ил взять себя в
руки. Я стану еще больше работать. Помоги только мне - напиши эти два слова.
Ведь меня лишает твердости сомнение.  Вдруг я ошибаюсь, вдруг любишь...  И я
своими руками разрушу  свое  и  твое счастье. Разве в  жизни  найдешь другое
такое? А если я прав? Куда я тяну тебя?
     Олька,  пожалей  свое  и  мое  будущее,  наберись  мужества  и  отбрось
сострадание.  Остался  лишь один шаг.  Давай  кончать.  О боги! Ну  и пытка!
Прости, что так мучаю тебя, но  я не хочу, не хочу, чтобы ты меня жалела - я
знаю, что конец неизбежен. Так скорее же...
     Крепко, до боли целую... (а ты опять первая отрываешь губы. Эх!). Лев"
     24 апреля  45-го года началось возвращение академии в Ленинград -  ушел
первый эшелон.
     День  Победы, 9 мая, мы встретили беспорядочной стрельбой  в  воздух из
табельного оружия, что, конечно,  строго запрещалось, но... не в такой день!
В одиннадцать  часов вечера  я заступил в  караул  и  там  в течение ночного
дежурства написал Ольге  письмо в  шесть  больших, мелко исписанных страниц,
заполненных  довольно скверной литературщиной. Оно начиналось фразой: "Стены
караульного помещения  раздвигаются,  исчезают, и  мой дух мчится  вдаль,  в
Москву".
     Затем  следуют описания умолкнувших полей сражения,  отдыхающих солдат,
повсеместной  радости  селян и  горожан.  И,  конечно, Кремль,  где  Сталин,
приостановив напряженный  ритм своей  работы, садится за праздничный стол со
своими сподвижниками  и... улыбается в  усы. Далее  мой дух из ворот  Кремля
незримо  выходит  в  город  и бродит  по  знакомым  улицам среди веселящихся
москвичей. Наконец, он  прибывает  домой, где на  двух  страницах описан (по
воспоминаниям довоенных времен) роскошный праздничный стол. За столом я, Оля
и наши близкие друзья. Тосты в честь  победы и нашего  народа.  Пьем за нашу
дружбу, крепкую  не только личной симпатией, но  единством  мыслей и борьбы.
Поем, танцуем.  Потом всей гурьбой идем  гулять  по  праздничной, сверкающей
огнями ночной Москве...  И  так далее... На рассвете над полями и лесами мой
дух летит обратно. "Стены караульного помещения смыкаются,  на столе полевой
телефон,  у стены  -  козлы  с  винтовками,  нары,  где  отдыхает  следующая
смена..." Здорово я  отпраздновал день Победы. Мало кто провел  в Йошкар-Оле
эту ночь так радостно и с таким легким сердцем, как я.
     Письмо Ольге от 20 июня 1945 года (еще из Йошкар-Олы).
     "Родная моя, ненаглядная моя девонька!
     Сегодня твой день рождения. Я сижу один в комнате, передо мной все твои
фотокарточки. Я обращаюсь к тебе, такой далекой и такой близкой, родной... Я
люблю тебя.  Мне нужна твоя ласка, мне надо  глядеть  в твои глаза,  слышать
твой смех, дышать с тобой одним воздухом, ощущать тебя рядом...
     Я верю в твою любовь безгранично,  хотя иногда на меня находят приступы
отчаяния и мне кажется, что ты холодна, что ты не любишь,  что это самообман
- пройдет время и ты поймешь свою ошибку...
     Только написал эту фразу, как черные мысли снова нахлынули на меня и я,
было, затосковал.  Но затем  перечитал несколько  твоих  старых  писем и все
прошло.  Ты  любишь меня, любишь. Я  знаю,  верю  - любишь! Прости  любимая,
хорошая, ненаглядная моя девонька. Но ведь так плохо без тебя, а вот уже два
месяца  нет  твоих чудесных писем... Неужели  что-то изменилось  за эти  два
месяца?  Видишь  - опять. Что со  мной сегодня? Я старался не думать  о тебе
последние недели, чтобы не тосковать, а  сегодня... Эх!.. Да нет, ерунда все
это. Ведь  вот твои  слова: "Ты моя надежда,  опора  и  защита, моя любовь и
друг". Это  написано 15 февраля. А вот 1  марта:  "Ведь  ты для  меня все, и
настоящее, и будущее, с тобой связаны  все мечты о дальнейшей жизни". Неужто
сейчас  это  уже неправда? Неужто ты  смутилась и поморщилась,  прочитав эти
свои слова? Если да, ты обязана сказать мне об этом при  первой  же встрече.
Ты не смеешь меня жалеть. Ты мне нужна вся... или ничего.
     Проклятье! Не могу писать больше.
     Наш  эшелон  идет следующим. Через  две  недели я  буду  у  тебя  и  ты
успокоишь меня или... или конец.
     Ну,  пока.  Крепко  и  нежно целую (уже последний раз  на бумаге). Твой
Львенок".

        Глава 5. На Дальнем Востоке

     В начале июля 45-го года наш эшелон отправился в Ленинград по маршруту,
увы, миновавшему Москву. Надежда встретиться во время  переезда  нас с  Олей
обманула. Вскоре после  прибытия  в город  были  утверждены  темы  дипломных
работ. Я  выбрал  проект  турбореактивного двигателя - тему по  тем временам
совсем  новую.  После  чего  до середины  августа весь  курс  отправился  на
войсковую практику в авиаполк, базировавшийся под Ленинградом.  Тем временем
начальство согласовывало места для  преддипломной практики. Меня направили в
Москву в НИИ-1 Наркомата авиапромышленности.
     Наконец-то  мы  с  Олей  могли быть  неразлучны  в  течение почти  двух
месяцев! За  это  время  нам  обоим  предстояло  понять, чем  завершится наш
четырехлетний заочный  роман.  В письмах, приведенных  в  предыдущей  главе,
нет-нет  да пробивались обоюдные сомнения в том, что этим  завершением будет
счастливый  брак.  Первые дни в Москве не рассеяли, а,  скорее  укрепили эти
сомнения. Во всяком случае у меня.  И не в плане злополучного  "чувственного
желания" (письмо от 12.1.44).  С ним-то как раз  через  год,  когда начнется
наша регулярная семейная жизнь, будет все  в порядке. Сомнения  относились к
области  соответствия  наших  характеров  и  взглядов   на  жизнь.  (Вопреки
продиктованным тоской и одиночеством эпитетов превосходной степени, которыми
полны  мои  письма). Богиня  сошла с  пьедестала  и  оказалась  обыкновенной
девушкой, порядком самолюбивой, ревнивой и капризной,  без каких-то особенно
высоких  нравственных  достоинств.  Наш  брак  был вполне  возможен,  но  не
категорически предопределен. Разумеется, я пишу о своих  чувствах,  но думаю
(судя  по  последующим  событиям), что  подобные  сомнения испытывала и Оля.
Сомнения еще очень неопределенные, смутные. А  им противостояла ясная логика
завершения  столь   длительного  романа,  предполагавшая  полную  физическую
близость. Она  и осуществилась,  когда  случай предоставил  нам  возможность
остаться  вдвоем  у  меня дома. Никакое страстное  желание  ни меня,  ни мою
подругу   на  это   не  толкало.   И   "подвиг"  наш   не  был  вознагражден
предполагающимся при  этом наслаждением.  Скорее это  был "аванс", обещающий
такое вознаграждение в будущем. И,  как я  уже упомянул, нас не  обманувший.
Пока  же  из  случившегося,  вопреки  всем   сомнениям,  для  меня  вытекала
бесспорная  необходимость  жениться  на  Оле.  Ее  диктовали  мои  тогдашние
представления о чести. Если наш семейный союз  окажется  неудачным,  то  при
другой  попытке  будет  заведомо  известно,  что  Оля  рассталась  со  своим
девичеством в лоне законного  брака. (Здесь современный читатель может вволю
посмеяться!)
     Мы не могли немедленно зарегистрироваться, так  как офицеру в то  время
на это требовалось разрешение командования. Но объявить себя мужем и женой и
отпраздновать  свадьбу мы  могли. Что мы  и сделали.  Свадьбу праздновали на
квартире  у родителей  Оли. Неожиданно моя мама категорически  отказалась на
ней присутствовать. Она не пожелала как-либо мотивировать свой отказ, но мне
было  ясно,  что причиной  его был тот факт, что Оля - русская. Странное это
дело! Мои родители не имели никакого внешнего отношения к еврейству. Никогда
не  говорили  на еврейском языке.  Уверен, что  они  его  давно  забыли.  Но
какое-то   подсознательное,  воспитанное  многовековой  традицией  неприятие
смешанных браков у мамы сохранилось.
     Олю ее отсутствие на свадьбе очень обидело. Тем не менее мы начали свою
семейную жизнь в нашей с мамой квартире (находившейся на  той же улице), где
мы могли расположиться в отдельной  комнате.  В середине октября я  уехал  в
Ленинград, а Оля вернулась к своим родителям.
     Моя  практика  в  НИИ-1   оказалась  довольно  успешной.  Мне   удалось
предложить   конструкцию  выходного  сопла  для   реактивного   двигателя  с
регулируемым  профилем  сечения.  По прикидочным расчетам  такое сопло могло
увеличить  тягу двигателя.  Академия  тем  временем  успела  разместиться  в
отведенных для  нее  зданиях.  Мы, дипломники, получили в  свое распоряжение
отменную   "дипломку"   -   просторную  комнату,   обеспеченную  достаточным
количеством рабочих столов и подвижных чертежных  досок ("кульманов").  Жили
на частных квартирах. Мы с моим товарищем Андреем  Детлафом сняли комнату на
двоих.
     29  октября пришла  телеграмма  от Оли. Она спрашивала, оставлять ли ей
сына. Это  означало, что,  несмотря на наши неумелые  предосторожности,  она
забеременела.  Что  я  мог ответить?  В  прочности нашего брака  мы оба были
далеко  не  уверены. Появление ребенка еще осложнило бы ситуацию.  Но аборты
были  запрещены.  Подпольно их делали какие-то бабки. Вполне вероятно, что в
антисанитарных условиях.  Решавшиеся  на  такую  операцию  матери  рисковали
жизнью. Степень этого риска  я мог попытаться оценить только на месте. В тот
же день вечером без разрешения начальства, без документов и билета я уехал в
Москву.
     Пребывание  в  "дипломке"  никто  не  контролировал -  мы  имели  право
заниматься  расчетами дома. Сказал  Андрею,  что  уезжаю  на  пару  дней  по
срочному делу. Война закончилась, и такие отлучки были нередки, даже в нашей
Академии. Единственное условие - не попадаться на глаза офицерским патрулям.
Проводники общих  вагонов и  билетные контролеры с военными  предпочитали не
связываться.  От патрулей, проверявших поезда,  мне  удавалось прятаться  на
багажных полках.  А в Москве однажды Бог спас. Я  выходил  в довольно густой
толпе  из  метро на вокзальную площадь.  Шагах в двадцати  от  выхода увидел
ожидавшую  нас команду из пяти офицерских патрулей. Впереди меня шли четверо
офицеров. Их разобрали по рукам  патрульные. Пятый  из  них,  еще свободный,
явно  поджидал меня.  Стоило  мне  замедлить  шаг или  попытаться свернуть в
сторону,  и  я  пропал  бы. Оставалось надеяться на чудо. И  оно свершилось!
Какой-то  очень  спешивший  майор  обогнал  меня  и  был  остановлен  "моим"
патрульным. Появилась возможность, откозыряв ему, спокойно пройти мимо.
     С Ольгой  я пробыл три дня. Ей нездоровилось. Никакой бабки мы найти не
смогли  - уехал  ни  с чем. В Ленинград прибыл 3-го  ноября днем.  Никто  не
заметил  моего  отсутствия.  Но  утром  того  же  дня,  опасаясь,  что  меня
арестовали и надо  выручать, Андрей сообщил начальнику курса об исчезновении
своего товарища по комнате. Мне  сильно  не повезло. В те же дни, в  связи с
падением дисциплины в победившей  армии, Верховный  Главнокомандующий  издал
приказ об  ее укреплении, где, в частности, предписывалось строго наказывать
за  самовольные  отлучки  из  части. Я попал  в положение "козла отпущения".
Самоволка  длительностью более  двух суток в военное время  приравнивалась к
дезертирству. Командир части  имел  право расстрелять  виновного на месте. В
мирное время  его  надлежало отдать  под суд  военного  трибунала. Начальник
Академии   проявил   великую   снисходительность,   приказав   судить   меня
"офицерскому суду чести", то есть моим же однокурсникам.
     Назначили через  неделю. В  тот же  день состоялось партийное  собрание
курса,  где  меня,   естественно,   исключили  из  партии.  Так  что   после
партсобрания  я  отправился  прямехонько  на  суд.  Заседание  происходило в
будничной обстановке лекционной аудитории. Меня поставили у доски,  лицом  к
амфитеатру,  где располагался весь  наш курс.  Я так и не  понял, кто  здесь
судьи,  а  кто -  "публика".  Допрашивал меня  старшина курса  Женька Рыжов.
Очевидно,   он  исполнял  обязанности   председателя   суда.   Определенного
обвинителя, а  также  защитника не было. Впрочем,  я прекрасно понимал,  что
решение   суда   уже   подготовлено   командованием  и   что  меня   ожидает
"показательный"  приговор.  Недаром  в  аудитории  присутствовали  начальник
строевой части Академии и замполит нашего  факультета генерал  Котов. Однако
оснований для особого волнения у меня не было.
     Раз  уж  не  отдали  под трибунал, тюрьма мне  не  грозит.  Максимум  -
исключение  из Академии. Но  я  уже давно отказался от военной карьеры и при
первой  же  возможности  собирался уйти  на  "гражданку". Куда  сильнее меня
тревожило  исключение из  партии.  Все  же надеялся,  что  решение  курсовой
партгруппы   принято   "для   острастки"  и  парткомиссия  Академии  заменит
исключение на строгий выговор. Ведь я отличник учебы и строевой подготовки в
течение  всех  четырех  лет! Единственный  на курсе,  кому  присвоено звание
техника-лейтенанта. Остальные аттестованы младшими техниками-лейтенантами. С
этим должны посчитаться...
     Ход "судебного разбирательства" ничем не отличался от обычного собрания
курса.  Честно  рассказываю обстоятельства  дела  и причину скоропалительной
поездки в  Москву. Начинается обсуждение. Сначала  выступают несколько явных
недоброжелателей.  С  притворным   гневом  осуждают  меня   за   совершенное
преступление, хотя отлично знают, что оно не  первое на нашем курсе. Требуют
отчисления из  Академии. Потом мои  друзья Колька  Смирнов и Леонид Дмитриев
предлагают  еще   и   разжаловать   в  рядовые.   Это  означало  немедленную
демобилизацию.   Затем   меня  просят   ненадолго  выйти  из  аудитории.  По
возвращении Женька зачитывает приговор суда. В нем содержится ходатайство об
отчислении, но предложение  о  разжаловании в рядовые  отсутствует.  Я  этим
огорчен, но не слишком, поскольку не очень-то верил, что присутствовавшее на
суде начальство санкционирует мое освобождение от военной службы.
     Зато неожиданным и тяжелым ударом для меня является информация генерала
Котова о том, что одновременно с нашим судом состоялось экстренное заседание
парткомиссии Академии, которая  утвердила решение об исключении из партии. Я
поражен поспешностью этого решения и тем, что  оно принято в мое отсутствие.
Но  это  лишь  попутно.  Главное  -  сам  факт  действительно  состоявшегося
исключения  из партии. Убийственно  несправедливый!  Ведь я остаюсь искренне
преданным делу партии коммунистом. Смысл моей жизни в  служении обществу,  в
подражании "Великому гражданину", облик которого пленил  меня еще в школьные
годы.  Вне партии такое служение невозможно. Исключение  для  меня  означает
гражданскую смерть!..
     Вышел  из здания  Академии в состоянии  полной  растерянности. Не знал,
куда идти, у кого  искать поддержки. И  вдруг осознал, что  поддержать  меня
может только работа и что идти мне следует в нашу "дипломку". Вернулся, взял
на вахте ключ и проработал над своим  проектом всю ночь до утра. Сна не было
"ни в одном глазу". Мозг работал как хорошо отлаженный механизм.  В эту ночь
мне  удалось сделать лучшую, наиболее оригинальную  расчетную часть диплома.
Казалось бы,  в  связи с  отчислением  в этом уже не было никакого смысла. А
может быть, и был - в порядке самоутверждения вопреки произволу начальства.
     Отчисление  офицера из  Академии  утверждается  где-то  в очень высоких
военных  сферах. А  это  процедура  долгая. Управление кадров ВВС  только  4
января 46-го года приняло соответствующее решение. А отчислили меня приказом
по Академии лишь  24 января. Таким образом, в  течение почти  трех месяцев я
оставался слушателем Академии, дипломником. В качестве такового даже съездил
в  Москву,  в  НИИ-1,  поскольку  руководителем  дипломной  работы  числился
профессор  Варшавский из отдела Бондарюка,  где  проходила моя преддипломная
практика. Ему я показал сделанные в ту ночь расчеты. Он их одобрил.
     Еще  13  ноября  я  послал  Ольге  телеграмму  с  советом  не рисковать
"операцией". Судьба ребенка, а значит, и сохранения нашего брака была решена
положительно.
     На 10 декабря мне назначили явку в парткомиссию Ленинградского военного
округа  для окончательного  утверждения исключения из партии. Сомневаться  в
том, что оно будет утверждено у меня  не было  никаких оснований.  Они  ведь
ничего не знали обо мне и моих заслугах во время обучения в Академии. Пустая
формальность! На комиссии я откровенно,  без всяких эмоций рассказал историю
моей поездки в Москву. Мне задали несколько вопросов по поводу нашего брака.
Потом я увидел, как вдоль длинного стола  из рук  в руки от председателя  ко
мне поплыл  мой  партбилет. Сначала  не  понял,  что  это означает,  и глупо
спросил:  "Вы меня  оставляете  в партии?"  Генерал, возглавлявший комиссию,
по-доброму  усмехнулся  и  сказал:  "Оставляем,  оставляем,  но  со  строгим
выговором в учетную  карточку. И  смотрите, чтобы с Вами больше не случалось
подобных казусов".
     Когда  я вышел из флигеля здания  Генерального  штаба на  Невский,  мне
казалось, что счастливее меня на свете нет человека!..
     26  января я отбыл  из  Ленинграда в Москву с предписанием  дальнейшего
следования  к  месту службы  в  город  Ворошилов-Уссурийский в  распоряжение
начальника отдела кадров
     9-й Воздушной армии подполковника Тыворского. В строке "срок  прибытия"
стояло 22 февраля 1946 года.
     Перед отъездом  из Академии  я в строевом отделе получил  разрешение на
брак. Сразу по  приезде в Москву мы с  Олей  расписались. В метрике будущего
ребенка графа "отец" должна быть заполнена. В  этом не было сомнений. Уезжал
я 14 февраля. Оля возвращалась к своим родителям...
     Места в общем вагоне поезда Москва - Владивосток занимались с боем. Мне
удалось  вспрыгнуть на  площадку  общего  вагона,  когда  состав подавали  к
перрону. В результате  чего я оказался счастливым обладателем средней полки.
На  все  восемь суток предстоящего  пути мне была гарантирована  возможность
вольготно  спать по  ночам. Однако  на  нижней полке  подо мной разместилась
семья   с  грудным  младенцем  и  10-летней   девочкой.  Мне  стало   стыдно
роскошествовать одному, и я взял ту славную девчурку к себе. Спать вдвоем на
полке было уже не очень  вольготно. Зато девочка высыпалась, да  и  родители
внизу  могли поочередно устраиваться на ночлег. День  моя маленькая подружка
тоже предпочитала гостить у меня. Я рассказывал ей сказки, какие еще помнил,
а когда их запас истощился, стал выдумывать разные приключения, отдавая дань
опытам своего дворового детства.
     Однако на третий день пути  эта идиллия внезапно оборвалась. В Молотове
поезд должен  был стоять час. Накинув шинель, я  отправился в  расположенную
неподалеку столовую для военнослужащих пообедать. Вернулся через 35 минут  и
обнаружил, что мой поезд ушел. Оказывается, он опаздывал. С ужасом вспомнил,
что  на  моей  полке,  кроме  вещмешка,  на  ремне  от  гимнастерки  остался
заряженный  пистолет  -  трофейный  "вальтер",  подаренный мне  фронтовиком,
одноклассником Ольги. (Ему все равно пришлось бы его лишиться - вышел приказ
о сдаче трофейного оружия.) Пистолет стоял  на  предохранителе, но  в стволе
уже находился патрон. Хотя  в Москве сразу  после войны "пошаливали"  разные
банды, в поезде такая боеготовность, конечно, была  не нужна... Что если моя
девчурка начнет играть с пистолетом и нечаянно спустит предохранитель?
     Побежал  к военному коменданту вокзала.  Тот  послал телефонограмму  на
станцию Кунгур, где поезд делал первую остановку.  Вечером  туда можно  было
доехать пригородной электричкой. От нечего делать пошел осматривать город. К
счастью,  все  кончилось  благополучно  - вещи  и пистолет  сняли.  Составив
соответствующий акт, пистолет  отобрали. Поезд  до Владивостока  ходил раз в
неделю,  да  и  вряд ли удалось бы сесть  на него в  Кунгуре.  Началось  мое
путешествие "на перекладных".
     С помощью военного коменданта удалось втиснуться в  проходящий поезд до
Омска, куда прибыл 20-го. Сутки в  Омске (ночь на вокзале). Потом  на поезде
из Челябинска трое суток до Иркутска. Все это уже без  всяких удобств, сидя.
Из  Иркутска на следующий день удалось уехать  с билетом в плацкартный вагон
поездом  Иркутск -  Владивосток.  Менее  чем  через 5  суток прибыл  к месту
назначения,  в   город  Ворошилов-Уссурийский.  Эти  пять   суток  оказались
неожиданно  интересными. В  одном полукупе со мной  ехал  одетый  в штатское
инженер-полковник Коварский с женой. Когда мы познакомились, выяснилось, что
едем  в одно  и то же место.  Мой попутчик  оказался начальником аэродромной
службы  9-й   Воздушной  армии   (генеральская   должность),   куда  получил
направление и я. Супруги  Коварские - москвичи,  интеллигентные  и прекрасно
образованные люди.  Его  жена  свободно  говорит  на  английском и  немецком
языках.  А  главное  - очень сильно  играет в преферанс! Мы коротали время в
беседах  о  литературе  (я,  в основном, слушал)  и  игрой в преферанс.  Мою
историю с исключением из Академии они выслушали с горячим сочувствием.
     В  Ворошилове  Коварских  ожидала машина, и я с не положенным  по  чину
удобством проехал двенадцать километров по степи до поселка Воздвиженка, где
находился  штаб  армии.  В  отделе   кадров   получил   назначение  в  304-й
истребительный авиаполк,  базировавшийся близ городка Спасск-Дальний. Это  в
четырех километрах от Ворошилова по железной дороге  в сторону Владивостока,
до которого остается всего восемь километров.
     Прежде чем начать рассказ о службе в полку, мне представляется уместным
поделиться впечатлениями того  времени от городов, которые я успел осмотреть
во время моего путешествия. Во  избежание ошибок памяти просто приведу здесь
короткие фрагменты из подробного письма Ольге от 5 марта 46-го года:
     Молотов (ныне Пермь): "Городишко произвел впечатление приятное. Домишки
маленькие,  но  аккуратные,  улицы  ровные.  Кондукторы  в  трамваях  весьма
ретивые, а  вагоновожатый на остановках стоит  у двери и проверяет  билеты у
выходящих. Девушки миловидные и скромные. Оперный театр недурен и снаружи, а
по  репертуару  не уступит  Большому. Книг  в  магазинах нет, зато есть один
"Гастроном",   хотя  и  неважнецкий.  Все  часы  на  улицах,  в  отличие  от
Ленинграда,  показывают  одно  и  то  же время.  Много  "эскулапских  вузов:
медицинский, стоматологический, фармацевтический, ветеринарный".
     Омск: "Ну  до  чего  дрянной  город!  Приехал вечером. Темно.  Город не
освещается,  улицы  кривые  и  грязные. Дома  деревянные, краска  облуплена.
Ставни  окон везде настороженно, наглухо  закрыты. По рассказам  жителей,  в
городе часты грабежи, убийства. Бродил от гостиницы к гостинице - мест нигде
нет...  Ездил  в  город  и  днем.  Он  уже  не такой  жуткий, но  еще  более
отталкивает  грязью,   беспорядочным   столпотворением  улиц,  неряшливостью
прохожих. Пытался позвонить в  Москву,  но разговор давали  только  ночью, а
вечером уже шел поезд на Иркутск".
     Иркутск: "Хороший  городок. Домики все больше двухэтажные, но каменные,
аккуратные.  Попадаются и большие новые дома. Улицы  ровные, довольно чисто.
Огромный завод  тяжелого машиностроения.  При нем большой  и  светлый  клуб.
Рядом с ним, перпендикулярно  к  дому (как  в Москве "Берегись  автомобиля")
хорошо  заметная, светящаяся  надпись: "Ночной  обмывочный  профилактический
венерический  пункт". Немного  дальше  продают  спирт  в  ларьке. Совершенно
московские извозчики 30-х  годов (наверное, вывезенные сюда).  Деревья вдоль
улиц. Театр музкомедии, оперный и  драматический. Все чудно  уживается между
собой, и город производит приятное впечатление".
     Ворошилов:   "Городок   неплохой.  Домишки  все   больше   одноэтажные,
деревянные.  Только в центре  - двухэтажные, каменные.  Но  все  побелено  и
выглядит аккуратно,  как  на Украине. Да и большинство жителей  -  украинцы.
Театр, два кинотеатра. Педучилище, городская библиотека. В  книжном магазине
иногда  кое-что  бывает  неплохое,  но  только  в  букинистическом  порядке.
Коммерческих  магазинов  еще  нет, только хлебные. Город на равнине, лишь на
горизонте виднеются сопки.
     Очень  сильные ветры. Никогда не видел такой степи, как та, по  которой
мы  ехали  к штабу  армии.  Абсолютная равнина, абсолютная:  ни кустика,  ни
деревца, ни бугорка,  ни ямки. Место немного возвышенное, поэтому даже сопок
не видно на горизонте. Совершенная пустота - аж жутко".
     Позволю  себе  перенести  сюда  (заодно!)  и  впечатление  от   столицы
Дальневосточного  края,  которую  я  посетил  позднее.  Опять  же,  описание
документировано - из письма Ольге от 31 марта 46-го года.
     Владивосток: "Обхохотаться! Представь себе на минутку бурно волнующееся
море,  огромные крутые  валы  обгоняют  друг  друга  во  всех  направлениях.
Сталкиваются и  разбегаются, оставляя между  собой пропасти...  и вдруг  эти
гигантские,  по  нескольку  сот  метров  высоты  валы  мгновенно  застыли  и
превратились  в сопки. Потом  какой-то  чародей высыпал  на  этот  застывший
водоворот маленькие  и большие коробки домов и повелел им  остаться на земле
там, где они ее коснулись, - так возник город.
     Дом, стоящий позади другого, своим  фундаментом возвышается  над крышей
переднего. Улица под углом в  тридцать градусов карабкается в  гору. Крайние
ее  дома  метров  на  500-600 выше центра,  а некоторые  проказники  домишки
забрались  на самые  вершины  и с километровой  высоты поплевывают на  своих
более умеренных собратьев.  Две главные улицы  не уступают любой московской,
на остальных - грязь и маленькие, чудом прилепившиеся к горе домики. Бедняга
трамвай  совершает  непостижимые  подвиги,  карабкаясь   по  этим  крутизнам
(впрочем, не бескорыстно -  билет стоит  рублевку). Под обрывом, что тянется
вдоль главной  улицы,  - порт.  Воочию убедился, что главные  части морского
судна - это его мачты и  трубы. Сначала при взгляде на толпу кораблей только
их и можно различить. Причем такая  в них путаница, что я проникаюсь великим
почтением  к  крановщикам за  то,  что  они  разбираются,  какой пароход чем
грузить. Пару слов о кранах. Ну  какой  величины может  быть подъемный кран?
Краны на  строительстве  нашего  Дворца Советов -  игрушки.  Представь  себе
махину высотой с  дом Совнаркома, с поперечным хоботом почти такой же длины.
Площадь  основания  его  башни,  пожалуй,   не  уступит  площади  приличного
московского дома вроде нашего. И вот такая махина поворачивается. А на самом
верху  на  высоте  в сотню метров над  морем  -  будочка и в  ней  крошечный
человечек. Крановой братии поменьше размером - целый лес.
     Город весь подчинен  порту.  Морячки составляют 90% мужского населения.
Женщины  очень хорошо  одеты, хотя часто встречаются  и крикливо разряженные
портовые шлюхи. Много пивных  и всего один книжный магазин на весь  город, и
тот  закрыт.  По улицам  возят самураев на  работы.  Все маленькие,  желтые,
точь-в-точь такие,  как на  картинках. Больше половины -  в  очках.  А залив
хорош - огромный. Уходит вдаль, теряясь в дымке".
     Однако пора вернуться к основной линии моего рассказа.
     Перед отъездом в полк мне пришлось заночевать в Ворошилове. Нашел приют
у  одного  очень  симпатичного украинца по фамилии Совко.  В его  доме и был
написан подробный отчет Оле о моих дорожных приключениях. В  этом  же письме
есть несколько строк  о приеме, оказанном мне хозяином дома. От этого приема
у меня  осталось  такое светлое воспоминание,  что  не могу отказать  себе в
удовольствии привести здесь и эти строки из письма:
     "Хозяин лег на  полу, уступив  мне свою кушетку. Семья живет бедно. Тем
не  менее меня накормили ужином, выставив  на стол  банку консервов  -  явно
последнюю,  хранившуюся  "до случая".  Утром  заставили  позавтракать  своим
бедняцким постным супом. Ты знаешь, что для меня нет радостнее дня, чем тот,
когда я  встречаю хорошего  человека.  Пошел на базар, купил мяса, конфет  и
печенья для их дочурки. Сейчас будем пировать".
     Полк,  в  который  я прибыл 7-го утром, переброшен  сюда с запада после
окончания  войны с  Германией.  Принять участие в  боях  здесь  он не успел.
Вскоре после атомной  бомбардировки Хиросимы  Япония капитулировала.  Однако
для  сохранения  боевой  формы летчиков  регулярно совершались тренировочные
полеты истребителей. Аэродромом служила совершенно ровная долинка,  покрытая
чахлой прошлогодней  травой  и  уже  освободившаяся от  снега.  Ее  окружали
невысокие  сопки.  У  продольного края  долинки выстроился весь  полк  - три
эскадрильи  по  десять  машин  в  каждой.  Истребители типа  Ла-5  (мотор  -
двухрядная  "звезда"  воздушного  охлаждения).  За их линией  -  двухэтажное
здание командного пункта. В нем же несколько комнат отведено для офицерского
общежития летчиков.  Рядом  -  барак для сержантов-механиков. В сотне метров
позади  виднеется  несколько   кирпичных,  тоже  двухэтажных   и   порядочно
обветшалых  домов,   в  одном  из  которых  находятся  жилые  помещения  для
командного  состава полка.  По-видимому,  до  войны  здесь тоже был  военный
городок. Наверное, более многолюдный, так как от него сохранилось и довольно
уродливое  здание   Дома   культуры  (ДК).  Близ   начала  взлетной   полосы
расположились  одноэтажные  постройки:  столовая  и   полевая  авиаремонтная
мастерская  (ПАРМ). Рядом с  ней -  довольно  большой  ангар,  куда помещают
ремонтируемые самолеты. Разумеется, все эти подробности я узнал позднее.
     После беседы с командиром полка майором Токаревым получил назначение на
должность  механика  самолета  вне  штата,  сроком  на четыре  месяца  -  до
аттестации. Моя  история сразу  стала известна  командиру полка,  а  потом и
всему  полку,  поскольку  из Академии  я привез (в  запечатанном виде)  свое
личное  дело. История  эта  вызвала  сочувствие.  Впоследствии  мне  не  раз
случалось  услышать от летчиков и механиков,  что со  мной  обошлись слишком
круто.
     Поселили меня в одну  из комнат офицерского общежития вместе с четырьмя
молодыми  летчиками-лейтенантами  военного  призыва  и  еще  одним  довольно
странным соседом, о котором я расскажу  позже. Летный состав полка полностью
обновился за время  войны на Западе, за  исключением одного пилота-командира
третьей  эскадрильи,  Героя  Советского  Союза  капитана  Беликова.  К  этой
эскадрилье меня и приписали в качестве стажера. Едва я успел познакомиться с
ее механиками и не получил еще конкретного задания, как 13  марта был вызван
на пятнадцать дней в штаб армии, в распоряжение ее главного инженера.
     Он  мне  поручил  привести в порядок  имевшуюся  при  штабе техническую
библиотечку, а  затем  направить необходимую  литературу  в  дивизии. Работа
писарская,  но  требующая  определенной квалификации. Кстати,  с техническим
образованием  командного  состава  армии дело  обстояло  плохо:  ни один  из
главных  инженеров  дивизий,  не  говоря  уже  о  полках,  не  имел  высшего
образования, хотя  бы  гражданского. Полагаю, что меня выдернули из полка по
рекомендации моего попутчика в поезде, инженер-полковника Коварского.
     Работал  я  в  кабинете  главного  инженера,  генерал-майора   Шишкина,
поскольку  там  в  трех  шкафах и  помещалась вся  техническая  библиотечка.
Ночевал  в квартире  его заместителя, тоже  генерал-майора. Супруга генерала
ввела  меня, как  москвича, в круг особой касты, проживавшей в "генеральском
доме".  (При штабе  армии числилось не менее  дюжины генералов.)  Члены этой
касты  называли  себя  "мы,  генеральские  жены"  и  с  явным пренебрежением
относились ко всем остальным представительницам прекрасного пола. В основном
это были молодые  и малокультурные женщины,  занявшие свое привилегированное
положение   уже   во  время   войны.   Благодаря   обильному  довольствию  и
многочисленной  обслуге они были  совершенно  свободны от всех хозяйственных
забот  и   отчаянно  скучали.   Кроме  гарнизонных  сплетен   и  полетов  за
заграничными  тряпками в занятый нашими  войсками китайский  портовый  город
Дайрен (Дальний), их  единственным развлечением были вечеринки в своем кругу
с танцами.  В качестве  кавалеров  приглашали молодых адъютантов штаба. Пару
раз в этом качестве пришлось выступать и мне.
     Вернулся я  в  полк 11 апреля.  Еще две недели меня продержали  в штабе
полка,  поручив  оформить разными  пособиями  учебный техкласс. 26  числа я,
наконец, получил  машину в третьей эскадрилье. Из-за серьезной неисправности
мотора она была уже списана. Поэтому мне и доверили  на ней упражняться. Тем
не менее капитан Беликов приказал вернуть машину в строй.
     - Чему-нибудь  Вас  там в Академии,  я  надеюсь,  научили, -  сказал он
насмешливо-снисходительно.
     Вообще, наш капитан - человек малосимпатичный и грубый. Благодаря своей
золотой  звездочке он  держится  высокомерно. В  полку  это не принято. Даже
командир полка во  внеслужебном  общении  не только  с  летчиками,  но  и  с
механиками берет на себя роль заботливого отца-командира.
     Кстати, здесь уместно опровергнуть навязанный кинофильмами о войне миф,
будто  бы  в  авиационном  полку офицеры-летчики  свысока  смотрят на  своих
механиков. Летчики - выпускники краткосрочных летных училищ военного времени
совершенно  не  знают  устройства самолета  и  особенно  мотора. Их  обучали
управлению машиной и тактике  воздушного боя. С "матчастью" знакомили весьма
поверхностно.  Поэтому каждый летчик (особенно истребителя) понимает, что не
только успех полета и боя,  но и сама  его  жизнь  зависит от квалификации и
добросовестности   механика.  Ввиду  этого  старается  поддерживать  с   ним
наилучшие отношения.
     Незадолго до окончания моей службы в полку я был свидетелем редкого, но
впечатляющего  события - забастовки механиков! На смену вышедшему в отставку
по болезни старому инженеру  полка  из штаба  дивизии  прислали нового, явно
недовольного этим назначением. Свое  недовольство он  срывал  на подчиненных
ему механиках: попусту и грубо бранил их, грозил вычетами из зарплаты...
     В   один   прекрасный  день,  назначенный  для  тренировочных  полетов,
одновременно  "забарахлили"  моторы  всех  тридцати  самолетов   полка.  Все
механики  "в поте лица"  возились с ними, но никак "не могли понять,  в  чем
дело". Просили помощи  у инженера. Тот в отчаянии бегал от машины к  машине,
но разобраться  с  ходу, какую  гаечку  в  чреве мотора  ослабил  или  какую
регулировку слегка сбил механик, он, естественно, не мог. Командир полка все
понял, полеты отменил,  а непригодного для службы  в полку инженера  отослал
обратно в штаб дивизии.
     Но  вернусь к  своему  первому практическому  заданию.  Четыре дня,  не
вылезая  из  ангара,  я вспоминал  и заново изучал  устройство  мотора моего
"инвалида". К счастью, на нашем аэродромчике в Академии был один истребитель
Ла-5. Когда-то по учебному разрезу  реального двигателя  мне удалось  весьма
основательно  разобраться  в   назначении  каждого  малейшего   винтика  или
спрятанного  в  теле  мотора  канальца  подачи  масла.  (Недаром  же  я  был
отличником и перед зачетами по "матчасти" консультировал весь курс.)
     Вспомнив все основательно, приступил к определению  дефектов. В  ангаре
всегда находилось несколько механиков, отлаживавших свои машины. Я обращался
к ним  за советом - уважительно, но  не заискивая, никак не  используя  свое
офицерское  звание.  Конечно  же, сержанты-механики поначалу встретили  меня
настороженно.  Но  постепенно, видя,  что  я не задаюсь, а не  покладая  рук
работаю, начали относиться лучше, с определенным уважением.
     Закончив  дефектацию, приступил к ремонту. Для механика он  сводится, в
основном, к замене испорченных деталей  и узлов запасными. Но дело это вовсе
не легкое. Вот что я писал в одном из писем Оле:
     "Работа  механика - физически тяжелая, что после пятнадцати лет сидения
на  ученических   скамьях   чувствуется   основательно.   Все   гайки  нужно
заворачивать и  отворачивать с большой силой,  а главное - в очень неудобных
положениях. В  моторе  истребителя все очень  тесно. Приходится  работать то
лежа на спине, то балансируя на каком-нибудь выступе конструкции. Добираться
до   нутра  мотора  подчас  очень  трудно   и   неудобно  через  хаотическое
нагромождение разных  трубок, тяг, твердых  и острых деталей. От этого  руки
все изранены и вспухли, а ежедневное мытье их бензином с  добавкой ядовитого
свинца разъедает кожу. Тем же бензином  в конце дня приходится  мыть волосы,
основательно перепачканные машинным маслом (горячего душа в полевых условиях
нет).
     Работаю в среднем по 12 часов в день.  Вчера работал 15 часов - с шести
утра до  девяти вечера,  поэтому  не  было сил  даже написать  тебе  письмо.
Отсутствие навыка, как всегда бывает, удваивает работу".
     Дружеские  отношения с  механиками  совсем наладились.  Теперь они сами
предлагают  мне помощь, отлично зная, что,  к примеру,  сменить цилиндр один
человек  не может - надо вдвоем.  Однако реанимация моего самолета оказалась
делом   более   сложным,   чем   это   представлялось   сначала  даже   моим
коллегам-механикам. Вот отрывок из еще одного письма Оле:
     "Утюг мой (то бишь  самолет) похоже, вгонит меня в гроб. Десять  дней я
бился с  ним  с зари до  зари. Сменил всю  систему зажигания, стал пробовать
запуск.  Все  цилиндры   работали   нормально,   кроме   одного  (всего   их
четырнадцать). Посоветовавшись, решили его заменить. Это -  очень трудоемкое
дело. Четыре дня работал как проклятый. Поставил и  новые  свечи. Все ребята
говорили, что теперь у  Остермана мотор будет работать отлично. Запустили. И
правда - хорошо заработал, но...  через несколько минут  "забарахлил" другой
цилиндр.  Смотрели, смотрели и  решили менять и его. Бог мой! Этот проклятый
цилиндр расположен  так,  что  смена  его предшественника  была  забавой  по
сравнению  с  тем, что  предстоит  сейчас.  Решительно  он  меня  сживет  со
света..."
     Претерпели изменения и мои отношения с соседями по комнате в общежитии.
Несмотря на тяжелую работу  в ангаре, я упорно следовал  своему решению хотя
бы  немного заниматься по  вечерам математикой, физикой  и немецким  языком.
Нужные  книги мне прислала  Оля. Заниматься  оказалось тоже нелегко. Нередко
мои соседи порядочно выпивали и шумно обсуждали свои полеты либо (чаще) свои
успехи на любовном поприще. Два раза  в неделю  в ДК  устраивались танцы под
радиолу. Приходили молодые жительницы Спасска  и  наши девчата  из батальона
аэродромного  обслуживания.  В  подвале  ДК  сохранился  от  прежних  времен
неплохой  бильярд.   На   нем   каждый  вечер  играл  сам  с  собой  старший
техник-лейтенант Селихов. Мрачный молодой  человек, ни  с кем не общавшийся.
Тот самый пятый сосед по комнате, о котором я ранее обещал рассказать. О нем
еще в первом письме из полка, от 8 марта я писал Оле:
     "На улице страшной силы резкий,  холодный ветер.  Темно. А в общежитии,
где  я  устроился,  мой  сосед,  с  виду  неглупый,  интеллигентный  парень,
окончивший Академию им. Жуковского по факультету вооружения, сидя на койке и
уставившись  безнадежным взглядом в  одну точку, снова и снова повторяет две
строчки какой-то бесконечно тоскливой песенки:
     Каждый день под окошком
     Он заводит шарманку..."
     К  счастью, после  возвращения из штаба армии  меня  поселили  в другую
комнату. Ясно, что здешняя  жизнь этому человеку обрыдла донельзя, а надежду
выбраться отсюда  он  утратил.  И  действительно,  хотя  война  закончилась,
Дальневосточный военный  округ  был  назван "особым",  и общая демобилизация
здесь не проводилась. В исключительных случаях приказ об увольнении в  запас
по болезни или  возрасту офицеров подписывает сам командующий округом маршал
Мерецков.
     Быть может, именно для того, чтобы не поддаться такому же отчаянию, как
Селихов,  я и решил заниматься  по вечерам. Никакой определенной цели у меня
нет, никакая надежда эти занятия не питает. Мои новые соседи-летчики  первое
время посмеивались надо мной и настоятельно  советовали не сушить зря мозги,
а пойти с ними на танцы или "к бабам". Потом стали относиться к моей учебе с
определенным  уважением. И даже в те вечера, что они оставались в общежитии,
норовили гостить в других комнатах.
     Постепенно  в полку  среди  летчиков  и  механиков  стало  складываться
"общественное мнение", что мне надо бы помочь демобилизоваться для окончания
учебы.  Удивительное дело!  Эти  простые  ребята,  отвоевавшие и  уцелевшие,
мечтавшие наконец вернуться домой, хотели помочь мне освободиться от военной
службы только  потому,  что  оценили мое упорное  желание  учиться.  Этого я
никогда не забуду.  Без  моего ведома  целая  делегация  от  летного состава
ходила просить за  меня  к  командиру  полка. Мне посоветовали  организовать
какой-нибудь вызов из Москвы. Я еще во время пребывания в штабе армии понял,
что это "дело дохлое". Подобные вызовы приходили в штаб округа тысячами.  Их
никто не читал. а сразу отправляли в архив.
     Тем  не менее написал  Оле, как  связаться с бывшим руководителем моего
диплома профессором Варшавским.  Вскоре  она телеграфировала, что  вызов  из
НИИ-1 послан на имя командующего Дальневосточным военным округом. (Вот когда
сработало ночное бдение в "дипломке"!)
     Но я  забегаю вперед. Пока что мне надо закончить длящийся более месяца
ремонт.  Числа  десятого  июня машина,  наконец,  по  моему мнению, готова к
летным испытаниям.  Докладываю командиру  эскадрильи.  Он решает,  что будет
испытывать сам лично и назначает день. 13-го числа.
     Не  знаю уж, какая высшая сила опять спасает меня от беды! В ночь перед
испытанием я  вдруг просыпаюсь и  с ужасом  вспоминаю, что не скрепил  между
собой  две части бензопровода, ведущего к передней звезде мотора. Его разъем
прячется в развале  двух  нижних  цилиндров задней звезды. Он мне мешал  при
недавней смене одного из них. Бензин на впрыскивание в цилиндры подается под
высоким давлением. Как только капитан Беликов запустит мотор,  задняя звезда
заработает,  нагреется,  а  на  нее  хлынет бензин.  Мотор  и кабина  пилота
вспыхнут огромным факелом!
     Едва дождавшись утреннего  снятия караула, бегу в ангар к своей машине.
Разъем действительно не свинчен...
     К  приходу капитана  мы с механиками уже выкатили на линию старта моего
"инвалида",  простоявшего  в  углу ангара добрых  четыре  месяца.  Садясь  в
кабину, Беликов бросает мне: "Ну, техник, если увидишь в воздухе что не так,
беги  в  сопки и  не  оглядывайся!"  (техником  меня  называют  все в полку,
поскольку мое звание техник-лейтенант).
     До конца дней  не  забуду, как  лежу  на спине посреди летного  поля  и
безотрывно смотрю  в  небо, где  крошечный, сверкающий на  солнце  самолетик
выделывает фигуры высшего  пилотажа. Бывают такие  ситуации, что время будто
спрессовывается - за  минуту  успеваешь  пережить столько, что хватило бы на
целый  день. Весь  мир вокруг  тебя не существует. Нет ничего, кроме светлой
птички,  кувыркающейся в небесах. Одна фигура пилотажа, другая, третья...  и
каждый  раз  всем  существом  своим   ощущаю  страшные  перегрузки,  которые
испытывает машина.  Всеми силами души стараюсь внушить ей: "Держись, милая!"
Проходит несколько минут или несколько часов - не знаю, но вот она, наконец,
идет на посадку.  Вскакиваю и что  есть  силы бегу к концу  взлетной полосы,
чтобы, как положено, встретить самолет в конце его пробега по земле. Вылезая
из  кабины, командир  эскадрильи опять бросает короткое: "В восьмом цилиндре
свеча барахлит". Это  означает, что все в порядке! Сменить свечу  - минутное
дело.  А похвалы  от капитана,  конечно  же, не  дождешься.  А наплевать!  Я
справился! С первым в моей жизни настоящим и трудным делом. Справился!
     Мир  снова  обретает  звуки и  краски! Вижу, как мне  приветливо  машут
руками  механики нашей  эскадрильи. Думаю, как буду  описывать  этот день  в
письме к Ольге. И вдруг соображаю, что, может  быть, именно в этот  день она
рожает  сына - время подошло... (Так и  совпало  - 13 июня родился  наш  сын
Сашка.)
     Меж тем меня ожидает еще одно испытание. Маленькое, но немаловажное для
подкрепления уважения, которое удалось завоевать у механиков и летчиков.
     Вскоре после успешного  испытания самолета мне предоставили  комнатку в
доме комсостава полка. Теперь можно будет вволю позаниматься. Напротив через
лестничную площадку живет новый инженер полка. Человек  пожилой, спокойный и
доброжелательный. Живет один, как и  все  командиры. До  прояснения ситуации
семьи остались на западе. На следующий день после моего вселения  он заходит
и зовет к себе - "спрыснуть" новоселье. Прихожу. За маленьким столиком с уже
открытой, но непочатой поллитровкой и кое-какой закуской  сидит наш  инженер
по  оборудованию.  Он помоложе,  но,  по  отзывам  механиков,  тоже  человек
хороший. Знающий и  справедливый. Садимся за стол и мы с инженером полка. Он
наливает  мне  полный  стакан. Остальное  мои  "собутыльники" разливают себе
поровну.  "Тебе,  техник, как новоселу,  да ты  и  помоложе  нас", - говорит
инженер полка. (Вот беда - помню их лица, а имена забыл.)
     Понимаю, что это - испытание.  Выпить одним махом стакан  водки мне еще
не приходилось.  Но я  готов!  "Ну,  вздрогнули", -  говорит  инженер полка.
Чокнулись  и начинаем пить. Пью  не спеша,  чтобы не поперхнуться. Глоток за
глотком  с  одной мыслью: допить  до  конца  без передышки. Во что  бы то ни
стало!  Поэтому  не очень-то  удивляюсь, что водка  так  крепко дерет горло.
Ставлю  пустой  стакан  и  тянусь  вилкой  к  соленому  огурцу.  Инженер  по
оборудованию смотрит на меня,  улыбаясь,  и  говорит:  "Ну,  молодец техник!
Только запей сначала водичкой - вон в  графине". Пью  воду, жжение в гортани
смягчается.  И тут до меня доходит, что в  бутылке была  не водка, а  спирт!
Обалдело жую огурец. Мои сотрапезники доброжелательно смеются.
     - Извини,  техник, что  не предупредили, -  это опять инженер полка,  -
такой уж у нас обычай:  нового мужика попробовать  "на зуб". А водки здесь и
не достанешь - какой смысл с запада стекло возить.
     - Все в порядке, - бормочу я.
     Язык плохо слушается - скорее от страха, чем от опьянения...
     Пока проходили все эти  драматические события, замполит командира полка
майор Маневич (как мне потом стало известно) съездил в штаб округа, разыскал
там мой вызов  и привез его в штаб армии. На основании ходатайства командира
полка, поддержанного главным инженером армии (для которого я весной разбирал
техническую библиотеку), командующий армией генерал-полковник Соколов  еще в
конце  мая  подписал для  штаба округа предложение о моей демобилизации.  Но
начальник отдела кадров  Тыворский доложил командарму, что я был отчислен из
академии  за  серьезное  нарушение воинской  дисциплины  и  получил  строгий
выговор по партийной линии. Документ отложили. После успешного ввода в строй
списанной боевой  машины партсобрание  полка сняло взыскание, о чем командир
полка  лично доложил Соколову. В конце июля предложение о демобилизации ушло
в штаб округа. Через месяц Мерецков подписал  очередной приказ, где в списке
увольняемых в запас офицеров находилась и моя фамилия...
     В один  из  дней  середины августа 46-го года обычно пустынная  станция
Спасск-Дальний   была   заполнена   военными  в   авиационной   форме.   304
истребительный авиаполк чуть ли  не в полном составе провожал меня в Москву.
Объятия, пожелания, требования  написать, как пойдет учеба,  слезы у  меня в
глазах...
     Такого счастливого момента мне в жизни пережить больше не случилось.  И
не только потому  счастливого, что я чудом вырывался из армии  и  с Дальнего
Востока. А главным образом потому, что на лицах  всех провожающих я видел не
зависть, а радость и гордость тем, что благодаря именно  их усилиям человек,
жестоко и  несправедливо  оторванный  от своего  призвания, от науки,  к ней
возвращается.  Лица эти  были не интеллигентно-понимающие,  а  простые, если
угодно (без какого-либо пренебрежения) - простонародные.
     С  того  момента  на протяжении  всей моей долгой  жизни, если при  мне
начинали  поносить  простой российский  народ, я,  не вступая  в бесполезный
спор, вспоминал  эти  проводы и  думал: "Ничего-то вы  не понимаете, господа
хорошие!"...
     Мое   возвращение   в   дополнительном,   товарно-пассажирском   поезде
(пассажиры  -  в  товарных  вагонах),  который  в  иронически-добром  смысле
сибиряки окрестили  "пятьсот-веселым", длилось более двух недель. В дороге я
думал не только о НИИ-1, куда  считал  своим долгом  явиться с  предложением
работы на любых условиях, но и о перспективах нашей с Олей семейной жизни. В
течение  полугода, прошедшего со  дня отъезда из Москвы, мое отношение к ней
постепенно улучшалось.  Это  можно  проследить  все  по тем же сохранившимся
письмам.
     Первая  открытка, посланная 21  февраля из  Омска начинается лаконичным
обращением "Лека"  и содержит  краткую  информацию  о  начале моих  дорожных
приключений. В ней нет ни  одного  ласкового слова.  В коротеньком письме из
Иркутска - смесь вроде  бы оживающего  чувства и нотаций,  даже  требований,
которые  выдвигаются  как  условия сохранения семьи. Вот не  делающий  чести
автору фрагмент из этого письмеца:
     "...Слушай, ей-богу,  я скучаю без тебя,  и все наши опасения рассеются
прахом, только стань человеком: возьми себя  в  руки, забудь капризы, учись.
Настойчиво,  упорно, несмотря ни на какие трудности.  Дай мне снова  уважать
тебя  так, как я уважал из Йошкар-Олы. Без этого нельзя -  так уж я устроен.
Наше  будущее зависит от тебя  - в твоей власти его сделать  счастливым  для
обоих..."
     Письмо от 5 марта  из  Ворошилова написано  мелким  почерком  на восьми
страницах.  Начинается  оно  обращением:  "Дорогая  моя  жена!   Лешенька!",
содержит подробный рассказ  обо всех дорожных  впечатлениях и  встречах. Без
каких-либо упреков и с таким пассажем: "...Понимаешь,  такие трудные моменты
в жизни надо делить,  в беде важнее быть вместе, чем в радости.  Черные дни,
пережитые вместе, связывают прочно и  на всю жизнь. Как  мне тебя недостает!
Насколько мне было  бы легче, да  что легче -  все  было бы в  другом свете,
совсем иным, если я был бы не один..."
     Письмо  от  8  марта,  по  прибытии  в  полк, адресовано  "Родной  моей
женульке".  В  письме  от   24  марта  вдруг   опять  прорываются  невеселые
воспоминания о  нашей  московской жизни перед  моим отъездом:  "...  Умом  я
понимал, что может быть  тебе  так плохо, что  ты не можешь работать,  но не
почувствовав  твоих мучений,  поверить в  это  до конца  не мог  и  невольно
существо мое  возмущалось: как  можно ничего не делать,  лежать часами  безо
всякого занятия? Я  видел, что ты без охоты занималась  в Институте, главным
образом ради меня занималась английским... Я верю,  что ты будешь совсем  не
такой, когда выздоровеешь. Во  всяком  случае старайся быть не такой, умоляю
тебя. Потому что если я не смогу уважать тебя, то не  смогу и любить, как ни
тоскую сейчас по тебе. Не могу, не хочу, не буду никогда согласен с взглядом
на жену как  на  некое  только домашнее  существо. Я должен уважать тебя как
равную, тогда союз наш будет прочным. Многое, очень многое  поэтому  зависит
от тебя..."
     А письмо  от  11 апреля опять  начинается восклицаниями:  "Родная  моя!
Радость моя! Любимая моя женушка!"
     В двадцати пяти последующих письмах соотношение нежных  слов, заверений
в любви, планов счастливой семейной жизни  и описаний событий военной службы
неуклонно  возрастает  в  пользу   первых.  На  расстоянии  в  десять  тысяч
километров  "роман в  письмах" как  будто повторяется. Правда, в нем уже нет
утверждений  автора  писем,  что  адресат  для  него  является  недостижимым
идеалом. Зато видна неподдельная забота о совместном будущем: беспокойство о
ходе  беременности,  предложение  о  приезде  с подробным  описанием здешней
медицины и условий  для родов,  советы,  как заниматься  английским языком и
совет сблизиться с моей мамой (Оля живет у родителей).
     Последнее письмо,  когда  о  демобилизации еще  ничего  не было слышно,
кончается так:
     "...Конечно, если смогу выбраться отсюда, будет лучше. Но если нет - не
так  уж страшно.  Потому что  существуешь  ты,  моя  коханая, потому  что ты
чудесная женщина, каких я более не встречал и вряд ли встречу. И хорошо, что
у нас есть малыш. Я ему уже обязан тем, что не потерял по дурости  тебя, мою
бесценную. И он  принесет нам еще много радости.  Только бы скорее нам снова
быть вместе. Скучаю за тобой. Слышишь? Ну пока, нежно целую. Твой Лев".

        Глава 6. Инженер-конструктор

     Прежде  чем  начать  рассказ  о  ситуациях и эпизодах  моей гражданской
жизни, я должен хотя бы кратко написать о печальном завершении нашего с Олей
военного романа.  То, что он завершится печально, внимательный читатель  мог
предположить  на  основании  тех  сомнений,  которые  у меня  возникли после
первого двухмесячного опыта  нашей  совместной жизни во  время преддипломной
практики  в НИИ-1  (август  -  октябрь 45-го года). А  также второго,  почти
месячного  пребывания в Москве  перед отъездом на  Дальний  Восток в феврале
46-го года.
     Писать о грустном  не  хочется. И к счастью, наша память устроена  так,
что  прилежно  хранит светлые  впечатления давно  прошедших  дней  и  теряет
горькие или печальные. Тем не  менее по отрывкам воспоминаний о нашей  всего
лишь трехлетней семейной  жизни и по сохранившимся письмам к Оле я могу, как
мне кажется, в общих чертах верно назвать причины постигшей нас неудачи.
     Помимо  короткого  периода нежной  дружбы, возникшей  между нами осенью
41-го  года, наш  платонический  роман  был  скреплен  двумя, казалось,  бы,
прочными  нитями.  Во-первых,  коммунистической  идейностью,  а   во-вторых,
твердой  решимостью   посвятить  свою  жизнь  эффективному  служению  людям,
сообществу  советских  людей.  Последнее требовало  высокой квалификации,  а
значит, и упорной  учебы. Эти  два  основных  жизненных  принципа  постоянно
подтверждаются в  моих  сохранившихся письмах. Олины  письма  утрачены.  Но,
по-видимому, и в них была  выражена не менее  горячая приверженность  тем же
идеалам. Иначе нельзя понять, почему я так упорно писал (особенно первые два
года),  что  считаю ее в нравственном плане выше и лучше меня и что стараюсь
тянуться  за нею. Была ли  это действительно  ее жизненная позиция во  время
войны  или  лишь  зеркальное отражение  моих настроений, продиктованное  той
привязанностью друг к другу,  которую мы смело именовали любовью, сказать не
могу. Но в ситуации непосредственного контакта в  первые послевоенные месяцы
эти две связующие нас нити оборвались.
     От коммунистической идейности у Оли как-то ничего  не осталось. Так что
мне поневоле вспомнилось, что в нашей бурной  комсомольской деятельности она
участия  не  принимала,  исключая ту  ночь,  когда мы  украшали  школу перед
экзаменами и  ей  впервые удалось завоевать  мою симпатию.  Что  же касается
упорной  учебы,  то, хотя после демобилизации она  восстановилась на  первом
курсе  Энергетического института, куда по моим стопам поступила после школы,
учиться ей явно не хотелось. После  моего отъезда  на Дальний  Восток  Оля в
связи  с беременностью  оставила Институт. Начала было заниматься английским
языком, но тоже вяло и неохотно. Я знаю примеры, когда студентки  продолжали
занятия и даже сдавали госэкзамены буквально  до дня родов. Но,  разумеется,
беременность может протекать по-разному - не мне об этом судить.  Однако то,
что Оля не взяла обычный в этих случаях годичный отпуск, говорит о  том, что
возвращаться в МЭИ она не собиралась.
     Хотя две нити,  связывавшие нас  во время войны, оборвались,  появилась
новая связь -  наш сын  Саша. Ему Оля  самозабвенно посвятила все  три  года
нашей совместной  жизни.  Времена  были трудные,  и  она  поступила работать
воспитательницей в ясли, куда мы отдали сына. Летом выезжала с ними на дачу.
Должен признаться, что я оказался довольно равнодушным отцом, так как вообще
не  умею любить совсем маленьких детей - мне все кажется, что женщины играют
с ними, как с куклами. Летние месяцы проводил на Рижском взморье, где у  нас
сложилась теплая дружеская компания. Оля ревновала меня к ней без всякого на
то основания.  И вообще  оказалась безумно  ревнива. Мы часто  ссорились  по
этому поводу.  Помню ужасную сцену, когда она прочитала  (без  моего ведома)
письмо  Маргариты  Петровны,  моей  преподавательницы  английского  языка  в
Академии, с которой мы  подружились  во время  моих несчастий  в Ленинграде.
Маргарита Петровна мне горячо, по-матерински сочувствовала. Письмо содержало
лишь информацию о том, что она собирается провести  отпуск на юге и что было
бы  славно,  если я  смог  составить ей там  компанию. Разница  возрастов  в
пятнадцать  лет  в  то время, когда мне еще не исполнилось и двадцати  пяти,
исключала (по крайней мере для меня)  возможность каких-либо иных отношений,
кроме дружеских. Тем не менее  Оля устроила в присутствии моей матери  дикий
скандал. Бросилась на меня с кулаками, так что мне пришлось спасаться от нее
у соседей, куда она за мной, все так же разъяренная, последовала.
     Однако  главной  причиной разрушения  нашей  семьи послужили  отношения
между Олей и моей  мамой. Я уже писал, что мама демонстративно  не пришла на
нашу свадьбу. Ее категорическое неприятие нашего брака не изменилось и после
рождения внука. В силу  замкнутости своего характера, она никогда  не делала
никаких  замечаний,  но умела  молчать  так выразительно, что Оля  постоянно
чувствовала это неприятие  и, как я теперь понимаю, ощущала себя в положении
нежеланной гостьи в  нашем доме. Ее самолюбие не могло долго  выносить такое
испытание,  и наконец,  в  момент  очередной  обиды, она  схватила  на  руки
трехгодовалого  Сашку  и  унесла  его  к  своим  родителям. Я,  естественно,
последовал за  ней  и  прожил  там пару  месяцев, терпеливо  уговаривая  Олю
вернуться обратно. Но тщетно. Она мне прямо сказала, что ненавидит мою мать,
желает ее смерти и непременным условием сохранения  нашего брака ставит  мой
окончательный уход из дома и разрыв всяких отношений с матерью.  Все попытки
смягчить ее решимость оказались бесполезными.
     Не могу сказать, что был горячо любящим сыном, но такое требование меня
возмутило. Чувство долга по отношению  к  матери, всю  свою тяжелую трудовую
жизнь  посвятившей  тому,  чтобы поставить меня на  ноги, оказалось  сильнее
чувства долга по отношению к сыну. У него впереди была вся жизнь, в то время
как жизнь мамы уже шла к концу...  Я отверг предъявленный  мне ультиматум, и
мы  с  Олей  решили расстаться.  Но  это  оказалось  нелегко.  За  три  года
супружеской  жизни  нас связала  еще одна, новая и крепкая нить. Появилось и
вполне окрепло то самое взаимное  "чувственное желание", отсутствие которого
смущало  меня в  пору нашего "романа  в письмах". Оказалось, что  мы  вполне
подходим друг  другу  в  этом  плане. Я  вернулся  домой, но  наши  интимные
отношения,  скрытно  от  родителей,  продолжались  еще  около года.  Мы  оба
отыскивали  для  этого  малейшие возможности.  Тем  не  менее восстановления
нормальной семьи не произошло, и в 49-м году мы оформили  развод.  Уже после
него, в письме, датированном 50-м годом, я  предлагал  Оле сойтись снова, но
"поезд уже  ушел".  У  нее  появился поклонник,  соученик  по  Библиотечному
институту, который она все-таки окончила.  Он ее  по-настоящему любил. Через
пару лет, оценив  его неизменную преданность, Оля вышла за него замуж. Живут
они вместе до сих пор, и как будто живут хорошо.
     Первые годы  Сашка  бывал у  нас дома,  даже  после  того,  как  я тоже
женился. Но потом Оля попросила меня с ним больше не видеться, так как своих
детей у  нее с  Левой  (ее  муж оказался моим  тезкой) не  появилось,  и она
хотела, чтобы отчим целиком заменил Саше отца. Что, насколько  я понимаю, со
временем и осуществилось.
     У  нас с Олей сохранились добрые отношения. На Новый год, в день Победы
и  в  наши дни рождения мы  обмениваемся поздравлениями  по  телефону. Очень
изредка  встречаемся - в дни  сбора бывших  соучеников  ее класса  или когда
выходит  очередная  моя книжка,  которую  я  ей  дарю  "на  добрую  память".
Надписывая ее так, не  лукавлю  -  помню, что  нашему  "роману  в  письмах",
вероятно, обязан жизнью, и потому питаю к Оле глубокую благодарность.
     Завершив таким  образом  сугубо  личную тему, могу перейти к рассказу о
начале трудового пути "на гражданке". Естественно, что путь этот начинался в
том учреждении, которое освободило меня от военной службы.

        В НИИ-1
     В отделе Бондарюка, где работал  руководитель  моего  диплома профессор
Варшавский,  вакантного  места  для  меня  не нашлось.  Я  был  зачислен  на
должность  инженера-конструктора  в  отдел  Миклашевского,   где  занимались
проектированием  аэродинамических труб для  испытания  моделей сверхзвуковых
самолетов-истребителей. Такая труба представляет собой  огромное сооружение,
наиболее  внушительную  часть  которого  образует  "батарея"  из  нескольких
десятков корпусов морских торпед. Мощные насосы предварительно наполняют эти
гигантские резервуары  воздухом,  сжатым до давления в десятки  атмосфер.  В
момент   испытания   клапаны,   запирающие   все   "торпеды",    открываются
одновременно.  Мощнейший  поток  воздуха  со  скоростью,  в   несколько  раз
превышающей  скорость звука, в  течение одной-двух секунд  проносится  через
стальную  трубу  диаметром  около  полутора метров.  На  ее  оси  закреплена
уменьшенная  во  много  раз  точная  копия   испытуемого  объекта,  например
самолета. Оптическая система использует зависимость коэффициента преломления
света  от  плотности  воздуха.  Она  фиксирует  на  фотопленке распределение
давления  воздушного потока  по всей  поверхности  модели и в  ее  ближайшей
окрестности. А также вибрации  или деформации  модели. Хорошо  разработанные
математические  методы позволяют  на основании результатов  таких  испытаний
предсказать  состояние  и  поведение реального самолета  во время  полета со
сверхзвуковой  скоростью  в  обычной  воздушной  среде. Нетрудно представить
себе,  что системы управления сверхзвуковым воздушным потоком в совокупности
с  системами регистрации многих параметров  состояния модели образуют весьма
сложную  машину.  Остается  добавить,  что  в  силу  новизны  самих  проблем
(сверхзвуковые  полеты   самолетов   в   ту   пору   только   начинались)  и
засекреченности соответствующих  исследований во  всех  промышленно развитых
странах, работа отдела носила новаторский характер.
     Теперь немного  о  конструкторском бюро (КБ), где воплощались в рабочих
чертежах  идеи  создателей  трубы,  и  о людях,  с которыми  мне  предстояло
сотрудничать в течение двух лет. Для  тех, кто  никогда не  видел настоящего
КБ,  попробую  описать  свое  первое  впечатление. Представьте себе  большой
светлый зал, где человек  тридцать работают  стоя перед большими  чертежными
досками, расположенными вертикально или слегка наклонно. Доски закреплены на
массивных станинах,  оснащенных разного рода рычагами и зубчатыми секторами,
позволяющими регулировать  высоту расположения и  наклон доски. Почему  надо
работать стоя,  тем более  что  за  спиной каждого  конструктора практически
пустует  небольшой письменный стол? Да потому что,  выполняя чертеж большого
размера, пришлось бы все равно не  сидеть, а  стоять в  неудобном  наклонном
положении. Тогда зачем стол? Сидя за ним, конструктор в блокноте набрасывает
эскизы элементов будущей конструкции. Первоначальный  замысел  их воплощения
возникает в  его голове как "смутное видение". Для  его прояснения и  служат
эскизы разных  вариантов  решения.  Из них конструктор выбирает  наилучший и
лишь   тогда  встает  перед  доской.  Сам   процесс   черчения  (карандашом)
чрезвычайно   упрощается  благодаря   легкой  системе   шарнирно   связанных
металлических  стержней,  несущих  две  взаимно  перпендикулярные  линейки с
миллиметровыми  делениями.  Эта  система  (кульман) позволяет  в любом месте
доски проводить на чертеже заведомо параллельные или перпендикулярные линии.
     Однако самое первое впечатление  на  человека, входящего в зал, еще  до
того,  как  он  рассмотрит  описанную   картину,  производит  негромкий,  но
непрерывный шум. Не сразу удается понять, что каждый из конструкторов что-то
напевает  или  насвистывает.   Монотонный  шумовой  фон  отнюдь  не   мешает
напряженной работе их мысли. Наоборот. Никто его не воспринимает, так же как
не  слышит  тех  звуков, которые издает  сам.  Вся эта  странная  какофония,
экранирующая  любую  внятную  звуковую  информацию,  помогает   конструктору
совершенно отключиться от внешнего мира и полностью сосредоточиться на своем
творческом процессе.
     По своему внешнему виду,  одежде или  обустройстве рабочего места никто
из находящихся  в зале  не  отличается  от своих коллег.  Но  на самом  деле
строгая  иерархия  здесь существует. Она  определяется  не образованием (оно
может быть и не высшим), а опытом, квалификацией и талантом конструкторов. И
выражается в различной трудности задач, которые стоят перед  каждым из  них.
Это  различие вытекает  из  самого  процесса  создания  сложной конструкции.
Главный  конструктор  (руководитель  отдела)  набрасывает  в   общих  чертах
устройство проектируемого объекта, выделяет в нем отдельные крупные "узлы" и
определяет  их функции. Разработка  конструкции каждого из узлов  поручается
наиболее  опытным  -  "ведущим  конструкторам".  Результатом  их  творчества
является "рабочий чертеж" узла, где при помощи множества "разрезов", сечений
и вынесенных  отдельно  проекций  выявляются все  детали,  образующие данный
узел. Этот чертеж утверждает главный конструктор. После чего он поступает на
"деталировку"  к рядовым конструкторам. Они  под общим  наблюдением ведущего
выполняют чертежи всех деталей - со всеми размерами, указанием материалов и,
если  необходимо, технологии изготовления. Все  это возвращается  обратно  к
ведущему  конструктору.  Он осуществляет  "сборку",  то  есть  чертеж  узла,
подобный рабочему  чертежу, но  уже собранный  (на бумаге)  из разработанных
деталей, по  их размерам.  Таким образом проверяется  соответствие всех этих
деталей друг другу и общему назначению узла. На этом этапе в конструкцию или
размеры деталей  могут быть внесены необходимые поправки. Завершается работа
созданием  "сборочного  чертежа"  всей  машины, где  проверяется  стыковка и
взаимодействие  узлов. Этот сложный чертеж  должен  выполнять  один человек,
который может мысленно проследить работу  всей машины. Опять-таки, с помощью
разрезов, сечений и проекций  он  должен  показать  на этом  чертеже  все ее
детали   для   того,    чтобы   приемная   комиссия   и   главный   технолог
завода-изготовителя могли убедиться в "корректности"  конструкции  в  целом,
прежде   чем  приступать  к  изготовлению  всех  частей,  из  которых  будет
собираться машина.
     По окончании всего  описанного наступает очередь копировщиц  (это почти
всегда женщины  - они  внимательнее).  На слегка наклонно лежащих досках они
копируют тушью на кальку чертежи деталей и узлов. Этот этап  работы не менее
ответствен,  чем  все  предыдущие.  С  калек  на светочувствительной  бумаге
отпечатываются "синьки", поступающие в цех к рабочим - изготовителям деталей
и сборщикам. Малейшая ошибка девушки-копировщицы может  привести к неверному
размеру  или  конфигурации  какой-нибудь детали,  что  обнаружится  только в
момент  реальной  сборки всего  изготовленного  узла или всей  машины. Таким
образом, конечный результат работы всего КБ зависит  от  добросовестности  и
внимания   каждого  из   участников   многоступенчатого  процесса   создания
конструкции,  на какой бы ступени он ни находился. Поэтому в конструкторском
бюро, как  ни  в  каком  другом месте,  устанавливается  атмосфера всеобщего
взаимного  уважения  и спайки. Снова как в детстве:  "Один за всех и  все за
одного!"   Последнее   выражается   в   том,   что  каждый   готов   помочь,
проконсультировать или проверить работу любого из сотрудников.
     На  этом  месте  строгий критик  может  проворчать:  "И  зачем все  эти
подробности профессионального  труда конструкторов?" Отвечаю.  Во-первых, мы
все  теперь  плотно  окружены  машинами.  Даже  оставляя  в  стороне военную
технику,  это обширный список, начиная от  самолетов, автомобилей, поездов и
метро,   кончая   холодильниками,  стиральными   машинами   и   кофемолками.
Современному  человеку  должно  быть  небезынтересно,  как  все  эти  машины
создаются.  Во-вторых, эти подробности  будут  необходимы  для описания двух
эпизодов, сыгравших большую  роль в формировании моего  мировоззрения, что и
есть главная тема книги.
     Но прежде  чем я  начну рассказ об  этих  двух  эпизодах, хочу добавить
несколько строк о том, как протекала моя работа в НИИ-1. В КБ меня встретили
очень хорошо, я сразу почувствовал ту дружескую атмосферу, о которой написал
выше.  Разумеется,  сначала  мне  поручили  простую деталировку.  Но  быстро
поняли, что я могу справиться и с более сложной работой. Все-таки в Академии
на кафедре  моторостроения нас неплохо подготовили к конструированию. Начали
доверять более  сложные  детали,  а  потом и разработку относительно простых
узлов. Я  многому учился у опытных конструкторов.  Они охотно разъясняли мне
свои  подходы   к   работе,  показывали   апробированные  приемы  и  правила
конструирования. Некоторые  из  этих  приемов оказались  довольно забавны  и
психологически  точны.  Например, для того чтобы преодолеть неуверенность  в
момент перехода от разработанного эскиза к чертежу на пустом листе  ватмана,
конструкторский опыт  рекомендовал остро  заточить  твердый карандаш  и,  не
думая, провести штрих-пунктирную осевую линию.  Потом эту  линию можно будет
стереть, если она окажется не на месте. Но лист уже утрачивает свою пугающую
пустоту - работа начинается.
     Между тем  я поступил  на  заочное  отделение Московского  авиационного
института. Значительную часть предметов мне зачли на основании сохранившейся
зачетной  книжки из Академии. Некоторые  лекции я слушал  вместе с очниками,
остальные  предметы  готовил  и сдавал  по  учебникам.  К концу второго года
работы в КБ  подошел к диплому. В  качестве его темы мне утвердили ту, что я
начинал  в  Академии: конструкцию турбореактивного двигателя с профилируемым
соплом  для самолета.  Чертеж  делал  в КБ по вечерам. К  этому  времени мне
присвоили звание инженера-конструктора второй категории. Это примерно то же,
что уровень кандидата в науке. Кстати,  конструкторы  над учеными степенями,
даже кандидата технических наук, посмеиваются, считая, что это не более, чем
легкий способ обеспечить себе постоянный, повышенный уровень зарплаты.
     Теперь я могу рассказать о первом эпизоде. В  конце  мая 48-го года мой
дипломный проект  был  готов. Чертеж двигателя в натуральную величину  занял
восемь вертикально поставленных и склеенных между  собой листов ватмана. Это
был  настоящий сборочный чертеж со всеми разрезами и сечениями, как  описано
выше.  За неделю до назначенного дня защиты мне было предложено вывесить его
на стене в кабинете  Миклашевского. Затем все ведущие конструкторы собрались
и в течение  почти целого рабочего дня придирчиво "лазили"  с карандашами по
всему двигателю, задавая мне сотни каверзных вопросов,  от которых я изо вех
сил отбивался.  Наконец пришли к согласию, что конструкцию можно  одобрить и
меня выпустить на защиту.
     Разумеется, высокая комиссия МАИ, принимавшая защиту, не могла оценить,
насколько  профессионально была разработана и представлена  моя конструкция.
Но пятерку  они мне поставили единодушно. Между  прочим, когда проходила эта
предзащита,  в КБ уже начался аврал  в связи с приближавшимся  сроком  сдачи
проекта  трубы   Госкомиссии.   Мои  "критики"  и   без  того  уже  работали
сверхурочно.  Но помощь своему юному коллеге они  ставили выше, чем экономию
целого дня дорогого для них времени. И осуществляли эту  помощь с величайшей
тщательностью.
     Эпизод второй. Его я помню во всех подробностях, хотя с тех пор  прошло
более полувека.
     Вторая половина июня 48-го года. КБ уже работает  в лихорадочном темпе.
Точнее, это относится к ведущим конструкторам. Все  они  примерно  одинаково
близки к завершению сборочных чертежей шести крупных узлов трубы. Срок сдачи
проекта Госкомиссии - 1 июля. Очевидно, что не успеем и надо будет просить о
переносе срока  хотя бы на  неделю.  "Сборки"  узлов в  лучшем случае  будут
готовы  к 29  июня,  и дней  десять займет сборочный чертеж  всей трубы. Его
придется выполнять в двух масштабах: саму  камеру размещения модели, а также
системы  управления  и  регистрации результатов  испытания -  в  натуральную
величину, а батарею торпедных резервуаров - в масштабе 1 : 5, за исключением
запорных клапанов, которые  должны  быть  представлены "в  натуре". Впрочем,
перенос срока сдачи проекта на одну-две недели  дело обычное, и хотя  терять
времени нельзя, но и пороть горячку не стоит...
     Неожиданно  шеф вызывает  к себе всех ведущих конструкторов.  Совещание
длится долго. Когда  ведущие  возвращаются в зал,  они  выглядят смущенными.
Бросаем  работу  и ждем какой-то весьма важной  информации. Мы не ошиблись -
информация для  нас  всех действительно  важная. Шефа  вызывали в  Наркомат.
Кому-то  из  высокопоставленных  чинов  Управления,  курирующего   наш  НИИ,
необходимо  (наверное, для доклада еще выше),  чтобы на этот раз  срок сдачи
проекта был выдержан точно,  без малейшей отсрочки. Если мы сумеем уложиться
в этот срок, все сотрудники КБ,  от ведущих до копировщиц, будут премированы
двухмесячным окладом. Если опоздаем хоть на один день - ничего!
     Шеф  предложил  ведущим обсудить положение дел с узлами и самим решить,
кто из  них будет делать сборочный чертеж, так, чтобы суметь уложиться в тот
срок,  который  реально  окажется в его распоряжении до  утра 1  июля. Счет,
очевидно, пойдет на часы...
     Ведущие конструкторы совещались открыто,  в присутствии всего КБ - дело
ведь касалось всех! И  все слушали молча, с напряженным вниманием.  Вопрос о
крайнем сроке окончания чертежей узлов решили быстро. После докладов каждого
из ведущих пришли к заключению, что при максимальном напряжении сил все узлы
будут готовы к  вечеру 27 июня.  Это означает, что на сборочный чертеж трубы
останется трое суток - 72 часа. На  "фенамине" - препарате, которым во время
войны пользовались  в штабах, человек может проработать трое суток  без сна.
Если, конечно, он достаточно сильный, предпочтительно молодой.
     Вел совещание  Владимир  Иванович  Богачев -  наиболее  опытный,  всеми
уважаемый, но... не очень молодой ведущий конструктор.
     - Итак,  кто  готов взяться за конечную сборку? -  спрашивает  Владимир
Иванович. Молчание. Большинство  из нас,  рядовых конструкторов, смотрит  на
Васю Филиппова. Он самый молодой из ведущих, но уже с десятилетним  стажем и
безусловно  талантлив.  Но в этой работе  не  столько важен талант,  сколько
внимание.  А главное -  скорость работы. Пожалуй,  еще и красота  чертежа. В
выборе  соотношения толщин  линий и  четкой прописи  мельчайших деталей есть
своя эстетика. Заметив всеобщее внимание, Вася говорит:
     -  Не  берусь!  Не успею,  начну нервничать, могу ошибиться  в проверке
совместимости  узлов. Владимир Иванович,  кроме Вас, эта работа никому не по
плечу.
     - Я тщательно обдумал  это дело,  - отвечает Владимир  Иванович,  - лет
десять тому назад  согласился  бы. Но теперь, чувствую, постарел. Трое суток
без сна мне не  вытянуть.  Послушайте,  что я  скажу,  только не  торопитесь
возражать.  Быстрее  всех  у  нас  в КБ  работает  Лева,  и  почерк  у  него
безукоризненный.   Опыта,   конечно,  маловато,  но  это   можно  восполнить
вниманием,  которого  должно хватить на все 72 часа.  Он  молод,  думаю, что
выдержит. Давайте рискнем!
     Снова молчание.  Я поражен, польщен,  и, вместе с тем,  меня охватывает
страх. Такая ответственность перед всем коллективом! Вспоминаю,  как  еще  в
Институте  на  первом  курсе  завоевывал  признание  обоих  грозных  братьев
Бузниковых... Сделать  чертеж,  наверное, успею,  но  контроль совместимости
узлов?  Что если пропущу какую-нибудь неувязку?  Молчу...  Один за  другим в
течение нескольких  минут все ведущие говорят: "согласен". Владимир Иванович
обращается ко мне:
     - Ну как, Лева, берешься?
     Мне хочется поделиться своими сомнениями и страхом, но понимаю, что это
неуместно. Нечего напрашиваться на комплименты.
     - Берусь, - отвечаю я.
     - Ну  и прекрасно, -  это  опять  Владимир Иванович.  - Фенамин  обещал
добыть  шеф.  Девочки,  живущие  рядом,  в  Лихоборах, обеспечат  регулярное
трехразовое горячее питание. К вечеру 27-го все  сборки  узлов  должны  быть
вывешены в порядке их чередования в трубе на кульманах, поставленных в ряд у
левой стены. У правой - поставить восемь кульманов и  на них приколоть ленту
из десяти аккуратно  склеенных листов  ватмана. Поручим это Джону. Сегодня у
нас  двадцать пятое. Ты, Лева,  отдыхай два дня,  отсыпайся и  приезжай в КБ
двадцать седьмого к восьми вечера. А дальше - помогай тебе Бог! Во время его
работы, - обращается он  ко всем, - никто в зал не заходит. Но  разработчики
узлов  все  три дня с  утра  до  позднего вечера  должны  быть поблизости на
случай,  если у Левы возникнут вопросы по их узлам. Договорились? Кто-нибудь
против? Таких нет. Все смотрят на меня приветливо, с надеждой. Эксцентричный
Джон хлопает по плечу и говорит:
     - Он справится! Гигант, хотя и молод.
     Джон  (он, кстати, вовсе не американец) всего на три  года старше меня,
но в КБ работает уже лет пять. Совещание закончено. Растерянно освобождаю от
старого  чертежа свой кульман,  убираю  в  стол  блокнот  и  прочие  бумаги,
собираюсь  уходить.  Девушки-копировщицы,  посовещавшись,  окружают  меня  и
спрашивают, что  мне  готовить на  завтрак, обед и ужин.  Я  говорю, что все
равно - на их усмотрение. Только обязательно крепкий кофе. Утром  и вечером.
В смятении покидаю Институт.
     В течение двух дней отдыха езжу гулять  в  Парк культуры, благо  погода
стоит отличная.  Рано  ложусь  спать. О работе стараюсь не  думать.  Вечером
27-го приезжаю в Институт. В КБ все  готово в точности так, как распорядился
Владимир Иванович.  Коробочка  с  фенамином  на  моем столе,  который  стоит
посередине  зала. Остальные столы  громоздятся  у торцевой  стены,  чтобы не
мешать  мне  циркулирвоать  между  рядом  кульманов  с  узловыми чертежами и
"моими"  восемью  кульманами,  на  которых  устрашающе белеет  длинная лента
ватмана. Кульман с чертежом первого узла заботливо поставлен перпендикулярно
началу  ленты.  На  нем  я буду  сменять  один  за другим  сборочные чертежи
остальных  пяти  узлов. Ровно восемь часов вечера. Все КБ  в  полном составе
задержалось в Институте, ожидая моего приезда. Пожимают руку,  подбадривают,
шутливо  благословляют. Владимир  Иванович  говорит  мне,  что  шеф  одобрил
решение  ведущих и что охрана  предупреждена о том,  что я буду оставаться в
Институте в течение трех ночей. Потом все гурьбой уходят.
     Карандаши разной твердости для меня уже отточены. Беру самый твердый и,
не думая, провожу  осевую линию на левом крайнем  листе... Не  буду пытаться
описать  сам процесс моей работы.  Поначалу волновался,  непрерывно проверял
себя - то ли делаю. Чертеж продвигался  медленно. Но к середине  первой ночи
увлекся работой, успокоился, и дело пошло на лад. "Команда обслуживания" все
трое суток работала безукоризненно. Завтрак, обед и ужин доставляли в судках
в  точно  оговоренные часы.  Грязная  посуда  незаметно исчезала  со  стола,
предназначенного для еды, и заменялась  чистой.  Там же  стояли полная банка
молотого  кофе,  сахар,  кастрюлька  и электроплитка. После  ужина  принимал
таблетку фенамина. Все три ночи сна не было ни в одном глазу...
     К шести  часам  утра  1 июля  сборочный  чертеж трубы закончен. Еще раз
проверяю  сочленения всех узлов и в  восемь часов,  пошатываясь, отправляюсь
домой. У проходной меня ожидают все "лихоборцы", а затем по дороге к трамваю
встречаются почти все  сотрудники КБ, живущие "в городе". На  лице каждого -
немой  вопрос.  Каждому  улыбаюсь и говорю  только  одно  слово:  "Порядок".
Понимая,  что  я смертельно  устал, никто мне не жмет  руку, не  обнимает, а
произносит тоже одно слово: "Спасибо". Но счастливое выражение, появляющееся
на их лицах, служит для меня такой наградой, выше которой я не получу за все
последующие годы жизни. Господи, какое это было счастье!..
     Моя карьера в  НИИ-1 была обеспечена. Вероятно, вскоре мне присвоили бы
звание  ведущего конструктора. Кстати  сказать, начавшаяся  тогда  в  стране
кампания борьбы  с космополитизмом,  носившая явно  антисемитский  характер,
сотрудников военного НИИ-1 не  коснулась  вовсе. Заместителем  Миклашевского
оставался  некто  Шехтман,  первым  замом  директора  института,   академика
Келдыша, - профессор Абрамович. А в нашем конструкторском братстве вопрос  о
национальности его членов вообще никого не интересовал...

        В Геофиане

     Тем летом  мне в голову  даже не могла  прийти мысль, что не  пройдет и
трех   месяцев,   как  добровольно  расстанусь  со  столь  полюбившимся  мне
коллективом КБ.  Однако  в конце сентября 48-го года  я подал  заявление  об
увольнении "по  собственному желанию".  Сам Абрамович  вызывал меня к себе в
кабинет и долго убеждал не  уходить из Института.  Но мое  решение  осталось
неизменным, и тому была достаточно  серьезная причина. О ней читатель узнает
немного  позже,  потому  что  сейчас  мне  кажется  уместным  сделать  некое
отступление  от  хронологии  и  рассказать об одной  замечательной  женщине,
общение с которой и  толкнуло  меня на  то,  чтобы  внезапно  оборвать столь
блестяще начавшуюся карьеру.
     Вскоре после возвращения с Дальнего  Востока  я познакомился  с Галиной
Николаевной Петровой, тогда еще  просто  Галей - ей было  не более  тридцати
лет. Она  работала  в  Геофизическом  институте Академии  наук  ("Геофиан"),
готовилась к защите  кандидатской диссертации,  тема которой  была связана с
земным  магнетизмом.  (Мне  запомнился  остроумный  тост,  произнесенный  на
банкете после  успешной защиты ее  руководителем, профессором Кондорским. Он
сказал: "Да пребудет  вечно магнитное  поле  Земли  -  около него  кормиться
можно!"). Да, так вот. О  Гале  я  много слышал от  моего  друга  по военной
Академии, Леонида Дмитриева. Читатель, возможно,  вспомнит, что он был одним
из двух слушателей, выступивших в мою  защиту на том злополучном суде чести.
Леонид  старше меня лет на шесть. С Галей вместе  учился до войны на физфаке
МГУ и считал ее своей невестой.
     По  его  рекомендации  я  и пришел  первый  раз  в  крохотную  комнатку
коммунальной  квартиры на улице Грицевец, где помещалось семейство Петровых:
мать и две дочери - Галя и ее младшая сестра Таня. Их отец был арестован еще
в 29-м году. Успел вернуться домой, но в 42-м году умер. Галя отнюдь не была
красавицей,  но  девушкой  чрезвычайно живой,  умной  и  обаятельной.  В  их
комнатке частенько собирались ее друзья - молодые физики. Они охотно приняли
меня  в  свою  компанию.  Мы  разыгрывали  шарады,  играли  в  разного  рода
застольные или  интеллектуальные  игры,  от  души  веселились.  Хотя  первое
послевоенное время в  Москве  было голодным, довольно  опасным  из-за обилия
разного рода банд и в целом мрачным.
     Именно поэтому  в один прекрасный день  мы решили  образовать "Общество
оптимистов". Девизом  общества  стало:  "Не  унывать и не  терять  надежды".
Президентом  единодушно  была  избрана  Галя,  а  вице-президентом,   по  ее
предложению, -  я. К тому времени мы  с ней успели  подружиться.  "Общество"
решило  собираться  не  реже  одного раза  в  месяц.  Заслушивать интересные
доклады своих членов или  приглашенных,  а также  обсуждать  события текущей
жизни  страны,  по  возможности,  с  позиций  оптимизма.  Имелась  в  виду и
коллективная  моральная  поддержка  тех  членов общества,  у  которых  будут
возникать  основания  для уныния.  Кто из  нас  мог тогда подумать, что наше
"Общество оптимистов" просуществует пятьдесят пять лет, вплоть до  кончины в
2001  году  его  бессменного  президента? Разумеется,  за  это  время состав
"общества" постепенно обновлялся: доступ в него был открыт для всех знакомых
и  их знакомых, принимающих  девиз общества. К концу жизни Галина Николаевна
Петрова  была  всемирно  известным  ученым,  руководителем  крупного  отдела
Института  физики  Земли  (он выделился  из Геофиана)  и  председателем  его
Ученого Совета. При этом  в  свои  86  лет  она  вела  все хозяйство  семьи,
состоявшей  из  трех женщин: Гали, ее  дочери Наташи и внучки  Тани. Да  еще
писала стихи!
     Муж  Гали  умер  лет  на двадцать раньше нее. История этого  замужества
заслуживает отдельного  рассказа.  Ромуальд  Карлович  Дыбовский  (поляк  по
происхождению) был сыном  ее  давней учительницы французского языка.  В 37-м
году   арестован.   Отбыл   срок  в  лагере,   а  затем  его,  как  хорошего
специалиста-нефтяника, направили на поселение без  права выезда в город Ухта
(в Республике  Коми). Галя с ним  познакомилась во  время  его  нелегального
наезда к матери в Москву. Задолго до того, году, наверное, в сорок шестом, у
нас  состоялся характерный для  нее  (истинного  оптимиста) разговор. Как-то
после очередного  собрания  нашего  общества, когда все  уже  разошлись, мне
случилось задержаться, и Галя вдруг сказала: "Вы, Лева, наверное,  удивлены,
что я не выхожу замуж за Леонида, который меня любит. Признаюсь Вам, что все
еще  жду  появления "прекрасного принца".  Сказать  ей,  что  в  30 лет, при
относительно скромных внешних данных такое ожидание  не очень-то оправданно,
я не решился.  Но прошло еще года два, и опять  при случае Галя мне сказала:
"А знаете, Лева,  принц появился". В этом  году она обручилась с Ромуальдом.
Потом ездила к нему в Ухту. Через некоторое время сотрудники  ее института с
удивлением заметили,  что всеми уважаемая  заведующая лабораторией,  доктор,
профессор Галина Николаевна Петрова беременна. Особенно этим заинтересовался
первый  отдел. Институт-то "режимный",  многие темы -  "закрытые". Однако на
все деликатные  и не  очень  деликатные  попытки выяснить, кто отец ребенка,
Галя твердо отвечала: "Я мать-одиночка". (Было такое вполне законное понятие
после войны). Потом она в тридцать семь лет успешно родила Наташку, а вскоре
был реабилитирован  и вернулся  в  Москву  Ромуальд. Они  поженились  и жили
счастливо...
     Теперь  вернусь  в конец сентября 48-го года  и объясню  причину своего
ухода из
     НИИ-1.  Еще за  год до того на  собрании оптимистов Галя рассказывала о
довоенных опытах  профессора  Турлыгина,  чьей ученицей  она была.  Турлыгин
пытался выяснить физическую природу гипноза. Он предполагал, что воздействие
передается  электромагнитным полем  определенной  частоты,  которое излучает
мозг  гипнотизера.  Его   помещали  в  металлическую  камеру  с  окошком,  а
гипнотизируемого - в различные  места вне камеры. Если выбирали  место прямо
против  окошка, гипноз  действовал, если в стороне - вроде бы  нет. Турлыгин
пытался получить отражение "гипнотического  луча" от металлического зеркала,
работал  с  металлическими  решетками в надежде  зафиксировать дифракцию или
интерференцию  для  этого  луча  и  таким  образом  определить  длину  волны
"гипнотического  излучения". Подробностей  уже  не  помню.  Во  время  войны
Турлыгин умер.
     Меня этот доклад  заинтересовал  чрезвычайно. В это же время я прочитал
книжку Шредингера "Что такое жизнь с точки зрения физики". И решил, что хочу
заняться  продолжением  опытов   Турлыгина  или  поисками,  может  быть,  не
электромагнитного,  а какого-то  специфически биологического поля,  которому
можно приписать  явление  "чистого" гипноза - без  слов  или соприкосновений
гипнотизера и  объекта гипноза. С этой  целью в сентябре  47-го года, еще до
окончания МАИ, я поступил  на заочное отделение физического  факультета МГУ.
Кроме  того  решил,  что  мне  следует  перейти  на  работу  в  какой-нибудь
исследовательский  институт физического  профиля, чтобы  начать  накапливать
опыт  физического эксперимента. Такая возможность и представилась в сентябре
48-го года. Галя мне сообщила, что в Геофиане появилась вакансия инженера  в
некой закрытой физической лаборатории,  входившей почему-то  в состав отдела
метеорологии,  которым  руководил  профессор  Борис  Львович  Дзердзеевский,
человек, по ее словам, очень достойный. Было ясно, что поначалу меня ожидает
все  та  же  конструкторская работа, но рядом с физиками. Было бы  еще лучше
поступить на должность лаборанта в ФИАН  или Институт физических проблем, но
с  инженерным  дипломом меня на такую  должность не взяли бы.  Вот почему  я
решил,   не   откладывая,   воспользоваться   подвернувшейся    возможностью
приблизиться к настоящей физике и уже в октябре 48-го  года стал сотрудником
Геофиана.
     Однако это вовсе не означало,  что для меня немедленно откроются  двери
этой таинственной "закрытой" лаборатории.  Пять месяцев я просидел в  пустой
комнате,  ровно ничего  не делая, но  регулярно получая  зарплату. Очевидно,
НКВД  проверял   мою  политическую  благонадежность  на  предмет  оформления
"допуска" в лабораторию.  Пять месяцев - срок  немалый. Видимо,  секретность
работ, ведущихся  в  лаборатории, была очень  велика. И действительно, когда
заветная дверь для  меня  отворилась,  я  узнал,  что  это работа не  просто
совершенно секретная (гриф  СС),  а  сверхсекретная, защищенная грифом ОП  -
"особая  папка".  (Что  это за  папка  и где она  хранилась, мне до  сих пор
неведомо.)
     Впрочем, на второй год работы  в лаборатории мне случилось узнать, чего
стоят эти грозные  грифы.  Я  подружился  с молодой  девушкой,  физиком Алей
Кустовой. Однажды она с испуганным видом пришла в лабораторию и сообщила мне
по  секрету,  что  ее  мама  случайно встретила  папу на улице  в  Вильнюсе.
Значение  этого  тривиального факта я понял после  того, как Аля рассказала,
что начало войны застало ее  папу  в Омске, где  он гостил  у своей  сестры.
Через  несколько месяцев от нее пришла  телеграмма,  что  папа скоропостижно
умер и похоронен на городском кладбище. Во время войны жена и дочь не смогли
поехать в Омск, чтобы поплакать у  могилки.  Потом порвалась связь с папиной
сестрой - она уехала из Омска. Так и не собрались разыскать могилку и вот...
встреча!  Оказывается,  папа  таким  жестоким  способом  избавился от  своей
семьи... Алю, небось, тоже проверяли пять месяцев. В анкете  она писала, что
отец умер в Омске такого-то  числа.  Не зная семейных обстоятельств, не хочу
осуждать папу. Но каковы сотрудники "органов"? Не удосужились даже запросить
в  Омске  регистрацию смерти. С тех пор знаю, что  в этих страшных "органах"
работают  такие же ленивые  и неаккуратные девушки,  как в других  советских
учреждениях. И большую часть информации их вальяжные начальники  получают из
наших же анкет и испуганных признаний...
     Но вот я в лаборатории! Это полуподвальное помещение, куда ведет обитая
железом дверь. Молодой и малосимпатичный сотрудник - плюгавый, но в хромовых
сапогах и гимнастерке без погон - по вечерам вешает, а  утром снимает с этой
двери фанерную дощечку с пластилином, на которой оттиснута хранящаяся у него
печать.  Других  обязанностей он  не  имеет,  хотя числится  лаборантом.  На
работающих в лаборатории ученых смотрит свысока.
     В  крошечной первой  комнате за  своей шумной горелкой сидит стеклодув.
Это  тоже   небольшого  роста,  но   коренастый  мужчина  в  возрасте,  явно
деревенской  внешности.  Почти все  стеклодувы, как  одиночки, так и рабочие
расположенного  в  городе  Клин  завода химического  стекла,  происходят  из
окрестных  деревень.   Не  могу  здесь  тратить  место   на  описание  труда
стеклодувов (потом повидал многих), но манипуляции, которые  они проделывают
с раскаленным докрасна стеклом, - сущее волшебство!
     Во  второй,  относительно  большой  комнате  смонтированы  две  сложные
стеклянные конструкции. По стенам - полки с электроизмерительными приборами,
на  полу  -  огромные  пузатые  термосы  с  жидким  азотом.  Здесь  работают
выпускники  физфака  МГУ:  молоденькая,  живая  и обаятельная  Аля,  немного
постарше нее, но  уже замужняя Вера Викентьевна Михневич  и красивый, хорошо
одетый и приветливый в обращении  молодой мужчина - Борис Николаевич Миртов.
К вечеру появляется их научный руководитель, профессор МГУ Эфраим Менделевич
Рейхрудель. О нем надо рассказать подробнее, но  сначала покончу с описанием
помещения лаборатории.  За  комнатой физиков есть  еще одна,  вдвое  меньших
размеров. Здесь работает пожилой, мрачноватой внешности инженер Кашинцев. Он
непрерывно  совершенствует  какой-то доморощенный  киносъемочный  аппарат. В
этой   же  комнате  должен  поместиться  мой  кульман,  на  котором  я  буду
разрабатывать пока неведомую мне конструкцию.
     Так вот, Эфраим Менделевич. Лет пятидесяти, маленького  роста, с копной
черных  с сединой  волос,  выразительной мимикой,  быстрой речью  и сияющими
глазами  энтузиаста.  По всему видно - умница! Подвижный,  как шарик  ртути,
упавшей на  пол. Семьи  нет - живет наукой.  Добрую  половину своей зарплаты
тратит   на  покупку  всякой   мелкой  электроники,  инструментов  и  прочих
необходимых для работы вещей, которые было бы долго и сложно добывать  через
отдел снабжения.
     Теперь  о  Борисе  Львовиче Дзердзеевском - руководителе  отдела.  Ему,
наверное, порядком за шестьдесят. Высокий дородный поляк, бородка клинышком,
очки в золотой оправе. Исключительно воспитан, интеллигентен, приветлив. Его
кабинет  находится в  соседнем здании, где рядом  с ним, в  большой  комнате
сидит около дюжины пожилых дам. Они целый  день  колдуют над картами, с виду
просто  географическими,  но  именуемыми "синоптическими". Всю  жизнь  Борис
Львович занимался поисками научных оснований для  прогнозирования погоды. Он
прекрасно понимает, что немалую роль в ее  формировании играют высокие  слои
атмосферы,  первыми   встречающие  переменчивую   солнечную   радиацию.   Но
поставляющие  информацию  о  состоянии этих  слоев  атмосферы  метеозонды  и
стратостаты поднимаются  от силы  до высоты в 30 километров, а надо бы  - до
100-150.
     В  конце прошедшей войны немцы применили ракеты ФАУ-2 для бомбардировки
Лондона через Ла-Манш.  Теперь СССР и США наперегонки создают баллистические
ракеты,  чтобы бомбардировать друг друга  через Атлантический  океан.  И вот
Борису Львовичу приходит  в  голову простая  мысль:  направить такую ракету,
оснащенную  метеорологическими измерительными приборами, вертикально  вверх.
По расчетам, она может подняться на 120-150 километров. Результаты измерений
плотности  и  температуры (кинетической  энергии) молекул  воздуха,  а также
солнечной  и  космической радиации  на  таких высотах могут  оказаться очень
важным  вкладом в метеорологию  (а заодно и  в  баллистику  военных  ракет).
Очевидно, Борису Львовичу удается получить поддержку в самых высоких сферах.
Главный   конструктор  НИИ-88   (ныне  город  Королев)   получает   указание
согласовать срок  изготовления  специальной  ракеты  для  Академии  Наук,  а
профессору   Дзердзеевскому   выделяют  средства   для  создания  физической
лаборатории, которая будет разрабатывать измерительную аппаратуру. Измерения
придется  вести в совершенно  необыкновенных условиях, при  давлении порядка
10<sup>-6</sup> миллиметров ртутного столба.  Разумеется,  сам Борис Львович
не  может  курировать  эти  разработки.  Он  приглашает  руководить  ими  по
совместительству заведующего кафедрой физики высокого вакуума МГУ профессора
Рейхруделя.  Тот с  энтузиазмом соглашается  и  приводит с  собой трех своих
лучших учеников из разных выпусков.
     Такова предыстория лаборатории, в которой я сейчас нахожусь. Поэтому  в
ней непрерывно слышно постукивание масляных вакуумных насосов первой ступени
и  круглосуточно горят  печки диффузионных  насосов  второй ступени  откачки
воздуха. Внутри стеклянных конструкций,  бросившихся мне в глаза, непрерывно
поддерживается высокий вакуум того же порядка, что можно ожидать на высоте в
150 километров. Вера Викентьевна создает прибор для измерения давления этого
вакуума, Аля - прибор для измерения абсолютной температуры, Борис Николаевич
- для регистрации  интенсивности  солнечной радиации. А что  буду делать  я?
Эфраим Менделевич объясняет. Все  эти приборы  бесполезно  устанавливать  на
самой  ракете  - она  тащит на себе от самой Земли  мощную воздушную пленку.
Приборы следует надежно закрепить в двух  дублирующих друг друга герметичных
контейнерах,   которые  будут  катапультироваться  вдаль  от  ракеты.  После
достаточного их  удаления  должны  открыться  уплотненно  выведенные  наружу
заборные трубки всех приборов, откачанных  до  еще более высокого вакуума. К
ним  будет поступать разреженный  окружающий воздух. Приборы  проведут  свои
измерения, а киноаппарат зарегистрирует показания их индикаторов. Контейнеры
опустятся на  Землю  на  автоматически  раскрывающихся  парашютах. Их  будут
отыскивать  в казахстанской степи по  сигналам радиомаяков,  установленных в
контейнерах.  Всю  эту  механику  и  автоматику  (за исключением  катапульт)
поручается  сконструировать  мне.  Работать  придется  в  тесном контакте  с
конструкторами ракеты и  катапульт.  Да и само изготовление как контейнеров,
так и  всей их механической начинки по моим чертежам  берет на себя  НИИ-88.
Все  ясно.  В  течение  почти полутора  лет  идет  интенсивная  работа.  Моя
конструкция должна быть увязана с габаритами и расположением всех физических
измерительных приборов. Поэтому сближаюсь  с  нашими физиками. Постигаю суть
их  разработок  и методики экспериментов с ними. Ведь я уже на втором  курсе
физического факультета.
     К концу 49-го года  все готово: два контейнера со всей смонтированной в
них  начинкой  и  специальная  ракета  с  двумя  симметрично  расположенными
катапультами. В  "последнюю минуту" профессор  Векслер из ФИАНа просит найти
место еще  и  для  нескольких фотопластинок  с  толстослойной эмульсией  для
регистрации первичного космического излучения.  Чертыхаюсь, но пристраиваю и
пластинки.
     Запуск  ракеты происходит с космодрома Байконур,  если  не  ошибаюсь, в
начале января 50-го года. Происходит успешно. Некоторые из полученных данных
неожиданны. Например, кинетическая "температура"  молекул воздуха на  высоте
120  км больше чем  200<sup>о</sup> выше нуля. Работе присуждена  Сталинская
премия. Ее (в  закрытом  порядке) получают:  Рейхрудель, Бушуев (заместитель
Королева) и  Винокур -  разработчик парашюта из  НИИ  ВВС.  Заметим, что  ни
инициатор всего дела Дзердзеевский, ни Королев не включают себя в список для
награждения. Такие в те времена  были руководители!..  Все это я рассказал в
качестве введения  к  тому эпизоду, ради которого обратился к  эпохе  начала
космонавтики. Как говорится, сказка будет впереди.
     Успех был отмечен не только наградами, но и тем, что для ученого важнее
наград,  -  дальнейшим  расширением  программы  работ  и соответствующим  их
финансированием.    Было   принято    специальное   закрытое   постановление
правительства,  подписанное   лично   (не  факсимильно)  И.В.   Сталиным.  В
постановлении перечислялся  расширенный круг исследовательских задач, НИИ-88
предписывалось  подготовить на  этот  раз уже три  ракеты и, разумеется, был
указан срок следующих запусков - сентябрь  того же 50-го года.  Кроме  того,
создавалась  правительственная  контрольная  комиссия  под председательством
президента Академии наук Сергея Ивановича Вавилова.
     Проект  постановления  готовил  Рейхрудель,  но  визировал  в  качестве
исполнителя не он и  не Дзердзеевский, а профессор Иван Андреевич Хвостиков.
Такой замене предшествовали следующие  метаморфозы. И.А.  Хвостиков, лауреат
Сталинской премии, заведовал в  Геофиане отделом стратосферы. Это был еще не
старый, но совершенно седой, высокого  роста  человек с неприятно  злым,  но
явно умным  и волевым лицом. На  ходу  -  прихрамывал.  Рассказывали, что он
поседел  и  сломал  ногу  во  время  падения  его  стратостата.  (это  может
показаться  невероятным, но в  плотных  слоях атмосферы падающий  стратостат
приобретает  постоянную и не  очень большую  скорость благодаря  парашютному
эффекту его огромной оболочки). Еще рассказывали, что он выгнал из дома жену
и сына. И вообще человек жестокий. Некогда он был аспирантом Вавилова и, как
утверждали,  до  сих пор пользуется  его  покровительством.  А  посему члены
Ученого  Совета  Института,  и даже его директор Г.А.  Гамбурцев  Хвостикова
откровенно побаивались.
     Так  вот, после успеха первого эксперимента серии  "ФИАР-1" (физические
исследования атмосферы ракетами), понимая перспективы  этого дела  в связи с
грядущим  развитием космонавтики,  Иван Андреевич  решает  прибрать  к рукам
лабораторию Рейхруделя.  Сначала  отыскав какое-то постановление Совнаркома,
осуждавшее совместительство  ученых, он  добился от  Гамбурцева  ультиматума
Рейхруделю:  либо   тот  переходит  целиком  на  работу   в  Геофиан,   либо
увольняется. Эфраим Менделевич не мог оставить  созданную им кафедру в МГУ и
подал  заявление об  уходе. Отобрать нас  у Дзердзеевского было  еще  проще.
Действительно, с какой стати лаборатория, занимающаяся исследованием высоких
слоев атмосферы, входит  в отдел метеорологии, когда в  институте есть отдел
стратосферы? Спорить с Хвостиковым никто не решился.
     И  вот мы поменяли хозяина,  оставшись поначалу на своем старом месте в
полуподвале. Но вот незадача. Тематика сверхсекретная, а это означает, что с
момента  появления  приказа об  увольнении профессора Рейхруделя его  бывшие
ученики под страхом очень серьезного наказания не имеют права ни о чем с ним
советоваться. А  Хвостиков ничего  не понимает в  физике высокого вакуума, и
потому наша "ученая  троица" оказалась предоставленной самой себе. Между тем
расширенная  программа  нового  постановления  требует  модификации  прежних
измерительных приборов  и  создания  новых.  Естественно, что  и  обновления
конструкции  контейнеров.  Но  это  не  проблема. А вот новая  аппаратура  и
автоматика! Без  эрудиции  Эфраима  Менделевича  создавать  ее  будет  очень
трудно.  Однако делать нечего - беремся за  работу. Я  уже  в  курсе дела  и
помогаю  моим друзьям  чем могу. В нашем распоряжении  всего восемь месяцев.
Работаем  с утра до ночи. "Хвост" обещает  нам двойную зарплату и сдерживает
слово. Бог знает, как он это  устраивает, но начиная с февраля каждый из нас
расписывается в двух ведомостях  за полную  ставку в каждой. К  июлю  первый
макет  нового прибора готов.  Он должен безотказно "срабатывать" в модельном
опыте  на столе. А  он  не срабатывает, дает  сбои то в одном,  то  в другом
месте.
     На  беду  как  раз  в  это время  в  лабораторию  приходит  заместитель
директора Евгений  Константинович  Федоров (тот самый,  папанинец) и в нашем
присутствии спрашивает у Хвостикова, как дела.  Шеф  без колебаний отвечает,
что  все в порядке,  прибор уже работает.  Возмущаюсь таким  нахальством. Но
меня никто не спрашивает, а мои друзья-физики молчат. Молчу и я, ведь это их
сфера.