ований  не нужно.  Талант  требовался  тогда,  когда,  сияя торжественной
добротою,  тебе несли радость, и  ты уже  издали видел, что это  радость для
кого-то другого, совсем-совсем чужая радость; ты даже не знал никого такого,
кому бы она годилась, до того была она чужая.
     Искусством рассказывать, по-настоящему рассказывать владели, верно, еще
до моего  времени. Я никогда не слышал ничьих рассказов. Когда  Абелона  мне
говорила  про  юность  maman,  оказалось,  что рассказывать  она  не  умеет.
Кажется, старый граф Брае * еще это умел. Запишу кое-что со слов Абелоны.
     * Немецкими комментаторами  установлено,  что прототип этого образа  --
Карл    ландграф    Гессенский,    который    возглавлял    в    Копенгагене
мистико-философское общество и устраивал иногда спиритические сеансы.

     Совсем  маленькой  девочкой Абелона  одно  время  отличалась  странной,
острой  впечатлительностью. Брае жили  тогда в городе, на  Бредгаде, и часто
принимали  гостей.  Когда  вечером она  поднималась к  себе  в  комнату,  ей
казалось,  что она устала,  как  все. Но потом вдруг она чувствовала окно и,
если я  правильно понял, часами простаивала, глядя в ночь, и думала: это все
для  меня. "Я  стояла как узница,  --  говорила Абелона,  -- а  звезды  были
свободой". В ту пору она легко засыпала. Выражение "погрузиться в сон" никак
не  вяжется с  ранними  девичьими годами. Сон  как-то  поднимается  с  тобою
вместе,  и, бывает,  часами  лежишь  не смыкая  глаз,  и вдруг тебя  выносит
куда-то, далеко еще не на самый  верх.  А потом встаешь до зари; даже зимой,
когда остальные опаздывают, заспанные, к позднему завтраку. Вечерами,  когда
темнело, зажигали, разумеется, только  свет для всех, общий  свет. Но те две
свечи, озарявшие новую тьму,  в которой все начиналось сызнова,  --  те были
твои.  Они  стояли  в низеньком  раздвоенном  подсвечнике  и тихо сияли  над
маленькими, цветочками расписанными розетками,  которые приходилось время от
времени опускать. Это  ничуть не мешало,  спешить было некуда, и часто глаза
поднимались задумчиво от письма или  дневника,  начатого не так давно совсем
другими, тревожно-красивыми буквами.
     Граф Брае жил  совершенно обособясь от дочек. Разговоры о том, что надо
делить  жизнь с  другими,  он  почитал пустой выдумкой. ("Да, делить..."  --
говорил он.) Но  он не возражал,  когда ему говорили о его дочерях, и слушал
внимательно, как если б те жили за тридевять земель.
     Потому-то всех удивило, когда однажды после завтрака он подозвал к себе
Абелону:
     -- У нас, оказывается,  одинаковые привычки. Я  тоже люблю пописать  ни
свет ни заря. Ты должна мне помочь.
     Абелоне это запомнилось, будто было вчера.
     Наутро ее ввели в отцовский кабинет, считавшийся недоступным.  У нее не
было времени осмотреться,  ее тотчас  усадили против графа у широкой равнины
письменного стола, пересеченной населенными пунктами книжных и бумажных кип.
     Граф  диктовал.  Утверждавшие,  будто  граф  пишет мемуары,  не  вполне
ошибались. Только он  вовсе  не  предавался воспоминаниям  о военных делах и
политике,  которых от него с такой жадностью ждали. "Это я все забываю",  --
отрезал старик,  когда кто-то  к  нему приступился  с  расспросами. Но  было
нечто,  чего  он  не хотел забывать:  детство.  За него он  цеплялся.  И ему
представлялось  естественным,  что, победив все прочие  времена,  то дальнее
время, стоило  заглянуть  в  душу, всегда  лежало  там,  в  свечении  летней
северной ночи, бессонное и неугомонное.
     То и дело он вскакивал и обращался к свечам, повергая их в  трепет. Или
перечеркивались  целые   фразы,  и  он  ходил  взад-вперед,  вскидывая  полы
блекло-зеленого  шелкового шлафрока.  При  всем  этом  присутствовало третье
лицо, Стен, старый ютландец, графский камердинер, в чьи обязанности входило,
когда вскакивал  дед, придерживать руками разложенные по  столу  стопки.  Их
светлость  полагали,  что  никчемная  нынешняя  бумага  ничего  не  весит  и
разлетается, чуть на нее дохнешь. И Стен, разделяя презрение графа, возвышая
над столом  протяженный  торс, сидел как на  четвереньках, слепой к дневному
свету и торжественный, как сова.
     Этот  Стен  проводил  воскресные вечера  у  себя в  комнате  за чтением
Сведенборга *, и никто из челяди не смел к нему сунуться, ибо считалось, что
он вызывает духов.  Семейство Стена  давно было с духами накоротке, а уж ему
самому на роду было написано с ними спознаться. Что-то явилось его матушке в
ту самую ночь, когда она им разрешилась. У него были круглые, большие глаза,
и взгляд  всегда упирался  в пространство за спиной того, с кем  он говорил.
Отец Абелоны часто  у него  справлялся о духах,  как справляются  о здоровье
присных.
     *  Эммануил  Сведенборг (1688--1772)  -- шведский теософ и мистик. Свои
идеи изложил в сочинении "О небе, аде и жизни духов" (1758).

     -- Ну, приходили  они,  Стен?  -- спрашивал он  благодушно.  -- Хорошо,
когда они приходят.
     Несколько дней  диктовка шла своим чередом. Но вот Абелона запнулась на
Эккернферде *. Это было название, она его никогда не слышала. Граф,  который
давно искал повода прервать  не поспевавшие за  его памятью  записи, выказал
недовольство.
     --  Она  не может, видите ли,  написать, -- буркнул он. -- А другие  не
смогут прочесть. Да полно -- <i>увидят</i> ли они, о чем  я толкую? -- продолжал он
сердито,  вонзаясь в  Абелону  взглядом.  --  Увидят  ли этого  Сен-Жермена?
Сен-Жермена -- сказали мы? Зачеркни! Пиши: маркиз де Бельмар **.
     *  Город  в Шлезвиг-Гольштейне,  где провел последние годы своей  жизни
знаменитый авантюрист граф Сен-Жермен (1710--1784).
     ** Одно из имен Сен-Жермена.

     Абелона  зачеркивала  и  писала.  Но  граф  так  зачастил,  что за  ним
невозможно было угнаться.
     -- Он терпеть не мог детей, этот прекрасный  Бельмар, но меня он усадил
к себе на колени,  я был совсем маленький, и мне пришло в голову укусить его
за  бриллиантовую пуговицу.  Его это развеселило. Он  засмеялся,  поднял  за
подбородок мое лицо, и мы смотрели глаза в глаза. "У тебя великолепные зубы,
-- сказал он, -- предприимчивые зубы..." А я разглядывал его глаза. Я  много
повидал  на своем  веку. Я много разных  глаз видел, поверь мне, но таких --
больше никогда. Им ни на что не надо было смотреть; все было в  них. Слыхала
ты о Венеции?  Хорошо. Так вот, я  тебе говорю, эти  глаза видели  Венецию в
этой  комнате,  будто  она  тут, как мой  стол. Я однажды сидел  в уголке  и
слушал,  как он рассказывает отцу про Персию, -- иной раз мне кажется, будто
руки мои до сих  пор хранят  ее  запах. Отец очень высоко  его ставил, а его
светлость ландграф был ему чем-то вроде ученика. Но кое-кому, разумеется, не
нравилось, что он признает лишь то прошедшее, которое носит в  себе. Они  не
могли взять в толк, что разный хлам идет к делу только тогда, когда ты с ним
родился.
     Книги -- пустое! -- бушевал граф, взывая к стенам. -- Кровь --  вот что
важно, по крови надо учиться читать. Чудесные истории, странные картины были
у  этого  Бельмара в крови; он отворял ее, когда хотел, и все было исписано,
ни  одного  пустого листа.  И  когда он  вдруг  запирался  и  листал одиноко
страницы,  он  нападал на пассажи  об  алхимии,  о драгоценных  каменьях,  о
красках. Почему бы им там не быть? Где-то им надо же обретаться...
     Он  бы уживался  с правдой, этот человек,  будь он один.  Но не  так-то
легко  оставаться  наедине  с  этой  дамой;  а у  него  доставало  вкуса  не
приглашать  к  себе  других,  находясь в  ее  обществе;  она  не должна была
вступать в беседу -- такого не допускал его восточный обычай.
     "Adieu, madame, --  говорил он  ей  правдиво. -- До другого раза.  Быть
может, как-нибудь, годков  через  тысячу,  мы будем покрепче и нам не станут
мешать".  "Ваша красота, madame, лишь вступает в пору расцвета",  -- говорил
он, и то не была пустая учтивость.
     И  с тем он уходил и разбивал для людей  зоологический сад, нечто вроде
Jardin d'Acclimatation  *, где  цвели  разные виды лжи, доселе неслыханной в
наших широтах, где зрели в теплицах преувеличенья и в небольших  Figuerie **
спели фальшивые тайны. И отовсюду  стекались к нему гости, а он расхаживал с
бриллиантовыми пряжками на туфлях и был всецело к их услугам.
     * Парк с увеселительными зрелищами <i>(франц.).</i>
     ** Оранжерея, где выращивают фиги <i>(франц.).</i>

     Неосновательное  существование,  да?  А  ведь  это  было  рыцарство  по
отношению к даме, и по милости своих взглядов он великолепнейше сохранялся.
     Старик давно уже не обращался к Абелоне, он про  нее  забыл. Он метался
как  безумный  по  кабинету и  бросал на Стена  пронзительные взоры,  словно
понуждая его превратиться в того, о ком он думал. Стен, однако, ни в кого не
превращался.
     -- Его надо было <i>видеть,</i> -- сам не свой продолжал граф. --  Одно  время
он был зрим,  хоть письма, во многих городах им получаемые,  никому  не были
адресованы -- на конверте стоял только город, ничего больше. Но я видел его.
     Собою он не  был хорош, --  граф издал странно-поспешный смешок. --  Не
был  он и то, что называют  достойным,  значительным; вокруг  всегда роились
люди  более достойные. Он был богат, но богатством  случайным, неверным.  Он
был  высок, но  не блистал красотою  осанки. Разумеется,  я не могу сказать,
обладал ли он обширным умом,  тем-то, тем-то и прочим, чему придаем мы цену,
-- но он <i>был.</i>
     Граф  встал,  весь дрожа, и что-то странно  очертил  руками в  воздухе,
будто поместил и утвердил в пространстве.
     И тут он заметил Абелону.
     --  Видела  ты  его?  --  спросил  он  повелительно.  И  вдруг  схватил
серебряный канделябр и посветил ей прямо в глаза.
     И Абелона вспоминала, что она видела его.
     В последующие дни Абелона неизменно  призывалась в кабинет,  и диктовка
продолжалась уже более спокойно.
     Граф  восстанавливал  по  всевозможным  документам  самые  ранние  свои
воспоминания об окружении Бернсторфа,  в котором отец его играл не последнюю
роль. Абелона  так  приноровилась  к особенностям  своей работы, что всякий,
увидев  вместе  эту  парочку,  принял  бы  их  сотрудничество  за  подлинную
близость.
     Однажды,  когда Абелона собралась уже уходить, старик к ней приблизился
так, будто держал для нее сюрприз в сложенных за спиною руках.
     --  Завтра  мы будем писать о Юлии Ревентлов  *,  --  сказал он, смакуя
каждое слово. -- Она была святая.
     * Графиня Юлия Ревентлов (1763--1816),  отличавшаяся красотой, добротой
и набожностью.

     Наверное, Абелона на него глянула с недоверием.
     -- Да, да, -- настойчиво  повторил  он. --  Это еще бывает. Все бывает,
графиня Абель.
     Он взял Абелону за руки и распахнул ее, как книгу.
     -- У нее были стигматы, -- сказал он. -- Тут и тут. -- И быстро, жестко
ткнул холодным пальцем в обе ее ладони.
     Что такое стигматы, Абелона не знала. Ничего, после разъяснится, думала
она. Ей не терпелось услышать про святую, которую отец видел своими глазами.
Но ее не призвали ни назавтра, ни в дальнейшем.
     --  С тех  пор  у вас  часто  поминали  графиню  Ревентлов, -- поспешно
заключила  Абелона, когда я ее упрашивал продолжать. Она выглядела  усталой;
она уверяла, что  все перезабыла уже. "Но  я до сих пор иногда чувствую  эти
места", -- сказала она, и она улыбнулась  и почти с любопытством заглянула в
свои пустые ладони.
     Еще до смерти моего  отца все  переменилось.  Ульсгор  перешел в  чужие
руки.  Отец  умер в  городе,  в  квартире,  показавшейся  мне  враждебной  и
странной. Я был тогда уже за границей и опоздал.
     Гроб  стоял в  выходившей во  двор комнате,  меж  двумя  рядами высоких
свечей.  Цветочный  запах  был неразборчив, как  наперебой  звучащие голоса.
Красивое  лицо с закрытыми глазами будто что-то вежливо  силилось вспомнить.
Его облачили в  егермейстерский мундир,  но из каких-то соображений заменили
белой голубую ленту. Руки  не были  сложены, косо лежали одна поверх другой,
казались  ненастоящими и  лишились выраженья. Мне тотчас рассказали,  что он
мучился ужасно, --  по  нему  это  не было  видно. Черты были прибраны,  как
мебель в гостевой после отъезда  гостей.  Мне почудилось,  что я уже видывал
его мертвым, -- так все мне было знакомо.
     Новой была лишь обстановка, и неприятно новой. Ново было, что то и дело
заходила Сиверсен и  не делала ничего. Сиверсен постарела. Потом  меня звали
завтракать. Несколько раз мне  напоминали о завтраке. Завтракать в этот день
мне решительно не хотелось. Я не замечал, что меня выпроваживают из комнаты;
наконец Сиверсен  дала мне понять, что в доме доктора. Я не мог взять в толк
-- зачем. "Что-то  еще  надо сделать", -- сказала Сиверсен  и  настойчиво на
меня  посмотрела  красными   глазами.  Потом   два  господина  с   известной
поспешностью вошли  в комнату:  это  были  доктора. Первый нагибал,  как для
боданья, будто  снабженную  рогами,  голову с  тем,  чтоб разглядеть  поверх
очков: Сиверсен, затем меня.
     Он поклонился со студенческой церемонностью.
     --  Господин егермейстер выражал еще одно  желание,  -- заговорил  он с
порога; и опять  ощущалось, насколько ему некогда.  Я  кое-как  принудил его
направить   взгляд  сквозь   очки.  Коллега  его  был  высокий,  тонкокожий,
светловолосый  юнец;  я подумал,  что его  легко  вогнать  в  краску.  Затем
наступила  пауза.  Казалось  странным,  что у  егермейстера могли  еще  быть
желания.
     Я снова  невольно  глянул  на прекрасный, соразмерный лик. И  тотчас  я
понял, что он хотел уверенности. Он всегда ее жаждал. Теперь настал его срок
ее обрести.
     -- Вы явились для перфорации сердца. Прошу вас.
     Я поклонился  и отступил. Оба  доктора склонились одновременно и тотчас
стали  совещаться о  своей работе.  Уже кто-то убрал  свечи. Но вот  старший
сделал по направлению ко мне несколько шажков. Затем, избавляя себя от труда
преодолевать все расстояние, он простер руку и злобно меня оглядел.
     -- Нет необходимости, -- сказал он. -- То есть, я  полагаю,  вам  лучше
бы...
     Скупая   рассчитанность   его  движений   показалась   мне   пошлой   и
неуважительной. Я опять поклонился. Так уж получалось, что я все кланялся.
     -- Благодарю, -- сказал я кратко. -- Я мешать не буду. Я знал, что могу
это претерпеть и незачем уклоняться.
     Так надо.  Быть может, так прояснится смысл целого. И я еще не видывал,
как кому-то  вспарывают грудь. Я счел разумным не пренебрегать  удивительным
переживанием, которое мне так естественно выпало. В разочарование я тогда уж
не верил; значит, нечего было бояться.
     Нет,  нет,  ничего  на  свете нельзя  заранее  вообразить, ни  малейшей
малости.   Все  состоит  из  множества   частностей,  которые  предусмотреть
невозможно.  В предвидении  мы  их  проскакиваем,  второпях  не  замечая  их
недостачи. Действительность куда медленней и подробней.
     Например, кто мог вообразить это сопротивленье. Едва обнажилась широкая
сильная грудь, спешащий  маленький человечек нацелился  скальпелем на нужное
место. Но ловко приставленный инструмент туда не проник. Мне показалось, что
время -- все сразу --  вышло из  комнаты. Мы стояли в ней как  написанные на
полотне. Но вот снова, с легким, скользким шорохом, время накатило на нас, и
его  стало  слишком много.  Вдруг  что-то стукнуло  где-то -- никогда  я  не
слышал,  чтобы  что-то так стучало:  душный, сдавленный, сдвоенный стук. Ухо
мое  передало его мозгу, и тотчас я увидел,  что  доктор нанес  свой удар. И
однако же два эти впечатления не сразу соединились во мне. Так-так,  с этим,
значит, покончено. Стук прозвучал почти издевкой.
     Я  взглянул  на человека, которого, казалось, давно  уже  знал. Нет, он
сохранял совершенную невозмутимость  -- быстро,  четко  работающий господин,
которому   срочно   надо   мчаться  еще  куда-то.   Ни  малейших   признаков
удовольствия,   удовлетворения  сделанным.  Лишь  на  левом  виске,  уступая
древнему  инстинкту, встало дыбом несколько  волосков.  Он осторожно  извлек
инструмент.  Открылся как  бы рот,  выбросив  кровь  двумя толчками,  словно
произнеся что-то двусложное. Светловолосый  юнец элегантным жестом отер рану
ватой. И она успокоилась, как закрытый глаз.
     Надо признаться, я опять поклонился, на сей раз почти не помня себя. Во
всяком случае, я поразился, обнаружив, что  они  ушли.  Кто-то уже привел  в
порядок  мундир,  и,  как  прежде,  пересекала  его  белая  лента. Но теперь
егермейстер был мертв -- и не он один. Проткнули сердце, наше сердце, сердце
нашего  рода.  Он  угас.  И  сломан был  шлем. "Бригге сегодня  -- и  больше
никогда", -- отдалось во мне.
     О своем  сердце я не  думал. И,  как  потом  уж пришло мне  в голову, я
впервые с  уверенностью  понял, что оно здесь  не  в счет. Это --  отдельное
сердце. И оно тогда уже, сразу, начало все сначала.
     Я знаю, я  сам  вообразил, что не могу тотчас уехать. Сперва  все нужно
уладить, убеждал я себя. <i>Что</i> требовалось уладить, оставалось неясным. Делать
было почти нечего. Я бродил по городу и замечал, что он переменился. Приятно
было выходить  из гостиницы, где я остановился, и убеждаться, что теперь это
город  взрослых,  почти  не  признающийся в  нашем  родстве.  Все  чуть-чуть
уменьшилось,  и  я бродил по Лангелиние  до  маяка и обратно. На подступах к
Амалиенгаде город вдруг  опять пускал в ход  свою старую, испытанную власть.
Были тут кой-какие угловые оконца, крылечки и фонари, которые чересчур много
о  тебе знали и тебя шантажировали. Я смотрел  им в лицо и давал понять, что
остановился в  гостинице "Феникс" и в любую  минуту могу уехать. Но  совесть
моя  не успокаивалась. Я  начал подозревать, что так  и  не  преодолел  этих
связей. Когда-то  я прервал их тайком, незаконченными, на полуслове. Детство
тоже  надо исполнить до конца, если не хочешь утратить его навеки. И едва  я
понял, что утратил его, я почувствовал, что мне уже не на что опереться.
     Час-другой  я  ежедневно  проводил  на  Дроннингенс Твергаде,  в тесных
комнатах, имевших оскорбленный вид  всех нанятых помещений, где кто-то умер.
Я сновал  от  письменного  стола к  белому кафельному  камину и  жег  бумаги
егермейстера. Сперва я бросал  в огонь целые  пачки, но они так плотно  были
увязаны,  что лишь  обугливались по  краям.  С усилием  заставил  я себя  их
развязать. Большинство хранило острый, настойчивый запах, проникавший в душу
и  взывавший  как бы  к  моим  собственным  воспоминаниям.  Я  их  не  имел.
Случалось,  из  пачки  выскальзывал  тяжелый  дагерротип;   дагерротипы  эти
неимоверно  долго  горели.  Бог  весть  отчего, я вдруг вообразил, что найду
среди них лицо Ингеборг. Но всякий  раз  это  оказывались величавые, зрелые,
ярко  красивые женщины, пускавшие  мои мысли по  совсем  иному руслу.  Вдруг
оказалось,  что я  не вовсе лишен  воспоминаний.  Именно  в  этих  глазах  я
подростком, помнится, видел себя, когда отец взял меня с собой на  прогулку.
Из окна  скользнувшей мимо кареты они задержались на мне, и  я не знал, куда
деться. Теперь я понял, они  сравнивали,  и сравнение было не в мою  пользу.
Еще бы; егермейстер мог не бояться сравнений.
     Зато теперь я, кажется,  понял, чего он боялся. Сейчас расскажу, как  я
пришел   к  своему  заключению.  В  самой  глубине   бювара  лежал   листок,
давным-давно  сложенный и  истертый по сгибам.  Я  его  прочитал, прежде чем
сжечь.  Он был тщательнейше  исписан его твердым,  правильным  почерком;  но
тотчас я заметил, что это всего лишь выписка.
     "За три  часа до смерти", -- начинался листок, и  речь шла  о Христиане
IV. Я,  разумеется,  не запомнил всего дословно. За  три  часа  до смерти он
попытался подняться. Доктор  и  Вормиус, камердинер,  помогли ему  встать на
ноги. Он стоял пошатываясь, но стоял, и они на него накинули стеганый халат.
Потом вдруг  он  опустился на край постели и сказал что-то.  Они не  поняли.
Доктор держал короля за левую  руку,  чтобы  тот  не  рухнул на постель. Так
сидели  они,  и  время от  времени  король  повторял  коснеющим  языком  то,
неразборчивое. Наконец доктор  сам к нему обратился; он надеялся догадаться,
что угодно его величеству. Но король прервал его и вдруг произнес совершенно
отчетливо:
     --  Доктор,  доктор,   назовите,  назовите  --  как?  Доктор  не  сразу
опомнился:
     -- Шперлинг *, всемилостивейший государь.
     * Отто Шперлинг (1602--1681) -- лейб-медик при дворе Христиана IV.

     Но  уже  это  было неважно.  Едва  он убедился,  что его поняли, король
открыл  еще служивший  ему правый  глаз  и всем лицом сказал то единственное
слово, которое часами складывал его язык, единственное уцелевшее слово.
     -- Doden, -- сказал он. -- Doden*.
     * Смерть, смерть (датск.) (примечание Рильке.).

     Больше на  листке не было ничего. Я перечел  его несколько  раз, прежде
чем сжечь.  И  вспомнил,  что  отец перед  смертью страдал ужасно.  Так  мне
говорили.
     С  тех пор я много раздумывал о страхе смерти, опираясь в какой-то мере
и на личный опыт. Пожалуй, я  могу с уверенностью сказать, что испытал  этот
страх. Он охватывал меня вдруг, на шумных улицах, среди  многолюдства, часто
без всяких причин. Но часто оснований было достаточно; например, когда некто
отошел  на скамейке и  все стояли и смотрели,  а  он  был уже недосягаем для
всякого страха; тогда-то изведал я его страх. Или в Неаполе, когда в трамвае
умерла  сидевшая напротив  меня  девушка. Сначала  казалось, что  просто она
потеряла  сознанье; мы даже еще немного  проехали. Но  скоро сделалось ясно,
что надо остановиться. Сзади тормозили, скапливались, получился затор, будто
никогда уж не будет  движения  по  этой улице.  Белая рыхлая  девушка  мирно
умерла бы, склонясь на плечо  соседки. Но мать не могла этого допустить. Она
всячески ей мешала. Привела  в  беспорядок  ее одежду,  что-то совала в  уже
ничего не принимающий  рот. Терла ей виски  кем-то предложенной жидкостью, и
когда чуть-чуть  выкатились глаза,  стала ее трясти,  чтоб вернуть  на место
взгляд.  Она кричала в эти ничего  не слышавшие глаза, она дергала и таскала
ее,  как куклу, и наконец подняла руку и  наотмашь ударила  по пухлому лицу,
чтоб не умирала. И тут я испугался.
     Но я  уж и раньше изведал  этот  страх. Например, когда умирал мой пес.
Тот самый, который меня раз  и навсегда овиноватил. Он очень  страдал.  Весь
день я  простоял на коленях с ним рядом, и вот вдруг он  коротко,  сдавленно
тявкнул,  как  тявкал,  когда  в  комнату  входил  чужой.  Между  нами  было
условлено, что так он лаял в подобных случаях, и невольно я глянул на дверь.
Но это  было  уже  в нем. Я  тревожно искал его взгляда,  он тоже ловил  мой
взгляд. Не для  прощанья. Взгляд  его  был враждебный и жесткий. Он  упрекал
меня, что я допустил это войти. Он был уверен, что я мог этому помешать. Он,
оказалось,  всегда  меня  переоценивал. И уже  не  оставалось времени с  ним
объясниться. Он смотрел на меня отчужденно и одиноко, пока все не кончилось.
     Или еще я боялся, когда осенью после первых ночных заморозков в комнату
залетали мухи и вновь оживали в тепле.  Они были странно иссохшие и пугались
собственного жужжанья; видно было, что они  уже сами себя не помнят.  Часами
просиживали они не шевелясь, покуда не соображали, что еще живы; и тогда они
слепо кидались в разные стороны,  не понимая зачем, и  слышно  было, как они
падают там и сям -- повсюду. А потом они расползались по комнате и мерли.
     Но иногда я  пугался  и просто когда был  один.  К чему  прикидываться,
будто не  было этих  ночей,  когда я садился на постели, охваченный  страхом
смерти, цепляясь за  то соображение, что  сидеть -- уже значит жить: мертвые
не сидят. Такое всегда бывало в случайных комнатах, которые тотчас предавали
меня, когда  мне делалось плохо,  будто боясь запутаться и замешаться в  мои
злоключения. И сидел я, верно, с таким ужасным лицом, что все чуралось меня.
Даже свеча, которой я только что оказал услугу, ее засветив, и та  не желала
со  мною  знаться.  Она догорала  сама по  себе, словно  в  пустой  комнате.
Последней  надеждой моей  оставалось  окно. Я  воображал, что  там,  за ним,
что-то еще мне принадлежит, даже и теперь, в  моей смертной обобранности. Но
стоило мне  туда  взглянуть,  и  я тотчас желал, чтобы окно стало глухо, как
стена.  Ибо  я видел, что  снаружи все  идет безучастно,  по-прежнему, что и
снаружи ничего нет, кроме моего одиночества. Одиночества, которое  я на себя
накликал, огромного одиночества, уже не охватного  моим сердцем. Я вспоминал
людей, которых когда-то покинул, и не понимал, как мог я бросать людей.
     Господи. Господи, если подобные ночи  мне еще суждены,  оставь мне хоть
одну из тех мыслей, которые тогда меня посещали! Не о  нелепости прошу, ведь
я  знаю, что их порождал мой страх, именно оттого что мой страх был огромен.
Когда я был мальчиком, они меня били  по лицу, обзывали трусом. Потому что я
еще не умел бояться. С тех пор я научился подлинному страху, который растет,
когда растет  порождающая его сила.  Нам не дано понять эту  силу иначе, как
через страх.  Она  так  непостижима,  так нам  чужда и враждебна,  что  мозг
раскалывается в  напрасных усилиях  ее понять.  И  все же с  некоторых пор я
думаю, что  это  наша сила, она  в нас,  но она чересчур для нас велика. Да,
правда, --  мы  ее не знаем; но не самое ли  сокровенное наше знаем мы всего
меньше? Иной раз я думаю о том, откуда взялось небо и смерть. Вечно нам было
некогда,  недосуг,  и  в спешке и занятости  мы погубили  самое драгоценное.
Время упущено, мы  свыклись с вещами менее ценными. Мы  уже не узнаем своего
достояния и пугаемся его огромности. Разве не так?
     И  однако,  я вполне понимаю,  как  можно много  лет таскать с  собою в
бумажнике  описание  смертного часа. Пусть  не самого удивительного;  каждый
ведь, в сущности, редкостен. К примеру, отчего бы не вообразить,  что кто-то
переписал рассказ о смерти Феликса  Арвера *? Он умер  в больнице. Он мирно,
спокойно отходил, и сиделке, вероятно,  показалось, что он зашел дальше, чем
то было  на деле. Очень громко  она  распорядилась насчет того, где  то-то и
то-то найти. Она была темная, необразованная  монахиня  и  никогда не видела
написанным слова  "коридор",  без которого в ту минуту не могла  обойтись; и
потому она  выговорила "колидор", полагая,  что так произносить и следует. И
тут Арвер прервал умирание. Ему показалось необходимым
     * Алексис  Феликс Арвер  (1806--1850)  -- французский поэт. История его
смерти -- распространенный анекдот.

     сперва ее поправить. Совершенно очнувшись, он ей  объяснил, что следует
произносить "коридор". И  затем  он  умер.  Он  был поэт  и  терпеть не  мог
приблизительностей;  или просто он  ратовал за  истину;  или ему не хотелось
уносить в могилу  впечатление о неряшливости  оставляемого мира.  Теперь  уж
трудно решить. Но никак  не  следует думать,  будто в  нем  говорило  пустое
педантство. Иначе тот же упрек пришлось бы адресовать Жану де Дье *, который
вдруг  вскочил,  на  время  отложив  смерть,  и еще  успел  вынуть из  петли
удавившегося в его саду человека, непостижимым образом узнав о  нем  в муках
агонии. Он тоже ратовал только за истину.
     * Жан де Дье (1495--1550) -- основатель монашеского ордена.

     Есть одно существо, с виду совершенно невинное;  его едва  замечаешь и,
увидев, тотчас выбрасываешь из головы. Но если, неувиденное, оно заползает в
твой слух,  оно разрастается там, расползается и -- даже известны  случаи --
потом  попадает в мозг и  производит в этом органе разрушительное  действие,
подобно пневмококкам, проникающим в собак через нос.
     Это существо -- твой сосед.
     Долго мыкаясь  в одиночку, я соседей  имел без числа; верхних,  нижних,
справа,  слева,  а то  и  со всех  четырех сторон сразу.  Я бы  мог написать
историю  моих  соседей.  Это составило бы труд жизни.  Скорей получилась бы,
правда, история тех  болезней, до которых они меня доводили; но это уж общая
черта существ, которых мы замечаем лишь вследствие расстройств, производимых
ими в известных тканях.
     Были у меня непредсказуемые соседи и другие,  исключительно правильные.
Я часами просиживал, пытаясь  вывести  закон, которому подчинялась бы первая
категория. Ведь была и  на них,  очевидно, управа. Когда же мой пунктуальный
сосед вдруг не являлся в обычный час ввечеру,  я ломал голову над тем, что с
ним могло приключиться, жег свечу и тревожился, как новобрачная. Были у меня
соседи,  в  основном,  ненавистники, и  соседи,  обуянные пылкой любовью; но
одно,  я постиг, может вдруг, среди ночи, преобразоваться в другое, и тогда,
разумеется, даже нечего думать о сне. Вообще, надо заметить, сон -- не такое
распространенное  явление, как полагают. Двое моих петербургских  соседей, к
примеру, не слишком налегали на сон. Один стоял и играл на скрипке и, уж без
сомненья,  все  поглядывал на  бессонные окна напротив,  так  и не угасавшие
немыслимой августовской ночью. О другом соседе -- справа -- я хоть знал, что
он лежит. В мои времена  он уже вовсе не поднимался с постели.  Даже глаза у
него были закрыты, из чего, однако, вовсе не следует, что он  спал. Он лежал
и декламировал  длинные стихотворения -- Пушкина, Некрасова -- с выражением,
какого требуют  от  школяров.  И, невзирая  на музыкальность соседа  справа,
именно он-то,  со  своими стихами, сплел  у меня в мозгу кокон,  из которого
неизвестно еще  что бы  вылупилось,  не ошибись как-то дверью навещавший его
студент.  Он  и  поведал  мне  историю  своего приятеля,  в  общем  довольно
успокоительную.  Во  всяком случае,  прямой,  безыскусственный этот  рассказ
изничтожил  личинки  зревших  во  мне подозрений. Мелкому  чиновнику, соседу
моему, однажды в  воскресенье  пришла мысль решить  удивительную задачку. Он
предположил,  что  жить  ему  осталось  еще  долго,   лет  эдак   пятьдесят.
Собственная  щедрость привела его в  отличнейшее  расположение  духа.  Но он
захотел  превзойти себя.  Он рассудил, что года эти  можно обратить  в  дни,
часы, минуты,  да -- в секунды, если угодно; и он считал, считал и получил в
результате такую сумму,  каких  дотоле  и  не  видывал. Дух  в нем  занялся.
Пришлось  поразмыслить. Время, он вечно слышал,  вещь драгоценнейшая, и  его
поразило, что особу, обладающую таким количеством времени, не охраняют. Ведь
его  и похитить  недолго!  Но  хорошее,  превосходное даже,  можно  сказать,
настроение  тотчас  к  нему  воротилось;  он  надел  шубу,  чтобы  выглядеть
повнушительней,  и  отвалил самому себе  чек  на баснословный  сей  капитал,
притом адресуясь к себе чуть-чуть снисходительно.
     -- Николай Кузьмич, -- сказал он благодушно и вообразил себя же, но без
шубы,  жалкого, тощего, на жестком диванчике, -- я полагаю, Николай Кузьмич,
--  сказал он, -- вы не возгордитесь  от своего богатства. Помните -- деньги
не  главное.  И  среди бедняков  встречаются  люди достойнейшие, попадаются,
знаете  ли,  и разорившиеся дворяне,  и  генеральские дочки,  бывает,  метут
подолами улицу. -- И тут благодетель привел известные на весь город примеры.
     Другой  Николай  Кузьмич,  на  жестком  диванчике,  счастливчик, покуда
ничуть не глядел гордецом; видно  было, что  он  не  утратит благоразумия. В
самом  деле,  он ничего решительно  не стал  изменять в скромнейшем  своем и
правильном  образе  жизни, а по  воскресеньям теперь приводил он  в  порядок
счета. Но уже  недели через  две  он заметил, что страшно растратился. "Надо
быть экономнее",  -- сказал  он себе.  Он  вставал  теперь раньше,  впопыхах
умывался, пил чай на ходу, вприпрыжку устремлялся в присутствие и являлся до
времени.  На всем экономил он чуточку  времени.  Но к воскресенью сбереженья
таяли. И  он  понял, что его провели.  "Не надо  мне  было размениваться, --
подумал  он. -- Как бы надолго хватило чудесного, круглого,  целого года!  А
эта проклятая мелочь расходится неизвестно куда". И вот в один ужасный вечер
он сидел на своем диванчике и ждал  господина в шубе, с которого намеревался
стребовать остатнее время.  Он  запрет  дверь на засов, он его  не отпустит,
покуда тот не расплатится. "Ассигнациями, -- он скажет ему. -- И благоволите
десятками". Четыре бумажки по десять лет и одну -- в пять, а разницу, черт с
ним, пускай оставляет себе! Да, пускай он подавится  разницей,  лишь бы  все
сошло гладко. Сам не свой, он сидел на диванчике, ожидая; господин же в шубе
к нему не явился. И  хотя он, Николай Кузьмич, всего  несколько недель назад
воображал себя с легкостью вот на этом диванчике, теперь на нем в самом деле
сидя, он  не  мог  и  вообразить  Николая  Кузьмича  --  господина в  мехах,
благодетеля. Бог его знает,  куда он подевался;  может быть, его выследили и
упрятали за решетку. Уж конечно, не одного Николая Кузьмича он подвел. Такие
проходимцы играют по-крупному.
     Он  сообразил,  что   есть,  верно,  государственное  заведение,  вроде
Временного Банка,  где  можно  поменять хоть часть своих жалких секунд. Ведь
они как-никак  не  фальшивые.  О  подобных заведениях он  не  слыхал,  но не
сомневался, что  можно что-то такое отыскать в справочной книге под  литерой
"В". Впрочем, он, возможно, называется, Банк Времени,  и  тогда, стало быть,
смотреть следует под  литерой "Б". На  худой конец, можно  попытать и литеру
"Г",  ведь  заведение  может  называться  и  Государственным   Банком;  дело
как-никак ведь нешуточное.
     Впоследствии Николай Кузьмич  всегда  уверял, что хотя на душе у  него,
понятное дело, кошки скребли, он капли в рот не брал в тот памятный вечер. И
был, соответственно, трезв  как  стеклышко,  когда произошло  нижеследующее.
Возможно, Николай  Кузьмич и вздремнул в  уголку дивана -- вещь натуральная.
Сперва этот коротенький сон даже очень его подкрепил. "И что я  все вожусь с
цифрами, -- решил он. -- Я же ничего в них не  смыслю.  Да и  вообще с  ними
незачем слишком носиться. Это ведь так себе, государственная условность, для
поддержания  порядка введенная. Их никто  и в глаза-то не видывал, иначе как
на бумаге.  Мыслимое ли  дело, к примеру, повстречать семерку  или,  скажем,
двадцатку где-нибудь в  обществе? Даже  и думать нечего. Вот и произошла эта
несуразная  путаница:  время -- деньги,  словно одно от другого неотделимо".
Тут Николай Кузьмич  чуть  не расхохотался. Ловко же он  углядел  подвох,  и
вовремя,  главное  --  вовремя.  Теперь-то  пойдет  все  по-новому.  С  этим
временем, конечно,  впрямь выходит вещь неприятная, но разве и для других не
делится оно на секунды, далее если они ни о чем не подозревают?
     Николай Кузьмич испытал, пожалуй, некоторое злорадство. "А пусть их..."
--  уже  думал он, но тут произошло кое-что  необычное. Чем-то повеяло ему в
лицо; дохнуло за уши; подуло на руки. Он раскрыл глаза. Окно  было  заперто.
И,  сидя в темной  комнате с широко раскрытыми глазами,  он вдруг понял, что
это   мимо  проходит  само  время.  Он  узнавал  их,  крохотные  секундочки,
равнодушные,  все как одна, но быстрые, но быстрые.  Бог их знает, чего  еще
можно  от них  ожидать!  И чтоб  такое приключилось  именно с ним, когда  он
малейшего ветерочка  боится! Неужто  же так ему теперь и сидеть на сквозняке
-- всю жизнь? Он  представил себе неминуемый насморк и пришел в негодование.
Он вскочил.  Но  неожиданности  еще не кончились. Под ногами  у себя он тоже
ощутил  шевеление,  и  не  простое  какое-нибудь,  а сложное,  вроде эдакого
странного колыхания, что  ли.  Он застыл  от ужаса. Господи, неужели же  это
земля? Ну  да,  она  ведь  действительно  вертится. Про это  и в  школе  еще
говорили; потом это как-то забылось; об этом распространяться не принято. Но
теперь  вот  он  стал восприимчив  до крайности и все  замечает.  Интересно,
другие -- они  замечают?  Возможно,  кое-кто замечает,  только вида  они  не
показывают.   Возможно,  им  это  все  нипочем.  А   он,   Николай  Кузьмич,
исключительно  тонко  чувствителен;  он  и  конки-то  избегает. Качаясь,  он
прошелся по комнате, как по корабельной палубе, то и дело хватаясь за стены.
В  довершение бед что-то смутно ему вспоминалось про наклонность земной оси.
Нет, это,  ей-богу, уж  слишком! Его тошнило. Лежать и не двигаться  --  так
когда-то он  где-то  читал. И  с  тех пор  Николай  Кузьмич не  поднимался с
постели.
     Он лежал  с  закрытыми  глазами.  Бывали  периоды,  бывали дни меньшего
колыхания, что  ли, когда жизнь казалась  сносной Николаю Кузьмичу. Тогда  и
напал он на  чудесное средство -- стихи. Просто представить себе невозможно,
как они помогают! Когда медленно  декламируешь, ударяя на рифмы, у тебя есть
что-то  устойчивое, на что,  в  переносном,  разумеется,  смысле,  можешь ты
опереться. Счастье еще, что  он такую массу стихов выучил наизусть. Впрочем,
он всегда увлекался литературой. Он не жаловался на свое  положение,  уверял
давно его  знавший  студент.  Но постепенно  он стал  неумеренно восхищаться
теми, кто, подобно студенту, на ходу переносит земную качку.
     Я  потому так подробно запомнил эту  историю, что она  невероятно  меня
успокоила. С уверенностью  могу сказать, что никогда больше не бывало у меня
такого милого соседа, как Николай Кузьмич, который, без сомненья, восхищался
и мною.
     После этого опыта я решил в подобных случаях сразу обращаться к фактам.
Я заметил, как они бесхитростны и просты в противоположность нашим догадкам.
В  самом деле, будто  я не знал, что все наши умозаключения  искусственны  и
подтасованы,  не иначе.  После них  начинается сразу же  новая страница, без
переноса. И насколько зато в данном случае мне помогли немногие факты, какие
ничего  не стоило установить. Сейчас я к ним перейду,  только сперва выскажу
то,  что  меня занимает:  эти  факты еще утяжелили  мое  положение,  которое
(теперь понимаю) и без того было не из легких.
     К чести моей надо сказать, я в ту пору много писал; прямо-таки взахлеб.
Разумеется, когда я выходил на улицу, я не слишком  торопился домой.  Я даже
делал крюк  и терял  на нем  полчаса, которые  мог бы употребить  на работу.
Признаюсь  -- это слабость.  Но зато уж у себя в  комнате мне не в чем  было
себя упрекнуть. Я писал, это была моя жизнь, а в соседней комнате шла совсем
другая  жизнь,  не имевшая  с  моей  ничего общего:  жизнь  студента-медика,
готовившегося к экзаменам. Мне  ничего подобного не предстояло --  уж в этом
одном существенное различие. Прочие наши обстоятельства тоже были решительно
противоположны. Я нисколько  не  заблуждался.  До  той  самой минуты,  когда
начиналось <i>это.</i>  Вот тут-то  я забывал, что между нами нет ничего  общего. Я
так вслушивался, что сердце у меня колотилось на всю комнату. Я все бросал и
вслушивался. И <i>это</i> начиналось. Ни разу я не ошибся.
     Каждому почти знаком  звук, производимый круглой жестянкой, ну, скажем,
крышкой от банки, когда она выскальзывает у тебя из  рук. Обычно  падает она
без грохота,  сразу стихает,  кружит на ребре и докучает только тогда, когда
падает,  подпрыгивает,  дергается  и дребезжит перед  тем, как  окончательно
успокоиться. Итак -- вот вам все: в соседней комнате падал жестяной предмет,
катился,  ложился,  и  тогда, через  равные промежутки  времени,  раздавался
топот. Как все повторяющиеся звуки, имел и этот звук свою закономерность; он
всегда  менялся, никогда  не  повторялся  в  точности.  В том-то  именно его
закономерность и состояла. Он бывал то громкий, то  нежный, то грустный;  то
он как  бы  торопливо  частил,  а  то  мучительно долго  тянулся.  Последнее
вздрагиванье  было всегда неожиданно. Топот же,  напротив, повторялся  почти
механически. Но всякий раз он делил звук на разные доли, и в этом, казалось,
состояло  его назначение. Теперь-то  мне куда легче разобраться во всех этих
подробностях; комната рядом со мною пуста. Студент уехал домой, в провинцию.
Уехал  отдохнуть.  Я живу в верхнем этаже. Направо  -- другой дом, в комнату
подо мной так никто и не въехал. У меня нет соседей.
     И в нынешнем моем положении меня почти даже удивляет,  что я так близко
к сердцу все принимал. Ведь чутье  всякий раз предупреждало меня. Этим  бы и
воспользоваться.  Тут бы  себе и сказать:  "Не бойся. Сейчас начнется". Ведь
знал же я, что никогда не ошибаюсь. Но, может быть, из-за этих фактов именно
все и  происходило. С тех  пор  как я их узнал, я  стал еще  больше бояться.
Почти жутью меня пробирала мысль,  что весь  этот шум --  следствие легкого,
медленного, беззвучного  движения, каким веко студента самовольно прикрывало
правый его глаз, покуда он читал. В том-то и закавыка --  в этом пустяке. Он
уже  не раз пропускал экзамен, у него страдало самолюбие, деревенская родня,
верно, в каждом письме его попрекала. Необходимо  было взять себя  в руки. И
вот за  несколько  месяцев до финала  его одолела эта слабость,  невозможная
нелепость,  смехотворная, как если бы  ни за что не желал держаться открытым
ставень на  окне. Уверен -- не одну неделю он  честно надеялся побороть свою
слабость, иначе разве пришло бы мне  в голову предлагать  ему в  подмогу мою
волю.  В один прекрасный день я понял, что собственная его воля на исходе. И
с  тех пор, когда я чувствовал  -- сейчас  начнется, я подходил  к стене  со
своей стороны и предлагал ему помощь.  И со временем мне стало  ясно, что он
ее принимает.  Быть может,  ему и не следовало ее  принимать,  особенно  как
подумаешь,  что толку-то  все равно  не было никакого. Предположим даже,  мы
добивались оттяжки, но вот вопрос -- в состоянии  ли он  был воспользоваться
выигранными секундами.  Мои  же траты начинали  сказываться.  Помню, я гадал
уже, сколько все это  еще может  тянуться, в тот  самый вечер,  когда кто-то
поднялся на  наш этаж. Лесенка была узенькая, шум всегда раздавался по всему
дому. Немного погодя мне показалось, будто к соседу кто-то вошел. Наши двери
были последние по коридору, его дверь наискосок и совершенно рядом с моей, и
я знал, что к  нему захаживают  приятели, впрочем, я  уже говорил, меня  это
решительно  не занимало. Возможно,  дверь  его даже много раз открывалась, к
нему  заходили и  уходили. Я за это, право же, не  отвечаю.  Но  в тот самый
вечер дело было совсем скверно. Было не очень поздно, но я измучился и лег в
постель.  Я надеялся, что сумею заснуть. И вдруг  я  вскочил, будто кто меня
толкнул.  И  сразу  же  --  разразилось.  Запрыгало, покатилось,  стукалось,
качалось, гремело. Топот был ужасный.  Меж  тем снизу рассерженно, отчетливо
колотили в потолок. Новый жилец, натурально, тоже разволновался. Ну  да. Это
ведь его дверь. Сон как рукой у меня сняло, и я, кажется, различил скрип его
двери,  хоть он ее открывал с поразительной осторожностью. Мне почудилось --
он  приближается.  Естественно  --  он  хотел  узнать, в  какой комнате шум.
Непонятна  была  только эта  преувеличенная  деликатность. Мог бы,  кажется,
заметить,  что в этом доме о  тишине не слишком заботятся. Чего же  ради так
тихонько ступать? На секунду мне показалось, будто он у моей двери; и тотчас
я понял, я  совершенно уверился, что он вошел в соседнюю дверь. Взял и вошел
в соседнюю дверь.
     И тут (как описать?), тут  стало тихо. Тихо,  как когда отпускает боль.
Удивительная, ощутимая, зудящая тишина,  будто затягивалась  рана. Теперь  я
мог спокойно спать. Глубоко вздохнуть -- и заснуть. Но мне не давало заснуть
удивление.  Кто-то говорил в соседней комнате, но голос был -- часть тишины.
Такую тишину надо услышать, ее нельзя передать. Я сел и вслушался:  было как
в деревне, на воле.  Господи  боже, думал я, да это же его мать.  Она  сидит
подле  свечи,  она с ним говорит, он, наверное,  склоняется  головой  ей  на
плечо. Сейчас она его уложит в постель. Теперь я понял, отчего так тихи были
шаги в коридоре. Да, вот  оно. Существо, перед которым и двери отворяются не
так, как перед нами, -- иначе. А теперь можно было спать, спать.
     Я почти уж забыл своего соседа. Я прекрасно сознаю, что  не принимал  в
нем  истинного участия. Правда, я изредка, мимоходом, справляюсь внизу, есть
ли  о  нем вести  и  какие.  И  я радуюсь, если  вести  добрые.  Да  нет,  я
преувеличиваю. Мне, собственно, до него нет дела. И вовсе не из-за него иной
раз вдруг меня подмывает войти в соседнюю комнату. От моей двери до соседней
всего один шаг, и комната соседняя не  заперта. Интересно взглянуть, что там
за комната. О любой комнате  легко составить себе предварительное понятие, и
часто  оно оказывается приблизительно верно. Только  комната  рядом с  твоею
всегда совсем не такая, какой ты ее себе представлял.
     Я говорю себе, что именно это обстоятельство и привлекает меня. Но ведь
я  же отлично знаю, что там меня  дожидается один жестяной предмет. Я убедил
себя, что это непременно жестяная  крышка, но, разумеется, я могу ошибаться.
Впрочем, это  неважно.  Просто  так уж  мне  вздумалось  --  все свалить  на
жестяную крышку. Едва ли он  увез ее с собой. Конечно, в комнате прибирали и
крышку положили  на  банку  --  положили куда следует. И  обе теперь  сообща
образуют понятие "жестянка", круглая жестянка -- точно выраженное, простое и
привычнейшее понятие. Кажется, я даже припоминаю, как они  стоят на каминной
полке, две части, составляющие жестянку.  Да, да, и они стоят перед зеркалом
-- обе,  --  так  что  в нем  встает и  другая  жестянка, обманчиво сходная,
воображаемая. Жестянка,  на  которую  мы  не  обращаем  решительно  никакого
внимания, но которую  готова схватить, например, обезьяна. Вернее, даже  две
обезьяны  ее  готовы схватить,  ведь и  обезьяна удвоится, попав на каминную
полку. Ну вот. Значит, это крышка от жестянки тогда изводила меня.
     Договоримся: речь идет о крышке от жестянки, от непомятой  жестянки,  у
которой края изогнуты точь-в-точь как края самой крышки. Такая крышка одного
только и должна желать -- прикрывать жестянку; больше ей и мечтать не о чем,
это для  нее венец,  исполнение всех  желаний. Не  правда  ли  --  идеальное
состояние: ровнехонько прийтись по круглому ранту, куда тебя мягко, легонько
приладят, и чувствовать в себе выступающие края, гладкие,  точь-в-точь такие
же острые, как собственные твои края, когда ты лежишь в  одиночку. Но ах! --
до  чего  же  немногие  крышки  способны  это ценить! Тут-то  и сказывается,
насколько   испортились   вещи,  якшаясь  с  людьми.   Ведь  люди  --   если
позволительно   их,  между  прочим,  сравнивать   с  жестяными  крышками  --
удивительно  косо и плохо сидят на  своих  местах.  То оттого,  что очутятся
впопыхах  не на  своем  месте,  то оттого,  что их кое-как  и нехотя на него
сажают, то оттого, что соответственные края погнуты  у них как попало. Будем
уж до конца откровенны: они только и мечтают, как бы спрыгнуть, покатиться и
задребезжать.  Откуда  взялись  бы иначе  так называемые развлечения и  шум,
который они производят?
     Вещи уже много веков это видят. И ничуть  не странно, что они портятся,
им надоедает их прямая, тихая цель, им хочется попользоваться жизнью, как --
видят они -- сплошь и рядом ею вокруг пользуются.  Они  стараются уклониться
от своих обязанностей, делаются вялы, расхлябанны, и люди нередко их ловят с
поличным на какой-нибудь пакости. Люди все это по себе  знают. Они сердятся,
оттого что они  сильней,  и считают,  что больше права имеют  на перемены, и
чувствуют, что их  передразнивают. Однако  они попустительствуют вещам,  как
попустительствуют и себе.
     Но  едва  сыщется   среди   них   один,  кто  изо  всех  сил  стремится
сосредоточиться,  отшельник,  например,  который  пожелает круглой,  полной,
денной и нощной замкнутости, -- и тотчас он вызывает презрение, хулу и злобу
в  порченых предметах,  по нечистой совести не  терпящих, чтобы  что-то себя
сдерживало  и доискивалось собственного значенья. И  они  сговариваются  его
мучить, стращать, водить за нос, они подмигивают друг дружке и сговариваются
его  совратить, и  заговор  разрастается, и уже все  -- и сам Господь Бог --
ополчаются против одинокого, который, возможно, и выстоит: против святого.
     Как  же  я  понимаю  теперь  те  странные  картинки,  на  которых  вещи
простейшего обихода  сходят с ума и, любопытствуя и вожделея, совращают друг
друга:   котлы  выкипают   на  клокочущие  идеями   колбы,  пустые   воронки
ввинчиваются  в дыры,  их  ублажая. И, порожденные  неразборчивой  ревностью
пустоты, разбросаны среди них руки, ноги, лица, обдающие их теплой блевотой,
и угодливо им подставляющиеся бледнеющие зады.
     И  святого  коробит,  он  отворачивается.  Но  в  глазах  уже  мелькнул
попустительный взгляд: он на это смотрел. Уже выпал осадок в чистом растворе
души.  Уже  облетела пушистая листва  молитв,  они поднимаются из уст сухими
сучками.  Сердце опрокинулось, истекло в окружную муть.  Хлыст  бьет нехотя,
как  хвост,  отгоняющий мух. Водворившись на место,  пол  -- когда  напролом
через  свалку, выкатив  голые груди, пробирается женщина -- к ней устремлен,
как указующий перст.
     Было  время, эти картинки  казались мне устарелыми.  Не то чтобы мне во
все  это не  верилось. Я  вполне  допускал, что  такое могло  происходить со
святым, торопыгой, которому  не терпелось  поскорее добраться до Бога, любою
ценой. Теперь  у нас не хватает на это духу. Мы догадываемся, что Он для нас
чересчур  сложен, что надо сперва Его  отодвинуть, чтобы одолеть  расстояние
долгим трудом. И теперь я знаю -- этот труд  завоевывается, как  святость. И
борьба предстоит тому, кто готов заплатить за него одиночеством, как некогда
она предстояла отшельникам Божьим в пустыне.
     Говоря  об отшельнике, мы  слишком много делаем допущений. Мы полагаем,
будто люди знают, кто  имеется в виду.  А они не знают. Они его  никогда  не
видели,  они только его  ненавидят, не зная.  Они  были  его соседями  и ему
мешали, они были голосами в соседней комнате и его искушали. Они науськивали
на него вещи, чтоб гремели  и  заглушали его голос. Дети были против него  в
заговоре, потому  что сам он был ребенок  и нежен, а чем больше он рос,  тем
больше росла его противопоставленность взрослым. Они его гнали, как зверя, и
во всю его долгую юность ни  разу не  бывало  запрета на эту охоту. Но он не
падал загнанный, он убегал, и тогда они  хулили, и презирали, и поносили то,
что  от  него  оставалось.  Он  не  слушал, и  тогда  они  сжирали его пищу,
сглатывали его воздух, оплевывали его нищету так, чтоб она ему стала мерзка.
Они  его  чурались, как прокаженного, и бросали в  него  каменья.  И древний
инстинкт не обманывал  их: он был в самом деле их враг. Но он не поднимал на
них глаз.  И они одумались. Они догадались, что ему все это на руку. Что они
только укрепляли  его в одиночестве,  только помогали  отделиться от них  --
навсегда. И  тогда  они  переменились, они применили против него  последнее,
крайнее, иное оружие: славу. А уж на ее грохот почти каждый поднимет глаза и
рассеется.
     Нынче ночью  мне пришла вдруг  на ум зеленая книжица, которая, кажется,
принадлежала мне в  детстве, и  уж не  знаю  почему, мне представляется, что
досталась  она мне от  Матильды Брае. Сначала  она не заинтересовала меня, и
впервые  я ее  прочитал лишь  годы  спустя,  вероятно, во  время  каникул  в
Ульсгоре. Но сразу же я почувствовал ее существенность. Все в ней было полно
значенья, даже судя по  внешности. Зелень переплета на  что-то  намекала, по
ней сразу угадывалось, что будет внутри. Словно в сговоре, выступали: сперва
гладкий муарово-белый форзац и  следом титул, казавшийся  исполненным тайны.
По всем признакам внутри ожидались картинки, но  их не было,  и  приходилось
скрепя   сердце  признать,  что  и   это  закономерно.   Слегка   утешала  в
разочаровании  поджидавшая на условном  месте куцая ленточка,  устало,  чуть
вкось покоившаяся издавна между  тех же страниц и трогательно  мнившая  себя
по-прежнему  розовой. Быть  может, ею вовсе  не  пользовались  и переплетчик
ловко  и  быстро  сунул  ее  туда, даже не глянув.  Но  быть  может, все  не
случайно. Быть может, кто-то на этом именно месте оторвался от чтения, чтобы
никогда не  читать больше; вдруг судьба в тот миг постучалась к нему и увела
далеко от книг, которые ведь все же -- не жизнь. Невозможно  узнать,  читали
ли книгу дальше. Позволительно думать  еще, что просто  ее открывали снова и
снова на этом месте и читали снова и снова, бывало, и  за полночь. Во всяком
случае, на  меня  нагоняли  робость две  эти  страницы,  как зеркало,  перед
которым кто-то стоит.  Я  их так  и не прочел. Вообще, не помню, прочел ли я
подряд  всю  книгу.  Она  была  не  толстая,  но содержала множество  разных
историй; по вечерам всегда обнаруживалась какая-нибудь, еще нечитаная. Помню
только две из них.  Конец Гришки  Отрепьева и падение  Карла Смелого  *. Бог
ведает,  произвела  ли она  тогда  на  меня впечатление; но  и сейчас, через
столько лет, я вспоминаю, как труп самозванца три  дня валялся, брошенный на
позор,  исколотый,  изувеченный,  в  маске.  Нет, разумеется,  ни  малейшего
вероятия,  что  книжица  опять попадет  ко  мне в руки.  Но  это  было, надо
полагать, замечательное место. И еще хорошо бы  перечесть про его свидание с
матерью. Он,  видно,  очень  был в себе уверен, если приказал  ей  явиться в
Москву. Я даже убежден, что он к тому времени до того уверовал в себя, что в
самом  деле  думал,  будто  призывает  свою   мать.  И   эта  Мария   Нагая,
день-деньской к нему поспешавшая из захудалого монастыря, -- в конце концов,
что теряла она,  соглашаясь? Но не стал  ли он маяться сомнениями как  раз с
тех  пор, как  она признала его? Я не исключаю,  что сила  его превращенья и
зиждилась на том, что он был уже ничей сын.
     * Карл Смелый (1433--1477) -- бургундский герцог  (с 1467) -- противник
централизации  королевской  власти, защитник  феодальной  вольницы,  имевший
репутацию "первого рыцаря Европы".

     (Это, в конце концов, сила всех молодых, которые уходят.) *
     Народ, избиравший его на царство, не зная царя,  делал еще безграничней
его  возможности. Но признание матери, даже  будучи заведомой ложью,  все же
властно было его окоротить; оно  подсекало его  изобретательность; вгоняло в
рамки  вялого подражательства; сводило  к единственному -- к чужому -- лицу;
превращало в  обманщика. Прибавлялась Марина Мнишек,  предававшая  его тихой
сапой, веря, как оказалось  впоследствии, не в него самого, но в каждого **.
Я, разумеется, не поручусь,  что все это было  разобрано в книжице. Об этом,
мне кажется, следовало бы рассказать.
     * Написано на полях рукописи <i>(примечание Рильке.).</i>
     ** Марина  Мнишек, дочь сандомирского воеводы, была невестой Лжедмитрия
I, a затем и Лжедмитрия II.

     Но как бы там  ни было, само происшедшее нисколько не  устарело.  Легко
представить себе автора, который углубится в описание последних мгновений. И
будет прав.  Они бесконечно насыщенны: как,  из тяжелого сна, бросается он к
окну,  из окна во двор,  прямо на стражу. Он не может встать;  ему помогают.
Кажется, сломана нога.  Опираясь на двоих, он чувствует -- они в него верят.
Он озирается  -- верят  и остальные.  Ему  почти жаль их, могучих стрельцов;
далеко же зашло: видели самого Грозного въяве и вот -- верят в <i>него.</i> Он даже
хочет им открыться, но с губ слетает лишь стон.  Боль пронзает ногу, ему уже
не  до  гордости,  он одно только  помнит -- боль.  Да  и времени  нет  уже.
Окружают. Он видит:  Шуйский *. За ним -- все. Сейчас -- кончится. Но стража
его обступает. Не выдает.  И совершается чудо. Вера этих  стариков заслоняет
его, никто не смеет к нему подступиться. Шуйский, рядом, отчаянно взывает  к
окну.  Он не  смотрит. Он знает,  кто там стоит; вдруг  он чувствует тишину,
мгновенную, без перехода. Сейчас  будет голос, который уже  он знает,  голос
ломкий, надсаженный, лживый. И тут он слышит, как царица-мать отрекается  от
него.
     *  Князь  Василий   Иванович  Шуйский,  после  свержения  Лжедмитрия  I
избранный на царство. Правил с 1606 по 1610 г.

     До  сих  пор  события развивались  сами  собою;  но  здесь  мне подайте
рассказчика, рассказчика:  ведь еще  несколько  всего  строк отменяли бы все
противоречья.  Упомянуто об  этом, нет ли,  но  можно поклясться,  что между
голосом  и  выстрелом,  сближенными  до  предела,  снова ощутил  он  волю  и
возможность  стать всем. Иначе  не понять, какая блистательная логика была в
том,  что  они ему  протыкали  сорочку  и  всего  искололи  штыками,  словно
доискиваясь до сердцевины. И что и по смерти, три целых  дня, оставался он в
маске, от которой почти уже отказался.
     Теперь, как подумаю, мне странно, что в той же книге рассказано о конце
того, кто всю жизнь свою оставался одним собою, твердый  и неизменяемый, как
гранит, и даже еще тяжелее давил на всех, кто его терпел. В Дижоне висит его
портрет.  Но и  без портрета  мы знали,  что  был  он  коренаст,  приземист,
неистов, упрям. Только вот неожиданны руки. Очень горячие руки, вечно ищущие
остуды и хватающиеся за холодное, загребая пальцами воздух. В эти руки кровь
ударяла,  как иным ударяет  в  голову;  и, сжатые  в  кулаки, они  и  впрямь
походили на безумные головы, обуянные бредом.
     Немыслимой осмотрительности требует такая кровь.  Герцог был заточен  с
нею вместе в себе  и порой опасался ее  потаенного,  темного  тока. Даже ему
самому  она  казалась   пугающе  чуждой,  кипящая  полупортугальская,  почти
незнакомая кровь. Он нередко боялся, как бы во сне она не взбунтовалась и не
разорвала его.  Он прикидывался, будто  умеет ее укрощать, но  жил вечно под
страхом.  Ни  разу  он не  посмел  полюбить  женщину,  чтобы  кровь  его  не
взревновала,  и так была она бешена,  что он и не прикасался к вину,  вместо
вина ее  охлаждая  розовым  муссом. Впрочем,  однажды  он пил,  в лагере под
Лозанной *, когда был проигран  Грансон  **. Он был болен,  и опустел, и пил
очень много неразбавленного вина. Но  тогда кровь  его спала.  В беспамятные
последние  годы  часто она погружалась  в  тяжелый,  звериный сон.  И  тогда
становилось ясно, насколько он в  ее власти; ибо когда она спала,  он был --
ничто. Тогда ни один из подданных не входил к нему; он не разбирал их речей.
Весь пустой, он не мог принимать иноземных послов. Он сидел и ждал, когда же
она проснется. И она просыпалась рывком, с грохотом вырывалась  из  сердца и
закипала.
     Ради  этой своей крови он таскал за собою все вещи, которым не придавал
он  цены.  Три  огромных  алмаза и  другие  каменья;  фламандские кружева  и
аррасские  ковры  без числа.  Шелковый шатер, затканный золотом, и четыреста
палаток для свиты. И картины, писанные на  дереве, и двенадцать апостолов из
литого,  тяжелого  серебра. И  принца Тарентского, и  герцога  Клевского,  и
Филиппа Баденского, и господина Шато-Гийона. Так  хотел  он  уговорить  свою
кровь, что он император и над ним нет никого; чтоб она устрашилась. Но кровь
не  верила, несмотря на  все  его доводы, --  до того недоверчива  была  эта
кровь. Быть может, на какое-то время она и смутилась. Но рога Ури его выдали
***. С той  поры кровь его знала, что течет  в жилах потерянного человека. И
жаждала выхода.
     * Швейцарский город, который Карл Смелый безуспешно осаждал.
     ** У  стен Грансона войска Карла  Смелого потерпели  поражение  2 марта
1476 г.
     *** Ури -- один из кантонов Швейцарии. Рога швейцарцев напоминали Карлу
Смелому о поражении при Грансоне.

     Так  я теперь это вижу; но  тогда мне было всего интересней читать  про
то, как в день Богоявления они искали его.
     Юный лотарингский князь вечером сразу же после странно скоропалительной
битвы вошел в свой несчастный город Нанси, и ранней ранью  разбудил свитских
вопросом о герцоге. Слали гонца за гонцом, и  сам он  то и дело появлялся  в
окне, опечаленный  и  тревожный.  Не всегда  узнавал  он тех,  кого  везли в
каретах на дорогах;  он одно видел -- это не герцог. Не  было  его  и  среди
раненых, и ни  один из пленных,  которых  вели  и вели,  не  видел  его.  Но
бежавшие с  поля говорили все разное и дрожали от страха, словно  боялись на
него  натолкнуться.  Уже  темнело. О  нем  ничего не  знали.  Весть  об  его
исчезновении за долгий зимний вечер успела далеко расползтись. И каждый, кто
ее слышал, испытывал острую, точную уверенность, что он жив. Никогда прежде,
пожалуй,  герцог не  был  так неопровержим в каждой душе, как той ночью.  Не
было  дома, где бы не сидели без сна и не вслушивались в его  приближающиеся
шаги. И если он не входил, то лишь оттого, что прошел уже мимо.
     Той ночью морозило,  и  мысль о том,  что он  жив, словно тоже  сковало
морозом, такой была она твердой. И минули годы и годы, покуда она  растаяла.
Все  эти  люди, сами не  сознавая, упорствовали в том,  что  он жив. Судьба,
которой он их обрек, была  выносима  только благодаря  его  личности. Тяжело
досталось им знание о том, что он есть;  но, узнав его, они понимали, как он
заметен и незабываем.
     На другое  утро, седьмого января, однако, продолжились поиски. И на сей
раз был у них вожатый. То был паж герцога, и он,  кажется, издали видел, где
упал его господин; теперь он должен  был показать то место. Сам он ничего не
рассказывал,  граф Кампо-Бассо * привел его и  говорил  за него.  И паж  шел
впереди,  прочие  тотчас  следом.  Кто видел его  сейчас, нелепо укутанного,
странно растерянного, едва узнавал в нем Джана Баттиста Колонну, прекрасного
собою, как девушка, и гибкого как тростник.  Он  дрожал от холода; в воздухе
стыла ночная стужа, снег стоном стонал
     *  Граф  Николо  де Кампо-Бассо,  итальянский  кондотьер. Служил  Карлу
Смелому.  В  битве  при  Нанси покинул Карла,  что усугубило положение войск
Карла и способствовало гибели герцога.

     под ногами.  У  всех были  стылые лица. Лишь герцогский шут, прозванный
Louis  Onze  *,  был  в  оживлении.  Он  изображал  собаку,  мчался  вперед,
возвращался,  на  четвереньках  трусил рядом  с мальчиком; но  едва  замечал
впереди  труп,  подбегал,  сгибался  над  ним,  уговаривал  поднатужиться  и
оказаться  тем, кого  они ищут. Дав  время  трупу  на размышление, он  потом
возвращался, ругаясь  и костеря мертвецов за лень  и упрямство. Так шли они,
шли  --  без  конца. Город  почти  исчез  из  виду; небо, хоть  и  студеное,
хмурилось,  стало серым и  плотным.  Земля  стлалась  под ноги  равнодушно и
плоско, и тесная группка делалась все сиротливее,  чем  уходила дальше.  Все
молчали; только увязавшаяся за ними старуха бормотала что-то -- надо думать,
молилась.
     Вдруг   передний   встал  и   огляделся.  Потом  повернулся   к   Лупи,
португальскому лекарю  герцога,  и указал вперед.  В нескольких  шагах  была
ледяная поверхность, озерцо или пруд, и там лежал  с десяток полупроваленных
тел.  Почти  голых, обобранных.  Лупи, согнувшись,  переходил  от  одного  к
другому.  Уже  опознали  Оливье  де ла  Марша  **  и  капеллана.  Но старуха
опустилась на  колени в снегу и скулила  над  огромной распяленной пятерней,
уставленной  в  нее окоченелыми  пальцами. Все бросились туда.  Лупи,  еще с
кем-то, пытался перевернуть лежавший ничком труп. Но лицо вмерзло в  лед,  и
когда его отодрали,  одна  щека отстала,  тонкая, ломкая,  другая  оказалась
отъедена псами или волками, и огромная рана зияла от уха до уха, так что все
вместе уже не могло называться лицом.
     Все по очереди озирались;  каждому позади мерещился  римлянин  ***.  Но
видели  они  только шута, он бежал к ним злой, окровавленный. И простирал  к
ним плащ и все  тряс его,  словно что-то  должно было из него выпасть. Плащ,
однако, был пуст. И стали искать примет. И кое-какие
     * То есть  Людовик XI <i>(франц.)</i> -- Карл прозвал так своего шута, видимо,
в  насмешку над  своим кузеном и главным противником --  французским королем
Людовиком XI (1461--1483).
     ** Оливье де  ла Марш  (1425--1502) --  французский поэт  и историк при
дворе Карла Смелого.
     ***  Итальянские  наемники,  подкупленные  Людовиком XI, предали  Карла
Смелого при Нанси.

     нашли. Разложили костер, обмыли тело теплой  водой  и  вином. Показался
рубец на горле, следы обоих нарывов. Лупи больше не сомневался. Но нашлось и
другое. Louis Onze обнаружил в нескольких шагах труп большого вороного коня,
Moreau  *, носившего  герцога  в день Нанси. Он сел  на него, свеся короткие
ноги. Кровь из носу все текла ему  в рот, и  видно было, как  он смакует ее,
заглатывая. Тут кто-то из слуг вспомнил, что у  герцога врос ноготь на левой
ноге, и взялись  искать этот ноготь, А шут извивался, будто его  щекотали, и
визжал:  "Ах,  монсеньор,  прости  им,  болванам,  что  выдают  твои  грубые
недостатки и  не  узнают  тебя  по  моей  вытянутой  физиономии,  на которой
написаны твои добродетели".
     (Герцогский шут первым вошел и  в комнату, где положили тело. То было в
доме некоего Жоржа Маркиза, никто не ведает почему. Покров  еще не натянули,
так что шут получил обо  всем полное представление. Белизна  камзола  резко,
враждебно  спорила  с  кармином  плаща   над  чернотой  одра,  под  чернотой
балдахина. Впереди стояли  алые ботфорты, тыча  в него  огромными золочеными
шпорами. А  то, что это там, наверху, голова, не вызывало сомнений, ведь  на
ней сидела корона. Большая герцогская корона в каких-то каменьях. Louis Onze
обошел кругом, все внимательно оглядел. Даже атлас пощупал, хоть  в материях
был не знаток. Верно, был добрый атлас, разве дешев немного для бургундского
дома. Он еще отступил, чтоб наглядеться на картину в целом. Краски в снежных
отсветах до странности не сочетались. Он все отдельно отпечатывал  в памяти.
"Хорошо  обрядили,  --  признал  он наконец, -- разве, может,  чуток  ярко".
Смерть  ему  представлялась  кукольником,   которому  для  спектакля   вдруг
понадобился какой-нибудь герцог.) **
     * Вороной <i>(франц.)</i> -- кличка коня.
     ** Написано на полях рукописи <i>(примечание Рильке.).</i>

     Лучше  сразу  отметить  кое-какие  вещи, не  поддающиеся переменам,  не
сожалея о них и даже не рассуждая. Итак, мне открылось, что я никогда не был
настоящим читателем.  В  детстве  чтение мне  представлялось профессией,  на
которой можно  будет  когда-нибудь остановиться,  перебрав  по  очереди  все
прочее. Честно  говоря, я  не очень-то понимал,  как это  может произойти. Я
полагался  на то,  что  это сделается  само собою,  когда  жизнь  совершенно
перевернется  и  начнет поступать  извне,  как  исходила прежде  изнутри.  Я
воображал, что она тогда сразу станет  понятной  и  недвусмысленной, уже  не
оставляющей   пищи  для  кривотолков;  вовсе   не  простой,  нет,  напротив,
волнующей,  сложной и  трудной,  если  угодно,  но  --  обозримой.  Странная
безграничность  детства,   его   безусловность,   непредвосхитимость   будут
преодолены. Но  как -- оставалось  неясно. На самом же  деле оно  продолжает
расти, со всех сторон обнимая тебя; и чем больше выглядываешь ты наружу, тем
больней  ворошишь то, что засело внутри. Бог знает,  как это происходит! Но,
вероятно, оно  разрастается  до предела  и  уж  потом  разом  рушится.  Было
совершенно очевидно, что взрослых ничуть это не тревожит: они судят, рядят и
действуют, и если им трудно -- виною только внешние обстоятельства.
     До начала таких перемен я  и откладывал чтение.  Книги будут  тогда как
приятели, которым можно уделять время, определенное время, и проводить его с
пользой и  приятностью, пока  не надоест. Иные, естественно, окажутся  ближе
прочих,  и  нельзя  поручиться,  что  ты не потеряешь  на них иногда  лишних
полчаса, пренебрегши  прогулкой, встречей, первым актом спектакля, забыв про
неотложное  письмо. Но чтобы волосы вставали у тебя дыбом, горели  уши, руки
леденели, как металл, чтобы длинная свеча вся выгорала в шандале -- о таком,
слава Богу, совершенно не мыслилось!
     Я  перечисляю  эти  явления, ибо испытал их  на  себе в  те каникулы  в
Ульсгоре, когда вдруг пристрастился к чтению. Сразу стало ясно, что читать я
не умею. Я, разумеется, поторопился, не дождавшись самому себе поставленного
срока.  Но год,  проведенный в Соре среди почти ровесников,  научил меня  не
доверять подобным выкладкам. Там  неожиданные впечатления вдруг свалились на
меня,  явно  считая меня  за взрослого. То были  впечатления  в  натуральную
величину, и они нещадно меня давили своим весом. Однако  по мере того, как я
все  более   ощущал  их  нешуточность,  у   меня  открывались   глаза  и  на
неотменимость  детства. Я понимал, что оно не  может пресечься  тотчас, едва
начинается новый этап. Я говорил себе, что каждый волен проводить рубежи, но
все они условны.  Сам же я оказался на редкость неизобретателен. Всякий раз,
как  я пробовал  наметить  рубеж,  жизнь давала  мне понять, что знать о нем
ничего не знает. И если я упорствовал в мысли, что детство кончилось, тотчас
исчезало и  будущее, и  я шатался,  ощущая  не  больше почвы под ногами, чем
оловянный солдатик.
     Это открытие, легко можно понять, еще более отдаляло  меня от других. Я
был занят  собою  и  преисполнен той  конечной радости,  которую, далеко  не
дорастя до нее, принимал за печаль.
     Беспокоило меня, помнится, еще и то, что, заранее не приурочив чтение к
определенному   сроку,   я  многое  могу   упустить.  И,  воротясь  в  таком
расположении  духа в  Ульсгор,  увидев  там  горы  книг,  я  тотчас  на  них
накинулся,  почти с  нечистой совестью.  Я как  бы предчувствовал  то, что в
последующие  годы думал  так часто:  ты не вправе  открывать ни одной книги,
если  не готов прочитать  их  все. Каждой строкой  ты вламываешься в мир. До
книг он обладал цельностью и, быть может, после них вновь ее обретет. Но как
же мне,  не умея читать, с ними со  всеми сладить? Они  стояли, даже в  этом
скромном  собрании,  так безнадежно  сомкнув ряды, так жались друг к дружке.
Упрямо, отчаянно я кидался  от книги  к книге,  проламывался  по  страницам,
будто  взвалив  на  себя непосильную  ношу. В  то  время  я читал Шиллера, и
Баггесена *,  и Эленшлегера **, и  Шак-Стаффельда ***, и  все,  что  нашлось
Вальтер Скотта и Кальдерона. Многое должно бы куда раньше  попасть ко мне  в
руки, до другого я совсем не  дорос;  для тогдашнего моего состояния не было
почти ничего подходящего. И тем не менее я читал.
     * Йене Баггесен (1764 --1820) -- датский писатель.
     ** Адам Готлиб Эленшлегер (1779--1850) -- датский писатель.
     *** Адольф Шак фон Стаффельд (1769--1826) -- датский писатель.

     Годы спустя я, бывало, просыпался ночами, и звезды были так близко, так
подлинны,  плыли  мимо с такой  значительностью, и странно  казалось, как же
можно решиться о них забывать.  То же  бывало со мною, когда, оторвав взгляд
от книги, я смотрел наружу, туда, где стояло лето, куда  меня звала Абелона.
Так неожиданно это случилось, что она звала меня, а я даже не окликался. И в
самую  нашу блаженную пору. Но,  уже  побежденный,  я судорожно  цеплялся за
чтение и упорно, твердо уклонялся от  наших  ежедневных праздников. Не  умея
воспользоваться многими, не всегда явными,  знаками естественного счастья, я
усматривал в нависающей размолвке посулы примиренья, тем более сладкого, чем
дольше его отодвигать.
     Впрочем,  мой  книжный  сон  оборвался  однажды  столь же внезапно, как
начался; и тут-то стали мы не на шутку друг друга сердить. Абелона не жалела
на меня колкостей и насмешек и, когда я ее заставал  в беседке, уверяла, что
она занята  чтением.  В  одно воскресное  утро с нею  рядом  лежала, правда,
нераскрытая книга,  но она, кажется, куда более  была  увлечена  смородиной,
которую с помощью вилки осторожно счищала с гроздей.
     Это было, наверное, одной из тех  раней, какие выпадают в июле, в  один
из  свежих,   выспавшихся  часов,  когда   повсюду  совершаются   счастливые
безрассудства.  Из  миллиона  крошечных,  неодолимых  движений  складывается
убедительнейшая  мозаика судьбы;  вещи  трепещут,  сливаются, разъединяются,
высветляют  своей прохладой тень и солнечным лучам придают легкое призрачное
свечение. В саду нарушается шкала ценностей; все становится главным;  и надо
быть сразу во всем, чтобы ничего не упустить.
     Но в нехитром  занятии  Абелоны тоже было сразу все.  Оно так счастливо
было найдено.  Именно это, именно  так  и надо было ей сейчас делать.  Руки,
светящиеся в тени, двигались легко и  дружно, круглые ягоды  резво скакали в
миску,  выложенную росистым виноградным листом, где  их  поджидали  товарки,
красные, белые, подожженные солнцем, с крепкими зернышками  в терпкой глени.
Я хотел  одного --  смотреть и смотреть,  но чтобы не показаться назойливым,
уселся по другую сторону стола,  с непринужденным видом взял книжку, раскрыл
наудачу и принялся читать.
     -- Хоть бы уж вслух почитал, книгочей, -- погодя сказала  Абелона. В ее
голосе  отнюдь не было  враждебности,  и, сочтя случай самым подходящим  для
заключения мира,  я  тотчас  прочитал вслух  до  конца  абзаца и дальше,  до
следующей  надписи:  "Беттине".  -- Нет, ответы на  надо,  -- прервала  меня
Абелона и вдруг положила  вилку, словно  ужасно устала. И  тотчас засмеялась
тому, как я на нее посмотрел. -- Господи,  Мальте,  до  чего  же  скверно ты
читал.
     Тут мне пришлось сознаться, что я не следил за словами.
     -- Я читал только  так, чтобы ты  перебила, --  сказал  я,  покраснел и
пролистал книгу  назад, до титульного  листа. Только тогда  я узнал, что это
было *. -- Почему же не надо ответы? -- с любопытством спросил я.
     *  Речь идет,  очевидно, о  книге  "Переписка Гете с ребенком"  (1835).
Автор ее -- Беттина фон Арним (1785--1859), познакомившаяся с Гете в Веймаре
в 1807 году и полюбившая его.

     Абелона как не расслышала. Она сидела,  в своем светлом платье, и будто
вся потемнела внутри, как потемнели ее глаза.
     --  Дай-ка мне, --  сказала она вдруг, словно рассердившись, отобрала у
меня книгу и сразу раскрыла на нужной ей странице. И прочитала одно из писем
Беттины.
     Не знаю,  что  я  из  него понял  тогда,  но  мне  словно  торжественно
обещалось, что когда-то я все пойму. Голос у нее поднимался, стал  уже почти
тем голосом, каким она пела, и вдруг я устыдился, что так плоско представлял
себе  наше примирение. Я ведь  понял, что это  мы помирились. Но  примирение
произошло где-то там, высоко, в областях, недоступных мне.
     Обещанное --  исполняется,  как-то  в число моих книг попала  та  самая
книга, в  число немногих  книг,  с которыми  я не расстаюсь. Теперь уж и для
меня она раскрывается на  нужных  местах,  и, перечитывая  их,  сам не знаю,
Беттина ли, Абелона  у меня на  уме. Нет,  Беттина стала мне ближе; Абелона,
которую  знал  я, как бы ее подготовила и теперь  сама взошла  и открылась в
Беттине. Удивительная Беттина создала своими письмами новое измерение, новый
простор. С  самого  начала она  во  всем  разлилась,  будто  перейдя заранее
смертную  черту;  она  растворилась  в  бытии, соприродная ему, и  все,  что
случалось с ней, происходит вечно в природе;  там она узнавала себя, почти с
болью  из  себя  вырывалась; тяжко,  как  из  преданья, возвращалась к себе,
вызывала себя, как дух, и себе противостояла.
     Ты живая,  Беттина. Ты здесь. Разве  земля остыла от твоего жара? Разве
не ждут  твоего голоса птицы? Выпадает другая  роса, но  звезды -- разве  не
прежние звезды твоих ночей? И разве весь мир -- не твой? Как же часто ты его
подпаляла любовью и смотрела,  как он горит  и обугливается, и тайком, когда
все засыпали,  замещала другим. Ты  была в  совершенном  согласии  с  Богом,
каждое утро требуя  новой  земли  из его  рук, ведь всем  созданным им мирам
настает свой  черед.  Ты не удостаивала их сберегать, исправлять, нет, ты их
расточала и тянулась  к новым. Ведь любовь твоя стала вровень  и равновелика
-- всему.
     Как  же возможно, что все не твердят о твоей любви? Что случилось с тех
пор такого, что бы было значительней? Что их занимает? Сама-то ты знала цену
своей  любви,  ты  громко  заявляла  своему  величайшему  поэту, что  он  ее
очеловечивает; а она -- стихия. Он же, отвечая тебе, объяснял  ее людям. Все
читали  эти  ответы  и  верят  им  больше;  поэт  им  понятней  природы.  Но
когда-нибудь  еще  обнаружится, что здесь-то и пролегла граница его величия.
Эта  любящая была  ему вменена, а он не понял ее. Он не откликнулся? Что это
значит? Такая любовь и не  ищет  ведь отклика; она  сама и зов и ответ;  она
сама себя восполняет, не оскудевая. Поэту же  следовало перед нею склониться
и писать под ее диктовку, обеими руками, пав на колени, как некогда Иоанн на
Патмосе *.  У него  не было  выбора,  этот  голос "нес  службу  ангелов" **,
явился, чтобы  его окутать и  увлечь  за  собою  в  вечность.  То были "кони
огненные и колесница огненная"  *** его  вознесения.  Против  его смерти был
уготован темный миф, а он не принял его.
     Судьба  любит плесть рисунки и узоры. Трудность ее -- в  ее  сложности.
Жизнь, напротив, трудна своей простотой. Она состоит из считанных  вещей, но
громадных  и  не  охватных разумом.  Святой,  отрешаясь  судьбы,  именно  их
избирает перед Богом. Но женщина, уступая природе, связывая себя  с мужчиной
и делая тот же выбор, будит злой рок, дремлющий в каждой любви. Решительная,
без судьбы, перенесясь в вечность,  стоит она  рядом с мужчиной, который тем
временем изменяется.  Любящая всегда превосходит любимого, потому  что жизнь
больше судьбы. Она  хочет сделать свой дар  безмерным;  в  этом  ее счастье.
Невыразимая мука любви для нее в одном: ее просят ограничить свой дар.
     Никаких других жалоб не высказывают женщины.  Два первых  письма Элоизы
**** только их и  содержат, а пять  веков спустя ей вторит португалка *****;
их голоса узнаешь, как  голоса птиц.  И вдруг по этому  ясному полю проходит
дальний  образ Сафо ******,  и века заблудились,  ошибкой  ее  отыскивая  по
лабиринтам судьбы.
     *  Апостол  евангелист Иоанн Богослов был выслан императором Домицианом
на остров Патмос, где написал "Апокалипсис" ("Откровение").
     ** Рильке назвал это цитатой из Беттины ("Переписка Гете с ребенком").
     *** Библия. Четвертая книга Царств, 2, 11.
     ****  Элоиза  --  жена  Пьера   Абеляра  (1079--1142)  --  французского
средневекового  философа,  богослова  и поэта. Трагическая их история  любви
отражена в их переписке (1132--1135). ***** См. примеч. к стр. 102.
     ****** Сафо -- древнегреческая поэтесса (1-я половина VI в. до н.  э.).
Родилась и жила на  острове Лесбос. Воспевала в стихах красоту своих подруг.
По   древнему   преданию,   мучилась   от  неразделенной  любви  к  красавцу
корабельщику Фаону.

     Ни разу я не решился купить у него газету. Я даже не уверен,  что они у
него  в самом  деле с собой,  когда  он медленно  бродит  взад-вперед  вдоль
Люксембургского сада весь  вечер. Он повернут спиной к ограде и водит  рукой
по  каменному,  поросшему  чугунными прутьями краю. Он  так  распластан, что
многие ежедневно проходят мимо, не замечая его. Правда, голос еще остается и
привлекает вниманье; но он не громче, чем шорох лампы или печи, чем неровный
перестук капели в гроте.  И так уж устроен мир, что иные всю жизнь  проходят
тут в паузах, когда он, беззвучней всего, что движется, продвигается дальше,
как стрелка часов, как тень этой стрелки, как время.
     Как же  я виноват, что  не  хотел  на него  смотреть! Мне стыдно сейчас
признаваться, что часто,  приближаясь к нему, я норовил замешаться в  толпе,
будто про него и не знал. Тут я слышал голос: "La Presse" *, и тотчас опять,
и еще  -- все поспешней. И люди рядом со мной озирались на голос. А я больше
всех торопился, будто всецело поглощенный своими мыслями.
     Я и был поглощен.  Я был занят тем, что пытался его себе представить, и
пот от усилий  выступал у меня на лбу.  Ведь мне приходилось  его создавать,
как создаешь мертвого,  от  которого решительно ничего не осталось,  никаких
доказательств; которого творишь только силою воображенья. Теперь-то я понял,
что мне  приходили на помощь образки Спасителя из скользкой  слоновой кости,
разложенные у  всех антикваров. Я припоминал и  Пьету ** -- безусловно, лишь
для  того, чтобы представить себе наклон длинного лица,  беззащитную поросль
бородки и  окончательную,  мучительную  незрячесть замкнутой,  косо и  вверх
запрокинутой мины. Но кроме этого ему еще столько всего  было  присуще; я уж
тогда  понимал, что  в нем нет  ничего незначительного, все важно: и то, как
пальтецо  или  плащ  отстает на спине, так что  ворот виден  со всех сторон,
низкий ворот, широко огибающий вытянутую тощую  шею, нигде ее не касаясь;  и
черный с прозеленью галстук, завязанный  вялым узлом,  и  особенно шляпа  --
старая шляпа с  высокой тульей, твердая, фетровая, которую он  надевает, как
всегда надевают  шляпы слепцы -- как  чужой, случайный предмет, не  учитывая
собственных черт, не стараясь создать с нею вместе новую внешность. Трусливо
избегая на  него смотреть, я довел себя до  того, что его  образ,  часто без
повода, сгущался  во мне до такой муки,  что  я решился наконец  отпугнуть и
подавить  его,  столкнув с реальностью.  Дело было  под  вечер. Я положил не
откладывая пройти мимо, внимательно вглядываясь в него.
     * Пресса <i>(франц.).</i>
     <i>**</i> Пьета -- буквально "милосердие" (<i>итал</i>.), в изобразительном искусстве
сцена снятия с креста, оплакивание Христа.

     А надо  вам сказать:  дело шло к весне. Улегся дневной  ветер. Переулки
вытянулись с облегчением; там, где вливались они  в проспекты,  дома мерцали
свежо и  ново, как по свежему срезу металл, поражающий легкостью и белизной.
На  широко  катящих улицах толокся  народ, почти  не боясь экипажей, которых
было  немного.  Башни  Saint  Suplice  весело  и странно  высоко  тянулись в
безветрие, а в  узкие, почти римские аллеи уже заглядывала будущая  весна. В
саду  и рядом так клокотала  людская масса, что я сперва его не заметил. Или
не сразу узнал?
     Тотчас  я понял,  что мое  представление никуда не годится. Бесконечная
жалкость,  ничем  не  смягчаемая  и  не  скрытая,  превосходила  силы  моего
воображения. Я не  схватил ни наклона лица, ни  ужаса, какой в нем, кажется,
беспрестанно вызывали  его пустые  веки.  Я ведь  даже  не  думал  про  рот,
прячущийся  как  отверстие  сточной   трубы.  Быть  может,  у  него  и  были
воспоминания,  но  теперь  уже  ничто не  поступало  в  душу, кроме смутного
осязания камня, об  который ежедневно стиралась ладонь.  Я застыл и, охватив
все одним  взглядом, понял, что шляпа на  нем сегодня другая и  галстук, без
сомнения, выходной. Он был  в косую желто-фиолетовую клетку, что же до шляпы
--  она  была новенькая, дешевая соломенная  шляпа  с зеленой лентой. Цвета,
разумеется,  не имеют  значения, это уж моя мелочность, что  я их  запомнил.
Должен только сказать, что на нем они были, как  нежнейший  пушок на птичьей
грудке.  Самого  его они не могли  тешить, и кто  бы среди  толпы (я поискал
взглядом) решился принять все это великолепие на свой счет?
     И  вдруг  меня осенило. Господи! Ты, стало  быть, существуешь.  Имеются
доказательства Твоего бытия. Я все их перезабыл, никогда и не требовал, ведь
как чудовищно бы обязывала  уверенность! И вот мне,  однако уж, указано. Это
же Твой вкус, Твое, Господи, благоволение. Чтобы мы учились все терпеть,  не
судя. Что сурово? Что милостиво? Ведомо Тебе одному.
     Когда снова  настанет  зима и мне  понадобится новое  пальто -- сподоби
меня <i>так</i> его носить, пока оно будет новое!
     Вовсе  не  для  того,  чтобы  отличаться  от  них,  я  ношу  приличное,
изначально мое платье и непременно хочу иметь крышу над головой. Просто я не
дорос до такого. У меня не хватает смелости жить их жизнью.  Если  б  у меня
отсохла рука, я бы, наверное, ее прятал. А вот она (кто она -- я и не знаю),
она  ежедневно являлась перед  кофейнями,  и хоть ей было мучительно  трудно
снимать пальто и выпрастываться из непонятного тряпья, она не боялась трудов
и разоблачалась,  разоблачалась, пока  уже сил не  было  ждать.  Но  вот она
стояла перед вами  со скрюченным подобьем руки,  и  вы видели, какая  же это
редкость.
     Нет, вовсе я не хочу от них отличаться. Но я бы  чересчур много о  себе
возомнил, решивши, что я тоже такой. Я не такой. У  меня нет  ни силы их, ни
размаха. Я  принимаю пищу,  я живу  от  еды до  еды отнюдь  не  таинственным
способом;  они же  сохраняются  почти  как бессмертные.  Они стоят по  своим
ежедневным углам даже в ноябре,  и зима их не  приводит в отчаяние. Выпадает
туман, их стирает -- тем не менее они остаются. Я  уезжал, я  болел, со мной
много чего приключилось. Они, однако, все живы.
     (Я ведь даже не знаю, как встают школяры серым холодным утром; кто дает
силы им, торопливым скелетикам,  нырять  в город взрослых,  в мутный  осадок
ночи, в  школьный нескончаемый день -- маленьким,  запаздывающим, робким.  Я
понятия не имею о помощи, которая им постоянно оказывается.) *
     Город  кишит  такими,  кто постепенно  к  ним  скатывается. Большинство
сперва  упирается.  Но  есть   еще  блеклые,  стареющие  девушки,   сильные,
нерастраченные, которых никто никогда не любил. Эти сдаются без боя.
     Быть может,  Ты считаешь,  о Господи, что я  должен все  бросить  и  их
полюбить? А то  -- отчего  же  так трудно мне удержаться и  не идти за ними,
когда они обгоняют меня? Отчего во  мне сразу всплывают самые сладкие, самые
ночные слова и голос мой нежно медлит по дороге  от сердца к гортани? Отчего
же  мне  чудится,  будто  я  с бесконечной бережностью привлекаю к себе этих
кукол, которыми забавляется жизнь, долгими веснами шлепая их  по рукам -- ни
за что,  ни за  что, -- покуда они обмякнут, как плети?  Они не сверзались с
высот надежды, вот и не разбиты; но страшно побиты и никому не нужны. Только
бродячие кошки вечерами забредают к ним в комнаты, тайком царапают их и спят
у них на груди. Иной  раз я иду за такою следом из  улицы в улицу.  Они идут
вдоль домов; кто-то вечно их заслоняет, и они скрываются, тают.
     Но  все  равно  я знаю -- если б кто-то  решился  полюбить  их, они  бы
повисли на  нем  тяжким грузом,  будто зашли  чересчур  далеко и больше не в
силах  ходить.  Их  мог бы вынести разве  только Иисус, и поныне наполненный
силою своего воскресения. Но Ему не до них. Его привлекают  лишь любящие. Не
те,  кто  дожидается  своего часа с жалкой способностью  быть любимым, как с
погасшим светильником **.
     * Написано на полях рукописи <i>(примечание Рильке.).</i>
     ** Ср. Евангелие от Матфея, 25, 2--13.

     Конечно,  если уж до края дойдет, не  поможет никакое приличное платье.
Разве не оказался он вдруг после всей своей царственности среди последних? И
вместо  того чтобы встать, не скатился  ли на самое дно? * Правда,  я думал,
бывало, и об иных королях, хоть в парках от них не осталось свидетельств **.
Но сейчас ночь, зима, я дрогну. Я думаю о нем. Ведь величие -- всего  только
миг, и ничего нет дольше беды. И этот король -- остается.
     Не он  ли единственный  сохранился  под налетом  безумия, как  восковые
цветы под  стеклом? Для других по  церквам  вымаливали многая Лета, от  него
канцлер  Жан Шарлье Жерсон *** требовал бессмертия,  и  это  тогда, когда он
оскудел, опустился, погряз в нищете, несмотря на корону.
     Это тогда  мужи  с  иноземными темными лицами  на  него  наваливались в
постели, сдирая присохшую к язвам сорочку, которую он давно уже считал своим
телом.  Темно было в комнате, и  они срывали с  окоченелых плеч залубеневшие
лоскуты. Потом  кто-то засветил свечу, и тут только увидели  страшную рану в
груди, в которую вонзился железный амулет, оттого что он каждую ночь со всей
силой страсти прижимал его к сердцу; и вот он  лежал у него внутри  пугающей
драгоценностью в жемчужинках гноя, как чудотворные мощи в ковчежце. Отыскали
крепких подручных, но  и те не могли совладать  с омерзением,  когда  черви,
извиваясь,  раздавленные,  выползали   из   складок  фландрского  бархата  и
заползали к ним в рукава. Без сомнения, дела его  стали хуже после того, как
parva regina ****, юная, светлая, она делила с ним ложе. Но она умерла. И ни
у кого уже не было духу искать наложниц для этого трупа. Parva regina унесла
в могилу слова, которыми умела смирять  короля. И никто  уже не пробивался в
сумятицу  этого  духа;  не помогал подняться после  обвалов  души; никто  не
понимал его, когда он вдруг озирался ошарашенным взглядом бредущего на выгон
животного.
     *  Дальше  идет   рассказ  о  французском  короле   Карле  VI  Безумном
(1368--1422),  страдавшем  приступами  душевной  болезни.  В  народе он  был
прозван  "Любимым"  (Bien-Aimй) за то, что  приближал к себе  представителей
третьего сословия.
     ** Ср. "Новых стихотворений вторая часть". Парки. I--VII.
     ***   Жерсон    (1363--1429)   --    крупный   церковный   проповедник,
ученый-теолог.
     **** маленькая  королева <i>(лат).</i>  Здесь  --  юная и прекрасная Одетта де
Шандивер, конкубина Карла Безумного.

     А если  он  узнавал деловитое лицо Жювеналя *, ему вспоминалось прежнее
королевство и хотелось вернуть то, что он расточил.
     Но  беда тех  времен,  что  о  них очень трудно  рассказывать.  Что  ни
случалось тогда, обрушивалось  всей лавиной, а слова  из  песни не выкинешь.
Как умолчать о  том, что  был убит его брат **, и  не вчера ли еще Валентина
Висконти ***, которую всегда называл  он возлюбленной сестрой, стояла  перед
ним   на  коленях,   отводила  вдовий  покров  с   обвиняющего,   сетующего,
обезображенного лица, а сегодня твердый, речистый  защитник часами доказывал
правоту  царственного  убийцы ****, покуда преступление не  сделалось как бы
прозрачно и чуть не в сиянии вознеслось к небесам. Справедливо казалось всех
оправдать; Валентина  Орлеанская  умерла  ведь от горя,  хоть  ей  обещалось
мщение. Но  что пользы было прощать герцога  Бургундского, и  снова прощать?
Его охватило черное пламя  отчаянья,  и неделями он отсиживался  в палатке в
глухом лесу, уверяя, что лишь ночные крики оленей ему облегчают душу.
     Вновь и вновь рассудив обо всем  от начала и до конца, хоть длилось это
недолго,  народ пожелал увидеть  своего короля и увидел его -- растерянного.
Однако  народ  порадовался, его  увидя.  Народ  тотчас понял -- это  король:
терпеливый  и  тихий,  он  здесь лишь затем,  чтоб  принять  волю  Господа в
запоздалом  его  нетерпении.  В  те  просветленные  миги  на  балконе дворца
Saint-Pol королю, быть  может, открывался его тайный путь;  ему  вспоминался
день Розбеке *****, когда Иоанн Беррийский ****** повел его за руку на место
первой безусловной  победы; в странно медлящем свете ноябрьского дня  увидел
он тогда зажатых в  кольцо, задохнувшихся  защитников Гента. Сплетенные, как
безмерный какой-то мозг, полегли  они грудами, в которые сами сплотились для
отпора  врагу.  При виде этих  задохшихся лиц перехватывало дух; против воли
казалось:  воздух взметнуло  над  стоймя стиснутыми  трупами  взлетом  сразу
многих ужаснувшихся душ.
     *  Жан  Жювеналь Дезюрсен (1369--1431) -- влиятельный политик при дворе
Карла VI.
     ** Людовик Орлеанский, брат Карла VI, регент при душевнобольном короле.
В 1407 г. был убит на улице Парижа наемными убийцами.
     ***  Жена Людовика Орлеанского. Умерла в 1408  г., вскоре после  гибели
мужа.
     ****  Убийц  Людовика Орлеанского  подослал герцог  Бургундии --  Иоанн
Бесстрашный (1371--1419), сам претендовавший на то, чтобы править Францией.
     *****  Бургундцы одержали  победу во Фламандском походе  при  Розбеке в
1382 г.
     ****** Наместник Карла VI в Оверни и Лангедоке.

     Об этом-то зрелище упрямо твердили ему как о начале  славы. И он его не
забыл.  Но то было торжество  смерти,  сейчас же, когда он стоял на неверных
ногах под множеством взглядов,  было другое: таинство любви.  Тогда на лицах
других он  читал,  что то  поле брани --  ужасное -- все-таки  постижимо;  а
нынешнее не давалось  рассудку, было так же чудесно, как тот давний  олень с
золотой цепью в лесу  Сенлиса. Только взорам сейчас  явился он сам, и другие
были погружены  в созерцанье.  Он  не сомневался,  что  и  у  них обрывается
сердце,  как некогда у  него, у юного,  на охоте, когда тихие глаза на  него
глянули  из-за ветвей.  Тайна явленности  разлилась по  кротким  чертам;  он
боялся  шелохнуться  от  страха, что вдруг  он исчезнет;  легкая  улыбка  на
широком простом лице  длилась  естественно, как на каменных  лицах святых, и
его  не  стесняла. Так  стоял он, и  это  было одно  из мгновений, в которых
спрессована вечность.  И  толпа не выдержала. Подкрепленная,  утешенная, она
грянула восторженным  криком. Но там, наверху, на балконе,  стоял уже только
Жювеналь  Дезюрсен  и  в  наступившей  тишине объявлял,  что  король изволил
отправиться на rue Saint-Denis *, где ему покажут мистерии.
     В такие дни  король все понимал блаженно и остро. В  поисках  прообраза
райской жизни  богомазу тех лет не нужно бы лучшей модели, чем ссутулившийся
подле высокого окна Лувра тихий король.  Он листал книгу Кристины  Пизанской
** под названием  "Путь долгого ученичества", посвященную  ему. Он  не читал
ученых прений аллегорического
     * улицу Сен-Дени <i>(франц.).</i>
     ** Кристина  Пизанская (1364--1431) -- французская писательница,  родом
итальянка. Книга, о которой идет речь, написана в 1402 г.

     совета  о   короле,  достойном  править  всем  миром.  Книга  для  него
открывалась на простейших страницах: о сердце, что  тринадцать  нескончаемых
лет, как колба на огне скорбей,  очищало горькую влагу слез; он постиг,  что
лишь  там  начинается утешение, где счастье иссякло давно и навеки. Ничто не
тешило ему  душу  больше этого рассужденья. И покуда  взгляд  его блуждал по
мосту за  окном, он вместе  с очарованным  сердцем  рассказчицы  уносился за
Кумской Сивиллой * по  путям тогдашнего мира: к коварным морям, чужебашенным
городам,  стесненным  натиском далей,  к восхищенной одинокости сгрудившихся
гор, к  небесам, открываемым  с робким сомненьем и вновь затягивающимся, как
родничок у младенца.
     Но стоило  кому-то войти, король пугался,  и ум его медленно погружался
во тьму.  Он послушно  отходил  от окна и позволял себя  чем-то занять.  Его
приучили часами рассматривать в  книжках картинки;  и  он был  доволен. Одно
досаждало ему: что, листая страницы, нельзя удержать взглядом много картинок
сразу  и  что,  закрепленные  в  фолианте,  они  не  могут  друг  с  дружкой
встречаться. Тогда-то и вспомнил кто-то про игральные карты, совершенно в ту
пору  забытые,  и  весьма  угодил  королю;  ему  пришлись  по сердцу веселые
картинки, живые, отделимые, самостоятельные. Карточная игра вошла в моду при
дворе, а король сидел у себя в библиотеке и играл сам с собою. Он выкладывал
рядышком  двух королей,  и точно  так  же  недавно  Господь соединял  его  с
кайзером Венцелем **; случалось  ли умереть даме,  он, как могильной плитой,
покрывал  ее червонным  тузом.  Его  не  смущало  множество пап в игре;  Рим
поместил он на дальнем краю стола,  а по  правую его руку лежал Авиньон. Рим
не  занимал  его; по  каким-то  причинам он вообразил его  круглым и  тотчас
забыл.  Но  он  знал  Авиньон  ***.  Едва он  о  нем  вспоминал, воображение
повторяло  высокий,  душный дворец и  перенапрягалось. Он  закрывал  глаза и
вздыхал глубоко. И предвидел ночные кошмары.
     * В книге Кумская Сивилла ведет героиню на небо, где четыре царицы мира
спорят о том, кто лучший король.
     ** Имеется в виду чешский  король  Вацлав IV  (1378--1419), который  до
1400 г. был императором Германской империи. В 1397 г. Карл VI ездил  в Реймс
на свидание с ним.
     *** В 1398 г. Карл VI ездил в Авиньон к папе Клименту VII.

     Но  все  же  это  было  успокаивающее занятие,  и не  зря  его  к  нему
приохотили. Оно укрепляло его в сознании, что он король, король Карл Шестой.
Не то чтобы он преувеличивал свое значение; он ничуть себе не казался важнее
пестрых картонок; но в нем крепла уверенность, что и он тоже -- определенная
карта, пусть плохая, пусть в руках несдержанного игрока, вечно проигрывающая
карта  --  но всегда  одна,  никогда  не другая. Если, однако,  неделя целая
протекала в таком самоутвержденье, ему  делалось тесно  в себе. Кожа  как бы
лопалась на  лбу, на  затылке,  словно  он  вдруг упирался  в  свой  слишком
отчетливый контур. Никому не ведомо, какое  перебарывал  он искушение, когда
спрашивал, наконец,  про мистерии и  дождаться  не мог  их  начала. И  когда
наставало  время, он больше жил на улице Saint-Denis,  чем у себя  во дворце
Saint-Pol.
     Роковая  черта разыгрываемых поэм была  та, что они непрестанно  росли,
разбухали  до  десятков  тысяч  строк; время в них  становилось  неусловным,
действительным временем;  это  как если бы сделали глобус  не меньше земного
шара.  Впадина  сцены,  снизу  располагавшийся ад,  а сверху  намекавший  на
райские  выси укрепленный  на стропилах помост лишь усиливали правдоподобие.
Век тот воистину приблизил к земле  и  небо и ад; он  питался силами  обоих,
чтобы окончательно не свихнуться.
     То  были дни  авиньонского  христианства  *,  сплотившегося  поколением
раньше  вокруг  Иоанна Двадцать Второго  **, у которого столь  многие искали
невольно защиты, что  тотчас  по его избрании там вырос  дворец,  замкнутый,
тяжкий, как запасное некое тело для всех лишенных земного обиталища
     * Французский  король  Филипп IV  Красивый  посадил на  папский престол
французского архиепископа  и  перенес  резиденцию пап в провансальский город
Авиньон. "Авиньонское пленение пап" длилось с 1309 по 1377 г. С 1378 по 1417
год было два папы, один в Риме, другой в Авиньоне.
     ** Иоанн XXII (1245--1334) -- второй папа в Авиньоне, с 1316 г.

     душ.  У  него же у самого судьба оставалась  неверной. Когда  тотчас по
прибытии в Авиньон он начал резко, без перехода смелые действия, на стол ему
подавали  отравленные  блюда;  содержимое  первой  чаши  всегда  приходилось
выплескивать,  ибо  извлеченное кравчим  изображение  единорога  оказывалось
обезображенным.  Растерянный,  не зная,  куда  их упрятать, таскал  за собою
семидесятилетний  старик восковые фигуры, отлитые с него -- ему на пагубу; и
накалывался на  длинные иглы, которыми их протыкали. Их бы можно расплавить.
Но таинственные подобия наполняли его таким ужасом, что он, как ни крепился,
боялся и сам погибнуть, словно воск, тающий перед лицом огня.  Его исхудалое
тело от ужаса становилось лишь суше и крепче. Но вот посягнули на другое  --
на его  владенья.  Евреев в Гранаде подстрекали изничтожить всех христиан, и
были у  них страшные пособники. Никто, едва  поползли  слухи, не усомнился в
кознях прокаженных; кое-кто даже видел своими глазами, как  бросали они узлы
разлагающегося  тряпья  в  колодцы.  Нет, то не легковерие  открывало дорогу
слухам;  вера, напротив, стала так тяжела, что падала из дрожащих ладоней на
дно колодцев.  И снова пришлось пылкому  старику спасать свою  кровь от яда.
Уже  по  его приказу  звонили  Angelus *  для него  и присных, дабы отгонять
демонов сумерек; и  по всему непокойному  миру теперь растекалось ежевечерне
успокоенье.  Впрочем, энциклики, которые составлял  он,  походили  больше на
пряное вино, чем на травный настой. Империя не желала вверяться его леченью;
он  же не  уставал ее  пичкать доказательствами болезни; и  уже издалека,  с
востока, обращались за советом к царственному лекарю.
     *  Утренняя  и   вечерняя  католические  молитвы  в  честь  Богоматери,
сопровождающиеся колокольным звоном.

     А потом случилось невероятное. На Всех  Святых он проповедовал дольше и
горячее  обычного;  повинуясь  внезапной  потребности показать свою  веру --
будто   себе  самому;   медленно,   собрав  все  силы,   он  поднял  ее  над
восьмидесятипятилетней  своей дароносицей и показал с амвона. И ему ответили
криком. Вся Европа орала: дурная вера!
     И  папа исчез. День за днем пребывал он в бездействии; стоял на коленях
у себя на  молитве, исследовал  тайну действовавших, бравших  на душу  грех.
Наконец,  не снеся  долгого затвора, он  появился  на  люди и -- отрекся. Он
отрекался снова  и снова. Старческая маета духа требовала отречения. Бывало,
он среди  ночи  велел  будить кардиналов,  чтобы с ними  беседовать о  своем
покаянии. И быть может,  так  странно  долго держалась  в нем жизнь, что  он
надеялся еще смириться перед  Наполеоном Орсини *,  который  его ненавидел и
отказывался прийти.
     Якоб Кагорский ** отрекся. И казалось, сам Господь ему хотел указать на
ошибку, когда очень вскоре призвал к себе  сына графа де Линьи ***,  который
будто дожидался совершеннолетия на  нашей  земле лишь  затем,  чтобы вкусить
сознательно от  радостей неба.  Многие еще оставались в  живых  из тех,  кто
помнил светлого мальчика кардиналом, кто помнил, как на пороге зрелости стал
он  епископом  и, едва  достигши восемнадцати лет, умер  в восторге от своей
завершенности.  Видели  тогда и  очнувшихся  от смертного  сна:  воздух  над
могилой,  в который, освободясь, излилась чистая  жизнь, долго воздействовал
на  тела.  Но не  было  ли отчаяния в  этой  чересчур  скороспелой святости?
Справедливо ли, что  чистейший этот состав пронесло через жизнь лишь  затем,
чтоб  еще темнее  окрасить  ее багрецом века?  Не содрогнулась  разве земля,
когда юный принц от нее оттолкнулся в нетерпеливом своем  вознесении? Отчего
светящиеся  не   остаются  подольше   среди  тех,  кому  так   трудно  нести
светильники?  И не эта  ли  тьма  заставила Иоанна XXII утверждать,  что  до
Страшного суда не может быть совершенного блаженства даже и для блаженных? В
самом  деле,  сколько  праведной  жестокости надо иметь,  чтобы  воображать,
будто, покуда на земле творится такое,  где-то кто-то уже купается в  сиянии
Господа, покоясь средь ангелов, утешенный ненасытным Его созерцанием!
     * Наполеон Орсини  (1263--ок. 1342) -- кардинал, племянник папы Николая
III.
     ** Якоб Кагорский -- имя папы Иоанна XXII в миру.
     *** То есть Пьер де Люксембург-Линьи (1369--1387), который уже в 17 лет
стал кардиналом в Авиньоне.

     Вот  сижу я холодной ночью и пишу, и  я все это знаю. Знаю, может быть,
оттого, что мне встретился тот человек, когда я был  маленький. Он был очень
высокий, я даже думаю, он был необыкновенно высокий.
     Как ни странно, мне удалось к вечеру улизнуть из дому. Я бежал бегом. Я
завернул за угол, и в тот же миг я с ним столкнулся. Сам не понимаю, как все
вместе могло произойти за пять секунд. Как ни сжимай рассказ -- рассказывать
дольше. Я столкнулся с ним и об него ударился. Я был еще  маленький, я очень
гордился  тем, что не расплакался, и в  то же время  невольно ждал, что меня
станут  утешать. Он меня не утешал, и я решил, что он стесняется,  что он не
находит слов, чтобы  все обратить в шутку. Я хотел прийти к нему на выручку;
но для этого надо было взглянуть ему в лицо. Я уже сказал -- он был высокий.
И  он не наклонился ко мне, как  было бы  естественно, а потому оставался на
такой высоте, какой  я и не ожидал.  Передо мной ничего  не  было  -- только
запах  да  особенная какая-то  жесткость одежды. И вдруг появилось --  лицо.
Какое? Не знаю.  Не хочу  знать. Лицо врага.  И  рядом с этим лицом,  совсем
рядом, на уровне страшных глаз, как вторая голова -- был кулак. Прежде чем я
успел увернуться,  я  уже бежал. Я нырнул влево,  я вбежал в  пустую, жуткую
улицу, улицу чужого города, где нет ничему прощенья.
     Тогда-то  и  перечувствовал  я то, что теперь понимаю,  -- то  тяжелое,
гибельное,  отчаявшееся время. Время,  когда поцелуй двоих  был сигналом