ся ужасный крик".
     Но зря вы про нас думаете плохо: весь кубрик бросился на помощь.
     Если у нас на флоте с товарищем случается  неприятность подобного рода,
все  бросаются  ему на помощь,  все  как один человек. Над Серегой,  в конце
концов  потерявшим сознание, сгрудилась толпа.  Что делают  на флоте, если у
товарища, я извиняюсь, сзади торчит что-то  длиной в полтора метра? На флоте
тянут. Пять человек  схватили Серегу, остальные - его швабру и стали тянуть.
Если сразу не  вынимается осторожными  рывками, то  силу  рывков  необходимо
увеличить. От этих рывков Серега еще  глубже  терял  сознание. Наконец палку
решили отпилить; самые глупые пытались ее  сначала  сломать о  колено. Палку
отпилили и  Серегу вместе с  тем,  что у него осталось торчать, положили  на
простынь и отнесли в санчасть.
     Дежурная  медсестра  Сонечка  сидела  и  плакала  изумрудными  глазами.
Дежурный врач  ушел на обед, и Сонечка осталась единственной на всю санчасть
прислужницей милосердия. Перед  ней лежал  платок, куда, побродив  по щекам,
стекали слезы.  Сонечка шумно  тянула носом, отчего  влага  на щеках  ее шла
рябью, изменяя направление. Эпизодически  Сонечка  вздыхала  ц  оглушительно
сморкалась на весь коридор. Она оплакивала любовь.
     Сонечка не сразу смогла понять,  что от нее хотят, когда  перед  ней на
белой  простыне, как рождественский кабан, появился Серега с палкой. Сонечка
потрогала пальчиком палку и удивилась.
     Ей наперебой  начали объяснять, что личный состав кубрика  здесь не при
чем,  что стояла где-то палка и рука судьбы взяла Серегу за шиворот и надела
его на эту палку,  и вот  теперь он здесь с нетерпением ожидает, когда же он
будет без палки. Сонечка еще раз потрогала палку и еще раз ничего не поняла.
     Трудно от своих переживаний с ходу перейти к чужим.
     В задних рядах испытывали нетерпение.
     - Давай вынимай! - кричали в задних рядах. - Человеку же больно!
     Тому, кто поставил  палку  и  крикнул "Прыгай!"  давно  набили рожу,  и
теперь, с набитой рожей, он суетился больше всех. "Лечи!" - кричал он.
     Пришел  дежурный  врач,  выгнал всех и расспросил  Сонечку.  И  Сонечка
поведала ему, что личный состав кубрика здесь не при чем, что  стояла где-то
палка...
     "Скорая  помощь" пришла всего-то  через часок. В госпитале еще два часа
искали  хирургов:  они  куда-то  исчезли.  В  это  время  Серега  лежал  под
простыней, а шофер "скорой помощи" выравнивал живую очередь,  идущую к телу,
и объяснял, что личный состав кубрика, самое смешное, здесь не при чем...
     Все подходили, смотрели, трогали палку и удивлялись, как это она прошла
через штаны.  Палку  потрогало минимум  сто  рук. (Некоторые  трогали  двумя
руками.)
     Сереге вырезали полтора метра кишок и уволили в запас.
     - Почему  в  запас? - спросите вы, может быть. Потому что то количество
кишок,  которое было рассчитано на двадцать пять лет безупречной службы, ему
выдернули за один раз.

        ОХ, УЖ ЭТИ РУССКИЕ!

     Нашему командиру  дали  задание: в походе сфотографировать американский
фрегат, для чего его снабдили фотоаппаратом с метровым объективом и научили,
как им владеть.
     Командир вызвал начальника РТС и обучил его, чтоб самому не забыть.
     Начальник РТС вызвал старшину команды и, чтоб где-то отложилось, провел
с ним тренировку.
     Старшина команды вызвал моряка и провел с  ним  занятие, чтоб закрепить
полученные навыки.
     Словом,  все было готово: люди, лодка, пленка. И  фрегат  где-то  рядом
был.
     Как-то  днем  всплыли.  Средиземное  море.  Духотища.  Солнце  жарит  в
затылок. В глазах круги.
     И вдруг американский  фрегат, черт  возьми, вот  же он, собака, взял  и
пошел на сближение. Командир с мостика заорал:
     - Аппарат наверх! Жива!
     Фрегат приближался исключительно быстро. Аппарат притащили.
     - Сейчас мы его нарисуем, - сказал командир  и припал к аппарату. Видно
было, конечно, но все-таки лучше бы повыше.
     - Как РДП, старпом?
     - В строю, как всегда, товарищ командир.
     - Знаю я ваше "как всегда". Давай его наверх. Я сяду  на поплавок, а вы
медленно  поднимайте. И скажешь там  этим... сынам  восходящего солнца, если
они меня уронят, я им башку оторву.
     РДП  - это наше выдвижное устройство.  Оно удлиняет наши возможности, и
без  того колоссальные. Это большущая  труба. А сверху на ней поплавок,  там
действительно человека можно поднять.
     Такого  Средиземное  море еще не видело: наш голый худющий  командир, с
высосанной грудью с метровым аппаратом на шее, медленно плывущий вверх.
     - Хватит - крикнул командир, и движение застопорилось.
     Фрегат был уже совсем рядом, и командир снова припал к аппарату.
     - Давай вниз, - крикнул командир через две минуты.
     Что-то не получилось вниз. Заклинило что-то.
     - Смазан же гад, ездил же вчера, - чуть не плакал старпом.
     Фрегат  уже давно  умчался, а  наш  полуголый командир  все  еще торчал
высоко  поднятый  над морской гладью, размахивая  аппаратом и вопя что  есть
силы.
     На следующий день итальянские газеты вышли  с огромной фотографией.  На
ней  была  наша  лодка  с поднятым  РДП, а на  нем наш  мечущийся командир с
высосанной  грудью; на шее  у командира висело  чудо техники - фотоаппарат с
метровым объективом. Отдельно была помещена вопящая командирская физиономия.
Надпись под ней гласила: "Ох, уж эти непонятные русские".
     А вот наши  снимки  не получились,  впопыхах забыли в  аппарат  вложить
пленку.

        ПЕНООБРАЗОВАТЕЛЬ

     Настоящий офицер  легко теряет ботинки. Выходит  из  дома в ботинках, а
потом, смотришь,  уже карабкается, уже ползет в коленнолоктевом преклоненном
суставе, без ботинок, в одних носках.
     У  меня командир  любил  без  ботинок лазить  по  торцу  здания. Скинет
ботиночки  - и полез.  Сейчас  он  уже адмирал. Должен же  кто-то служить  в
жутких условиях вечного безмолвия. Вот и служит, а чтоб сам лучше служил  да
еще и других заставлял, - адмирала дали.
     Все  его считали балбесом. Он ни бельмеса ни в  чем не понимал. Даже за
оскорбление  считал что-то  понимать, но мог потребовать со всей строгостью,
привлечь, понимаешь, мог к ответственности.
     Кличка у  него была - Пенообразователь. Когда  он  вырывался на трибуну
речь говорить,  то из всего сказанного, кроме "ядрена вошь!", ничего не было
понятно. Но зато все первые ряды были усеяны слюнями и пену он ронял буйными
хлопьями, как хороший волкодав.
     Скажет речь, коснется падения нравов  с основным упором  на безобразном
отношении, завопит на трибуне: "Ядрена вошь!!!" - забьется, слюнями изойдет,
погрозит народу, потычет, взбодрит,  а  сам, смотришь, в  два  часа ночи уже
готов,  уже пополз  на  свежем воздухе, как по ниточке,  на одном  мозжечке.
Дотянет  на  автомате до торца здания и начинает подниматься, поднимается  и
падает,  ползет-ползет  и  падает. Инстинкт  у  него  такой был, у  балбеса,
рефлекс. И дополз. Теперь адмирал в скотских условиях вечного безмолвия...
     Ой,  что  будет!  Ой,  что  будет, если  адмиралы  этот  мой  рассказик
прочитают. Отловят они меня и начнут, как всегда, орать: "Кто вы такой?! Кто
вам дал право?! Вон отсюда!"
     И  я выйду вон.  Я так здорово умею выходить вон, мой дорогой читатель,
что, наверное, никто в мире лучше меня это делать не умеет.

        УМЛ

     УМЛ -  это  университет миллионов.  Университет  марксизма-ленинизма. И
занимались мы  этим делом по ночам.  То есть по  вечерам, я хотел сказать. А
действительно, чего  не заняться, если все остальные  в  это  время чапают в
бидон?  То есть в подводную лодку, я хотел сказать. Но самое сладкое  в этом
моменте  -  это  сон  в  понедельник  до  обеда.  Хрюкаешь -  просто  стекла
резонируют.   Народ  с   утра  корячится   на   галере,  а   ты  занимаешься
самоподготовкой. Колоссально хорошо!
     Правда,  расплата все  равно  будет,  но  сначала  она  где-то там,  на
горизонте.
     Когда меня сватали в этот УМЛ уродов, я  серьезно хотел обогатить  свой
внутренний мир, или там  развить свой духовный  потенциал и  вооружить  себя
самой  передовой,  поступательно-наступательной  идеологией,  но  через пару
занятий  я  уже  видел,  что  уровень  преподавания  не  выше  уровня моря и
приближается к "устному народному творчеству".  Утомило меня это  деревянное
зодчество, честно  говоря,  такая зубная боль, я не знаю. Раскатывают мозг в
папиросную бумагу, пудрят его пылью. Ну, невозможно же! Захотелось сохранить
себя. Не  ходил я туда. Университет для миллионов, а  среди  миллионов легко
потеряться.
     Потерялся я  до  экзаменов. И вот  экзамены. Все  наши ходят с толстыми
конспектами первоисточников и делают из конских  рож умные  лица,  а у  меня
даже конспекта нет. Не написал я его... еще. А тут квартиру у меня залило из
прорвавшейся батареи,  все  мое барахло  погибло, и  под  этот залив я решил
списать все спои конспекты. На стихийное бедствие.
     И тут начпо флотилии позвонил начпо нашей дивизии:
     - У вас там есть такой  Петров, так вот он занятия в УМЛе не посещает и
экзамены не сдает.
     - Петров? - переспросил наш НачПо. - Сейчас разберемся и доложим.
     А НачПо у  нас вечно  был рассеянный,  несобранный, вечно у него что-то
терялось, торчало, что-то он все время не помнил.  Ни одного подводника он в
лицо не знал, ни одна фамилия у него не откладывалась.
     К офицерам он обращался "Эй, вы!", а к мичманам - "Эй, ты".
     Вот он меня и вызвал.
     Запасся я наглостью, захожу к нему, а он в это время стоя разговаривает
по телефону.
     - Да, да,  да, - говорит он в  трубку, поворачивается ко мне  и кивает,
мол,  давай,  заходи быстрей, -  да,  да,  да, я его  сейчас к  вам прямо  и
направляю скоренько, да... -  Потом  прикрывает  трубку  рукой и говорит мне
шепотом:
     - Пет-ров, ты почему УМЛ не посещаешь?
     А я ему тоже шепотом:
     - Потому что конспектов нет.
     И он в трубку громко:
     - Потому что конспектов нет. Да, да, да...
     И тут до него самого доходит, и он мне возмущенно опять шепотом:
     - А почему это у тебя их нет?
     - Потому что утопли.
     Он в трубку быстро:
     - Потому что утопли... да...
     - Как это "утопли"? - видимо, спрашивают его там.
     - Как это "утопли"? - спрашивает он у меня.
     - А так,  - говорю,  -  батарею прорвало и все залило,  и все конспекты
развалились.
     - Батарею у него  прорвало,  - торопится он в трубку, - и все конспекты
залило, и они развалились.
     - А как они развалились? - спрашивает он у меня.
     - А совсем, - делаю я брезгливую рожу, - в кашу.
     Он делает точно такую же рожу в телефон.
     - А совсем, - говорит он, - в кашу... да... ага... ага... так я вам его
посылаю?
     - Ну давай, - говорит он мне, - пулей туда, ждут.
     Вздохнул я и  пошел  туда пулей, мечтая по дороге,  чтоб кто-нибудь там
сдох. Но не дошел я. Меня отловили и в тот же день отправили в автономку. На
три месяца. Правда, не совсем отловили, я  сам отловился: зашел к флагману и
узнал, не нужно ли вместо кого-нибудь в автономку сходить. Оказалось, нужно.
     Экзамены я потом сдал, естественно, задним числом, чтоб окончательно не
задолбали, а вот за  дипломом так и не явился. Некогда было. Начальник этого
вечернего сборища придурков и наш  НачПо просто рыдали непотребно. На каждом
собрании меня клеймили. Просто удила грызли, честное слово.
     Так и пропал мой диплом. Сожгли его. Да и пес с ним, на кой он мне...

        МЕТОДИЧЕСКИ НЕВЕРНО

     Продать человека трудно. Это  раньше можно было продать. Несешь его  на
базар - и все! Золотое было время. Теперь все сложно в нашем мире бушующем.
     Его звали Петей. По фамилии - Громадный. Петя Громадный. Он выговаривал
через  "х"  и  без последней  -  "Хромадны"  - и вытягивал  шею вперед,  как
черепаха Тортила, жрущая целлофановый пакет. "Ну-у, чаво там", - говорил он.
Лучше б "му-у", так ближе к биологии вида. Он был радиоэлектронщик и жвачное
одновременно. А еще он был мичманом. Наемным убийцей.
     Он говорил "мыкросхэма" -  и тут  же засыпал  наповал. Так мелко  он не
понимал. А командир группы общекорабельных  систем - группман - все проводил
с ним занятия, все  проводил. Оглянулся - спит!  Чем бы его? Журналом в кило
по голове - раз!
     - Ты что, спишь, что ли?!
     - Я-та?..
     - Ты-та...
     - Не-е...
     - Ах ты...
     - Все!  Не  могу!  -  группман сверкал глазами перед командиром  БЧ-5 и
сочно  тянул при  этом  носом. -  Хоть  режьте,  не  могу  я проводить с ним
занятия.
     - Ну как это?
     - А так! Не могу.
     - Значит, не  так  учишь! Неправильно. Методически  неверно.  Вот  тебе
"Волгу" ГАЗ-24 дай за него - наверное, тогда бы выучил. И потом он жалуется,
что  вы   его  за  человека   не  считаете.   Оскорбляете  его  человеческое
достоинство. Ну, это вообще... методически неверно.
     - Ме-то-ди-чес-ки?!.  - группман  заикался не от рожденья, не с детства
заикался. Дальше он шипел носом, как кипятильник перед взрывом. Одним носом.
Ртом уже больше не мог.
     - Да.  Методически. Вот давайте его сюда, я вам покажу,  как проводится
занятие.
     Целый час бэчепятый бился-бился и разбился, как яйца  об дверь, и тогда
в центральном заорало:
     - Идиот,  сука,  идиот!  Ну,  твердый! Ну, чалдон! Чайник! Ну,  вощ-ще!
Дерево! Дуремар! Ты что ж, думаешь!
     Петя моргал и смотрел в глаза.
     - Презерватив всмятку, если лодку набить таким  деревом, как ты, она не
утонет?! А?! Ну, страна дураков! Поле чудес! Ведро!!! Не женским местом тебя
родило!!! Родине  нужны  герои,  а... родит  дураков!  -  бэчепятый  плеснул
руками,  как  доярка,  и  повернулся  к  группману.  -  Ведро  даю.  Спирта.
Ректификата. Чтоб продал его. - Он ткнул Петю в грудь: - Продать! За неделю.
Я в море ухожу. Чтоб я пришел и было продано! Куда хочешь!  Кому хочешь! Как
хочешь! Продать дерево. Хоть кубометрами. Вон!!!
     До Петиной щекастой рожи долетели его теплые брызги.
     -  Вон!!! На  корабль  с  настоящего  момента  не  пускать!  Ни  ногой.
Стрелять, если полезет. Проберется  -  стрелять! Была б лицензия на  отстрел
кабана -  сам  бы уложил!  Уйди, убью!!! - (Слюни  - просто кипяток.) -  Ну,
сука,  ну, сука,  ну, сука... - бэчепятый кончался по затухающей, в конце он
опять отыскал  глазами группмана: - Ну я  - старый дурак, а твои  глаза  где
были, когда его на корабль брали? Чего хлопаешь? Откуда его вообще откопали?
Это ж мамонт. Ископаемое. Сука, жираф! Канавы  ему рыть! Воду носить! Дерьмо
копать!  Но  к матчасти  его  нельзя допускать! Поймите  вы!  Нельзя!  Это ж
камикадзе!..
     - Я же докладывал... - зашевелился группман.
     - "Я же - я жо"... жопа, докладывал он...
     Петю  сразу  не  продали. Некогда было.  В  автономку собирались. Но  в
автономку его не взяли. Костьми легли, а не взяли.
     - Петя, ты чего не в море?
     - Та вот... в отпуск выгнали...
     Он ждал  на  пирсе, как  верный  пес. Деньги у  него  кончились.  После
автономки  наклевывался  Северодвинск.  Постановка  в  завод  с  потерей   в
зарплате. С корабля бежали, как от нищеты. Группман сам подошел к командиру:
     - Товарищ командир, отпустите Громадного.
     - Шиш ему. Чтоб здесь  остался  и деньги  греб? Вот  ему! Пусть пойдет.
Подрастратится. Вот ему ... а не деньги!
     - Товарищ командир! Это единственная возможность! По-другому от него не
избавиться. Хотите, я на колени встану?!
     Группман встал:
     - Товарищ командир! Я сам все буду делать! Замечаний в группе вообще не
будет!
     - А-а... черт...
     В центральный  группман вошел с просветленным лицом. Петя ждал его, как
корова автопоилку. Даже встал и повел ушами.
     -  Три  дня  даю.  - сказал  ему группман,  - три дня.  Ищи себе место.
Командир дал добро.
     Через три дня группмана нашел однокашник;
     - Слушай, у тебя есть такой Громадный?
     Группман  облегченно вздохнул, но  тут же спохватился.  Осторожный, как
старик из моря, Хемингуэя. 3абирает. Так клюет только большая рыба.
     -  Ну, нет! -  возмутился  группман для видимости.  - Все  разбегаются.
Единственный мужик нормальный.  Специалист. Не курит, не  пьет, на службу не
опаздывает.  Нет,  нет... -  и  прислушался, не  сильно  ли? Да  нет,  вроде
нормально...
     Петю встречали:
     - Петя, ты, говорят, от нас уходишь?
     -  А  чаво я  в  энтом Северодвинске не видел?  Чаво  я  там забыл?  За
человека не считают!
     Скоро они встретились: группман и однокашник.
     - Ну,  Андрюха,  вот это ты дал! Вот это подложил! Ну, спасибо! Куда  я
его теперь дену?
     - А ты его продай кому-нибудь. Я как купил - в мешке, так и продал.
     - Ну да. Я его теперь  за вагон не продам. Все уже знают: "не курит, не
пьет, на службу не опаздывает"...
     Мда... теперь продать человека трудно.  Это  раньше можно было продать:
на базар - и все. Золотое было время.

        БОМЖИ
      <i>(собрание офицеров, не имеющих жилья;
     в конспективном изложении)</i>

     Офицеры,  не  имеющие  жилья  в  России, собраны  в  актовом  зале  для
совершения акта. Входит адмирал. Подается команда:
     - Товарищи офицеры!
     Возникает звук встающих стульев.
     Адмирал:
     - Товарищи офицеры. (Звук садящихся стульев.)
     Затем следует адмиральское оглядывание  зала  (оно  у  адмирала  такое,
будто перед ним Куликово поле), потом:
     - Вы!  (Куда-то вглубь, может  быть, поля.) Вы! Вот вы!  Да... да,  вы!
Нет, не вы!  Вы сядьте!  А вот вы!  Да, именно вы, рыжий, встаньте! Почему в
таком  виде...  прибываете  на совещание?..  Не-на-до на  себя смотреть так,
будто вы только что себя увидели. Почему не стрижен? Что? А где ваши медали?
Что вы смотрите себе на грудь?  Я вас спрашиваю, почему у  вас одна  медаль?
Где остальные? Это  с какого экипажа? Безобразие! Где ваши начальники?.. Это
ваш офицер? а? Вы  что,  не узнаете своего офицера?..  Что? Допштатник? Ну и
что,  что  допштатник?  Он что,  не  офицер?..  Или его  некому  привести  в
чувство?..  Разберитесь... Потом мне доклад... Потом доложите, я сказал... И
по  каждому человеку... пофамильно... Ну, это отдельный разговор... Я  вижу,
вы  не понимаете... После роспуска строя... ко мне... Я вам объясню, если вы
не понимаете. Так! Товарищи! Для чего мы, в сущности, вас собрали? Да! Что у
нас  складывается с квартирами...  Вопрос сложный...  положение непростое...
недопоставки... трубы...  сложная  обстановка... Нам  недодано  (много-много
цифр) метров квадратных...  Но! Мы  - офицеры! (Едрена вошь!) Все знали,  на
что шли! (Маму  пополам!..) Тяготы  и  лишения!  (Ы-ы!)  Стойко  переносить!
(Ы-ых!) И чтоб ваши  жены больше  не ходили!  (Мда...) Тут не детский сад...
Так! С квартирами все ясно! Квартир нет и не будет...  в  ближайшее время...
Но!.. Списки очередности... Всем проверить фамилии своих офицеров... Чтоб...
Никто не забыт! Кроме квартир ко мне вопросы  есть? Нет? Так, все  свободны.
Командование прошу задержаться.
     - Товарищи офицеры!
     Звук встающих стульев.

        СВИНЬЯ!

     Утро.  Сейчас наш  командир начнет делить те яйца, которые мы снесли за
ночь.
     Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош  и  бегство
от дежурного по училищу по кустам шиповника.
     - Разрешите войти? Курсант Попов... Во  рту лошади ночевали, в глазах -
слизь, рожа  опухла  так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадежно болен.
Это не замаскировать.
     Попов волнуется,  то есть  находится в том состоянии,  которое курсанты
называют "не наложить бы". Он виноват, виноват, осознал...
     - Попов!!!
     - И-я-я!
     - Вы пили?
     Вопрос  кажется Попову до того нелепым - по роже  же  видно, -  что  он
хихикает, кашляет и говорит неожиданно: "Не пил".
     От этого дикого ответа он еще раз хихикает и замолкает, с беспокойством
ожидая.
     - Нехорошо, Попов!
     И  тут  вместо  мата,  вместо  обычного  "к  херам  из  списков"  Попов
выслушивает повесть о том, что вредно пить, как потом приходишь домой и жена
не разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще...
     Командир  внезапно  вдохновляется и, заломив руки  своему  воображению,
говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед
Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно.
     Души.  Души  командира  и  подчиненного   взлетают  и  парят,  парят...
воедино...
     И звучат, звучат... вместе...
     Они готовы слиться - сливаются. Как два желтка.
     Оба растроганы.
     - Попов... Попов... - звучит командир.
     Слезы... Они готовы пролиться (и затечь в яловые ботинки).
     Проливаются...
     - Попов... Попов...
     Горло... его перехватывает.
     Да. Кончилось. Необычно, непривычно. Мда.
     Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему
даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды.
     - А в увольнение можно? - повернулся язык  у Попова, к удивлению самого
Попова.
     - Можно, - вдруг кивает командир, - скажите старшине.
     Все  удивляются. Попов  не  чувствует  под  собой ног. А ночью дебош, и
дежурный по училищу, и кусты...
     Строй замер. Строй щурится. По нему  бродит солнце,  закатав штаны, как
сказал бы настоящий поэт.
     Командир, покрытый злыми  оспинами, проходит вдоль.  На траверсе Попова
он останавливается и буравит его двумя кинжалами.
     Попов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо, плечи развернуты,
грудь  приподнята, живот  подобран, тело  напряжено  и слегка  вперед. Пятки
вместе - носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки... замереть!
     - Попов!
     Истошно, по уставу:
     - И-я-я!!!
     - Вы свинья-я- я!!!
     Занавес.
     Из-под занавеса сдавленное:
     - Сученыш-ш-ш!!!

        ЧАЙНИК

     При уходе и переводе с  флота  принято  воровать что-нибудь на  память:
какой-нибудь кусочек  сувенирного краеугольного кирпича  могучего  исполина,
именуемого - "флот", кусочек чудовища...
     Командир  Криволапов -  а  такие еще  встречаются  среди  командиров  -
готовился  к переводу  со  своего  ракетного  подводного крейсера, то  есть:
лихорадочно воровал.
     Он уже  украл себе домой: холодильник "Морозко" с отвалившейся дверцей,
лучшее  украшение радиосвалки  проигрыватель  "Аккорд",  бухточку провода  и
простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдется что покрыть.
     Он  утащил  с корабля,  потея  от  восторга, банки с  воблой,  компоты,
сухофрукты,  доски, шкафчики,  нержавеющие  трубы  и  наших  дырявых тапочек
двадцать пар.
     Детские бульканья с пузырями  вызывало в нем желание подчиненных помочь
ему в этом ночном грабеже.
     - Стой! -  говорил  он командиру боевой части, встречая его недалеко от
лодки на снегу.
     -  Что-то я хотел тебе поручить,  что-то хотел... какое-то задание... -
мучился он.
     - У меня уже есть задание, - старался командир БЧ, - списываю прибор...
     - При чем здесь прибор? - досадливо махал  рукой  командир, как Диоген,
которому мешали изобретать формулу счастья.
     - Да,  - вспоминал он наконец, - отправляйся сейчас на корабль и оторви
мне там две железные полоски. Вот такие!
     - Угольники? - участвовал командир БЧ в командирских исканиях.
     - И угольники тоже, а  это - вот такие! -  и в воздухе рисовался чертеж
очередной жертвы клептомании.
     Прости, природа: когда ты создавала некоторых  капитанов первого ранга,
командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, -
и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.
     Пока  мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера,
перед  дверью:  крупный,  никелированный,  великолепный экземпляр.  Гордость
племени  чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под  розетку - три
литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.
     - Так! - сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять
зазевавшийся чайник.
     - Эй, кто там?! - крикнул он, обернувшись.
     На этот зов откуда-то вылез матрос.
     - Так, - сказал командир Криволапов, - возьмешь его - и ко мне в каюту!
     Матрос подхватил  беспризорника, а командир помчался дальше,  навстречу
восходящим лучам восходящей военной славы.
     - Стой! - раздалось из потустороннего мира. - Куда!
     Грязно-серая  дверь  дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый
работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде
чем  пихнуть его в  спину, подарила ему  вечную щетину,  мешки под  глаза  и
жажду.
     - Куда, говорю! - схватил он проходящий мимо чайник.
     - Товарищ  командир! -  заверещал  матрос. - Я, как вы сказали,  так  и
сделал! Товарищ командир!
     Командир  Криволапов  медленно  повернулся спиной  к  серебристым лучам
восходящей военной славы; на лбу его  обозначились ребра  жесткости, и  лицо
начало отчаянно принимать командирское решение.
     - Ах, енто ты, значить? - прогундосил работяга...
     Опустим занавес над этой  душераздирающей  картиной;  занавес темный, с
кистями, как цыганская  шаль. Пусть наступит  ночь и  все затопит. Не  будем
рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а  другой  - командира
за пуговицу, докладывал  ему,  в  идиоматических выражениях, одну библейскую
притчу.
     Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький,
в шапке с ручкой...
     За что, природа?

        КАК СТАНОВЯТСЯ ИДИОТАМИ

     Шла у нас приемопередача. Не  понимаете?  Ну,  передавали нам  корабль:
лодку мы принимали  от экипажа Долгушина. Передача  была срочная: мы на этой
лодке через неделю в автономку должны были идти.
     И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов  приняли корабль, посадили нас
- оба экипажа - на борт и  отощали лодку  подальше; встали  там  на  якорь и
начали приемопередачу.
     Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы ее - как и намечалось, без
кривлянья; часа за четыре.
     Командир наш очень торопился в базу, чтоб  к  "ночному колпаку" успеть.
"Ночной колпак"  - это литровый поток на ночь: командир у  нас  пил только в
базе.
     Тронулись мы в базу, а нас не пускают - не дает "таможня" "добро".
     В 18 часов  добро не  дали,  и в 20 -  не дали,  и в  21 -  -  не дали:
буксиров нет.
     В  22  часа  командир  издергался  до  того,  что  решил  идти  в  базу
самостоятельно: без буксиров.
     Только  мы  пошли,  как  посты наблюдения и  связи  -  эти  враги  рода
человеческого - начали стучать о нас наверх.
     Наверху всполошились и заорали:
     - Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь?
     "Куда, куда"... в дунькину кику, "куда". В базу движемся, ядрена мама!
     Командир шипел радистам:
     - Молчите! Не отвечайте, потом разберемся!
     Ну и ладно. Идем мы сами, идем - и проходим в базу.
     А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему: как же
эти придурки без буксиров швартоваться будут.
     - Ничего, - говорил командир на мостике, - ошвартуемся как-нибудь...
     И начали мы швартоваться "как-нибудь" - на одном междометии, то есть на
одном  своем  дизеле:  парусность у  лодки  приличная;  дизель  молотит,  не
справляется;  лодку  сносит; командир непрерывно курит и  наблюдает, как нас
несет на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло;
правая часть пирса голая, а с левой - три  дизелюхи торчат, и нас  ветром на
них тащит, а мы упираемся - ножонки растопырили - ничего не выходит.
     На  дизелюхах   все   это   уже  заметили:  повылезали  все   наверх  и
интересуются: когда мы им врежем? Эти дизелюхи через неделю тоже в автономку
собирались. Ужас!  Сейчас  кокнемся!  Сто  метров  остается...  пятьдесят...
двадцать пять... а нас все несет и несет...
     Командир в бабьем предродовом поту руки ломает и причитает:
     - Ну, все... все... все... с командиров снимут... из  партии выкинут...
академия  накрылась...  медным  тазом...  под суд  отдадут...  и  в  лагерь,
пионервожатым... на лесоповал... в полосатом купальнике...
     И  тут  лодка замирает на месте...  зависает...  до  дизелюх  -  метров
двенадцать...
     - Назад, - бормочет командир в безумье  своем, - назад, давай, милая...
давай... по-тихому... давай, родная... ну... милая, ну... давай...
     И лодка почему-то  останавливается и сантиметр за  сантиметром каким-то
чудом разворачивается, тащится, сначала вперед, а потом она останавливается,
ее сносит и прижимает к пирсу. Все! Прилипли!
     -  Фу!  - говорит  командир,  утирая пот. -  Фу  ты... ну  ты, проклять
какая...  горло  перехватило... мешком  ее  задави...  Фуууу...  Вот  так  и
становятся идиотами... Отпустило...  даже не знаю... Никак  не отдышаться...
Ну, я  вообще... чуть не  напустил под себя... керосину... даааа... Пойду...
приму на грудь. Что-то сердце раззвонилось...
     Пошел командир наш и принял на грудь. Одним литровым глотком.

        ПЯТЬ РАЗ ПОДРЯД

     Северный  ветер - аквилон  - развернул  на шинели сзади большие срамные
губы и ворвался туда. угрожая предстательной железе. Не ходите в патруль,  и
у вас  будет все в полном порядке  с предстательной железой:  она доживет до
глубокой старости и помрет своей собственной смертью.
     Лейтенант  Сидоров Вова  справился  с  ветром  в хвостовой своей части,
вернул  полы шинели  на место и,  обернув ими себе  ноги,  продолжил путь во
мгле.
     Снежинки, твердые, как алмазная крошка, отскакивали от задубевшего лица
и противно скрипели на шее.
     Лейтенант  Вова шел  домой  из патруля. Два часа  ночи. Его патрульные,
отпущенные  ночевать  в  казарму,  уже  минут десять  месят  снег  в  нужном
направлении, мечтая о  вонючей подушке, а вот Вову ждет постель, супружеское
ложе.
     Все-таки хорошо стоять в  патруле:  хоть  в два часа  ночи, а  жена под
боком. Вова  улыбнулся  поземке  и поправил  тяжелую портупею.  В ней  лежал
"пистоль". Она оттянула весь бок уже сегодня, то ли будет завтра.
     Вот  именно  - завтра. Флотское  завтра. Как много  оно  может с  собой
принести, это  наше  "завтра".  Его  караулит сомнительный друг подводника -
случай, этот верный пес лентяйки Фортуны.
     "Человек  -  электрохимическая система.  Ей  нужны  пиления напряжения.
Испытав  эти  падения,  человек вырабатывает устойчивые состояния  для своих
атомов. Эти состояния он передаст потомству".
     Вот какие мысли пришли к Вове посреди полярной ночи; Вова с малолетства
был философом.
     Но философов не любит Фортуна:  кому же понравится,  если  мешаются под
ногами и все время подглядывают.
     Лучшие, самые крупные куски напряжений Фортуна бережет для философов.
     Вова вошел в пятиэтажную железобетонную времянку, поднялся на четвертый
этаж и,  осторожно открыв дверь, вдохнул сразу двести пятьдесят органических
составляющих, которые принято считать "теплом домашнего очага".
     Стараясь не загреметь, он зажег свет в микроскопической передней  и, не
раздеваясь, вошел в комнатку, чтоб обнаружить и поцеловать теплую жену.
     Глаза вскоре привыкли к темноте, но  на вожделенной подушке они увидели
сразу две головы. Женщины тоже не любят философов. Философов никто не любит.
Разглагольствования  хороши  только  в начале той  затяжной  драки,  которую
называют супружеством.
     Вова остолбенел. Рухни сейчас пятиэтажное бунгало, он и не заметил  бы:
внутренний грохот оглушил Вову; упали  высокие  мечты - пять тонн хрусталя с
высоты километра.
     Вова чисто машинально,  слепыми движениями вынул  свой верный "пистоль"
и, как говорили в древности, "сильно посыпал пороху на полку".
     Он  поймал в  прорезь прицела подушку,  зажмурился  и нажал  на  курок.
Оглохший  заранее Вова ничего не услышал;  "пистоль" пулял и пулял,  как  во
сне, в скачущую,  издыхающую, издающую ржанье кровать...  А  потом Вова тихо
вышел и пошел... в никуда...
     В комендатуре,  под  стеклом,  вместе с настольной лампой,  физиономией
наружу сидел старый капитан, дежурный по гарнизону.
     Военная  физиономия  всегда решалась  в широком ракурсе:  от  некоторой
неподвижной   опрокинутости   или   свежайшей   отшлепанности   до   суровой
решительности лба в полпальца величиной.
     У  дежурного  капитана все  было  в порядке со  лбом:  надбровные  дуги
образовывали такие надолбы, что не страшна никакая лобовая атака.
     Капитан впадал в  коматозное состояние, обычное  для дежурной  службы и
для двух часов ночи.
     Чтоб голова  при падении не раздробила стол, он подложил под нее стопку
засаленных дежурных журналов;  устроившись сверху, он засопел,  разметав  по
обложкам влажные губы и оставив бодрствовать лишь одну  сторожевую  точку  в
спинном мозгу.
     Через двадцать минут точка затеребила  остальной организм: кто-то вошел
и сел. Капитан,  видимо, почувствовал спиной инфракрасное  излучение, потому
что он  моментально поднял  голову и открыл глаза.  Через тридцать секунд он
проснулся, а еще через двадцать  к нему вернулось сознание: перед ним  сидел
Вова, а перед Вовой лежал "пистоль".
     - Я убил  человека... и даже двух человек... вдребезги,  - сказал Вова,
простой как правда, и кивнул на "пистоль".
     - Чтооо?!!  -  капитан взвился вверх  и  влет ткнул увязавшийся за  ним
табурет.
     Через  секунду  он  уже  рысью  исступленно  бежал по  адресу:  дом 55,
квартира 90 - и на бегу рисовал  себе одну картину  за другой.  И что  самое
трагичное, хреновое, - что все это на его дежурстве, черт!
     От расстройства капитан птичкой взлетел на четвертый.
     Дверь была открыта. Капитан осторожно вошел: не наступить бы на трупы.
     В  комнате  стоял  запах  расстрелянного  унитаза,  целой стаей  летали
меркаптаны** Меркаптаны - химические  соединения, которые  сообщают фекалиям
их неповторимый запах. и, летая, поражали обоняние, зрение и воображение.
     От  волнения капитан  не зажег свет и  шарил впотьмах. В  комнате царил
беспорядок. В  подушке  (наощупь) сидело пять  пуль. Трупы  исчезли. Посреди
комнаты, вытянувшись, лежали две  огромные лужи. Они тянулись от  кровати до
порога и были затоптаны босыми ногами. Кровь!
     Капитан  опустился  на четвереньки,  торопливо макнул  палец в  лужу  и
осторожно поднес  его к лицу: это была не  кровь; меркаптаны взлетали именно
отсюда.
     Счастливый капитан легко засмеялся, как  в чирикающем детстве, поднялся
на ноги и вытер палец об обои. Вова промахнулся. Пять раз подряд...
     Командующий, когда  ему обо всем  доложили, сначала испытал  сильнейший
удар  под  дых, потом,  придя в  себя, он тут  же объявил  Вове десять суток
ареста  с  содержанием  на  гарнизонной  гауптвахте.  Чуть позже командующий
подумал, и, успокоившись, он приказал каждый день водить Вову на стрельбище,
чтоб научился стрелять.
     Вот такое у  нас "флотское  завтра".  Кто  же на истинном  флоте  в нем
уверен? Разве что тот сосущий вкусную грудь лентяйки Фортуны. Но на флоте ли
он? И из нашей ли он песочницы?..

        СТАС

     Стас меня утомил.  Всю плешь  проел, пока шли.  Есть три  темы, которые
будут   волновать   старых   каптри,   пока   существует   подводный   флот:
сволочи-начальники  и личное  здоровье, перевод и  демобилизация. Причем все
темы плавно  перетекают одна в другую, пока дело не дойдет до демобилизации,
и дальше - сплошные розовые слюни.
     -  Если  я  опять  пролечу с переводом,  как фанера  над Парижем, тогда
рапорт и дембель, - слышится у уха Стас.
     Ходит  он  шаркающей  походкой,  и  голос  у  него  гнусный-прегнусный;
прикосновение  тех  звуков;  которые он издает,  для  окружающих  барабанных
перепонок  губительно.  Его  как-то  заслали  читать лекции  по  гражданской
обороне директорам заводов. В первом же перерыве директора собрались в кучу,
выбрали  старшего,  и тот, рыдая в голос,  помчался и добился у  начальства,
чтоб Стаса убрали.
     Сколько  помню  Стаса,  он все время находится в состоянии перевода, то
есть  он  все  время  ходит,  канючит  и  у  всех  спрашивает:  не слышал ли
кто-нибудь  о  том, что  он куда-нибудь  переводится.  Ему  нужна должность,
Ленинград и оклад. Ни много ни мало! В отделе кадров ему сказали: "За Уралом
все ваше", - на что он заявил, что "за Уралом для офицера земли нет".
     Он  был старше  меня  лет  на десять  и  в подводниках просидел уже лет
двадцать. Представляете, что  это был за ужас! Эта рептилия мезозойской эры,
уцелевшая под ногами у мамонтов, надоела своим вечным плачем не только мне -
она  надоела всем своим родственникам, себе и природе. Боже,  сохрани нас от
бессмертия!
     - Ты понимаешь, в чем, собственно  говоря,  дело? - гундосил Стас,  а я
кивал и кивал.
     Шли  мы после  обеда на  построение,  и он  портил мне то, что с  таким
превеликим трудом растворило мой желудочный сок. Витамины мои находились под
угрозой исчезновения. Стас своей рожей напоминает лошадь. "Ах ты, - думал я,
предварительно   выделив   ему   полуха,   чтоб   кивать  впопад,  -  чучело
галапагосское!  Надо же было  нам  встретиться!" В общении со  Стасом должно
быть одно железное  правило: увидел его - беги. Стас не может без слушателя.
Обязательно вцепится. Хватка у него  железная: вцепится и повиснет, и вместе
с ним повиснут на тебе все его  заботы, мысли, горести, неудачи, переводы, и
через  пять  минут  ты уже  ощущаешь,  как тяжело  тебе  идти  и жить. После
автономки  Стаса  лучше  не  встречать:  тогда  он  бывает  в  тридцать  раз
разговорчивей.
     - А может, мне написать в ЦК?.. еще раз, а? Я же национальный кадр!
     "Господу Богу напиши! Во  вселенский совет. Детеныш диплодока!" -  чуть
не подумал я вслух, но спохватился и сказал только:
     - Конечно, напиши.
     Стас,  по-моему,  не  писал  о  своем  переводе  только  Саманте  Смит,
остальные уже в курсе. Например, он уже давно не дает безмятежно жить Совету
Национальностей.  Спокойно  слушать  Стаса невозможно, все тянет  дать ему в
ухо. Когда  он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский даже
приставил  к  нему   специального   лейтенанта,  чтобы  тот   вместо   него,
флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним,  как Эккерман
за Гете, и записывал его мысли в блокнот.
     -  ...и  запишите!  -  талдычил  Стас,  и   лейтенант,  потеряв  всякую
сопротивляемость, записывал.
     Настоящее  имя  Стаса   -  Генрих-Мария-Леонардо-сын-Леонардо.  Матросы
называют  его  Машкин  Леопардо,  а  офицеры   -  почему-то  Стасом.  Он  из
прибалтийских  немцев  или  что-то   вроде  этого,  но,  по-моему,   на  его
генеалогическое дерево  влезло несколько пьяных испанских  конкистадоров,  и
влезли  они не одни - прихватили еще с собой  и итальянских  бандитов. Стаса
никто  не любит. Однажды  он  одолжил кому-то  прибор, и  его  обманули,  не
вернули. (Офицеру вообще верить нельзя. Способный офицер способен на все.) И
вот  лодка собирается в завод, идет приготовление корабля "к  бою и походу",
на пирсе  появляется Стас, он явился за прибором; приготовление, "швартовные
команды наверх!",  беготня, последние ящики с продовольствием, что-то еще не
списано, акты летают по воздуху, аттестаты, все снуют туда-сюда - появляется
Стас и говорит в "каштан":
     - Где мой прибор?
     - Что  такое?  - слышится  из  "каштана".  -  Почему "каштан"  верхнего
вахтенного на месте? Связисты! До каких пор?! Немедленно убрать "каштан"!
     -  Отдайте прибор! -  не отстает  Стас,  но  его уже  никто не  слышит,
команды так и сыпятся:
     - От-дать! Концы!
     - Перестаньте отдавать концы! Отдайте прибор! - не унимается Стас.
     - Стас! - кричит с рубки командир. - Двух автоматчиков наверх! Отогнать
его короткими очередями!
     Свой собственный  экипаж  Стаса единодушно ненавидит. Стас - зануда, он
способен  кого  хочешь  достать.  У  них в  экипаже давно существует группа,
которая  поклялась  донимать   Стаса.  В  автономке  кто-то  из  этой  банды
посоветовал Стасу сухую мойку головы - Стаса с рожденья одолевает перхоть, и
волосы, облезая, обнаруживают под собой ребристый остов. И вот, чтобы они не
облезали и не обнаруживали, нужно посыпать их - волосы - мукой и потом (чтоб
вы думали?) вычесывать их гребешком. Французское патентованное средство.
     Стас  сел на затылок интенданту и  не слез с него, пока  не добыл муку.
Вычесыванием  он занимался  на ночной вахте перед  зеркалом, что  висит  над
умывальником. Мука  летела в умывальник, где-то  там, далеко в трубопроводе,
превращалась  в тесто и  забивала  трубу.  Прибегали  трюмные,  отворачивали
трубу, пробивали-продували и  ругали Стаса площадно,  как водопроводчики  не
ругают  ни  одно  живое  существо.  После  всех  этих  скандалов  Стас  стал
вычесывать свою мукомольную голову в огромную банку из-под сухарей. Садился,
обхватив ее  руками и ногами,  и,  опустив в нее  башку,  чесал все это часа
четыре.  Через   месяц  такой   интеллектуальной  работы  у   него   созрела
одна-единственная  мысль:  помыть голову. Он взял ее и  помыл, и  получилось
тесто, из которого  трудно  было  достать даже  оставшиеся волосы.  С  такой
головой среди ночи Стас явился в безмятежно хрюмивший в  глубинах  Атлантики
центральный пост и, удивив его насмерть, потребовал доктора. Голову побрили,
но  группа по  уничтожению Стаса  не  успокоилась  и,  когда  все  улеглось,
предложила  Стасу  японское патентованное  средство:  чеснок, настоенный  на
спирте. Все это льется опять на башку, и волосы растут как бешеные.
     Стас развел чеснок  в трехлитровой  банке со спиртом и стал его лить на
себя кружками.  Лечение должно было продлиться целый месяц.  Соседи по каюте
нюхали Стаса только два дня, а потом выбросили его в проход между каютами.
     - Напишу-ка я в ЦК... все-таки... -  сказал Стас, подводя меня  к моему
пирсу.
     Наконец-то я от него избавлюсь.
     -  Давай,  Стас! -  сказал  я ему  с  чувством, чувствуя  близкое  свое
освобождение.
     Стасу сюда, а нам, пардон, отсюда. Слава Богу!
     -  Пишите!  - сказал я ему с еще  большим  чувством.  - Рыдайте, и  вас
услышат. Бейте себя  наотмашь коленом  по  лицу! Побольше  эмоций.  Взывай к
сердцу и к разуму. Кричи  в  каждой строчке: "Я! Так! Больше Не!  Могу!" Где
правда? Где  справедливость?  Да  что ж это  такое,  санта ляпинда  дельмоно
моэрто,  что  в переводе  на русский означает: скольки ж  можно! Служите  на
"железе" сами! Стойте по пятьдесят лет в строю! Переведите меня куда хотите!
Состарился,   отупел,   исподличался,   дурно  пахну!  Барабанные  перепонки
воспринимают только  барабаны,  отвыкли  от флейты  напрочь! Дети  родные не
узнают  после автономки  папу,  кидают  в меня  кирпичами!  Семья  -  ячейка
общества - рушится: жена который год хронически беременна моим переводом, не
может мне простить  моего национального происхождения,  грызет ежедневно мои
тонкие кишки,  неприлично  урча.  Кричи: "Дедушка в  Америке  завещал  завод
ядохимикатов!"  Звонили,  скажи,  предлагают  вступить  в права  наследства.
Кричи:  "Кругом  заговор!  Молчания!  Кругом  враги!"  Угрожай,  шантажируй,
юродствуй,  ерничай,  тряси исподним. Все средства хороши, потому что цель -
святая.
     - Как ты хорошо сказал! - обнял меня Стас, и я почувствовал, что где-то
переборщил. -  Как ты хорошо сказал! Я же чувствую, чувствую,  а сказать  не
могу. Я же никогда не мог так сказать! Я же национальный кадр! Я не могу так
по-русски, как ты! Слушай!  -  осенило его. - Напиши для меня все это! Прямо
сейчас! Я выучу наизусть! Для ЦК!
     И он подхватил меня своей железной рукой и поволок за собой.
     - Как ты хорошо сказал! - орал он по дороге.
     - Точно! - орал он. - Дедушка! В Америке! Ядохимикаты! Лахудры!  Пускай
проверяют!
     Вечером он сошел с ума.

        ВРИО
      <i>(неприличный рассказ)</i>

     Я  стоял  перед  зданием  санпропускника,  из   каждого  окна  которого
выглядывала какашка, и  думал: "И чего  я такой несчастный?  Не везет. Стоит
только  флагманскому  химику намылиться  в отпуск,  оставив  меня за себя  в
качестве  тела,  как  на  следующий  день  сваливаются  комиссии,  проверки,
инспекции. И хватают меня бедного,  визжащего за ножонки тонкие и  кривые, и
бьют  молекулярными  мозгами  об  асфальт. Вот,  пожалуйста,  санпропускники
завтра проверяет командующий, а сегодня  - конечно же - замкомандира дивизии
плюс  начпо.  Стекол  нет,  рам нет,  электричества нет, батарей  нет!  Одни
глазницы пустые, как в Сталинградском сражении, и на  каждом этаже наложено,
потому  что  когда  возводили  это  удивительное  строение  для  окружающего
северного ансамбля,  забыли в нем сделать туалет. И над всем этим приютом на
крыше облупившейся - лозунг "Слава КПСС". Каждая буква - метра на три".
     Весь  в  тоске собачьей,  я  повернулся и  увидел  знакомого  особиста,
рисующего мимо  штрихпунктирную по  направлению к штабу.  За такую прыгающую
походку его называют Джоном Сильвером.
     - Привет, - сказал я со скуки, - хочешь, антисоветский лозунг покажу?
     Джон застыл с  поднятой  ножкой.  Эти ребята  с детства  начисто лишены
чувства юмора. Осторожней с ними вообще-то надо, но  мне-то,  честно говоря,
плевать.
     -  Ногу-то  опусти, -  сказал  я ему, - смотри, дарю бесплатно; видишь,
написано "Слава КПСС", а под ней какая кака? А? это ж  прекрасный фотомонтаж
для Дикого Запада.
     - А-а... - сказал он, - вот ты о чем. Ладно, скажу ребятам.
     "Хоть кого-то  укусили, -  подумал я ему в  спину,  - теперь лозунг или
снимут, или покрасят".
     Между  прочим,  я  кроме обязанностей врио  флагманского  химика еще  и
старшим в экипаже числюсь, и дежурным по дивизии  я только вчера отстоял. За
это время отопление в  казарме  сделал.  Пришел в  тыл к этому  прохвосту  с
батареями, сел на диван и сказал:
     - Ну-у?.. И когда же я буду целовать ваше длинное тело?
     - Вы по какому вопросу, товарищ? - спросила меня эта сволочь красная.
     Я неторопливо  отпил у него из графина,  взял со стола овсяное печенье,
зажевал и  потом,  глядя ему  прямо в  очи, достал  из  своего  баула пустую
трехлитровую банку и поставил ее ему на стол.
     - Видишь? - показал я ему на банку.
     Он не видел, тогда я объяснил:
     -  Пока у меня в казарме будет  пять градусов жары, я у  тебя  здесь на
диване жить буду  и никуда не выйду,  даже по нужде. А в эту банку я  гадить
буду.
     - А ну-ка! - сказал он.
     - Сядь! - сказал я ему. - А то начну гадить сейчас и мимо банки.
     В тот же день батареи  стояли.  А вчера на дежурстве  меня искали, чтоб
наказать. Правда, уже по другому поводу. Схватили перед самой сменой.
     -  Ты  где  шхерился?!  - набросился  на меня  начальник штаба. -  Тебя
командующий с вахты снял.
     - Так я же уже отстоял!
     - Неважно! Беги в зону.
     - Так я только оттуда!
     -  Ты слушай, что тебе говорят! Беги  в зону.  Там где-то  третьи сутки
лежит коробка.
     - Какая коробка?
     - Не знаю, картонная. Найдешь коробку и скажешь мне ее название. Из-под
чего эта коробка. Понял? Я на тебя приказ  о наказании струячу, и  мне в нем
надо эту коробку обозначить. Давай, рысью.
     - А где она лежит?
     - А я откуда знаю?
     - Так это из-за коробки меня сняли?
     - Ну да, давай в темпе. Позвонишь оттуда.
     И  я  сдуру отправился  в зону.  Обшарил ее  всю, ни  черта  не  нашел,
позвонил и сказал:
     - Пишите: коробка из-под банок сгущенки. На следующий день меня чуть не
загрызли. Во-первых, коробка как лежала, так и лежит, и,  во-вторых, она  не
из-под банок сгущенки, а из-под компота.
     Ну  что  ж, нужно  подниматься  на  эти проклятые санпропускники. Пошли
попку готовить. Сейчас заявятся  и  разнесут  ее в клочья.  На  командующего
лучше не нарываться. Он меня уже щупал однажды на камбузе за влажное вымя. Я
там был, конечно же, в качестве дежурного по  дивизии, а дежурным по камбузу
стоял молодой лейтенант.
     Камбуз  -  это  тот  кингстон,  в  который  с  диким   визгом  вылетает
многолетний безупречный офицер.  Здесь  можно  очень  крупно пасть  в глазах
начальства.
     Дежурным  по   камбузу,  по   инструкции,  может  быть  не   ниже,  чем
капитан-лейтенант. Но  наша дикая дивизия давно обезлюдела,  поэтому  я стою
дежурным по дивизии, а лейтенант - по камбузу.
     Вот  только командующему  не объяснишь, что у  нас  людей  в  наряды не
хватает. Он как разинет свою у-образную глотку.
     - Пулей, - сказал  я лейтенанту, - радостно блея! Даю  две минуты, чтоб
сделал из себя капитан-лейтенанта.
     Лейтенант замешкался. Он меня, видно, не понял.
     - Объясняю медленно, - сказал я, - для  круглых интеллигентов и золотых
медалистов.  Берешь себя  и  еще  одного лейтенанта. Раздеваешь его. То есть
звездочки с него снимаешь  и из двух по две делаешь одного по четыре. Понял?
- (Дошло.) - Ну, слава Богу. В темпе вальса! Рысью!
     Через пять минут у меня лейтенант превратился в капитан-лейтенанта.  Но
командующий его все равно прихватил. За расстояние между звездочками.
     Ну что ж! Посмотрим, за  что нас сегодня будут драть по срамным местам.
Между прочим, у меня обостренное чувство долго поротой жопы. Начнем с пятого
этажа.
     Дверь,  за которую я легкомысленно потянул,  рухнула  на  меня вместе с
трехметровым косяком,  возмутив  многолетнюю пыль, но моя  природная реакция
была на месте,  и  я  уцелел.  Под ногами битое стекло.  Здесь  не  жили лет
триста. Загаженные  шкафы сгрудились печально вокруг кучи сношенных ботинок,
ветоши.  Все  это  покрыто  бархатной плесенью. В  оконные  проемы врываются
лохмотья полиэтилена, рождая шелест. В углу  средневековым факелом,  видимо,
долго-долго  горел рубильник. А потолок какая-то сволочь выкрасила в шаровую
краску.  От мороза краска  лопнула и  теперь отваливается целыми рулонами. В
середине пирамида  возведена не руками  человеческими, а другим  плодоносным
местом.  Все  это уже  давно  перешло  в перегной. Кусок лопаты  я нашел  за
дверью.  Ну  что ж!  За  работу.  Не  так  уж все и  сумрачно  вблизи. Нужно
устранить хотя бы эти следы  устного народного творчества, чтоб не возмутить
глубинных процессов в недрах  организма командующего. Может быть, он излишне
брезглив.
     Через двадцать минут я все  убрал. Мусор  я выбросил.  Там в углу  есть
заколоченная дверь  на нехоженый  трап. Туда все  все выбрасывают. Последней
туда полетела  лопата. Дверь  я  поставил  на  место  и забил ногой. Так. До
посещения  замкомандира  дивизии и начпо  у вас еще два часа тридцать минут.
Успеем.
     Ровно в 12.00 наверху послышалась какая-то возня. По-моему, замкомдив и
начпо уже мечтают на меня посмотреть.
     Замкомдив -  старый матерщинник  и клинический  балбес -  уставился  на
меня.  Из-за  него  выглядывал  начпо.  Сейчас  этот  Тянитолкай  что-нибудь
изрыгнет в два голоса, что-нибудь поражающее своей новизной. Что-то не видно
радости на их рожах. Ах, они уже побывали наверху.
     - Как же здесь люди раздеваются?
     Это начпо. Ну, он у нас с планеты Сириус недавно прилетел.
     - Хымик! - начал замкомдив, и в течение следующих двадцати  минут самым
порядочным словом в мой адрес было слово "хуй".
     Мне  захотелось встать по  стойке "смирно", сказать:  "Есть! Так точно!
Прошу  разрешения!"  -  а  потом  расстегнуть  штаны  и помочиться прямо  на
"товарища капитана первого ранга" тугой  струей, стряхнуть на него последние
капли и сказать: "Есть,  товарищ  капитан  первого  ранга,  есть!  Все  ваши
замечания устраним!"; застегнуть  штаны и добавить: "Ночевать здесь будем, а
устраним" - и встать по стойке "смирно",  едя глазами.  Интересно, что б мне
было? Наверное, ничего бы не было.
     -  Ночевать  здесь  будешь!  Жить!  Я   тебя   здесь  поселю!  Вы  что,
добиваетесь, кусок лохматины, чтоб нам навсегда сделали козью рожу?!
     "Сын трахомной собаки, - подумал я, на него глядючи, - таких орлов, как
ты, у нас до Пекина раком не переставить", - а вслух сказал:
     - Товарищ капитан первого ранга, хорошо, что вы не пришли сюда два часа
назад. Это я еще убрал здесь немного, и сейчас здесь уже пейзаж по сравнению
с тем, что здесь до этого было.
     Все-таки я  люблю,  когда начальство бьется  передо  мной  в  истерике,
выкидывая коленца и  одновременно пытаясь сформулировать стоящие передо мной
задачи. Я люблю выключить звук и наблюдать человеческое лицо. На нем оживают
все его активные  центры.  Они так  и пульсируют, так  и  пульсируют. Ладно.
Ночевать  так  ночевать.  В  сутках  24  часа.  25  не  может  сделать  даже
командующий Северным флотом.
     Когда я вышел на улицу, я обернулся и посмотрел на "Славу КПСС". Ее уже
красили.

        В КАРМАНЕ

     Учитесь спать  в  кармане.  Для того чтобы спать в кармане,  нужно сидя
привалиться к стенке и в распахнутый китель положить голову; через несколько
минут голова упадет ниже, нос  зацепится  за  внутренний карман, а еще через
парочку вдохов он заурчит  накопившимся,  рассказывая ближайшей сисе, что он
вообще по всему этому поводу думает...
     Командир  спал   в  кармане,  как  беспризорник.  Из  кармана  виднелся
полуоткрытый рот, и, куда-то внутрь изо рта потянувшись, удлинившись, лениво
капало.
     Жизнь  подводника   отличается   особой   полосатостью.  Быстрая  смена
светотеней всегда утомляет, и подводник высыпается впрок. Пусть даже он спит
пунктиром. Все равно впрок. На долгие года. Даже если он спит на стуле. Даже
если на кресле. Стул  и кресло придуманы целиком для сна. Как  хорошо на них
спится...
     Тело командира,  причмокнув, застонало,  повернулось, ощутило  тревогу,
выпало из  кармана  и  - не  проснулось;  ноги  уперлись в  прибор,  голова,
заскользив по засаленной  спинке, успокоилась  на  подлокотнике  кресла, шея
жилисто натянулась, и руки обнялись...
     Автономка не  спеша разматывала свою нить.  Центральный не  спеша плыл,
увязая в грезах; со всех сторон мерно шипело, свистело, гудело,  отпотевало;
что нужно - перегонялось, что не нужно - откачивалось.
     Командир спал, пока ему не приснилось. То, что снится подводнику, нигде
почему-то  до сих  пор не учтено.  Он  дернулся убиваемым бараном! Шток,  на
котором сидит  командирское кресло, переломился сухим бамбуком, и  прилипшее
тело грохнулось головой в палубу, щелкнув внизу  зубами. Вскочивший командир
был просто страшен.
     - Ну, сука! - рубанул он воздух,  азартно полуприсев. - Боевая тревога,
мать ее наизнанку! Ракетная атака! Сейчас мы им покажем... Сейчас...
     Онемевший центральный застыл в рабочих позах. Лица, наконец, засветлели
узнаванием.
     - Товарищ командир, так это ж только кресло отломилось...
     - Да?
     - Да.
     - Отставить, а то б мы им показали...
     Командир,  послонявшись  и  намучившись,  согнал  вахтенного  офицера с
нагретого  места.  Едва  его  тело  коснулось   сиденья,  из   глаз  пропало
пони-ма-ни-е;  действительность пое-хала, а  через мгновение он  уже  спал в
кармане...

        ПАПА

     Корабельный изолятор. Здесь  царствует огромный как скала наш подводный
корабельный  врач майор Демидов. Обычно его можно найти на  кушетке, где  он
возлежит  под звуки  ужасающего храпа. Просыпается он  только для того, чтоб
кого-нибудь из нас излечить. Излечивает он так:
     - Возь-ми там... от живота... белые тоблетки.
     Демидыч у нас волжанин и ужасно окает.
     - Демидыч, так они ж все белые...
     - А тебе не все ровно? Бери, что доют.
     Когда у механика разболелись зубы, он приполз к Демидычу и взмолился:
     - Папа (старые морские  волки называет  Демидова  Папой)... Папа...  не
могу...  Хоть  все  вырви.  Болят.  Аж  в  задницу  отдает.  Даже  гемор-рой
вываливается.
     - Ну, довай...
     Они выпили по  стакану  спирта,  чтоб не  трусить, и через  пять  минут
Демидов выдернул ему зуб.
     - Ну как? Полегчало? В задницу-то не отдоет? - заботливо склонился он к
меху. - Эх ты, при-ро-да... гемо-р-рой...
     Механик осторожно ощупал челюсть.
     - Папа... ты  это... в задницу вроде не отдает... но ты это... ты ж мне
не тот выдернул...
     - Молчи, дурак, - обиделся  Демидыч, -  у тебя все гнилые. Сам говорил,
рви подряд. В задницу, говорил, отдает. Сейчас не отдает? Ну вот...
     Когда наш  экипаж очутился вместе с  лодкой в порядочном  городе, перед
спуском на берег старпом построил офицеров и мичманов.
     - Товарищи, и  последнее.  Сейчас наш  врач,  майор Демидов, проведет с
вами  последний  летучий  инструктаж  по  поведению  в  городе.  Пожалуйста,
Владимир Васильевич.
     Демидов вышел перед строем н откашлялся:
     - Во-о-избежание три-п-пера... или че-го похуже всем после  этого  дела
помочить-ся и  про-по-лос-кать. сво-е хозяйство в мор-гон-цов-ке... Голос из
строя:
     - А где марганцовку брать?
     - Дурак!  - обиделся Папа. - У бабы  спроси,  есть  у нее моргонцовка -
иди, нет - значить, нечего тебе там делать...
     - Еще вопросы есть?..
     Наутро к нему примчался первый и заскребся  в дверь изолятора.  Демидыч
еще спал.
     -  Демидыч!  -  снял он  штаны.  - Смотри,  чего  это  у меня от  твоей
марганцовки все  фиолетовое  стало? А? Как считаешь, может, я уже намотал на
винты? А? Демидыч...
     Демидов глянул в  разложенные перед ним предметы и повернулся на другой
бок, сонно забормотав:
     - Дурак...  я  же говорил,  в мор-гон-цов-ку... в моргонцовку,  а не  в
чернила...  Слушаете... жопой...  Я же говорил: вопросы  есть?  Один  только
вопрос и был: где моргонцовку брать, да и тот... дурацкий...
     - Так кто ж знал, я  ее спрашиваю: где марганцовка, а она говорит: там.
Кто же знал, что это чернила? Слышь, Папа, а чего теперь будет? А?
     Отведавший  фиолетовых  чернил   наклонился  к  Демидову,  стараясь  не
упустить рекомендаций,  но услышал  только чмоканье и  бормотанье,  а  через
минуту в изоляторе полностью восстановился мощный, архиерейский храп Папы.

        ПОЛУДУРОК

     <i>Вас надо взять за  ноги и  шлепнуть об асфальт! И чтоб череп треснул! И
чтоб  все вытекло! А потом  я бы  лично  опустился на карачки и замесил ваши
мозги в луже! Вместе с головастиками!</i>
      Военные разговоры перед строем

     Капитан третьего ранга на  флоте  - это  вам не  то,  что в центральном
аппарате. Это в центре каптри - как  куча  в углу наложена, убрать некому, а
на  флоте мы,  извините, человек почти. Конечно,  все это  так, если ты  уже
годок и тринадцать лет отсидел в прочном корпусе.
     Вот пришел я с автономки, вхожу в штабной коридор на ПКЗ и ору:
     -  Петровского  к берегу  прибило!  В районе  Ягельной!  Срочно  группу
захвата!  Брать только  живьем!  - и  из  своей  каюты начштаба  вылетает  с
готовыми требуками на языке, но он видит меня и, успокоившись, говорит:
     - Чего орешь, как раненый бегемот?
     А начштаба - наш бывший командир.
     -  Ой,  Александр Иванович, - говорю я ему, - здравия  желаю. Просто не
знал, что вы  здесь, я думал, что штаб вымер: все на пирсе, наших встречают.
Мы ведь с моря пришли, Александр Иваныч.
     - Вижу, что как с дерева сорвался. Ну, здравствуй.
     - Прошу разрешения  к  ручке  подбежать, приложиться, прошу  разрешения
припасть.
     - Я тебе припаду. Слушай, Петровский, ты когда станешь офицером?
     -  Никогда,  Александр Иваныч,  это  единственное, что мне в  жизни  не
удалось.
     Начштаба у нас свой в  доску. Он старше  меня  на пять лет, и мы с  ним
начинали с одного борта.
     - Ладно, - говорит он, - иди  к своему  флагманскому и передай ему все,
что я о нем думаю.
     - Эй!  Покажись!  - кричу я и уже иду по коридору. -  Где  там этот мой
флагманский?   Где  это  дитя  внебрачное?  Тайный  плод  любви  несчастной,
выдернутый  преждевременно. Покажите мне его. Дайте я  его пощупаю за теплый
волосатый   сосок.   Где   этот   пудель   рваный?  Дайте   я   его   сделаю
шиворот-навыворот. Сейчас я возьму его за уши и поцелую взасос.
     Вхожу к Славе в каюту, и Слава уже улыбается затылком.
     - Это ты, сокровище, - говорит Слава.
     - Это я.
     Мы  со  Славой   однокашники  и  друзья  и   на  этом  основании  можем
безнаказанно обзывать друг друга.
     - Ты чего орешь, полудурок? - приветствует меня Слава.
     - Нет,  вы посмотрите на него, -  говорю я.  -  Что это  за безобразие?
Почему вы не встречаете  на пирсе свой любимый личный  состав?  А,  жабеныш?
Почему вы не празднично убраны? Почему вы вообще? Почему не спрашиваете: как
вы  сходили,  товарищ  Петровский, чуча вы  растребученная, козел вы этакий?
Почему не  падаете на грудь? Не  слюнявите, схватившись за  отворот?  Почему
такая нелюбовь?
     Мои  монологи всегда  слушаются  с интересом, но  только  единицы могут
сказать, что же они означают. К этим единицам относится и Слава. Монолог сей
означает, что я пришел с моря, автономка кончилась и мне хорошо.
     - Саня, - говорит мне Слава,  пребывая в великолепной флегме,  - я тебя
по-прежнему люблю. И каждый день я тебя люблю на пять сантиметров длиннее. А
не  встречал я  тебя потому, что твой любимый  командир  в  прошлом,  а  мой
начштаба в настоящем задействовал меня сегодня не по назначению.
     - Как это офицера можно задействовать не по назначению? - говорю ему я.
- Офицер, куда его ни сунь, - он везде к месту. Главное, побольше барабанов.
Больше барабанов - и успех обеспечен.
     - Пока вы  там плавали, Саня,  у  нас тут перетрубации произошли. У нас
тут теперь новый командующий. Колючая проволока. Заборы у нас теперь  новые.
КПП еще одно строим. А ходим мы теперь гуськом, как в концлагере.
     - Заборы, Слава, - говорю ему я,  -  мы можем строить даже на  экспорт.
Кстати, политуроды на  месте? Зам  бумажку просил им передать. (Политуроды -
это инструкторы политотдельские: комсомолец и партиец.)
     -  На  месте,  - говорит мне Слава. - Держитесь  прямо по коридору  и в
районе гальюна обнаружите это гнездо нашей непримиримости.
     - Не закрывайте рот, - говорю я Славе, - держите его открытым. Я сейчас
буду. Только проверю их разок на оловянность и буду.
     Заменышей  я нашел  сидящими  и творящими. Один лучше  другого. Оба мне
неизвестны.  Боже, сколько у  нас  перемен.  А  жирные  какие! Чтоб  их моль
сожрала!  Их бы под воду на три месяца да на  двухсменку,  я бы из них людей
сделал.
     - Привет, - говорю я им,  - слугам кардинала от  мушкетеров короля. Наш
зам вам эту бумажку передает и свой первый поцелуй.
     -  Слушай,  -  обнял  я  комсомольца, - с  нашим  комсомолом ничего  не
случилось, пока я плавал?
     - Нет, а чего?
     - Ну, заборы у вас здесь, колючая проволока, ток вроде подведут.
     Чувствую, как партия напряглась затылком. Пора линять.
     - Все! -  говорю им. - Работайте,  ребята, работайте. Комплексный план,
индивидуальный подход,  обмен опытами - и работа закипит. Вот увидите. Новый
лозунг не слышали? "Все на борьбу за чистоту мозга!"
     Я вышел и слышу, как один из этих "боевых листков" говорит другому:
     - Это что за сумасшедший?
     -  Судя по всему, это Петровский.  Они сегодня о моря  пришли. Страшный
обалдуй.

        ШТАМПИКИ

     Когда  у  нас  появляется  новый  командующий,  жизнь  наша  сразу   же
усугубляется.
     Именно для этого усугубления и меняются командующие.
     А как она усугубляется?
     А очень просто. Например, в городок теперь в рабочее время не попадешь:
граница на  запоре, из зоны тебя  не выпустят, а чтоб выпустили, должен быть
специальный  вкладыш  в  пропуске, который  придумал новый  командующий  для
поднятия нашего настроения. И  в отпуск в очередной  так просто не улизнешь,
потому что на отпускном билете кроме  подписи и печати командира должен быть
маленький штампик бюро пропусков.
     А бюро пропусков в городке, за пять километров от зоны,  и работает оно
в то  же самое время, что и мы, то есть: чтоб  туда прорваться и штампик  на
отпускной поставить, нужно этот проклятый вкладыш иметь.
     Захожу я к помощнику, падаю на стул и интересуюсь:
     - Как там наш отпуск? Движется?
     -  Движется, -  говорит  пом.  - В обратную сторону.  Со вчерашнего дня
пошел. Эти придурки из штаба решили нас отпустить вчерашним  числом, чтоб мы
и в отпуск успели, и в автономку не опоздали.
     - Так чего же мы сидим?  - говорю я ему. -  Помчались, ломая переборки!
Закон жизни: отпустили - беги.
     - На отпускных штампиков нет.
     - Так иди и ставь!
     -  Не  могу. Через КПП  не  прорваться. Вкладышей нет. Командир уехал в
штаб флота,  а штурман  с штурманенком укатили в  гидрографию. И все  -  три
вкладыша на экипаж.
     - Ах ты... - должен заметить, что удобных выражений для облегчения души
офицера еще не придумали  и потому самыми безобидными  сочетаниями  из всего
набора будут: "сука криволапая" и "зануда конская".
     - Ах ты... сука криволапая, зануда конская, ах ты...
     Отобрал я у  помощника пачку чистых  бланков отпускных и сам помчался в
бюро пропусков. Я к тому времени был уже капитан третьего  ранга - настоящий
офицер, - а такой везде пройдет.
     При следовании в городок нужно миновать целых два КПП.
     Влетаю на первое и ору вместо вкладыша:
     - Где старший!!!
     - Там, - говорит вахтенный.
     -  Быстрей! - хватаю его за рукав и тащу за  собой, а там уже и старший
обеспокоенно поднимается навстречу.
     Говорить с ним нужно уверенно и без остановок.
     - Где все?!
     - Все здесь.
     - Потехин звонил?!
     Старший говорит: "А-а?"
     - Что "а"? Вы что, плохо слышите? Я говорю: Потехин звонил?
     Потехин  -  это  их начальник  режима.  Действовать  нужно со скоростью
вихря,  иначе  они  успеют  сообразить.  Вопросы  должны бросать их мозг  из
стороны в сторону в таком ритме, какой нормальный человек не выдерживает.
     - Вы что, онемели?
     - Никак нет!
     - Связь не работает?
     - Так точно!
     - Что "так точно"?
     - Никак нет! Не работает!
     Связи у них все время нет. Этот вариант беспроигрышный.
     - Почему  не налажена визуальная связь? - Чем  больше  непонятных слов,
тем лучше. - Почему человек не отправлен на АТС? Почему у  вас нет голосовой
связи со вторым КПП? Почему грязь в дежурке? Почему ватники валяются? Жратва
почему на столе? В тумбочке что?! - Заглянул с размаху в тумбочку.  - Кабак!
Инструкцию  всем выучить! Повесить  ее  на  видное  место! В  рамочку! Что?!
Немедленно достать рамочку! И наведите порядок вообще! Что за бардак! Что вы
себе здесь позволяете?! У вас КПП или юрта пьяного тунгуса?!!
     И  тут  я замечаю  чайник. Под столом.  Электрический. Раз есть чайник,
значит  есть нештатная  розетка,  а это источник пожаров.  Они  загораживают
телами чайник, а я его все замечаю и замечаю.
     - Это  что?!! - подхватываю я этот чайник  двумя  пальчиками,  медленно
выношу его и  ногой по нему - на-а  - как  по мячику, чтоб  не  сомневались.
Чайник - кубарем в сопки.
     Они уже не сомневаются - торчком торчат! Я их  краем глаза пронаблюдал,
когда чайник  футболил,  - очень они  впечатлились. Чайник  футболит  только
начальник.
     Но пора смываться, а то они оттают и начнут соображать. Напоследок надо
сильно крикнуть. Ору:
     - Десять минут даю! Для  наведения порядка! Десять минут!  в 10 часов -
доклад Потехину  об устранении  замечаний! В  10.30 здесь на  "Волге"  будет
начальник режима флота! Седой капитан первого ранга. Он вас может проверить,
а у вас еще конь не валялся! За работу! Связь сейчас вам восстановят! Я этим
займусь. А пока  послать  человека  на АТС! Все! Все за дело, ребята! Я  - в
комендатуре!
     На втором КПП все повторяется,  но с  еще большей  скоростью. Влетаю  и
ору:
     - Где?!
     Пока  они  соображают,  беру первого попавшегося за плечо  и волоку  за
собой. Старшему:
     -  Всех  построить!   Всех   сюда!   Проверить  знание  статей  22,  23
дисциплинарного устава! Дисциплинарный устав есть?
     Немая сцена.
     Опять чайник со стола - хвать, по нему ногой - хрясь!
     -  Порядок!  -  ору.  -  Немедленно  навести  везде  порядок!  Доложить
Потехину! В 10.30 здесь будет начальник ОУС и  режима  флота! На  первое КПП
направить  человека, чтоб предупредил там! Людей расставить! Инструкцию - на
видное место! Я - в комендатуре. Все!!!
     И здесь никому в голову не пришло проверить у меня документы.
     В бюро  пропусков  я сунул  в  окошко тетке  пачку  бланков отпускных и
приказал  их  отшлепать, а  пока  она не  успела  возразить, попросил  у нее
телефон, тут же  при них набрал  АТС и  разнес их  там  по кочкам  от  имени
командующего за отсутствие связи между КПП-1 и КПП-2.
     - ПОТЕРЯ СВЯЗИ, - завывал я в трубку, - ПОТЕРЯ УПРАВЛЕНИЯ!
     А в бюро пропусков слушали меня,  имея при этом исполнительные  рожи, и
штамповали мне отпускные.
     Когда  я   возвращался,  на  КПП   меня   уже   поджидали;  телефонисты
восстанавливали связь, а кэпепешники стояли полукругом.
     - Товарищ капитан третьего ранга, - нерешительно двинулся мне навстречу
старший.
     - Да-а? - сказал я? чувствуя недоброе.
     -  А... проверяющий...  из  ОУС флота на какой машине поедет? Вы  номер
машины забыли сказать.
     - М-да?
     Отлегло.   Я   остановился,   посмотрел   внимательно   на  старшего  и
почувствовал себя хорошо.
     - Повезло вам,  ребята! -  сказал я старшему и похлопал его по плечу. -
Отложена  проверка, отложена. До завтра.  Завтра они  приедут. Мда. Так  что
своим сменщикам можете передать мои поздравления. Потехин-то звонил?
     - Нет еще.
     - Некогда ему. Небось, наложил полботфорта, теперь выгребает.  Позвонит
- успокойте его. Скажите:  отбой тревоги до  завтра. Звонили из штаба флота.
Связь  вам восстановили? Ну и отлично. Если я  завтра не пробегу здесь,  как
сегодня, значит вообще проверку отложили.
     После  этого я рассмеялся.  Кэпепешники подхватили. Всем стало радостно
жить. Все вздохнули - ух, пронесло!
     Помощнику я, как пришел, сунул пачку отпускных:
     - Держи, Неофитыч, проштамповано.
     - Прорвался? Ну, ты даешь! Как тебе удалось?
     -  Исключительно  с  использованием  врожденного  обаяния  и  массового
гипноза. А в работе мы  опирались  на  чувство стадности,  которое развито в
нашем личном составе до замечательных пределов.
     - Ну да?
     - Не "ну да", а "так точно".
     И я рассказал ему все в подробностях.  Он хохотал как бешеный. Особенно
его восхитил мой финт с чайниками. Еле успокоился. Он потом целый день ходил
по казарме и мерзко хихикал.

        АКАДЕМИЯ

     Собрался  я  в академию  поступать:  у  командира  рапорт  подписал,  и
осталось подписать его у комдива. Я даже специально на  вахту вместе с нашим
помощником  встал:  пом  -  по  дивизии, а  я -  по части. Нарядом  с Костей
Барановым поменялся и  встал, потому что  мне сказали, что у комдива сегодня
настроение  отличное. Редкое  это  явление, так что  надо  ловить  момент. К
нашему комдиву, если у него настроение плохое, лучше не соваться.
     Зашел я к нему  в  кабинет вечером,  после  заступления, представляюсь,
рапорт протягиваю и говорю, что, мол, разрешите мне в академию поступать.
     -  Ну  что  ж,  - говорит комдив, - надо тебе  расти,  надо. Нормальный
офицер. С инициативой. Служишь хорошо. Но с твоим рапортом все-таки пусть ко
мне твой командир придет. Командиру положено представлять офицера.
     Набрался я наглости и говорю:
     -  Товарищ  комдив!  Так командир  же уже  подписал рапорт,  значит  он
согласен меня отпустить.
     - Все! -  говорит комдив. - Я  тебе что сказал? Завтра. Завтра командир
представит мне твой рапорт. Передашь ему мое приказание.
     Комдив уехал домой,  а я остался служить. Ближе к  21 часу наш помощник
мне говорит:
     - Слушай, Геша, давай мы плац от снега очистим. Комдив  завтра приедет,
а  у нас - чисто, и у него к нам никаких  вопросов не будет. А снег мы вдоль
плаца по периметру разместим, и завтра он сам растает.
     Так мы и сделали:  вызвали народ,  взял народ  в руки грейдеры - ручные
совки - и начал плац пидарасить.
     Полночи  провозились,  очистили,  и  к  утру  вокруг  плаца  горы снега
выросли: короче, работа видна.
     Утром я уже совсем хотел  к  командиру обратиться, чтоб  он  к  комдиву
сходил  и мой  рапорт подписал, но  ровно  в 8 часов  утра  нам  позвонили и
сообщили, что у нас ночью мичман шкертанулся - пришел домой и на почве любви
повесился. Представляете? Козззел!
     Комдив приехал чернее ночи. Приехал, вылез  из машины, увидел, что мы с
плацем сделали, и сказал:
     - Это что?
     - Очистили...  вот, -  проблеял наш помощник, почувствовав,  как  у нас
говорят, свой конец.
     - А  зачем  вы очистили?  -  сказал комдив. -  Я что,  давал приказание
очистить? Очистили они! Ждут они! Стоят они! Лучше б вы мозги себе очистили!
Или жопу себе  очистили! Лучше б вы за людьми следили как положено. Очистили
они!  Очистители! Страдают  они. Я  на вас дивизию оставил! Дивизию! На одну
ночь. А вы мне за ночь все развалили. Что ж мне, не спать, что ли? Когда это
мудло повесилось? Что? Вы даже не  знаете, когда оно повесилось? Оно, оно...
да... оно... да... мичман... да... ну?
     Снял он помощника с вахты и за меня принялся:
     -  Академия?  Какая  на хер академия?  У  нас  здесь у  самих академия.
Академическое  образование.  Бардак  повсеместный.  Сральник здесь  развели!
Матросы-годки молодежь по роже бьют. Матрос  у вас вонючий ходит, понимаешь?
Вонючий! Вы своих матросов чему учите, а?
     Тут я изловчился и сказал, что у меня в подчинении матросов нет.
     - Ну и что? Ну и что, что нет? А в казарме что, их тоже нет? В академию
он намылился! Вот тебе академия, вот!  -  и комдив показал мне условный знак
"до локтя". - Служить надо как положено!..
     Шел я от комдива и думал:
     - Хорошо бы, если б сейчас что-нибудь взорвалось бы или чтоб утонуло бы
хоть что-нибудь.  Тогда бы  комдив  быстренько  переключился бы  и  про меня
забыл. А то  ведь год будет мне это помнить. Плакала  тогда моя академия еще
на год, а то и навсегда...

        КОНСПЕКТ

     Все! Попался-таки! Мой  конспект попался на  глаза заму. Я увлекся и не
успел его  спрятать.  Зам  вошел,  взял его  в руки и  прочитал  название  -
красное, красивое, в завитушках:
     - "Падение Порт-Артура", В, И, Ленин, ПСС, т..., стр...
     Под  ним  почерком  совершенно безобразным  шло: "Он  упал и загремел в
тазу..."
     Зам посмотрел на меня и опять в конспект: "Голос: И хорошо, что упал, а
то б туда служить посылали".
     - Это что? - спросил зам. - Конспект?
     -  Конспект, - отважно ответил я. Отчаяние придало мне силы, и какое-то
время мне даже было жаль зама.
     Он тем временем снова углубился в изучение текста:
     "Ночь плывет.  Смоляная.  Черная.  Три  барышни с  фиолетовыми  губами.
Кокаиновое  безумство. Лиловые китайцы.  Погосы-кокосы. Сотня  расплавленных
лиц громоздится до купола. Распушенная пуповина. Н зубами за нее!  И зубами!
Красные  протуберанцы. Ложатся. Синие  катаклизмы.  Встают. Болван! Не  надо
читать. Надо чувствовать. Брюши-ной. Стихи: Ландыш. Рифма - Гадыш. Неба нет.
Вместо него серая портянка. И жуешь ее, и жуешь! "Кого? Портянку?" - "Это уж
кто как понимает".
     - Александр Михайлович, что это?
     Видите ли, весь  фокус  в том,  что у  меня  два конспекта  в  тетрадях
совершенно   одинакового   цвета.  В   одной   я  пишу   настоящий  конспект
первоисточников, а в другой - свои мысли и  всякую белиберду из прочитанного
и храню  все это вместе с секретными документами, потому что у  нас же  свои
мысли просто  так  не сохранить: обязательно через  плечо  влезет чья-нибудь
рожа. Поэтому над мыслями я писал наиболее удачные заголовки работ классиков
марксизма.  Писал крупно  и красиво. Влезет  кто-нибудь: "Что  пишешь?"  - и
ударит ему в глаза красный заголовок,  после чего он морщится и  гаснет. А с
замом осечка произошла: сунулся и вчитался. Просто непруха какая-то!
     - Что-о  де-лать!  - по складам прочитал зам осевшим  голосом. - Полное
собрание сочинений... так... что делать...
     "И встал!  И  тут во всей своей безобразной наготе  встал  вопрос:  что
делать? Потом он взял и сел".
     "Ради Бога! Ради Бога, не надо ничего  делать! Ради Бога! Сидите тихо и
не шевелитесь..."
     "Что-то  тупое  и наглое глядело из  каждой строчки этого коллективного
труда..."
     "Члены моего кружка - кружки моего члена",
     "Кавказ:  "Слушай-а! Па иному пути найдем! Не нада нам этой парнаграфии
- "Горе от ума",,.Ревизор", Гоголи-моголи!"
     " - Ах, не могу я, Рюрик Львович, ах, не могу..."
     " - Увы вам, Агнесса Сидоровна..."
     Я закатил глаза и приготовился к худшему, а зам тем временем читал, все
убыстряясь:
     "Материализм и эмпириокритицизм".
     "Тысячи  вспугнутых ослов простирались за горизонты. Произошло массовое
отпадение верующих. Множество их лежало там и сям в самых непотребных позах.
Остальные были ввергнуты в блуд и  паскудство. Сучизм процветал. И повинны в
том  были  сами попы, дискредитировавшие в лоск не  только  себя,  но и свет
истинной веры. Мрак сочился.  Тени неслись. Мерзость липла. Пора! Мама, роди
меня обратно".
     "Великий почин".
     "Панданусы стояли колючей  стеной. Цвели агавы. Царица ночи  распустила
повсюду  свои  мясистые,  сахарные лепестки. Удушливо пахли  рододендроны  и
орхидеи.  Свисали розалии.  Кричали  тапиры.  Тарахтели  коростели. Кряхтели
обезьяны-носачи.  Со  стороны  неторопливо  несло  амброзией.  Жаба,  скрипя
сердцем, наползала на жабу. Наползала и брякала. Наползала и брякала. Рай да
и только.  Ну как в таких условиях, я вас спрашиваю, схватить на себя бревно
и потащить  его неведомо куда?  Совершенно невозможно даже помыслить,  чтобы
схватить..."
     Дальше сдавленный  зам лихорадочно выхватывал из-под  заголовков только
первые строчки.
     "Три источника - три составные части марксизма".
     "Только не надо трогать могилы..."
     "Карл Маркс".
     "Он открыл свой рот и отшатнулся  и  весь вспыхнул  в луче!..  Нет. Нет
слов для  описания черного бюста этого чудовища, поставленного перед Думой в
обрамлении арки. Сын погибели. Отец мрака. Брат отца сына безумства. Изы-ди!
Антрациты! Помоечные блики ложатся. Пляшут гиганты!"
     "Кто такие "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов".
     " - Приветливо запахло шашлыком.
     - Это жареным запахло.
     -   Вы   ошибаетесь.   Пахнет  шашлыком.   Шашлык   обладает   огромной
притягательной силой",
     "Очередные задачи советской власти".
     "Умоляю! Только не это! Что угодно, но только не это!  Только не трепет
новой жизни.
     - Гесь! - крикнул  кучер  во сне. -  Сарынь  на  кичку!  -  и лошади  в
струпяных  пятнах  понесли, и  полторы версты голова мертвеца  колотилась  о
ступени.
     Приехали! Поле чудес в Стране Дураков, Выбирай себе любую лунку, садись
и  кидай в нее золотой. Наутро  вырастет дерево, и на нем будет полным-полно
золотых для Папы Карло. Просто полно.
     Сто миллионов буратин! Столько же миллионов пап карл!"
     "Как нам реорганизовать Рабкрин".
     "А-На-Хе-Ра?! И так полная жопа амариллисов! Робеспьеры! Ну, решительно
все Робсспьеры!"
     "Все на борьбу с Деникиным!"
     "Увесистый мой!  Ну, зачем нам такой  примитив. Не будем падать от него
на спину вверх ногами".
     "О соцсоревновании".
     "  -  Вип-рос-са-лий!!!  Шампанского  сюда!  Я буду мочить в  нем  свою
печаль.
     - Звезда души моей, временно не ложьте грудь ко мне в тарелку, я в  ней
мясо режу".
     Хлоп! Это  зам захлопнул мой  конспект, тяжело  дыша. Тут  же  потянуло
гнилью. Кошмар что было после. Но все вскоре обошлось. Все мои замы рано или
поздно приходили к мысли, что я слегка не в себе.

        ПОГРУЗКА

     Подводнейший  крейсер.  Идет  погрузка  продуктов.  Людей  не  хватает.
Спешка.
     В  рубке,  у  верхнего рубочного  люка,  на подаче  находятся  боцман и
молодой  матрос  Алиев.  Алиев  одной рукой  придерживает  в  пазах  толстую
железную  балку  (постоянно  выскакивает, собака).  Через  балку  перекинута
веревка. Другой  рукой Алиев спускает  на веревке в чрево лодки мешки, паки,
ящики, все это "Давай, Давай!", а третьей рукой...
     - Задержаться наверху! - кричат снизу.
     Это командир. Он уже сунул голову в шахту люка, и хорошо, что посмотрел
наверх: от его  крика "Задержаться!" мешок у Алиева срывается и летит  вниз.
Командир  едва  успевает   выдернуть   голову.  Мешок  трахается,   и  сахар
разлетается по палубе.
     - Боцман! - орет командир, опять сунув голову в шахту люка. - Что у вас
там происходит?!
     -  Ты  че  эта?!   -  говорит  боцман,  ощерившись,  матросу  Алиеву  и
приближается  к  нему. -  Бол-тя-ра конская... - но не  успевает  закончить.
Матрос Алиев от страха  делает "руки по швам", и железная балка, которую уже
ничто не удерживает, выскакивает из пазов и бьет боцмана в лоб - тук!
     - Боцман! - орет снизу командир.
     Боцман, закатив глаза, -  постояв  секунду,  молча  падает  в  люк вниз
головой, в один миг пролетает десять метров, огибая всякие препятствия, и на
последних  метрах,  придя   в   себя,  хватается  за  вертикальный  трап  и,
ободравшись,  головой  вниз  сползает  по  нему,  появляясь  перед  носом  у
командира. Он видит командирское изумление и, продолжая движение, говорит:
     - Вызывали... Товарищ командир?

        НЕ ДЛЯ ДАМ

        ТЕМА...

     Тема дерьма на флоте неисчерпаема...
     В автономке  она начинается всегда  с гальюна: ты лег в четыре утра,  а
уже  в  шесть  нуль-нуль,  весь  слипшийся,  поднятый  непобедимым  утренним
гномиком (проклятый чай),  путаясь в  собственных  тапочках, задевая головой
обо  всякие трубопроводы, эпизодически  приходя в сознание, ты сползаешь  по
трапу  и  направляешься   в  гальюн.  В  гальюне  располагается  унитаз.  Он
оборудован педалью, чтобы все наделанное проваливалось по трубам - по трубам
-  и  в  специальный  баллон,  литров  на   двести,  а  потом  воздухом  оно
транспортируется за борт, если,  конечно, открыли забортные  клапаны, а если
их не открыли, то...
     Но нет, сначала хочется рассказать о педали. Итак, сполз ты в гальюн, а
там -  педаль. На нее  нужно  нажать, чтоб провалилось к чертовой матери то,
что  от   прошлых  посещений  осталось  и  какой-то  сволочью  не  убралось.
Наваливаешься   на    педаль   -   м-ааа!   Подавленность,   растерзанность,
расслабленность,  расстроенность, сон  на  ходу - все это делает так, что ты
давишь, а  нога соскальзывает. Педаль тоже делает: "М-ааа!" -  но обратно  и
вверх, и  если ты  отращиваешь бороду, то она будет вся в кусках.  Глаза  на
лоб, как у кота в скипидаре, и бодрость непроходящих флотских выражений, и -
никакого сна до обеда.
     - Хорошю еще,  что я зажмурился, в глаз не попало, - успокаиваешь себя,
неутомимо стирающий, но,  оценив все подряд еще  раз,  добавляешь всегда:  -
Хорошо еще,  что никто  ничего не видел,  -  и  только  после  этого мощно и
запрокидываясь непрерывно - счастливо смеешься...

        КОРДИЛЬЕРЫ

     Гальюн  первого отсека - это командирский гальюн. В  него ходят только:
командир, зам, старпом, пом и командиры  боевых частей - отличники  боевой и
политической подготовки, знающие, что бумажку в унитазик бросать <i>нильзя-я</i>!
     Старпом. Старпом -  всегда орел. Но в гальюне, наедине, он превращается
в кондора,  в белоголового  грифа он превращается. И все это потому, что так
сидеть  приходится:  доски-то  нет!  Вернее,  есть, но  куда-то  ее  трюмные
задевали.
     Старпом сидел, превратившись в  грифа. При этом он не забывал держаться
рукой  за  ручку-задрайку:  защелка  на  двери не  работала,  и все,  сидя в
гальюне, держались  за эту ручку, а то у нас как? подойдут и выломают в одну
секунду, а когда за ручку держишься, то, может быть, и не выломают.
     Старпом закряхтел и пропел: "Да-ааа, Кор-диль-еее-ры!" И вдруг! О, мать
прародительница! Такое  бывает только  в  Кордильерах!  Когда  старпом,  без
штанов,  держась  за  ручку,  совсем  уже собирался подвести  итоги  за  три
прошедших дня,  кто-то так  дернул - а  ручка у  старпома была дожата  не до
конца,  и   выдернулась  на  свободу   не  только   дверь,   но  и  старпом,
превратившийся  в  кондора, в белоголового  грифа  превратившийся,  вылетел,
держась  за ручку, взмахнув ужасными крыльями,  путаясь, ловя, не попадая, и
упал  на четвереньки связанной птицей перед отличником боевой и политической
подготовки. Рух! Рухнул.
     Первое, что он сделал, стоя на  четвереньках и дрожа кожей, как лошадь,
- это надел штаны. И правильно! А то  что же это за кондор, это ж не кондор,
а черт-те что...

        ОБ ЭТОЙ РУЧКЕ И ЕЩЕ

     С этой  ручкой-задрайкой у нас в гальюне постоянно  происходят подобные
неприятности: вырывают, выдирают, выпадают...
     Но, сидя на насесте, все за нее  все равно держатся: сами видите, народ
у нас дикий, он  в гальюн не  входит, а с лязганьем  вламывается, так  что -
чтоб не выдернули - все держатся за ручку, как мартышки за ветку, - изо всех
сил.
     Подойдешь, бывало,  к  двери  гальюна и  осторо-ожненько  так за  ручку
попробуешь (она  с двух сторон двери выходит),  осторожненько так надавил ее
вверх - и чувствуешь напряжение живой плоти, оживает ручка.
     А ты опять, вежливо  так,  усомнился, а она  опять на место - тух! А ты
опять ее вверх давишь. Тут ручка совсем с ума  сходит, свирепеет и несколько
раз      с     шумом     опускается-поднимается,     опускается-поднимается,
бьется-жмется-дожимается.
     Теперь самое время постучать в дверь и спросить:
     - Слушай, ты чего там, сидишь что ли?..

        ЗАМУ НАШЕМУ

     Заму нашему новому сколько раз объясняли, что бывает в трубе остаточное
давление воздуха,  что все это проверяется  по манометрам: есть там давление
воздуха  или его там нет; сколько раз ему говорили: если  ты удачно сходил в
гальюн, так ты головку-то свою подними и посмотри на манометры: если стрелка
отклоняется, значит  давление  в  трубе  есть  и его надо стравить  вот этим
клапаном, и пока не стравил, нечего на педаль  давить, как на  врага, потому
что воздух вырвется и все это дело удачное из унитаза как  даст! -  и будешь
ты весь в... как уже говорилось, в пене морского цвета. Так нет  же! Наш зам
вечно рот свой откроет и давит на педаль, как очарованный.
     Ну и попадало ему. Ежедневно. В это отвисшее отверстие.
     А  мы  его  утешали, что, мол, тот не  подводник,  кого  из унитаза  не
обливало.
     Каждый день утешали.

        О КЛАПАНАХ

     Вы еще не устали о дерьме читать?  Ну, если не устали, то теперь  самое
время  поговорить о  клапанах: о  клапанах  на трубопроводе выброса за  борт
содержимого баллона гальюна. Обещаю, что будет интересно:  тема сама по себе
интересная. Конечно,  интересная, особенно если  дуешь  гальюн, то  есть - я
хотел сказать: сжатым  воздухом  дуешь  баллон  гальюна, а  клапана  открыть
забыл,  я  имею  в  виду  забортные  клапана. Очень  интересная ситуация.  А
переживаний в связи с этим сколько будет... Но  по порядку. Сначала заметим:
клапана  -  это ответственный момент.  И открывают их  ответственные люди  -
трюмные.
     А где у нас родина всех ответственных трюмных?
     Родина всех трюмных - Средняя  Азия  и  Закавказье. Именно там ежегодно
рождаются  новые  трюмные.  И если  в  отсеке  один  гальюн,  то  они с  ним
справляются,  но, если  в отсеке  два гальюна, то на каждый гальюн  нужно по
одному трюмному.
     В пятом отсеке у нас два гальюна:  отсечный гальюн на  верхней палубе и
докторский - гальюн изолятора - на средней.
     Оба они  сидят на  одной  забортной  трубе и продувают  их по  очереди.
Происходит это так:  наверху находится Алиев  Мамед, прослуживший  два года,
родина - Закавказье; внизу, на забортных клапанах, сидит Ходжимуратов Ходжи,
прослуживший один год, родина - Средняя Азия. Ходжи должен открыть забортные
клапана и отсечь докторский гальюн. Для этого он и посажен в трюм. Мамед ему
сверху кричит:
     - Ходжи! Ходжи! Ходжи!
     Ходжи его не слышит.
     - Ходжи!!!
     - Ха-а... - Ходжи услышал.
     - Ход-жи! Чурка нерусский! Ты клапана открыла?
     - Да-а! - кричит Ходжи. - Открыла!
     - А ты доктур закрыла?
     - Да-а...
     - Сма-атри - ха-а...
     Все  это  происходит в  7  часов утра  при всплытии  на сеанс  связи  и
определение места. Орут они так, что не могут не разбудить доктора. Они  его
будят.  Доктор садится на  койке и спросонья говорит только  одно  слово. Он
говорит:
     - Су-ки...
     В это время дуется  верхний гальюн, и  так  как Ходжи отсек  докторский
гальюн совсем не там, где он отсекается, и забортные клапана открыл  тоже не
те,  то все содержимое баллона верхнего гальюна передавливается не за  борт,
а, подхватив  с  собой  содержимое  гальюна изолятора, начинает поступать  в
изолятор: сначала появляется  коричневый  туман,  а потом - потоки. Доктор -
через какое-то время - начинает проявлять интерес к происходящему: он нюхает
воздух, как спаниель, а потом он спускает ноги  с койки и  скользит в чем-то
мерзостном и с  криком:  "Ах,  ты...  (наверное,  жизнь моя  молодецкая)", -
выпадает и погружается. А потом доктор в таком виде приходит в центральный и
требует, чтоб ему нацедили крови трюмных - целое ведро...

        ТВОРОГ

     Вы  еще   не  видели,  каким  творогом  питают  на   береговом  камбузе
героя-подводника, защитника святых рубежей? Если не успели до сих пор,  то и
смотреть  не надо.  "Оно"  серого  цвета, слипшееся. Привозится на камбуз  в
тридцатилитровых флягах. Открываешь крышку, а там сверху -  трупная плесень.
Разгребаешь  ее немножко  (сильно  не надо, а то  смешается),  а  под ней  -
творог. Его и едим. Замешиваем со сгущенкой (так его природный серый цвет не
просматривается) и хрумкаем.
     В кают-компании  старших офицеров у нас те же  отруби,  что и  на  всем
камбузе, но только на тарелочках  и со скатертями. Сейчас сядем ужинать. Я -
дежурный по камбузу, мой старпом - дежурный по дивизии.
     Лично  я творог  не ем. Я тут вообще ничего не ем. Достаточно простоять
сутки  на  камбузе, чтоб надолго  потерять  интерес  к  творогу, сметане,  к
первому, ко второму. На камбузе можно есть только компот. Он из сухофруктов.
Там разве  что  только червячок  какой-нибудь сдохший плавает, или, на худой
конец, вестовой  рукавом в лагун залезет, но в остальном отношении в компоте
- стерильная чистота.
     - Я буду только творог, - говорит мой старпом, потирая руки.
     Никогда  не видел, чтоб  на  одном  лице  было  написано столько эмоций
сразу. У моего старпома на лице сейчас и терзающее  душу ожидание, и радость
встречи,  и умеренная жадность. А в движениях-то какая суетливая готовность.
И все  из-за творога. Он  никогда не стоял по камбузу,  вот  и хочет съесть.
Может,  предупредить  этого  носорога  помягче? Не враг  все-таки, а  родной
старпом.
     - Александр Тихоныч. - говорю я с постным  лицом, наблюдая, как он  все
накладывает и накладывает, - говорят, в таких количествах творог вреден.
     - Свис-тя-а-т, - радуется он, уродуя на тарелке только что  возведенную
башню, - творог - это хорошо!
     - А вот я читал...
     - Че-пу-ха-а...
     Старпом поглощает творог, растянув до упора пасть. Вот обормот! Этот на
халяву сожрет даже то, что собака не станет есть.
     Назавтра старпом пропал. Подменился на дежурстве  и пропал. Трое  суток
его несло, как реактивный  лайнер. Лило, как  в  Африке в период дождей. Пил
только чаек. Чайком  они питались:  выпьют глоточек - и потрусили скучать на
насест.
     -  Я  буду  только творог,  -  слышу  я  в  следующее  свое  дежурство.
Оборачиваюсь  - наш помощник. Этого только  не хватало. Неужели  он не знает
про старпома?  Точно, он тогда в море пропадал.  Я  никогда не скатываюсь до
панибратства с начальством, но данный случай особый.
     - Виктор  Николаевич, - говорю я с большим чувством, -  вы  всегда были
для меня примером в исполнении своего служебного долга.
     - А что такое? - настораживается он.
     - Светлая память о вас навсегда останется в наших сердцах, - говорю я и
горестно замолкаю. Приятно, черт побери, сознавать, что ты вызвал тень мысли
на лице начальства.
     - Об этом твороге, - замечаю я тонко, - я могу часами рассказывать одну
очень грустную историю.
     - Ну-у нет! - говорит помощник. - Только  после того,  как  я  поем. Не
порть аппетит. Это у меня единственная положительная эмоция.
     Так  я ему и  не рассказал. Жаль было  прерывать.  Как все-таки  группа
командования у нас однородна. Утром он нашел меня по телефону.
     - Сво-лочь! - сказал он мне. - Звоню тебе из туалета. Чай  пью по твоей
милости.
     - Роковое совпадение... - начинаю я.
     -  Заткнись,  -  говорит он,  -  с  утра сифоню.  Мчался на горшок, как
раненый олень, не разбирая дороги. И не известно еще, сколько так просижу.
     - Известно, - сказал я как можно печальней, - вот это как раз известно.
По опыту старпома - трое суток. Сказочная жизнь.

        ДЕРЕВЯННОЕ ЗОДЧЕСТВО

     Наше  начальство  решило в  одно  из  летних  воскресений  одним  махом
окончательно нас просветить и облагородить.
     Для  исполнения столь  высокой  цели  оно избрало тему,  близкую нашему
пониманию,  оно  избрало автобусную  экскурсию  в  Малые  Карелы -  в  центр
архангельского деревянного зодчества.
     И  вот рано  утром  все  мы, празднично убранные,  частично  с  женами,
частично с личным составом, приехали в этот музей под открытым небом.
     Матросы, одетые в белые форменки, тут же окружили нашего экскурсовода -
молодую,  симпатичную девушку.  Легкое, летнее платьице нашего экскурсовода,
насквозь  прозрачное,  в ласковых  лучах северного  солнышка, волновало всех
наших  трюмных,  мотористов,  турбинистов  четкими  контурами  стройных ног.
Турбинисты пылали ушами и ходили за ней ошалевшим стадом.
     И  она, раскрасневшаяся и свежая  от дивного  воздуха и  от присутствия
столь благодарных слушателей, увлеченно повествовала  им об избах, избушках,
лабазах,  скотных  и  постоялых  дворах,   о   банях,  колокольнях  и  топке
по-черному.
     - А  как вас  зовут? - спрашивали ее смущающиеся матросы в  промежутках
между бревнами.
     - Галина, - говорила она и вновь возвращалась к лабазам.
     - Галочка,  Галочка,  -  шептали наши матросы  и норовили встать к  ней
поближе,  чтоб  погрузиться  в  волны  запахов,  исходивших от  этих  волос,
падающих на спину, от этих  загорелых плеч, от платьица и прочих  деталей на
фоне общего непереносимого очарования.
     Мы с рыжим  штурманом осмотрели  все  и  подошли к деревянному гальюну,
который  являлся,  наверное,  обязательной  частью  предложенной экспозиции:
сквозь  распахнутую дверь  в гальюне  зияли  прорубленные  в  полу  огромные
дырищи. Они были широки даже для штурмана.
     - Хорошая девушка, - сказал я штурману, когда мы покинули гальюн.
     - Где? - сказал штурман, ища глазами.
     - Да вон, экскурсовод наш, неземное создание.
     - А-а, - сказал штурман и посмотрел в ее сторону.
     Штурман у нас старый женоненавистник.
     - Представь  себе, Саня, - придвинулся он к моему уху, не  отрываясь от
девушки, - что это неземное  создание взяло  и пошло в этот  гальюн, и  там,
сняв эти чудные  трусики, которые у нее  так трогательно просвечивают сквозь
платье, оно  раскорячилось и  принялось  тужиться,  тужиться, а из  нее  все
выходит, выходит.  Вот если посмотреть из ямы  вверх, через эту  дырищу, как
оно  выходит, то о какой любви,  после этого, может идти речь? Как  их можно
любить, Саня, этих женщин, когда они так гадят?!
     - Мда, - сказал я и посмотрел на него с сожалительным осуждением.
     Наш  рыжий  штурман до  того балбес, что способен опошлить даже светлую
идею деревянного зодчества.

        Х - ХЬЯ!

     Укачиваюсь  я. А старпом не верит.  Ему не понять. Он  не  укачивается.
Нечем ему укачиваться. У него там серого вещества -  кот наплакал, на чайную
ложку не наскребешь. А я вот укачиваюсь. Не могу. Мозг у меня не успевает за
кораблем.  Лежу  в  каюте, зеленый,  как герметичка, все из меня  уже вышло,
только слюна идет, и тут вдруг появляется он, он,  наш родной,  появляется и
орет:
     - Встать! Я кому говорю? Перестать сопли жевать!  Распустились! Как это
не можете  работать? Какая  распущенность!  Встать!  Что  это  такое? Я  вам
приказываю!
     А  у  меня уже  идет,  понимаете? Вот сейчас  будет.  Встать не могу. Я
старпома  рукой отодвигаю,  а  он все передо мной маячит,  все  перед  лицом
норовит, все лезет  и лезет. Вот глупый! Я сильней, а  он все придвигается и
придвигается.
     Ну что с тобой сделаешь, ну, может,  нравится ему.  Изловчился я,  учел
его  в  фокусе и кэк  хякнул: "Х-хья!"  -  мимо старпома на дверное зеркало.
Очень  наглядно. Его как выключили. Посмотрел  он,  сказал: "Ну, есть!"  - и
вышел.
     Плохо быть бестолковым!

        БОЖЕ, ХРАНИ МОРЯКА!

     Солнце. В мире  ничего нет, кроме солнца. Подводник, как приговоренный,
любит солнце. Для него нет дороже награды, не придумали еще.
     Верный  друг  солнце.   Оно  розово  греет  сквозь  полузакрытые  веки,
отражается от воды тысячью  слепящих зайчиков,  рассыпается в мягкой  зелени
трав, раскрывается улыбками  цветов и щедро дарит покой  размягшей подводной
душе; душе бедной, подводной.
     Штаб  тоже любит солнце, но  не  так  примитивно, конечно,  как простой
подводник - штаб любит его гораздо сложнее: ах, если б в базе не осталось ни
одного корабля, выпихнуть бы их в море всех, как было бы  хорошо, сколько бы
было солнца; сколько бы было радости ежедневного штабного  труда; сколько бы
родилось порывов в порывистой штабной душе, сколько бы в ней всего улеглось.
     Поэтому  каждое  новое выпихивание новой  подводной лодки в море -  это
маленький штабной  праздник, волнение  которого сравнимо только с  волнением
птичьих перелетов и собачьих свадеб.
     Наступит ли всеобщее выпихивание? Наступит ли праздник большого солнца?
Хочется... хочется... и верится...
     Штаб прощался с лодкой. Для этого он выстроился на пирсе в одну шеренгу
и грел загривки: тепло расползалось по спине,  как слеза по  промокашке,  и,
продвигаясь к впадине  меж ягодиц, цепляло мозг за подушку. В  такие  минуты
хорошо стоится в строю.
     Все  штабные  офицеры уже отпрощались с  корабельными специалистами,  и
только  командир дивизии все никак не мог нацеловаться  с  командиром лодки;
они все гуляли и гуляли по пирсу.
     - Матчасть?
     - В строю, в строю...
     - Личный состав?
     - На борту, на борту...
     -  Смотри: бдительность,  скрытность, безаварийность.  Чтоб все  четко.
Понял?  Отличного  тебе  выполнения боевой  задачи. Семь футов  под  килем и
спокойного моря.
     Они подержались за руки,  и  адмирал позволил себе улыбнуться.  Добрыми
глазами. Не удержался и похлопал по плечу. И  тепло  адмиральских глаз, ну и
похлопывание, разумеется, передалось командиру и разошлось у него  по груди,
и раздвинуло улыбку широко, как занавеску; грудь  набрала побольше воздуха и
упрямо обозначилась под рабочим платьем.
     - По местам стоять, со швартовых сниматься!
     В такие минуты хорошо глотается сладкий с горчинкой морской воздух.
     "Отдать  носовой..." Гложет,  гложет...  щипет, щемит, скребется... И в
голову лезут  самые  неожиданные  мысли, поражающие своей примитивностью.  К
примеру:  а  что  будет, если  с места,  вот  так,  сейчас размахнуться и  с
отходящей лодки  прыгнуть  на пирс? Прыг - и нету. Допрыгнул бы.  Интересно,
какая будет физиономия у штаба? Они там тоже вроде за что-то отвечают. А что
было  бы потом? Потом,  наверное, выяснят,  что  ты всегда  носил в себе эту
ненормальную склонность прыжкастую.
     "Отдать кормовой..." Хорошо бы при этом что-нибудь крикнуть. Интересно,
есть в медицине понятие: временное затмение?
     - На буксире, на буксире...
     Поехали... пропало солнце... не будет больше солнца...
     Между  телом лодки  и  пирсом уже образовался  зазор метров  пять-шесть
зеленой портовой воды.
     И вдруг размягчение сломалось: на нос выбежал  командир. На лице у него
- растерзанность. Он простер руки к пирсу:
     - Боцмана... боцмана на борту нет!!!
     Так  кричит  убиваемое  животное.  Зарезали.  Штаб  скомкался.  Адмирал
зарыдал во всем адмиральском. А может, это он так зарычал:
     - Да иди ты ввв... - полуприсел он, срываясь на крик.
     Простите, хочется спросить: куда "иди ты" ?  А все туда же: в то  самое
место, откуда, по индийской легенде, все это и началось: ввв... пи-ззз-дууу!
     А так хотелось солнца.

        МАЛИНА

     Хрясь!
     - А-а... ма-му... вашу... арестовали!.. Какая падла люк открыла?!!
     Попался.  Помощник наш  опять  в люк попался.  Там в  коридоре люк есть
между   гальюном  и  каютой   помощника  командира.   Фамилия  помощника   -
Малиновский. Кличка - Малина.  Он как  накушается  днем, так  его непременно
ночью в гальюн потянет, а по дороге в гальюн - люк. И вечно этот люк открыт.
Малина его еще  ни  разу не миновал.  Люк  ведет в  первый гидроакустический
отсек,  внизу под люком  - рефрижераторная машина. На нее-то он все  время и
садится. Причем  дважды за  ночь - сначала по дороге в гальюн, а потом -  из
гальюна.
     Это уже лет десять подряд длится, и мы это слушаем каждую ночь.
     Тихо! Слышите,  будто  кабан  кричит? Это  он  так сморкается.  Значит,
добрался до гальюна. Теперь назад. Шлеп, шлеп, шлеп - пошел!
     Хрясь! Есть. Попался. А где звуки?
     - А-а... ма-му... вашу... а-рес-това-ли!..

        ПОСЫЛКА

     Минеру нашему пришла посылка. А его на месте  не  оказалось, и получали
ее мы. С почты позвонили и сказали:
     - Ничего не знаем, обязательно получите.
     Ох  и вонючая была посылка! Просто жуть. Кошмар какой-то. Наверное, там
внутри кто-то сдох.
     Запихали  мы ее  минеру под койку и ушли на лодку. Минер наутро  должен
был появиться, он у нас в командировке был.
     Жили мы тогда в казарме, без жен, так что вечером, когда мы вернулись в
свое  бунгало,  то  сразу  же  вспомнили  о  посылке.   Дверь  открыли  и  -
отшатнулись,  будто  нас  в  нос  лягнуло,  такой   дух  в  помещении  стоял
сногсшибательный.
     Кто-то бросился проветривать, открывать окна, но дух настолько впитался
в комнату и во все стены, что просто удивительно.
     С  такой жизни потянуло выпить. Выпили, закусили, старпом к  нам зашел,
опять добавили.
     - Слушайте, - говорит нам  старпом минут через тридцать, -  а чем это у
вас воняет? Сдохло что-нибудь?
     - У нас,  - говорим  мы ему,  - ничего  не  сдохло. Это у  минера.  Ему
посылку прислали с какой-то дохлятиной.
     - А-а-а... - говорит старпом.
     Долго мы еще говорили про минера и про то, что раньше не замечали, чтоб
он  такой гадостью питался, выпили не  помню уже  сколько, и тут вдруг запах
пропал.  Ну  просто  начисто  исчез.  И  даже  наоборот  -   запахло  чем-то
вкусненьким.
     -  Интересно,   -  сказали  мы  друг  другу,  -  чем  это   так  пахнет
замечательно?
     Достали мы посылку и тщательно  ее обнюхали. Точно, отсюда, даже слюнки
у нас побежали.
     Вскрыли мы посылку. Всех заинтересовало  такое  чудесное превращение. В
ней оказался  крыжовник  - ягода к  ягоде.  Сеном  он  был  переложен. Сено,
конечно же,  сгнило,  а крыжовник был еще  в очень даже хорошем состоянии. И
пах изумительно. Наверное, его просто проветрить нужно было.
     Вытащили мы крыжовник и съели, а  сено покидали минеру назад в посылку,
заколотили ее  и затолкали  ему под  койку.  Вкусный был крыжовник. Отличная
закусь. Ничего подобного я никогда не ел.
     А  утром,  мама  моя  разутая,   глаз  не  открыть.  Во-нищ-ща!  Голова
раскалывается.   Жуть  какая-то.  Даже  открытое  окно  не  спасает.  И  тут
открывается  дверь  -  и  появляется наш минный офицер.  Вошел он, и, видим,
повело   его  от  впечатления.  Наши,  глядя  на  него,   даже  лучше   себя
почувствовали.
     - Что это у вас тут? -  говорит  он,  а  у самого глаза  слезятся. - Ну
невозможно же... Что вы тут всю ночь делали?