тальных странах, становилось все более мощным. Хрущев, как и в Советском Союзе, стал подстрекать в Болгарии, Чехословакии, Польше, Румынии, Венгрии, а также в Албании антимарксистских, замаскированных и изобличенных элементов. Хрущев и его сообщники стремились поставить под свой контроль этих людей там, где они стояли в руководстве, а там, где нет - протащить их путем ликвидации надежных руководителей интригами, путчами или же покушениями, какое хотели совершить на Сталина (и, пожалуй, вполне вероятно, что они совершили его). Сразу же после смерти Сталина умер Готвальд. Странная, скоропостижная смерть! Тем, которые знали Готвальда, никогда не могло и в голову приходить, что тот здоровый, сильный и живой мужчина умрет ... от гриппа или простуды, схваченной, дескать, в день похорон Сталина. Я знал Готвальда. Когда я съездил в Чехословакию, я встретился с ним в Праге; мы долго беседовали о наших заботах. Он был скромный, искренний, скупой на слова товарищ. В беседе с ним я чувствовал себя непринужденно; он слушал меня внимательно, время от времени делая затяжки из своей трубки и с большой симпатией говорил мне о нашем народе и о его борьбе; он пообещал помочь нам в создании промышленности. Он сулил мне не горы и не чудеса, а очень скромный кредит, который предоставляла нам Чехословакия. - Таковы наши возможности, - сказал он. - Позднее, когда мы наладим свою экономику, мы пересмотрим вопросы с вами. Готвальд, старый друг и товарищ Сталина и Димитрова, скоропостижно умер. Это событие огорчило, но и удивило нас. Позднее последовала - столь же скоропостижно - смерть товарища Берута, не говоря уже о более ранней смерти великого Георгия Димитрова. И Димитров, и Готвальд, и Берут нашли смерть в Москве. Какое совпадение! Все трое были товарищами великого Сталина! Пост первого секретаря партии после Берута занял Эдвард Охаб. Сбылась, таким образом, старая мечта Хрущева. Однако позднее Хрущев "не поладил" с Охабом, ибо, по всей видимости, последний не как следует исполнял его требования и приказы. Позднее мы присутствовали и на тех совещаниях, на которых Хрущев брал Охаба на мушку. Я несколько раз встречался с Охабом - в Москве, Варшаве и Пекине - и считаю, что он не только не шел ни в какое сравнение с Берутом, но вообще не был наделен одаренностью, необходимой для руководства партией и страной. Охаб тенью пришел и тенью ушел, не пробыв и года на том посту. О том как развернулись позднее события в Польше я расскажу ниже, но тем не менее отмечу здесь, что со смертью Берута расчищался путь к престолу Польши для реакционера Гомулки. Этот "коммунист", выпущенный из тюрьмы после некоторых перипетий и судорог разношерстного руководства, в котором не было недостатка в агентах сионизма и капиталистических держав, был протащен в руководители его другом, Никитой Хрущевым. Польша была "старшей сестрой" хрущевского Советского Союза. За ней следовала Болгария, над которой хрущевцы издевались и издеваются без зазрения совести и наконец превратили ее в свою "послушную дочь". Совершенно в отличие от чехов поляков, румын, не говоря уже о немцах, болгары были тесно связаны со Сталиным и с руководимой им Всесоюзной Коммунистической партией(б). Более того, болгарский народ еще раньше традиционно был связан с Россией. Именно в силу этих связей царь Борис не решился официально включить Болгарию в войну против Советского Союза, и советские войска вступили в Болгарию без единого выстрела. Хрущеву надо было закрепить это влияние в своих шовинистических интересах и в целях распространения и закрепления ревизионистских взглядов. Поэтому он воспользовался этими обстоятельствами, доверием Болгарской Коммунистической партии к Сталину, Советскому Союзу и Всесоюзной Коммунистической партии (б) и поставил во главе Болгарской коммунистической партии никчемного человека, лица третьестепенной важности, но зато послушного малого, готового исполнить любое распоряжение Хрущева, его посла и КГБ. Это был Тодор Живков, которого накачали и надули и, наконец, сделали первым секретарем ЦК БКП. Мне думается, что после Димитрова в партии и государстве Болгарии не было руководителя, не то что равного с Димитровым, но даже и близкого ему по принципиальности, идейному и политическому кругозору, по руководящим способностям. Здесь, конечно, я не говорю о Коларове, который умер вскоре после Димитрова, несколько месяцев спустя после него, и который был старым революционером, вторым деятелем после Димитрова, вместе с которым он работал в Коминтерне. С Коларовым я впервые познакомился, когда я съездил в Болгарию с официальным визитом, в декабре 1947 года. Он был приблизительно того же возраста и роста, что и Димитров, был приятным собеседником; во время встреч с ним он рассказывал нам о возложенных на него Коминтерном заданиях, как, например, в Монголии, Германии и других странах. Коларову, по-видимому, было поручено партией заведовать взаимоотношениями с зарубежными странами, ибо он неоднократно говорил нам об отношениях Болгарии особенно с ее соседями, которые были и нашими соседями: с Югославией, и Грецией. Он разъяснил нам и международное положение вообще. Это очень помогло нам. Коларов, как и незабываемый Георгий Димитров, был скромным человеком. Ни малейшего проявления высокомерия не наблюдалось в нем в ходе беседы, независимо от того, что мы были молодыми. Он почитал и уважал нас и наши мысли, и мы, хотя встречались с ним впервые, за время пребывания там чувствовали себя как в семье, как в тесной компании, в которой преобладали взаимная любовь, единство и усилия к достижению единой цели, к построению социализма. Только один раз в моей жизни я встречался с Димитровым и Коларовым, этими выдающимися болгарскими коммунистами, но храню о них неизгладимые воспоминания. После Димитрова Коларов стал премьер-министром и был одним из инициаторов осуждения титовского агента, Костова, но прошло всего лишь несколько месяцев, и Коларой умер. Его смерть также очень огорчила меня. После смерти Димитрова и Коларова в руководство Болгарской коммунистической партии и болгарского государства стали выдвигаться лишенные авторитета и личности люди. В Болгарию я ездил несколько раз по делу, а также на отдых, с женой и детьми. Правду говоря, в Болгарии я испытывал особое удовольствие, быть может, оттого что оба наших народа, хотя они совершенно различного происхождения, в веках сосуществовали, терпели и боролись против одного и того же захватчика - оттоманов; к тому же во многих отношениях они сходятся особенно скромностью, гостеприимством, устойчивостью характера, стремлением сохранить лучшие традиции, фольклор и т.д. До смерти Сталина в нашей дружбе с болгарами не было никаких шероховатостей. Обе стороны любили Советский Союз чистой и искренней любовью. С болгарскими руководителями я беседовал, ел и пил неоднократно, вместе с ними путешествовал совершал поездки по Болгарии. И позднее, пока Хрущев еще не порвал с нами, у нас с ними не было идеологических и политических разногласий, они хорошо, тепло принимали меня. Многие из них как Вылко Червенков, Ганев, Цела Драгочева, Антон Югов и др. были не молодыми, а старшего поколения, работали с Димитровым в изгнании или внутри страны в подполье, а позже сидели и в застенках царя Бориса. Над ними, наконец, одержал верх Тодор Живков - воплощение политической посредственности. После смерти Георгия Димитрова генеральным секретарем партии стал Вылко Червенков. Он был человеком высокого роста, с полу седыми волосами, с пухлым лицом; всякий раз, когда я встречался с ним в Болгарии или Москве, он производил на меня впечатление добряка; он ходил вразвалку, как будто хотел сказать: "Что я делаю на этой ярмарке? Я тут нахожусь понапрасну". Он, по-видимому, был справедливым, но безвольным человеком. Таково, по крайней мере, было мое впечатление. Он был чрезвычайно скуп на слова. На официальных встречах он говорил так мало, что не знавшему его человеку создавал впечатление человека высокомерного. Однако он нисколько не был высокомерным; он был скромным человеком. На неофициальных встречах, когда мы ели вместе с другими болгарскими товарищами или собирались для обмена мнениями, Вылко угрюмо молчал, будто его и совсем не было там. Другие беседовали, смеялись, он же - нет. Червенков был зятем Димитрова -был женат на сестре великого вождя Болгарии. Быть может, доля славы и авторитета Димитрова передалась и Вылко Червснкову, однако" Вйлко не мог стать Димитровым. Так что он бесшумно был выдвинут во главе руководства Болгарской коммунистической партии, бесшумно был и выведен. Он был устранен втихомолку, был снят без шума и треска, уступив свое место руководителя партии Тодору Живкову. Вошли в колею Никиты, значит, и Польша, и Чехословакия, и Болгария. Не должна была остаться вне его стремлений и поползновений и Румыния, у партии которой имеются некоторые бесславные историйки. Во время войны мы не поддерживали никаких контактов с румынами; другое дело о югославами и даже с болгарами, когда-то пославшими к нам Былгаранова, который проинформировал нас о работе, проводившейся в Македонии, и попросил нас помочь им поднять на борьбу албанцев, проживавших на оккупированной наци-фашистами "македонской" территории. После войны мы слышали от советских довольно похвальные слова о румынской партии и Деж, как старом революционере, который много переносил в застенках Дофтаны. Но я, правду говоря, чуть разочаровался, когда впервые встретился с ним по вопросу югославских ревизионистов, о чем я говорил выше. Тут не место говорить о моих воспоминаниях от этой встречи, однако хочу отметить, что из того, что я увидел и услышал в Румынии, и из свободных бесед с Деж у меня создалось неприятное впечатление о румынской партии и о самом Деж. Несмотря на то, что румынские руководители рекламировали, в Румынии не действовала диктатура пролетариата, а у Румынской рабочей партии были непрочные позиции. Они заявляли, что стояли у власти, однако было очевидно, что де-факто у власти стояла буржуазия. Она держала в своих руках промышленность, сельское хозяйство, торговлю и продолжала драть шкуру с румынского народа и жить в роскошных домах и дачах. Сам Деж ездил в забронированном автомобиле в сопровождении вооруженной свиты, а это показывало, насколько "прочными" были у них позиции. Реакция в Румынии была сильна, и, не будь Красной армии, неизвестно, что стало бы с этой страной. Во время бесед с Деж в те немногие дни моего пребывания в Бухаресте, он не давал прохода нам своим самохвальством за те "подвиги", которые они совершили, заставив отречься от престола подкупленного короля, Михая, которого они не только не наказали за его преступления против народа, но и дали ему выехать за пределы Румынии, на Запад, захватив с собой свое богатство и своих содержанок. Странны были самовосхваления Деж, особенно когда он рассказывал мне о том, как он хаживал в кафе реакционеров и бросал им вызова с наганом за поясом. Так что еще на первой встрече у меня сложилось не хорошее впечатление не только о Деж, но и о румынской партии, о ее линии, которая была оппортунистической линией. И то, что произошло впоследствии с Деж и его партией, не удивило меня. Ревизионистские лидеры этой партии были донельзя высокомерными, были фанфаронами, много хвалившимися войной, которую они не вели. Когда мы включились в борьбу с ренегатской группой Тито, Деж стал "пламенным борцом" против этой группы. На исторических совещаниях Информбюро ему было поручено выступить с главным докладом против группы Тито-Ранковича. Пока была в силе Резолюция Информбюро и при жизни Сталина Деж выступал ярым антититовцем. После того, как изменники-ревизионисты с Хрущевым во главе узурпировали власть в своих странах и совершили все известные нам акты измены, и в частности, превознесли Тито до небес, Деж был из первых, кто запел на иной лад и сменил окраску как хамелеон. Он перечеркнул все сказанное, выступил с открытой самокритикой, наконец, съездил на Брионы и во всеуслышание принес Тито повинную голову. Таким образом, Деж стал самим собой, каким он был в действительности, оппортунистом со ста флажками. После освобождения мы, естественно, установили дружеские отношения с Румынией, как и со всеми другими странами народной демократии. Нам, со своей стороны, очень хотелось как можно больше развивать отношения с этой страной и особенно с румынским народом, не только потому, что мы были двумя социалистическими странами, но и потому, что мы хранили особое чувство дружбы и симпатии, вызванное помощью, которая была оказана проживавшим в Румынии албанским патриотам Национального Возрождения. Однако наши желания и усилия в этом отношении не дали нужных результатов в силу равнодушия румынского руководства. А это имело свои причины, не зависевшие от нашей позиции и наших желаний. Во всяком случае, отношения между двумя нашими странами развивались корректно, но совершенно формально. У румынских руководителей не наблюдалось ни капельки особой теплоты и дружбы с такой малой социалистической страной, какой была наша страна, которая так много боролась и принесла столь много жертв в борьбе против фашистских захватчиков. Из всех социалистических стран Румыния проявляла самое большое равнодушие к развитию Албании и оживлению отношений между нашими партиями и государствами. Когда впоследствии я побывал в Румынии во главе нашей делегации, во время поездок по стране я видел много интересного; они показали мне много достижений в области экономики. Я посетил Плоешти, который, по сравнению с нашей Кучовой, был колоссальным центром нефтяной промышленности. Там нефтепромыслы эксплуатировали по-современному, и, помнится, Деж, на последней встрече со мной, хвалясь, рассказал мне, что они закупили у американцев довольно крупный, современнейший нефтеперегонный завод. (Он сказал мне, что они закупили его наличными долларами, однако, как позднее выяснилось, он был закуплен в кредит. Еще тогда "социалистическая" Румыния заключала торгашества с американским империализмом.) Мне показали металлургический центр, где выплавлялось много стали, а также всякого рода фабрики, образцовые сельскохозяйственные фермы, крупный комбинат готового платья и т.д. Я посетил музейный комплекс под открытым небом "Румынская деревня", представлявший собой ансамбль деревенских зданий, обставленных утварью и одеждой, употребляемыми в румынской деревне, нечто довольно своеобразное и красивое. Все, что мы увидели и посетили, понравилось нам; у них было много новых построек, но и в наследство им досталось очень много Румыны, правда, создали сельскохозяйственные кооперативы, но дела там шли неважно; там отсутствовали руководство, организованность и политработа. Тем не менее, в стране вообще достижения были налицо, и было очевидно, что, как говорили и они сами, Советский Союз оказывал им огромную помощь во всех отношениях, вплоть до сооружения крупного дворца, в котором, когда мы находились там, издавалась "Скынтейя" и проводились различные культурные мероприятия. Что касается помощи Албании, то я должен отметить, что вплоть до нашего разрыва с югославами ни одна из стран народной демократии не помогала Албании каким-либо, хотя бы незначительным кредитом. Позднее и эти страны, кто больше, а кто меньше, стали оказывать нам кое-какую помощь. Кое-кто вначале предоставлял ее без задней мысли, а кое-кто - с умыслом и из расчета, кто-то другой оказывал ее для отвода глаз и с целью выказать "социалистическую солидарность" или же чтобы сказать Советскому Союзу, от которого он получал большую помощь и крупные кредиты, что "Вот мы тоже кое-что даем социалистической Албании. Когда у нас будет больше, мы будем давать ей больше". У румын мы тоже несколько раз просили кредитов, но они либо отказывали нам в них, либо же предоставляли нечто смехотворное. Что касается опыта, скажем, в области промышленности, в частности в области нефтедобычи, а также в области сельского хозяйства, то они обещали нам на словах, но ничего весомого не дали. А опыта в области партийной работы и государственного строительства мы никогда не просили и никогда не перенимали у них. Почему же подобное положение было более заметно в отношениях с румынами, хотя и от остальных стран нам было очень трудно получать помощь? Среди остальных партий вначале наблюдался более или менее ощутимый дух единства и интернационалистической взаимной помощи. а по отношению к нам он проявлялся и на практике, тогда как в румынской партии этот дух единства и помощи был очень слабым. Вообще, румынские руководители отличались как мегаломанией по отношению к "малым", так и пресмыкательством перед "великими". В беседах с нами они были малословными, а иной раз даже ограничивались тем" что кивали головой или подавали руку. На совещаниях и съездах они были настолько "озабочены", что казалось, будто они несли на своих плечах всю тяжесть. В таких случаях их всегда можно было видеть рядом с главными руководителями Советского Союза. По всей вероятности, они были их низкопоклонниками, оппортунистами, что стало совершенно очевидно, когда настал момент выступить в защиту принципов. Иначе вели себя, на мой взгляд, чехи. Они были серьезнее всех. Я говорил о Готвальде, однако мне надо признаться, что и те, которые пришли после него, были в ладу с нами, албанцами. Мы были непосредственны с ними, впрочем, как и с другими, но и чехословацкие руководители хорошо относились к нам. Они относились с уважением к нашему народу и к нашрй партии. Они были не очень живы, но зато были сдержанны, корректны и, я сказал бы, доброжелательны. Как Новотный и Широкий, так и Долянский и Копецкий, с которыми я неоднократно встречался и беседовал, когда бывал в их стране по делу и на отдых с семьей, ко мне и ко всем нашим товарищам выказывали скромность, откровенность. У них не наблюдались та надменность и та грубость, которые у других были налицо. И в экономическом отношении после советских больше всех нам помогали чехи. Они, конечно, проявляли расчетливость, хладнокровие и осмотрительность, когда речь шла о предоставлении кредитор. Но, предоставляя нам помощь, они не выказывали ни недооценки, ни чувства экономического превосходства. Чехословакия была самой передовой индустриальной страной среди стран народной демократии; ее народ был трудолюбивым, мастером, систематичным, порядочным в работе и в жизни. Где бы мы ни бывали, везде замечали, что Чехословакия была развитой страной с культурным народом, дорожившим традициями древней культуры. Советские смотрели на нес как на свой курорт и перегибали палку в этом отношении, покуда не довели ее до нынешнего положения. Руководители других стран народной демократии завидовали ей и тщетно отпускали колкости по адресу чехословацкого руководства, которое было куда достойнее, чем все остальные. И на совещаниях социалистического лагеря слово чехословацкого руководства имело вес. Да и внутри страны, насколько я видел и мог судить, оно пользовалось уважением и симпатией. Находясь в Чехословакии, я не испытывал того тягостного чувства и того одиночества, что воцарилось в Москве после того, как Хрущев прибрал к рукам бразды правления. Как только мы прибывали в Москву, нам отводили дачу на окраине, где мы целыми днями сидели изолированными. Там, обычно, были или приезжали сопровождать нас или же столоваться с нами работники вроде Лееакова, Мошатова, Петрова и еще какой-нибудь другой незначительный работник из аппарата Центрального Комитета партии. Все они были работниками госбезопасности, переодетые чиновниками Центрального Комитета, т.е. людьми из аппарата. Из них Лесаков был моим неотлучным спутником, партнером по игре в бильярде. Он любил меня и я любил его, ибо, хотя он и не блестел умом, был добрым, искренним человеком. Мошатов же реже заезжал к нам, как-то важничал; он готовил поездки или удовлетворял какую-нибудь нашу просьбу покупать что-нибудь, ибо в магазинах ничего нельзя было достать без труда (все надо было заказать заранее; заказные вещи невесть откуда привозили в отдельную комнату ГУМ, куда мы входили через особый вход для Центрального Комитета). Петров был аппаратчиком, давно занимавшимся греками, и поэтому ему была выгодна компания с нами. Это был серьезный товарищ и любил нас. Он несколько раз приезжал в Албанию, особенно когда мы поддерживали Греческую Демократическую армию в ее справедливой борьбе. А позднее, как будто всех их было мало, к нашим "спутникам" прибавились еще другие, такие как некий Лаптев, молокосос, говоривший по-албански и возомнивший о себе из-за "поста", на который его посадили, и еще кто-то, который занимался вопросами Югославии; его фамилию не припомню, но помню, что среди них он был самым умным. Я никогда не был волен, меня всегда сопровождали. Все эти люди Хрущева были разведчиками Центрального Комитета и советской госбезопасности, не считая официальной охраны и аппаратуры для подслушивания, которыми были полны все дачи, в которых мы жили. Впрочем, это другая история. Оставим аппаратуры и вернемся к людям. Эти советские работники нащупывали наше настроение с целью узнать, чего мы запросим, какие вопросы и кому мы поставим, каково положение у нас, каково было наше мнение о югославах, о руководителях Коммунистической партии Греции или еще о каком-нибудь вопросе. Они знали, зачем их посылали к нам, но и мы знали, кто их подсылал и с какой целью, поэтому обе стороны по-дружески беседовали, беседовали о том, что нас интересовало, и ждали сообщения из Центрального Комитета о встрече. Чиновники не вступали ни в какие политические беседы, ибо им, наверняка, так было приказано; но и если им хотелось завязать какую-нибудь беседу, они не смели, так как знали, что все записывалось аппаратурой. Мы говорили особенно против титовских ревизионистов. Нельзя было посещать какой-нибудь колхоз или совхоз, нельзя было установить никаких контактов с каким-либо товарищем или народом без предварительного уведомления за два-три дня. Да и когда мы уезжали куда-нибудь, нас сажали за стол, заложенный напитками и фруктами, и не давали осматривать ничего, ни коровников, ни дома колхозника. И в Болгарии, правду говоря, было немного по-другому; где бы ты ни побывал, атмосфера была более товарищеской, было меньше формальностей и охранников. А в Чехословакии было еще более по-другому. Как в Праге, так и в Братиславе, Карловых Варах, Брно и во многих местах, которые я посещал как официально, так и в частном порядке, я был свободен ехать, куда мне хотелось и когда мне хотелось, с одним только заметным охранником, и везде нас встречали довольно по-дружески, сердечно. Во время поездок они сами, спонтанно возили меня и в стратегические места. Где бы я ни побывал в Чехословакии, как на официальных переговорах, так и на свободных беседах с семьями Новотного и Широкого в Праге, в Карловых Варах, на встречах с Бацилеском в Словакии и с рядом секретарей парткомов в различных городах и фабриках, беседы были откровенными, радостными, приятными, не формальными. Там мы не чувствовали той тяжести, которую испытывали в Советском Союзе, несмотря на горячую любовь, которую мы питали к этой стране и к этому народу. После разрыва с Тито мы ехали в Советский Союз морем, ибо югославы не разрешали нам перелетать через их территорию. Так что нам приходилось много раз останавливаться в Одессе, где мы встречались и с хваленым Епишевым, первым секретарем Одесского обкома, а позднее - начальником политуправления Советской армии. Ничего интересного там мы не видели. Он не возил нас осматривать даже известные одесские катакомбы или историческую Потемкинскую Лестницу; и это только потому, что по ней нам надо было опускаться пешком. Только из автомобиля мы видели эту знаменитую Лестницу, которая начиналась с памятника Ришелье, губернатора города в начале XIX века. -Как это возможно, - говорю Епишеву - что этого французского авантюриста-аристократа вы храните здесь, да где, во главе исторической Лестницы?! - Да вот остался он там,- ответил мне секретарь Одесского обкома партии. Чем же мы занимались в Одессе? Скучали, курили, ездили в парк дачи "Киров", заходили в комнату со старым бильярдом. Мы не посетили ни одного музея, ни одной школы. Он повез нас осмотреть только виноградник, да и то только для того, чтобы он сам вкусил и осушил несколько бутылок с лучшими винами, которые хранили в находившихся рядом погребах. Так бывало часто в Советском Союзе. Только на приемах можно было подавать руку какому-нибудь деятелю. Когда мы посещали какую-нибудь фабрику или дом культуры в Ленинграде, Киеве и т.д., все было подготовлено заранее: рабочие ждали в строю, нас представлял присутствовавшим какой-нибудь Козлов, который напыживался как индюк и говорил деланно басистым голосом с целью показать свое полновластие, затем нас приветствовали люди, которых заранее назначали и указывали, что и сколько говорить. Совершенно иная картина наблюдалась в Чехословакии, где люди, руководители, рабочие на фабриках говорили непринужденно, они спрашивали нас, мы тоже спрашивали их, и они отвечали обо всем. Там можно было гулять свободно, в любое время, на автомобиле и пешком. Меня очень влекло к истории народов и людей. В Чехословакии много исторических мест. Я посетил место, где началось восстание таборитов (Участники революционного крыла в антифеодальное национальном движении чешского народа в XV веке. Получили это название от названия города Табор, в котором это движение имело свой политический центр, руководимый Яном Жижка. Табориты были противниками феодальной собственности, католической церкви и национального гнета.), видел характерные деревни, по которым проходил и сражался Жижка. Я посетил Аустерлиц и с холма музея посмотрел на поле битвы, уразумел исторический маневр Бонапарта и неожиданный обход австрийцев с флангов его войсками именно во время восхода солнца над Аустерлицем. Мне вспомнились войны Валленштейна и знаменитая трилогия Шиллера. Я спросил у чехословацких товарищей: - Имеется ли какой-нибудь музей, посвященный этой исторической личности? - А как же, - ответили они и сразу же повели меня во дворец-музей Валленштейна. Охотиться на косулей я ходил часто. Бытовала особая церемония для оказания почтения убитой косуле! Ты подойдешь почитать тело косули, срежешь сосновую ветку, которую покрасишь кровью животного, а затем ветку засунешь, как перо, за внешнюю ленту головного убора. Однажды, когда был на охоте, я оказался перед большим замком. Спрашиваю: - Что это за здание? - Это одна из резиденций Меттерниха, - ответили мне, - ныне музей. - Можно ее осмотреть? - спросил я сопровождавших нас товарищей. -Обязательно, - ответили они. Мы вошли туда и осмотрели все. Проводник давал нам подробные объяснения и говорил компетентно. Там, помнится, я осмотрел библиотеку Меттерниха с книгами в красивых переплетах. Когда вышли из библиотеки, мы проходили мимо закрытой двери, и проводник сказал нам: - Тут заперта мумия, присланная из Египта в дар австрийскому канцлеру, убийце сосланного сына Наполеона, римского короля. - Открой, - говорю ему, - посмотрим мумию, потому что я очень заинтересован в египтологии и читал очень много книг о ней, особенно о данных исследователя Картера, товарища Карнарвона, открывших нетронутую могилу Тутанхамона. - Нельзя, - сказал проводник, - я не открою эту дверь. -Почему? -удивленно спрашиваю я. - Потому, что со мной может случиться несчастье, я могу погибнуть. Чешские товарищи засмеялись и сказали ему: - Открой, с чего ты взял?! Проводник стоял на своем и, наконец, сказал: - Возьмите ключ, откройте сами и осмотрите. Я не войду и не беру на себя ответственности. Один из сопровождавших меня чехословацких товарищей открыл дверь, мы включили свет и увидели черную как смоль мумию, уложенную в деревянном саркофаге. Потом мы закрыли дверь и вернули ключ проводнику, подали ему руку, поблагодарили его и ушли. Когда мы уходили, чехословацкий товарищ сказал мне: - Есть еще суеверные люди, которые верят в приметы, в колдовство, наподобие нашего проводника. - Нет, -говорю я ему, - проводник ученый, а не суеверный человек. Книги о египтологии говорят, что едва ли не все ученые, которые открывали мумии фараонов, так или иначе находили себе смерть. Имеется много теорий, согласно которым древние египетские священники, которые жили примерно три тысячи лет до н.э., были великими учеными, и, для того чтобы уберечь мумии от воров, облицовывали стены камнями, содержавшими уран. Говорят, что в камере мумии они сжигали травы, выделявшие сильные яды. Доказано, что сооружение пирамид является редким чудом с геометрической точки зрения; вершина пирамиды Хеопса, например, иногда совпадает с определенной звездой, а на Долине королей, в известные годы, в определенный час дня, проникали в глубину коридора солнечные лучи и освещали лоб статуи фараона. Сопровождавший меня чешский товарищ - Павлом звали его, - который был хорошим, добрым, скромным человеком, стал думать иначе о проводнике и заинтересовался узнать больше. В Словакии сами чехи повезли меня в монастырь, во флигеле которого среди других работ, посвященных выдающимся историческим деятелям, они показали мне древнюю фреску, изображавшую нашего героя, Скандербега. Я съездил в Судеты, в курортный городок, который когда-то называли Мариенбад, и даже в исторический дом Гете, который я осмотрел. Там Гете в преклонном возрасте влюбился в очень молодую "гретхен" и написал знаменитую "Элегию Мариенбада". Я упомянул все это с целью показать чехословацкую действительность и расположение чехов к нам. Но они так относились ко всем. Да и сами советские иначе чувствовали себя, когда бывали в Чехословакии. В Чехословакии я несколько часов побеседовал в парке с Рокоссовским и Коневым, ведь в Кремле они подавали только руку. Мне надо было съездить на охоту в Чехословакии, чтобы встретиться с Председателем Президиума Верховного Совета Украины и чтобы Нина Хрущева пригласила на чай нас с Неджмие. Мне надо было съездить в Чехословакию, чтобы переговорить с генералом Антоновым и другими. Однако, как я сказал и выше, после смерти Готвальда хрущевцы забирали Чехословакию в свои руки. Новотный, как первый секретарь Коммунистической партии Чехословакии, по-видимому, стоял на правильных позициях, однако время показало, что он был колеблющимся элементом и оппортунистом, так что он тем или иным способом играл на руку Хрущеву и его сообщникам. Он сыграл большую роль в осуществлении планов превращения Чехословакии в губернию, захваченную танками русских. Итак, ревизионистский паук уже опутывал своей паутиной страны народной демократии. Старые руководители, такие как Димитров, Готвальд, а позже и Берут и другие были замещены новыми, которые советским руководителям казались подходящими, по крайней мере, в тот период. Относительно Германской Демократической Республики проблему они считали решенной, потому что Восточная Германия прочно была захвачена советскими войсками. Мы это считали нужным, так как мирный договор не был заключен, к тому же Советская армия в Германии служила делу защиты не только этой социалистической страны, но и социалистического лагеря в целом. С восточногерманцами мы поддерживали хорошие отношения покуда был жив Пик, старый революционер, старый товарищ Сталина; я питал к нему большое уважение. С Пиком я встретился в 1959 году, когда я находился в ГДР во главе делегации. Пик тогда был, стар и болен. Он доброжелательно и радушно принял меня, с улыбкой слушал, когда я говорил ему о нашей дружбе и рассказывал о достижениях Албании (он уже не мог говорить из-за паралича). В последние годы, по всей видимости. Пик не действенно управлял страной и партией. Ему оставили почетный пост президента Республики, а управляли Ульбрихт и Гротеволь с компанией. Ульбрихт не выказывал какого-либо открытого признака вражды к нашей партии, покуда не испортились наши отношения с советскими и с ним. Он был самоуправный, высокомерный и грубый немец не только в отношениях с такими малыми партиями, как наша, но и с другими. Об отношениях с советскими он думал так: "Вы захватили нашу страну, вы лишили нас промышленности, поэтому теперь вы должны предоставлять нам крупные кредиты и продовольствие в таком количестве, чтобы Демократическая Германия насытилась и достигла уровня Германской Федеративной Республики". Он грубо запрашивал подобных кредитов и получал их. Он заставил Хрущева заявить на одном совещании: "Мы должны помочь Германии стать нашей витриной напротив Запада". И Ульбрихт, не стесняясь, говорил советским на наших глазах: - Вы должны поторопиться с помощью, ведь бюрократизм тут налицо. - Где бюрократизм налицо, у вас? - спросил его Микоян. - Нет, у нас ничуть, - ответил Ульбрихт, - у вас. Но между тем как для себя получал большую помощь, он никогда не проявлял готовности помогать другим, и нам предоставил смехотворный кредит. После того, как мы атаковали в Москве хрущевцев, он, как на совещании, так ив последующем выступал одним из самых оголтелых против нас, первым открыто выступил против нашей партии после московского Совещания. Хрущевцы хотели руководить не только странами народной демократии, но и международным коммунистическим движением в целом. Я буду говорить еще в другом месте о ревизионистских и оппортунистических взглядах и позициях таких руководителей, как Тольятти, Торез и др., однако здесь мне хочется отметить, что как Тольятти, так и другие, после смерти Сталина начали еще более открыто проявлять свои ревизионистские взгляды, ибо они увидели в Хрущеве и в его людях своих идейных и политических союзников, пронюхали оппортунистическую линию Хрущева в отношении титовцев, социал-демократов, буржуазии и т.д. Линия, которую строил Хрущев, приходилась по вкусу Тольятти с компанией, которые уже давно в той или иной мере проводили линию сотрудничества с буржуазными партиями и с буржуазными правительствами в своих странах, ратовали и мечтали стать кумами и занять и самим места в этих правительствах. На первых порах эти взгляды были скрытыми, их носители проявляли их несмело, но после XX съезда они переросли в "теории", подобно хваленому "полицентризму" Тольятти или его "итальянскому пути к социализму". Понятно, что и в рамках мирового коммунистического движения хрущевцы не с самого начала выступили с совершенно открытой ревизионистской платформой. Как и в самом Советском Союзе, они старались проводить в нем гибкую линию, с тем чтобы не вызвать немедленную реакцию как в своей партии,так и в других партиях. Их "ценинизм" на словах, сказанное здесь и там доброе слово о Сталине, шумная реклама "ленинских принципов отношений между, социалистическими странами" - все это служило маской для прикрытия составлявшихся ими заговоров и их работы по постепенной подготовке почвы для нанесения затем фронтального удара. Это они сделали на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза. Там были раскрыты карты, ибо Хрущев с компанией уже давно приняли меры к ослаблению возможного реагирования как внутри страны, так и за ее пределами. 6. ОФИЦИАЛЬНОЕ ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ РЕВИЗИОНИЗМА XX съезд КПСС. Тезисы Хрущева - хартия современного ревизионизма. "Секретный" доклад против Сталина. Тольятти требует признания его "заслуг". Тито в Советском Союзе. Молотова снимают с поста министра иностранных дел. Провалившаяся попытка "антипартийной группы". Конец карьеры маршала Жукова. Новая жертва хрущевских закулисных сделок: Кириченко. Май 1956 г.: Суслов требует от нас реабилитации Кочи Дзодзе и его сообщников. Июнь 1956 г.: Тито и Хрущев недовольны нами. Июль 1957 г.: Хрущев стряпает в Москве ужин, чтобы устроить нам встречу с Ранковичем и Карделем. Измена во главе Коммунистической партии Советского Союза, страны, где совершилась Октябрьская социалистическая революция, воплотилась во всесторонних выпадах против имени и великого учения Ленина, но особенно против имени и дела Сталина. В рамках своей стратегии периода после второй мировой войны империализм, с американским империализмом во главе, заметив первые колебания и отступления нового советского руководства, еще больше усилил всесторонний натиск и давление с целью заставить Хрущева с компанией с каждым днем все более стремительно идти по пути капитуляции и измены. "Труд" и колоссальные расходы империализма в этом контрреволюционном деле не пропали даром. Идя по пути уступок и предательства, Хрущев и компания все более и более способствовали усилиям империализма, осуществлению его старых чаяний. Убедившись в том, что упрочили свои позиции, что через маршалов прибрали к своим рукам армию, что увели на свой путь органы госбезопасности и привлекли на свою сторону большинство Центрального Комитета, Хрущев, Микоян и другие хрущевцы подготовили и провели в феврале 1956 года пресловутой XX съезд, на котором выступили и с "секретным" докладом против Сталина. Этот съезд Коммунистической партии Советского Союза вошел в историю как съезд, официально узаконивший насквозь антимарксистские, антисоциалистические тезисы Никиты Хрущева и его сообщников, как съезд, настежь распахнувший двери перед чуждой буржуазно-ревизионистской идеологией в ряде коммунистических и рабочих партий бывших социалистических стран и капиталистических стран. Официальным источником всех извращений важнейших принципиальных вопросов, таких как вопросы о характере нашей эпохи, путях перехода в социализм, мирном сосуществовании, войне и мире, об отношении к современному ревизионизму и империализму и т.д. и т.п., которые впоследствии легли в основу острой и открытой полемики с современным ревизионизмом, является доклад Хрущева на XX съезде. В период со времени смерти Сталина и до XX съезда хрущевские заговорщики хитро орудовали "бюрократической легальностью", "партийными правилами", "коллегиальностью" и "демократическим централизмом", проливали крокодиловы слезы по поводу смерти Сталина, шаг за шагом подготавливая, таким образом, торпедирование дела Сталина, его личности, марксизма-ленинизма. Этот период богат уроками для марксистов-ленинцев, ибо он указывает на крах "бюрократической легальности", представляющей собой большую опасность для марксистско-ленинской партии, указывает на методы, к которым прибегали ревизионисты, чтобы воспользоваться этой "бюрократической легальностью", указывает на то как честные руководители с немалым стажем, утратив классовый, революционный дух, попадают в западню интриганов и идут на попятную, пасуют перед шантажом и демагогией ревизионистских предателей, прикрывающихся революционной фразеологией. Мы явились свидетелями того, как хрущевцы в этот переходный период борьбы за закрепление своей власти, поднимая большой шум о том, будто они проявляли "большую партийность" и "освободившись от чувства страха перед Сталиным" стали применять воистину "демократические и ленинские методы", активно выдумывали самую низкопробную клевету, которую только буржуазия возводила на Советский Союз, на Сталина и весь социалистический строй. Вся эта несусветная клевета хрущевских ревизионистов, вся их губительная деятельность поддерживала и стремилась якобы законными документами, "аргументами" и "анализами в новом духе", "обосновать" клевету, которую реакционная буржуазия на протяжении многих лет возводила на марксизм-ленинизм, революцию и социализм. Якобы в свете "новых ситуаций", "новых событий", "новых путей и возможностей" идти вперед было извращено все, что было положительным в прошлом. Многие поддались этой демагогии предателей. Но Албанская партия Труда нет. Она подвергла этот вопрос подробному анализу с принципиальных позиций и уже давно сказала свое слово в защиту марксистско-ленинской правды. Я вместе с членами Политбюро Мехметом Шеху и Гого Нуши были назначены нашей партией принимать участие в работе XX съезда. Оппортунистический "новый дух", который насаждался и оживлялся Хрущевым, можно было видеть даже в том, как была организована и как проходила работа этого съезда. Этот либеральный дух черной тучей заволакивал всю атмосферу, пронизывал советскую печать и пропаганду тех дней, он царил в коридорах и залах съезда, отражался на лицах, в жестах и словах людей. Уже не было прежней серьезности, характеризовавшей такие весьма важные для жизни партии и страны события. На съезде выступали также беспартийные. В перерывах между заседаниями Хрущев с компанией ходили по залам и коридорам, смеялись и соревновались друг с другом: кто расскажет больше анекдотов, кто отпустит больше острот и покажет себя более популярным или осушит больше рюмок за заваленными до отказа столами, которых было в изобилии. Всем этим Хрущев пытался подкрепить идею о том, что раз и навсегда был положен конец "тягостному периоду", "диктатуре", "мрачному анализу" вещей и официально начался "новый период", период "демократии", "свободы", "творческого подхода" к событиям и явлениям как в Советском Союзе, так и за его пределами, Первый отчетный доклад, с которым на съезде выступил он и который рекламировался на всех перекрестках как "огромный вклад" в сокровищницу марксизма-ленинизма, как "творческое развитие" нашей науки, фактически представляет собой официальную хартию современного ревизионизма. Еще в те дни буржуазия и реакция предавали исключительно большой огласке "новшества" Хрущева, открыто говорили о коренных изменениях, происходивших в Советском Союзе, в политической и идеологической линии Коммунистической партии Советского Союза. С радостью приветствуя крутой и коренной поворот Хрущева, реакция и буржуазия в то же время иногда считали этот поворот "более опасными для своих интересов, чем линию времени Сталина. Эти "упреки" буржуазии Хрущев и хрущевцы использовали в качестве аргументов для убеждения других в том, что "новая линия" была "правильной", "марксистской", но фактически источники беспокойства международной буржуазии заключались в чем-то другом: в лице Хрущева и в его "новой политике" она усматривала не только нового союзника, но и нового и опасного соперника в борьбе за зоны влияния, ограбление, войны и захваты. В последний день съезд проводил свою работу при закрытых дверях, так как предстояли выборы, поэтому мы не присутствовали на этих заседаниях. Фактически в тот день после выборов делегаты выслушали второй доклад Хрущева. Это был пресловутый доклад против Сталина, так называемый секретный доклад, который на деле предварительно был прислан также югославским руководителям, а несколько дней спустя был вручен буржуазии и реакции в качестве нового "подарка" Хрущева и хрущевцев. После того, как был проработан с делегатами съезда, этот доклад был вручен для чтения и нам, как всем другим зарубежным делегациям, Его прочли только первые секретари братских партий, участвовавшие в съезде. Я прочел его за ночь и, весьма потрясенный, передал его читать также двум остальным членам делегации. Что Хрущев с компанией поставил крест на Сталине, на его облике и на его славном деле, это мы знали еще раньше, в этом мы воочию убедились также в ходе работы съезда, где его имени ни разу не помянули добром. Но чтобы советские руководители могли записать на бумаге уйму обвинений и чудовищной ругани против великого и незабываемого Сталина, это нам" и в голову не приходило. И тем не менее все было черным по белому написано; доклад был зачитан советским коммунистам-делегатам съезда, был передан для чтения также представителям других партий, участвовавшим в работе съезда. Наши умы и наши сердца получили потрясающий, тяжелый удар. Между собой мы говорили, что это была несусветная подлость с пагубными для Советского Союза и нашего движения последствиями, так что в тех трагических условиях долгом нашей партии было прочно стоять на своих марксистско-ленинских позициях. Прочитав его, мы сразу вернули авторам их ужасный доклад. Нам незачем было взять с собой эту помойку низкопробных обвинений, выдуманных Хрущевым. Это другие "коммунисты" взяли его с собой, чтобы передать реакции и оптом продавать его в киосках в качестве прибыльного бизнеса. Вернулись мы в Албанию с разбитым сердцем за все то, что увидели и услышали на родине Ленина и Сталина, но в то же время мы вернулись, получив большой урок: смотреть в оба, быть бдительными в отношении действий и позиций Хрущева и хрущевцев. Прошло всего лишь несколько дней, и клубы черного дыма идей XX съезда стали расходиться повсюду. Пальмиро Тольятти, наш близкий сосед, который с нами показал себя самым далеким и самым чуждым, в числе первых выступил в своей партии, бия себя в грудь. Он не только превознес до небес новые "перспективы", открытые съездом советских ревизионистов, но относительно многих из новых хрущевских тезисов потребовал, чтобы за ним были признаны заслуги предшественника и "старого борца" за эти идеи. "Что касается нашей партии, - заявил Тольятти в марте 1956 года, - то мне кажется, что мы поступали смело. Мы все время искали наш, иатльянский способ развития по пути к социализму". Как никогда оживились от радости белградские ревизионисты, а в остальных партиях стран народной демократии в духе тезисов Хрущева не только стали проектировать будущее, но и пересматривать прошлое. Ревизионистские элементы, которые до вчерашнего дня изрыгали яд притаиваясь, теперь выступили совершенно открыто, чтобы рассчитаться со своими противниками; развернулась компания реабилитации предателей и осужденных врагов, открылись двери тюрем, и многие из бывших осужденных были посажены непосредственно на руководство партий. Первой подала пример сама клика Хрущева. На XX съезде Хрущев хвастливо заявил, что в Советском Союзе было освобождено из тюрем и реабилитировано свыше 7000 человек, осужденных при Сталине. Этот процесс продолжал углубляться. Хрущев и Микоян начали ликвидировать одного за другим и, наконец, всех вместе тех членов Президиума ЦК партии, которые впоследствии должны были быть квалифицированы как "антипартийная группам Подставив ножку Маленкову, временно сменив его Булганиным, они взялись за Молотова. Это было 2 июня 1956 года. В тот день газета "Правда" открывалась крупным портретом Тито; словами "добро пожаловать!" она приветствовала прибытие в Москву (Тито находился с визитом в Советском Союзе с 2 по 23 июня 1956 года.) лидера белградской клики, а четвертая ее страница закрывалась сообщением из "хроники" о снятии Молотова с поста министра иностранных дел Советского Союза. В сообщении говорилось, что Молотов освобождался от этого поста "по своей просьбе", но фактически он освобождался в соответствии с условием, поставленным Тито в связи со своей первой поездкой в Советский Союз со времени разрыва отношений в 1948-1949 годах. И Хрущев с компанией сразу же выполнили условие, поставленное Белградом, чтобы доставить удовольствие Тито, поскольку Молотов вместе со Сталиным подписал Письма, которые советское руководство направило югославскому руководству в 1948 году. Позиции ревизионистских реакционеров крепли, и их противники в Президиуме - Маленков, Молотов, Каганович, Ворошилов и другие - уже стали яснее замечать ревизионистскую подоплеку и коварные планы, вынашиваемые Хрущевым против Коммунистической партии Советского Союза и государства диктатуры пролетариата. На одном из заседаний Президиума Центрального Комитета партии в Кремле летом 1957 года, после многочисленных упреков, Хрущев остался в меньшинстве и, как нам собственными устами рассказывал Полянский, был снят с поста первого секретаря и назначен министром сельского хозяйства, поскольку был "специалистом по кукурузе". Однако это положение длилось всего лишь несколько часов. Хрущев и его друзья втайне забили тревогу, маршалы окружили Кремль танками и войсками и отдали приказ даже мухи не выпускать из Кремля. С другой стороны, во все концы страны были направлены самолеты, чтобы привезти членов пленума ЦК КПСС. "Затем, - рассказывал Полянский, это порождение Хрущева,-мы ворвались в Кремль и потребовали впустить нас в зал заседания. Вышел Ворошилов, который спросил, чего мы хотели. Когда мы сказали, что хотим войти в зал заседания, он отказался наотрез. Когда мы сказали ему, что прибегнем к силе, он сказал: "Что тут происходит?". Но мы предупредили его: поменьше слов, иначе арестуем. Мы вошли в зал заседания и изменили положением. Хрущев вновь взял власть в свои руки. Итак, эти бывшие соратники Сталина, которые солидаризовались с клеветой, возведенной на его славное дело, после этой провалившейся попытки были названы "антипартийной группой" и получили сокрушительный удар от хрущевцев. Никто не оплакивал их, никто не пощадил. Они утратили революционный дух, превратились в трупы большевизма, не были больше марксистами-ленинцами. Они присоединились к Хрущеву и согласились облить грязью Сталина и его дело; они попытались что-то предпринять но не партийным путем, так как партия и для них не существовала. Такая же участь ждала всех тех, кто так или иначе противился Хрущеву или становился уже ненужным ему. Годами подряд превозносились "огромные заслуги" Жукова, его деятельность периода Великой Отечественной войны была использована для того, чтобы облить грязью Сталина, его рука, как министра обороны, была использована для обеспечения торжества путча Хрущева. Но позднее мы севершенно неожиданно узнали, что он был снят с занимаемых постов В те дни Жуков находился у нас с визитом (Находился с визитом в Албании с 17 по 26 октября 1957 года.) Мы встретили его хорошо, как старого деятеля и героя сталинской Красной армии, беседовали с ним о проблемах нашей обороны, как и обороны социалистического лагеря, и не замечали чего-либо тревожного в его мыслях. Наоборот, поскольку приезжал из Югославии, где находился с визитом, он сказал нам: "Судя по тому, что я видел в Югославии, не понимаю, что она за социалистическая страна!". Из этого мы поняли, что он не был одного мнения с Хрущевым. В тот же день, когда он уехал от нас, мы узнали, что он был снят с поста министра обороны СССР за "ощибки" и "тяжкие проступки" в проведении "партийной линии", за нарушение "законности в армии" и т.д. и т.п. Я не могу сказать, были или нет ошибки у Жукова в этом отношении, но вполне возможно, что имеются более глубокие причины. Меня заинтриговало обращение с Жуковым на одной из встреч у Хрущева. Не помню в каком году, но было это летом, я отдыхал на юге Советского Союза. Хрущев пригласил меня на обед. Из местных были Микоян, Кириченко, Нина Петровна (супруга Хрущева) и еще кто-то. Из зарубежных гостей, помимо меня, были Ульбрихт и Гротеволь. Мы сидели на открытом воздухе, на веранде, ели и пили. Пришел Жуков, Хрущев пригласил его сесть. Жуков выглядел не в духе. Микоян говорит ему: - Я - тамада, налей! - Не могу пить, -отвечает Жуков.- Нездоровится. - Налей, говорят тебе,- настаивал Микоян авторитетным тоном, - здесь приказываю я, а не ты. Заступилась Нина Хрущева: - Анастас Иванович, - говорит она Микояну, -не заставляй его, раз ему нельзя. Жуков замолчал и не наполнил стакан. Шутя с Микояном, Хрущев изменил тему разговора. Не возникли ли уже тогда противоречия с Жуковым и его стали оскорблять и показывать ему, что "приказывает" не он, а другие? Не начали ли Хрущев и его друзья бояться силы, которой они сами облекли Жукова с целью взять власть в свои руки, и поэтому затем обвинили его в "бонапартизме"?! Не были ли сообщены Хрущеву сведения о взглядах Жукова на Югославию прежде чем тот вернулся в Советский Союз?! Во всяком случае, Жуков исчез с политической арены, несмотря на четыре звезды Героя Советского Союза, ряд Орденов Ленина и бесчисленное множество других орденов и медалей. После XX съезда Хрущев высоко поднял и сделал одной из главных фигур в руководстве также Кириченко. Я познакомился с ним в Киеве много лет назад, когда он был первым секретарем на Украине. Этот краснолицый человек высокого роста, который не произвел на меня дурного впечатления, принял меня не надменно и не только ради приличия. Кириченко сопровождал меня во многие места, которые я видел впервые, он показал мне главную улицу Киева, которая была построена совершенно заново, повел меня на местечко, называемое Бабий Яр, известное истреблением евреев нацистами. Мы вместе с ним пошли в оперу, где послушали пьесу о Богдане Хмельницком, которого, помню, он сравнивал с нашим Скандербегом. Мне это было приятно, хотя и был уверен, что Кириченко только имя Скандербега запомнил из того, что информировали его чиновники об истории Албании. На мою любовь к Сталину он отвечал теми же терминами и тем же выражением восхищения и верности. Но, поскольку он был украинцем, Кириченко не упускал случая говорить и о Хрущеве, о его мудрости, умении, энергии и т.д. В этих естественных для меня в то время выражениях я не видел ничего дурного. В Кремле много раз мне приходилось сидеть за столом рядом с Кириченко и беседовать с ним. После смерти Сталина устраивалось много банкетов, ибо в этот период советских руководителей, как правило, можно было встретить только на банкетах. Столы были денно и нощно накрыты, до отвращения заложены блюдами и напитками. Видя, как советские товарищи ели и пили, мне вспомнился Гаргантюя Рабле. Все это происходило после смерти Сталина, когда советская дипломатия перешла к приемам, а хрущевский "коммунизм" иллюстрировался, помимо всего прочего, также банкетами, икрами и крымскими винами. На одном из этих приемов, когда рядом со мною сидел Кириченко, я громко сказал Хрущеву: - Надо вам приехать и в Албанию, ведь вы всюду бывали. - Приеду, - ответил мне Хрущев. Тогда Кириченко говорит Хрущеву: - Албания далеко, поэтому не давайте слово, когда поедете туда и сколько дней пробудете. Мне, конечно, не понравилось его вмешательство и спросил его. - Почему, вы, товарищ, проявляете такое недоброжелательство в отношении нашей страны? Он сделал вид, будто сожалел о происшедшем, и, желая объяснить свой жест, сказал мне: - Пока что Никите Сергеевичу нездоровится, нам надо беречь его. Все это были сказки. Хрущев был здоров как свинья, ел и пил за четверых. В другой раз (конечно, на приеме, по обычаю) мне снова привелось сидеть рядом с Кириченко. Со мной была и Неджмие. Это было в июле 1957 г., время, когда Хрущев уже поладил с титовцами и в одно и то же время и льстил им, и нажимал на них. Титовцы делали вид, будто прельщались лестью, тогда как на давление и ножевые удары отвечали ему взаимностью. Хрущев за день до этого, "в виде получения моего согласия", уведомил меня о том, что пригласит меня на этот ужин, на котором будут присутствовать также Живков с супругой, как и Ранкович и Кардель с супругами Хрущев, по привычке, шутил с Микояном. У него был такой комбинированный манер: стрелы, лукавство, ухищрения, ложь, угрозы он сопровождал издевательством над "Анастасом", который разыгрывал "шута короля". Закончив вступление шутками "с шутом короля", Хрущев, с рюмкой в руке, начал читать нам лекцию о дружбе, которая должна существовать между треугольником Албания-Югославия-Болгария и четырехугольником Советский Союз-Албания-Югославия-Болгария. - Отношения Советского Союза с Югославией, -сказал он, - шли не по прямой линии. Вначале они были хорошими, затем они охладели, позднее испортились, затем вроде наладились после нашей поездки в Белград. Затем взорвалась ракета (он имел в виду октябрьско-ноябрьские события 1956 года в Венгрии) и они снова испортились, но теперь уже создались объективные и субъективные условия для их улучшения. Отношения же Югославии с Албанией и Болгарией еще не улучшились, и, как я уже сказал Ранковичу и Карделю, югославы должны прекратить агентурную деятельность против этих стран. - Это албанцы не дают нам покоя, - вмешался Ранкович. Тогда вмешался я и перечислил Ранковичу антиалбанские, саботажнические действия, за-говоры и диверсионные акты, которые они предпринимали против нас. В тот вечер Хрущев "был на нашей стороне", однако его критика в адрес югославов была беззубой. -Я, - сказал им Хрущев, размахивая рюмкой, -не понимаю этого названия вашей партии "Союз коммунистов Югославии". Что это за слово "Союз"? Далее, вы, югославы, возражаете против употребления термина "лагерь социализма". Ну-ка скажите нам, как его называть, "нейтральным лагерем", что ли, "лагерем нейтральных стран"? Все мы - социалистические страны, или же вы не социалистическая страна? -Социалистическая, а как же! - ответил Кардель. - Тогда приходите к нам, ведь мы - большинство, -заметил Хрущев. Всю эту речь, которую он держал стоя и которая изобиловала криками и жестами, "критическими замечаниями" в адрес югославов, Хрущев произносил в рамках своих усилий сбить спесь с Тито, который никак не соглашался признать Хрущева "старшиной" собрания. Сидевший рядом со мною Кириченко слушал молча. Позднее он тихо спросил меня. - Кто этот товарищ, которая сидит рядом со мною? - Моя жена, Неджмие, - ответил я. - Разве ты не мог сказать мне об этом раньше, а то я все молчу, полагая, что она жена кого-либо из этих, -сказал он мне, указывая глазами на югославов. Он поздоровался с Неджмие и тогда стал бранить югославов. Между тем Хрущев продолжал "критиковать" югославов, убеждая их в том, что именно он (конечно, прикрываясь именем Советского Союза, КПСС) должен был стоять "во главе", а не кто-либо другой. Он имел в виду Тито, который, в свою очередь, старался поставить себя и югославскую партию выше всех. -Было бы смешно,-сказал он им, - если бы мы стояли во главе лагеря, когда остальные партии не считались бы с нами, как было бы смешно, если бы какая-либо другая партия называла себя главой, когда остальные де считают ее такой. Кардель и Ранкович отвечали ему холодным видом, напрягая все силы, чтобы показаться спокойными, тем не менее не трудно было понять, что внутри у них бурлило. Тито наказал им решительно отстаивать его позиции, и они не нарушали слово, данное хозяину. Диалог между ними длился, часто он прерывался выкриками Хрущева, но я уже перестал обращать на них внимание. За исключением ответа Ранковичу, обвинившему нас в том, будто мы вмешивались в их дела, я ни словом не обменялся с ними. Все время я разговаривал с Кириченко, и он чего только не наговорил на югославов и нашел совершенно правильной по всем вопросам позицию нашей партии в отношении ревизионистского руководства Югославии. Но и этот Кириченко впоследствии получил пощечину от Хрущева. Кириченко, которого иностранные обозреватели некоторое время считали вторым после Хрущева, был послан в какой-то маленький захолустный городок России, конечно, почти в ссылку. Один наш слушатель какого-то военного учебного заведения, вернувшись в Албанию, рассказывал: - Я ехал на поезде, как вдруг рядом со мною уселся какой-то советский пассажира достал газету и стал читать. Через некоторое время бросил газету и, как уже принято, спросил меня: "Куда едете ?". Я ответил. Подозревая меня из-за моего произношения русских слов, он спросил: "Какой вы национальности?". "Я албанец", говорю ему. Пассажир удивился, обрадовался, посмотрел на двери вагона, повернулся ко мне и, крепко пожав мне руку, сказал: "Я восхищаюсь албанцами". Я, - говорит наш офицер, -- был удивлен его поведением, так как в это время мы уже включились в борьбу с хрущевцами. Это было после Совещания 81 партии. "А вы кто ?", спросил я, - рассказывает офицер. - Он и отвечает: "Я - Кириченко". Когда он назвал свою фамилию, - продолжает офицер, - я понял, кто он такой, и начал было беседу с ним, но он тут же сказал мне: "Не играть ли нам в домино?".- Давайте! - ответил я, и он достал из кармана коробку с костяшками и мы начали играть. Я вскоре понял, почему он хотел играть в домино. Он хотел что-то мне сказать и оглушить свой голос стуком костяшек по столику. И он начал: "Молодец ваша партия, разоблачившая Хрущева. Да здравствует Энвер Ходжа! Да здравствует социалистическая Албания!". И так мы завязали очень дружескую беседу под стук костяшек домино. Между тем, как мы беседовали, в наше купе вошли другие люди. Он в последний раз стукнул костяшкой и сказал: "Выстаивайте, передайте привет Энверу", и, взяв газету, углубился в чтение, делая вид, будто мы совершенно не знали друг друга, -закончил наш офицер. Чего только не делали Хрущев и его сообщники, чтобы распространить и насадить во всех остальных коммунистических и рабочих партиях свою явно ревизионистскую линию, свои антимарксистские и путчистские действия и методы. И мы увидели, что вскоре хрущевизм расцвел в Болгарии и Венгрии, в Восточной Германии, Польше, Румынии и Чехословакии. Широкий процесс реабилитации под маской "исправления ошибок, допущенный в прошлому превратился в невиданную кампанию во всех бывших народно-демократических странах. Везде распахнулись двери тюрем, лидеры других партий вступили в соревнование: кто выпустит из тюрем быстрее и больше осужденных врагов, кто предоставит им больше постов вплоть до руководства партии и государства. Газеты и журналы этих партий каждый день помещали коммюнике и сообщения об этой весне ревизионистской мафии, они завалили свои страницы выступлениями Тито, Ульбрихта и других ревизионистских лидеров, тогда как "Правдам и ТАСС спешили подчеркивать эти события и рекламировать их как "передовой пример". Мы видели, что происходило, чувствовали все растущее давление, которое на нас оказывалось со всех сторон, но мы ни на йоту не сдвигались с нашей линии и с нашего пути. Это не могло не разгневать прежде всего Тито и его сообщников, которые, в восторге от решений XX съезда и от того, что происходило в других странах, ждали, чтобы и в Албании произошел глубокий переворот. Титовцы, работавшие в югославском посольстве в Тиране, усилили свою деятельность против нашей партии и нашей страны. Воспользовавшись нашим корректным поведением, как и льготными условиями, которые были созданы им у нас для исполнения их обязанностей, югославские дипломаты в Тиране, по приказу и указаниям Белграда, стали вновь оживлять и активизировать свою старую агентуру в нашей стране, ориентировали ее и подали сигнал к атаке. Провалившаяся попытка на Тиранской партийной конференции в апреле 1956 года напасть на руководство нашей партии, была делом белградских ревизионистов, но была в то же время также делом Хрущева и хрущевцев (Ревизионистские элементы, злоупотребляя внутрипартийной демократией и воспользовавшись пассивной позицией камуфлированного врага, Бечира Балуку, в то время представителя Центрального Комитета, создали на этой конференции натянутую обстановку. При помощи своих представителей, которым удалось проскочить в делегаты, они выдвинули свою антимарксистскую платформу в духе XX съезда КПСС с тем, чтобы атаковать марксистско-ленинскую линию и марксистско-ленинское руководство АПТ. Как выяснилось впоследствии, их деятельность была подготовлена втайне югославским посольством в сообщничестве с советским посольством в Тиране через внутренних агентов, поставивших себя на службу югославской разведке, во главе с политагентом М. Шеху, деятельность которого в то время еще не была раскрыта. (См.: Энвср Ходжа, "Избранные произведения" т. II, Издательство "8 Нентори", Тирана, 1975, изд. на рус. яз., стр. 496-523, как и "Титовцы^"(Исторические записки). Издательство "8 Нен-1горй", Тирана, 1983, изд. на рус. яз. стр. 600-623.) Последние своими ревизионистскими тезисами и идеями стали вдохновителями заговора, тогда как титовцы и их тайная агентура - его организаторами. Однако, увидев, что и этот заговор провалился, советские руководители, прикидывавшиеся, нашими закадычными друзьями и принципиальными людьми, не преминули прибегнуть также к открытому давлению и открытым требованиям. Накануне III съезда нашей партии, который проводил свою работу в последние дни мая и в начале июня 1956 года (III съезд АПТ проходил с 25 мая по 3 июня 1956 года), Суслов совершенно без обиняков потребовал от нашего руководства "пересмотреть" и "исправить" свою линию прошлого. - Нашей партии нечего пересмотреть в своей линии,- бесповоротно сказали мы ему. - Мы ни разу не допускали грубых, принципиальных ошибок в политической линии. - Вы должны пересмотреть дело ранее осужденных вами Кочи Дзодзе и его товарищей, - сказал нам Суслов. - Они были и остаются изменниками и врагами нашей партии и нашего народа, врагами Советского Союза и социализма, - резко ответили мы ему. - Даже если бы мы сто раз пересмотрели процессы по их делу, мы сто раз квалифицировали бы их только врагами. Таковой была их деятельность. Тогда Суслов стал говорить о том, что происходило в других партиях и в самой КПСС. о "более великодушном", "более гуманном" подходе к этому вопросу. - Это, -сказал он,- произвело большое впечатление на народы, они положительно относятся к этому. Так оно должно быть и у вас. - Наш народ стал бы забрасывать нас камнями, если бы мы реабилитировали врагов и предателей, тех, кто пытался надеть стране оковы нового рабства, - заявили мы идеологу Хрущева. Увидев, что так ничего не выйдет, Суслов пошел на попятную. - Хорошо, - сказал он, - если вы убеждены в том, что они враги, то пусть они такими и останутся. Но вам надо сделать одно: не говорить об их связях с югославами, больше не называть их агентами Белграда. - Мы здесь говорим о правде, - сказали мы ему. - А правда такова, что Кочи Дзодзе и его сообщники по заговору были стопроцентными агентами югославских ревизионистов. Мы во всеуслышание заявляли о враждебных нашей партии и нашей стране связях Кочи Дзодзе с югославами, предали гласности множество фактов, свидетельствующих об этом. Они хорошо известны советскому руководству. Быть может, вы еще не знакомы с фактами и, поскольку вы настаиваете на вашем мнении, я приведу вам некоторые из них. Суслов с трудом сдерживал гнев. Мы хладнокровно перечислили ему некоторые из основных фактов, и в заключение сказали: - Такова правда о связях Кочи Дзодзе с югославскими ревизионистами. - Да, да! - с нетерпением повторил он. - Тогда как же можно исказить эту правду?! -спросили мы его. - И позволительно ли партии ради того, чтобы угодить тому или другому скрывать или извращать то, чтр доказано бесчисленными фактами? - Но ведь иначе нельзя улучшить отношения с Югославией,- фыркнул Суслов. Все стало для нас более чем ясно. За "братским" вмешательством Суслова, скрывались сделки между Хрущевым и Тито. По всей вероятности, титовская группа, которая теперь уже завоевала себе почву, добивалась побольше пространства, побольше экономических, военных и политических выгод. Тито настоятельно требовал от Хрущева реабилитации таких титовских предателей, как Кочи Дзодзе, Райк.Костов и другие. Однако в нашей стране это желание Тито не исполнилось, тогда как в Венгрии, Болгарии, Чехословакии он добился своего. Там предатели были реабилитированы, а марксистско-ленинское руководство партий было подорвано. Это было общим делом Хрущева и Тито. Тито считал нас занозой в ноге, однако наша позиция по отношению к нему была твердой и незыблемой. Даже если бы враги осмелились предпринять какие-либо действия против нас, мы противодействовали бы. Тито давно знал это. но знал и убеждался в этом также Хрущев. который, естественно, был склонен сузить дороги Тито, не дать ему пастись на тех "лугах" которые Хрущев считал своими. Примерно 15-20 дней спустя после 111 съезда нашей партии, в июне 1956 года, я находился в Москве на совещании, о котором я говорил выше и в котором принимали участие руководители партий всех социалистических стран. Хотя целью совещания было обсуждение экономических вопросов, Хрущев, по привычке, воспользовался случаем и коснулся всех других проблем. Там, в присутствии всех представителей остальных партий, своими собственными устами он признал, что Тито оказывал на него давление в целях реабилитации Кочи Дзодзеи других врагов, осужденных в Албании. - С Тито, - сказал, в частности, Хрущев, - мы обсуждали вопрос об отношениях Югославии с другими странами. Поляками, венграми, чехами, болгарами и другими Тито был доволен, а об Албании он говорил с явной нервозностью, махая руками и ногами. "Албанцы,-сказал мне Тито, - не в порядке, они не на верном пути, не признают допущенных ими ошибок, они ничего не понимают из всего происходящего". Повторяя слова и обвинения Тито, Хрущев фактически также нашел подходящий случай выразить свою злобу и недовольство нами по поводу того, что мы на нашем съезде не реабилитировали Кочи Дзодзе, которого Тито, -подчеркнул Хрущев, - назвал великим патриотом. - Когда говорил об албанских товарищах, Тито весь дрожал, но я возразил ему и сказал, что ото внутренние дела албанских товарищей, они сумеют разрешить их, -продолжал "докладывать" нам Хрущев, стараясь заверить нас в том, что он имел крупный спор с Тито. Но мы уже знали смысл беспрерывных лобзаний и споров между этими двумя трубадурами современного ревизионизма. Погрузившись по горло в болото измены, Тито составил много заговоров против социалистических стран. Но, когда изменил Хрущев, он обратился в "павлина" и стал прикидываться "учителем" Хрущева. Тито вправе требовать много от него и он не отстал в этом отношении. Он стремился заставить Хрущева подчиниться ему и поступать по его приказам. За Тито стояли американский империализм и мировая реакция, вот почему Хрущев проводил тактику сближения с Тито, старался перетянуть его на свою сторону, задобрить его, а затем задушить. Но ведь он имел дело с Тито, который также проводил тактику сближения с Хрущевым, чтобы навязать ему свою волю, а не подчиниться ему, диктовать ему, а не получать от него приказы, получать как можно больше помощи без каких-либо условий и заставить Хрущева подчинить ему всех противников Белграда, в первую очередь Албанскую партию Труда. Вот почему Хрущев проводил в отношении Тито довольно зигзагообразную линию, он то был <на короткой ноге" с ним, то сердился, то атаковал и бранил его, то отступал, чтобы снова критиковать его. Это был результат непринципиальной политики. Тито и Хрущев были двумя ревизионистами, двумя агентами капитализма, у которых было много общего, но были и противоречия, проявлявшиеся в зигзагообразных взаимоотношениях между Хрущевым и Тито, которые продолжают оставаться такими и поныне между Тито и преемниками Хрущева. Ничего марксистско-ленинского не было в их действиях и позициях. Они руководствовались контрреволюционными целями и стали головой ревизионизма, являющегося капитализмом на новый лад, врагом единства народов, поджигателем реакционного национализма, сторонником установления и усиления самой свирепой фашистской диктатуры, не позволяющей ни малейших признаков даже формальной буржуазной демократии. Ревизионизм есть идея и действие, руководящие поворотом страны от социализма к капитализму, превращением коммунистической партии в фашистскую партию, сторонник идейного хаоса, разброда, разврата, репрессии, произвола, нестабильности, продажи родины с молотка. Эта трагедия произошла в Советском Союзе и в других ревизионистских странах. Эту ситуацию создали Хрущев и хрущевцы, ее поощряли и ей способствовали американский империализм и мировой капитализм. 7 ПРОЕКТИРОВАНИЕ ИМПЕРИИ По пути превращения социалистических стран в русские губернии. Перестановки в болгарском руководстве, навязанные Москвой. "Часы" Живкова заводят в Москве. Дунайский комплекс и "ссора" румын с советскими. Официальная ликвидация Информбюро. Реформистские иллюзии итальянской и французкой партий - Тольятти, отец "полицентризма". Незабываемая встреча с двумя дорогими французскими товарищами - Марселем Кашеном и Гастоиом Монмуссо. Колебания Мориса Тореза. Нарушение единства коммунистического движения - огромная услуга мировому империализму. Тезисы XX съезда и особенно удар, который был нанесен Сталину "секретным" докладом Хрущева, воодушевили ревизионистских элементов как в партиях социалистических стран, так и в других партиях. Под воздействием реабилитации врагов социализма в Советском Союзе, начали всплывать на поверхность "дела" Райка, Костова, Гомулки, Сланского и других осужденных диктатурой пролетариата врагов. Вся подрывная контрреволюционная деятельность, которую хрущевская клика развернула в Советском Союзе, служила и ее внешнеполитическим целям. Ее основные цели в этом направлении на первых порах заключались в следующем: закрепить свое господство в тех партиях и бывших странах народной демократии, которые она считала уже поставленными под свой контроль, и зажать в кулак те партии и страны, которые еще ей не подчинились; полностью поставить себе на службу коммунистические и рабочие партии капиталистических стран; завоевать доверие американского и мирового империализма, подрывая социализм в Советском Союзе и в других странах, пропагандируя "творческий марксизм" посредством целого ряда оппортунистических тезисов. Хрущев думал, что клеветой на Сталина он "расположит" всех к Советскому Союзу и особенно к себе. Таким образом, считал он, будет удовлетворена мировая реакция, а вокруг него сплотятся все остальные партии, смягчится и сблизится Тито, и они вместе, воскресшим семейством, сойдутся на пути с мировым империализмом и капитализмом. Хрущев и хрущевцы говорили им: "Мы не являемся больше коммунистами времен Ленина и Сталина, коммунистами с кинжалом в зубах. Мы уже не за мировую революцию, мы за сотрудничество, за мирное сосуществование, за парламентский путь. Созданные Сталиным концлагеря мы открыли и реабилитировали Тухачевских и Зиновьевых; мы можем пойти еще дальше и реабилитировать также Троцкого. Мы выпустили на волю солженицынов и дали разрешение на издание их антисоветских книг. Мы Сталина убрали прочь из мавзолея и сожгли его тело" (Свое решение удалить тело Сталина из Мавзолея советские ревизионисты объявили на XXII съезде КПСС, который проходил с 17 по 31 октября 1961 года. На этом же съезде Хрущев внес предложение воздвигнуть в Москве памятник всем контрреволюционерам, чтобы увековечить, как он заявил, "память товарищей, ставших жертвами произвола".). Тем, кто считал преступлением этот наш акт против Сталина, мы сказали: "Хотите эту дохлую клячу? Заберите ее!". Хрущеву, как я отметил и выше, понадобилось убрать своих противников не только в Советском Союзе, но и в странах народной демократии. Тех, которые верили в марксистско-ленинскую линию Сталина, пришлось устранить с руководства партий. Тех, кто выступал против Тито, с которым Хрущев уже поладил, также понадобилось убрать, тогда как те, которые осудили в своих странах агентов Тито, должны были реабилитировать этих предателей и выйти из состава руководства. Хрущев прибег ко всему: Готвальд умер. Берут тоже умер, Гомулка и Кадар вновь пришли к власти, Деж запел на иной лад, Ракоши и Червенков были ликвидированы. Только нас Хрущеву не удалось ликвидировать. Понятно, что, добиваясь сближения с американским империализмом, хрущевский ревизионизм стремился выступить на арену мощным партнером с развитой промышленностью и сельским хозяйством, соперничающими с промышленностью и сельским хозяйством Соединенных Штатов Америки, (как они рекламировали вовсю), и со своей колониальной империей, в которую должны были войти страны социалистического лагеря. Свое дело по созданию этой "империи" Хрущев с компанией начали еще раньше, а теперь дальше продолжали его. Кое-где это дело шло без помех, а кое-где имелись трения, тогда как в Албании подобным стремлениям не было суждено осуществиться. Болгария, например, никогда не доставляла хлопот советским ревизионистам. После смерти Димитрова и Сталина, по-видимому, уже нельзя было навязать Болгарской коммунистической партии "авторитет" Вылко Червенкова. Он стал помехой на пути Хрущева, и, по всей видимости, его устранению способствовали и советские интриги, интриги Хрущева, который захватил власть и известно, чего натворил. Сразу же после XX съезда, Червенкова, который в то время был премьер-министром, обвинили в превозношении "культа личности" в "ошибках" и т.д. Но Вылко, должно быть не был из тех, кто создавал себе культ. Он скорее всего был использован в качестве "головы", которую надо было бить для оправдания "исправлений" - реабилитации Костова с компанией. Червенков тихо-мирно уступил пост премьер-министра Антону Югову, которому также не долго было суждено сидеть на этом посту. При Димитрове Антон Югов был министром внутренних дел, а с приходом Червенкова он стал зампремьером, и позднее премьер-министром. Югов во время войны боролся в подполье, причем хорошо боролся; он был одним из главных и наиболее динамичных руководителей, особенно на восстании, приведшем к 9 сентября 1944 года, дню освобождения Болгарии. Когда впервые побывал в Болгарии, я заметил, что Димитров относился с особым уважением к Югову, держал его близко и, по всей видимости, очень доверялся ему. Несмотря на некоторые недостатки его, насколько я его знал, после смерти Димитрова, среди болгарских руководителей Югов, по-моему, был самым подкованным политически и идеологически деятелем, убежденным в своих взглядах,. смелым и хорошим организатором. Я неоднократно встречался с ним в Болгарии, в Москве да и в Албании, когда он был с визитом в нашей стране, и со мной он всегда был откровенным и любезным, приятным собеседником. Югов хорошо знал положение Болгарии в политическом, экономическом и организационном отношении, причем, по моему впечатлению, он знал его не столько по докладам, сколько по контактам. Он разъезжал по стране и был массовиком. Не только был наделен организаторскими способностями, но и был человеком, принимавшим решения и умевшим защищать их. Иными словами, Югов не был руководителем-приспособленцем, из тех, у которых на языке выражение "да, да, слушаюсь!". В деле становления Болгарской коммунистической партии под руководством Димитрова сыграл свою роль и Югов. То же самое надо сказать и о промышленности и сельскохозяйственных кооперативах, которые были созданы по примеру и образцу советских колхозов. Когда Червенков был снят с поста Генерального секретаря партии, этот пост занял Живков тогда как Югов остался на том же месте, на посту заместителя премьер-министра. Хитрец Хрущев предпочел ему Тодора, который больше устраивал его. Хрущев не мог маневрировать Юговым по своему усмотрению. Понравилось ли Югову подобное решение Хрущева? Наверняка нет, и это он демонстрировал. Всякий раз, когда мы бывали вместе, бросалось в глаза, что Югов совершенно не считался с Живковым. В одно прекрасное утро и Югов, наподобие Червенкова, был ликвидирован без шума и треска. Мы так и не узнали причины его устранения, но можем догадаться. Он, по всей видимости, был против Живкова, т.е. против Хрущева. Одним словом, он, должно быть, выступал против колонизации Болгарии хрущевским Советским Союзом, против утраты независимости и суверенитета Болгарии. Югов, по всей вероятности, не был и не стал, как Живков, марионеткой в руках хрущевцев. Наряду с положительными чертами, которыми был наделен Югов, как руководитель и как личность, он, на мой взгляд, имел и недостатки. Его основным недостатком было высокомерие, проявлявшееся в восхвалениях и выражениях, которые он употреблял с целью возвышать себя и свою работу. Я разъезжал с ним по Болгарии, он "сопровождал меня в города, поля, сельскохозяйственные кооперативы, исторические места, на фабрики, художественные представления и т.п. Я восхищался красотами страны, был доволен любовью болгарского народа и болгарских коммунистов к нашему народу и нашей партии. Компания с Юговым всегда была приятной и весьма поучительной. Однако везде в нем давала себя знать тенденция самовосхваления. Мы ехали на автомобиле, проезжали по деревням, и Югов не упускал случая указывать мне не только название каждого кооператива, но и количество земли, коров и лошадей и даже поголовья коз. которыми они располагали, не говоря уже о виноградниках, сорте винограда, количестве плодовых деревьев. Все по статистике! Ну ладно, но ведь и сами статистики ошибаются! А он, Югов, нет, "за словом в карман не лез", как будто хотел говорить мне: "да вот, я в курсе всего". Когда устраивали для нас народные представления, он вскакивал на ноги, танцевал и пел. Он был весельчаком. Тем не менее, Югов был добрым человеком, и я храню хорошие воспоминания о нем. Полагаю, что он не переродился политически и идеологически. Его устранением Хрущев окрестил руководителем Болгарии, вернее, "приказчиком" советских в Болгарии, Тодора Живкова. Насколько высоко поднял Димитров престиж Болгарской коммунистической партии и Болгарии, настолько же низко опустил этот престиж Тодор Живков. Этот человек без личности всплыл на поверхность с помощью Хрущева и стал его послушным лакеем. Когда я встречался с Димитровым, даже и не видел где-нибудь Живкова. Позднее, при Червенкове, я видел его раза два. Один раз он пытался объяснить мне положение болгарского сельского хозяйства, а другой раз сопровождал меня куда-то, за Софию, на земляничную плантацию. Когда он рассказывал мне о сельском хозяйстве, видно было, что говорила не голова Живкова, а его тетрадка. Он был противоположностью Югова. В книжку с алфавитом ои заносил цифры обо всем, начиная с населения страны и вплоть до низок табака. Другими словами, он целый час морочил мне голову цифрами без выводов. Другой товарищ, который был с ним, рассказывал намного лучше о болгарской экономике вообще, о промышленности - в частности. Живкова я позабыл совсем, однако, позднее, когда был снят Червенков, он был выдвинут на пост первого секретаря (!). Мы удивились, хотя нечего было удивляться. Я узнал его и на этой должности! Он был тем же самым, за исключением одного только изменения; чтобы отличаться от прошлого, он принял несколько иной вид; больше не вынимал книжки, губы у него часто растягивались в улыбку, носил кепку и говорил "понародному". Да и после этого я не имел с ним ни одной серьезной беседы. Мы неоднократно ели вместе с товарищами из болгарского руководства, Живков возил нас из одного дворца царя Бориса в другой, из Софийского в Эксиноградский в Варне, но он ничего толком не говорил, кроме какой-нибудь пустой беседы, лишь бы время скоротать. Метаморфозы с Живковым происходили по мере воспитания его Хрущевым. Лейтмотивом Живкова стал: "Навеки с Советским Союзом!". Хрущеву удалось полностью подчинить его себе. Живко принадлежит заслуга в том, что он "состряпал" и выдвинул идею "сверять часы с часами Хрущева". Живков воспринял тактические приемы Хрущева в отношениях с коммунистическими и рабочими партиями: сегодня он говорил против Тито, завтра - в пользу его, сегодня открывал границы для ярмарок с югославами, завтра -закрывал их, сегодня рекламировал Македонию, завтра обходил ее молчанием. Следуя пути и "советам" Хрущева, Живков стал "деятелем", и хрущевские ревизионисты, подняв его "личность" прибрали к своим рукам всю Болгарию. Этой страной, всеми областями ее жизни руководят советские люди. Формально существуют болгарское правительство, болгарская партия и болгарская администрация, но фактически всем правят советские. Хрущевцы превратили Болгарию в опасный арсенал. Болгария стала плацдармом русских социал-империалистов против нашей страны и других балканских стран. Это дело рук Живко и его группы, которые пожирают харчи Болгарии и услуживают советскому социал-империализму. Как показывают исторические факты, Деж и компания также были и остались сателлитами Хрущева. Они держали нос по ветру. Тесная дружба между Тито и Хрущевым знает и ссоры, вызванные венгерским, польским вопросами и т.д., значит, ссоры и помолвки, за которыми следовали примирение и лобзания друзей. Деж же утратил всякое политическое достоинство, окончательно пустил себя в водоворот предательской антимарксистской деятельности Хрущева, подхватывавший и бросавший его куда ему угодно и как ему угодно. На том, что произошло в 1960 году в Бухаресте и Москве я остановлюсь ниже, а здесь мне хочется лишь отметить, что Деж в этих событиях еще раз обнаружил свое неизменное нутро человека, которому ничего не стоило поднимать и опускать любой флаг. Имеются некоторые ключевые моменты в жизни и деятельности человека, которые, взятые в целом, рисуют его портрет. Вот портрет Деж: в 1948 и 1949 годах он выступал решительным и усердным антиревизионистом и антититовцем; после 1954 года - страстным и усердным проревизионистом и протитовцем; в 1960 году - прохрущевцем первой руки; позднее же стало очевидно; что и этот флаг он закачал, с тем чтобы маневрировать одновременно двумя-тремя флажками. Короче говоря, он был политиканом конъюнктурных пируэтов, проводившим линию "и туда и сюда", и с Тито, и с Хрущевым, и с Мао Цзэдуном, а его преемники - и с американским империализмом. Он и его преемники за любого могли стоять и стояли, но только за последовательный марксизм-ленинизм не стояли и не могли стоять. Мы были свидетелями как периода расцвета дружбы между Деж и Хрущевым, так и периода трещин в этой дружбе. Хрущев считал, что Деж сидел у него в жилетном кармане, как ножик из слоновой кости, который он вынимал и играл им на совещаниях. Он думал использовать Деж так, как использовал и свой ножик. Расценив ситуацию подходящей, Хрущев после 1960 года выдвинул аннексионистский план - план экономического присоединения всей территории от Бухарестской области вплоть до границ с Советским Союзом к Советской Украине в виде "сельскохозяйственно-промышленного комплекса". Подобная идея была очень глупой. Деж на многие удочки попадал, но на этот раз воспротивился. Только тогда, когда Хрущев наступил Румынии на мозоль, Дсж прекратил открытые выпады против нас. Однако Деж никогда, и после этого, не набрался ни капельки гражданской, не говоря уже о марксистско-ленинской смелости выступать хотя бы с малейшей самокритикой перед нашей партией за все то, чего он наделал и наговорил на нас. Этот ревизионист, который поцеловал руку у Тито, не попросил извинения у нашей партии. Говорили, что Деж умер от рака. Мы, в знак дружбы с румынским народом, направили делегацию на его похороны. Там Чаушеску, сменивший Деж, только руку подал нашей делегации. И мы отплатили той же монетой этому новоиспеченному ревизионисту, который, с тех пор как пришел к власти, своим неизменным девизом сделал политику сделок со всеми ревизионистскими и империалистическими лидерами: с Брежневым, Тито, Мао, Никсоном, со всей мировой реакцией. Этот человек, который был маленьким холопом Деж, захватив власть, основательно изобличил Деж и, закрепляя свои позиции, бьется стать "мировым", как Тито и даже занять ему место в силу некоторого сопротивления якобы скрытому давлению советских. И после возникновения противоречий между румынами и советскими, государственные отношения между нами остались в прежнем положении - холодными, черствыми, безвкусными отношениями. Партийных отношений с румынской партией мы не поддерживали и не будем поддерживать, покуда она во всеуслышание не признает ошибки, допущенные по отношению к нашей партии. Мы, конечно, очень сожалеем о том, что Румыния превратилась в капиталистическую страну, наподобие Югославии, Советского Союза и др.; только одна слава, что она социалистическая. Все эти дежи, живковы, чаушеску и др., которых Хрущев и хрущевцы использовали и используют в своих целях, являются порождением ревизионизма. Марксистско-ленинское доверие и марксистско-ленинскую дружбу советские хрущевцы подменили господством великой "социалистической" державы с целью создания "социалистической семьи", "социалистического содружества", где ныне вершит закон железная рука Брежнева и советских маршалов, которые над головой каждого "заблудшего сьна" семьи размахивают палицей Варшавского Договора. Хрущев с компанией не терпели никакой критики и никаких замечаний, они выступали против всякого взаимного контроля и дисциплины, как бы они ни были формальными. Совещания, заявления, совместные решения для них были формальными, несуществующими, если они мешали их планам. Почему хрущевцы ликвидировали и тем более опорочили Информбюро? Да потому, что Информбюро осудило Тито и что его считали порождением Сталина, заслужившим "дурную славу" в глазах империалистов. Понятно, тут речь шла не об организационных формах, ибо, в конце концов, какова по форме разница между "бюро контактов", предложенным Хрущевым (которое никогда не было создано), и Информбюро? Их цель заключалась в том, чтобы реабилитировать Тито и сделать приятное империализму. Однако, позднее совещание партий социалистического лагеря выбросило на свалку предложение об этом "бюро" частично оттого, что хрущевцы передумали, частично из-за возражений, особенно со стороны поляков. Они, (Охаб и Циранкевич) выступали довольно активно против подобной идеи. Причем и когда было принято решение о создании совместного органа, они сказали: - Ну ладно, пусть будет на всякий случай, ведь, по-видимому, надо нам иметь его. Мне помнится энтузиазм, с которым на этой бесплодной встрече Тольятти воспринял идею Хрущева, тут же продвинув ее дальше: он настаивал на создании двух "бюро контактов" - одного для партий социалистических стран, другого - для партий капиталистических стран! Будущий отец "полицентризма" дальше "углубил" эту идею и внес предложение, согласно которому Коммунистическая партия Советского Союза не должна была входить во второе бюро, "хотя, - приукрасил Тольятти свое предложение, - она будет нашим руководителем".. Итальянская ревизионистская партия шла в авангарде враждебной работы против международного коммунизма и против коммунистических и рабочих партий и стран социалистического лагеря. Итальянские и французские "коммунисты" питали большие иллюзии о буржуазной демократии и парламентском пути. После второй мировой войны итальянская и французская компартии входили и в состав буржуазных правительств первых времен. Это было и тактикой буржуазии, рассчитанной на избежание забастовок и хаоса и на восстановление экономики, но особенно на закрепление ее не только экономических, но и военных позиций и на усиление полицейских мер. Это участие коммунистов в буржуазных правительствах явилось соломенным огнем. Буржуазия выгнала коммунистов из власти, разоружила и вынудила их встать в оппозицию, ввела такие избирательные законы, при которых, несмотря на большое число голосов, полученных коммунистами, число их депутатов в парламенте было сведено к минимуму. Тито и Тольятти, как выяснилось впоследствии, еще тогда были одного поля ягоды, вот почему итальянская компартия, хотя и не сразу открыто, пришла на помощь партии Тито. Тольятти, который был убежденным, замаскированным ревизионистом, и все руководство Итальянской коммунистической партии, входившей в Информбюро, были огорчены осуждением Тито. Они проголосовали за это осуждение в силу обстоятельств -они не смели выступить открыто; однако время подтвердило, что итальянские ревизионисты томились усердием лобзаться с Тито. Поездка Хрущева в Белград и его примирение с Тито дали возможность Тольятти и его компании не только поехать в Белград встретиться и помириться с титовцами, йо и открыто развивать свои ревизионистские, раскольнические взгляды, свою тенденцию против Сталина и Советского Союза не только как государства, но и как системы. Тольятти и то-" льяттинцы открыто взяли сторону Тито и не стали проводить хрущевскую тактику зигзагов. В свою очередь, Хрущев маневрировал и в отношении Тольятти, хвалил и в то же время мягко попрекал его, чтобы держать его в узде. Лидеры итальянской партии - Тольятти и Лонго с компанией - проявили особую тягу к ревизирнистским положениям XX съезда и. в частности, к измышлениям Хрущева против Сталина. Немного времени спустя после этого съезда, Тольятти, в своем интервью журналу "Нуови аргоменты", разразился выпадами против социалистической системы, против диктатуры пролетариата и против Сталина. При этом он выдвинул и свою идею "полицентризма", явившуюся идеей раздробления и раскола международного коммунистического движения Между тем руководители Французской коммунистической партии Торез, Дюкло и другие, правду говоря, вначале, нехорошо встретили "секретный" доклад Хрущева против Сталина и не одобрили его. После того, как этот доклад был опубликован в западной печати, Политбюро Французской коммунистической партии опубликовало заявление, в котором осуждало этот акт и выражало свои оговорки относительно выпадов против Сталина. Касаясь этой проблемы, сам Торез говорил мне: "Мы попросили разъяснений у советских товарищей, они дали нам их, однако мы не убеждены". Я же заметил Торезу: "Вы не убеждены, а мы совершенно не согласные. Так что Торезу и Французской коммунистической партии давно было известно наше мнение о XX съезде и измышлениях хрущевцев против Сталина. Французы и итальянцы ладили друг с другом как кошка с собакой. Я уже беседовал с Торезом и Дюкло о том, что руководители Итальянской компартии выступали против марксистско-ленинской линии, в защиту титовских ревизионистов и против нашей партии. Они и вообще французы вначале хорошо относились к нам. Мы держались наших взглядов, а они - своих. Мы беспрерывно продолжали атаковать титовцев, они, видно было, нисколько не доверяли Тито. Да и в отношении итальянских руководителей мы стояли на одних и тех же позициях. До событий, приведших к расколу, у нас гостили товарищи Марсель Кашен и Гастон Монмуссо, два выдающихся ветерана коммунизма. Вся партия и весь народ принимали их радушно и сердечно. Я имел с ними очень откровенные и сердечные беседы. Они совершили поездку по нашей стране, с большой симжьатисй отзывались о ней, очень хорошо писали в "Юманите" о нашей партии и нашем народе. Монмуссо издал и очень приятную книгу о нашей стране. Сидя со мной у огня, он рассказывал мне о своей поездке в Корчу, о своем участии, вместе с корчинскими коопера-тивистами, в уборке винограда. В ходе беседы я спросил у автора "Жан Бекота", который родом из Шампани, родины знаменитых вин: - Товарищ Монмуссо, как вам нравится наше вино? Он pince-sans-rire ответил мне: - Как уксус. Я захохотал и сказал ему: - Вы правы, но скажите, что нам делать. И Монмуссо битый час рассказывал о вине, что очень помогло мне. Я с восхищением слушал старика, у которого щеки краснели, а глаза горели пламенем, цветом напоминавшим вино его родины, Шампани. До нашего отъезда в Москву, на Совещание 81 партии, Морис Торез попросился к нам на отдых (Июль-август 1960 года). Мы приняли его с большим удовольствием. Мы полагали (и не ошиблись), что он был подговорен советскими с целью "укротить нас". Когда Торез отдыхал в Дурресе, я выложил ему все подлости, которых наделали нам советские. Морис внимательно слушал. Он удивился, ведь он не знал о них. Советские все скрывали от него. Я рассказал ему о Бухарестском совещании и о нашей позиции на том совещании. Он сказал, что делегация их партии на Бухарестском совещании проинформировала их о позиции Албанской партии Труда и поскольку эта позиция произвела на них впечатление, выезжая в Албанию, он намеревался побеседовать с нами об этом вопросе. Торез сказал, что Бухарестское совещание было полезным, но он совсем не высказался о том, соответствовало ли оно общепринятым правилам или нет. Он не критиковал занятую нами позицию в Бухаресте и, выслушав меня, только сказал: - Товарищ Энвер, то, чего они вам наделали, вы должны обсудить с советским руководством. Что же касается борьбы против титизма, Морис все одобрял. Мы расстались с ним, и он отплыл в Одессу. До моего выступления на Совещании 81 партии Морис Торез, который находился в Москве, пригласил нас на ужин. На этот раз было очевидно, что он был подговорен Хрущевым убедить нас не говорить на совещании о ревизионистском предательстве; но он потерпел неудачу в своей миссии. Мы не приняли превратные "советы", которые он нам дал. Морис Торез критиковал нас на Совещании, но умеренными выражениями, тогда как Жанет Вермерш, супруга Тореза, после моего выступления, встретила меня и сказала: - Товарищ Энвер, куда вы идете путем, на который стали? Мы вас не понимаем. - Сегодня вы нас не понимаете, но завтра, быть может, поймете. - ответил я. Известно, как сложилась судьба Французской коммунистической партии. Она решительно встала на ревизионистский путь. Она изменила марксизму-ленинизму, нюансированно проводила и проводит хрущевскую и брежневскую линию. Между тем у Тольятти не было зигзагов, как у французов, он, наподобие Тито, открыто выступил со своими ревизионистскими взглядами, которые он наказывал Лонго и Берлингуэру в своем "завещании" ("Ялтинское завещание", написанное Тольятии в Ялте незадолго до своей смерти. Это "завещание" представляет собой кодекс итальянского ревизионизма относительно так называемого итальянского пути к социализму, "полицентризма" партийного "плюрализма", "свободы религии" и т.д. Изложенные в нем взгляды в целом и составляют основу "евро-коммунизма".). Он является отцом "полицентризма" в международном коммунистическом движении. Понятно, что "полицентризм" был не по нутру Хрущеву, которому хотелось держать в своих руках "дирижерскую палочку", как не по нутру Он и господствующим ныне в Советском Союзе хрущевцам. Совещаниям Хрущева и Брежнева тольяттинцы противопоставляли и противопоставляют "совещаниям коммунистических партии капиталистических стран Европы, Латинской Америки и др. Французы, которые были приверженцами Хрущева, не одобряли предложений Тольятти и выступали против них. Но об этом я не стану распространяться, так как я уже писал об этой теории и об антимарксистских деяниях этих ревизионистов. Итальянские ревизионисты никогда не относились благосклонно ни к социалистической Албании, ни к Албанской партии Труда. В первые годы после освобождения для приличия побывал в Албании с визитом пожилой Терачини с одной молодой артисткой. Он пробыл у нас дня два и уехал ни с чем. Итальянские ревизионисты почти ничего не писали в своем