е вдобавок эта болезнь, всегда настигающая меня так странно.
Я уверен -- ее недооценивают. Точно так же, как преувеличивают значение иных
болезней. У  ней нет определенных  признаков, у этой  болезни, она принимает
признаки того, кого поражает. С сомнамбулической уверенностью вытягивает она
из  каждого  избегнутую  опасность  и  ставит  вновь  перед ним  -- близкую,
грозную, неминучую. Мужчины, в  школьные годы предававшиеся  жалкому пороку,
надругаясь  над  бедными, жесткими  обманутыми  мальчишескими руками,  снова
впадают в него, или вновь страдают от болезни, которой переболели в детстве,
или к ним возвращается  побежденная  привычка,  какой-нибудь робкий,  годами
мучивший  поворот головы.  И что бы  ни  воротилось  --  облеплено путаницей
воспоминаний,  как мокрыми  водорослями  затонувший предмет. Незнаемые жизни
всплывают со дна, перемешиваются с тем, что в действительности существовало,
и теснят  прошедшее,  считавшееся достоверным; ибо в том, что выныривает  из
глуби,  есть  свежая, отдохнувшая  сила,  а  то, что  было всегда, увяло  от
слишком частых воспоминаний.
     Я  лежу  в постели  у себя на пятом  этаже, и день мой, не перебиваемый
ничем, похож на циферблат  без стрелок. Как  давно  потерянная вещь  однажды
поутру вдруг оказывается на  месте,  в целости и  сохранности и  чуть ли  не
новее,  чем до пропажи, будто ее отдавали подновить, -- так и на моем одеяле
вдруг,  новехонькое,   оказывается  что-нибудь  затерянное  в  детстве.  Все
затерянные страхи тут как тут.
     Страх, что крошечная шерстинка, торчащая из одеяла, -- твердая, твердая
и острая,  как стальная игла;  страх,  что  пуговка  на  моей ночной рубашке
больше  моей головы -- огромная, тяжелая; страх,  что хлебная крошка, упав с
моей кроватки, стеклянно  расколется, и  давящая  тоска  оттого,  что с  ней
вместе расколется все -- все и навеки; страх, что оборванный  край вскрытого
письма  прячет запретное, чего никому  нельзя видеть, и невообразимо важное,
для чего  во всей комнате  нет надежного места; страх, что я проглочу во сне
выпавший  из печи уголек; страх, что спятившее число  пойдет разрастаться  у
меня в мозгу и  уже перестанет там умещаться; страх, что я  лежу на граните,
на  сером граните;  страх, что я  буду кричать, к  моей  двери  сбегутся, ее
взломают; страх,  что  я  выдам себя, выболтаю свои страхи, и страх,  что  я
слова  не смогу  из  себя выдавить, ведь  словами  их не передашь --  и  еще
страхи...  страхи.  Вот  я  молил  о детстве, оно  и вернулось ко  мне, и  я
чувствую, что оно такое же тяжкое, как прежде, и не к чему было взрослеть.
     Жар у меня вчера спал, а  нынешний день  начался как весна, как весна в
картинках. Попробую-ка  я  выйти, пойду  в  Bibliothиque Nationale, к  моему
поэту, давно я его не читал, и потом, может быть, прогуляюсь садами. Сейчас,
наверное, ветер рябит большой пруд с самой что ни на есть настоящей водою  и
дети пускают с алыми парусами кораблики.
     Сегодня  --  вот уж не ожидал; я  вышел  так храбро, словно  это  проще
простого и само собой разумеется. И опять, опять меня подхватило как бумагу,
скомкало и смело -- на сей раз несусветное что-то.
     Бульвар Saint-Michel, пустой и просторный, полого стлался мне под ноги.
В  вышине со стеклянным звяканьем отворили окно, и через улицу белой  птицей
перепорхнул блеск. Скользила  мимо  карета  на ярко-красных  колесах, дальше
кто-то  нес  что-то светло-зеленое.  Лошади,  посверкивая сбруей, цокали  по
темной от поливки, чистой  мостовой. Ветер,  взволнованный,  новый и нежный,
взвихривал все: запахи, выкрики, звоны.
     Я проходил мимо одного из  тех кафе, в каких  поют вечерами поддельные,
ряженые  цыгане. Из  верхних  окон,  стыдясь собственной  нечистоты,  крался
вчерашний  дух.  Прилизанные  официанты  расчищали  мусор  у  входа.   Один,
согнувшись, горстями  сыпал под столы желтый песок. Вдруг  его поддел локтем
прохожий и кивнул в конец улицы.  Официант, красный как  рак, с минуту остро
вглядывался  в  указанном  ему  направлении,  и  наконец смех  растекся, как
выплеснутый,  по его  безбородым  щекам.  Он  окликнул  других официантов  и
поводил из стороны в  сторону смеющейся физиономией, как бы  приглашая  всех
позабавиться,  но и  сам боясь  что-нибудь  упустить.  И вот  они  стояли  и
смотрели вдоль улицы, кто улыбаясь, а кто досадуя, что пока  ничего смешного
не наблюдается.
     Я  почувствовал,  как  во  мне  шелохнулся  страх. Что-то меня  толкало
перейти на  другую  сторону; но я  только  ускорил шаг,  невольно  оглядывая
редких  прохожих  и ничего  в  них  особенного  не  замечая.  Но  тут  один,
мальчишка-рассыльный в синем фартуке и с пустой корзиной на плече, уставился
на кого-то; вдоволь наглядевшись, он повернулся на каблуках,  лицом к домам,
и,  мигнув хохочущему приказчику, покрутил пальцем у виска  понятным каждому
жестом. Потом сверкнул  черными глазами и, довольный, враскачку двинулся мне
навстречу.
     Я  думал, когда  он перестанет заслонять  мне  вид,  разглядеть кого-то
необычайного  и  удивительного,  но   впереди  не  оказалось  никого,  кроме
высокого, тощего субъекта в черном пальто и мягкой черной шляпе на  коротких
блеклых  волосах.  Убедившись,  что  в  одежде  и  повадках  его  нет ничего
смешного, я собрался уже  отвести  от него  взгляд, как вдруг  он обо что-то
споткнулся. Я  шел  следом  за ним, и потому стал  внимательно смотреть  под
ноги,  но  на том месте  не оказалось ничего, решительно  ничего. Мы оба шли
дальше, он и я,  на  том  же расстоянии друг  от  друга  и спокойно достигли
перехода,  и вот тут человек впереди меня, спрыгивая со ступенек тротуара на
мостовую,  начал  высоко выбрасывать одну ногу --  так скачут дети, когда им
весело. Другую сторону  перехода  он  одолел одним махом.  Но едва  оказался
наверху, он вскинул одну ногу и подпрыгнул  и тотчас  притопнул опять. Легко
можно было решить, что он споткнулся, если уговорить себя,  что на его  пути
оказалось  мелкое  препятствие  -- косточка, скользкая  фруктовая кожура  --
что-нибудь  в  таком  роде;  странно,  что  и  сам   он,  кажется,  верил  в
существованье помехи, ибо он всякий  раз  оборачивался на досадившее место с
видом упрека и недовольства,  свойственного  людям в подобных случаях. Снова
что-то  толкало меня перейти на другую сторону,  и  снова я не послушался, я
по-прежнему шел  за  ним,  все свое  внимание устремив  ему  на ноги. Должен
признаться, я  вздохнул  с облегчением, когда  шагов  двадцать  он  спокойно
прошел,  не подпрыгивая, но,  подняв глаза,  я заметил, что  его мучит новая
незадача.  У  него  поднялся  воротник  пальто,  и  как  ни  старался он его
опустить,  то  одной  рукой, то обеими сразу,  у него ничего  не получалось.
Такое  с  каждым  может  случиться.  Я ничуть не  встревожился.  Но  далее с
беспредельным  изумлением я  обнаружил, что суетливые руки  проделывают  два
жеста: один быстрый  тайный жест украдкой вздергивает воротник,  а другой --
подробный, продленный, как бы скандированный -- его опускает. Наблюдение это
до того меня ошарашило, что лишь две минуты спустя я  сообразил, что  жуткое
двухтактное дерганье, едва оставив его ноги, перекинулось на шею за поднятым
воротом и в беспокойные руки. С того мгновения я с ним сросся. Я чувствовал,
как это дерганье  бродит по телу, ища, где  бы вырваться. Я понимал,  как он
боится людей, и сам я уже  пытливо вглядывался в прохожих, чтобы  увериться,
что они ничего не заметили. Холодное острие вонзалось мне в хребет, когда он
опять чуть заметно подпрыгивал, и я решил  спотыкаться тоже, на случай, если
это заметят. Можно таким способом убедить любопытных, что на дороге  в самом
деле лежит  какой-то  пустяк, об  который мы  спотыкаемся оба. Но  покуда  я
размышлял, как  ему  помочь, он сам  нашел новый прекрасный  выход.  Я забыл
упомянуть,  что  у  него  была трость? Так вот, это была  самая обыкновенная
трость  из темного дерева  с  гладким выгнутым  набалдашником. В  судорожных
поисках выхода он вдруг сообразил прижать трость к спине, сперва одной рукой
(мало  ли  на   что   могла   пригодиться  другая),  хорошенько  прижать   к
позвоночнику, а  набалдашник  сунуть под  воротник, подперев  таким  образом
шейный и первый спинной позвонки. В этом маневре не было ничего вызывающего,
он разве чуть-чуть отдавал развязностью, но нежданно весенний день вполне ее
извинял. Никто и не  думал на него  оборачиваться,  и все теперь шло хорошо.
Шло как  по маслу. Правда, на  следующем переходе прорвались два прыжка, два
крохотных,  сдавленных   прыжочка,  совершенно  безобидных,  а  единственный
заметный  прыжок  был обставлен так ловко (как раз на дороге валялся шланг),
что решительно  нечего  было бояться.  Да, все шло хорошо.  Время от времени
вторая  рука  вцеплялась  в  трость,  прижимала  ее к  спине  еще тверже,  и
опасность преодолевалась.  Но я  ничего  не  мог поделать --  страх мой  все
возрастал.  Я  знал,  что покуда  он безмерно силится выглядеть  спокойным и
небрежным,  жуткое  содрогание  собирается   у  него  в  теле,  нарастает  и
нарастает, и я в себе чувствовал, как он со страхом за этим следит, я видел,
как  он  вцепляется  в  трость,  когда  его начинает  дергать. Выражение рук
оставалось строгим  и непреклонным,  я  всю надежду возлагал  на  его  волю,
должно  быть  не  слабую.  Но  что  воля?.. Настанет  миг,  когда  силы  его
истощатся, и  теперь  уж недолго. И вот,  идя  за ним  следом с обрывающимся
сердцем, я, как  деньги, копил свои  жалкие силы и, глядя ему на руки, молил
принять их в нужде.
     Думаю, он их и принял. Моя ли вина, что их было так мало...
     На Place Saint-Michel было большое движение, сновал народ, то и дело мы
оказывались между двух экипажей, и тут он переводил  дух, отдыхал, что ли, и
тогда случался то кивок, то прыжок. Быть может, то была уловка плененной, но
несдававшейся  немочи.  Воля  была  прорвана  в  двух  местах,  и  в  бедных
пораженных мышцах засела сладкая покорная память о заманчивом возбуждении  и
одержимость двухтактным ритмом. Палка, однако,  была  на месте, руки глядели
зло и надменно; так мы ступили на мост, и все шло сносно. Вполне сносно.  Но
здесь в  походке появилась неуверенность,  два шага  он пробежал  бегом -- и
остановился. Остановился.  Левая рука тихо выпустила трость и поднималась --
до того  медленно,  что я видел, как она  колышет воздух. Он чуть сдвинул на
затылок шляпу и потер лоб. Он чуть повернул  голову,  и взгляд скользнул  по
небу, домам,  по  воде, ни на  чем не удерживаясь,  и тут он сдался.  Трость
полетела, он раскинул руки, будто собрался взмыть, и как стихия его согнула,
рванула вперед, швырнула назад, заставила  кивать, гнуться,  биться  в танце
среди толпы. Тотчас его обступили, и уже я его не видел.
     Какой смысл  был  еще куда-то идти? Я был весь пустой.  Как пустой лист
бумаги, меня  понесло вдоль  домов, по бульварам, обратно.  * Я пытаюсь тебе
писать, хоть ничего уж не скажешь после вынужденного прощанья. И все-таки  я
пытаюсь, я должен,  наверное, писать тебе,  ведь я  видел в Пантеоне святую,
одинокую святую, и крышу, и дверь, и лампаду, укромный круг света, а вдалеке
спящий город,  и реку, и лунный простор.  Святая стережет спящий город **. Я
расплакался. Я  расплакался оттого, что все  так вдруг и неожиданно на  меня
навалилось. Я стоял и плакал, я ничего не мог с собою поделать.
     * Набросок письма (примечание Рильке.).
     ** Цикл росписей в  Пантеоне на тему жития  св. Женевьевы, которая,  по
преданию,  спасла Париж от нашествия гуннов; выполнен французским художником
Пюви де Шаванном (1824--1898).

     Я  в Париже, и кто это узнает -- все радуются, многие мне завидуют. Что
ж,  они правы.  Париж --  большой город, большой, полный странных соблазнов.
Что до меня, должен  признаться, в известной  мере я им поддался. Да, иначе,
верно,  не  скажешь.  Я поддался соблазнам,  и  следствием явились некоторые
перемены  если не в моем характере, то по крайней мере в моем миросозерцании
и уж во всяком  случае  в моей жизни. У  меня выработалось  совершенно  иное
понимание  вещей,  которое  больше  меня  отъединяет  от  всех  других,  чем
предыдущий опыт.  Преображенный  мир. Новая  жизнь, полная  новых  значений.
Сейчас мне как раз несколько даже трудно оттого, что все так ново. Я новичок
в собственных обстоятельствах.
     Как бы хоть одним глазком взглянуть на море?
     Да,  и  подумать  только,  я-то воображал, что  ты  можешь приехать.  И
разузнать насчет доктора.  Я  так и  не  собрался навести справки.  Впрочем,
теперь мне уж и не до того.
     Помнишь невероятное стихотворение Бодлера "Une Charogne" *? Я, кажется,
только  теперь  его понял.  Кроме  последней  строфы -- все правда.  Что еще
должен  он  был  написать, когда  над  ним разразилось такое? Его дело  было
увидеть в ужасном, с виду отталкивающем  -- сущее, единственно важное сущее.
У  нас нет  ни  выбора,  ни права отбора.  Думаешь,  случайно написал Флобер
своего  Saint-Julien-L'Hospitalier  **?  Что,  мне  кажется,   главное:  вот
решишься лечь к прокаженному, согреть его  жаром влюбленного сердца -- и это
непременно обернется добром.
     *  "Падаль" <i>(франц.)</i>  -- одно из  программных стихотворений  Бодлера из
сборника "Цветы зла". Написано в 1857 г.
     ** "Легенда о святом Юлиане Странноприимце"  Флобера (1876 г.) написана
по  мотивам  притчи  о человеке, который  лег в  постель  к  прокаженному во
искупление смертного греха.

     Ты  только не  подумай, будто я  здесь страдаю от разочарований, --  о,
напротив.  Я  иногда даже  сам удивляюсь  тому, с какой  легкостью  я  готов
поступиться всем чаемым ради действительного, как бы оно ни было горько.
     Господи боже, если бы можно им поделиться! Но разве оно было  бы тогда?
Было бы? Нет, оно и существует лишь ценой одиночества.
     Ужасное -- в  каждой частице  воздуха. Его втягиваешь в легкие вместе с
прозрачностью;  но  в  тебе оно оседает,  твердеет, острыми  геометрическими
краями врезается в органы; ведь все, что рождается  пыточного и страшного на
эшафотах,  в  застенках, сумасшедших домах, операционных, под сводами мостов
поздней осени, --  все не сдается и, ревнуя  к сущему,  упрямо настаивает на
своей страшной яви. Ты  хочешь его забыть;  сон  готовно стирает в мозгу его
борозды, но сновиденья отменяют работу сна, вновь прочерчивая стертые знаки.
И  ты просыпаешься,  задыхаясь,  и проливаешь  пламя свечи  во тьму,  и, как
сладкую воду, глотаешь рассветные струи покоя. Но на каком же узком  краешке
держится этот покой!  Одно неловкое движение --  и  снова взгляд идет сквозь
знакомое, дружественное и  за  обманными  утешными контурами ловит очертания
ужаса. Бойся  света,  углубляющего полость пространства; не  озирайся, чтобы
часом не увидеть, как встает у тебя за спиною, порабощая тебя, тень. Нет, уж
лучше, наверное, было оставаться во тьме,  принимая  неотграниченным, тяжким
сердцем  неразличимо  общее бремя.  Вот  ты весь собрался;  сам  видишь свой
предел;  время от времени неуверенным жестом ощупываешь собственное лицо.  А
внутри у тебя уже не хватает места;  и тебя чуть не тешит мысль, что в такой
тесноте  ничто  большое  не может обосноваться;  что  далее небывалое, входя
вовнутрь,  должно сократиться,  сжаться, чтобы прийтись остальному по мерке.
Но снаружи -- снаружи оно непредвосхитимо;  и когда снаружи оно  растет, оно
прибывает и в тебе, не в  сосудах, которые ведь отчасти  тебе подвластны, не
во флегме  твоих безразличных  органов, но в капиллярах: засасываемое  этими
трубочками, оно проникает в самые дальние закоулки бесконечно разветвленного
твоего   существа,   поднимается,   поднимается,   превышает   тебя,  и   ты
захлебываешься,  задыхаешься.  Ах!  И  куда  же,  куда  же   тогда?   Сердце
выталкивает  тебя наружу, тебя гонит, ты  уже  почти вне себя и  не можешь в
себя воротиться. Как  раздавленный  жук, ты истекаешь собою,  и  тебя уже не
спасет твоя легкая оболочка.
     О,  пустая ночь!  И ослепшие окна во  тьму!  Припертые тщательно двери.
Старый, перенятый, выверенный уклад -- так до конца и  не понятый. О, тишина
на лестнице,  тишина  в комнатах  рядом, притаившаяся под потолком тишина. И
мать -- единственная,  эту  тишину отстранявшая, когда-то в далеком детстве.
Ты принимала  ее на себя,  ты говорила: "Не бойся, это я".  У тебя доставало
духу самой посреди ночи стать тишиною для того, кто боится,  кто погибает от
страха. Ты зажигаешь свечу, и  уже  ты становишься шорохом. Ты держишь перед
собою  свечу,  говоришь:  "Это я, не бойся".  И --  медленно -- ты опускаешь
свечу, и сомнений не остается:  это ты, ты  свет вокруг милых, ручных вещей,
вставших  рядом  без задних мыслей и без утайки. И когда что-то прошуршит по
стене,  когда  заскрипит  половица,  ты  улыбаешься,  прозрачная  на  свету,
улыбаешься вспугнутому лицу, глядящему на тебя с вопросом, будто ты заодно с
робким звуком, будто ты в сговоре с ним. Сравнится ли с твоей властью власть
повелителей мира? Вот  --  цари земные лежат, застыв, и развлечь  их  не под
силу никакому сказителю сказок. В сладких объятьях возлюбленных их настигает
тоска, обессиливает, отнимает веселие сердца. А ты -- ты оставляешь страшное
позади, заслоняешь  его  собою;  не  как занавес,  который  ведь  может  оно
приподнять и отдернуть. Нет, ты  его обгоняешь, бросаясь на бедственный зов.
Ты обгоняешь все, что еще может стрястись, верная  только своей поспешности,
вечному своему пути, лету своей любви.
     Mouleur *, мимо лавки которого я ежедневно прохожу, выставил две маски.
Лицо юной  утопленницы, отлитое в морге за то, что оно так  прекрасно, и оно
улыбается странной, обманной улыбкой,  будто улыбкой знанья. И  его  лицо --
знающее  лицо.  Крепкий узел  туго стянутых  чувств, сгущение музыки, упрямо
порывающейся испариться. Лицо  того, кому  Господь  преградил  слух  **,  не
оставив ему иных тонов, кроме его собственных.  Чтобы не плутал среди торных
и мутных шумов -- он, вместилище их протяженной прозрачности; чтобы в полном
беззвучии  ему  отворялся мир,  немой,  незаконченный,  прося  завершения  в
звуках.
     * Литейщик <i>(франц.).</i>
     ** Имеется в виду Бетховен.

     Завершитель мира! Как то, что беспечно, случайно падет  на землю и воды
дождем  и,  послушно законам природы,  вновь  поднимется, воспарит, образует
свод неба,  -- так и  в тебе  восходят  все наши  осадки, чтобы мир  окутала
музыка.
     Твоя музыка. Чтобы весь мир окутала; не только  нас. Чтобы для тебя был
сработан клавир в Фиваиде, и ангел  подвел бы тебя  к тоскующему инструменту
сквозь горные  цепи, где  цари покоятся, и пустынники, и гетеры. И тотчас бы
бросился ввысь и прочь, в страхе, что вот ты начнешь.
     И ты бы взбурлил, бурный, неслыханный, возвращая вселенной то, что лишь
ей под  силу вместить.  Суеверных бедуинов отшвырнуло бы вдаль, и купцы пали
ниц, приникая к краям твоей взвихренной музыки. И одинокие скимны кружили бы
в отдалении ночи, сами себя страшась, слушая ток своей крови.
     Кто же ныне тебя защитит от похотливых ушей? Кто изгонит с концертов их
-- продажных с  бесплодным слухом, блудящих не зачиная? Исторгается семя,  а
они его принимают, забавляясь, как шлюхи, оно падает пусто, как семя Онана.
     И нет  девственного, творец,  нет ни  одного с бессонным ухом для твоих
звуков.  А  ведь  он  бы умер  от  счастья  или,  зачав бесконечное,  изошел
небывалостью новизны.
     Нет, я  все понимаю.  Конечно, здесь требуется мужество. Но предположим
на минуту, что  у кого-то сыщется courage de luxe * выследить их  и выяснить
раз навсегда (как  же потом забыть или с  чем-нибудь спутать  такое?),  куда
забиваются  они после,  и куда девают остаток  долгого дня,  и спят  ли  они
ночами. Это  особенно  важно установить: спят ли они. Но одного мужества тут
недостаточно. Ведь  они не то  что придут  и  уйдут,  как все  люди, которых
выследить  проще  простого.  Вот  ведь они  здесь, и  вдруг снова их нет  --
выставлены и убраны, как оловянные солдатики. Попадаются  они в укромных, но
не  то чтобы тайных местах.  Отступит кустарник, тропка легкой дугой  обежит
лужайку -- и вот они,  будто под колпаком из стекла, в прозрачном обрамленье
простора. Ты можешь  их принять за призадумавшихся прохожих, этих маленьких,
неприметных, скромных во всех отношениях человечков. Но ты ошибешься. Видишь
левую руку, что-то нашаривающую в кармане обшарпанного пальтеца? Видишь, как
она  ощупывает,  извлекает,  протягивает  что-то  мелкое  нарочито  неверным
жестом? Не проходит минуты, и вот уж две-три птички  -- любопытные воробушки
-- тут как  тут. И если человечку  удается  соответствовать их очень точному
понятию  о  неподвижности, у воробушков  нет  причины  не  подлететь  совсем
близко. И наконец  один вспархивает  и нервно бьется на высоте руки, которая
(видит Бог) держит  кусочек черствого сладкого  хлебца  в  непритязательных,
подчеркнуто ненавязчивых пальцах. И  чем  больше топчется вокруг зевак -- на
почтительном   расстоянии,  разумеется,  --  тем  меньше   имеет  он  к  ним
касательства. Он стоит как светильник, разогретый догорающим фитилем,  и  не
шелохнется. И  чем  он  приваживает,  чем привораживает -- судить  не глупым
маленьким птичкам. Не будь народа кругом, и будь у него возможность постоять
так подольше, я уверен, ангел бы слетел с высоты и, одолев отвращенье,  съел
бы черствый  сладкий кусочек с чахлой  руки. Но вечно тут люди. И уж  они-то
следят, чтоб слетались одни только птицы; они считают, что ему и так хорошо,
что  ничего другого  он  желать  и не может. Чего еще может  желать  старое,
дождями  побитое  чучело, косо, как ростра, торчащее из  земли,  по  далеким
садикам у нас дома? Не  оттого ли у него эта поза, что когда-то оно выстояло
среди бурь?  Не оттого ли  и вылиняло оно, что когда-то было пестро  и ярко?
Расспроси-ка его, не хочешь?
     * безмерная храбрость <i>(франц.).</i>

     Только женщин ни о чем не расспрашивай, когда увидишь, как  они  кормят
птиц. Их-то как раз  можно бы выследить, эти кормят птиц мимоходом, это было
б нетрудно. Но оставь их в покое. Они  сами не  знают,  откуда что  берется.
Просто  в ридикюле  у них вдруг оказывается много хлеба,  и они  вытаскивают
из-под  жидкой мантильки большие куски, точно жеваные и  клеклые. Им  лестно
думать, что  их слюна погуляет по свету, что воробушки  в клювах разнесут ее
вкус, хоть сами они тотчас забудут воробушков.
     Вот  я сидел над твоими  книгами, упрямец  *, и старался к ним подойти,
как  другие,  которым   нет  дела   до  тебя   --   всего  целиком,  которые
довольствуются облюбованной частью.  Я не  понимал  еще тогда  славы,  этого
публичного  разрушения возводимого здания,  когда  на строительную площадку,
разнося камни, врывается толпа.
     * Речь идет об Ибсене.

     Неведомый молодой  человек,  если  в тебе занимается  что-то, бросающее
тебя  в  трепет,  радуйся,  что  никто не знает тебя. И когда  тебе  перечат
почитающие тебя  ничтожеством, когда тебя предают те, с кем ты дружил, когда
ищут  погубить  тебя  из-за  дорогих  тебе  мыслей  -- что значит эта  явная
опасность, не посягающая на главное, рядом с лукавой пагубой славы,  которая
тебя обезвреживает, сокрушив.
     Никого не проси говорить о тебе, даже с презреньем. А когда минет время
и ты заметишь,  что твое имя в ходу у людей,  --  не принимай его  серьезнее
прочего, что сходит  с их  уст. Реши -- оно износилось. Сбрось его. Смени на
другое, любое, каким Господь сможет окликнуть тебя в ночи. И таи от всех.
     Самый одинокий, самый отъединенный, как же легко попался ты  им  в сеть
славы. Давно ли они были  тебе враждебны, и вот идут  с  тобой рука об руку,
как со своим. Таскают за  собой  в клетке своей спеси твои слова, показывают
на  площадях,  науськивают   с  безопасного  расстояния,  твоих-то  страшных
хищников.
     Когда я прочитал тебя  впервые, они вырвались от меня и обложили в моей
пустыне  --  отчаявшиеся.  Отчаявшиеся,  как  ты сам  в  конце  пути,  ложно
проложенного  на всех  картах. Трещиной вспарывает  небо  бешеная  гипербола
твоей тропы,  едва пригибаясь  к нам, чтобы тотчас с отвращеньем  отпрянуть.
Что   тебе  было   в  том,  ушла  женщина  или  осталась,  охватило  кого-то
головокруженье  или  безумье, оживают  ли мертвецы,  кажутся  ли  мертвецами
живые, -- что тебе в том? Все это было для тебя так естественно; ты проходил
сквозь это все, как проходят прихожую, не оборачиваясь. Но ты останавливался
и сгибался там, где кипит наша  судьба и меняется в цвете,  -- внутри. Никто
еще не проникал так глубоко  вовнутрь. Перед  тобой  распахнулась дверь -- и
вот  ты  перед  колбой,  в  свете  огня.  Ты  никого  не  пускаешь  к  себе,
недоверчивый, ты сидишь взаперти и  разглядываешь переходы. И поскольку твое
призвание показывать --  не лепить,  не облекать образами, -- ты  принимаешь
немыслимое решение: то ничтожное, что и сам сперва различил в  пробирке, без
посторонней  помощи, в одиночку, увеличить так,  чтобы оно,  огромное, стало
достоянием тысяч, всех.  Так начался  твой театр. Ты не мог дожидаться, пока
почти  неразличимое,  спрессованное  весом   веков   будет  открыто  другими
искусствами,  постепенно представится  взорам немногих,  которые мало-помалу
объединятся  в  своем  понимании и наконец захотят убедиться в достоверности
поразительных слухов, глядя  на сцену. Ты не  мог этого дожидаться. Ты хотел
заметить почти неизмеримое: как  на  полградуса подогревается  чувство, чуть
заметно колеблется почти не  стесняемая воля, как неуловимо мутится желание,
почти  неразличимо  расплываются  краски  доверия.  Вот  что тебе нужно было
выяснить. В таких переходах и  была теперь жизнь,  наша жизнь, ускользнувшая
вовнутрь и запрятавшаяся так глубоко, что к ней почти не осталось подступа.
     Но будучи призван подмечать и показывать --  безвременный,  трагический
поэт,   --   ты  одним  махом  преобразовал  эти  тончайшие  незаметности  в
очевиднейшие  жесты. Далее ты  решился  на беспримерное  насилие  над  своим
искусством,  все  неистовей,  все  исступленней  отыскивая среди  внешнего и
видимого соответствия тому, что открыто лишь внутреннему взору. Так на сцене
оказался  кролик,  чердак, зал, который кто-то мерит шагами, звон  разбитого
стекла  за стеной,  и  пожар  за окном,  и  солнце. И  церковь, и похожая на
церковь  скала. Но и  этого  тебе было мало; понадобились  башни,  и  горные
гряды, и  лавины погребли целые местности, сокрушая загроможденную осязаемым
сцену во имя  непостижимого. Дальше было уже некуда. Притянутые тобою  концы
распрямились,  твоя могучая сила оставила  гибкий тростник,  на нет  свелась
твоя работа.
     Иначе кто поймет,  отчего под  конец ты  не желал отходить от окна, все
такой же  упрямец. Тебе хотелось  видеть прохожих. Тебя осенила мысль, что и
они могут на что-то сгодиться, если вдруг начать все сначала.
     Тогда мне впервые открылось,  что никто ничего не может  толком сказать
об одной  женщине. Я замечал, как они оберегали ее, переходили на других, на
другое -- обстоятельства, вещи, места -- и распространялись  до определенной
черты,  где   все  останавливалось,  стопорилось  и  останавливалось,  вдруг
наткнувшись  на  ее легкий, едва обозначенный контур.  "Какая  она была?" --
спрашивал я тогда. "Волосы у нее были светлые, как у  тебя", -- отвечали мне
и что-то  еще прибавляли, и сразу образ снова стирался, и  я никак не мог ее
себе  представить.  Увидеть  ее  мне  удавалось  лишь  тогда,   когда  maman
рассказывала мне  ее историю,  которой  я от  нее  требовал снова и снова. И
всякий раз, когда  она доходила  до  сцены с собакой, она  закрывала  глаза,
остужая у висков прохладными пальцами совершенно отрешенное и все светящееся
лицо.
     -- Я видела это, Мальте, -- говорила она. -- Я это видела.
     Я услышал это от нее в  самый последний ее  год.  В то время, когда она
уже никого  не хотела  видеть и нигде,  даже  в поездках, не  расставалась с
частым серебряным ситечком, через которое процеживала любое питье. К твердой
пище  она совсем  не  притрагивалась, разве  что  крошила кусочек хлеба  или
бисквит и ела  наедине  крошку  за крошкой,  как  их едят дети.  Ужас  перед
булавками  к  тому  времени  ее  совершенно  поработил.  Другим  она  только
говорила, оправдываясь:  "Я  не  в  состоянии есть,  но  пусть  это  вас  не
тревожит, я  прекрасно  обхожусь  без  еды".  Но ко  мне  она  вдруг  иногда
поворачивалась  (я  был  уже  как-никак  большой)  и  с  вымученным  смешком
говорила:  "Сколько же всюду булавок,  Мальте, где только они не натыканы, и
как  подумаешь,  до чего  легко они выпадают".  Она изо  всех сил  старалась
выдать свои  слова  за шутку,  но  ее  трясло  при  мысли  о  незакрепленных
булавках, которые всякую минуту могут во что-то попасть.
     Но когда  она говорила об Ингеборг, ей ничто не грозило;  она ничего не
остерегалась; она говорила  громче, она смеялась, вспоминая смех Ингеборг, и
было совершенно очевидно, как Ингеборг была прекрасна. "Она всем  нам давала
счастье, -- говорила она.  -- И твоему отцу, Мальте, да, именно счастье.  Но
потом,  когда мы узнали, что она умирает (хотя нам казалось,  что она только
прихворнула слегка), и мы это скрывали от нее, она однажды села в постели  и
сказала будто сама с собой, будто вслушивалась в звук своих  слов: "Не  надо
притворяться, вы все  знаете, и я успокою вас, хорошо, что это так, я больше
не могу". Подумай, Мальте, "я больше не  могу" -- так и сказала. И это  она,
которая всем нам давала счастье. О, поймешь  ли ты, когда вырастешь, Мальте?
Поразмысли  когда-нибудь. Быть может, ты догадаешься. Хорошо  бы кто-то был,
кто понимает такие вещи".
     "Такие вещи" занимали maman, когда она  бывала одна, а она почти всегда
бывала одна в эти последние годы.
     --  Мне  никогда  этого  не понять,  Мальте, --  говорила  она часто со
странно смелой усмешкой, ни для чьих глаз не назначавшейся и исполнявшей все
свое назначение, уже  тронув губы. --  Но как жаль,  что  никому  не хочется
докопаться.  Будь  я  мужчиной,  да,  именно,  будь  я  мужчиной,  уж  я  бы
поразмыслила об этом, обо  всем по порядку, с самого начала. Ведь должно  же
тут быть  начало,  и если б напасть на него, уж и то бы хорошо. Ах,  Мальте,
вот  мы  уходим,  и,  кажется  мне, все так  озабоченны  и  рассеянны, что и
внимания не обращают на то, что мы уходим. Будто звезда упадет,  а  никто не
заметит и не  загадает желания.  Я думаю, исполнения желаний и нет никакого,
но есть желания,  которые  держатся долго, всю жизнь,  так  что и  дождаться
нельзя исполнения.
     Maman велела внести  к ней в спальню маленькое бюро Ингеборг, и я часто
заставал  ее  за  ним, ибо мне  разрешалось  входить когда  угодно. Мои шаги
совершенно тонули в ковре,  но она чувствовала мое приближение и через плечо
тянула мне руку. Рука совсем не имела веса, и я как прикладывался к распятью
слоновой  кости,  которое  мне  давали  целовать  перед сном.  Она сидела  у
низенького бюро с откинутой крышкой, словно перед фортепиано.
     --  Как  много  в  нем  солнца,  --  говорила  она,  и  в  самом  деле,
внутренность  бюро  удивительно  светилась старым желтым лаком,  расписанным
цветами всюду -- один  красный, один  синий. А там,  где  сходилось  по  три
цветка, неизменно разлучал два остальных лиловый. Цветы эти вместе с зеленью
узких горизонтальных усиков были в той же  мере  затенены, в какой сиял фон,
не  будучи  собственно  светлым.  Это   вело  к  особенной  робкой  гармонии
скрывавших свою близость тонов.
     Maman выдвигала ящики, все до единого пустые.
     "Ах, розы", -- говорила она и чуть склонялась над смутным, невыдохшимся
запахом.  При этом  она  воображала,  будто, повинуясь скрытой пружинке,  ей
вдруг  откроется  никому  не  ведомый  потайной  ящичек.  "Вот  увидишь,  он
откроется", -- говорила она серьезно и озабоченно и торопливо выдвигала  все
ящики  подряд. Но  те бумаги, которые  в  ящиках  и вправду  оказались,  она
аккуратно сложила  и спрятала не читая. "Я бы тут ничего не  поняла, Мальте,
это, конечно, чересчур для меня мудрено. --  Она была убеждена,  что все для
нее слишком сложно. -- Жизнь не  устраивает классов для приготовишек.  С нас
вечно спрашивают самое трудное". Меня  уверяли, что она  стала  такая  после
смерти  сестры, графини Оллегор Скелл, которая, собираясь на бал, поправляла
перед зеркалом цветы в волосах, слишком близко пригнулась к свече и сгорела.
Но в последнее время она, кажется, особенно билась над загадкой Ингеборг.
     И  вот  я записываю эту  историю,  как рассказывала  ее maman, когда  я
просил.
     Было это летом, в четверг,  после погребения Ингеборг. С  того места на
террасе, где  мы пили чай, виден  был свод  фамильного  склепа  меж огромных
вязов.  Чай  сервировали  так,  словно здесь  и  не сиживало  никогда  одной
персоной  больше, и сами мы  очень  просторно  расселись,  и  каждый  что-то
принес, книжку, вышиванье, так что нам даже тесно казалось. Абелона (младшая
сестра  maman)  разливала  чай,  все  что-то передавали  по  кругу, и только
дедушка твой смотрел со своего  места на дом. Был час, когда ждали  почту, и
письма приносила всегда Ингеборг, которую распоряжения  по хозяйству  дольше
других  задерживали в  доме. За недели ее болезни мы успели отвыкнуть  от ее
появлений; потому что прекрасно знали, что появиться она  не могла. Но в тот
вечер, Мальте, когда она в самом деле уж не могла прийти...  в тот вечер она
пришла. Быть может, это мы виноваты, быть может, мы ее вызвали.  Потому что,
помнится, я  все старалась  вспомнить, что  же  теперь  изменилось.  Вдруг я
совсем запуталась. Я  забыла. Я подняла  глаза и увидела, что остальные тоже
смотрят на дом, и не как-нибудь странно, особенно, но совершенно спокойно, с
привычным ожиданием. И я чуть было (как  вспомню, так вся  холодею, Мальте),
но прости меня, Господи, я  чуть было не сказала: "Да  где же..."  --  и тут
Кавалер выскочил из-под стола, как всегда,  и побежал ей навстречу. Я видела
это, Мальте,  я это видела.  Он побежал  ей навстречу, хотя ее не было.  Для
него она была. Мы  поняли, что он бежит ей навстречу. Дважды он оглянулся на
нас, словно с  вопросом. Потом кинулся к ней, как всегда, Мальте, совершенно
как всегда. И  он подбежал к ней. Ведь он стал прыгать  вокруг нее,  Мальте,
прыгать вокруг  чего-то,  чего  не было, и  он скакал прямо на  нее,  скакал
высоко, чтоб ее  лизнуть. Он визжал  от радости, мы слышали, и он так быстро
скакал, вполне  можно  было вообразить, будто он  ее заслоняет от нас своими
скачками.  И  вдруг  он взвыл,  перевернулся в  прыжке, удивительно неуклюже
метнулся назад, странно плоско растянулся перед нами и уже не  шелохнулся. С
дальнего крыла дома показался лакей  с почтой. Он замешкался. Нелегко  было,
верно, идти навстречу нашим лицам. Да и твой отец знаком его остановил. Твой
отец,  Мальте, не любил  животных;  и все равно  он встал  со своего  места,
как-то так медленно, и склонился над собакой.  Что-то сказал лакею, коротко,
отрывисто.  Я увидела, как  лакей кинулся поднимать собаку. Но твой отец сам
поднял Кавалера и понес к дому, будто твердо знал, где надо его положить.
     Однажды, когда во время рассказа maman почти совсем стемнело, я чуть не
рассказал  ей  про <i>руку.</i> Я готов был ей рассказать.  Я уже глубоко вздохнул,
приготовляясь.  Но вдруг я очень отчетливо понял лакея, понял, как он не мог
идти навстречу их лицам. И,  несмотря на  убывающий  свет,  я испугался лица
maman, какое будет у нее, когда она увидит  то,  что я видел. Я поскорей еще
раз  глотнул воздух,  словно  ничего другого и  не  замышлял. Несколько  лет
спустя, после знаменательной ночи на галерее в Урнеклостере, я  не один день
носился  с  мыслью  довериться  маленькому  Эрику. Но  после нашего  ночного
разговора  он только еще  больше отдалился  от  меня. Он  меня избегал. Быть
может, он стал меня презирать.  Но оттого-то  как  раз мне  и  хотелось  ему
поведать  про  <i>руку.</i>  Я  воображал,  что  вырасту в  его глазах  (к  чему  я
настоятельно  стремился,  сам не знаю зачем), если сумею ему доказать, что в
самом деле все это испытал. Но  Эрик уклонялся с такой ловкостью, что ничего
у меня не вышло. Да  мы и уехали  вскоре. А потому, как ни странно, сейчас я
впервые расскажу  (да и то  самому себе) о случае,  уже далеко отодвинутом в
дни моего детства.
     Насколько  я был  еще  маленький, я сужу по  тому, что я  устроился  на
коленках  в  кресле, чтобы  доставать  до стола,  на котором я рисовал.  Был
зимний вечер, если не ошибаюсь, в городской квартире.  Стол стоял в детской,
в простенке  между окон. В комнате  не было другой лампы, кроме той, которая
бросала свет на мое рисованье и на книжку mademoiselle. Mademoiselle  сидела
тут же,  слегка  откинувшись  на  стуле и  погруженная в  чтение. Читая, она
бывала всегда далеко, и едва  ли в  книге. Она могла читать ее часами, почти
не листая, и мне казалось, что страницы все заполнялись и заполнялись, будто
своим  взглядом она в них вносила слова, те слова,  которые она  там  хотела
найти  и  не находила.  Так представлялось  мне,  пока  я рисовал. Я рисовал
медленно, без  определенного плана, и  когда не знал, что рисовать дальше, я
оглядывал  рисунок, склонив  голову  к правому плечу; так я  скорей замечал,
чего  мне  недостает.  Тут были конные ратники, скакавшие  в бой или  уже  в
кипении битвы, что облегчало дело, ибо в этом случае не приходилось рисовать
решительно ничего, кроме клубов все окутывавшего дыма. Maman всегда уверяла,
правда, что  я  рисовал острова, острова  с большими деревьями,  и замком, и
лестницами, и цветами  на берегу, кажется, даже отражавшимися в воде. Боюсь,
она сочиняла или это было уже гораздо поздней. Но в  тот вечер я определенно
рисовал  рыцаря, одинокого,  легко  опознаваемого  рыцаря на очень  нарядном
коне. Он выходил у  меня до  того ярким, что я  то и дело  менял  карандаши,
особенно часто  прибегал к красному и  тянулся за ним  снова и снова. Он как
раз мне  понадобился, но вдруг  покатился  (как  сейчас  вижу) поперек моего
освещенного листка на край стола, упал, прежде чем я успел его подхватить, и
исчез.  Мне он нужен был до зарезу,  и  очень досадно было, что надо за  ним
лезть  под стол.  По моей  неуклюжести, мне пришлось  сперва  проделать  ряд
подготовительных  телодвижений.  Собственные  мои  ноги  оказались  чересчур
длинными,  и я никак не  мог их  из-под себя вытянуть; я так долго  стоял на
коленках,  что  они затекли; я уже не мог  разобрать, где кончаюсь  я  и где
начинается  кресло. Наконец, несколько сконфуженный, я очутился на  полу, на
пушистой шкуре, разостланной  под  столом  до  самой стены.  Но  здесь  меня
ожидало новое  затруднение. Взгляд,  привыкший к свету и раззуженный блеском
белого раскрашенного  листка, ничего не различал под столом, и тьма казалась
мне  до  того  плотной, что я боялся об нее стукнуться. Пришлось  довериться
осязанью, и, стоя  на коленках, опираясь на левую  руку, правой я расчесывал
длинные прохладные  космы шкуры, нежно  мне  поддававшейся, но не выдававшей
карандаша.  Я  решил  уже,   что  напрасно   теряю  время,  хотел  окликнуть
mademoiselle и попросить, чтобы она посветила мне лампой,  но тут обнаружил,
что тьма разрежается под моим напряженным взглядом. Я различал  уже стену со
светлым выступающим  плинтусом,  я разглядел все ножки стола;  я видел  свою
собственную растопыренную  руку,  которая,  как  какая-то  подводная  тварь,
двигалась  совершенно  самостоятельно.  Я следил за ней, помнится,  почти  с
любопытством; она  будто знала  вещи, которым  я  ее  никогда  не  учил, она
ощупывала мех движениями,  каких я не замечал за ней прежде. Я следил за нею
с интересом, готовый ко всему.  Но как мог я ожидать, что ей навстречу вдруг
отделится от стены другая рука, но больше, невероятно тонкая рука, каких я в
жизни не видывал! Она в точности так же  ощупывала  мех, и две растопыренные
пятерни  слепо двигались одна  другой навстречу.  Любопытство мое, не будучи
удовлетворено, вдруг иссякло, уступив  место ужасу.  Я чувствовал,  что одна
рука  принадлежит мне и вот-вот она ввяжется в непоправимое  что-то. Призвав
на помощь всю власть, еще  остававшуюся у меня над нею, я медленно  отвел ее
назад, не отрывая глаз от другой руки, которая продолжала к ней подбираться.
Я понял, что она не отступит. Не знаю, как я выбрался из-под стола. Я упал в
кресло; зубы у меня стучали, кровь совсем отлила  от лица, мне казалось, что
даже глаза у меня побелели. "Mademoiselle", -- пытался  я выговорить -- и не
мог. Но уже она сама испугалась, отбросила книгу, опустилась на колени перед
моим креслом, она окликала меня. Кажется, она меня трясла. Но я был в полном
сознании. Я раза два глубоко вздохнул -- мне хотелось ей рассказать.
     Но  как? Я  изо  всех  сил старался овладеть собой. Но  у  меня не было
средств  выразить  то, что  со  мною случилось. Если  бы даже для  подобного
имелись слова,  я был слишком  мал, чтобы напасть  на них.  Вдруг мне  стало
страшно, что, несмотря  на  мой возраст, они у  меня  найдутся, эти слова, и
страшней всего на  свете мне показалось их выговорить. Снова, сначала, иначе
пережить все случившееся под столом, называть это, слушать собственный голос
-- было для меня уже слишком.
     Конечно, мне только кажется, будто уже в  те времена я понял, что нечто
вошло в мою  жизнь, именно в мою, с чем мне  суждено оставаться один на один
-- всегда. Вижу себя в своей кроватке с сеткой -- я не могу уснуть и начинаю
смутно  догадываться,  какова  будет  жизнь: она полна особенных,  отдельных
вещей,  назначенных  только  для одного-единственного, и  рассказать  о  них
невозможно.  Но  бесспорно,  что  во  мне  постепенно  поднималась  тяжелая,
печальная  гордость.   Я   рисовал  себе,  как   буду  ходить  бессловесный,
переполненный тайной. Я испытывал горячее сочувствие к старшим; я восхищался
ими и решал рассказать о своем восхищении. Я решал все  сказать mademoiselle
при первой возможности.
     Но тут началась одна из болезней, призванных мне доказать, что и раньше
были у меня собственные  переживания. Горячка рылась во мне и  выкапывала из
глубин  образы, дела и события,  о каких я не ведал; я лежал, загроможденный
собою,  и  ждал  мгновения,  когда мне  велено будет  все  это снова  в себя
затолкать, по очереди, по порядку. Я даже начинал уже, но все разрасталось у
меня под  руками, противилось, не лезло в меня. Отчаясь, я запихивал в  себя
все как попало, тесно придавливал, но  мне не удавалось закрыться. И тогда я
кричал -- полуразверстый, -- кричал и кричал. И когда я, наконец, выглядывал
из себя наружу, оказывалось, что они давно стоят вокруг моей кроватки, и мне
держат руки, и горит свеча, и на потолке  дрожат  их  огромные  тени. И отец
приказывал мне объяснить, что со мной. Это  был дружеский, мягкий приказ  --
но приказ. И он сердился, когда я ему не повиновался.
     Maman никогда  ночью не приходила  -- хотя  нет, однажды  она пришла. Я
кричал  и кричал, и сбежались mademoiselle, и Сиверсен,  экономка, и  Георг,
наш кучер; все напрасно. И тогда послали карету за родителями,  которые были
на большом балу, кажется, у  кронпринца. И вот  я услышал,  как въезжает  на
двор карета, и сразу я затих, я сидел и смотрел на дверь. Потом прошелестело
за  стеной,  maman  вошла  в  великолепном  придворном  наряде,  которого не
замечала, скинула  с  голых плеч белый мех, подбежала к кроватке, подхватила
меня  на руки. И с еще небывалым изумлением и восторгом  я  трогал маленькое
выхоленное лицо,  волосы,  холодные  камни серег, шелк, спадавший с плеч, от
которых  пахло  цветами.  Так  мы  нежно   плакали  и  целовались,  пока  не
почувствовали, что вошел отец и  нам надо расстаться. "У него  сильный жар",
--  я слышал,  робко сказала maman,  и  отец схватил  меня за руку  и  начал
отсчитывать  пульс. Он был в  егермейстерском мундире, с  чудесной  широкой,
муарово-голубой  лентой ордена Слона.  "Что  за нелепость  была посылать  за
нами", -- кинул он в комнату, не глядя на меня. Они обещали воротиться, если
не  окажется  ничего серьезного. Ничего  серьезного  и  не  оказалось. Но на
одеяле  у себя  я обнаружил  карнэ maman и белые камелии, которых  прежде не
видел, и я положил их себе на веки, заметив, как они прохладны.
     Но как  бесконечны  во время этих  болезней были вечера. Заснешь  после
дурной ночи, а когда проснешься  и думаешь, что опять рано, оказывается, что
уже  вечер,  и все вечер, и  так  вечер --  без конца. И  лежишь в  убранной
постели,  чуть-чуть,  кажется,  растешь, но  такая слабость,  что  ничего  и
вообразить толком не можешь. Долго удерживается во рту вкус яблочного мусса,
и   хорошо   еще,   если,   восстанавливая   его  чистую   кислоту,  удается
сосредоточиться на ней вместо  мыслей. Потом, когда немного оправишься, тебе
взбивают  подушки,  и, сидя, ты берешься за оловянных  солдатиков; но как же
легко валятся  они  на  покосившийся  поднос; и всей  шеренгою  сразу;  и не
хватает  духу  все начинать  сызнова. И  тотчас они  приедаются,  и  просишь
поскорей их убрать, и уже приятно  снова  видеть  только  две  свои  руки на
пустом одеяле.
     Когда  maman, бывало, заглядывала  на часок почитать (для вящей, долгой
читки  отряжали  Сиверсен)  -- делалось  это вовсе  не  сказок ради. Мы  оба
сходились  на том,  что  сказок не любим. Мы иначе понимали чудесное.  Самым
чудесным мы находили то, что происходит в действительности. Мы ставили ни во
что  ковры-самолеты, нас  не  завораживало могущество  фей,  а  в  волшебных
превращениях  виделись  нам  весьма  поверхностные  вариации.  Но мы  читали
немножко,  чтобы   показать,   как  мы   заняты  чтением;   неприятно   было
оправдываться, если кто-то входил.  Особенно  перед  отцом рассыпались  мы в
подробнейших объяснениях.
     Лишь когда  мы  твердо знали,  что нас  не потревожат, когда  на  дворе
сгущались  сумерки,   предавались  мы  воспоминаниям,  общим  воспоминаниям,
казавшимся нам давними и  вызывавшими наши улыбки; ведь оба мы выросли с тех
пор. Мы вспоминали о времени, когда maman хотелось, чтобы  я был девочкой, а
не тем мальчиком, которым все-таки стал. Каким-то образом я об этом проведал
и  взял  себе за обычай  по вечерам стучаться  в дверь maman.  И  когда  она
спрашивала, кто там, я с восторгом отзывался: "Софи", истончая свой голос до
того,  что от него  першило в горле. И  когда  я входил (в почти девчоночьем
домашнем платьице с вечно засученными рукавами), я  уже  был Софи, домовитая
мамочкина Софи,  которой  maman  заплетала  косичку,  чтобы не  спутать ее с
гадким  Мальте, если тот  ненароком нагрянет. Это было совсем  нежелательно,
maman и Софи равно наслаждались его отсутствием, и  беседы их  (которые Софи
вела  неизменно пронзительным голоском) в  основном сводились  к нападкам  и
жалобам   на  него.  "Ах   уж  этот  Мальте",  --  вздыхала  maman.  A  Софи
подозрительно много могла поведать о проказах мальчишек. "Хотела бы я знать,
что  сталось с Софи", -- замечала  вдруг maman посреди  воспоминаний. Мальте
мало  что мог ей сообщить.  Но когда maman  предполагала,  что, верно,  Софи
умерла,  Мальте  отчаянно  спорил,  молил  ее  этому не  верить, хотя не мог
представить решительно никаких доказательств.
     Теперь, вспоминая,  я дивлюсь  одному  -- как из мира своих  болезней я
неизменно возвращался к обычной жизни, где каждый ищет опоры в  привычном  и
благоразумно доверяется общепринятому. Если  чего-то ждешь, оно случится или
оно не случится  -- третьего не  дано.  Были вещи печальные, печальные раз и
навсегда, и вещи  приятные,  и была бездна  безразличных  вещей.  Если  тебе
готовили  радость,  это  была радость, и так и  следовало  ее принимать. Все
было, в сущности, очень просто и, стоило только приноровиться, катилось  как
заведенное. И все умещалось  в  условных  границах:  долгие монотонные  часы
занятий, когда в окно заглядывало лето; прогулки,  о которых потом надлежало
отчитываться  по-французски,  гости, которым тебя показывали, и они находили
тебя  смешным, когда ты грустил,  как  потешаются  над печальной физиономией
некоей птицы,  не имеющей  иного лица. И, разумеется, дни рожденья, когда  к
тебе приглашали почти незнакомых детей, робких детей, которых  ты сам робел,
и грубых, которые тебе расцарапывали лицо, ломали подарки, а потом вдруг все
они уезжали, и, вытащенные  из ящиков и коробок, игрушки  оставались мертвым
ворохом  на полу.  Но,  играя по обыкновению  в  одиночку,  удавалось  вдруг
ускользнуть  за  рамки  обговоренного  и,  в сущности,  безобидного  мира  и
оказаться в совсем иных, непредвиденных обстоятельствах.
     Mademoiselle  время от времени страдала мигренями, необычайно сильными,
и в такие дни меня  нелегко было докликаться. Если  отцу  случалось  обо мне
справиться -- я знаю, в парк посылали кучера, но он меня не находил. Сверху,
из  гостевой, я видел,  как  он бегает  и зовет  меня у начала долгой аллеи.
Гостевые располагались  одна с другой рядом по фасаду Ульсгора и,  так как в
ту пору  ездили к  нам  уже  редко,  почти  всегда стояли  пустые.  Но к ним
примыкала еще  большая угольная, обладавшая для меня  ни с  чем не сравнимой
притягательностью. Я не обнаружил посреди нее ничего,  кроме  старого бюста,
изображавшего, кажется,  адмирала Юэля *, зато  по стенам тянулись  глубокие
серые стенные  шкафы, так  что  даже  окна были вырублены  в  голом  беленом
пространстве над ними. В дверце одного из шкафов торчал ключ, подходивший  и
ко   всем   остальным.  Скоро   я   обследовал  все:   камергерские  мундиры
восемнадцатого столетия, холодные от затканного серебра, и к  ним  нарядные,
расшитые камзолы; костюмы ордена Данеброга и Слона, которые я принял сначала
за женские платья, так были они торжественно пышны и с таким нежным на ощупь
подбоем.  И, разделенные подпорками, потупленно висели  настоящие  робы, как
переростки-марионетки,  участницы  грандиозного  действа,  столь  безнадежно
устарелого, что головы их пустили на  что-то другое. А рядом были еще шкафы,
темные,  когда их откроешь,  темные от глухо застегнутых мундиров,  которые,
кажется,  износились  больше  прочего  и  вовсе  не  желали, чтобы  их здесь
берегли.
     * Йене Юэль (1631--1700) -- датский адмирал.

     Кто же найдет  странным, что я все это извлекал и тащил на свет; что то
одно,  то другое  я прикладывал к  себе,  набрасывал на  плечи;  что костюм,
который казался  мне  впору,  я  торопливо натягивал  на  себя  и, сгорая от
любопытства  и  возбуждения,  кидался  в  соседнюю  гостевую,  к  настенному
зеркалу, составленному из отдельных,  неравномерно  зеленых  кусков. Ах, как
тянуло поскорей  перед ним очутиться, и как  это оказывалось  восхитительно.
Когда что-то  выступало  из  зеленого  сумрака  медленней,  чем  ты сам, ибо
зеркало словно не верило,  что к нему обратились,  и не торопилось  ответить
спросонья. Но  в конце концов ему приходилось ответить. И вот является нечто
-- чуждое,  небывалое, противное  всем догадкам, внезапное, самостоятельное,
и, быстро его оглядев, тотчас  ты  узнаешь себя,  с некоторой даже  иронией,
чуть не портящей все удовольствие. Но сразу же  начинаешь говорить,  кивать,
кланяться, отходишь, непрестанно озираясь, вновь приближаешься с трепетом  и
решимостью и вновь пришпориваешь фантазию, пока тебе это не надоест.
     Тогда-то узнал я, какую власть имеет над нами костюм. Едва  я облачался
в  один  из  этих  нарядов, я  вынужден был признать, что  попал  от него  в
зависимость;  что  он мне  диктует движения,  мины и даже прихоти; рука,  на
которую все опадал кружевной манжет, уже не была всегдашней моей рукою;  она
двигалась  как  актер и даже сама собой любовалась, каким это  ни звучало бы
преувеличением. Игра моя, однако, никогда не уводила так далеко, чтобы  я на
самого  себя смотрел отчужденно;  напротив,  чем больше  разнообразились мои
превращения,  тем  больше  я  в  себе  утверждался.  Я становился все  более
дерзким, все более заносился, упиваясь собственной изобретательностью.  Я не
подозревал об искушении, прятавшемся за этой  возраставшей самонадеянностью.
Рок  подстерег меня, когда вдруг поддался последний шкаф,  который  я считал
неприступным,  когда  вместо  определенных   костюмов  мне  открылись  груды
маскарадных  одежд  и сердце у  меня зашлось от  множества  таившихся в  них
возможностей. Чего  там  только не  было --  не перечесть.  Кроме bautta  *,
которая хорошо  мне запомнилась,  были разноцветные домино,  женские платья,
звонко обшитые  монетами,  костюмы Пьеро, казавшиеся мне дурацкими, и пышные
турецкие  шальвары,  и  персидские фески, из которых выскальзывали мешочки с
камфарой, и диадемы с глупыми, невыразительными камнями. Все это я чуть-чуть
презирал, так было все это жалко-фальшиво,  болталось так сиро, потерянно  и
так безвольно обвисало, вытащенное на свет.  Но хмелем ударяли мне  в голову
просторные   мантии,   накидки,  покрывала  и  шали  --  все   эти   широкие
неупотребимые   ткани,   то  податливые,   нежные,   вкрадчивые,  то  гладко
ускользающие из  рук,  то  витающие,  как ветерок,  то  тяжко  опадающие под
собственным весом. Они-то впервые открыли мне  неограниченный выбор: быть ли
предназначенной на продажу  рабыней или  Жанной д'Арк, старым ли королем или
волшебником;  все это было совершенно осуществимо,  благо тут же оказались и
маски,  большие  грозные  либо  изумленные  лица  с  настоящими  бородами  и
насупленными  или  вскинутыми бровями. Я  никогда прежде не видел  масок, но
тотчас понял  их назначение. Я невольно засмеялся, когда мне  пришло  на ум,
что один наш пес  ведет себя так, будто выступает в маске. Я представил себе
его преданные глаза, поглядывающие  будто  из прорезей  в волосатой морде. Я
все посмеивался,  наряжаясь, и  даже забыл, кого,  собственно,  вознамерился
изображать. Но было ново и соблазнительно принять  решение, стоя у  зеркала.
Лицо, которое я надел, странно пахло пустотой; оно пришлось плотно по моему,
но смотреть было удобно, и, уже в маске, я стал подбирать шарфы и повязывать
на  голове тюрбаном  таким  образом,  чтобы края маски, снизу  исчезавшие  в
огромной мантии, оказались скрыты и сверху и с боков.
     * Старинный венецианский маскарадный костюм <i>(итал.).</i>

     Наконец,  истощив  свою  изобретательность,  я  решил,  что  достаточно
замаскировался.  Схватил большую палку, отвел наотлет  руку  и  так,  не без
труда, но, как  казалось мне, полный достоинства, прошествовал в гостевую, к
зеркалу.
     Это  оказалось  поистине великолепно,  превыше  всех  ожиданий. Зеркалу
ничего  не  оставалось,  как  тотчас  ответить.  Мне  не  пришлось  особенно
двигаться; явление  в зеркале было совершенно,  даже ничего не предпринимая.
Но хотелось выяснить, кто  же я такой, и, немного помешкав, я воздел наконец
обе  руки  -- широким, как  ворожащим жестом, который, я тотчас увидел,  был
единственно верным. Но в самый этот торжественный миг совсем рядом с собой я
услышал  приглушенный моим маскарадом сложный составной шум; перепуганный, я
отвернулся от зеркального образа и, к великому своему  огорчению, обнаружил,
что я  опрокинул круглый столик,  уставленный  бог  знает  чем,  но  чем-то,
видимо, очень  хрупким.  Я согнулся как  только мог,  и худшие мои  опасения
подтвердились:  все  раскололось   вдребезги.   Оба  нелепых  зелено-лиловых
попугая,   конечно,  разбились,  на  разный,   но  равно   неудачный  манер.
Бомбоньерка,  из которой шелковистыми коконами повысыпались  конфеты, далеко
выбросила   крышку,   и   видна  была   только   одна  ее  половина,  другая
запропастилась неизвестно  куда. Но всего хуже был  разлетевшийся на  мелкие
осколки  флакон, из которого выплеснулись остатки  старой эссенции,  мерзким
пятном расплывшиеся на безупречном паркете. Я поскорей потер его чем-то, что
свисало с  меня, но пятно делалось только  еще  черней и  противней. Я был в
отчаянии.  Распрямившись,  я  поискал  глазами  какой-нибудь  тряпки,  чтобы
исправить беду. Но ничего не находил. К тому же и  взгляд, и каждое движение
мое были так стеснены, что я  клял глупое свое  положение,  которого уже  не
понимал.  Я дергал все на себе  и  только теснее затягивал.  Завязки  мантии
душили меня, шарфы на голове  все больше давили. Воздух в комнате помутился,
будто запотев от испарений застоявшейся жидкости.
     Разъяренный, я кинулся к зеркалу, чтобы как-то следить из-под  маски за
работой собственных рук. Но оно того  только и  дожидалось. Для  него настал
час  отмщенья. Покуда  я  все  более  неловко  пытался избавиться от  своего
маскарада, оно, уж не знаю как, приковало  мой взгляд и навязало  мне образ,
нет, реальность, чужую,  немыслимую реальность, против воли ужаснувшую меня,
ибо оно взяло надо мной верх, и теперь уже --  я был зеркалом. Я смотрел  на
огромного жуткого незнакомца, и мне невыносимо показалось  оставаться с  ним
один  на  один.  И  не  успел я это  подумать,  случилось самое страшное:  я
совершенно  перестал  себя сознавать,  я  просто  исчез. На  миг  я  испытал
тянущую, горькую, напрасную тоску  по себе, потом остался только он -- кроме
него, ничего не было.
     Я побежал от него прочь, но теперь  это он бежал. Он на все  натыкался,
он  не  знал нашего дома,  не  знал,  куда  броситься. Он попал на лестницу,
налетел  на  кого-то,  кто  с криком  от него отпрянул.  Распахнулась дверь,
выбежали  еще люди. Ах,  какое счастье  было узнать их!  Это  была Сиверсен,
добрая Сиверсен, и горничная, и лакей  из  буфетной; теперь все улаживалось.
Но они не бросились ко мне на выручку. Их жестокость не  имела пределов. Они
стояли и хохотали. Господи -- они еще  могли хохотать! Я плакал, но маска не
пропускала слез,  они  катились  по  щекам  и  тотчас  высыхали, катились  и
высыхали. И я упал перед ними на колени, как  никогда еще не падал на колени
ни один человек; я упал на колени,  я тянул к ним руки, я молил:  "Вызволите
меня, если  еще можно,  спасите меня!"  Но они меня  не  слышали; голос  мне
изменил.
     Сиверсен потом до  самой смерти любила рассказывать, как я упал, а  они
смеялись, думали, что это так надо, с меня ведь все станется, уж попривыкли.
А я лежал и лежал и не отвечал ничего. И  ужас,  ужас, когда они сообразили,
что я упал без памяти, и я лежал как куль тряпья, прямо как куль.
     Дни мелькали с безотчетной  быстротой,  и  вот уже  снова наставал срок
принимать  пастора  доктора  Есперсена.  Устраивались  завтраки,  невыносимо
скучные для  всех  участников.  Привыкшему  к робевшей его  набожной  пастве
пастору  приходилось  у  нас  туго. Он,  так сказать,  задыхался, как  рыба,
вытащенная  из  воды.  Дыхание  жабрами, к которому  он приноровился,  часто
прерывалось,  он  пускал  пузыри и  то и  дело захлебывался. Беседу,  честно
говоря,  попросту  нечем  было заполнить;  шли  в  ход остатки;  подбирались
оскребыши. В нашем доме пастору Есперсену  следовало довольствоваться  ролью
частного  лица,  но  к  ней-то  он  решительно не  был  привычен. Он, по его
понятиям,  состоял  по ведомству  душ.  Душа  была учреждением,  которое  он
представлял,  и о должностных обязанностях он не забывал даже в отношениях с
женою,  "скромной,   верной  Ребеккой,  благословенной  во  чадородии",  как
выразился некогда Лафатер * по другому поводу.
     * Иоганн Каспар Лафатер (1741--1801) -- швейцарский писатель и теолог.

     (Впрочем, что до моего отца, отношения его к Богу были вполне корректны
и безупречно вежливы.  В  церкви мне казалось не раз, что он егермейстером у
самого  Господа Бога, когда,  стоя  на  молитве, он  склонял голову.  Maman,
напротив,  вежливость  по  отношению  к  Богу  считала почти оскорбительной.
Исповедуй она религию  с отчетливым и  подробным обрядом, она бы простаивала
на коленях часами, простиралась бы ниц,  осеняла  бы себя широким крестом по
плечам и груди. Она толком не  выучила меня молитвам, зато радовалась, когда
я готовно падал на коленки  и то стискивал, то  плоско складывал пальцы, как
казалось  мне, для вящей доходчивости. Почти предоставленный себе  самому, я
рано прошел через ряд  стадий, которые лишь  много позже, в пору отчаяния, я
соотнес с Богом, и притом так рьяно, что  Бог мне  открылся и рухнул чуть не
одновременно. Пришлось, разумеется, все  начинать сызнова. Тогда-то  нередко
испытывал я  нужду в поддержке maman, хоть правильней, разумеется, было этот
период одолеть одному. Да она уж и давно умерла тогда.) *
     * Написано на полях рукописи <i>(примечание Рильке.).</i>

     Maman обращалась с доктором Есперсеном порой без всякой почтительности.
Затевала разговор, который  он принимал всерьез, и покуда  он  вслушивался в
свои  объяснения, теряла к нему интерес; начисто о нем забывала, будто его и
нет  в комнате. "И как может он, -- нередко говорила  она, -- наведываться к
людям, когда они умирают!"
     Он  и к  ней  наведался  по этому поводу;  только она, конечно, его  не
увидела.  Чувства  изменяли ей  одно за другим,  и  первым ушло зрение. Была
осень,  уже собирались в  город;  и  тут  она  слегла,  верней, сразу  стала
умирать,  медленно,  безутешно  отмирать по  всей  поверхности тела.  Ездили
доктора, однажды съехалось их много,  они заполонили дом. На несколько часов
он  словно отошел во владение профессора  и  его ассистентов, а мы  лишились
всех прав. Потом, сразу, они махнули на нас рукой, ездили уже по одному, как
бы из  вежливости, пропустить  стаканчик портвейна,  выкурить сигару.  Maman
между тем умирала.
     Ждали только единственного брата maman, графа  Кристиана Брае, который,
надо  напомнить,  долго  был  в  турецкой  службе  и,  говорили,  весьма там
отличился. Он приехал в сопровождении иностранца лакея, и меня поразило, что
он ростом выше  и, кажется, старше отца. Они обменялись несколькими фразами,
которые,  как я понял, касались maman. Потом была пауза.  Потом отец сказал:
"Она  ужасно изменилась". Я не понял  тогда  его слов,  но  содрогнулся,  их
услышав.  Мне  показалось,  что и отцу они  дались с трудом. Но быть  может,
всего более страдала его гордость.
     Лишь несколько лет спустя услышал я вновь о  графе Кристиане Брае. Было
это в Урнеклостере. Матильда Брае любила о нем поговорить. Я уверен, однако,
что  часть эпизодов она толковала  достаточно вольно. Жизнь дяди, обществу и
даже  нашей семье  известная  только по  слухам,  которых он не удосуживался
опровергать, оставляла широкое поле для домыслов. Теперь Урнеклостер  отошел
к  нему. Но живет ли  он  там  -- никто  не  знает. Быть  может, он все  еще
путешествует,  верный привычке;  быть  может, спешит к нам  с дальнего  края
света  весть  о  его  кончине, написанная  иностранцем  лакеем  на  скверном
английском,  а  то на неведомом языке; или человек этот,  оставшись один, не
подает нам знака; а быть  может, обоих давно уже нет и они значатся в списке
пассажиров затонувшего судна под вымышленными именами.
     Разумеется, когда в парк  Урнеклостера въезжала  карета, я вечно  ждал,
что сейчас увижу его, и у меня странно падало сердце. Матильда Брае уверяла:
вот  так он и является, ни с того ни с сего,  когда  его  вовсе не ждут. Он,
однако, не явился, но неделями он занимал мое воображение, я чувствовал, что
нам бы надо сойтись, и мечтал узнать, каков он на самом деле.
     Когда же  меня  вскоре  потом,  вследствие  известных  причин,  целиком
полонила   Кристина  Брае,  я   странным  образом  вовсе   не  интересовался
обстоятельствами  ее жизни.  Зато  меня занимала мысль о  том,  висит ли  ее
портрет в галерее. И желание это выяснить так меня мучило, что я потерял сон
и в  одну  прекрасную  ночь  (Боже ты мой!)  вдруг вскочил с постели и пошел
наверх с дрожавшей от страха свечою.
     Сам я  о страхе не думал.  Я вообще ни о чем не думал.  Я  шел. Тяжелые
двери почти играючи мне поддавались, комнаты, которыми я проходил, затаились
в  тиши.  Наконец на  меня дохнуло глубиной, и я понял, что я  в галерее. По
правую руку я чувствовал окна, полные ночью, значит, по левую были портреты.
Я повыше поднял свечу. Да, там были портреты.
     Сначала  я решил  разглядывать  только  женщин,  но я узнавал одного за
другим по портретам  в  Ульсгоре,  и,  озаренные снизу,  они волновались, им
хотелось  на  свет, и мне показалось жестоко  им в этом отказывать. Снова  и
снова  был тут Христиан IV * с красиво заплетенными косичками вдоль широких,
медленно округленных щек. Были, кажется, его жены, из которых я узнал только
Кристину  Мунк; вдруг остро глянула  на меня фру Эллен  Марсвин  во  вдовьем
уборе  с неизменной снизкой  жемчуга на высокой шляпе. Были  тут дети короля
Христиана, все новее  от новых жен,  была  "несравненная"  Элеонор  на белом
скакуне, в самом зените своем, перед самой казнью. Гильденлевы: Ханс-Ульрик,
которого жены Испании подозревали в том, что он румянится, столь полнокровен
он был, и Ульрик-Христиан, которого, однажды увидев, невозможно было забыть.
И все почти Улфелды. А этот, с одним глазом, замазанным черной краской, был,
наверное,  Хенрик  Холк,  к  тридцати  трем  годам  ставший фельдмаршалом  и
рейхсграфом, и вот почему: на пути к йомфру Хиллебор  Крафсе привиделся  ему
сон,  что вместо  невесты  ему сужден обнаженный меч;  и  он доверился сну и
повернул коня, к своей дерзкой и краткой судьбе, окончившейся чумою. Их всех
я  знал. Были  у нас  в  Ульсгоре и  посланцы на  Нимвегенский конгресс  **,
писанные одновременно, все несколько на одно лицо, с куцыми усиками-бровками
над чувственными, как бы зоркими ртами. Немудрено, что я сразу узнал герцога
Ульриха,  и Отто Брае, и Клауса Даа, и Стена Розенспарре, последнего в роду;
их я видел на портретах в столовой Ульсгора или в старых папках с гравюрами.
     * Христиан IV (1577--1648) -- датский король.
     ** Нимвегенские мирные переговоры 1678--1679 гг.,  положившие конец так
называемой Голландской войне (1672--1678).

     Но были тут и  такие, кого я прежде не видел.  Были  женщины, но больше
детей. У меня давно  затекла и дрожала рука,  но  я все  тянул свечу кверху,
чтоб разглядеть детей. Я вылавливал из темноты этих девочек, которые держали
птиц на  руках, совершенно  о  них  забывая;  у ног  иногда сидела  собачка,
валялся  на  полу мячик, лежали на столике  рядом фрукты,  цветы; а сзади, с
колонны,  ненавязчивый,  неприметный,  смотрел  герб  Билле,   Розенкранцев,
Груббе. Столько всего громоздилось вокруг, словно многое хотелось загладить.
Сами же они просто стояли в своих  одеждах и ждали. Видно было, что  они  --
ждут. И опять я подумал о женщинах,  о  Кристине Брае,  о том, сумею ли я ее
узнать.
     Мне  захотелось  поскорее  пробежать в конец галереи  и оттуда  пройти,
разыскивая ее, но почти сразу я на что-то наткнулся. Я обернулся  так резко,
что маленький Эрик отскочил, прошептав:
     -- Осторожней ты, со свечой.
     -- Ты тут? -- пролепетал я, задохнувшись, не в силах определить, хорошо
это или скверно.  Он только смеялся,  я  не знал,  что  теперь  будет. Свеча
дрожала, я не мог понять, какое у него  выражение лица. Скорее скверно было,
что он тут. Но он прошептал, приблизясь:
     --  Ее  портрета здесь  нет,  мы  сами  ищем  наверху.  Тихий  голос  и
единственный подвижный глаз устремлялись  куда-то кверху.  Я понял,  что  он
разумеет чердак. И странная мысль пришла мне в голову.
     -- Мы? -- спросил я. -- Значит, она наверху?
     -- Да, -- отвечал он и встал совсем рядом.
     -- И тоже ищет?
     -- Да, мы ищем.
     -- Портрет, значит, убрали?
     -- Да, вообрази, -- отвечал он возмущенно. Но я не мог понять, зачем ей
портрет.
     -- Она хочет увидеть себя, -- шепнул он мне в самое ухо.
     -- А-а... --  Я прикинулся, будто понял.  И тут он задул свечу. Я видел
только, как, высоко вздернув брови, он тянется к свету. И сразу стало темно.
Я отпрянул. --  Ты что делаешь? -- крикнул я, и в горле у меня пересохло. Он
бросился на меня,  повис  на моей руке, захихикал.  -- Чего  тебе? -- хрипло
выдавил я и постарался его стряхнуть, но он не отставал. Он обвил руками мне
шею, я ничего не мог поделать.
     -- Сказать? -- прошипел он сквозь зубы и брызнул слюной мне в ухо.
     -- Да, да, скажи скорей.
     Я сам не знал, что говорю. Он уже обнимал меня, поднявшись на цыпочки.
     -- Я ей приносил зеркало, -- хихикнул он.
     -- Зеркало?
     -- Да, ведь портрета-то нет.
     -- Нет, нет, -- отозвался я.
     Вдруг  он  потащил меня к окну  и так сжал мне  плечо,  что я  чуть  не
крикнул.
     -- Но ее там нет, -- дохнул он мне в ухо.
     Я невольно толкнул его, что-то щелкнуло в нем, будто я его сломал.
     -- Да ну тебя!  -- Меня  самого уже разбирал хохот. -- Ее  там нет?  То
есть как это -- нет?
     -- Дурак ты, -- сказал он  зло. Он  перестал  шептать  и словно перевел
голос на  новый, еще не испробованный регистр. -- Ты или там, --  чеканил он
мудро  и строго, -- и тогда здесь  тебя  нет, или ты здесь,  но тогда ты  не
можешь быть там.
     -- Конечно, -- подхватил  я быстро, не раздумывая. Я  боялся, что иначе
он  уйдет и  оставит  меня  одного. Я  даже протянул к нему руку.  --  Давай
дружить? -- предложил я. Он заставил себя просить.
     -- Мне все равно, -- кинул он небрежно.
     Я хотел скрепить нашу дружбу, но обнять его не решился.
     -- Милый Эрик, -- только и сумел я  выговорить и легонько дотронулся до
него. Вдруг я бесконечно  устал. Я озирался; я уже не понимал, как я решился
сюда прийти, как  не боялся. Я  уже не разбирал, где окна, где портреты. Ему
пришлось вести меня обратно.
     --  Да ничего они  тебе не сделают, --  великодушно заверил он и  опять
захихикал.
     Милый, милый  Эрик; быть может, ты был моим единственным другом. У меня
и нет  ведь друзей. Жаль, что ты  ни  во  что не ставил дружбу. Я  так много
хотел  тебе рассказать.  Мы бы, наверное, ладили.  Кто знает?  Помню,  тогда
писали с тебя портрет. Дед кого-то  вызвал писать тебя. Каждое утро по часу.
Не помню, каков был художник на вид, даже имя забыл, хоть Матильда Брае то и
дело его повторяла.
     Видел ли  он тебя так, как я тебя вижу? Ты в бархатном костюмчике цвета
гелиотропа. Матильда Брае была от него  без ума. Но  дело не в том. Видел ли
он тебя, вот что  хотел  бы я  знать.  Предположим,  что  он  был  настоящий
художник. И не  думал, что ты вдруг умрешь, когда еще он не кончит портрета;
и был чужд сентиментальных соображений,  просто работал. И его  завораживала
неодинаковость твоих карих глаз; и застывший твой глаз нимало его не смущал;
и у  него достало такта ничем  не загромождать  столик рядом с  твоей рукой,
слегка на него  опиравшейся.  Все это предположив, мы  должны  заключить:  в
Урнеклостере висит твой портрет, последний портрет в галерее.
     (И когда  уходишь оттуда, их  всех  оглядев, остается еще один мальчик.
Минутку -- кто это? Он из рода Брае. Видишь серебряный щиток на черном поле,
павлиньи перья?  Даже имя есть. Эрик Брае.  Эрик Брае -- ведь он был казнен?
Разумеется. Слишком известно. Но  это, конечно,  не тот. Этот мальчик умер в
детстве, неважно когда. Неужто не видишь?)
     Когда  приезжали гости  и к ним звали  Эрика, Матильда  Брае всякий раз
уверяла, что он  просто вылитая старая  графиня  Брае,  моя бабка<i>.</i> Это была,
кажется, очень важная дама. Я ее не застал. Зато как сейчас помню мать моего
отца, подлинную хозяйку Ульсгора. Она  оставалась  хозяйкой, как ни  злилась
она на maman, вошедшую в дом женой егермейстера. С той поры она вечно делала
вид, будто отдалилась от дел, и посылала к maman слуг за любым пустяком, все
серьезные вопросы,  однако, решая сама, ни у кого не спросясь совета. Maman,
я думаю, только  того и надо  было. Она мало годилась для управления большим
хозяйством; она решительно не умела отличить важное  от неважного. О чем  бы
ей  ни  говорили, ее  целиком занимал  этот  предмет,  и  об  остальном  она
забывала<i>.</i>  Она  никогда  не  жаловалась  на  свекровь.  Да  и  кому  бы  она
пожаловалась? Отец мой был почтительнейший сын, дед мало что значил.
     Фру  Маргарета  Бригге  всегда,  сколько  я  ее  помню,   была  высокой
неприступной старухой. Мне все кажется, что она была много старше камергера.
Она жила среди нас своей, обособленной жизнью, никого не беря  в расчет. Она
ни в ком из нас не нуждалась и всегда держала при себе на ролях компаньонки,
что  ли,  стареющую графиню Оксе, которую по гроб привязала  к себе каким-то
благодеянием. Это  было, конечно, исключение из правила, благодеяния были не
по ее  части. Она не любила детей, собаки ее сторонились. Не знаю, любила ли
она  хоть что-то на свете. Рассказывали, будто совсем юной девушкой она была
просватана  за  прекрасного  Феликса Лихновского,  который  потом  нашел  во
Франкфурте  свой  страшный конец  *. И в самом деле, после ее смерти нашли у
нее портрет  князя и, если я не путаю, возвратили родне. Я теперь думаю, что
за углублявшимся год от  года уединеньем Ульсгора  она упускала  жизнь иную,
блистательную  -- истинно  свою жизнь. Трудно сказать, жалела ли она  о ней.
Быть  может,  она  презирала  ее  за  то,  что не  выпала  ей, что  потеряла
возможность быть прожитой с умением  и талантом. Все это она глубоко  в себе
прятала    под   многослойной   оболочкой,   твердой,   ломкой    оболочкой,
посверкивающей металлом и в верхнем слое вечно неожиданной и холодной. Время
от времени она, правда, выдавала себя, с наивным нетерпением требуя внимания
к своей  особе. При мне ей не раз  случалось подавиться  за столом,  и таким
подчеркнуто сложным способом, который обеспечивал ей общее участие и хоть на
миг позволял стать особенной и  необычайной, какой могла бы она быть всегда.
Боюсь, однако, что мой отец единственный принимал  всерьез слишком частые ее
неприятности. Он смотрел на нее, почтительно подавшись вперед, и  видно было
по его лицу, что он готов  представить свое  исправнейшее дыхательное  горло
всецело к  ее  услугам.  Камергер,  разумеется,  тоже  переставал  есть;  он
потягивал вино и удерживался от высказываний.
     <b>*</b>   Князь   Феликс  Лихновский  (1814--1848),  депутат   франкфуртского
национального собрания, убит во время сентябрьского восстания 1848 г.

     Лишь однажды он во  время трапезы постоял за  себя перед супругой. Было
это давно; но долго потом по секрету злорадно передавали эту историю; всегда
находился кто-то, кто еще не слышал ее. Оказывается, в свое время камергерша
приходила  в  неистовство,  если  кто-нибудь по неловкости проливал вино  на
скатерть.  Каждое  пятно,  какими  бы  обстоятельствами  ни  вызванное,  она
замечала  и подвергала, так сказать, суровому осуждению.  И  вот  как-то раз
такое  случилось при многих важных гостях. Несколько безобидных  пятен стали
предметом ее  жестоких нападок; и как ни старался дед  ее  унять незаметными
кивками  и  шутками,  она  все  громоздила  упреки,  которые, однако,  вдруг
пришлось  ей  оборвать  на  полуслове.  Ибо  произошло никогда не бывалое  и
непостижимое. Камергер  велел  подать  ему бутылку  вина,  которым  как  раз
обносили,  и  сам  с большим  тщанием  стал наполнять  свой  бокал.  Только,
удивительным образом,  он  не перестал  лить вино, когда бокал наполнился до
краев, но  в набухавшей тишине продолжал лить, медленно,  осторожно,  до тех
пор, пока maman,  не умевшая сдерживаться, вдруг не  прыснула и своим смехом
не обратила все в  шутку.  Вокруг облегченно расхохотались, камергер  поднял
глаза и отдал бутылку лакею.
     Позже еще одна странность овладела моей  бабкой. Она не выносила, чтобы
кто-нибудь  в  доме  болел.  Однажды, когда  кухарка поранила руку  и  бабка
случайно  увидела  ее  в  бинтах,  она  уверяла,  будто  весь  дом  провонял
йодоформом,  и  больших трудов  стоило уговорить ее  не  рассчитывать бедную
женщину.  Она  не желала,  чтобы  ей напоминали о болезнях.  Если  кто-то по
неосторожности обнаруживал при ней признаки легкого недомогания, она считала
это личным оскорблением и долго не прощала.
     Той осенью, когда  умирала maman, камергерша затворилась в своих покоях
со своей Софи  Оксе и прервала с нами всякие сношения. Даже  сына она к себе
не  допускала.  В самом деле, эта  смерть пришлась  ужасно некстати. Комнаты
стояли холодные, печи дымили, в  доме хозяйничали мыши, от них нигде не было
спасу. Но  не  в том даже дело.  Фру Маргарета Бригге  возмущалась тем,  что
умирает  maman;  что  на  очередь поставлен вопрос,  который  она не  желала
обсуждать; что молодая женщина решилась опередить ее -- собиравшуюся умереть
в  совсем еще не  предустановленный срок. Разумеется, она не забывала о том,
что умереть ей придется. Но она не желала, чтобы ее торопили. Она собиралась
умереть спокойно, когда захочется, а  там бы пусть  умирали все подряд, если
уж им не терпится умереть.
     Она так и не простила нам смерти maman. Впрочем, в ту же зиму она сразу
сдала. Ходила она еще очень  прямо, но  в кресле  горбилась  и  стала  плохо
слышать. Можно было часами смотреть ей в лицо -- она  ничего не чувствовала.
Она ушла внутрь, в себя,  и лишь изредка и ненадолго возвращалось  к  ней ее
пустое сознанье.  Тогда она что-то  говорила графине, и  та оправляла на ней
шаль  большими  свежевымытыми  руками и подбирала юбки, будто на пол пролили
воду или мы недостаточно чисты.
     Умерла она к  весне, в  городе, ночью, и Софи Оксе, спавшая за открытой
дверью, ничего не услышала. Когда утром к ней вошли, она уже окоченела.
     И тотчас начался тяжкий и страшный  недуг камергера.  Будто он только и
дожидался ее конца, чтобы без оглядки предаться собственной смерти.
     В  тот год после смерти maman я впервые заметил Абелону. Абелона всегда
была  тут. От этого она не выигрывала.  И  Абелона  была непривлекательна, я
заключил  это  много раньше, уж  не помню  почему, и с тех  пор  ни  разу не
удосужился  пересмотреть  приговор.  Мне  тогда вообще показалось бы  просто
смешно  задумываться о  сущности  Абелоны. Абелона была тут, и  ею как могли
помыкали. Но вдруг я спросил себя: "Отчего Абелона тут?"  Каждый из нас  тут
находился  по  определенным причинам,  пусть и  не  всегда  очевидным,  как,
например,  назначенье  графини Оксе. Но отчего тут Абелона? Одно  время  шла
речь о том,  что ей  надо  развлечься.  Но  это забылось.  Никто не старался
развлечь Абелону. Вовсе не казалось, будто она развлекается.
     Впрочем, одно  достоинство  было  у Абелоны: она  пела.  Верней, бывали
времена, когда она пела. В ней жил сильный, непогрешающий дух музыки. И если
правда, что ангелы -- мужского пола, тогда и в ее голосе <i>была</i> мужественность
-- сверкающая, небесная.  Я, уже в детстве музыке не доверявший (не  оттого,
что она больше прочего возносила меня  над самим собой, но оттого, что потом
она не возвращала меня на тот уровень, где настигла, но повергала куда ниже,
в пучины  незрелости), --  эту музыку я принимал: по  ней взбираешься выше и
выше,  и тебе уже мнится, что вот-вот откроется небо. Я не подозревал тогда,
что Абелоне суждено мне открыть и другие небеса.
     Сперва  она  просто  рассказывала  мне  о  девичестве  maman. Ей  очень
хотелось меня убедить в том, какая  maman была молодая и смелая. В седле и в
танцах,  уверяла она,  maman  не  имела  равных.  "Самая  неутомимая,  самая
храбрая, и вдруг -- взяла и  вышла замуж, -- говорила Абелона, по прошествии
стольких лет все еще удивляясь. -- Так неожиданно! Никто даже не верил!"
     Я  полюбопытствовал,  отчего  не вышла  замуж  сама  Абелона.  Она  мне
казалась уже старой, мне и  в  голову не приходило, что у нее  все могло еще
быть впереди.
     -- Не за кого было, -- сказала она просто, и вдруг она стала прекрасна.
"Значит, Абелона хороша собой?" -- вдруг изумился я. Потом я уехал из дому в
Дворянскую академию, и для меня настало постыдное и горькое время. Но там, в
Соре, стоя в нише окна, на  время отделавшись  от однокашников, я смотрел на
деревья, и в такие минуты, а  еще по ночам, я  укреплялся в уверенности, что
Абелона  прекрасна.  И  я стал писать ей письма, длинные, коротенькие, много
тайных писем, в которых, казалось мне, я вспоминал  об Ульсгоре и жаловался.
Но теперь я  вижу --  это были любовные письма. И  вот,  протомив ожиданьем,
начались   наконец-то  все  не  начинавшиеся  каникулы,  и,  словно  нарочно
уговорившись, мы встретились без посторонних глаз.
     Мы ни о чем не уславливались, но когда карета свернула в парк, я не мог
удержаться и соскочил,  возможно,  я просто-напросто  не  хотел,  как чужой,
подкатывать к дому  в карете... Лето стояло уже в разгаре. Я выбежал боковой
тропкой к ракитнику. И там была Абелона. Прекрасная, прекрасная Абелона.
     Мне  никогда не забыть, как ты на меня взглянула  тогда; как ты,  будто
боясь расплескать, удерживала на запрокинутом лице этот взгляд.
     Ах! Неужто не изменился климат? Не потеплело во всем Ульсгоре от нашего
жара? И розы в парке -- не цветут ли еще и поныне до самого декабря?
     Я не  стану рассказывать о тебе,  Абелона. Не потому, что  мы  обманули
друг друга -- ведь и тогда ты любила одного-единственного, кого ты, любящая,
не умела забыть, я же  -- всех женщин сразу;  но потому, что не  всего можно
коснуться словом.
     Здесь ковры,  Абелона,  ковры  на  стенах.  Мне  кажется,  ты со  мной,
Абелона,  здесь  шесть  ковров,  приди, и мы медленно пройдем мимо  них.  Но
сперва   отступи,  погляди  на  все  сразу.  Какой  в  них  покой,  да?  Они
разнообразятся  мало.  Всюду  этот овальный  лазоревый  остров,  парящий  на
приглушенном багреце, поросшем цветами, населенном маленькими занятыми собою
зверями. Только там, на последнем ковре, остров приподнялся чуть-чуть, будто
сделался легче. И всюду она -- женщина в разных одеждах, но та же. Кое-где с
нею рядом фигура помельче, служанка, и всюду держат щит звери, большие, тоже
на острове, тоже заняты делом.  Слева --  лев, справа сияет единорог; держат
одинаковые  стяги,  высоко над собою:  три серебряных месяца,  по  лазоревой
перевязи восходящие на  тихий багрец. Ты разглядела все это? Начнем теперь с
первого, да?
     Она кормит  сокола. Как  пышны  ее одежды. Сокол,  волнуясь,  сидит  на
затянутой в перчатку руке. Покоя на нем  взгляд, она меж тем тянется к чаше,
которую  ей  подносит  служанка.  Снизу справа,  на шлейфе  у госпожи, сидит
шелковистая собачонка и смотрит вверх  в надежде, что и ей что-то перепадет.
Ты заметила -- остров за ними окаймляют шпалеры роз? Звери-щитоносцы застыли
геральдически высокомерно. Их окутывает мантия, вторящая  щиту. Ее скрепляет
прекрасный аграф. Она полощется на ветру.
     К следующему ковру мы подходим, невольно притихнув, -- ведь правда?  --
замечая, как сосредоточенна женщина: она сплетает венок, маленькую цветочную
корону. Задумчиво выбирает она гвоздику из плоской вазы, которую ей подносит
служанка. Внизу на скамье стоит в небреженье  корзина, полная роз, к ней уже
подбирается обезьяна. На сей раз понадобились гвоздики.
     Льву скучно, он отвлекся; но чуток единорог.
     Как  же  без музыки  в такой тишине, разве в  ней не таится  музыка?  В
тяжелом и тихом уборе (медленно, медленно, да?) подходит она  к  переносному
органу и вот -- играет, трубами отделенная от служанки,  раздувающей мехи по
другую  их сторону.  Никогда еще не была она так хороша. Удивительны волосы,
перекинутые вперед двумя  косами и  скрепленные на  голове  так,  что  концы
смотрят  кверху,  коротким султаном. Лев скучливо внимает звукам, удерживает
зевок. Единорог же прекрасен, он будто качается на их волнах.
     Остров  ширится.  Раскинут  шатер.   Лазоревого  Дамаска,  подпаленного
золотом. Звери  распахнули  его,  и она выступает  вперед, почти скромная  в
царском  уборе. Что ее  жемчуг  в сравнении с нею самой?  Служанка  раскрыла
ларец, и она  вынимает оттуда цепь, тяжелое,  пышное сокровище, хранимое под
замком.  Собачонка сидит  рядом, высоко  на уготованном  месте и  наблюдает.
Заметила ты девиз по верхнему краю шатра? "A mon seul dйsir" *.
     Что случилось? Почему прыгает вниз  маленький  кролик? Ведь сразу видно
--  он прыгает.  И  такое смятенье во всем. Льву уже нечего делать. Она сама
держит  стяг.  Или за него ухватилась?  Другой рукой  она ухватилась  за рог
единорога.  Это горе?  Но  бывает ли горе так гордо, а  траур  так тих,  как
черно-зеленый тот бархат в увядающих складках?
     И  вот снова праздник, но  никто не зван. Никого не ждут. Все -- здесь.
Все --  навеки. Лев озирается почти грозно: никто не  посмеет прийти. Мы еще
не видели  ее  усталой. Неужто  она устала? Или  просто  поникла, оттого что
тяжелое что-то держит в руке? Дароносицу, можно подумать. Но вторую руку она
тянет  к единорогу, и он, польщенный, встает и  ласкается к  ней. Зеркало --
вот что она держит. Смотри -- она показывает единорогу его отражение.
     Абелона, мне  кажется, что ты здесь.  Ты поняла,  Абелона? Я  думаю, ты
должна же понять.

     * * *
     Теперь  в  старом замке Буссак нет  уж и  гобеленов  Дамы с Единорогом.
Настало  время  для этих  домов со  всем расставаться, они  не  могут ничего
удержать. Опасность стала вернее  уверенности. Уж никто из  рода Delle Viste
**  не пройдет с нами рядом, все  это нося в крови. Все они в прошлом. Никто
уж не поминает тебя, Пьер д'Обюссон ***,  величайший  из  великих магистров,
потомок старинного  рода, чьей волей  и были<i>,</i> наверное, вытканы эти картины,
возвеличивающие не изобличая. (И к  чему поэтам  писать иначе о женщине, как
кажется им -- точней? Ясно одно -- ничего иного нам знать и не нужно.) И вот
являешься сюда человеком  с улицы и чуть не пугаешься,  что явился незваный.
Есть тут, правда, еще  кое-кто,  хотя  народу немного. Юнцы не задерживаются
перед  гобеленами,  им,  верно, предписано  для каких-то учебных надобностей
разок на них взглянуть.
     * Единственно желанному <i>(франц.).</i>
     <i>**</i> Гобелены предназначались в качестве свадебного подарка некоему Клоду
Ле Висту.
     *** Пьер д'Обюссон (1425--1503)  -- великий  магистр ордена  поаннитов,
владелец замка Буссак, где висели вышеописанные ковры.

     Зато  иногда  перед  ними  видишь  юных  девушек.  В музеях  много ведь
девушек,  сбежавших  из  тех  домов,  которые  не  могут   ничего  удержать.
Остановятся перед коврами  и  забудутся ненадолго. Они всегда  догадывались,
что  существует такая  жизнь  --  тихая  жизнь медленных,  едва обозначенных
жестов; они смутно помнят: когда-то мечталось, что такая жизнь выпадет им на
долю. Но вот они  вынимают блокнот и  принимаются рисовать --  что придется,
цветок,  веселого  зверька. Что  именно  рисовать,  объяснили  им,  не имеет
значения. Главное  -- рисовать.  Для того-то они и  вырвались силой из дома.
Они из хороших семей. Но когда, рисуя, они поднимают руки, видно, что платье
сзади не  застегнуто,  то есть застегнуто не до конца.  До некоторых пуговок
они  не смогли дотянуться. Когда шили платье -- кто же  знал,  что они вдруг
возьмут  и  удерут из  дома.  Дома всегда кто-нибудь  да поможет  застегнуть
платье.  А  здесь --  Господи! Ну  кому какое  дело до  тебя в таком большом
городе? Подруги? Но у подруг у всех та же незадача, вот и кончается обоюдной
услугой -- друг дружке застегивать платье. А уж это смешно. Это напоминает о
доме, а о нем-то и не хочется вспоминать.
     Но -- ничего не поделаешь -- рисуя, они невольно прикидывают,  не лучше
ли было б остаться. Стать набожной, искренне набожной  вместе со всеми. Нет,
что  за  чушь, сообща порываться к вере.  Не те времена.  Путь  стал уже  --
теперь не приходят семьями к  Богу. Кое-какие другие вещи --  те, в  крайнем
случае, еще можно делить. И то -- если делиться по чести -- каждому так мало
достается, просто  беда. А если  жульничать -- поднимаются распри. Да, лучше
уж рисовать,  неважно что. Со временем научаешься схватывать сходство. И так
вот исподволь обретаемое искусство когда-нибудь пригодится.
     Поглощенные занятием, которое сами выдумали, они редко поднимают глаза,
эти девушки. И  не  замечают,  как  своим рисованьем лишь подавляют  в  себе
неизменную жизнь,  в  бесконечной  невыразимости открывающуюся перед ними  в
тканых полотнах.  Они  ей не  верят.  Все  нынче меняется, вот и  им хочется
перемениться. Они готовы совсем отказаться от себя и уже почти думают о себе
так,   как  о  них,  верно,  говорят  мужчины,  когда  их   нет  рядом.  Так
представляется   им   прогресс.   Они  убеждены   в  том,   что   погоня  за
удовольствиями,  все  более  рьяная,  и есть жизнь,  если  только  глупейшим
образом не  упускать ее между пальцев. Они уже поглядывают по  сторонам, уже
ищут -- они-то, чья сила всегда была в том, чтоб искали их.
     Я  думаю --  все от усталости. Веками  они на  себя брали  бремя любви;
вечно проигрывали весь диалог,  обе роли. Мужчины только им подпевали  --  и
скверно. И  затрудняли ученье своей невнимательностью,  своим небреженьем  и
ревностью, которая  тоже ведь вид небреженья. А они  трудились дни  и ночи и
возрастали в любви и в бедах. И под гнетом бесконечной тоски выходили из них
те  любящие,  которые,  призывая мужчину, перерастали его;  которые  из него
вырастали, когда он  не возвращался, как Гаспара Стампа * или та  португалка
**,  не отступавшие, покуда мука их не облечется льдистым жестоким величием,
которого уже не снести. О многих мы знаем по чудом сохранившимся письмам, по
ликованью и сетованью любовных стихов, по портретам, глядящим на нас со стен
галерей  сквозь  скрытые слезы, которых не понял художник и оттого-то  сумел
передать. Но были  еще и еще, другие, они  сожгли свои письма или не нашли в
себе сил написать их. Старухи, которые ожесточились, пряча тайное сокровище;
неловкие,   расплывшиеся    жены,   огрубевшие   в   невзгодах,   постепенно
уподобившиеся  мужьям,  но  ничуть  на  них не похожие  там, где совершается
любовь, -- во тьме.  Роженицы,  которые не хотели  рожать и, умирая восьмыми
родами,  были  светлы  и легки, как  девушки  в ожиданье  любви. И  те,  кто
оставались  со своими  мучителями,  пьяницами, ибо  нашли  средство  от  них
отдалиться, уйдя -- как можно дальше от них -- в себя, и так сияли на людях,
будто  живут со святыми. Кто их перечислит, кто  назовет? Они будто отменили
загодя все слова, которыми можно их обозначить.
     * Венецианская  поэтесса  (1523--1554),  воспевшая  свою любовь к графу
Каллальтино ди Коллальто.
     **  Имеется  в  виду   португальская   монахиня   Марианна  Алькофорадо
(1640--1723). В 1669 г. в Париже появились в печати  "Португальские письма",
где  речь идет о ее  несчастной любви.  Сейчас  установлено, что их автор --
виконт Гийерагно. Рильке считал письма подлинными.

     Но  теперь, когда все  так меняется, не  пришло ли время перемениться и
нам? Не  пора ли  развиться немного,  постепенно взять на себя  свою  долю в
труде любви?  Мы <i>были</i>  избавлены от ее печалей,  она  попадала  к нам  среди
развлечений,  как вдруг попадает в детский ящик  с игрушками кусок настоящих
кружев,  забавляет ребенка, перестает забавлять  и  забывается среди хлама и
лома.  Развращенные легкими достижениями,  как  все дилетанты, мы пользуемся
репутацией  мастеров... Что, если нам  плюнуть на наши успехи  и приняться с
азов  изучать тяжкую работу  любви, которую  до  сих пор  за  нас  исполняли
другие? Не зачислиться ли в новички -- раз все меняется в наше время?
     Только теперь я понимаю, как было, когда maman разматывала кружева. Она
пользовалась  одним-единственным  ящичком  в  бюро Ингеборг,  и  там она  их
хранила.
     -- Давай посмотрим, Мальте? -- говорила она и так радовалась, будто вот
сейчас  она получит  в подарок все содержимое  желтолакированного  бюро.  От
нетерпения она  не  могла  развернуть  папиросную  бумагу.  Каждый  раз  это
приходилось делать  мне. Но я и сам страшно волновался, когда обнаруживались
кружева. Они были намотаны  на деревянную бобину так густо, что ее совсем не
было  видно   за  ними.   И  мы   медленно  их  разматывали  и  смотрели  на
разворачивавшийся узор,  всегда  чуть  пугаясь, когда он кончался. Вечно  он
обрывался так неожиданно.
     Сперва  шли  полосы итальянской  работы,  густого  плетенья,  в котором
бесконечно  все повторялось, отчетливо, как в крестьянском саду. Потом вдруг
наш взгляд  заграждала  венецианская  решетка, заточая нас в  тюрьму  или  в
монастырь. Но вот мы снова вырывались на волю  и далеко  заглядывали в глубь
садов, а они становились замысловатей  и делались наконец густыми и душными,
как  теплица;  пышные  чужие  растения  раскрывали  огромные  листья,  усики
цеплялись друг за друга будто в бреду, и большие цветы Алансона все туманили
своею  пыльцой. Усталые,  ошарашенные,  мы выходили на  долгую Валансьенскую
дорогу,  и  была  зима,  был  утренник,  иней.  Мы  пробирались  заснеженным
кустарником Бинша и выходили туда,  где  еще ни одна  нога не ступала; ветви
так странно  никли -- под ними, конечно,  была могила, -- но мы  это друг от
друга скрывали. Все  пуще нас пробирал  холод, и когда  начиналось тончайшее
плетение на коклюшках, maman говорила: --  Ну вот,  это у нас на  глазах  --
ледяной узор! -- и так оно и было от тепла у нас внутри.
     Когда надо было снова сматывать кружево, мы оба вздыхали. Но эту долгую
работу мы бы не доверили никому.
     --  Представь,  если  б нам пришлось  их  плести!  -- говорила  maman и
смотрела  на  меня  с настоящим испугом.  Я решительно  не  мог  этого  себе
представить. Я поймал  себя на том, что представляю себе маленьких зверьков,
которые без конца плетут и плетут кружево, и потому люди не  трогают  их. Но
нет, это же были женщины...
     --  Они,  конечно,  в  раю,  те,  которые  их  плели?  --  сказал  я  с
восхищением. Помню, мне тогда же пришло в голову, что я давно не приставал к
maman  с  расспросами  насчет рая. Maman  глубоко  вздохнула.  Кружева  были
смотаны.
     Потом  уже,  когда я  успел  забыть  свой вопрос,  она  очень  медленно
проговорила:
     -- В раю? Я думаю, их душа  <i>там</i> и осталась.  Ведь посмотришь  -- это  и
есть, наверное, вечность. Как мало еще мы знаем.
     Часто, когда приезжали гости, шел разговор о том, что  Шулины сокращают
расходы.  Большой старый господский дом несколько лет назад сгорел, и теперь
они жили в двух узких боковых пристройках и сокращали расходы. Но привычка к
приемам  засела  в  крови. Они не  могли  с  ней расстаться. И  если  кто-то
сваливался на нас незваный,  значит, он  ехал к Шулиным; если кто-то, глянув
на  часы,  испуганно  начинал  прощаться  --  его,  без  сомненья,  ждали  в
Люстагере.
     Maman  к тому времени не выезжала, но  Шулины  не могли  взять этого  в
толк.  Ничего  не  оставалось,  как  к  ним  однажды  выбраться. Дело было в
декабре, уже несколько раз перепадал снег. Сани заложили к  трем часам. Меня
взяли с собой. Мы, впрочем, никогда вовремя не выезжали. Maman, не любившая,
когда объявляли, что экипаж подан, спускалась всегда очень загодя; никого не
застав, она вдруг вспоминала про забытое  дело, возвращалась наверх, и ее не
могли  доискаться.  Все  стояли и ждали.  Наконец,  уже  усевшись  в  санях,
подоткнутая  полстью,  она  спохватывалась,  что  забыла  что-то,   отряжала
Сиверсен,  ибо одна только Сиверсен  знала, где это найти. Потом  вдруг,  не
дождавшись Сиверсен, трогали.
     В тот день так и не прояснело.  Деревья стояли, будто на  ходу увязли в
тумане, а мы  врубались  в него напролом. Потом опять тихо повалил снег, все
окончательно стер,  и  нам  остался  чистый белый лист пространства.  Только
позвякивали колокольцы, звук тек невесть откуда. Вдруг, словно захлебнувшись
последним  треньканьем, они смолкали,  но, поднатужась, снова всем скопом на
нас изливались.  Казалось, слева стоит звонница; но  вот  вычертился  забор,
страшно высокий, и мы очутились в длинной аллее. Звяканье, уже не обрываясь,
словно гроздьями повисало на деревьях справа и слева. Потом мы  свернули, во
что-то уперлись, что-то обогнули справа и стали.
     Георг совсем забыл, что дома  уже нет, и  для нас для всех он явственно
существовал  в  ту  минуту.  Мы  поднялись  по  ступенькам старой  террасы и
подивились  полной тьме. Вдруг  слева, под нами, распахнулась дверь,  кто-то
крикнул: "Сюда!" -- и взмахнул  тусклым  фонарем. Отец засмеялся:  "А мы тут
бродим как привиденья!" -- и свел нас вниз по ступенькам.
     --  Но дом только  что был,  -- говорила  maman,  не  сразу  свыкаясь с
жаркой, смеющейся Верой Шулин, выбежавшей нам навстречу. Вера тащила  нас за
собою,  и о доме следовало забыть. Мы  раскутались в тесной прихожей и сразу
вошли в тепло, под блеск ламп.
     Эти  Шулины  были  стойкой  породой  самостоятельных женщин. Не  помню,
имелись ли в семье сыновья. Помню только трех сестер. Старшая вышла замуж за
маркиза в Неаполе и тогда уже постепенно с ним разводилась,  претерпевая ряд
судебных процессов. Потом была Зое, о которой говорили, что она все на свете
знает.  И наконец  --  Вера, эта  жаркая  Вера.  Бог весть, что потом с  нею
сталось. Графиня-мать,  из  Нарышкиных, была  как бы четвертой  сестрой и  в
каком-то смысле  младшей. Она ровно ничего не знала и обо всем справлялась у
дочек. Добрейший граф Шулин был, казалось, женат на всех этих женщинах сразу
и то и дело их целовал.
     Сейчас он громко  смеялся и здоровался с нами. Меня  подводили к дамам,
трепали  по  щеке, расспрашивали. Я же твердо  замыслил, едва  это кончится,
как-нибудь  удрать  и  поискать  дом.  Я был  уверен,  что сегодня  он  тут.
Выбраться из  комнаты не  составляло  труда;  я  прокрался  за  юбками,  как
собачонка, а дверь в прихожую еще стояла приотворенная. Но наружная дверь не
поддавалась. Второпях я не мог одолеть сопротивление замков и цепочек. Вдруг
дверь уступила, но с грохотом, и не успел я выскочить, меня втянули обратно.
     -- Стой.  Не уйдешь! -- весело кричала Вера Шулин.  Она склонялась надо
мной, и я  решил ни за  что  не открываться этой хохочущей  жаркой особе.  Я
молчал, и  она  подумала, что я бросился к двери по естественной нужде.  Она
схватила  меня  за  руку и, доверительно и высокомерно, уже тащила  куда-то.
Интимное  недоразумение  это  вконец  меня расстроило.  Я вырвался и  гневно
глянул на нее.
     -- Я хочу посмотреть на дом,  -- сказал я гордо.  Она  не  понимала. --
Большой дом... там, на ступеньках.
     -- Глупышка, -- сказала она, притягивая мою руку. -- Дома больше нет.
     Я упрямо твердил свое.
     -- Давай как-нибудь днем туда пойдем, -- предложила  она примирительно.
-- Сейчас там не пробраться. Всюду ямы и вдобавок  папины рыбные садки, чтоб
не замерзали. Еще угодишь туда и рыбой станешь.
     И  она меня  втащила  в  ярко  освещенную  комнату. Там  все  сидели  и
разговаривали, я переводил глаза с одного на другого. "Ясно, они туда ходят,
только когда его нет на месте, -- думал я презрительно, -- вот жили б тут мы
с maman, уж он  бы всегда на месте был".  Maman смотрела  рассеянно на всех,
занятых разговором. Она, конечно, тоже думала про дом.
     Зое уселась рядом  и стала мне задавать вопросы. У нее были размеренные
черты, время от времени вспыхивавшие  острой догадкой, будто она непрестанно
постигала  что-то. Отец сидел, чуть  склоняясь  вправо, и  слушал  смеющуюся
маркизу. Граф Шулин стоял между женой и  maman и  что-то рассказывал.  Вдруг
графиня перебила его на полуслове.
     --  Нет, детка, тебе  кажется, -- добродушно возразил граф, но у него у
самого сразу вытянулось лицо. Графиню, однако, не так-то просто было отвлечь
от  того, что ей  якобы показалось. Лицо у нее сделалось напряженное, как  у
человека, который боится, что ему вот-вот помешают. Мягкие руки в кольцах от
чего-то  отмахивались, защищаясь. Кто-то сказал "Тсс!" -- и  настала мертвая
тишина.
     Громадные  вещи  из  старого дома  грозно  на нас надвигались.  Тяжелое
фамильное серебро блестело  и  вздувалось, будто под увеличительным стеклом.
Отец озирался рассеянно.
     -- Мама что-то  чует,  -- сказала у  него за плечом Вера Шулин, -- надо
затихнуть. Она чует ушами. -- А сама замерла, подняв брови  и сосредоточенно
внюхиваясь.
     У  Шулинов  после  пожара  завелась  эта странность.  Перегретым тесным
комнатам то и дело мерещился какой-то запах, и все принимались его разбирать
и  оценивать. Зое что-то уверенно и деловито ворошила в печи; граф бродил из
угла в  угол, останавливался, ждал;  потом говорил: "Нет, не здесь". Графиня
встала и  стояла в нерешимости. Отец медленно поворотился на каблуках, будто
запах был  у него  за  спиною. Маркиза, живо убедясь, что запах вредоносный,
прижимала к лицу платок и по лицам остальных гадала, улетучился ли он.
     -- Здесь! Здесь!  -- иногда вскрикивала Вера. И  над  каждым  возгласом
странно смыкалась тишина. Я тоже внюхивался  изо всех  сил. Но вдруг  (из-за
жары ли, от множества ли свечей) впервые в жизни меня пробрало что-то сродни
страху привидений.  Было очевидно,  что все эти  почтенные взрослые, которые
минуту назад  беседовали и  смеялись, ходят  согнувшись, озабоченные  чем-то
незримым; что  все  они  считают,  что в  комнате  есть что-то,  недоступное
взгляду. И было ужасно, что это сильнее их всех.
     Меня все  больше  мучил страх.  Казалось,  то, чего ищут они,  выступит
вдруг  на  мне,  как сыпь,  и  на  меня  станут  указывать  пальцами. Вконец
измучась, я посмотрел через комнату на maman.  Она  сидела странно прямая; я
решил,  что  она меня ждет. И  только  когда я оказался с нею рядом, когда я
почувствовал, что ее бьет дрожь, я понял наконец, что дом снова исчезает.
     -- Мальте,  трусишка, -- был рядом  голос и смех.  Голос Веры.  Но мы с
maman все прижимались  друг к дружке; и сидели  рядышком,  вместе, пока  дом
окончательно не исчез.
     Всего  богаче  почти  непонятными   переживаниями   были,  однако,  дни
рожденья. Ты  уже  знал, что жизни нравится уравнивать всех, но в этот  день
просыпался <i>с</i>  неоспоримым правом на радость.  Вероятно,  это ощущение  права
рождается очень рано, еще на той стадии, когда все схватываешь, постигаешь и
с безошибочностью фантазии превращаешь домыслы в факты.
     Но вот приходят  те странные дни рождения, когда, совершенно убежденный
в  своем праве,  ты  вдруг замечаешь в других известную неуверенность.  Тебе
хочется, чтоб тебя, как раньше, поскорее одели и началось  бы все прочее. Но
не успел  ты глаз открыть, а  уж  кто-то  орет  за  дверью, что  торт еще не
доставлен; что-то  брякает об пол, пока  уставляют столик подарками;  кто-то
влетает, оставя  отворенную  дверь,  и  ты  видишь  то,  что видеть тебе  не
положено. Над тобой будто произвели операцию. Быструю, страшно  болезненную.
Но  умелой  и твердой  рукой. Мгновение -- и все  позади.  И вот  уже ты  не
думаешь о себе; надо спасать день рожденья, выручать  других,  предупреждать
их  провалы, укреплять их  в сознании,  что они делают  все превосходно. Они
тебе не облегчают труда.  Оказываются  беспримерно  неловкими, даже  тупыми.
Ухитряются  являться  со   свертками,  предназначенными  кому-то   еще;   ты
разлетаешься им  навстречу  и  тотчас  прикидываешься, будто  бегал  по залу
просто так, чтоб размяться. Они тебе  готовят  сюрприз -- с плохо наигранным
нетерпеньем долго роются на самом дне ящика, где ничего уже нет, кроме ваты;
и  тебе остается их утешать. А  когда они тебе  дарят  заводную игрушку, они
сразу ломают  пружину. Так что лучше загодя потренироваться,  незаметно водя
ногой по  полу  сломанную мышку  или что-то в этом роде; таким образом часто
удается их обмануть и уберечь от конфуза.
     Все это ты проделывал  в точности как от тебя ожидалось,  тут особенных
дар