведов, сохраняет дыхание подлинности. Весь труд, который был потрачен на ее создание, - это только продолжение тех трудов и дней, из которых слагалась жизнь исследователя. Звериные тропы, по которым он прошел, ночлеги у костров, таежные чащобы, дорожные встречи, вводящие нас в чужой, незнакомый быт дальневосточных охотников и звероловов, - все это остается для читателя подарком, не теряющим своей ценности. --- Можно с полной уверенностью предугадать долголетие многих страниц писателя нашего времени И. А. Ефремова. И. Ефремов известен у нас как автор научно-фантастических повестей, рассказов, очерков. И в самом деле, вы найдете в его повестях и очерках и подлинную науку, и смелую фантазию. Фантазия автора потому и смела, что прочно опирается на добросовестный и точный труд ученого, крепчайшими узами связывающий его с реальностью. Сколько дней и ночей надо было посвятить своему делу, сколько километров труднейшего пути по пескам, каменистым утесам и льдам надо было измерить шагами, чтобы найти те мельчайшие подробности, которые придают рассказу убедительность и достоверность. В одном из лучших очерков И. Ефремова, "Голец Подлунный", есть, например, такое место. Двое участников экспедиции идут по глубокому ущелью. "Гладкие угольно-черные стены вздымались кверху или сходились совсем, образуя арки и тоннели... Огромные бревна, ободранные, измочаленные, были крепко забиты поперек ущелья на высоте четырех-пяти метров над нашими головами, показывая уровень весенней воды". Вот эти "ободранные, измочаленные" бревна, забитые в стены ущелья весенним паводком, нельзя придумать - их надо было увидеть и запомнить. Такого рода книги наглядно показывают, как много может подметить глаз художника, если он к тому же вооружен опытом и наблюдательностью ученого. Вывод этот можно углубить и расширить. Художнику, который хочет передать своеобразие увиденного им края, особенности того или другого пейзажа, не худо позаимствовать у людей науки их деловую наблюдательность, точность и целеустремленность. Тогда никакое описание не будет лишним довеском, который читатель легко опускает. Ведь вот у В. К. Арсеньева, у А. Е. Ферсмана нас ничуть не утомляют пейзажные страницы. Да и у того же И. Ефремова мы с живейшим интересом читаем строчки о переходе небольшого каравана по льду замерзшего потока. "Странно и жутко было идти, скользя и балансируя, и видеть прямо под своими ногами, сквозь зеленоватую прозрачную плиту льда полуметровой толщины, бушующие волны реки, мелькавшие в зеленоватом мерцании с огромной быстротой. Особенно жутким казалось то, что этот хаос воды и пены несся под нашими ногами совершенно беззвучно..." Наконец караван добирается до порога, "мощную силу которого не смогли укротить даже пятидесятиградусные морозы". Над этим порогом по гладкому скату льдины, нависшей над кипящим водоворотом, надо было пройти и провести оленей. Пройдут или не пройдут? Простой человеческий интерес к судьбе людей, мужественно шагающих по скользкому откосу над самой смертью, придает значительность каждой подробности пейзажа. Читая такие страницы, невольно думаешь: какой свежий и богатый материал могла бы найти наша научно-художественная литература, наши журналы для детей и юношества - да и журналы для взрослых - в разнообразном опыте многочисленных научных экспедиций, которые бродят по всему пространству нашей необъятной страны. Куда только не проникают они, исследуя ее недра, почву, флору и фауну, раскапывая и открывая древние поселения и целые государства, погребенные под землей, изучая искусство, языки и наречия населяющих ее народов! Отчеты и доклады этих экспедиций и поисковых партий читаются в научных институтах и печатаются в специальных журналах. Их труды двигают вперед нашу промышленность. Их находки обогащают музеи. Но сколько живых попутных наблюдений, накопленных участниками экспедиций, пропадает даром, не умещаясь в рамках докладов и статей, так как не имеет прямого отношения к задачам и темам экспедиций. Да и самая форма научной статьи или доклада обычно не допускает простора и свободы, которые необходимы для того, чтобы рассказать обо всем, что пережито, испытано и увидено нашими современными "землепроходцами". А ведь в экспедициях участвует такой разнообразный, разноплеменный, разновозрастный народ. Тут и старые профессора, и молодые научные сотрудники, студенты, рабочие, и те местные люди - проводники, которые доподлинно знают свой край, но подчас и не догадываются, какие богатства и тайны скрывает он в недрах своих гор и в лесных чащах. Сколько голов, столько умов. Сколько глаз, столько точек зрения. Каждый из этих смелых разведчиков науки видит жизнь по-своему, и многие из них могли бы если не написать, то рассказать о своих дорожных впечатлениях и приключениях. Такие устные и письменные рассказы - настоящий клад для научно-художественной литературы. Жизнь полевых геологов, биологов, почвоведов, этнографов полна событий, а подчас даже подвигов, какие и не снились литераторам, придумывающим необычайные происшествия у себя за письменным столом. Не за столом, а в странствованиях по родным краям нашел свою поэтическую дорогу, свой особый, только ему присущий язык Михаил Михайлович Пришвин. Трудно отыскать художника, для которого мир был бы таким реальным и таким сказочным. Книги Пришвина никто бы не назвал научными, но его глубокое, точное и вдохновенное понимание природы дополняет и обогащает науку. Вспомним хотя бы открытую им "весну света" [2]. А сколько таких поэтических и мудрых находок рассыпано по его щедрым страницам! Для того чтобы открыть читателю нечто новое, еще неизвестное ему, автор книги должен сначала сделать это открытие для себя самого. --- Не так давно вышла в свет книга Н. Н. Михайлова "Иду по меридиану". Этой книге автор дал подзаголовок, который не может не поразить юное воображение: "Путешествие от полюса к полюсу". Н. Михайлов давно уже известен у нас и за рубежом как один из серьезных писателей, посвятивших себя художественно-научной литературе. Он - географ, великолепно знающий нашу страну и много о ней писавший. Но никогда еще ему не удавалось так увлечь своего читателя, высказать столько мыслей, проявить себя с такой полнотой, как в этой небольшой по объему книжке. Впрочем, она только на первый взгляд кажется небольшой. Меткость и краткость позволяют автору сказать многое на немногих страницах. По форме своей это путевые записки, своего рода дорожный дневник. Многим городам и даже целым странам, где довелось побывать Н. Н. Михайлову, в книге уделено всего несколько страниц, а иной раз даже строчек, но за каждой строчкой чувствуется внимательный, умный, неравнодушный наблюдатель, широко образованный путешественник, подготовленный всей своей предыдущей жизнью к этому необычному маршруту, который еще совсем недавно показался бы смелой, даже дерзкой фантазией. Только великие открытия нашего века дали ему возможность пролететь, проплыть по всему меридиану от полюса к полюсу. Но и сейчас еще этот путь полон опасностей и требует отваги, которую придает человеку жадная и упорная целеустремленность. В сущности, о таком путешествии автор мечтал с детских лет. Одна из глав его книги начинается так: "...Где-то слева, в недостижимой дали... тянется африканский берег... Справа, вдвое ближе, но все же далеко, за выпуклостью земного шара, проходит Бразилия с Амазонкой, широкой, как море, с индейцами, с необыкновенным Рио-де-Жанейро. Мы шли и шли по беспредельной водной равнине - одни во всем мире..." И вот "в самой середине южной части Атлантики, на равном расстоянии от материков", советский корабль, на борту которого находится автор, встречает затерянный в океане островок Тристан-да-Кунья. Само название этого островка пробудило в душе автора одно из дорогих воспоминаний детства. "Тысяча девятьсот пятнадцатый год, мне десять лет. Зимним вечером в Садовниках отец за стаканом чая читает газету. Ко дню рождения он подарил мне ящик с книгами Жюля Верна. Я сижу за столом под часами с маятником - они и сейчас висят над роялем и ходят, только почернели за сорок с лишним лет. Благородный Гленарван, смешной Паганель и юный Роберт разыскивают капитана Гранта в Андах и в пампе. Потом яхта "Дункан", подняв паруса, устремляется по тридцать седьмой параллели к берегам Австралии и встречает на пути островок Тристан-да-Кунья. ...И вот судьба привела меня к нему". Особое очарование и теплоту придает этой географической книге то, что ее автор смотрит на мир, на планету влюбленными глазами юноши, которому наконец-то удалось осуществить свою заветную мечту. Но зрение его усилено и углублено накопленными за многие годы знаниями и зрелой мыслью. Книга написана с той деловитой честностью, какая свойственна настоящему путешественнику-ученому. И в то же время она сохраняет всю живость, легкость и даже злободневность записной книжки. Автор умеет улавливать и отмечать минуты времени так же, как и минуты широты и долготы. Вот встречи советских людей разных профессий и специальностей на Диксоне - "главном перекрестке тысячекилометровых дорог нашего Крайнего Севера". Не успел автор войти в коридор на втором этаже гостиницы, как встретился с микробиологом профессором Сушкиной - в телогрейке, с книжкой дневника, с пакетиками образцов почвы в руках. "- Вы откуда, Надежда Николаевна? - С Новой Земли, всю обогнула с кораблем. Набегалась по штормтрапу". Еще шаг - и новая встреча: "...легкая на подъем, не знающая усталости... профессор Кленова, геолог, знаток морского дна - с длинным ящиком, в котором уложена труба для извлечения наружу доисторических илов. - Лечу с Чукотки. На всех морях работала, кроме Восточной Арктики, а теперь и там побывала. Появился пилот Масленников, он же художник. - Я с Лены на летающей лодке. Идет академик Щербаков в меховой шапке - прилетел из Москвы с букетом живых флоксов. - Вы куда, Дмитрий Иваныч? - На Землю Франца-Иосифа. А вы откуда? - Я с Северного полюса". Все это - реальные люди, наши современники и соотечественники, но они кажутся настоящими волшебниками, которые шагают по земле семимильными шагами, опускаются на дно морское, перелетают через океаны. Книги Н. Н. Михайлова и прежде занимали видное место в той литературе, которая обычно называется у нас "научно-художественной", но ни одна из них так не оправдывала этоназвание, как его последняя книга, о которой здесь идет речь. Ученый дал в ней волю художнику, взрослый человек - ребенку, умеющему радоваться, удивляться и замечать самые мелкие подробности, не упуская из виду целого. Художественность книги - не во внешних украшениях. Язык ее лаконичен и прост. Недаром автор, прочитав несколько записей на страницах вахтенного журнала, не может удержаться от восклицания: - До чего красиво! А эти "красивые" записи таковы: "Заступил на вахту 00:00. Курс прежний (цифры). Следуем в густом тумане. Впередсмотрящий послан на бак. Идем с включенным радиолокатором... Туман рассеивается, видимость до 5 миль... Видимость 0,1 мили. Ход малый. Вахту сдал старшему помощнику капитана.4:00 вахту принял. Курс - прежний (цифры). Идем в плотном тумане... 8:00 подъем команды, начало судовых работ. Подъем Государственного флага СССР..." Для человека, влюбленного в географию, в путешествия, в строгий судовой распорядок, эти четкие, сделанные по всей форме, спокойные даже в минуты опасности записи и в самом деле пленительны. Они дышат морем, ветрами всех частей света, смешанным запахом корабельной краски и машинного масла. Почти таким же скупым и точным языком пользуется и сам автор книги. Но каким гибким и емким оказывается этот предельно сжатый стиль, когда он сочетается с меткой наблюдательностью, с бережным отбором существенных и характерных деталей. Вот как рассказывает Михайлов о Стокгольме: "Невспугнутого лебедя вы увидите в самой середине города... Выгнув шею, плывет он в гранитных набережных - между риксдагом и оперой, среди колоколен с острыми шпилями, под сводчатыми мостами, у ног бронзовых королей..." Это коротко, как запись в судовом журнале. А ведь весь город поднимается из этих считанных строк и слов. Читаешь и думаешь: "До чего красиво!" Пожалуй, самое примечательное в этой книге - сочетание зоркого глаза с широкой обобщающей мыслью. Глаз ловит все на пути: и фигурки неаполитанских мадонн в нишах, украшенных цветами и окаймленных лампами дневного света, и разъезжающих на мотороллерах римских монахинь в белых накрахмаленных чепцах, и бредущего по дороге над Босфором "турка в штанах, заправленных в грубые шерстяные носки", и, "синих птиц с коричневыми крыльями", порхающих в лесочке на южноафриканском берегу, и жителя Антарктики - пингвина, похожего на "сосредоточенного человечка величиною с сапог". А из всех этих многочисленных и пестрых впечатлений складывается картина большого мира - планеты, которую пересек по меридиану от Арктики до Антарктики наш земляк и современник. Недаром, заключая книгу, он вспоминает слова академика Карпинского о том, что геологу нужна вся Земля. "Вся Земля" - говорит Михайлов, - нужна географу, геофизику, климатологу - нельзя познать ее, если в поле Зрения ученых она не включена целиком". Тот, кто прочтет этот поэтический дневник, и в самом деле почувствует нераздельное единство и разнообразие планеты. Географическая карта перестанет быть для него мертвой схемой. Он научится смотреть на глобус не с привычной, а с любой точки зрения. В главе, которая называется "В центре мира", говорится: "У планеты, волчком вертящейся во вселенной, нет ни верха, ни низа. Изображать ее, как мы изображаем, - с Северным полюсом вверху и с Южным внизу, - чистая условность. Лишь по привычке мыслим мы Арктику сбоку, в стороне, с краю карты. Земной шар можно рисовать и иначе - сверху, а не сбоку, с Северным полюсом в середине, в рамке экватора, с расходящейся звездой меридианов". Охватывая взглядом большие пространства, автор книги видит Землю как будто издали - всю целиком. "...Если ледяная Арктика надета на земной шар, как на голову картуз, то тундра - его околыш". "...Полоса лесов тянется от Скандинавии до Камчатки и дальше за Тихим океаном. На покатые плечи земного шара надет воротник из колкого темно-зеленого меха". Это умение смотреть издалека не мешает писателю вдумчиво и пристально вникать во все, что проходит перед его глазами. За нынешней тундрой он видит будущую - "научно устроенную тундру" с крупно и разумно организованным звероводством, рыболовством и земледелием, возможность которого в Заполярье теперь уже доказана. За экзотическим южноафриканским ландшафтом он умеет разглядеть глубокие шахты Трансвааля, где "четыреста тысяч голодных негров, взятых из соломенных хижин... задыхаясь в кварцевой пыли, дробят золотую руду при жаре в 40 градусов". Где бы автор ни находился, он везде остается человеком своего времени и своей страны, носителем ее заветных идей. И поэтому особый смысл и значение приобретает его короткая, похожая на отметку в судовом журнале запись, завершающая главу "Меридиан проходит через Москву": "Льдина плавает посреди Арктики, в четырех тысячах километров от Москвы. Но партийная организация дрейфующей станции относится к Свердловскому району столицы". В книге о таком необычном путешествии легко было бы ограничиться калейдоскопом внешних впечатлений. Но за каждым из этих впечатлений мы чувствуем биение серьезной и напряженной мысли, глубокого и простого чувства... В одной из лучших глав книги, "Дневнике ревущих широт", автор спрашивает себя: "Зачем мне плыть в Антарктику?" И сам же отвечает: "А затем, чтобы начисто слетела мелочь и пыль - и чтобы раскрывалось настоящее и трудное, ради чего мои братья напрягают все силы..." А на следующей странице мы читаем: "Счастливое время, живу серьезно: грозит столкновение с айсбергом... Как бы это понять, прочувствовать поглубже и запомнить, не утратить..." Желание автора осуществилось. Ему и в самом деле удалось "понять, прочувствовать и запомнить, не утратить" и передать читателю все самое значительное из того, что он увидел и пережил на трудном пути от полюса до полюса. --- Мы задержались на книжке Н. Н. Михайлова дольше, чем на других, потому, что это подарок последнего времени. Но были у нас в области научно-художественной книги и другие удачи, о которых не следует забывать. Такой удачей, не утратившей и до сих пор своего значения, была, например, книга известного физика М. П. Бронштейна "Солнечное вещество", рассказывающая о том, как сначала на солнце, а потом на земле был открыт учеными гелий. Эта книга осуществляла один из наиболее важных заветов Горького: она не только говорила о конечных результатах открытия, но и вводила читателя в самый процесс научного творчества, показывая всю его сложность, Зависимость науки от техники и техники от науки3. Вот в этом-то умении говорить с широким читателем о путях науки увлекательно, образно, без заемных лжебеллетристических украшений и заключается основная примета подлинной научно-художественной книги, будь то лаконичный, деловитый очерк или роман, полный драматических коллизий и приключений. Казалось бы, не так уж трудно отличить эту новую научно-художественную литературу от традиционной, вернее сказать, рутинной лженаучной псевдолитературы. Однако наша критика еще не успела бросить сколько-нибудь внимательный взгляд в эту сторону и отметить хотя бы редкими вешками вновь проложенный учеными и писателями путь. При самой смелой фантастичности в лучших образцах беллетристики этого рода все реально: и пейзаж, и люди, и человеческие отношения, и даже те научные методы, которыми пользуются их герои. А к области фантазии относится в них только смелая догадка, умение довести до конкретного образа то, чего еще нет, но что уже можно вообразить. Другое дело - литературный суррогат, который по внешним признакам попадает на ту же книжную полку. Здесь все условно и приблизительно: и обстановка, и характеры героев, а всего более, пожалуй, наука и техника. Такой роман или повесть похожи на хоровод хромых, подпирающих друг друга. Хромает психология людей, не выдерживающих сравнения с героями настоящего художественного произведения. Но ведь на это автор и не претендует. Он утешает себя и читателя тем, что условность созданных им характеров и некоторая трафаретность обстановки оправдываются наличием научной проблемы. Правда, проблема эта, чего доброго, вызовет у серьезного ученого только ироническую или снисходительную улыбку. Но простите, - это же не научный трактат, а сюжетное произведение. Конечно, сюжет мог бы, пожалуй, быть поострее, посложнее, поинтереснее. Но ведь тут главное - проблема... наука... техника... В итоге получается, что автор не подсуден ни научной, ни художественной критике. Он, так сказать, "экстерриториален". --- Познавательная книга в нашей детской и юношеской библиотеке занимает одно из важнейших мест. Она должна сопровождать ребенка, подростка, юношу на всем его пути, расширяя его кругозор, дополняя и оживляя те знания, которые дает ему школа, формируя его интересы. Для этого книг должно быть много, они должны быть разнообразны и прежде всего интересны. Учебник для школьника - нечто обязательное, а книгу для чтения он выбирает по своей воле, можно сказать - по любви. Надо сделать так, чтоб эти книги были достойны любви, глубокой и прочной, чтобы они подводили человека к выбору профессии, вызывали в нем настоящее уважение ко всякому созидательному труду, прост он или сложен. Чтобы завоевать читателя, наш научно-художественный очерк, уровень которого и сейчас довольно высок, должен стать еще богаче, свободнее, "человечнее", - иными словами, люди должны занимать в нем подобающее им место. А научно-фантастической повести или роману следовало бы поучиться у лучших наших очерков серьезному отношению к науке и страстной приверженности к тому делу, которое они пропагандируют. Авторы познавательных книг должны дать себе отчет, что же именно в науке и технике они по-настоящему знают и любят. Надо выбрать свой путь, а не пускаться по любому маршруту, подобно такси. Подобрав для себя более или менее подходящую тему и прихватив некоторое количество материала, можно иной раз написать даже и неплохую книгу, но хорошую написать нельзя. 1958  ^T"ВЫСОКОЙ СТРАСТИ НЕ ИМЕЯ..."^U Всем нам неоднократно приходилось слышать жалобы на то, что программа преподавания русского языка и литературы в нашей школе излишне перегружена и поэтому школьникам трудно учиться. Не берусь судить, насколько это верно, но невольно вспоминаю мысль Герцена о том, что "трудных наук нет, есть только трудные изложения, то есть непереваримые". И в самом деле. Чем догматичнее и схоластичнее обучение, тем больше времени отнимает оно у школьника. Это не требует доказательств. Живой интерес к предмету изучения, ясность поставленной задачи, горячая целеустремленность каждого урока - вот что прежде всего может и должно облегчить трудность усвоения школьной науки. Подростки - это, несомненно, самые страстные, самые неутомимые из всех читателей. Счастлив учитель, которому удается легко и свободно перейти с учениками от простого чтения к чтению сознательному и вдумчивому, а отсюда - к изучению и анализу образцов художественной литературы без потери того наслаждения, которое дает человеку искусство. В этом деле может значительно помочь учителю и ученику хороший учебник. Нужно добиться, чтобы у ребят появились любимые учебники, подобно тому как бывают любимые детские книжки. Но для того чтобы такой учебник оказался наконец в руках у школьников, мы должны со всей строгостью и внимательностью проверить существующие учебники, определить, на каком уровне, идейном и художественном, находятся наши литературные хрестоматии. И педагоги, и литераторы, пишущие для детей, никогда не должны забывать, что в их детской аудитории таятся мощь, сила, ум и талант будущего общества. За несколько десятков лет наша страна прошла путь многих столетий. И дети это чувствуют, учитывают и мотают на свой будущий ус. Они понимают, что им предстоит жить в эпоху еще большего подъема, больших скоростей. Я не переоцениваю сил наших детей и подростков, Но не следует и преуменьшать, недооценивать их, как это делает "Родная речь", предлагая школьникам III класса стихи из плохой дошкольной книжки, а школьнику IV класса задачу такого рода: "Выберите в рассказе (имеется в виду рассказ Чехова "Ванька") слова, взятые из народной речи, и замените их литературными выражениями" ("Родная речь", стр. 110) {Здесь и далее учебники цитируются по изданиям того времени, когда была написана статья (1948-1949). (Прим. автора.)}. Можно себе представить, как бы отнесся к этому странному классному упражнению Антон Павлович Чехов! Чем, например, заменить такие "народные" выражения в чеховском рассказе, как: "Секи меня, как Сидорову козу!" или: "Упал и насилу очухался..." Вероятно, так: "Подвергай меня, дедушка, телесным наказаниям!" "Упал без сознания и едва пришел в чувство!.." Я указываю здесь на недостатки хрестоматий в полной уверенности, что мы все же приближаемся к тому времени, когда библиотечка учебных книг будет наконец достойна своего высокого назначения. Учебные книги для средней школы в последнее время начинают мало-помалу улучшаться. И тем не менее вопрос об учебниках и преподавании литературы и родного языка еще далеко не разрешен. Требуются огромные усилия, чтобы преодолеть инерцию, отказаться от привычных литературоведческих и педагогических предрассудков. К сожалению, в учебниках до сих пор еще проявляются многие грехи и недочеты литературоведения и педагогики. Просматривая учебники родного языка и литературы (а одно от другого неотделимо), убеждаешься, что лучше, или, вернее, сравнительно лучше, обстоит дело с учебниками для старших классов, хуже - для средних и совсем плохо для младших. Чем ниже спускаешься по лестнице школьных классов, тем чаще обнаруживаешь бессистемность, безвкусицу, безыдейность. А между тем не надо доказывать, что младшие классы относятся к старшим, как фундамент к зданию. В наших хрестоматиях для старших классов (от VIII до X) известная последовательность и систематичность обеспечивается хотя бы тем, что материал дается в связи с историей литературы, а стало быть, и с общей историей. Найти же видимую закономерность и последовательность в построении учебников для младших и средних классов не так-то легко. В книге для IV класса "Родная речь", в которой оглавление четко разбито на отделы и этим отделам даны названия, неблагополучие видно сразу. Какую логику можно усмотреть там, где один отдел называется "Лето", другой - "Осень", третий - "Сказки, легенды, басни", четвертый - "Семья и школа", а пятый - опять по времени года - "Зима"? В книге для V класса авторы оказались осторожнее. Они тоже делят оглавление на части, но дают этим частям не названия, а только ничего не говорящие порядковые номера, римские цифры - I, II, III, IV. Да и трудно было бы дать этим разделам названия, настолько они не поддаются точному определению. Но дело не только в отсутствии стройности. Недостаток живой педагогической мысли еще сильнее сказывается в характере подачи литературного материала. Педагоги говорят, что хрестоматия - это та книга, которая призвана познакомить ребенка и подростка с русской литературой, должна привить ему любовь к ней. Решают ли эту задачу книги, которые называются "Родная речь", "Родная литература"? Лучших наших поэтов они дают в весьма ограниченных дозах, часто вотрывках, да при этом еще даже не умеют "отрывать" как следует, без нарушения ритма, без потери рифмы, а иной раз и смысла. В книжке для I класса, давая детям в первый раз Пушкина, составители вырывают из "Сказки о мертвой царевне..." всего-навсего четыре строчки о яблочке, взяв подлежащее из предыдущей строки. Получается лишенная ритма прозаическая строчка: "Оно соку сладкого полно". Но это нисколько не беспокоит авторов учебника. Ведь им нужны не стихи, а повод для беседы о плодах и овощах. В V классе, предлагая ребятам волнующую и трогательную повесть в стихах "Мороз, Красный нос" Некрасова, составители с легким сердцем выбрасывают из второй части десять главок (с 19-й по 29-ю), а между тем в опущенных главках так много строчек, вполне понятных и доступных детям. Да к тому же в поэме, замечательной по своему нарастающему лирическому напряжению, нельзя безнаказанно выбрасывать десяток строф. Без всего предыдущего такая поэтическая вершина одной из глав, как стихи: "Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи", - перестает быть вершиной и превращается просто в риторическую фигуру. Это похоже на то, как если бы с Исаакия сняли купол и поставили на землю. Купол венчает здание, и смотреть на него следует с известной дистанции. Точно так же теряют свою силу и значительность многие отрывки, включенные в хрестоматию. В учебнике русской литературы для VIII класса есть цитата из "Цыган". Но составители ухитрились так процитировать Пушкина, что потеряли и рифмы, и размер, и большую долю смысла. Правда, на месте одного из пропусков поставлено многоточие. Но этот знак препинания ни в какой мере не восстанавливает ни благозвучия, ни смысла. Вот как звучит эта цитата: Два трупа перед ним лежали: Убийца страшен был лицом... Когда же их закрыли Последней горстию земной, Он молча, медленно склонился И с камня на траву свалился. Очевидно, поэтическая прелесть пушкинских стихов здесь ни в какой степени не принимается во внимание. Цитата берется только для того, чтобы подтвердить вывод, который формулируется так: _"Убийство морально раздавило убийцу"_. Можно привести множество примеров, показывающих, как мало ценят составители хрестоматий русскую поэзию. Им ничего не стоит крошить на мелкие кусочки величайших поэтов прошлого и наших современников, давать национальных поэтов в плохих переводах и помещать все вперемешку на одних и тех же страницах. И даже тогда, когда составители посвящают Пушкину целую страницу или разворот, выбор стихов вызывает иной раз недоумение. Поймут ли, или, вернее, почувствуют ли одиннадцати-двенадцатилетние дети, ученики V класса, стихи семнадцатилетнего Пушкина-лицеиста, отрывок из неоконченной поэмы "Сон", в котором встречаются такие строчки: Драгой антик, прабабушкин чепец... У Пушкина ли не найти стихов, исполненных "пушкинской" простоты и понятных русским детям? Но выбор стихов обусловлен не вкусом, не любовью к поэзии, а желанием составителей дать наряду с отрывком из романа Тынянова "Пушкин" автобиографические стихи поэта. Это удобно для "проработки". Вообще говоря, пригодность того или иного литературного материала для классных занятий служит, по-видимому, главным критерием при выборе художественных произведений. Этому принципу очень часто приносится в жертву качество стихов и прозы. Такая тенденция особенно заметна в книгах для младших классов. Там Пушкин - редкий гость. Очевидно, он не так удобен для занятий по схеме, как стихотворцы менее знаменитые, а иной раз и совсем безымянные. В первой книге "Родной речи", где ребятам дается представление о домашних животных, есть такие ласковые строчки, принадлежащие перу неизвестного автора; Шкуру чушечки дубят, Ну, а мясо все едят. В книгах для детей постарше таких перлов нет. Но и там зачастую ставят на одну доску Пушкина, Майкова, Никитина [1], Грекова [2], Белоусова, Аллегро и других поэтов самого разного времени, уровня и стиля. Я не думаю, что хрестоматии должны отводить место только крупнейшим поэтам. Напротив, следует еще шире использовать ресурсы классической и современной литературы. Но нельзя же ставить рядом Пушкина, и скажем, Грекова или Аполлона Коринфского [3]. Нельзя вырывать из чудесной пушкинской сказки четыре строчки о яблочке только для того, чтобы поместить их между изображением яблони и басней "Садовник и сыновья" (I класс, "Родная речь", 146 стр.). Не следует представлять детям Пушкина только как автора стихов под названием "Осень", "Зима", "Весна". Это самый верный способ поссорить детей с Пушкиным. Даже в хрестоматии для IV класса из девяти стихотворений нашего величайшего поэта пять посвящено временам года. А в младших классах его стихов почти нет, если не считать трех маленьких отрезков в I классе, трех кусочков во II и четыре - в III. Выбирая стихи, надо останавливать выбор на том, что могут оценить дети. С какой радостью учили бы наизусть школьники VVI классов стихи "Делибаш" или "Блеща средь полей широких, вот он льется. Здравствуй, Дон!" "Обвал" Пушкина, "Спор" Лермонтова могли бы стать любимыми стихами ребят с двенадцати-тринадцатилетнего возраста. А современная советская литература - как она представлена в хрестоматиях? Крайне скудно и далеко не в лучших образцах. Вы тщетно будете искать в книгах для младших возрастов таких близких, таких любимых писателей, как Гайдар и Л. Пантелеев. Не нашлось места на этих страницах Борису Житкову, М. Ильину. А между тем именно у этих писателей можно найти так много познавательного материала, столько страниц о нашей стройке, о современной науке и технике. Почему в книге для III класса есть "Путешествие по Саванне" ("по Одуэну Дебрею") и нет рассказа об Индии Бориса Житкова, превосходного рассказа "Про слона", в котором автору удалось показать детям и слона, и тропический пейзаж, и даже поработительную политику англичан в Индии? Почему так мало Пришвина, Чарушина? Есть стихи о тимуровцах, а самого "Тимура" и его автора нет! Очевидно, весь этот живой, волнующий ребят материал не влезает в какую-то схему, основная цель которой - проработка. Живая жизнь и живая литература не поддаются Этим скучным и бездарным схемам. В книгах есть все революционные праздники, есть и поэты революции - такие, как Маяковский, но настоящего революционного духа в них нет. Попадая в мирную и довольно затхлую атмосферу хрестоматий, теряет свой пламенный пафос даже Маяковский. Недаром он так боялся хрестоматий и писал с негодованием: "Навели хрестоматийный глянец!" Значительная часть политического материала (сравнение дореволюционного прошлого с нашей современностью) подается в таких примитивных и назидательных сопоставлениях, что теряет всякую остроту и свежесть. Рассудочное отношение составителей к художественным качествам литературы сказывается особенно ярко и наглядно в так называемом подсобном "аппарате", которым снабжены рассказы и даже стихи. В хрестоматии для VII класса целые страницы отведены писателям, их портретам и литературным образцам. Но разве не отписка - большой портрет Алексея Константиновича Толстого и всего-навсего два четверостишия из собрания его сочинений ("Край родной")? Представление о Фете должны дать портрет длиннобородого человека и два коротеньких лирических стихотворения - "Облаком волнистым..." и "Я пришел к тебе с приветом...". Не знаю, следует ли давать ученикам VII класса именно эти стихи Фета, или следовало бы их заменить другими стихами того же автора, более доступными возрасту. Но не успела отзвучать музыка последних строк этого стихотворения: Рассказать, что отовсюду На меня весельем веет, Что не знаю сам, что буду Петь, - но только песня зреет, - как на сцену выходит учебно-педагогический конферансье. "Покажите, что слова "отовсюду на меня весельем веет" обобщают впечатление от нарисованной в стихотворении картины". Легкие и хрупкие стихи Фета не выдерживают тяжести такого холодно-рассудочного заключения, от которого веет не весельем, а скукой. Да и что это значит: "обобщать впечатление от картины". Это непонятно ни ребенку, ни взрослому. В "Родной литературе" для V класса после пленительных строчек Пушкина: Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный... и т. д. - мы слышим глубокомысленный, тяжеловесный вопрос человека в футляре: "Чего достиг Пушкин противопоставлением двух различных картин?" Видимо, ничего не достиг, если после его стихов можно задавать такие вопросы! Но самое убийственное примечание в этой книге дано отрывку из воспоминаний Горького о его детстве. Ребята прочли этот отрывок. Они растроганы, взволнованы. А составитель, не дав остыть первому впечатлению, скрипучим унылым голосом задает им такую задачу: "Придумайте отдельные предложения со следующими словами: _"унижение, тревоги, печали, угрозы... восторг"_. С каким равнодушным легкомыслием относятся авторы хрестоматии к чувствам, которые так дорого достались Горькому и так потрясают его читателей. Хочется сказать составителям: Нельзя ли для прогулок Подальше выбрать закоулок? В той же "Родной литературе" для V класса рассказы и стихи чередуются не только с упражнениями на слова "унижение" и "печали", но и с некоторыми элементарными сведениями по теории литературы. Это дело полезное и даже необходимое. Но беда в том, что многие из сведений даны не столько элементарно, сколько неточно, приблизительно. Нельзя же считать удовлетворительным такое определение эпитета: "Прилагательные, которые обрисовывают предмет, называются эпитетами". Развивая это явно неудовлетворительное определение, составители продолжают: "Прилагательные, вызывающие у читателя какое-либо чувство (!), называются эпитетами, даже если они не дают наглядного, картинного изображения предмета... Не всегда прилагательное можно назвать эпитетом. В таких выражениях, как "железная лопата"... прилагательное "железная" эпитетом не будет". Вряд ли у школьника V класса сложится на основании этого определения отчетливое понятие о том, что такое поэтический эпитет. Во всяком случае, трудно поручиться, что, прочитав стихи Николая Тихонова о "железных ночах Ленинграда" [4], школьник поймет что в данном контексте прилагательное "железный" приобретает права эпитета, которых у него не было в применении к слову "лопата". Дело в том, что все подобные теоретические сведения и определения становятся ясными, понятными и даже интересными только тогда, когда они даются на основании живых наблюдений над большим количеством разнообразного литературного материала. Вот если бы ребята почувствовали различные оттенки эпитетов тургеневских, пушкинских, лермонтовских, если бы их поразил своей свежестью и смелостью какой-нибудь эпитет Тютчева или Гоголя, - вероятно, они бы навсегда усвоили себе, какое значение имеет эта краска на палитре художника. Да и сами научились бы сознательно пользоваться эпитетом как средством живой, выразительной речи. То же относится и к изучению стихотворных размеров. Почему-то пять основных размеров стихосложения разбиты на целых два года. Почему не на пять? По размеру в год! В одном классе изучают ямб и хорей, в другом - дактиль, амфибрахий и анапест. Без большого количества материала, без живых примеров того, как разнообразно может звучать один и тот же размер в различных обстоятельствах, - это формалистическое обучение, утомительная и напрасная трата времени. Если ребята и поймут, что такое ямб и что такое хорей, они это скоро забудут. Нельзя бесстрастно изучать теорию стихосложения. Или произойдет то, о чем говорит Пушкин: Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить [5]. Впрочем, составители "Родной литературы" для V класса пытаются иной раз говорить языком литературоведов, но они забывают, что при оценке произведений литературы требуется хоть элементарная грамотность. К примеру, составители спрашивают у школьника: "Какие звуки и краски ранней осени рисует Шолохов?" (стр. 42). Можно ли "рисовать краски"? Какое небрежное и неверное словоупотребление! Все это как будто частности. Но в искусстве частности, как всегда, решают дело. Какой же вывод отсюда? Мне кажется, что весь "подсобный" материал надо выделить в особое приложение к хрестоматии или, еще лучше, в отдельную книгу или книги для учителя. В этих книгах должен заключаться хороший и надежный комментарий к текстам, выдержки из лучших критических статей, да и целые статьи о художественном произведении, подлежащем анализу. На мой взгляд, была бы очень полезна запись наиболее интересных и содержательных уроков, проведенных талантливейшими педагогами нашей страны. Эти записи могли бы подсказать молодому учителю те меткие вопросы и тактичные, умные задачи, которые не мешают, а помогают изучать художественное произведение. Для того чтобы учебники обогатились биографиями и критическими очерками, дающими представление о творчестве писателей, Учпедгиз и Детгиз должны позаботиться об этом заблаговременно, не возлагая эту трудную задачу целиком на плечи составителей учебников. Только тогда биографии - даже самые краткие - будут достойны имен, которым они посвящены, когда каждая из них будет предметом бережного труда автора, редактора, издателя. Это же относится и к жизнеописаниям политических деятелей, художников, изобретателей, ученых. И даже больше, даже шире. Подобно тому, как редакции журналов и газет заблаговременно заказывают наиболее ответственные очерки и статьи специалистам, так и Учебно-педагогическое издательство может вовремя подыскать для каждой темы самых подходящих людей. И тогда у нас будут образцовые очерки о нашей родине, о колхозах, о заводах, о людях, которые изо дня в день совершают небывалые дела. Этим способом вернее всего бороться с любительщиной, самодельщиной, заполняющей учебники для младших возрастов. Да и помимо заказов надо шире и смелее пользоваться лучшими достижениями нашей литературы для взрослых и для детей. Надо по-настоящему любить ее, а не только обращаться к ней в узкоутилитарных целях. 1948-1949  ^TЛИТЕРАТУРА - ШКОЛЕ ^U Детская литература растет у нас с каждым годом. Уже не писатели-одиночки творят ее, а большой отряд талантливых прозаиков и поэтов. С литераторами сотрудничают и соревнуются в мастерстве равноправные с ними соавторы детской книги - художники. Конечно, в библиотеке детской литературы еще много существенных пробелов. Не все ее жанры развиваются равномерно. Однако теперь уже никто не может сомневаться в успехе того дела, фундамент которого с такой любовью заложил Алексей Максимович Горький. Но есть у детской художественной книги сестры, сильно отстающие от нее в росте. Это книги учебные. Я думаю, можно со всей справедливостью сказать, что в деле создания учебных книг для детей у нас еще не было таких побед и удач, какие были одержаны в литературе художественной. А между тем это самые распространенные, многотиражные книги. Они не минуют ни одного школьника. Их запоминают от первой до последней строчки. Они проникают в самые отдаленные уголки страны гораздо скорее, чем популярнейшие книги поэтов и прозаиков. Для подготовки и выпуска их у нас существует особое и очень мощное издательство - Учпедгиз. Но может ли Учебно-педагогическое издательство нести всю ответственность за качество учебных книг? Не больше, чем издательство "Советский писатель" за советскую литературу. Задача создания талантливых, свежих, хорошо задуманных и хорошо написанных книг для нашей школы может быть разрешена лишь совместными усилиями педагогов и литераторов. Речь идет не только о первых книгах для чтения и литературных хрестоматиях, не только о книгах учебных в узком смысле этого слова. Для того чтобы школьники глубоко усвоили курс истории, им необходимы живые, художественные иллюстрации к этому курсу - исторические рассказы. Такие рассказы запоминаются на всю жизнь, а схемы исторических событий и голая хронология усваиваются с трудом и забываются очень легко. Чем моложе возраст, тем более ему нужны конкретные образы, а не отвлеченные понятия и схемы. Пожалуй, и самый учебник истории для младших и средних классов должен состоять из рассказов. Создать такой учебник нелегко. Но еще до его возникновения мы можем и должны дать школьнику в придачу к учебному курсу книгу - или, вернее, книги - интересных, сюжетных исторических рассказов. Но где же они, эти рассказы? Наша историческая библиотека школьника похожа на лестницу, у которой не хватает многих ступенек. Повести и романы у нас еще можно найти - хоть их не так уж много, - а вот исторических рассказов и очерков, относящихся к различным эпохам, пока еще почти совсем нет. Их нет, но есть люди, которые могли бы их написать. Это могли бы сделать авторы наших исторических романов - Степан Злобин, Георгий Шторм, Георгий Блок [1], Ольга Форш [2], Сергей Голубов [3], Сергей Бородин [4], Виктор Шкловский [5], Зинаида Шишова [6] и другие. Да и, кроме них, несомненно, найдутся писатели, которых эта задача может заинтересовать. А география? Какой это увлекательный предмет, если у преподавателя географии оказывается живое воображение и если он к тому же сам хоть немного попутешествовал на своем веку. Мы знаем, что человек никогда так не интересуется путешествиями, как в ранней юности. География может быть одним из самых любимых предметов в школе. Но как редко бывает, чтобы учебник географии был книгой, а не каталогом гор, рек, озер и городов, чтобы он по праву носил свое название "география" - "землеописание". Несомненно, такой учебник будет создан. Но уже и сейчас можно было бы вызвать к жизни собрание географических и краеведческих рассказов и очерков, романтических историй о давних и нынешних мореплавателях и землепроходцах. Как интересно было бы сопоставить какое-нибудь старинное путешествие по пескам среднеазиатской пустыни с нашей современной советской экспедицией, следующей по тому же маршруту. Дневник зимовки, жизнь высокогорной станции, лесного заповедника - все это как будто нарочно существует для того, чтобы увлекать и очаровывать читателя - ребенка и подростка. И непонятно только одно: почему рассказов об этом так мало и почему существующие рассказы так незаметны? Издательствам гораздо легче найти автора для объемистой повести о каком-нибудь путешественнике или, скажем, о судьбе экспедиции, чем для лаконичного рассказа на те же самые темы. А ведь именно короткий рассказ так нужен учителю на уроке, ученику после урока, детскому журналу - всегда. Короткие, точные, написанные с настоящим мастерством рассказы, слагаясь в одно целое, могли бы создать со временем обширный круг чтения, не менее содержательный, чем любой, самый емкий роман. Томик чеховских рассказов весит больше, чем многие и многие романы и повести его современников. Но вернемся к географическим рассказам. В первую очередь нам надо создать книгу о родине. Не книгу, обобщающую сведения, которых, кстати говоря, у маленького читателя еще нет, не беглый обзор необозримых пространств нашей страны, а поэтическую книгу, полную живых и конкретных подробностей. И не одну книгу, а много - самых разных по замыслу и форме. Это может быть, например, книга замечательных пейзажей, сопровождаемых очерками и рассказами. Когда-то, во времена молодости, Горький вместе со своими домочадцами и друзьями изготовлял для деревенских детей самодельные альбомы, наклеивая на чистые листы бумаги рисунки и снимки, вырезанные из иллюстрированных журналов. Алексей Максимович живо представлял себе, каким подарком будут для ребенка, лишенного детских книг и картинок, эти альбомы с интересными, живописными пейзажами, видами городов всего мира, с занятными сценами из быта разных народов и стран, с изображением невиданных машин, диковинных зверей и птиц. Сейчас детские книги проникают в самые отдаленные уголки страны. У нас существует крупнейшее в мире издательство книг для детей. Наши писатели вместе с художниками могут создать самые разнообразные книги и альбомы, посвященные народам СССР. Этим делом должны заняться не компиляторы, знакомые с географией страны по литературе, а писатели и художники, глубоко знающие и любящие свои родные края, исходившие их вдоль и поперек, изо дня в день наблюдающие их могучий расцвет. Но одному отряду литераторов - детским писателям - с этой огромной задачей не справиться. Она должна стать делом всей нашей советской литературы. --- Мне могут возразить, что далеко не все литераторы умеют писать для детей. В таком возражении есть доля правды. Чтобы говорить с детьми, автору книг для взрослых приходится зачастую несколько изменять свою манеру письма, свой стиль. Но ведь справился же когда-то с такими трудностями писатель, пользовавшийся в своих книгах для взрослых сложными периодами, эпически неторопливым темпом, как нельзя более соответствовавшим широте его художественных задач. Писатель этот - Лев Толстой. В предисловии к его "Русской книге для чтения", переизданной Детгизом в 1946 году, говорится: "Много лет Л. Н. Толстой накапливал материал для этой книги. Перечитывал школьные книги и детские журналы того времени, русские и иностранные произведения, написанные для народа, и произведения народного творчества. С особым вниманием изучал русские народные сказки и былины, пословицы, поговорки, загадки и живой русский народный язык. И лишь после этой огромной подготовительной работы он начал писать книгу, которую и закончил в 1872 году. Вышла она впервые под названием "Азбука". Из сопоставления дат видно, что Толстой работал над "Русской книгой для чтения" в период между двумя своими величайшими произведениями - "Войной и миром" (1863-1869) и "Анной Карениной" (1873-1877). В его четырех книгах для детского чтения есть рассказы, умещающиеся в трех - пяти строчках - и на нескольких страницах. В первых книгах рассказы состоят чаще всего из коротеньких предложений. В последующих - синтаксис постепенно усложняется. Но и в самых первых рассказах, напечатанных на первой странице первой книжки, есть все признаки живой речи, настоящего повествования. Простота и лаконичность не превращают их в сухие и скучные упражнения вроде: "Маша ела кашу", "Мама и Саша на сене". Первой книге для чтения предшествует у Толстого "Новая азбука". В ней даются даже не рассказы, а простые сочетания отдельных предложений, связанных между собой весьма незамысловатым сюжетом. Но вот что создает Лев Толстой из двадцати двусложных слов: "Несла баба ведро воды. Ведро было худо. Вода текла на землю. А баба была рада, что нести стало легче. Пришла, сняла ведро, а воды нету". Да ведь это вполне законченный рассказ с последовательным развитием фабулы, со всеми интонациями и паузами естественной, непринужденной речи. А вот еще более короткое сочинение Льва Толстого из той же "Азбуки" и тоже состоящее из двусложных слов: "Спала кошка на крыше, сжала лапки. Села подле кошки птичка. Не сиди близко, птичка, кошки хитры". Эти строчки могут многому научить всех тех, кто составляет рассказы для первого классного чтения или подбирает примеры для усвоения правил грамматики. Ведь даже в грамматических примерах речь должна быть сочной, свежей, а не безжизненной, вареной, как в большинстве учебников. Умел же К. Ушинский подбирать живые фразы для школьных прописей: "Зубы береги: беззубому, брат, плохо!" Такая фраза надолго запоминается и учит не только писать буквы по трем косым и беречь смолоду зубы, но и хорошо говорить по-русски. Работа Льва Толстого и Константина Ушинского убеждает нас в том, что книгу, которая учит ребят владеть словом, должны создавать люди, одаренные вкусом, слухом, талантом. Пусть это будут не Толстые и Ушинские (такие не каждый день являются на свет!). Но к чему прибедняться? В наше время и в нашей стране можно найти немало литераторов, обладающих педагогическим чутьем, и педагогов с литературным талантом. Трудясь над своими детскими книгами, Лев Толстой решал не одну педагогическую, но и художественную задачу. Для него было делом писательской чести справиться не только с многолистной эпопеей, но и с рассказом из четырех строчек, с повестью из двадцати четырех страниц. Умение писать коротко и просто было для него проявлением и доказательством высшего мастерства. Кто из современных ему писателей нашей страны и зарубежных стран мог поспорить с ним в этом искусстве! Сегодня, перечитывая учебные книги Толстого, мы особенно ценим в них его блистательное умение пользоваться всеми оттенками, всеми возможностями родного языка, его щедрую затрату писательского мастерства на каждые три-четыре строчки, которые превращаются под его пером в умные, трогательные и убедительные рассказы. Конечно, по этим книгам в наши дни мы не могли бы обучать школьников. Мир, который они отражают, гораздо уже нынешнего. Деревня тех времен не похожа на нынешний колхоз. Да и город уже не тот. Но этот великолепный опыт, этот подвиг художника, со всей страстью, со всей ответственностью взявшегося за такое, казалось бы, незаметное, скромное, кропотливое дело, навсегда останется воодушевляющим примером. Опыт Толстого многообразен. Не одни лишь рассказы и повести писал он для детей. В сущности, он и Ушинский были авторами наших первых детских энциклопедий. В "Четырех книгах для чтения" Льва Толстого вы найдете и басни в прозе, и сказки, и "рассуждения" - научные очерки на самые разнообразные темы: "Отчего бывает ветер?", "Как ходят деревья", "Тепло", "Магнит", "Куда девается вода из моря?", "Шелковичный червь", "Сырость", "Газы", "Отчего в морозы трещат деревья?", "Как делают воздушные шары?", "Гальванизм", "Кристаллы" и т. д. И все это написано пером Льва Толстого, тем же пером, что написало "Войну и мир", "Детство" и "Воскресение". Не жалея своего времени и сил, великий писатель трудился над очерком для детей на тему: "Отчего потеют окна и бывает роса?" В тех же "Четырех книгах для чтения" есть и небольшие исторические очерки, рассказы, анекдоты: "Ермак", "Мужик и царь", "Как тетушка рассказывала бабушке о том, как ей разбойник Емелька Пугачев дал гривенник", "Камбиз и Псаменит", "Поликрат Самосский", "Основание Рима" и т. д. Но венцом "Книг для чтения", несомненно, является повесть, помещенная почти в самом конце четвертой книги, - знаменитая повесть о Жилине и Костылине - "Кавказский пленник". Вряд ли можно найти во всей мировой литературе более совершенный образец маленькой повести для детей. В "Кавказском пленнике" мы находим редчайшее сочетание романтического сюжета с глубокой, поистине толстовской правдивостью и точностью в изображении обстановки и действующих лиц. "Кавказский пленник" показал, какой содержательной может быть детская повесть, напечатанная крупным шрифтом на двух десятках страниц. В ней есть приключения, столь привлекательные для юного читателя, но есть и большие чувства, оставляющие след на всю жизнь. --- Я говорю здесь о детских книгах Толстого так подробно потому, что эти книги лучше всего опровергают толки о существовании некоей непроходимой пропасти между так называемой "взрослой" литературой и детской, между педагогическим и литературным искусством. Это - кажущаяся, мнимая пропасть. Она может быть заполнена, если детские писатели не будут требовать никаких скидок на "детскость", а "взрослые" - на незнакомство с особенностями детской психологии. Не к этому ли призывал литераторов другой великий классик нашей родины, Алексей Максимович Горький, так много сделавший на своем веку для процветания детской литературы? Все его статьи о детском чтении направлены к тому, чтобы мобилизовать всю нашу литературу на создание "большой книги для маленьких". Помню, как заботливо искал он у себя на библиотечных полках лучшие книги, которые должен переиздать Детгиз, как бережно держал он, точно взвешивая на своих крупных ладонях, облюбованные им аккуратные томики, как серьезно и сосредоточенно обдумывал во время беседы со мной темы десятков и сотен будущих детских книг. Мысль его охватывала не только художественную литературу, но и литературу познавательную. Во время нашей последней встречи с ним весной 1936 года в Крыму он передал мне исписанные его квадратным почерком страницы, хранящиеся теперь в Горьковском музее. Эти страницы представляют собою два рекомендательных списка книг. Один список - для среднего возраста, другой - для младшего. Среди своего огромного труда Горький находил время для того, чтобы перебирать у себя в памяти и на полках множество разных повестей, романов, рассказов и сказок в поисках того, что может понадобиться и полюбиться детям. Подлинный писатель-гуманист, он заглядывал далеко в будущее и, не жалея, отдавал считанные часы своего рабочего дня мыслям и заботам о тех поколениях, расцвета которых ему не суждено было дождаться. ...Не я Увижу твой могучий поздний возраст... [7] Осуществить завещание Горького об участии литературы в деле воспитания детей и юношества - прямой долг каждого из нас. Писатели должны прийти на помощь детской библитеке и школе в решении самых крупных и самых рядовых повседневных задач - везде, где требуется перо писателя-художника. Именно от художественной литературы со всеми ее огромными, великолепными возможностями должна ждать помощи одна из самых важных книг, выпускаемых нашими издательствами, - та книга, которою пользуются миллионы детей, обучающихся читать, думать и говорить на родном языке. Можем ли мы допустить, чтобы такие книги при всем богатстве нашей общей и специально детской литературы были бедны, плоски, в лучшем случае только удовлетворительны? А между тем дело обстоит именно так. Правда, за последние годы уровень этих книг немного повысился. Из них выпали доморощенные стишки анонимных авторов, сухие и убогие по языку статейки. Трудно поверить, что в книжке для второго класса (1948 год) могли печататься такие стишки: А вот репейник - такой затейник: Жучке к хвосту прицепился. Жучка его далеко унесет и везде семена натрясет. Весной семена прорастут, летом опять репьи зацветут. Или другое стихотворение {В учебнике это "произведение" было напечатано без деления на стихотворные строчки. Но как его ни печатай - стихами или прозой, - оно все равно не станет ни прозой, ни стихами. (Прим. автора.)}, столь же примечательное, хоть и написанное в несколько ином - более меланхолическом тоне: Отыскала птичка ягоды рябины. Только собиралась ими пообедать, Как вблизи вдруг что-то сильно зашумело. Испугалась птичка и, вспорхнув с рябины, Захватила ягодку и с нею улетела. На опушке леса с ягодкой присела, Но опять тут что-то птичку напугало. Бросила рябинку, дальше полетела. Сейчас такого рода досадных клякс не осталось. Книжки для школьного чтения подверглись некоторой чистке, - так сказать, ремонту на ходу. Но сущность их изменилась мало. Настоящего замысла, образующего книгу, в них нет. Я имею в виду не методический принцип расположения и подбора материала, а тот крупный художественный и педагогический замысел, который вы ясно ощущаете, когда берете в руки "Родное слово" и "Детский мир" К. Ушинского или "Четыре книги" Л. Толстого. Книжки для чтения, по которым до сих пор учатся наши дети, не созданы, а именно "составлены" в полном смысле 'того слова. Составлены из лоскутьев стихов и прозы, из осколков учебных книг для чтения, существовавших в разные времена и зачастую построенных на основании разных, несходных между собою педагогических систем и принципов. При внимательном рассмотрении этих эклектических книжек легко обнаружить, что откуда пришло: из Толстого, из Ушинского, Вахтеровых [8], Тихомирова [9] и т. д. Много отрывков из классической и современной литературы дается в сокращенном, иной раз даже искромсанном виде. Составителям, например, ничего не стоит отрезать от знаменитой некрасовской строфы, состоящей из шести строк, ровно половину - три строчки: В полном разгаре страда деревенская... Доля ты! - русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать... Не ищите в учебнике окончания строфы, не ищите рифмы к последней строчке. Необходимую составителям мысль - о женской доле - Некрасов высказал, и хватит с него... Что там еще растабарывать! Тем более что дальнейшие строчки, очевидно, по мнению составителей, не соответствуют установленным методистами возрастным нормам. К сожалению, эта спокойная и безмятежная уверенность, что любое литературное произведение - и стихи и прозу - можно резать и кроить произвольно и безнаказанно, вкоренилась чрезвычайно глубоко. Известен такой случай. Детскую писательницу Л. Воронкову пригласили в одно педагогическое учреждение, где готовилась - в порядке эксперимента - новая учебная книга для чтения. Просматривая проект книги, Л. Воронкова обнаружила в ней свой рассказ "Солнечный денек" в совершенно новой редакции. Впрочем, изменения оказались небольшие. Всего-навсего лето превращено в зиму, а девочки - в мальчиков. Писательница несколько удивилась и спросила, чем, собственно, вызвана такая метаморфоза. На ее вопрос ей ответили вопросом, от которого не отказался бы и сам Козьма Прутков: - А не все ли равно - мальчики или девочки? - Но зачем же в таком случае вы меняете? - поинтересовалась писательница. На это она получила простой и вразумительный ответ: - У нас в книжке и без того слишком много лета и девочек! По-видимому, составители уверены, что писателю глубоко безразлично, какое у него в произведении время года, какого пола его герои и как их зовут. Детей в рассказе Л. Воронковой авторы проекта хрестоматии переименовали, что, впрочем, вполне естественно: нельзя же девочек - после того как они стали мальчиками - называть женскими именами. К мальчикам и девочкам составители книг для чтения зачастую относятся так же, как любой автор задачника относится к своим персонажам. "Один мальчик сорвал 12 орехов..." "Один пешеход вышел из города А по направлению к городу Б..." Действительно, совершенно неважно, кто сорвал 12 орехов - мальчик или девочка. Действительно, совершенно неважно, какого пола был пешеход и в какоевремя года отправился он из города А в город Б. Все дело в том, что авторы учебных книг для чтения не видят разницы между словесным упражнением и арифметической задачей. Рассказ, стихи, сказка, включенные в учебную книжку, одинаково превращаются под их пером или ножницами только в упражнение. Я думаю, что это происходит отнюдь не от злого умысла, а от недостатка вкуса - я бы сказал, от нехудожественного отношения к художественному слову. --- Но бранить учебники легко. А вот сделать их - гораздо труднее. Заставьте-ка любого из самых суровых критиков заняться составлением книги для чтения - и он запросит пощады. По Ушинскому и по Вахтеровым книги сейчас не построишь. Мир меняется на наших глазах - не может же оставаться неизменным и "Детский мир". Наша книга для чтения должна быть построена на совершенно иной философской и педагогической основе. Она должна охватывать множество явлений и событий, из которых слагается наша жизнь, такая бурная и стремительная. Чем старше возраст читателя, тем легче найти для него материал, отражающий наше время, нашу страну. Тут к услугам составителя множество романов и повестей, написанных в советскую эпоху. Приток этого материала не прерывается. Но попробуйте указать десяток хороших, законченных, полноценных рассказов, которые можно было бы включить в учебные книги второго, третьего и даже четвертого класса. Я имею в виду такие рассказы, которые просто и ясно отражали бы нашу сложную жизнь и могли бы по праву стоять рядом с "Ванькой Жуковым", с которым им неизбежно придется встретиться в учебной книге для чтения. На одних стихах да отрывках из повестей таких книжек не построишь. Необходимо всячески растить, поощрять и культивировать короткиерассказы, которые за последние годы почти вытеснены длинными повестями. И не только рассказы нужны, но и художественные очерки. Надо замечать в газете и в журнале имя очеркиста и корреспондента, умеющего писать интересно, просто, свежо. - Кто знает, может быть, из него выйдет детский писатель! - сказал бы в таком случае Алексей Максимович и взял бы это новое имя на заметку. Надо, чтобы издательства были поворотливее, инициативнее. Не только Детгиз и "Молодая гвардия", постоянно имеющие дело с беллетристикой, но и Учпедгиз может затеять на подступах к будущим выпускам "Родной речи" беллетристические сборники и альманахи, мобилизующие писателей на работу над этим дефицитным сегодня видом литературы. Да и Детгиз и "Молодая гвардия", составляя планы, должны помнить, как нуждается в рассказах - исторических, географических, краеведческих и просто в рассказах - наша школа. Хорошая учебная книга для чтения не возникнет внезапно и сама по себе. Ее нужно подготовить исподволь. Одним из важнейших литературных жанров, без которого не может обойтись наша библиотека для детей и юношества, является короткая биография. Она насущно необходима школе, необходима учебным книгам. Издательства не должны успокаиваться на этот счет, прежде чем не подготовят целой серии мастерски написанных кратких биографий. Создать краткую биографию иной раз ничуть не легче, чем самую пространную. Недаром же древний мастер этого дела - Плутарх - прославился на века [10]. Но трудность встающих перед нами задач не может и не должна останавливать нас. Нам случалось брать и не такие крепости. Соединенными силами мы возьмем и эту. --- В заключение несколько слов о морали. Ведь мораль всегда бывает в конце. Говоря о коротких рассказах, столь необходимых в книге для классного чтения, нельзя не коснуться так называемых нравоучительных рассказов. Название это несколько устарело, но смысл его, в сущности говоря, не устарел нисколько. Чем, собственно, занимается литературное искусство, как не нравами, не поступками людей в разные времена и в разных обстоятельствах? В любом художественном произведении, как бы оно свободно ни строилось, как бы ни было сложно и глубоко, таится некая моральная идея. Только в одних жанрах литературы она очевиднее - например, в басне, притче, сказке, сатире, комедии; в других - в романе, повести, поэме - сокровеннее. Однако мы не должны думать, что наличие моральных идей освобождает автора от заботы о жизненности, полноценности и объемности его образов. Плоская, поверхностная мораль всегда отталкивает и подрывает доверие к литературе и к морали. Я вовсе не хочу сказать, что мораль надо обязательно прятать, скрывать. В басне, например, она настолько откровенна, что последние ее строчки зачастую так и называются "моралью". Мораль сей басни такова... Опасность - не в откровенности, а в навязчивости морального вывода, в излишней назидательности. Если читатель чувствует, что его с первой страницы повести, рассказа или сказки гонят к определенному выводу, он идет в эту сторону чрезвычайно неохотно. Он подозревает обман, инсценировку и всеми силами души сопротивляется нажиму. По счастью, в нашей детской литературе есть уже немало удач, достигнутых на этом ответственном участке. Мы знаем веселую, лукавую по форме и глубокую по существу мораль А. Гайдара. А как открыто и смело преподносит детям свою - вернее сказать, нашу советскую - мораль Маяковский, решающий вместе с маленьким читателем такой серьезный и кардинальный вопрос, как "Что такое хорошо и что такое плохо". От такой честной и прямой морали ребенок не откажется. Он скорей испугается хитро поданной ложки сиропа, которая маскирует порцию горького назидания. Сказка К. Чуковского "Мойдодыр" - задорная, живая, темпераментная - совершенно ясно, без всякой маскировки учит детей "умываться по утрам и вечерам", и дети с великим удовольствием сотни раз выслушивают и повторяют это поучение. Многие стихи С. Михалкова, Л. Квитко, А. Барто, Платона Воронько читатели воспринимают, радуясь стихам, а заодно и заключенной в них морали. На передовые позиции в борьбе за новую мораль вышла писательница В. Осеева. Целая серия ее коротких рассказов с большим или меньшим успехом решает эту труднейшую задачу. Чтобы оценить ее труд, надо понять, что для каждого такого рассказа необходимо найти особый, неожиданный поворот, сделать маленькое открытие. В одном из ее рассказов, например, это открытие заключается в том, что волшебным, осуществляющим все желания мальчика словом оказывается самое простое слово - "пожалуйста". Учить вежливости трудно. В. Осеева нашла способ остроумно и тонко дать ребятам этот полезный урок. Чудесной находкой можно считать басню в прозе "Две лягушки", написанную Л. Пантелеевым. Совет, который эта басня дает читателям, - никогда не терять мужества - "не умирать раньше смерти" - подан с тем неожиданным юмором, который по самому характеру своему исключает унылую назидательность. Пуще всего надо остерегаться, как бы мораль не оказалась скучным и назойливым "указующим перстом", Чем-то вроде таблички, прибитой гвоздями к живому дереву. Недавно мне передали целую коллекцию фотографий, сделанных в одном парке, где хранитель, заботясь о поведении посетителей, вывесил правила морали на самом видном месте - на деревьях парка. Я написал по этому поводу небольшое стихотворение, отрывок из которого позволю себе здесь привести: Стремясь порядку научить людей, Директор парка не жалел гвоздей, Чтоб вывесить такие объявленья: "Оберегайте лесонасажденья!", "Не рвать цветов!", "Запрещено курить!", "Не мять газонов!", "В парке не сорить!.." ............................................ Мы с вами книги детские видали, Пробитые насквозь гвоздем морали. От этих дидактических гвоздей Нередко сохнут книжки для детей... Мораль нужна, но прибивать не надо Ее гвоздем к живым деревьям сада, К живым страницам детских повестей. Мораль нужна. Но - никаких гвоздей! 1953  ^TПРИЛОЖЕНИЕ^U ^T"МИР В КАРТИНАХ" [1] ^U <> Заметки о детской литературе <> Вот вам задача. В любом этаже городского дома, в любой избе, хате, сакле, юрте, железнодорожной сторожке можно найти ребенка, читающего книгу. В каких же количествах должны выходить у нас детские книги, чтобы на долю каждого нашего ребенка и подростка пришлось хотя бы по одной книжке? Безо всяких сложных и кропотливых вычислений можно заранее сказать, что нам придется тут иметь дело чуть ли не с астрономическими числами - с миллионами, десятками миллионов. Но разве кто-нибудь из наших юных читателей может удовлетвориться всего только одной книжкой? Очевидно, десятки миллионов нам придется еще помножить на некое неопределенное число N. Задачу эту не на бумаге, а практически решают в наше время советские издатели и полиграфисты. А решить ее не так-то легко, потому что спрос на детскую книгу непрерывно растет, и достиг он такого высокого уровня не постепенно, а сразу - в самые последние годы. Ведь совсем еще недавно - всего каких-нибудь полтора десятка лет тому назад - даже самую удачную книгу, выпущенную в пяти или десяти тысячах экземпляров, можно было видеть на прилавках книжных магазинов добрых полгода или год. Небывалая, бесконечно раздвинувшаяся читательская аудитория с ее гулким резонансом значительно повышает ответственность советской литературы для детей. Каждая наша удача становится огромной удачей, каждая серьезная неудача - почти бедствием. Однако это вовсе не значит, что детская книга должна под давлением такой ответственности - стать добродетельно осторожной, аскетически суровой, не в меру глубокомысленной. Нет, широкие просторы, открывшиеся перед книгой, должны придать ей крылья, сделать ее еще смелее и полнокровнее. Она не только имеет право, но и обязана быть веселой, прихотливой, причудливой, "ребячливой" в лучшем значении этого слова. Нести детям радость - это одно уже является задачей далеко не маловажной. <> I <> ^TПОЭЗИЯ, А НЕ ПОУЧЕНИЯ^U Когда-то Белинский писал о детской книге: "Главное дело - как можно меньше сентенций, нравоучений и резонерства: их не любят и взрослые, а дети просто ненавидят, как и все наводящее скуку, все сухое и мертвое. Они хотят видеть в вас друга, который бы забывался с ними до того, что сам становился бы младенцем, а не угрюмого наставника; требуют от вас наслаждения, а не скуки, рассказов, а не поучений" [2]. Создать книгу, о какой пишет Белинский, нелегко. Но все же с чувством известного удовлетворения мы можем сказать, чго основой детской литературы, которая складывается в нашей стране, служит искусство, а не нравоучительное резонерство. Разумеется, это никак не может относиться ко всем нашим детским книгам. Что греха таить, у нас еще немало повестей и рассказов, которые являются всего лишь беллетристической иллюстрацией к холодному, резонерскому рассуждению. Немало стихов, которые способны обрадовать одних только составителей тематических хрестоматий, а не читателя-ребенка. Но если проследить пути нашей детской литературы, уловить ее направление, - станет ясно, что, несмотря на многие недочеты и неудачи, она все дальше уходит от сухой и бесплодной схемы, которую пытались навязать ей "угрюмые наставники" разных толков. Литература для детей становится у нас делом искусства, делом поэзии. Горький призывал участвовать в создании детской литературы писателей, работающих в самых разных жанрах и направлениях, ученых самых различных специальностей, "бывалых людей" с самым разнообразным жизненным опытом. Ведь литература для детей - это литература в первоначальном смысле слова, без той дифференциации, которая проложила в библиотеке для взрослых такую резкую границу между книгами художественными и научными. Книга, предназначенная для того, чтобы знакомить ребенка с миром, должна быть и познавательной и художественной вместе. А вся детская литература в целом должна представлять собой разнообразную, сложную, всеохватывающую и в то же время единую систему, в которую уложится весь богатый опыт, накопленный человечеством. Именно об этом мечтал Горький, предлагая писателям и лченым многочисленные темы о нашем прошлом и настоящем, о человеческом труде, который перестраивает мир. Но осуществима ли такая программа? Можно ли создать литературу, которая не лекциями, не конспектами, а художественными произведениями ответила бы на все многообразные запросы растущего человека? Могут ли писатели-художники участвовать в решении таких педагогических, как будто бы прикладных, задач, отвлекаясь от своих собственных лирических тем? Можно ли рассчитывать на то, что ученые и "бывалые люди" сумеют создать художественную книгу для детей? <> II <> В 1872 году Лев Толстой работал над романом из эпохи Петра Первого. В том же 1872 году вышли в свет его "Азбука" и четыре книги для чтения. Для этих книг Толстой написал такие замечательные, непревзойденные по мастерству, детские рассказы, как "Прыжок", "Акула" и "Кавказский пленник". Вряд ли работа над детскими рассказами и "Азбукой" была для Толстого отдыхом от напряженной творческой работы, успокоительным рукоделием в часы досуга. Задача, которую он ставил перед собой, была чрезвычайно трудна. Предельная краткость и лаконичность, вполне законченный и убедительный сюжет, отчетливый морально-философский вывод, свободно и естественно вытекающий из всего ходаповествования - вот требования, которые предъявлял Толстой к своим рассказам для детей. И это еще не все. Он ограничил свой синтаксис, почти исключив из него придаточные предложения. Он пользуется только самыми простыми, наиболее понятными оборотами речи, все время учитывая словарь и жизненный опыт своих учеников и читателей. Иной раз он даже запрещает себе пользоваться многосложными словами. Казалось бы, при таких ограничениях, у писателя, даже у самого талантливого, ничего не может получиться, кроме сухих экзерсисов для чтения и диктовки. А что сделал из этого Толстой? Его басни, сказки, рассказы, маленькие повести свободно и просторно умещаются в тех, как будто бы тесных, пределах, которые отвел им автор. Точность и ясность языка ничуть не мешают причудливости, гибкости и разнообразности стиля. Мужик говорит у Толстого, как мужик, барин - как барин, медведь - как медведь. Во всех этих рассказах и сказках даже самый неопытный читатель угадает одного автора. И в то же время как несходны между собой басня про лисицу и тетерева, сказка про трех медведей, рассказы "Филиппок" и "Акула", повесть о кавказском пленнике. Когда читаешь и перечитываешь эти немногочисленные страницы, ясно видишь, что не одни только педагогические мотивы побуждали автора к созданию детских рассказов и сказок, впоследствии ставших классическими. Несомненно, тут была и заманчивая для писателя художественная задача, требовавшая от него самого настоящего напряжения, самого высокого мастерства. Басня в три строки, драматический сюжетный рассказ в полторы страницы или целая повесть в печатный лист были для Толстого-художника таким же делом чести, как и новый большой роман, над которым он в это время начинал работать. Но ни "Кавказский пленник", ни "Акула", ни "Прыжок", при всей своей рекордной краткости, ясности и выразительности, пожалуй, не были для Толстого совершенно новым, еще не испытанным видом творчества. Ведь как ни своеобразна их задача, а все-таки рассказы, сказки и басни принадлежат к категории литераторы художественной, в которой Толстой к этому времени чувствовал себя уверенным мастером, хозяином. А вот писать о гальванизме, о кристаллах, о магните, об аэронавтах, о том, что такое удельный вес, или о том, куда девается вода из моря, или отчего потеют окна и бывает роса, - это было для Толстого, как было бы и для всех литераторов-беллетристов, делом необычным и новым. Однако и в этих "описаниях" и "рассуждениях" Лев Толстой не перестает быть художником. Он никогда не ограничивается сведениями, взятыми из книг, он вносит в "описания" живой голос и живые наблюдения. Вот, к примеру, одно очень небольшое произведение того же автора, который написал "Войну и мир" и "Анну Каренину". Произведение это мало кому известно и носит весьма прозаическое название: "Сырость". "Отчего паук иногда делает частую паутину и сидит в самой середине гнезда, а иногда выходит из гнезда и выводит новую паутину? Паук делает паутину по погоде, какая есть и какая будет. Глядя на паутину, можно узнать, какая будет погода: если паук сидит, забившись в середине паутины, и не выходит, это к дождю. Если он выходит из гнезда и делает новые паутины, то это к погоде. Как может паук знать вперед, какая будет погода? Чувства у паука так тонки, что, когда в воздухе начнет только собираться сырость и мы этой сырости не слышим, и для нас погода еще ясна, - для паука уже идет дождь. Точно так же, как и человек раздетый сейчас почувствует сырость, а одетый не заметит ее, так и для паука идет дождь, когда для нас он только собирается". Вот и весь рассказ. Сравнить паука с раздетым человеком или сказать, что "для паука идет дождь, когда для нас он только собирается" - это не пришло бы в голову ни одному профессиональному популяризатору. В самых прозаических, самых скромных "описаниях" и "рассуждениях" Толстого мы чувствуем художника, по когтям узнаем льва. А сколько поэзии в его рассказе о черемухе - в рассказе, самое название которого, несомненно, должно заинтересовать всякого любопытного ребенка - "Как ходят деревья". Виктор Шкловский высказал как-то интересную и убедительную догадку о том, что эта самая черемуха впоследствии превратилась у Толстого в репейник, с которого начинается "Хаджи-Мурат". Так, вещи, сделанные художником для детей, но сделанные в полную силу мастерства и вдохновения, не оказываются случайными в его литературном хозяйстве. Они связаны философскими и лирическими нитями со всем его творчеством. <> III <> Все четыре книги для чтения, написанные для детей Толстым, могут уместиться в одном небольшом томике страниц на полтораста. Рассказы, расположенные на первых страницах, проще простого. Ведь основная задача этих рассказов - научить ребят бегло и свободно читать, пристрастить их к чтению. И даже в наиболее сложных рассказах, в которых Лев Толстой говорит полным голосом, он не забывает о своих прямых - учебных - целях. Однако же все четыре книжки для чтения - вовсе не случайное собрание рассказов и очерков, удобных и пригодных для классных занятий. Мало-мальски внимательный взгляд сразу обнаружит в них отчетливо продуманную систему сведений о природе и человеке. Этот небольшой томик