органе "Унита" о социалистической Албании. Это, быть может, оттого, что им не хотелось раздражать правящих итальянских неофашистов, армии которых мы разбили на войне, или же оттого, что мы изобличали их товарища, Тито! Итальянская коммунистическая партия придерживалась старой оппортунистической линии, она была открытым фронтом для голосов. Распри в руководстве из-за постов, окладов, из-за права выдвигаться в депутаты или сенаторы были постоянными. Нас встречал и жаловался какой-либо из руководителей этой партии, снятый Тольятти с поста, но назавтра, как только ему подкидывали крошку и назначали его сенатором, он тихоней становился. Мне помнится встреча в Карловых Варах с одним из них, который тогда был членом руководства Итальянской коммунистической партии Тольятти. -Я, - говорит он мне, -против Тольятти и его взглядов. - А почему? - спрашиваю я его. Он привел один или два "аргумента", но, наконец, принялся за существо дела: - Тольятти не допускает к печати речи, с которыми я выступаю в парламенте. Как Тольятти, так и Пайетта не только не публикуют их в Италии, но подбивают и советских не публиковать их в Москве. Прошу вас, товарищ Энвер, походатайствовать перед Хрущевым. Я, конечно, был удивлен этим и тут же ответил ему: - Как походатайствовать? Я, положим, мог бы содействовать тому, чтобы они публиковались или не публиковались в Албании, но в Советском Союзе?! Вы должны обратиться к советским товарищам. Ведь они хозяева и они решают об этом. После нашего разрыва с хрущевцами у него также были "расхождения" с итальянским ревизионистским руководством. Но они не касались принципиальных вопросов, это была грызня за посты и деньги. Когда назавтра становился сенатором, он унимался и не подавал голоса. Таковыми были и остались итальянские ревизионисты -- сообщниками итальянской и международной буржуазии. Вся эта ревизионистская деятельность нарушила, подорвала марксистско-ленинское сотрудничество и гармонию, которыми отличалось международное коммунистическое движение. Хрущев и хрущевцы оказали неоценимую услугу мировому империализму и непосредственно поставили себя ему на службу. Того, чего на протяжении целых десятилетий не могли осуществить империализм и его лакеи своей подрывной деятельностью, добились Хрущев и хрущевцы всех мастей. Клевеща на Сталина, на Советский Союз, на социализм и коммунизм, они выступали заодно с клеветниками-капиталистами, ослабили Советский Союз, что было мечтой и целью капиталистов. Они раскололи то монолитное единство, с которым боролись капиталисты, навели сомнения на революцию и торпедировали ее, чего капиталисты неизменно старались добиться. Они насадили распри и внесли раскол в различные коммунистические и рабочие партии, низвергая или выдвигая на их руководство такие клики, которые лучше служили бы гегемонистским интересам, потрясенным сильным землетрясением. Эти враги повели наступление на марксизм-ленинизм во всех направлениях и во всех областях и подменили его реформистской социал-демократической идеологией, расчистив, таким образом, путь либерализму, бюрократизму, технократизму, декадентскому интеллектуализму, капиталистическому шпионажу в партии, одним словом- разложению. То, чего не удалось добиться мировому капитализму, совершила за него хрущевская клика. Однако ни американский империализм, ни мировой капитализм не считали достаточной эту огромную помощь, которую оказывали им Хрущев и хрущевцы, эту крупную диверсию, которую совершали они против марксизма-ленинизма и социализма. Вот почему буржуазия и реакция развернули наступление на ревизионистские партии в целях дальнейшего углубления кризиса, с тем чтобы не только опорочить марксизм-ленинизм и революцию, не только углубить раскол в рядах коммунистические и рабочих партий и усилить их мятеж против Москвы, но и ослабить, поставить на колени, поработить всеми этими действиями Советский Союз, как великую в политическом, экономическом и идеологическом отношении державу, невзирая на то, что идеологией хрущевизма был не марксизм, а антимарксизм. Мировому капитализму с американским империализмом во главе понадобилось бороться за то, чтобы не дать хрущевскому гегемонизму выжить и консолидироваться на причиненных им самим руинах. Поэтому американский и мировой империализм усилил подрывную работу в странах социалистического лагеря в целях подрыва колониальной империи, которую проектировал Хрущев. В подходящем климате, созданном хрущевскими лозунгами, оживились не только послушные Хрущеву лидеры, наподобие Живкова, но и агенты американцев, англичан и .французов, западногерманцев и Тито. Как в силу самой природы ревизионизма, так и в силу давления и шпионской деятельности империализма во многих партиях дали о себе жать люди, которые не были довольны тем, как осуществлялся процесс "демократизации" либерализации. Враги социализма в Венгрии, Польше, Чехословакии и Румынии хотели идти галопом по пути реставрации капитализма, бросив прочь демагогическую оболочку, которую хотела сохранять группа советских руководителей. Традиционные связи буржуазии этих стран с Западом и стремление поскорее явиться от страха диктатуры пролетариата (хотя хрущевцы уже подорвали ее) ориентировали этих врагов на Вашингтон, Бонн, Лондон и Париж. Хрущев надеялся вновь посадить в сосуд выпущенных им чертей. Однако, выпущенные волю, они хотели своевольно пастись на лужках, которые хрущевцы считали своими, и "черти" перестали слушаться "волшебной дудки" Хрущева. И последнему пришлось обуздать их при помощи танков. 8. МОЙ ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ ВИЗИТ В КИТАЙ Наши взаимоотношения с КПК и КНР до 1956 г. Приглашения из Китая, Кореи и Монголии. Странное происшествие в Корее: побег двух членов Политбюро в... Китай! Пономарев берет под защиту беглецов. Микоян и Пэн Дэхуай "настраивают" струны Ким Ир Сена. Встреча с Мао Цзэдуяом: "Не ошибались ни югославы, ни вы". "Сталин допускал ошибки","ошибаться надо". Ли Лисань на VIII съезде КПК: "Призываю вас помочь мне, ведь я опять могу ошибаться". Разочарование и беспокойство по поводу VШ съезда КПК. Встречи в Пекине с Деж, Юговым, Чжоу Эньлаем и другими. Боднэраш посредничает с целью помирить нас с Тито. Отношениям между нашей партией и Коммунистической партией Китая с 1949 по 1956 году и даже в период еще нескольких лет позже как нельзя кстати подошел бы термин "нормальные", более или менее в том смысле, в каком он употребляется на дипломатическом языке. Во всяком случае мы, со своей стороны, еще в годы Национально-освободительной борьбы и особенно после освобождения нашей Родины с симпатией следили за справедливой борьбой братского китайского народа против японских фашистских агрессоров, чанкайшистской реакции и американского вмешательства и всеми силами поддерживали эту борьбу. Нас особенно радовал факт, что во главе этой борьбы, как говорили, стояла Коммунистическая партия, признанная Коминтерном и пользовавшаяся поддержкой Коммунистической партии Советского Союза, руководимой Сталиным. Нам было известно также, что во главе Коммунистической партии Китая был Мао Цзэ-дун, о котором, как и о самой руководимой им партии, мы не имели никаких других данных, кроме тех, которые мы слышали от советских товарищей. Как в течение этого периода, так и после 1949 года нам не приходилось читать что-либо из произведений или выступлений Мао Цзэдуна, о котором говорили, что был и философом и что за ним числился целый ряд произведений. Победу 1 октября 1949 года мы приветствовали с радостью и всем сердцем, причем в числе первых стран мы признали новое китайское государство и установили с ним братские отношения. Хотя в то время стало больше возможностей и путей к более частым и тесным связям и контактам между двумя нашими странами, эти связи все же оставались на уровне дружеского, культурного и торгового обмена, ограничивались направлением какой-либо второстепенной делегации, взаимной поддержкой, смотря по обстоятельствам, через публичные речи или заявления, обменом некоторыми телеграммами случаю праздников и годовщин, и больше ничего. Мы продолжали всеми силами поддерживали усилия китайского народа и его руководства к социалистическому строительству страны, однако мы ничего конкретного не знали о том, как происходил этот процесс и каков его размах. Говорили, что Мао проводил "интересный" курс на построение социализма в Китае при сотрудничестве с местной буржуазией другими партиями, которые они называли "демократическими" партиями, партиями "промышленников" и т.д., что там Коммунистическая партия допускала и поощряла совместные частно-государственные предприятия, что там поощряли и вознаграждали элементов из богатых классов, причем последних выдвигали на руководство предприятиями, провинциями и т.д. и т.п. Все это для нас было совершенно непонятным, и как бы мы ни терялись в догадках, не находили никакого аргумента для того, чтобы считать это совместимым с марксизмом-ленинизмом. Во всяком случае, думали мы. Китай -огромная страна с многосотмиллионным населением, он только что вышел из темного помещичье-буржуазного прошлого, у него много забот и трудностей и со временем существующие неполадки будут устранены правильным, марксистско-ленинским путем. Более или менее это все, что мы знали о Коммунистической партии Китая и китайском государстве до 1956 года, когда в Центральный Комитет нашей партии поступило от Мао Цзэ-дуна приглашение послать партийную делегацию для участия в работе VIII съезда КП Китая (Этот съезд проходил с 16 по 27 сентября 1956 года.). Приглашение мы приняли с удовольствием и радостью, ибо нам представился случай непосредственно и близко знакомиться с этой братской партией и этой братской социалистической страной. В тот же период к нам поступили приглашения и из Монгольской Народной Республики и Корейской Народно-Демократической Республики послать с дружественным визитом в эти страны партийно-правительственные делегации высшего уровня. Мы обсудили в Политбюро приглашения друзей и решили, чтобы наша делегация высшего уровня, воспользовавшись случаем поездки в Китай на VIII съезд КП Китая, по дороге в Китай побывала и в Монголии и Корее. В состав делегации, по решению Политбюро входили я, Мехмет Шеху и Рамиз Алия и тогдашний Министр иностранных дел Бехар Штюла. Мы подготовили все необходимое и к конце августа 1956 года выехали. Это было время, когда современный ревизионизм, подбодренный XX съездом Коммунистической партии Советского Союза, не только был распространен в Советском Союзе и в других народно-демократических странах, но выставлял напоказ всю свою органическую нечисть, раскол, распри, заговоры, контрреволюцию. В Польше давно кипевший котел высасывал готовой продукцией пресловутого Гомулку, в Венгрии черная реакция орудовала как никогда раньше и лихорадочно подготавливала контрреволюцию. Тито в те дни был приглажен "на отдых" в Крым и сообща с Хрущевым, Ешковичем и другими расподковывал Герэ. Видно было, что ревизионисты различных стран включились в отвратительное соревнование: кто опередит другого в практическом проведении хрущевизма. В Европе, за исключением нашей партии и нашей страны, ревизионистское землетрясение все расшатывало до основания. 3-4 дня нашего пребывания в Монголии прошли как-то незаметно. Мы ехали целыми часами, чтобы добраться до какого-нибудь населенного пункта, и везде тот же пейзаж: раскинутый, обнаженный, монотонный, скучный. Цеденбал, который суетился вокруг нас подвижным и круглолицым, наподобие резинового мяча, то и дело брался за единственную тему, за животноводство. Столько-то миллионов овец, столько-то кобыл, столько-то коней, столько-то верблюдов - вот это было единственное богатство, единственная отрасль, на которую опиралась эта социалистическая страна. Попили мы кобыльего молока, пожелали друг другу успехов и распрощались. 7 сентября мы прибыли в Пхеньян. Нас встретили хорошо - народом, гонгами, цветами и портретами Ким Ир Сена на каждой пяди. Надо было долго искать глазами, чтобы высмотреть в каком-нибудь затерянном уголке какой-нибудь портрет Ленина. Мы осмотрели Пхеньян и некоторые другие города и деревни Кореи, где как народ, так и партийные и государственные руководители сердечно встречали нас. За все время нашего пребывания там Ким Ир Сен показал себя благожелательным и близким с нами. Корейский народ только что вышел из кровопролитной войны с американскими агрессорами и уже включился в борьбу за восстановление и дальнейшее развитие страны. Это был трудолюбивый, чистосердечный и талантливый народ, который жаждал дальнейшего развития и преуспеяния; и мы всем сердцем пожелали ему непрерывных успехов на пути к социализму. Однако ревизионистская оса начала и там вонзать свое ядовитое жало. Ким Ир Сен на переговорах с нами рассказал нам о событии, которое произошло у них на пленуме Центрального Комитета партии, состоявшемся после XX съезда. - После того, как я зачитал доклад, - сказал нам Ким, - два члена Политбюро и некоторые другие члены Центрального Комитета заявили, что идеи XX съезда и вопрос о культе личности у нас, в Корее, не получили должной оценки, что не ведется последовательная борьба против культа личности и т.д. "У нас, - сказали они на пленуме, - не отмечается экономических и политических результатов в соответствии с платформой XX съезда, Центральный Комитет окружен неспособными людьми". Одним словом,-отметил дальше Ким Ир Сен, - они атаковывали линию руководства, его единство. Против них, -заключил он, - поднялся на ноги весь Центральный Комитет. - Как вы обошлись с ними?-спросил я. - Их раскритиковал пленум, и все,-ответил Ким Ир Сен и добавил: - Сразу же после этого они сбежали в Китай. - В Китай?! А что они там сделали? - Наш Центральный Комитет объявил их антипартийными элементами, и мы направили китайскому руководству письмо, в котором требовали их немедленного возвращения нам. Помимо прочих ошибок, они совершили и тяжкий проступок - бегство. Китайские товарищи не вернули их нам. Они находятся там и по сей день. Мы открыто сказали Ким Ир Сену, что "хотя мы и не в курсе вопросов, поднятых теми двумя членами Политбюро, и не нам судить о ваших делах, все же, поскольку вы рассказали нам об этом вопросе, мы считаем, что событие является серьезным". - У нас тоже, - сказали мы ему, -после XX съезда КПСС антипартийными элементами была предпринята попытка составить заговор против нашей партии и ее Центрального Комитета. Заговор был делом белградских ревизионистов, и мы, пронюхав о нем, сразу же разгромили его Дальше мы рассказали ему о Тиранской городской партийной конференции, состоявшейся в апреле 1956 года, об оказанном на нас давлении и о твердой, непоколебимой позиции нашей партии в отношении внешних и внутренних врагов. - Правильно, правильно! - реагировал Ким Ир Сен, когда я говорил. По тому, как он говорил и как реагировал, я подметил в нем некоторую неуверенность и колебание, которые мучили его. Я не ошибся в моих догадках. Несколько дней спустя, на встрече в Китае с Пономаревым, членом советской делегации на VIII съезде КП Китая, я заговорил с ним и о проблеме корейских беглецов. - Это нам известно,- ответил он мне, - и мы сделали внушение Ким Ир Сену. - Сделали внушение? Почему?-спросил я. - Товарищ Энвер, - сказал он мне, - у корейцев дела неважно. Они порядочно задрали нос, так что надо сбить спесь с них. - Тут речь идет не об их делах вообще, я не в курсе их,-сказал я Пономареву,- а о конкретной проблеме. Два члена Политбюро выступают против Центрального Комитета своей партии, а затем бегут в другую социалистическую страну. В чем тут вина Ким Ир Сена?! - Корейские товарищи допустили ошибки, - настаивал Пономарев.-Они не приняли мер в соответствии с курсом XX съезда, вот почему выступили два члена Политбюро. Китайские товарищи также возмущены подобным положением дел и говорили Ким Ир Сену, что, в случае непринятия мер, они не выдадут им двоих товарищей, укрытых в Китае. -Удивительно! - сказал я ему. - Нечего удивляться, - заметил он, -- сам Ким Ир Сен отступает. В эти дни в Корее состоялся пленум Центрального Комитета партии, и корейцы согласились исправить ошибки. Так и произошло. Оба беженца вернулись в Корею и заняли прежние места в Политбюро. Со сжатого в тиски Ким Ир Сена не только сбили спесь, но и заставили его склонить голову. Это была совместная акция советских и китайцев, в которой особая "заслуга" принадлежит Микояну. Он был послан в Китай в качестве главы советской делегации на VIII съезде КПК, и хрущевский мафист, не дождавшись окончания китайского съезда, вместе с Пэн Дэ-хуаем, которого дал ему с собой Мао Цзэдун в качестве представителя Китая, поспешил в Корею с тем, чтобы на хрущевский манер настроить расстроенные струны Ким Ир Сена. Впоследствии другие "настраивающие" поездки совершали в Корею советские, китайцы и другие, но это было делом будущего. Так что вернемся опять к сентябрю 1956 года. В Пекине, куда мы прибыли 13 сентября, нас встречали народом, музыкой, цветами и огромным множеством портретов Мао Цзэдуна. На аэродроме встречали нас Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Дэн Сяопин и другие, имена которых не помню. Мы поздоровались с ними, пожелали им успехов в работе съезда, который они должны были открыть через два дня, и едва мы выдержали натиск их стереотипных формулировок: "великая честь", "большая помощь", "братья с дальнего фронта Европы", "делайте нам замечания" и тому подобных выражений, которыми несколько лет спустя мы насытились по горло. (Однако в те дни эти выражения, которые сопровождали нас на каждом шагу, не производили на нас дурного впечатления - считали их проявлениями китайской простоты и скромности.) Мао Цзэдун принял нас во время одного из перерывов между заседаниями в одном зале с соседнем с залом съезда. Эта была наша первая встреча с ним. Когда мы вошли в зал, встал, чуть-чуть поклонился, протянул руку и, оставаясь в таком положении, улыбаясь, подавал руку всем по очереди. Мы сели. Слово взял Мао. Отметив, что они были рады друзьям из далекой Албании, он несколько слов о нашем народе, назвав его доблестным и героическим народом. Мы питаем большую симпатию к вашему народу, - сказал он в частности,- ведь вы освободились раньше нас. Сразу после этого он спросил меня: - Каковы у вас отношения с Югославией? - Натянутые, - ответил я и тут же заметил, что он открыто проявил свое удивление. "По-видимому, подумал я, он не хорошо в курсе наших отношений с югославами", поэтому я решил объяснить ему кое-что из длинной истории отношений нашей партии и нашей страны с югославской партией и с югославским государством. Я говорил кратко, останавливаясь на некоторых из ключевых моментов антиалбанской и антимарксистской деятельности югославского руководства и ожидая какого-либо реагирования с его стороны. Однако я замечал, что лицо Мао выражало только удивление, раз от разу он переглядывался с остальными китайскими товарищами. - В этом деле, - сказал Мао, - ни вы, албанцы, не ошибались в отношении югославов, ни югославские товарищи не ошибались в отношении вас. Тут грубые ошибки допустило Информбюро. - Мы, - сказал я ему, - хотя и не принимали участия в Информбюро, его известные анализы и позиции в отношении деятельности югославского руководства поддерживали, считали и считаем их правильными. Сами наши длительные отношения с югославским руководством убедили нас в том, что линия и позиция югославов не были и не являются марксистско-ленинскими. Тито является отпетым ренегатом. Но, не дослушав до конца перевода моих слов, Мао спросил меня: - Каково ваше мнение о Сталине? Я ответил ему, что наша партия высоко ценила и ценит Сталина, как вождя, за которым числятся огромные и всесторонние заслуги, как верного ученика и продолжателя дела Ленина, как ... - Вы, - перебил он меня, - опубликовали доклад, с которым выступил товарищ Хрущев на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза? - Нет, - ответил я. - Подобного мы не сделали и никогда не сделаем. - Вы, товарищи албанцы, - сказал он, - поступили совершенно правильно, линия вашей партии правильная. И мы так же поступили. Покуда само советское руководство официально не опубликовало этого доклада, нам незачем было издавать его, как это сделали некоторые. Помолчав маленько, он продолжил: - Сталин допускал ошибки. Он допустил ошибки и по отношению к нам, в 1927 году (Мао Цзэдун считал ошибками правильные и принципиальные критические замечания Коминтерна и Сталина в адрес его и Коммунистической партии Китая после поражения китайской революции 1923-1927 годов. Эти критические замечания касались недооценки роли рабочего класса и переоценки стихийной борьбы крестьянства, либерального отношения к правому оппортунизму и колебаний в области тактики, переоценки путчей, увлечения террористическими методами борьбы и левыми фразами, недооценки профсоюзов и недостаточной работы с массами рабочих и крестьян), например. И в отношении югославских товарищей он допустил ошибки. Затем, медленно и тихим голосом, он заметил: - Без ошибок нельзя идти вперед. - И он спросил меня: - Допускала ли ошибки ваша партия? - Нельзя сказать, что у нас не отмечались и ошибки, - сказал я ему, - но главное - мы боремся за то, чтобы допускать как можно меньше или совершенно не допускать ошибок, и, когда подобные раскрываются, мы боремся за их немедленное исправление. Я "поторопился" с ответом. Ведь великий философ придерживался иного мнения: - Ошибаться надо, - сказал он. - Воспитание партии невозможно, если она не привыкнет к ошибкам. Это имеет большой смысл. Мы везде на практике встречали это "воспитание" на манер Мао Цзэдуна. Один китайский товарищ в дни съезда сказал нам: - Люди у нас страшно боялись. Они старались не допускать ошибок, потому что опасались исключения из партии. Однако, благодаря правильной политике председателя Мао, эта боязнь уже преодолена, у членов партии растет инициатива и творческий трудовой порыв. - Вот, - сказал он нам, - видите выступающего сейчас товарища? Это Ли Лисань, один из основателей нашей Коммунистической партии. В своей жизни он допускал тяжкие ошибки, причем не один, а три раза подряд. Были такие товарищи, которые хотели исключить из партии этого старика, но по настоянию председателя Мао он продолжает оставаться членом Центрального Комитета партии и ныне работает в аппарате Центрального Комитета. Тем временем Ли Лисань выступал перед VIII съездом с новой "самокритикой". - Я, - говорил он, - допускал ошибки, однако партия помогала мне. Товарищи, - продолжал он, - прошу вас помогать мне и в дальнейшем, ведь я опять могу ошибаться ... Однако вернемся к встрече с Мао Цзэ-дуном. После его философствований о "большом смысле допущения ошибок", я воспользовался случаем и к тому, что я говорил выше о югославах, добавил еще агентурную деятельность белградских ревизионистов, пытавшихся осуществить заговор на Тиранской городской партийной конференции в апреле 1956 года. - На наш взгляд, - сказал я ему, - они неисправимы. Ответом Мао были слова в воздухе, на китайский манер: - У вас правильная, марксистско-ленинская линия. Настало время уйти. Я поблагодарил его за приглашение, за прием и за помощь, оказанную нам Китайской Народной Республикой. - Нечего благодарить, - заметил Мао, - во-первых, потому, что наша помощь это нечто совершенно незначительное, - и он загнул один палец. - Во-вторых, - продолжал он и загнул следующий палец, - мы члены великой семьи социалистического лагеря, возглавляемого Советским Союзом, и это все равно, что одна рука отдает что-нибудь другой руке, части одного и того же тела. Мы еще раз поблагодарили его и встали. Сделали несколько снимков, снова сжали друг другу руки и расстались. Правду говоря, наши впечатления от этой встречи не оправдали наших ожиданий, и, выйдя оттуда, мы побеседовали друг с другом об услышанном. Из беседы с Мао мы не научились чему-нибудь конструктивному, что могло бы пригодиться нам, и встреча показалась нам скорее знаком вежливости. Мы особенно разочаровались в том, что мы услышали из уст Мао об Информбюро, Сталине и югославском вопросе. Но еще больше нас удивлял и беспокоил ход работы их VIII съезда. В основе всей платформы этого съезда лежали положения XX съезда Коммунистической партии Советского Союза, причем в некоторых отношениях тезисы Хрущева еще дальше были развиты Мао Цзэдуном, Лю Шаоци и другими главными китайскими руководителями. Мы почувствовали, что эпидемия современного ревизионизма уже заразила и Китай. Тогда мы еще не могли судить о размахе этой болезни, однако то, что произошло и происходит в Китае, доказывает, что тогда китайские руководители поторапливались не плестись в обозе и даже захватить разноцветный флаг хрущевцев. Помимо всего прочего, в докладах, которые на VIII сеъзде зачитали один за другим, Лю Шаоци, Дэн Сяопин и Чжоу Эньлай отстаивали и дальше углубляли неизменный курс Коммунистической партии Китая на широкое сотрудничество с буржуазией и кулачеством, они "доказывали", какие огромные выгоды имел "социализм" от хорошего обращения с капиталистами, купцами и буржуазной интеллигентщиной и от выдвижения их на высокие руководящие посты, во всеуслышание пропагандировали необходимость сотрудничества рабочего класса с местной буржуазией, Коммунистической партии - с другими партиями - демократической и национальной в условиях социализма, и т.д. и т.п. "100 цветов" и "100 школ" Мао Цзэдуна, которые расцветали и соперничали на заседаниях съезда, фактически расцветали и соперничали во всей партии и во всем государстве Китая. Эта маоцзэдуновская теория 100 флагов, широковещательно провозглашенная в мае 1956 года кандидатом в члены Политбюро ЦК КП Китая Лю Дини, составляла китайский вариант буржуазно-ревизионистской теории и практики "свободного движения идей и людей", сосуществования всякого рода идеологий, течений, школ и школок при социализме (Позднее, помимо всего прочего, оказалось, что и насквозь ревизионистский декалог Мао Цзэдуна "О десяти основных отношениях" относится именно к этому периоду <вес-ны" современного ревизионизма. (Примечание автора). Позднее я многократно возвращался к этому периоду истории Коммунистической партии Китая, желая выяснить, почему впоследствии создалось впечатление, что глубоко ревизионистская линия 1956 года изменила русло и на некоторое время стала "чистой", "антиревизионистской", "марксистско-ленинской". Это факт, например, что в 1960 году Коммунистическая партия Китая, казалось, решительно противопоставилась ревизионистским положениям Никиты Хрущева, подтвердила, что она "отстаивает марксизм-ленинизм" от извращений. Именно потому, что Китай в 1960 году выступил против современного ревизионизма и занял (для видимости) марксистско-ленинскую позицию, наша партия оказалась на одной и той же с ним баррикаде в начатой нами борьбе против хрущевцев. Однако время подтвердило - и это широко отражается в документах нашей партии, что Коммунистическая партия Китая как в 1956 году, так и в 60-ые годы ни в одном случае не исходила и не действовала с позиций марксизма-ленинизма. В 1956 году, она поторопилась захватить флаг ревизионизма и подставить ножку Хрущеву с целью самой выступать в роли лидера в коммунистическом и рабочем движении. Однако, увидев, что в ревизионистском соревновании им не легко справиться с патриархом современного ревизионизма, Хрущевым, Мао Цзэдун и компания изменили тактику, сделали вид, будто они выбросили прочь первый флаг, стали выступать "марксистами-ленинцами чистой воды", пытаясь завоевать, таким образом, те позиции, которых им не удалось завоевать с помощью прежней тактики. Когда и эта вторая их тактика пошла насмарку, они "выбросили прочь" и второй, якобы марксистско-ленинский флаг и выступили на арену такими, какими они были всю жизнь - оппортунистами, верными поборниками примиренческой и капитулянтской линии в отношении капитала и реакции. Все это впоследствии мы увидели и подтвердили в жизнь в процессе длительной, трудной, но славной борьбы, которую наша партия вела в защиту марксизма-ленинизма. После окончания работы съезда нас повезли в некоторые города и народные коммуны, как в Пекин, Шанхай, Тяньцзинь, Нанкин, Порт-Артур и т.д., где мы непосредственно ознакомились с жизнью и трудом великого китайского народа. Это были простые и прилежные, трудолюбивые люди, довольствовавшиеся скромными требованиями; они были внимательными к гостям. Из того, что сказали нам китайские руководители и те, кто сопровождал нас, и из того, что нам удалось увидеть самим, было ясно, что был достигнут ряд положительных преобразований и сдвигов. Однако это не соответствовало той степени, в какой их рекламировали, тем более, если учесть чрезвычайно большой людской потенциал китайского континента, прилежность и трудолюбие китайских людей. В Китае удалось ликвидировать массовый голод, который был постоянной язвой для этой страны; были построены заводы и фабрики, организовались народные коммуны, однако видно было, что уровень жизни был еще низок, далек от уровня жизни не только развитых социалистических стран, но и нашей страны. Во время поездки по этой огромной стране и встреч с людьми из масс, мы замечали, что они вели себя действительно хорошо, корректно, однако бросалась в глаза также некоторая застенчивость по отношению к нам и к тем, кто сопровождал нас. В их словах, в их отношении к кадрам, видно, сквозило кое-что из прошлого. Было ясно, что многовековое прошлое, абсолютная власть императоров, китайских феодалов и капиталистов, иноземные японские, американские, английские и другие эксплуататоры, буддизм и все другие реакционные философии, начиная с древнейших и вплоть до "современнейших", - все это не только обрекло этот народ на страшную экономическую отсталость, но и укоренило в его мировоззрении, в его образе поведения, в его манере говорить умонастроение холопства, покорности, слепого доверия, беспрекословного повиновения авторитетам всякого уровня. Однако этого, естественно, нельзя было сразу преодолеть, и это мы считали атавизмом, который будет преодолен в сознании этого народа, который, благодаря своим положительным качествам и при правильном руководстве, мог бы совершать чудеса. Помимо Мао Цзэдуна и других китайских руководителей, в дни нашего пребывания в Китае нам представился случай встретиться и с рядом делегаций коммунистических и рабочих партий, принимавших участие в VIII съезде КП Китая. Все то и дело с энтузиазмом отзывались о "новой линии" периода после XX съезда. Болгары называли ее "апрельской линией", поскольку в апреле они провели пленум Центрального Комитета, на котором они поставили крест на позициях Благоева и Димитрова, и восприняли хрущевскую линию. - Трайчо Костова[ ](Этот агент титовцев, осужденный в декабре 1949 года, был реабилитирован на пленуме ЦК Болгарской компартии, состоявшемся в сентябре 1956 года) мы реабилитировали, - сказал нам Антон Югов, - потому что мы не нашли ни малейшего доказательства его виновности. Он говорил как-то вяло. По-видимому, он чувствовал, что рано или поздно и ему подставят ножку с тем, чтобы до конца вкусить ревизионистскую линию, выработанную в Болгарии по велению Хрущева. "Информбюро-ист" Деж, который несколько лет до этого зачитал доклад Информационного Бюро, осуждавший деятельность белградских ревизионистов, уже помирился с Тито в Бухаресте и предвкушал приятность лобзания с ним и в Белграде. - Поеду в Белград встретиться с Тито, - сказал он нам, как только мы встретились с ним в Пекине, куда он также приехал для участия в работе съезда. - Тито, - отметил он, - хороший, положительный товарищ, не то, что Кардель и Попович. (Ведь надо же было нам услышать и на румынском языке эти соображения, которые три месяца назад мы услышали на русском!) Когда Тито выехал в Москву, в июне, - продолжал Деж, - мы пригласили его остановиться в Бухаресте, чтобы побеседовать с ним, но он не согласился. И что мы тогда сделали? Мы собрались всем партийным и государственным руководством и выехали ему навстречу на вокзал. Что делать Тито? Ему некуда было деваться! И заставили мы его остановиться на отдых не 45 минут, как он намеревался, а целых два часа! (Ну и "заставили" вы Тито, нечего сказать, сказал я про себя.) Накануне возвращения из Советского Союза, -продолжал Деж, - товарищ Тито сообщил нам, что ему хотелось бы остановиться в Бухаресте на переговоры. Мы с удовольствием приняли его просьбу, встретились, переговорили с ним ... - И Деж точь-в-точь рассказал нам, что и как они убаюкивались с Тито. - Нынче, когда я поеду в Белград, говорить ли ему и о вас? - спросил он меня. - Если вам хочется говорить о нас, - сказал я Георгиу-Деж, - то скажите ему, пусть они откажутся от агентурной и заговорщицкой деятельности против Народной Республики Албании и Албанской партии Труда. Скажите ему, что на Тиранской партийной конференции, до и после нее, югославские дипломаты занимались низкопробной деятельностью...,- и я кратко рассказал ему, что произошло в нашей стране после XX съезда. - Да, да! - говорил он, и я заметил, что он надул губы. Ему было не по нутру, что я изобличал у него Тито. То же самое сделал Деж и впоследствии, когда я встретился с ним после того, как он уже совершил в Белград желанный визит примирения и поладил с Тито. Несколько месяцев спустя после этого визита я проездом остановился в Бухаресте, где встретился и переговорил с Деж и Боднэрашем. В ходе беседы Боднэраш (старший, Эмиль) повел речь и сказал мне, что они побывали у Тито и что в беседе с ним зашла речь и об Албании. "Тито, - сказал Боднэраш, - хорошо и с симпатией отзывался о вашей стране, о вашем героическом народе и высказался за хорошие отношения с вами" и т.п. Другими словами, этот "рупор" титизма пытался помирить нас с Тито, старался осуществить то, в чем Хрущев провалился. Я указал место Боднэрашу, сказав ему, что с Тито и с титизмом мы будем вести борьбу до конца, потому что он является ренегатом марксизма-ленинизма. - Примирения с Тито с нашей стороны не будет, - наотрез сказал я Боднэрашу. Между тем как я пускал в Боднэраша эти стрелы относительно Тито, я замечал, что Деж чертил рогульки на белой бумаге, понятно, от раздражения, но он не уронил ни слова; видимо, мои слова крапивой обожгли его. Но давайте вернемся в Китай, к встречам, которые мы имели в те дни с другими товарищами из братских партий. Интересно: кого бы мы ни встречали, у всех на устах были реабилитация и Тито. Даже и Чжоу Эньлай на встрече с нами сказал: - Меня пригласил Тито поехать в Югославию, и я принял его приглашение. По этому случаю, если вы согласны, я могу заехать и в Албанию. - Мы вполне согласны, чтобы вы приехали в Албанию, - сказали мы ему и поблагодарили его за изъявленное желание, хотя оно прозвучало совершенно нехорошо - премьер-министр Китая поездку в Албанию связывал "со случаем", со своей поездкой в Югославию. Однако, как я писал и выше, это было время, когда лихорадка ревизионизма заразила всех и каждый спешил как можно скорее съездить в Белград для благословения и перенятия "опыта" ветерана современного ревизионизма. Однажды подошел ко мне Скоччи-марро и выразил сожаление по поводу того, что Тольятти съездил в Белград, но не совсем поладил с Тито. - Как? - спросил я его не без иронии. - Поссорились? - Нет, - ответил он, - но они не обо всем договорились. Тем не менее, - продолжал он, - мы пошлем делегацию в Белград для изучения их опыта. - В каком отношении? - спросил я. - Югославские товарищи, - ответил он, - вели действенную борьбу с бюрократизмом, так что теперь в Югославии нет больше бюрократизма. - Откуда вы знаете, что там нет бюрократизма? - спросил я его. - Да ведь там и рабочие получают прибыли, - ответил он. Я рассказал ему о том, как наша партия подходит к этой проблеме, но у итальянца все Тито был на уме. Спрашиваем его: -- А почему вы хотите послать людей только в Югославию для "перенятия опыта"? Почему вы не посылали подобных делегаций и в страны народной демократии, как в Албанию и т.д.?! Тот смутился на миг, а затем нашелся что сказать: - Пошлем, - сказал он. - Вот, например, опыт Китая относительно сотрудничества рабочего класса с буржуазией и Коммунистической партии - с другими демократическими партиями слишком ценен для нас. Мы изучим его . . . Ему действительно было за что ухватиться. Да и не только в Югославию и в Китай, отныне итальянские ревизионисты могли поез-жать куда угодно с целью перенимать и передавать опыт измены делу пролетариата, революции и социализма. Только в нашу страну они не приезжали, да и никак не могли приезжать, ибо у нас проводился только марксизм-ленинизм; а этот опыт им совсем не пригодился. 3 октября 1956 года мы выехали на Родину. Вся эта поездка еще больше убедила нас в том, что хрущевский современный ревизионизм принял крупные и опасные размеры. В Будапеште мы должны были увидеть одно из ужасных порождений хрущевско-титовской "новой линии" - контрреволюцию. Она давно кипела, а теперь разражалась. 9. "ЧЕРТИ" ВНЕ КОНТРОЛЯ Контрреволюция в действии в Венгрии и Польше. Матиас Ракоиш. Кто заварил "кашу" в Будапеште. Беседа с венгерскими руководителями. Спор с Сусловым в Москве. "Самокритика" Имре Надя. Низвержение Ракоши. Разгул реакции. Хрущев, Тито и Герэ в Крыму. Андропов: "повстанцев нельзя называть контрреволюционерами". Советское руководство колеблется. Ликвидация Венгерской партии трудящихся. Надь провозглашает выход из Варшавского Договора. Часть закулисной сделки: переписка между Тито и Хрущевым. Польша 1956 г. - Гомулка на престоле. Ретроспективный взгляд: Берут. Контрреволюционная программа Гомулки. Наши уроки из событий 1956 г. Переговоры в Москве, декабрь 1956 г. Отвратительный дух XX съезда поощрял всех контрреволюционеров в социалистических странах, коммунистических и рабочих партиях, подбодрил тех, кто притаивался и выжидал подходящий момент свергнуть социализм там, где он уже победил. Контрреволюционеры в Венгрии, Польше, Болгарии, Чехословакии и других странах, изменники марксизма-ленинизма в коммунистических партиях Италии и Франции и югославские титовцы с огромной радостью встретили пресловутые тезисы Хрущева о "демократизации", о "культе Сталина", о реабилитации осужденных врагов, о "мирном сосуществовании", о "мирном переходе" от капитализма в социализм, и т.д. Эти тезисы и лозунги с восторгом и надеждой были восприняты ревизионистами, как теми, кто стоял у власти, так и теми, кто был ниспровержен, социал-демократией, реакционной буржуазной интеллигенцией. События в Венгрии и Польше явились явным прологом к контрреволюции, которая должна была развернуться еще шире - и глубже не только в этих странах, но и в Болгарии, в Восточной Германии, Чехословакии, Китае и особенно в Советском Союзе. Кое-как обеспечив свои позиции в Болгарии, Румынии, Чехословакии и т.д., хрущевская клика набросилась на Венгрию, руководство которой не показывало себя в нужной мере послушным советскому курсу. Однако в Венгрию стремились и Тито, и американцы. В Венгрии, как показывали дела, было много слабых мест; Там была создана партия во главе с Ракоши, вокруг которого сплотились некоторые старые товарищи-коммунисты, такие как Герэ, Мюнних, а также и молодые, вновь пришедшие, которые нашли стол уже накрытым Красной армией и Сталиным. В Венгрии начали "строить социализм", однако реформы не были радикальными. Покровительствовали пролетариату, но не очень обижая также и мелкую буржуазию. Венгерская партия трудящихся была объединением якобы подпольной коммунистической партии (венгерские военнопленные, захваченные в Советском Союзе), старых коммунистов Бела Куна и социал-демократической партии. Итак, объединение это явилось болезненным скрещиванием, которое никогда не вылечилось, пока контрреволюция и Кадар, заодно с Хрущевым и Микояном, не издали указ о полной ликвидации Венгерской партии трудящихся. Ракоши я знал непосредственно и любил его. Часто беседовал с ним, так как и по делу, но и в семейном порядке вместе с Неджмие, мы несколько раз бывали у него. Ракоши был честным человеком, старым коммунистом, руководящим деятелем в Коминтерне. Он преследовал добрые цели, но его работу саботировали изнутри и извне. При жизни Сталина, казалось, все шло хорошо, но после его смерти стали появляться слабости в Венгрии. Однажды во время беседы со мною Ракоши заговорил о венгерской армии и спросил меня о нашей. - Армия у нас слабая, нет кадров, офицеры - старые, хортистской армии, поэтому мы вербуем рядовых рабочих с фабрик Чепели и одеваем их в офицерский мундир, - сказал он мне. - Без сильной армии, - сказал я Ракоши, - нельзя защищать социализм. Вам надо убрать хортистов. Вы хорошо сделали, что взяли рабочих, только надо придавать значение их надлежащему воспитанию. Во время нашей беседы на даче Ракоши зашел Кадар, который вернулся из Москвы, где он находился для лечения глаз. Ракоши представил его мне, спросил его как теперь его здоровье и разрешил ему поехать домой. Когда мы остались наедине, Ракоши говорит мне: - Вот Кадар молодой работник, мы сделали его Министром внутренних дел. Правду говоря, он как министр внутренних дел показался мне не ко двору. В другой раз мы беседовали об экономике. Он мне говорил об экономике Венгрии, особенно о сельском хозяйстве, которое так шло на лад, что народ ел досыта и они не знали, куда девать свинину, колбасу, пиво, вина! Я вытаращил глаза, ибо знал, что не только у нас, но и во всех социалистических странах, в том числе и в Венгрии, не было такого положения. У Ракоши был недостаток: он был экспансивным и преувеличивал результаты труда. Но, несмотря на этот недостаток, Матиас, на мой взгляд, отличался добрым, коммунистическим сердцем и правильно проводил курс на развитие социализма. Надо сказать, что Венгрию и руководство Ракоши упорно, по-моему, стремилась подорвать международная реакция, поддерживаемая духовенством, мощным кулачеством и замаскированными хортистски-ми фашистами, к этому упорно стремился югославский титизм и его агентура во главе с Райком, Кадаром (камуфлированным) и другими, и, наконец, к этому порядком стремились Хрущев и хрущевцы, которые не только недолюбливали Ракоши, как и его сторонников, но и ненавидели его за то, что он был верен Сталину и марксизму-ленинизму и авторитетно возражал, когда это надо было, на совещаниях. Ракоши принадлежал к старой гвардии Коминтерна, а Коминтерн был для современных ревизионистов "диким зверем". Итак, Венгрия стала ареной козней и махинаций между Хрущевым, Тито и контрреволюционерами (за которыми скрывался американский империализм), которые изнутри подтачивали венгерскую партию, как и позиции Ракоши и надежных элементов в ее руководстве. Ракоши был помехой и Хрущеву, который пытался загнать и Венгрию в свою овчарню, и Тито, который пытался разгромить социалистический лагерь и вдвойне ненавидел Ракоши, как одного из "сталинцов", изобличивших его в 1948 году. В апреле 1957 года, когда еще не была ликвидирована "антипартийная группа" Маленкова, Молотова и др., я находился в Москве с нашей Партийно-правительственной делегацией. Закончив неофициальный ужин в Екатеринском зале в Кремле, мы уселись в уголок пить кофе вместе с Хрущевым, Молотовым, Микояном, Булганиным и др. Как-то зашла речь и Молотов, обращаясь ко мне, будто в шутку, сказал: - Завтра Микоян вылетает в Вену. Пусть пытается заварить и там кашу, как заварил ее в Будапеште. Чтобы расширить беседу, я говорю ему: - А что, разве Микоян заварил кашу там? - А кто же? - ответил Молотов. - В таком случае, - говорю я ему, - Микояну уже нельзя ездить в Будапешт. - В случае, если Микоян, вновь поедет туда, - отметил Молотов, - его повесят. Хрущев сидел с опущенной головой и размешивал кофе ложечкой. Микоян весь чернел и чавкал; цинично улыбаясь, он сказал: - Можно мне ездить в Будапешт, почему нельзя. Если повесят меня, то заодно повесят и Кадара, ведь мы вместе заварили кашу. Роль хрущевцев в венгерской трагедии мне была ясна. Попытки Хрущева и Тито ликвидировать в Венгрии все здоровое сходились, поэтому они согласовывали свои действия. После поездки Хрущева в Белград эти усилия были направлены на реабилитацию титовских заговорщиков - Кочи Дзодзе, Райка, Костова и других. В то время, как наша партия ни на йоту не сдвинулась со своих правильных принципиальных позиций, венгерская партия была сломлена, Тито и Хрущев одержали верх. С реабилитацией Райка была реабилитирована измена. Значительно ослабли позиции Ракоши. Руководство Венгерской партии трудящихся во главе с Ракоши и Герэ, быть может, допускало и ошибки экономического характера, но ведь не они вызвали контрреволюцию. Главная ошибка Ракоши и его товарищей заключается в том, что они оказались нетвердыми, они поколебались перед давлением внешних и внутренних врагов. Они не мобилизовали партию и народ, рабочий класс, чтобы еще в зародыше пресечь попытки реакции, пошли ей на уступки, реабилитировали врагов вроде Райка и других и ухудшили положение до такой степени, что вспыхнула контрреволюция. В июне 1956 года, когда я ехал в Москву на совещание СЭВ, в Будапеште имел беседу с товарищами из Политбюро Венгерской партии трудящихся. Я не застал там ни Ракоши, ни Хегедюша, который был премьер-министром, ни Герэ, так как они тоже уже отправились в Москву поездом. (В действительности, я не встретил и не видел Ракоши в Москве ни на совещании, ни в каком-либо другом месте. Он. наверняка, "отдыхал" в какой-нибудь "клинике", где советские "убеждали его подать в отставку". Две-три недели спустя он действительно был освобожден от занимаемых постов.) Венгерские товарищи сказали мне, что у них есть некоторые трудности в партии и в ее Центральном Комитете. - В Центральном Комитете, - сказали они мне, - сложилась обстановка против Ракоши. Фаркаш, бывший член Политбюро, взял в свои руки флаг борьбы с ним. - Пора исключить Фаркаша не только из Центрального Комитета, но также из партии, - сказал мне Бата, министр обороны. - Он занимает антипартийную и враждебную нам позицию, - сказал далее Бата. - Его тезис таков: "Я ошибся, Берия является изменником. Но по чьему приказу я совершал эти ошибки? По приказу Ракоши". -Этот вопрос, - сказали мне венгерские товарищи, - поставлен также Реваем, который внес предложение "создать комиссию для анализа виновности того и иного, ошибок Ракоши и др.". Тут я вмешался и спросил: - Ну что же, тогда выходит, что Центральный Комитет не верит Политбюро? - Так получается, - ответили они. - Мы были вынуждены согласиться создать комиссию, но решили, что ее доклад сперва должен быть передан Политбюро. - Что эта за комиссия? - спросил я. - Центральный Комитет должен поручить Политбюро анализ подобных вопросов и там пусть обсуждается доклад. Если Центральный Комитет сочтет нужным, он может низвергнуть Политбюро. Венгерские товарищи рассказали мне, в частности, что Имре Надь, который был исключен как контрреволюционер, устроил по случаю своего дня рождения большой ужин, на который пригласил человек 150, в том числе и отдельных членов Центрального Комитета и правительства. Многие из них приняли приглашение предателя и пошли на ужин. Когда один из членов Центрального Комитета спросил товарищей из руководства, следует пойти на ужин или нет, они ответили ему: "Решай сам по своей собственной инициативе". Такой ответ, естественно, мне показался странным, и я спросил венгерских товарищей: - Почему же вы не сказали ему прямо, что он не должен пойти, ведь Имре Надь - враг? - Ну вот мы решили, что пусть он судит и решит сам; как ему подскажет совесть, - получил я ответ. Во время этой беседы венгерские товарищи подтвердили мне, что у них в партии сложилась тяжелая обстановка. К этим хлопотам прибавились еще хлопоты, вызванные XX съездом. - В партии имеются группы, например, писатели и другие, - сказали они мне, - которые выбились из колеи, стараются воспринять материалы XX съезда. Эти элементы говорят, что "XX съезд подтверждает наши тезисы о том, что в руководстве допущены ошибки. Поэтому мы правы". - Много хлопот доставило нам и интервью Тольятти, - сказал мне один из присутствующих. - Некоторые члены ЦК говорили мне: "Что же мы делаем? Целесообразнее действовать, иметь и в Венгрии иную политику, самостоятельную, как в Югославии". На самом деле, там дела шли все хуже и хуже. Другой член Центрального Комитета злобно сказал им: "Вы из Политбюро еще продолжаете скрывать от нас такие вопросы, как вопросы XX съезда? Почему вы не публикуете интервью Тольятти?" - И мы опубликовали его, - сказали мне товарищи из Политбюро, - ведь надо информировать партию! . . . Я сказал венгерским товарищам, что у нас обстановка здоровая, рассказал им, как мы поступили на Тиранской партконференции. - В партии, - отметил я им, - утверждена правильная демократия, демократия, упрочивающая обстановку и единство, а не подрывающая их. Поэтому, - отметил я, - мы разбили на голову тех, кто пытался использовать демократию в ущерб партии. Мы таких вещей не позволяли. Касаясь интервью Тольятти, они спросили моего мнения о нем. - Тольятти, - ответил я, - судя по тому, что он наговорил, не в порядке. Мы, естественно, не предавали огласке наши расхождения с ним, но первых секретарей райкомов партии мы вызвали и разъяснили им этот вопрос с тем, чтобы они были бдительны и готовы на все случаи. Саллаи, член Политбюро, говорит мне: - Я прочел интервью Тольятти, оно не так уж плохое. Начало хорошее, только под конец оно дурнеет. - Мы не опубликовали его и были удивлены тому, что оно было передано Пражским радио, - сказал я ему. Из этой беседы я убедился, что у них была колеблющаяся линия. Более того, даже наиболее надежные члены Политбюро, по всей видимости, находились под давлением контрреволюционных элементов, поэтому и они сами колебались. Казалось, будто в Политбюро существовала солидарность, но оно было полностью изолировано. Вечером они устроили для нас ужин в здании Парламента, в зале, в котором бросался в глаза крупный портрет Атилы, вывешенный на стене. Опять мы заговорили о складывавшемся в Венгрии тяжелом положении. Но было ясно, что они уже сбились столку. - - Что же это вы делаете, как же это вы сидите сложа руки перед лицом поднимающейся контрреволюции? Почему вы сидите наблюдателями, вместо того чтобы принять меры? - Какие меры? - спросил один из них. - Немедленно закрыть клуб "Петефи", арестовать вожаков-смутьянов, вывести на бульвары вооруженный рабочий класс и окружить Эстергом. Допустим, вы не можете посадить в тюрьму Миндсенти, ну а Имре Надя не можете арестовать? Расстреляйте некоторых из вожаков этих контрреволюционеров, чтобы всем стало ясно, что такое диктатура пролетариата. Венгерские товарищи вытаращивали глаза и с удивлением смотрели на меня, как будто хотели сказать: "Не сошел ли ты с ума?" Один из них сказал мне: - Мы не можем поступать так, как вы говорите, товарищ Энвер, так как мы не находим положение столь тревожным. Мы - хозяева положения. Выкрики в клубе "Петефи" - это ребячьи дела, а если некоторые члены Центрального Комитета пошли и поздравили Имре Надя, то они поступили так потому, что были его старыми товарищами, а не потому, что они несогласны с Центральным Комитетом, исключившим Имре из своих рядов. - Мне кажется, что вы подходите к делу упрощенчески, - сказал я им, - вы не оцениваете грозящую вам большую опасность. Верьте нам, ведь мы хорошо знаем титовцев, мы знаем, к чему стремятся они, эти антикоммунисты и агенты империализма. Но мои слова были гласом вопиющего в пустыне. Мы закончили этот горе-ужин, и в ходе бесед, которые длились несколько часов, венгерские товарищи продолжали убеждать меня в том, что "они были хозяевами положения", и нести прочий вздор. Утром я сел на самолет и вылетел в Москву. Встретился с Сусловым в его кабинете в Кремле. Он, как всегда, встретил меня своими манерами, ходя подобно балеринам Большого, и, когда мы уселись, он стал спрашивать меня об Албании. Обменявшись мнениями о наших проблемах, я заговорил о венгерском вопросе. Поделился с ним моими впечатлениями и мыслями в таком виде, в каком я открыто изложил их и венгерским товарищам. Суслов смотрел на меня своими зоркими глазами сквозь очки в серой костяной оправе и я, говоря с ним, замечал, что в его глазах появились признаки недовольства, скуки, гнева. Несогласие и эти чувства сопровождались каракулями на белой бумаге, лежавшей перед ним на столе. Я продолжал говорить и закончил, отметив ему, что меня поразили спокойствие и "хладнокровие" венгерских товарищей. Своим тонким, визгливым голосом Суслов начал говорить, и в сущности сказал мне: - Нам нельзя согласиться с вашими" соображениями о венгерском вопросе. Вы изображаете положение тревожным, но оно не таково, как вы о нем думаете. Быть может, вы недостаточно осведомлены, - и Суслов продолжал пространно говорить, стараясь "успокоить" меня и убедить в том, что в положении в Венгрии не было ничего тревожного. Меня нисколько не убедили его "аргументы", а события последующих дней подтверждали, что наши мысли и замечания относительно тяжелого положения в Венгрии были совершенно правильными. Почти два месяца спустя, в конце августа 1956 года, я снова имел горячий спор с Сусловым по венгерскому вопросу. Когда мы ехали в Китай на его партийный съезд, проезжая через Будапешт, из беседы, которую мы имели на аэропорте с венгерскими руководителями того времени, мы еще больше убедились, что положение в Венгрии опрокидывалось, реакция орудовала, а венгерское руководство своими действиями потворствовало контрреволюции. Во время нашей остановки в Москве мы встретились с Сусловым и сказали ему о наших треволнениях, чтобы он информировал о них советское руководство. Суслов отнесся к этому так же, как и на моей июньской встрече с ним. - В том направлении, о котором вы говорите, то есть, что там бурлит контрреволюция, - сказал нам Суслов, - у нас нет данных ни от разведки, ни из других источников. Правда, враги поднимают шумиху о Венгрии, по положение там нормализуется. Что там наблюдаются некоторые студенческие движения, это правда, но они неопасные, они под контролем. Югославы там не действуют, как вы об этом говорите. Вам следует знать, что не только Ракоши, но и Герэ допускал ошибки... - Да, что они допускали ошибки, это правда, ведь они реабилитировали венгерских титовских предателей, замышлявших подорвать социализм, - перебил я Суслова. Он надул свои тонкие губки, а затем продолжил: - Что же касается товарища Имре Надя, мы не можем согласиться с вами, товарищ Энвер. - Вы, - говорю я ему, - очень меня удивляете, называя "товарищем" Имре Надя, которого Венгерская партия трудящихся выбросила прочь. - Пусть она и выбросила его, - отвечает Суслов, - он раскаялся и выступил с самокритикой. - Слова ветер уносит, - возразил я, - не верьте болтовне. .. - Нет, - сказал побагровевший Суслов, - у нас его письменная самокритика, - и тем временем он выдвинул ящик, вынул оттуда какую-то бумажку за подписью Имре Надя, адресованную Коммунистической партии Советского Союза, в которой он писал, что ошибся "в мыслях и действиях" и просил поддержки у советских. - И вы верите этому? - спросил я Суслова. - Верим, почему нет! - ответил Суслов и продолжал: - Товарищи могут и ошибаться, но, если они признают ошибки, им надо протянуть руку. - Он изменник, - сказал я Суслову, - и мы считаем, что вы, протягивая руку изменнику, допускаете большую ошибку. На этом и закончилась наша беседа с Сусловым, мы расстались с ним, не согласившись. Из этой встречи у нас сложилось впечатление. что советские, окончательно осудив Ракоши, были охвачены тревогой и страхом в связи с положением в Венгрии, что они не знали, как быть и искали выхода перед бурей. По всей вероятности, они вели с Тито переговоры относительно совместного разрешения вопроса. Они готовили Имре Надя, рассчитывая с его помощью взять в руки положение в Венгрии. Так и произошло. Окружение Ракоши было очень слабое. Ни Центральный Комитет, ни Политбюро не находились на нужном уровне. Люди, вроде Хегедюша, Кадара, старики вроде Мюнниха и молодняк, не прошедший испытание партийной и боевой жизни, с каждым днем все больше ухудшали направление дел и, наконец, были опутаны титовско-хрущевской паутиной. Вся эта авантюра подготавливалась лихорадочными усилиями. Оживилась и подняла голову реакция, она говорила и орудовала в открытую. Лжекоммунист, кулак и изменник Имре Надь, прикрываясь маской коммунизма, стал знаменем титизма и борьбы против Ракоши. Этот последний почувствовал опасность, грозившую партии и стране, и уже принял меры против Имре Надя, исключив его из партии к концу 1955 года. Но было слишком поздно: паутина контрреволюции крепко опутала Венгрию, так что эта страна проигрывала битву. Ракоши атаковали и Хрущев, и Тито, и центр Эстергома, и внешняя реакция. Анна Кетли, Миндсенти, графы и бароны на службе у мировой реакции, скопившиеся в самой Венгрии, в Австрии и других странах, организовывали контрреволюцию, засылали оружие для того, чтобы перевернуть все вверх дном. Клуб "Петефи" стал центром реакции. Это был якобы клубом культуры Союза молодежи, но фактически под носом у самой венгерской партии он служил вертепом, где реакционная интеллигентщина не только болтала против социализма и диктатуры пролетариата, но и подготавливалась, организовывалась, причем до такой степени, что наконец она в виде ультиматума кичливо предъявила свои требования партии и правительству. Первоначально, пока у руководства стоял Ракоши, были сделаны попытки принять некоторые меры к посредством резолюции Центрального Комитета был осужден клуб "Петефи", были исключены из партии один или два писателя, однако все это были скорее всего щипками и отнюдь не радикальными мерами. Вертеп контрреволюции продолжал существовать и несколько позже почти все те, кто был осужден, были реабилитированы. Ниспровергнутый Имре Надь сидел как паша в своем доме, который он превратил в место приема своих сторонников. Среди его сторонников были члены Центрального Комитета Венгерской партии трудящихся. Венгерские руководители смущенные ездили в Москву и обратно, тогда как их так называемые товарищи в Центральном Комитете вместо того чтобы принимать меры против поднимавших голову реакционных элементов ходили домой к Имре Надю и поздравляли его с днем рождения. Низкопоклонники Ракоши стали низкопоклонниками Надя и расчистили ему путь к власти. Решение ниспровергнуть Ракоши было принято в Москве и Белграде. Он был сломлен, не смог устоять перед давлением хрущевцев и титовцев, как и перед кознями их агентур в венгерском руководстве. Ракоши заставили подать в отставку якобы "по состоянию здоровья" (так как страдал гипертонией!) и признаться в "нарушении законности". Первоначально говорили о заслугах "товарища Матиаса Ракоши". (Так что его "похоронили" с почестями.) Затем стали говорить о его ошибках, пока, наконец, не назвали его "преступной шайкой Ракоши". В подготовке закулисных сделок, предшествовавших снятию Ракоши, большую роль сыграл Суслов, который как раз в это время съездил в Венгрию на отдых(!). Видимо, Ракоши был последней спицей, мешавшей ревизионистской колеснице нестись вскачь. Правда, первым секретарем не был избран Кадар, как это хотелось советским и югославам, а Герэ, но и последнему оставались считанные дни. Кадар, который до этого сидел в тюрьме и лишь недавно был реабилитирован, вначале был избран в Политбюро и, как последователь Хрущева и Тито, фактически был "первой скрипкой". После июльского пленума 1956 года (на котором Герэ сменил Ракоши, а Кадар вошел в состав Политбюро) реакция окрылилась, авторитет партии и правительства почти не существовал. Контрреволюционные элементы упорно требовали реабилитации Надя и снятия тех немногих надежных людей, которые еще оставались в руководстве. Герэ, Хегедюш и другие разъезжали по городам и фабрикам, чтобы угомонить страсти, обещая "демократию", "социалистическую законность", повышение окладов. Все это, понятно, делалось не правильным, не марксистско-ленинским путем, а под давлением мощной стихии мелкой буржуазии и реакции. Снятие Ракоши с руководства Венгерской партии трудящихся мы сочли ошибкой, нанесшей большой ущерб и сильно ухудшившей положение в Венгрии, и это наше мнение мы выразили советским руководителям, когда в декабре были в Москве. Ход событий подтвердил нашу правоту. Начался "счастливый" период либерализации, период освобождения из тюрем и вытаскивания из могил тех, кто справедливо был осужден диктатурой пролетариата. Предатель Райк и его сообщники были заново похоронены после пышной церемонии с участием тысяч человек во главе с венгерскими руководителями; церемония завершилась пением Интернационала. Итак, предатель Райк стал "товарищем Райком" и национальным героем Венгрии, почти таким же, как и Кошут. После формального письма, направленного Центральному Комитету партии, Надь вновь был принят в партию и, наверняка, ждал, что дальнейший ход событий приведет его к власти. И они вскоре наступили. После Райка на сцене появились многие другие, ранее осужденные - офицеры и священники, политические преступники и воры, которым доставлялось моральное и материальное удовольствие. Вдова Райка получила в качестве вознаграждения за измену своего мужа 200 000 форинтов, а будапештские газеты помещали сообщение о великодушии "госпожи Райк", подарившей эту сумму народным колледжам. Осужденные правосудием были объявлены жертвами Ракоши, Габора Петера и Михайла Фаркаша, который был арестован в те же дни. Высокопоставленные лица оправдывались перед реакцией за свои "преступления". "Но что же нам было делать, -говорил министр юстиции, - когда товарищ Райк сам принял обвинения?" Хеледюш, еще будучи премьер-министром, под давлением Хрущева заявил: "Мы выражаем глубокое сожаление по поводу того, что наша партия и наше правительство оклеветали югославов", тогда как Герэ в своей первой речи после своего избрания руководителем партии сказал, что "наша партия еще остается в долгу перед Союзом коммунистов Югославии и руководителями Югославии, она должна осудить клеветнические измышления, распространенные нами в ущерб Федеративной Республике Югославии". Герэ, один из старейших партийных руководителей, во всем происходившем показал себя оппортунистом и трусом, колебавшимся то в одну, то в другую сторону и двигавшимся подобно куколке, нитями привязанной к истинным актерам венгерской трагедии. Когда Тито находился "на отдыхе" в Крыму, Герэ съездил туда и поговорил с ним на даче Хрущева и они все трое, вместе со своими свитами, "гуляли по берегу моря, беседовали и фотографировались". Ничего не скажешь, "исторические" фотоснимки, если когда-либо будет написана история интриг и сделок в ущерб народам! Здесь, на даче Хрущева, в Ялте, состоялось первое примирение, а несколько дней спустя Герэ, Хегедюш и Кадар съездили в Белград, где имели переговоры с Ранковичем. Прошло не так уж много времени, и начались беспорядки, Герэ был выброшен вон, в мусорный ящик, а Кадар, с .благословения Хрущева и благодаря ухищрениям Микояна и ревизионистского идеолога - Суслова, был выдвинут на пост первого секретаря. Между тем Имре Надь, выйдя из своей норы, приобрел силу, издал крик торжества, провозгласил "демократию", а Тито торжествовал победу. Реакция пришла к власти, разбушевался разбой извне, вновь сформировались партии буржуазии - фашистские, хортистские, клерикальные. Империализм наводнил страну шпионами и ввозил в большом количестве оружие через Австрию. Радиостанция "Свободная Европа" круглые сутки раздувала контрреволюцию, призывая к свержению и полной ликвидации социалистического строя. Двери Венгрии еще раньше были распахнуты перед шпионами, выдававшими себя за туристов. Когда по пути из Китая на Родину в октябре 1956 года мы проезжали через Будапешт, сами члены Политбюро Венгерской партии трудящихся сказали нам, что "в последнее время Венгрию посещают 20 000 туристов". Когда я сказал им, что это дело опасное, они ответили мне: "Мы получаем от них доходы в валюте". После свержения Ракоши, особенно в злополучные октябрьские дни, распахнулись двери для хортистов, баронов и графов, для бывших владельцев и угнетателей Венгрии. Эстерхаз из центра Будапешта по телефону сообщал иностранным посольствам, что намеревался стать во главе правительства. Миндсенти, еще раньше выпущенный из тюрьмы, входил в свой дворец в сопровождении "национальной гвардии" и благословлял народ. Подобно червям в гнойнике возродились старые партии - партии владельцев, крестьян, социал-демократов, католиков, им были возвращены прежние резиденции, они стали выпускать газеты, тогда как Надь и Кадар вошли в состав правительства. Контрреволюция уже охватила всю столицу и распространялась и на остальные края Венгрии. Как рассказывал нам потом наш посол в Будапеште, разъяренные толпы контрреволюционеров вначале направились к медному памятнику Сталину, который еще оставался на одной из площадей Будапешта. Подобно тому, как некогда штурмовые отряды Гитлера набрасывались на все передовое, так хортисты и другие подонки венгерского общества яростно набросились на памятник Сталину, пытаясь опрокинуть его. Поскольку это им не удалось даже при помощи стальных тросов, которые тянул тяжелый трактор, разбойники сделали свое при помощи сварочной машины. Их первый акт был символичным: опрокидывая памятник Сталину, они хотели сказать, что опрокинут все, что еще осталось в Венгрии от социализма, от диктатуры пролетариата, от марксизма-ленинизма. Во всем городе царили разрушения, убийства, беспорядки. Хрущев и Суслов выпустили из рук также паршивую птичку - Имре Надя. Этот изменник, на которого Москва рассчитывала, подобно тонущему, который хватается за свои волосы, как за якорь спасения, в разгаре контрреволюционной ярости показал свое истинное лицо, провозгласил свою реакционную программу и выступил с публичными заявлениями о выходе Венгрии из Варшавского Договора. Советским послом] в Венгрии был некий Андропов, работник КГБ, который затем был выдвинут по чину и сыграл подлую роль также против нас. Этот агент с этикеткой посла оказался в водовороте разразившейся контрреволюции. Даже тогда, когда контрреволюционные события развертывались в открытую, когда Надь пришел во главе правительства, советские еще продолжали поддерживать его, надеясь, по-видимому, держать его под своим контролем. В те дни после первого половинчатого вмешательства Советской армии Андропов говорил нашему послу в Будапеште: - Повстанцев нельзя называть контрреволюционерами, так как среди них есть и честные люди. Новое правительство - хорошее и его необходимо поддерживать, чтобы восстановить положение. - Как вы находите выступления Надя? - спросил его наш посол. - Неплохие. - ответил Андропов, и, когда наш товарищ сказал, что ему кажется неправильным то, что говорили о Советском Союзе, он ответил: - Антисоветчина есть, но последнее выступление Надя было неплохим, было не антисоветской направленности. Он старается поддерживать связи с массами. Политбюро - хорошее и пользуется доверием. Контрреволюционеры орудовали настолько нагло, что самого Андропова и весь персонал посольства вывели на улицу и задержали там целые часы. Мы дали указание нашему послу в Будапеште принять меры по защите посольства и его персонала и установить пулемет у крыльца; в случае, если контрреволюционеры осмелятся посягнуть на посольство, не колеблясь открыть по ним огонь, но, когда наш посол попросил у Андропова оружия для защиты нашего посольства, тот не согласился: - Мы пользуемся дипломатическим иммунитетом, так что вас никто не тронет. - Какой там дипломатический иммунитет?! - сказал наш посол. - Они вас вывели на улицу. - Нет, нет, - ответил ему Андропов. - Если мы дадим вам оружие, это может вызвать инциденты. - Ну что же, - сказал ему наш представитель, - в таком случае я официально прошу вас от имени албанского правительства. - Спрошу Москву, - сказал Андропов, а когда наша просьба была отклонена, наш посол заявил ему: - Ну ладно, только знайте, что мы будем защищаться тем револьвером и теми охотничьими ружьями, которые у нас есть. Советский посол заперся в посольстве, он не осмеливался высунуть голову. Один ответственный работник венгерского Министерства иностранных дел, которого преследовали бандиты, попросил убежища в нашем посольстве и мы дали ему его. Он сказал нашим товарищам, что был и в советском посольстве, но /там его не приняли. Советские войска, размещенные в Венгрии, вначале вмешались, но затем отступили по требованию Надя и Кадара, а советское правительство заявило, что оно готово начать переговоры об их выводе из Венгрии. И в то время, как контрреволюционеры неистовствовали, Москва боялась. Хрущев дрожал, не решался вмешаться. Тито выступал королем положения и опорой Имре Надя и даже выстроил войска и готовился к вторжению. Тогда Москва направила в Будапешт подходящего человека, купца Микояна, вместе с петушком Сусловым. Мы здесь, в Тиране, не преминули выступить. Я позвал советского посла и гневно сказал ему: - Мы совершенно не осведомлены о том, что происходит в некоторых социалистических странах. Тито и его сообщники причастны к организации контрреволюции в Венгрии. Вы отдаете Венгрию империализму и Тито. Вам надо вмешаться вооруженными силами и fare piazza pulita ( По-итальянски: очистить место) пока не поздно. Я говорил ему о намерениях Тито и осудил Хрущева за то, что он верил ему, как и Суслова за то, что он верил "самокритике" Имре Надя. - Вот кем был Имре Надь, - говорю я ему. - Теперь в Венгрии проливается кровь, так что надо выявить виновников. Он отвечает мне: - Обстановка сложная, но мы не допустим, чтобы Венгрию взял враг. Ваши соображения я передам Москве. Известно, что произошло в Венгрии, в частности в Будапеште. Были убиты тысячи людей. Вооруженная внешними силами реакция расстреливала на улицах коммунистов и демократов, женщин и детей, сжигала дома, учреждения и все, что попадало под руку. Целые дни царил разбой. Небольшое сопротивление оказали только отряды госбезопасности Будапешта, тогда как венгерская армия и Венгерская патрия трудящихся были нейтрализованы и ликвидированы. Кадар издал указ о роспуске Венгерской партии трудящихся, чем и показал свое истинное лицо, и провозгласил образование новой партии. Социалистической рабочей партии, которую должны были построить Кадар, Надь и другие. Советское посольство было окружено танками, а внутри него плели интриги Микоян, Суслов, Андропов и, быть может, и другие. Реакция во главе с Кадаром и Имре Надем которые сидели в парламенте и проводили время в дискуссиях, продолжали призывать западные капиталистические государства выступить своими вооруженными силами против советских. Наконец, перепуганный Никита Хрущев был вынужден отдать приказ. Советские бронетанковые войска пошли на Будапешт, завязались уличные бои. Интриган Микоян посадил Андропова в танк и послал его в парламент забрать оттуда Кадара, чтобы манипулировать им. И так и произошло. Кадар снова переменил хозяина, снова переменил рубашку, перешел в объятия советских и, под защитой их танков, призвал народ прекратить беспорядки, а контрреволюционеров призвал сложить оружие и сдаться. Правительству Надя наступил конец. Контрреволюция была подавлена, а Имре Надь нашел убежище в посольстве Тито. Ясно, что он был агентом Тито и мировой реакции. Он пользовался также поддержкой Хрущева, но ускользнул у него из рук, так как хотел зайти и зашел дальше. Целые месяцы Хрущев спорил с Тито в попытках забрать у него Надя, которого, однако, Тито не отдавал, пока они не нашли компромиссное решение - передать его румынам. В то время, когда происходили переговоры с Тито по этой проблеме. Крылов, советский посол в Тиране, попросил нашего мнения: согласны ли мы, чтобы Надь был переведен в Румынию. - Имре Надь, как об этом мы заявляли и раньше, - ответил я Крылову, - предатель, распахнувший в Венгрии двери фашизму. Теперь предлагают перевести в дружескую страну этого изменника, который расстреливал коммунистов, убивал прогрессивных людей, убивал советских солдат и призывал империалистов совершить военную интервенцию. Это большая уступка, и мы несогласны с этим. После того, как угомонились страсти и были похоронены жертвы венгерской контрреволюции, этого дела особенно рук Тито и Хрущева, Надь был казнен. Это тоже было неправильно, не потому, что Надь не заслуживал казни, нет, дело в том, что его надо было казнить не скрытно и без суда, без публичного изобличения его, как это было сделано. Его надо было судить и казнить публично, на основе законов страны, чьей гражданином он был. А ведь в судебном процессе, конечно, не были заинтересованы ни Хрущев, ни Кадар, ни Тито, так как Надь мог вывести на чистую воду всю подноготную тех, кто управлял нитями контрреволюционного заговора. Позднее, когда контрреволюция в Венгрии была уже подавлена, появилось много фактов, доказавших совиновность советских руководителей в венгерских событиях. Мы, конечно, подозревали, что советские играли известную роль, особенно в снятии Ракоши, в поддержке Надя и т.д. Однако в то время мы не знали в точности, как проходило сообщничество между Хрущевым и Тито, мы также не знали о тайных встречах Хрущева и Маленкова с Тито на Брионах. Все это стало известно позднее, и мы выразили свои возражения против подобных действий советских. Несколько дней спустя после установления порядка в Венгрии советское руководство ознакомило нас с перепиской, которую оно имело с югославским руководством в связи с венгерским вопросом. Факты, раскрывавшиеся в этих документах, вызвали у нас глубокое беспокойство, так как проблемы были серьезные и критические. Интересы социализма и коммунистического движения требовали тогда ограждения Советского Союза от натиска империализма и реакции, сохранения нашего единства. С другой стороны, наша партия не могла не сказать свое слово относительно этих атимарксистских действий советского руководства. Поэтому надо было все глубоко и хорошо взвесить и обдумать с учетом интересов нашей партии, нашей страны, революции и социализма. Так мы подошли к этим вопросам, наши соображения мы высказали советским руководителям в товарищеском тоне с тем, чтобы все оставалось и было исправлено между нами. В те дни, получив письма, я вызвал Крылова. - Я пригласил вас, - сказал я ему, - чтобы выяснить некоторые вопросы, возникающие из этих писем. Прежде всего я хочу сказать вам, что мы находим неприемлемыми намеки Тито на "некоторых плохих людей", под которыми здесь он явно подразумевает руководство нашей партии. Это нас не удивляет, ибо мы привыкли к выпадам Тито. Нас очень удивляет тот факт, что в ответе Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза мы не видим четкой позиции в связи с этими инсинуациями Тито. Можете ли вы сказать что-либо об этом? - Мне нечего сказать об этом! - ответил мне Крылов, верный своему манеру немого. Тогда я сказал далее: - Тито надо было сказать прямо, что мы не плохие люди и враги социализма, как он утверждает. Мы марксисты-ленинцы, мы люди твердые, преисполненные решимости до конца бороться за дело социализма. Тито же, напротив, является врагом революции и социализма. А это подтверждается множеством фактов. Крылов молчал, а я в продолжение своей беседы особо остановился на другой проблеме, которая привлекала наше внимание в этих письмах: "Вы, -писал Хрущев Тито, -были вполне довольны тем, что Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза еще летом этого года, в связи с удалением Ракоши стремился к тому, чтобы Кадар стал первым секретарем". С другой стороны, письмо ясно говорило об их сотрудничестве не только перед октябрьскими событиями, но и в ходе их, а также о том, что это сотрудничество конкретизировалось в плане, состряпанном во время секретных переговоров на Брионах. Эти действия советских руководителей были для нас неприемлемыми. По нашему мнению, титовцы продолжали вести свою агентурную и раскольническую деятельность, а это было очевидно особенно в Венгрии. Об этом своем убеждении мы уже уведомили руководство Советского Союза. В связи с этим вопросом я задал Крылову вопрос: - Нам не ясно: где был сформирован Центральный Комитет Венгерской партии трудящихся, в Будапеште или в Крыму? Крылову, конечно, не понравился этот вопрос, и он, не торопясь с ответом, сказал: - Видимо, дело обстоит так: венгерские товарищи поехали в Крым и поговорили с нашими товарищами. Там был поставлен вопрос о том, кому поручить руководство. Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза сказал им, что "целесообразно будет избрать Кадара". - Значит, руководство Коммунистической партии Советского Союза было не за Герэ, а за Кадара? -- продолжал я. - Из письма так получается. - ответил Крылов. - Кроме того, - отметил я, - и правительство Кадара было сформировано при тесном сотрудничестве между вашим руководством и Тито, да? - Да, - вынужден был согласиться Крылов, - видимо, это так. В продолжение беседы, сказав ему о тревоге, вызванной в нашей партии венгерскими событиями, я отметил советскому послу: - Единодушное мнение нашего Политбюро таково, что эти действия членов Президиума Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, обсуждающих с Тито вопрос о составе руководства партии и государства Венгрии, неправильны. Наши взгляды на все эти вопросы хорошо известны советскому руководству, так как мы информировали его. Разве это не так? - Да, это так,- ответил Крылов. - Передавали ли вы Москве все наши взгляды? - Да, - ответил он, - передавал. В заключение этой беседы, будто мимоходом, советский посол спросил: - Суд над Дали Ндреу проведете? Этот вопрос, конечно, не был задан мимоходом. По всей видимости, судебный процесс и разоблачение агентуры югославских ревизионистов Лири Геги и Дали Ндреу были не по нутру советским. - Судебный процесс подготовлен и состоится, - сказал я Крылову, - так как они предатели и агенты. Дали Ндреу и Лири Гега, провалившись в своих попытках осуществить заговор против нашей партии и нашего государства, понимая, что им предстоит держать ответ за свою агентурную деятельность, попытались сбежать и были пойманы вблизи нашей государственной границы. Их враждебная деятельность уже полностью доказана и они сами признались в ней. И если Тито будет продолжать свою вражескую деятельность, мы предадим огласке правду об этих агентах, доказывая ее фактами и магнитофонной записью. Мы думаем, что больше нельзя терпеть титовцев, которые, с одной стороны, пытаются вонзить нам нож, тогда как с другой - обвиняют нас. - Понимаю ваше положение, - процедил Крылов и ушел поджавши хвост. Явления, аналогичные венгерским, имели место и в Польше почти в одно и то же время, хотя там события не приняли тех размеров и того драматичного оборота, которые они приняли в Венгрии. В Польше также под руководством Объединенной рабочей партии была установлена диктатура пролетариата, но там, несмотря на помощь, которую оказывал Советский Союз, социализм не развивался нужными темпами. Пока бразды правления находились в руках Берута, а партия стояла на правильных позициях, в социалистическом развитии страны были достигнуты успехи. Однако первые реформы и первые мероприятия, которые были проведены там, не были доведены до конца, классовая борьба не развивалась в должной мере. Рос пролетариат, развивалась промышленность, прилагались усилия к распространению марксистских идей в массах, но буржуазные элементы де-факто сохранили многие из своих господствующих позиций. В деревне не была проведена аграрная реформа, коллективизация осталась на полпути, а в завершение всего этого Гомулка объявил нерентабельными кооперативы и государственные фермы и потворствовал росту кулачества в польской деревне. Как и в Венгрии, Восточной Германии, Румынии и других странах, партия в Польше была образована в результате механического слияния буржуазных, так называемых рабочих, партий. (Эта партия была создана в 1942 году. В нее вступили левые элементы Польской социалистической партии и в основном элементы, оставшиеся из бывшей Коммунистической рабочей партии Польши. Эта последняя также возникла в декабре 1918 года в результате объединения двух польских рабочих партий: Социал-демократии Королевства Польского и Литвы и Польской социалистической партии - девицы. В 1925 году была переименована в Коммунистическую партию Польши. Была распущена в 1938 году). Быть может, это и было необходимо для сплочения пролетариата под руководством одной единственной партии, однако такому объединению должна была предшествовать большая идеологическая, политическая и организационная работа, с тем чтобы бывшие члены других партий не только ассимилировались, но и, - а это самое главное - основательно воспитывались на марксистско-ленинских идеологических и организационных нормах. Но это не было сделано ни в Польше, ни в Венгрии и ни в других странах, и фактически получилось так, что члены буржуазных партий переименовались, стали "коммунистами", сохраняя, однако, свои старые взгляды, свое старое мировоззрение. Таким образом, партии пролетариата не только не окрепли, но, напротив, ослабли, так как в них запустили свои корни такие социал-демократы и оппортунисты, как Циранкевич, Марошан, Гротеволь и др. со своими взглядами. В Польше, кроме этого, был налицо еще другой фактор, сказавшийся на контрреволюционных выступлениях: старая ненависть польского народа к царской России. Благодаря работе реакции внутри партии и вне ее, старая ненависть, которая в прошлом была вполне оправданной, теперь обратилась против Советского Союза, против советского народа, который, правду говоря, проливал кровь за освобождение Польши. Польская буржуазия, которая не получила надлежащего удара, всячески возбуждала националистские и шовинистические настроения против Советского Союза. После смерти Берута все это проявлялось еще более открыто, более открыто проявлялись также слабости партии и диктатуры пролетариата в Польше. Итак, то из-за недостатков в работе, то в результате усилий реакции, церкви, Гомулки и Циранкевича, то из-за вмешательства хрущевцев произошли июньские волнения 1956 года, как и события, имевшие место в последующем. Конечно, смерть Берута создала подходящие условия для осуществления планов контрреволюции. Берута я знал давно, с тех пор как я посетил Варшаву. Это был зрелый, опытный, отзывчивый, спокойный товарищ. Хотя я по возрасту был моложе его, он обошелся со мною так хорошо и так по-товарищески, что мне никогда не забыть его присутствие. И тогда, когда я встречался с ним на совещаниях, в Москве, я, беседуя с ним, испытывал особое удовольствие. Он внимательно слушал меня, когда я рассказывал ему о нашем народе, о нашем положении. Он был откровенным, справедливым и приципиальным. В последний раз я встретился с ним в Москве, когда проводил свою работу XX съезд КПСС. Незадолго да его смерти Берут, его жена, я и Неджмие заняли вместе ложу в "Малом Театре", чтобы .посмотреть пьесу, посвященную Ленинградскому революционному флоту. В антракте, в маленькой комнате за сценой, между нами состоялась сердечная беседа. Мы заговорили, в частности, о Коминтерне, так как в то время к нам зашел еще болгарин Ганев, и оба они с Берутом поделились со мной своими воспоминаниями о своих встречах в Софии, куда Берут был послан подпольно по делам. Немного времени спустя после этой встречи страшная весть: Берут скончался... и он как Готвальд... "от насморка". Большое горе и чудо! Мы поехали в Варшаву и похоронили его; это было в начале марта 1956 года. Перед гробом Берута было произнесено много речей - Хрущевым, Циранкевичем, Охабом, Чжу Дэ и др. Выступил и Вукманович Темпо, который приехал принять участие в похоронах как посланец Белграда. Представитель титовцев и здесь улучил случай выдвинуть ревизионистские лозунги и выразить свое удовольствие по поводу новых "возможностей и перспектив", только что открытых XX съездом. - Берут ушел от нас в такой момент, когда уже открылись возможности и перспективы для сотрудничества и дружбы между всеми социалистическими движениями, для осуществления идей Октября разными путями, - сказал Темпо и призвал двинуться дальше по пути, открытому "постоянными действиями". Между тем как ораторы выступали один за другим, я смотрел, как недалеко от меня, прислонившись к дереву, Никита Хрущев был поглощен разговором с Вандой Василевской. По всей вероятности, он занимался сделками перед трупом Берута, которого клали в могилу. Несколько месяцев спустя после этих горьких событий начала 1956 года, Польша была охвачена смятением и хаосом, попахивавшими контрреволюцией. События, происшедшие в Польше, как две капли воды были похожи на венгерские события. Выступления познаньских рабочих начались до начала венгерской контрреволюции, но фактически оба этих контрреволюционных движения созрели в одно и то же время, в одних и тех же ситуациях и вдохновлялись одними и теми же мотивами. Не буду подробно описывать события, так как они известны, но любопытно отметить аналогию фактов в этих странах, странную параллель в развитии контрреволюции в Польше и Венгрии. И в Польше, и в Венгрии были сменены руководители: в одной стране руководитель - Берут - умер (в Москве), в другой - Ракоши -.- был снят (дело рук Москвы); в Венгрии были реабилитированы Райк, Надь, Кадар; в Польше - Гомулка, Спыхальский, Моравский, Лога-Совиньский и еще целый караван предателей; там на сцену выступил Миндсенти, здесь - Вышинский. Более показательным было идейное и духовное тождество этих событий. Как в Польше, так и в Венгрии события развертывались под эгидой XX съезда, под лозунгами "демократизации", либерализации и реабилитации. Хрущевцы играли в ходе событий в обеих этих странах активную, причем подлую, контрреволюционную роль. Титовцы также оказывали свое воздействие на Польшу, может, не так непосредственно, как в Венгрии, но идеи самоуправления и "национальных путей к социализму", "рабочие советы", нашедшие место в Польше, были, конечно, вдохновлены югославским "специфическим социализмом". Июньские события в Познани явились контрреволюционным движением, побужденным реакцией, которая воспользовалась экономическими трудностями и ошибками, допущенными в Польше партией в области экономического развития. Эти выступления были подавлены, не получив размеров венгерских событий, однако они имели глубокие последствия в дальнейшем ходе событий. В Польше реакция нашла своего Надя - это был Владислав Гомулка, враг, выпущенный из тюрьмы и сразу ставший первым секретарем партии. Гомулка, который некоторое время был генеральным секретарем Польской рабочей партии, был осужден за свои правооппортунистические и националистские взгляды, которые были очень сходными с линией, проводившейся группой Тито, тогда уже разоблаченной Информбюро. Когда в 1948 году состоялся объединительный съезд рабочей и социалистической партии. Берут и другие руководители, как и делегаты разоблачили и осудили взгляды Гомулки. Наша партия послала на этот съезд своего представителя, и он, вернувшись в Албанию, рассказывал нам о наглом и упрямом поведении Гомулки на съезде. Гомулка был разоблачен, но тем не менее, как было указано, "ему вновь протянули руку" и он был избран в Центральный Комитет. Как говорил нашему товарищу сопровождавший его поляк, Гомулка в те дни имел долгую беседу tete-a-tete (По-французски: с глазу на глаз). с Пономарен-ко, секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, который присутствовал на съезде, и, по всей видимости, Пономаренко убедил Гомулку выступить с самокритикой. Однако время показало, что он не отказался от своих убеждений и впоследствии был осужден также за антигосударственную деятельность. Когда началась кампания реабилитации, сторонники Гомулки стали оказывать давление на партийное руководство, чтобы вывести и Гомулку чистым из воды. Но он был политически и идеологически слишком дискредитирован, поэтому на этом пути стояли преграды. За несколько месяцев до того, как Гомулка снова пришел во главе партии в Польше, Охаб "торжественно" заявлял, что, хотя Владислав Гомулка и был выпущен из тюрьмы, "это отнюдь не меняет правильной сущности политической и идеологической борьбы, которую партия вела против взглядов Гомулки". Ликвидировав Берута, Хрущев пришел на помощь Охабу, Завадскому, Замбровскому, как и другим элементам, таким как Циранкевич, однако семена раздора и раскола вошли глубоко и стали давать себя знать. Гомулка и его сторонники орудовали, им удалось прийти к власти. Хрущевцы оказались в затруднительном положении: они должны были держать в узде Польшу; тапи militari (По-латински: военная рука), их политика и идеология отвечали этому императиву. Хрущев бросил старых друзей и обратился лицом к Гомулке, который не так уж повиновался диктату Хрущева. Приход Гомулки к власти убедил нас в том, что события в Польше развертывались в ущерб социализму. Мы не только были в курсе темного прошлого Гомулки, но и были в состоянии судить о нем также по лозунгам, которые он выдвигал, и по речам, которые он произносил. Он пришел к власти под определенными лозунгами "за подлинную независимость Польши" и "за дальнейшую демократизацию страны". В своей речи перед избранием на пост первого секретаря, он стал угрожать советским, заявляя, что "мы постоим за себя", причем, насколько нам известно, в Польше имели место даже столкновения между польскими и советскими воинскими частями. В целом события в Польше, как и в Венгрии; проходили под антисоветскими лозунгами. Гомулка также был антисоветчиком, он, конечно, выступал против Советского Союза времен Сталина, но теперь также хотел быть свободным от ярма, которое хрущевцы готовили странам социалистического лагеря. Как бы то ни было, он формально говорил о дружбе с Советским Союзом и "осуждал" антисоветские лозунги. Что же касается пребывания советских войск в Польше, на это он смотрел положительно, и это делал в непосредственных национальных интересах, так как опасался возможного нападения со стороны Западной Германии, которая никак не признавала границу по Одеру-Нейсе. Ревизионист Гомулка проявлял настолько беспримерную надменность, что я счел нужным на некоторые его действия указать Хрущеву, когда я встретился с ним в Ялте. Мы сидели в тенте на гальках у берега моря, и Хрущев, выслушав меня, признал меня правым и сказал дословно: "Гомулка является настоящим фашистом". Однако оба контрреволюционера позднее договорились и были сладкогласными и сладкоречивыми друг с другом. Расхождения и противоречия смягчились. Выступление Гомулки на пленуме Центрального Комитета, избавшем его первым секретарем, явилось "программным" выступлением ревизиониста. Он подверг критике линию, проводившуюся до того времени в промышленности и сельском хозяйстве, изобразил кооперативную систему в деревне и государственные фермы в черном свете и объявил их нерентабельными. Эти взгляды мы квалифицировали как антимарксистсколенинские. В Польше, быть может, были допущены ошибки в деле коллективизации и развития сельскохозяйственных кооперативов, но ведь виновна в этом не кооперативная система. Она уже доказала свою жизненную силу, как единственный путь социалистического строительства в деревне в Советском Союзе, в других социалистических странах, в том числе и у нас. Гомулка начал бряцать мечом налево и направо против "нарушений законности", против "культа личности", против Сталина, против Берута (хотя его он и не упомянул по имени), против руководителей социалистических стран, которых он называл сателлитами Сталина. Гомулка взял под защиту контрреволюционные выступления в Познани. "Познаньские рабочие, - заявил Гомулка на VIII пленуме в октябре 1956 года, - протестовали не против социализма, а против отрицательных явлений, распространившихся в нашей общественной системе. Попытка представить прискорбную трагедию Познани как дело рук империалистической агентуры и империалистических провокаторов была политически весьма наивной. Причины надо искать в партийном и государственном руководстве". Советские были обеспокоены польскими событиями, побоялись, так как видели, что ими же провозглашенный "новый курс" заводил польских руководителей дальше, чем они этого желали, и что Польша могла выйти из-под их влияния. В те дни, когда проводил свою работу пленум, который должен был вновь привести к власти Гомулку, поспешно выехали в Польшу Хрущев, Молотов, Каганович и Микоян. Хрущев грубо пожурил польских руководителей на аэродроме: "Мы кровь проливали за освобождение этой страны, а вы хотите отдать ее американцам". Беспокойство русских росло, ибо и советского маршала Рокоссовского, поляка по происхождению, и других членов Политбюро, которых считали просоветскими, как Минца и других, выводили и фактически вывели из состава Политбюро. Однако поляки не поддались ни их давлению, ни передвижениям русских танков: они не впустили их даже на пленум. Состоялись также переговоры, в которых принимал участие и Гомулка, но тем не менее Хрущев и его друзья пока что оставались на бобах. Было применено давление, в "Правде" была опубликована статья, на которую поляки дали грубый ответ, но, наконец, Хрущев благословил Гомулку, а тот, совершив также "паломничество" в Москву, получил там кредит и высказался за советско-польскую "ленинскую дружбу". Гомулка стал проводить свою "программу", создал "рабочие советы" и "самоуправленческие кооперативы", "комитеты реабилитации", стал поощрять частную торговлю, ввел религию в школу и армию, распахнул двери перед иностранной пропагандой; он также стал говорить о "национальном пути" к социализму. Взгляды и действия Гомулки были слишком явными и ничем не прикрытыми, так что многие не принимали их или же не могли принять открыто. Хрущев также был вынужден время от времени закидать Гомулке камешек в огород. То же самое, сдержанность или возражения выказывали в то время чехи, французы, болгары, восточногерманцы, которые один глаз и одно ухо держали в сторону Москвы. Мы, естественно, были против Гомулки и его действий и об этом мы поставили в известность советское руководство, с которым мы уже беседовали об этом вопросе. Такая позиция приходилась не по душе полякам, и их печать открыто жаловалась на то, что другие партии не понимали происходивших в Польше перемен. В одной статье, опубликованной в те дни, они упоминали нашу печать и печать некоторых других стран в качестве примера такого "непонимания", в отличие от итальянской, китайской, югославской и других партий, которые "правильно понимали глубоко социалистический характер перемен, происходивших в Польше". Югославы с энтузиазмом встретили эти "социалистические" перемены, трубили о том, что в Польше "взяли верх те силы, которые боролись за политическую демократизацию, за экономическую децентрализацию и за систему самоуправления". И относительно польских событий советские не давали нам никаких информации, а лишь послали письмо, в котором писали, что положение там было очень тяжелым, и сообщали о предстоящей поездке туда советской делегации. Только и всего, никаких вестей, никаких информации. В советской печати помещались иногда статьи, бичевавшие польские события, но были и такие статьи, которые поддерживали их. Из бесед с советским послом в Тиране, Крыловым, как я уже сказал, нельзя было добиться толку. На одной из встреч с ним я заговорил о польском вопросе, о нашей тревоге по поводу происходившего там. - Почему, - спросил я его, - нас не держат в курсе событий, как это возможно держать нас в неведении относительно таких вопросов, которые касаются всех нас? Это неправильно. - Вы правы, - ответил мне Крылов. - Передайте наше мнение вашему Центральному Комитету, - сказал я ему в заключение. В рамках происходивших событий становилось все более явным расхождение во мнениях между нами и советскими. Позиция нашей партии в связи с этим вопросом была такова: не предавать огласке эти разногласия, ибо это нанесло бы ущерб Советскому Союзу и социалистическому лагерю, но, с другой стороны, не идти ни на какие уступки в принципах, придерживаться нашей позиции, прямо говорить советским руководителям о наших взглядах. Когда я находился в Москве в декабре того же года, поговорил с советскими руководителями и о польском вопросе. На декабрьских переговорах 1956 года я остановлюсь, особо но хочу здесь отметить поддержку, которую Хрущев с компанией оказали Гомулке в деле закрепления его власти. Когда мы изложили Хрущеву и Суслову наши взгляды и сомнения относительно Гомулки, они попытались убедить нас в том, что он был хорошим человеком и что его надо было поддержать, но мы были убеждены, что беспорядки, имевшие место в Польше и походившие на венгерскую контрреволюцию, были делом рук Гомулки и способствовали приходу к власти этого фашиста, который остался у власти до тех пор, пока не был убран хрущевцами и Гереком. Этот последний является заклятым врагом Албанской партии Труда. В Польше были низвергнуты все, один за другим (Гомулка и горстка его сообщников, среди которых и пресловутые Спыхальский и Клишко. были сняты с занимаемых постов в 1970 году, а Герек, занявший место Гомулки, был снят с поста первого секретаря ПОРП в 1980 году.). Циранкевич, этот старый агент буржуазии, пребывал у власти дольше и управлял нитями совместно с оккупировавшей Польшу Советской армией. События в Венгрии и Польше вызвали законное беспокойство у нашей партии и ее ру