вины  большого,  пятиэтажного   здания.
Установить химические и физические столы, подвести к ним газ, сжатый воздух,
воду  и  электричество.  В будущих  химических  и биохимических лабораториях
смонтировать вытяжные шкафы. Построить  всю громоздкую  систему  вытяжной  и
приточной вентиляции:  установить на  чердаке  десятки мощных вентиляторов и
пробить к ним через все этажи воздуховодные каналы. Оборудовать холодильными
и  нагревательными  устройствами "холодные"  (+4<sup>о</sup>) и "термальные"
(+37<sup>о</sup>) комнаты и многое другое.
     Всей этой перестройкой с необыкновенной энергией руководил  заместитель
директора  по хозяйственной  части  И.А.  Клочков. По  роду  моей дальнейшей
деятельности я  часто имел с ним дело и, в  частности,  с удивлением узнал о
существовании особого  мира  хозяйственной  номенклатуры  и  о  тех  приемах
общения  по  телефону, по которым люди, к этому  миру  принадлежащие, узнают
друг друга. Выглядит это примерно так.
     Допустим,  приходит  к   Клочкову   заведующий  изотопной  лабораторией
Варшавский и говорит, что на вытяжные шкафы в его помещениях надо установить
особые фильтры, препятствующие выходу в атмосферу радиоактивной  пыли (я при
этом  присутствую).  Клочков,  опытный  хозяйственник, знает, какой  отдел в
Министерстве среднего  машиностроения курирует изготовление  таких фильтров.
По  своим  каналам информации он узнает  телефон  начальника  этого  отдела.
Звонит. Далее следует примерно такой разговор.
     Клочков: Девушка, Клочков говорит. Соедините меня с вашим начальником и
напомните его имя-отчество.
     Секретарша начальника не знает, кто такой Клочков, но по тону понимает,
что он из номенклатуры. Отвечает на вопрос и соединяет...
     Клочков:  Иван  Васильевич? Клочков беспокоит.  В  твоем хозяйстве есть
такие-то фильтры. Помоги Академии наук. Позарез нужны фильтры!  Распорядись,
чтобы срочно  нарядили  три  штуки  в адрес  Института...  Спасибо.  Я  твой
должник...
     И фильтры прибывают, минуя всяческие разнарядки.
     Пока рабочие бригады устанавливают столы и вытяжки, прокладывают трубы,
подводят  газ  и электропитание к щиткам, научные сотрудники читают старые и
новые   выпуски   научных  журналов.   Библиотека  работает  с  первых  дней
существования Института.  Старые журналы, по-видимому, из  каких-то резервов
президиума  Академии  наук, а подписка  на  добрых два десятка  советских  и
зарубежных  была оформлена  заранее.  Их  свежие номера  поступают  на полки
читального зала.
     Раз в  неделю в холле третьего этажа  проходит общеинститутский научный
семинар. Посередине холла стоит переносная классная доска. Перед ней десятка
три  стульев (этого  достаточно  для наличного состава научных сотрудников).
Вокруг - строительный мусор. Не обращая  на него  внимания,  докладчик и его
оппоненты горячо обсуждают трактовку  первых опубликованных данных о недавно
открытой  двойной спирали ДНК  - универсального  для  всей природы вещества,
хранящего и передающего по наследству особенности любого живого организма. О
том, как эта гигантская по своей длине молекула упакована в ядре клетки, как
ее две  нити без повреждений отделяются  друг от друга в момент ее  деления,
как  в каждой из дочерних клеток они восстанавливают свою двуспиральность...
Или  дебатируется  проблема узнавания природными катализаторами - ферментами
объектов своего воздействия - субстратов химической реакции.
     Все  это  -  азы  молекулярной биологии.  Через  двадцать лет они будут
известны школьникам,  а сейчас глубоко волнуют участников семинара, открывая
поле  для  самых  смелых  гипотез  и  предложений  по  их  экспериментальной
проверке... Седовласый, но еще моложавый и полный энергии директор Института
руководит  дискуссией.  Увлекательнейшие  перспективы  исследований   рисует
воображение  слушателей.  Перспективы,  увы,  не  очень  близкие! Не  только
потому, что перестройка  лабораторных помещений займет еще не одну неделю, а
еще  и  потому,  что нет  никакого  научного оборудования,  особенно нового,
современного,  которое  выпускается только за рубежом. Оно пока  недоступно,
так как "холодная  война" наложила запрет - "эмбарго".  Но об этом несколько
позже.

        Трагедия "широких линий" ЭПР
     Заголовок   этого  раздела  нуждается  в  пояснении.  Слово  "трагедия"
относится к судьбе ученого. Но не в том печально известном  из нашей истории
случае,  когда некомпетентные  политические  руководители  государства и  их
"ученые"  приспешники  из идеологических соображений или поверив завистливой
клевете объявляют некоторую область  науки "лженаукой". С  весьма серьезными
"оргвыводами" в отношении ученых, работающих в  этой области.  Я расскажу  о
более   глубокой   трагедии,   когда  ученый,  сделавший   важное  открытие,
оказывается в столь  прочном плену  предложенной им трактовки этого открытия
или, того хуже, разработанной на ее основе теории, что когда они оказываются
"некорректными", дискредитируется и само открытие.
     О "широких линиях" будет рассказано ниже.
     ЭПР  расшифровывается  как  "электронный   парамагнитный  резонанс".  В
приборе ЭПР используется постоянное магнитное поле  и  электромагнитное поле
сверхвысокой  частоты  (СВЧ). С  помощью  этого прибора можно  изучать  роль
химически  активных  "свободных радикалов" в  химической реакции.  Магнитное
поле должно  быть очень  сильным. Поэтому создающий его  электромагнит весит
около тонны. СВЧ-радиоволны относятся к трехсантиметровому радиолокационному
диапазону. Свободные  радикалы наблюдаются  на экране монитора в  виде узких
пиков. Исследуемый  препарат помещают в "резонатор" СВЧ-системы. Прибор  ЭПР
представляет собой  большую  машину,  где,  кроме огромного  электромагнита,
размещаются мощный выпрямитель тока  для  его питания, источник, волноводы и
резонатор  СВЧ,  многоступенчатый усилитель резонансного "сигнала"  и  масса
прочей вспомогательной электроники.
     Первый  прибор  ЭПР  был построен основателем  казанской школы  физиков
академиком  Е.К. Завойским еще в  44-м году. Но, как  у нас часто случается,
это достижение не было оценено. Коммерческое производство приборов ЭПР в США
было    освоено    в    конце    50-х    годов.    Такого    рода    сложная
научно-исследовательская  аппаратура,   ввиду   того,  что   она  непрерывно
совершенствуется,  выпускается сериями  по несколько  десятков штук - малыми
предприятиями   с   очень  высококвалифицированными  рабочими.   Практически
вручную.  Поэтому  приборы эти очень  дорогие. Насколько я помню,  стоимость
американского прибора ЭПР в то время была порядка двухсот, если  не трехсот,
тысяч долларов.  У  нас до сих  пор  нет  такого  рода малых  предприятий. В
Институте химической физики Академии наук  сумели  разработать отечественную
конструкцию  ЭПР-прибора.  В превосходных  мастерских  этого  Института  был
построен  первый  опытный  экземпляр.   Никакой  перспективы   передать  его
малосерийное   производство   советской    промышленности   не   было.   ИХФ
довольствовался  тем, что  изготовил светокопии всех чертежей  и электронных
схем  прибора,  которые  мог получить любой  из научных институтов Академии.
Свой же экземпляр руководство  Института передало  для использования доктору
физматнаук,   профессору   Льву   Александровичу  Блюменфельду.  Прежде  чем
приступить к рассказу о дальнейших драматических событиях, хочу  познакомить
читателя с их героем, имя которого только что появилось.
     Льву  Александровичу в  то  время  (начало 60-х годов) не исполнилось и
сорока  лет. Он был высокого роста, по-спортивному худощав.  Лицом некрасив.
Кожа на впалых щеках негладкая, большой  нос походил на мощный орлиный клюв,
высокий  лоб плавно  перетекал  в обширную залысину, за  которой  начинались
черные, всегда спутанные волосы. Но  эта некрасивость была оригинальна и  на
редкость   обаятельна.  Густые   черные   брови   козырьками  нависали   над
поразительно живыми  глазами -  умными и  добрыми. Когда он  улыбался,  лицо
словно освещалось доброжелательностью к собеседнику.
     В  научной   среде   Блюменфельд   уже  пользовался  репутацией   очень
талантливого  химика и  физика-теоретика.  Был талантлив и  в  отношениях  с
людьми -  все, кто соприкасался с  ним близко,  его любили.  И... в  поэзии!
Стихи  начал писать еще  в  школе,  писал  и на фронте, с которым  прошел от
начала войны почти до самого ее конца - до тяжелого ранения, уже в Румынии.
     За  два года нашего близкого знакомства  мне  как-то не пришло в голову
спросить Л.А.,  из  каких  соображений он  однажды поместил  в СВЧ-резонатор
своего ЭПР-прибора высушенные  после бурного  роста дрожжи. Он это сделал, и
тут  случилось  нечто совершенно неожиданное. Вместо обычных острых "пиков",
указывающих наличие  в  препарате свободных  радикалов,  на  экране монитора
появилась  очень  широкая  "полоса"  поглощения  СВЧ-энергии.  Такая  полоса
характерна для ферромагнитных материалов, например железа. Не  атомарного, в
составе других молекул (например,  в гемоглобине), а в  виде частиц металла,
пусть и микроскопических размеров. Эти результаты были опубликованы в начале
61-го  года,  но в  узком кругу  молекулярных биологов стали известны  годом
раньше.
     В  соответствующей  статье  осторожно говорится,  что "с  точки  зрения
магнитных свойств интенсивно растущие дрожжевые  клетки  аналогичны нативным
нуклеиновым  кислотам..."   При   устных  обсуждениях  Блюменфельд  уверенно
говорил, что "ферромагнетизм" присущ именно ДНК. Поэтому во всех последующих
обсуждениях  фигурировало  упрощенное  выражение  "широкие  линии  ДНК"  при
ЭПР-исследованиях.  Итак, ДНК обладает свойствами  ферромагнетика! Это  была
сенсация!  Сравнительно  недавно  вошедшие  в  обиход   магнитофоны  тут  же
подсказали  неискушенной  публике,  в  первую  очередь  жадным  до  сенсаций
журналистам, "идею": вот  разгадка таинственного механизма памяти! Образы  и
впечатления, хранящиеся  в памяти человека, "записаны" на его  ДНК,  подобно
тому, как  звук записывается на  магнитофонную ленту  (ох,  уж это  "подобно
тому"!).
     "Идея"  была настолько соблазнительна, что  увлекающийся и импульсивный
директор  Института  химической физики Академии  наук,  нобелевский  лауреат
Николай Николаевич  Семенов  поддержал  ее  как  возможную  гипотезу,  и  не
где-нибудь  в научно-популярном журнале,  а  в большой  статье, напечатанной
высшим    авторитетом    того    времени,   газетой    "Правда".    Торопясь
продемонстрировать  выдающийся  успех  советской науки всему цивилизованному
миру, Министерство иностранных дел поспешило разослать текст статьи Семенова
во все советские посольства для перевода и публикации...
     Бог им  судья с этой "магнитофонной лентой" (память  человека бесспорно
связана  с мозгом, а  ДНК,  причем  точно такая же по составу, есть  даже  в
прямой кишке). Но само по себе обнаружение ферромагнитных свойств у ДНК было
великим  открытием. Зачем  они?  Приоткрывается завеса, скрывающая  какую-то
тайну природы!  Что  это за  тайна? Куда  приведут дальнейшие  исследования,
связанные с необыкновенным эффектом, обнаруженным Блюменфельдом?..
     Не прошло и недели после публикации статьи  Семенова, как  меня  вызвал
Энгельгардт и предложил построить ЭПР-прибор, дабы и ученые нашего Института
смогли  включиться в раскрытие этой  тайны.  Благо,  никакого биохимического
оборудования для этого, очевидно, не требуется.
     Хорошенькое дело! Одному человеку построить - пусть по готовым чертежам
и электронным схемам - прибор, который, наверное, не зря  стоит двести тысяч
долларов!  В "Химфизике" его построили. Но это давно существующий,  огромный
институт  с  мощной  производственной  базой.  А  у  нас  никакой,  хотя  бы
крошечной, мастерской  еще нет. Но  молодости  все  кажется  возможным.  Она
легкомысленно берется  за выполнение явно  невыполнимых  заданий и  иногда с
ними справляется.
     Я  прибор построил!  Меньше  чем  за  год.  Все элементы  металлических
конструкций  удалось заказать в  мастерских нескольких крупных академических
институтов - официально с оплатой по договорам. Сборку их  мы  вели вдвоем с
моим  бывшим  техником в Институте  физиологии  Толей Гришиным,  которого по
моему настоянию  зачислили в  наш штат.  Огромный  электромагнит,  в порядке
научного  сотрудничества, изготовили для нас  в  Институте  атомной  энергии
(спасибо протекции  Гаврилова!).  Для такого гиганта, который  сам  для себя
строил атомные реакторы, это было делом пустяковым. Они не только изготовили
электромагнит весом в 950 килограмм, но привезли его и вмонтировали в каркас
нашего прибора. Волноводы, резонатор, всю СВЧ-линию лично для меня изготовил
в ФИАНе Дима  Бардин. Здесь я нелегально расплачивался спиртом. Дима не  был
каким-то  "алкашом",  а как раз наоборот  - рабочим высочайшей квалификации.
Страстный  охотник! Спирт  ему нужен был с собой, когда он во время  отпуска
уезжал на охоту в сибирскую  тайгу. А всю электронику мы с Толей на равных -
в четыре руки и два паяльника - монтировали сами.
     Одновременно  с  постройкой  прибора  мы  с   Элей,  моей  единственной
лаборанткой, осваивали  микробиологическую  кухню наращивания  большой массы
бактерий "кишечной палочки". Когда наш ЭПР-прибор был готов, мы его испытали
и  отладили  по...  сгоревшей спичке,  поскольку  в  ее твердом остатке есть
свободные радикалы. Получили нормальный "узкий сигнал" ЭПР...
     Бывают в  жизни странные совпадения  по времени  важнейших событий.  30
сентября  1960-го  года, в день  смерти  Николая  Сергеевича  Родионова, Эля
впервые  зарегистрировала  "широкую  линию"   сигнала  ЭПР  для  высушенного
препарата синхронно  растущих  бактерий. Результат  Блюменфельда  был, таким
образом,  повторен для совсем других организмов.  Это  было важно  не только
самим  этим фактом,  но  и указанием на то,  что  "ферромагнитные  свойства"
вещества наследственности, по-видимому, связаны  с самой  структурой молекул
ДНК, которая,  как уже  было  известно, одинакова у  всех живых  организмов.
Энгельгардт  был очень  доволен.  Так  же,  как  и Блюменфельд,  которому  я
немедленно показал наши результаты.  С этого момента я стал  частым гостем в
бывшей   церквушке  близ   проспекта  Мира,   где  располагалась   небольшая
лаборатория Льва Александровича. Подружился  не только с  ним,  но  и с  его
ближайшими сотрудниками: Сашей Калмансоном и Олей Самойловой...
     Но  почему  Блюменфельд,  а за ним и  я  приписали  "широкие линии" ЭПР
именно ДНК? Ведь ни он, ни я не выделяли ее из  выращенных нами  клеток. А в
них  содержится  множество  других компонентов и  структур. Ну  ладно,  я  -
новичок в биохимии и безоглядно верю авторитету Льва Александровича. Сам он,
хотя и крупный ученый, но все-таки тоже не биохимик. Но "широким линиям ДНК"
было    посвящено    специальное   заседание   заинтересованных    делегатов
Международного биохимического конгресса, который  происходил в Москве  летом
61-го года.  Почему никто из них  не задал этого  простого вопроса? Я думаю,
потому,  что все мы  находились тогда под гипнозом недавно  понятой ключевой
роли ДНК в жизнедеятельности клетки.
     Впрочем,  кое-какие основания для  отнесения "широких  линий" к  ДНК  у
Блюменфельда  все-таки были.  Работая  над рукописью книги,  я  не поленился
разыскать (и критически проанализировать) эти основания в  старых  журналах.
Оказалось, что  до  работы с  дрожжами  Лев  Александрович наблюдал  сигналы
ЭПР-поглощения на "чистой" ДНК - в готовых, коммерчески доступных препаратах
от различных зарубежных фирм. Результаты оказались противоречивыми. Они были
опубликованы еще в 59-м году в Докладах Академии наук.
     Большинство  готовых  препаратов  ДНК  "широкой линии" не  обнаруживало
вовсе или они были очень слабы. Единственным исключением, давшим интенсивный
широкий  сигнал, был некий "английский" препарат ДНК (фирма не указана). Его
Блюменфельд посчитал хорошим, а остальные деполимеризованными, хотя это и не
проверялось,  да  и  методы  такой проверки еще не  были  разработаны. Но...
возможно  и  обратное предположение: "хороший" английский препарат был плохо
очищен от других клеточных материалов или был загрязнен извне при выделении.
Не прояснив  досконально причины различия в поведении разных препаратов ДНК,
авторы статьи в ДАН, тем не менее, в заключении написали:
     "Мы убеждены, что обнаруженное нами явление  играет существенную роль в
придании   биологическим  структурам  специфических   свойств  (направленный
синтез, передача наследственной информации, выработка иммунитета, память)".
     Я тоже убежден  (это уже, увы, нельзя проверить), что слово "память"  в
этот  перечень было  вставлено  по  настоянию представлявшего  статью  в ДАН
академика  Семенова.  Это  слово чуть  не  погубило  Блюменфельда  благодаря
поднятой вокруг него шумихи. Как  нередко  случается  в  науке, на  радужный
горизонт  нового  открытия поднялась  темная  туча. На этот раз она  несла с
собой события воистину драматические.
     Одновременно со  мной создавали свой  (третий в  СССР)  ЭПР-прибор и  в
биологическом  отделе Института атомной физики.  Я их  немного  обогнал,  но
спустя  несколько недель на своем семинаре они сообщили, что  повторили опыт
Льва  Александровича на дрожжах, но никаких "широких линий" не обнаружили. А
потому  уверены,  что сотрудники  Блюменфельда наблюдали  "грязь"  - наличие
ничтожных,  но  достаточных для  ферромагнитного  эффекта  загрязнений своих
препаратов железом.  Эта информация  немедленно  распространилась в  научных
кругах  Москвы. О моих опытах тогда широко известно не  было. Не обнаружение
некоторого эффекта  не  есть доказательство его отсутствия.  Оно  может быть
обусловлено  плохой  постановкой  эксперимента.   Я  поставил   своеобразный
"контрольный опыт". Взял немного соли из солонки, стоявшей на столе в  нашей
институтской  столовой,  и  поместил  ее  в   резонатор   прибора.  К  стыду
сотрудников Института, из  этой солонки в течение  дня десятки человек брали
соль руками, часто немытыми. Всяческой,  в  том числе железной "грязи" они в
нее вносили  заведомо  больше,  чем  могло  попасть  в культуру  дрожжей или
бактерий. Никакого намека на широкие линии ЭПР соль не дала.
     Между   тем   потенциальная   значимость   "ферромагнитного   эффекта",
связанного   с   ДНК,   была  столь  велика,  что  организаторы  Московского
биохимического  конгресса  решили  назначить вне  основного  расписания  его
сессий  отдельное  заседание  для желающих обсудить проблему "широких  линий
ДНК". Назревал  скандал,  который  мог  оказаться  особенно  неприятным  для
академика Семенова.  И вот... представьте себе: в один прекрасный день  мне,
младшему  научному  сотруднику,  позвонили  в лабораторию,  и милый  женский
голос, убедившись, что  я  и есть Остерман, произнес:  "Сейчас с Вами  будет
говорить академик  Николай Николаевич Семенов".  После чего  отнюдь не милый
мужской  голос, без  какого-либо  приветствия  спросил: "Вы ставили опыты по
обнаружению  широкого  сигнала  ЭПР от ДНК?" Я ответил, что  да,  ставил  на
бактериях. Результаты полностью  подтвердили данные Блюменфельда, полученные
на дрожжах. А  заведомо грязная поваренная соль в контрольном опыте широкого
сигнала  не  обнаруживает.  Мой   именитый  собеседник  без   излишних  слов
благодарности, повесил  трубку. Думаю, что мой твердый ответ спас тогда Льва
Александровича от  очень серьезных  неприятностей, которые,  ввиду известной
импульсивности Семенова, могли с ним случиться...
     Наступило лето. Отдельное заседание  для обсуждения вопроса о  "широких
линиях  ДНК"  состоялось.  Блюменфельд  сделал краткое  сообщение. Кто-то из
сотрудников Гаврилова изложил их аргументы в пользу предположения о "грязи".
Потом  я  сообщил   о  наблюдении  нами  широкого   сигнала  ЭПР   в  случае
бактериальной ДНК  и о нашем  "контроле". Народу на  заседание пришло много.
Кое-кто  из иностранцев  выступил  в дискуссии  с сомнениями  о  возможности
"ферромагнетизма",   обусловленного  структурой  ДНК.  Но  не   более  того!
Обсуждение  закончилось  "вничью".  Блюменфельд  сохранил   свои  позиции  в
"Химфизике". Но решил доказать теоретически, опираясь только на то, что было
известно  о  двунитевой  спирали ДНК, возможность  эффекта "ферромагнитного"
резонансного  поглощения  СВЧ-энергии  в  самой  ее  структуре.  Его  теория
использовала сложный, мне недоступный математический аппарат. Еще  менее она
была доступна  Энгельгардту,  а может быть, и Семенову  (оба не математики).
Но... не  исключено,  что  именно  по  их  просьбе теория  Блюменфельда была
поставлена  на обсуждение семинара  у  Капицы,  в  его  Институте физических
проблем.   В   качестве   оппонентов  теорию   критиковали   такие   крупные
физико-химики, как Сыркин и Дяткина.
     В  преддверии  этого обсуждения  я поставил  решающий,  на  мой взгляд,
эксперимент.   Получив  надежный  широкий  сигнал  ЭПР  от   препарата  моих
высушенных бактерий,  я начал постепенно нагревать его.  Сначала осторожно -
увеличивая температуру скачками по 10 градусов. Потом по 50, потом по 100. К
сожалению, у  меня  не было возможности нагреть  препарат  (точнее, измерить
температуру  в  тигле,  где   я  его  нагревал)   выше  500<sup>о</sup>   и,
следовательно,  достигнуть температуры  точки Кюри (753<sup>о</sup>),  когда
железо теряет ферромагнитные свойства. Однако и при достигнутых температурах
ДНК  явно теряла свою структуру  - бактерии превращались в угольную  пыль. А
широкий сигнал ЭПР оставался без изменений (что, хотя я этого тогда не знал,
противоречило   результатам   Блюменфельда   для   препаратов   чистой  ДНК,
опубликованным в 59-м году, где широкий сигнал исчезал при 200<sup>о</sup>).
     Я рассказал Льву Александровичу о своем опыте  и убеждал  отказаться от
его теории.  "Это все-таки железо, - сказал я,  -  но  не "грязь", а железо,
находящееся  в  клетках.  Железо  ведь  хорошо  представлено  в любом  живом
организме.  Не  исключено,   что  железо  связывается  с  ДНК  в  ее  сложно
упакованной нативной структуре в виде небольших конгломератов. Если это так,
то  функция  железа в  связи  с  ДНК  может оказаться очень важной.  В  этом
направлении можно вести исследования".
     Лев  Александрович задумался,  потом сказал:  "Нет!  Возможно,  что при
сжигании  ДНК  широкий  сигнал  ЭПР  дает  совокупность свободных радикалов,
образующихся  в  процессе  ее  сгорания.  Один широкий  сигнал  переходит  в
другой". Я  хотел было возразить, что в этом  случае форма сигнала должна бы
как-то  измениться, а  она сохранялась.  Но тут  бы я вступил в область  мне
неизвестную. Кроме  того, я понял, что Лев Александрович не может расстаться
со своей теорией. Ушел ни с чем.
     Семинар у  Капицы состоялся. Я на него не пошел. Во-первых, потому, что
в  споре  математиков  не   понял  бы  ничего,   а  во-вторых,  потому,  что
предчувствовал печальный результат дискуссии.  Действительно,  как мне потом
рассказывали физики-теоретики, концепцию Блюменфельда разнесли в пух и прах.
Это  имело катастрофические последствия  для всей проблемы  "широких  линий"
ЭПР-сигнала  от быстро растущих микроорганизмов. Особенно на фоне некоторого
сомнения в чистоте экспериментов (кто станет принимать всерьез подтверждения
эффекта, полученного каким-то младшим научным сотрудником?). Крушение теории
привело  к дискредитации всей  проблемы  в  целом. В течение  почти тридцати
последующих  лет в  научной литературе  она не упоминалась.  Мне Энгельгардт
предложил  передать  ЭПР-прибор  в   недавно  созданную   лабораторию   М.В.
Волькенштейна  для   использования  по  прямому  назначению   -  обнаружению
свободных радикалов.
     Так  для  меня  закончилась  эпопея  с  "широкими  линиями ДНК".  Ввиду
прекратившегося  научного  сотрудничества  стали  редкими и наши  встречи со
Львом  Александровичем.  Хотя  взаимное уважение,  насколько я  могу судить,
сохранилось с обеих  сторон. Я дарил  ему все мои выходившие в недавние годы
книги, он мне  -  свои.  В  том числе  и замечательно честную,  превосходную
повесть о войне "Две жизни", напечатанную под псевдонимом Лев Александров.
     Между тем после огромного перерыва "широким линиям ЭПР" в биологических
объектах  суждено  было   вновь  привлечь   внимание  ученых.  В  89-м  году
Блюменфельд  с соавторами в том  же журнале  "Биофизика" опубликовали статью
под названием "Закономерности магнитных характеристик дрожжей S.cerevisia на
разных стадиях роста культуры". В ней было подтверждено мое предположение об
участии  внутриклеточного  железа  в явлении "ферромагнитного резонанса".  В
конце  своих "Выводов" авторы написали: "Таким  образом, можно полагать, что
наблюдаемые нами сигналы ЭПР обусловлены парамагнитными центрами, собранными
в   структуры  кластерного   типа  (возникающими   на  определенных  стадиях
клеточного цикла) и связаны с перераспределением внутриклеточного железа"...
     Если  бы такой  вывод был сделан  30 годами раньше, то мы  за эти годы,
может  быть, узнали много интересного  о  роли  железа  в  жизнедеятельности
микроорганизмов.  Недаром   в   августе  2001  года  в  Австралии  состоялся
международный Симпозиум по роли железа в биологии. Не знаю, приглашали ли на
него  Блюменфельда.  Он в это время  уже был тяжело болен и в следующем году
ушел из жизни.
     В  дополнение к этой  теме могу добавить, что,  насколько мне известно,
микроскопические частицы  железа были  недавно  обнаружены  в бактериях  и в
самых  различных частях тела у птиц. Есть  даже предположение, что они могут
как-то  участвовать в ориентации  их  сезонных перелетов,  которые во многих
случаях идут вдоль магнитных меридианов Земли.

        Оснащение Института
     Бесславное окончание  эпопеи  с "широкими  линиями"  совпало  с началом
нового   длительного   этапа  моей   основной   деятельности   в  Институте.
Реконструкция  здания  была закончена,  сотрудники всех  лабораторий  заняли
отведенные  им  помещения,  но...  работать  было  практически  не  на  чем.
Отечественная  промышленность  через  "Академснаб"   смогла  обеспечить  нас
колбами, перегонными аппаратами, пробирками, пипетками и  прочим стеклом. Из
научных   приборов  мы   могли   приобрести  только   довольно   примитивные
спектрофотометры   Ленинградского  государственного   оптического  института
(ГОИ),  основная  продукция  которого предназначалась  для  армии  (прицелы,
фотоаппараты для самолетов и проч.).
     Между тем западные лаборатории, как нам  было  известно из статей  и по
рассказам очень  немногочисленных  советских посетителей  этих  лабораторий,
были    оснащены    ультрацентрифугами,    масс-спектрометрами,   счетчиками
радиоактивных  излучений,  электронными  микроскопами  и  прочим  сложным  и
дорогим  оборудованием.  Не  говоря  уже  о  множестве   менее  сложных,  но
необходимых  для  успешной   работы  приборов:   перистальтических  насосах,
коллекторах фракций, записывающих денситометрах,  термостатах, морозильниках
большого  объема,  необходимых  для  хранения  препаратов,  и многочисленной
прочей  вспомогательной научной аппаратуры.  Без  всего этого нечего было  и
думать о выходе на современный уровень исследований в молекулярной биологии,
которые на  Западе, особенно  в США, вот уже пять лет бурно развивались. Как
уже  было  упомянуто,  такое развитие  опиралось  на  колоссальные  денежные
вложения  в  фундаментальную науку, произведенные  в  США после  неожиданных
успехов Советского Союза в освоении  космоса. В  этих вложениях молекулярная
биология занимала третье место после атомного оружия и ракетостроения. То ли
потому, что  она  сулила большие успехи фармакологии и медицины, быть может,
даже  победу над  раком,  что означало бы  колоссальное увеличение  престижа
Америки.    То    ли    американские    военные    предвидели    перспективу
бактериологической войны. Скорее всего - по обеим этим причинам.
     В  конце  61-го  года советское  правительство, хотя  и  в  меру  своих
ограниченных возможностей, решило  последовать примеру США.  Специальным его
постановлением   для   ведущих   исследовательских   Институтов   в  области
молекулярной  биологии, в частности, и для  нашего Института,  была выделена
валюта  (около  миллиона  долларов  в  год) на предмет  закупки  необходимой
аппаратуры за рубежом. На серьезное  развитие отечественного приборостроения
рассчитывать  не приходилось  по  причинам,  которые  я упомянул  в  связи с
постройкой ЭПР-прибора.
     Однако осуществить эти закупки оказалось далеко не просто. США наложили
эмбарго на  поставку научного оборудования в СССР.  Запрет распространялся и
на  все филиалы американских  фирм в Европе, и на фирмы,  связанные  так или
иначе   с  промышленностью   Америки.  Конечно,  существовали   пути  обхода
американского эмбарго: приобретение аппаратуры у перекупщиков по значительно
более высоким ценам и на выставках, сопровождавших все крупные международные
биохимические  конференции, в том  числе  и  проходившие в СССР.  Закупка на
выставках  была  неудобна  тем, что  сложные  приборы по  окончании выставок
продавались без технических описаний, электронных  схем,  нередко  даже  без
инструкций  по  эксплуатации.  Наши  покупатели  должны были  самостоятельно
разбираться в конструкциях этой аппаратуры, "прозванивать" с помощью тестера
все,  порой  очень сложные,  электрические  цепи для составления электронных
схем, создавать собственные инструкции по использованию приборов.  Без этого
опасно  было запускать их  в  работу, тем  более регулировать  и,  в  случае
необходимости, ремонтировать.
     Я был единственным человеком в  нашем Институте, кто  мог выполнять эту
сложную  и  весьма  трудоемкую работу. Кроме  того,  только  мне  можно было
поручить и саму закупку аппаратуры, поскольку только мне (физико-техническое
образование, опыт работы с электроникой!) можно было  доверить сопоставление
эксплуатационных  возможностей приборов одинакового назначения, производимых
различными фирмами.  Я это  делал  как  на  основании  фирменных  каталогов,
которые  собирал на  выставках,  так  и  путем  расспросов  непосредственных
продавцов аппаратуры (на тех же выставках),  пользуясь мало  кому  доступным
техническим  языком, к тому  же  еще  английским  или  французским  -  с  их
специфической  технической  терминологией. К  счастью,  я  довольно свободно
владел этими языками.
     Попутно  об  иностранных  языках.  Представители  "Машприборинторга"  и
"Медэкспорта", которые были облечены правом заключения контрактов на покупку
порой очень  дорогостоящего  оборудования,  все  как  один,  не  знали  даже
английского языка (не говоря  уж  о других). Обслуживавшие их переводчицы из
"Интуриста" не понимали ни  одного технического  термина,  фигурировавшего в
контракте, не говоря уже о возможности перевода обсуждения исследовательских
характеристик прибора.  Словарный запас  этих переводчиц  позволял им только
участвовать в финансовых переговорах. При  этом  им, конечно,  невдомек было
то, что стояло за этими переговорами. А я-то знал, что единственная  задача,
которая ставилась покупщикам их  начальством, состояла в том, чтобы добиться
10%-процентной  скидки   ввиду  того,  что  прибор  на  выставке  в  течение
нескольких  дней находится в  неблагоприятных  условиях (пыль).  Иностранным
продавцам  была известна эта инструкция, и потому они без  зазрения  совести
завышали  продажную  цену  на те же 10. Не  имевшие  представления  о  рынке
приборов  покупатели  не  могли заметить  этой "маленькой  хитрости". В  тех
случаях,  когда  дорогой прибор  покупался заведомо  для нашего Института, я
скромно предлагал высокомерным и лощеным мальчикам из  Внешторга свои услуги
в качестве переводчика. Моя непонятная  для них беседа с продавцом была, как
правило,  краткой  и результативной. Я  называл  ему  цены  (на  европейских
рынках) и технические  данные приборов фирмы-конкурента. После чего "скидка"
увеличивалась  вдвое.  Не  могу  не  упомянуть  еще об  одной традиции  этих
"государственных   закупок".  Накануне   открытия  выставки   внешторговские
мальчики  обходили  все  стенды и без тени смущения произносили  одно хорошо
знакомое иностранным  продавцам слово  - "подарки".  Так  называемые фирмачи
заранее  припасали  их в достаточном  количестве.  Благодаря  этим  подаркам
стоимостью  в 10-20  долларов, вручаемым  с  самыми  приветливыми  улыбками,
требования скидки при покупке приборов, стоящих десятки, а то и  сотни тысяч
долларов, уменьшались на 1-2%.
     Но  я,  кажется,  отвлекся.  Вернусь   к  своим  проблемам.  Закупка  и
техническое освоение купленных приборов занимали у меня столько времени, что
в  течение следующих пяти-шести лет  вести  сколь-нибудь  серьезную  научную
работу  не было никакой возможности. Другие молодые люди тем временем читали
иностранные  научные журналы, обдумывали и по  мере поступления оборудования
реализовывали свои диссертации. Я - служил общественным интересам.  Это меня
ничуть    не    тяготило,    так    как   вполне    соответствовало    моему
толстовско-коммунистическому мировоззрению: все для дела, для людей!
     Конечно, учитывая  общественную  полезность моей работы,  основанной на
уникальности (для данного Института) моего образования и опыта,  Энгельгардт
мог  бы  вспомнить, что  при  приеме на работу  он обещал мне выхлопотать  в
президиуме Академии  персональный оклад в 300 рублей, как это  сделал в свое
время Черниговский. Но при всем уважении, которым меня жаловал наш директор,
мысль о деньгах была,  видимо, недостойна его  величия. Так я  и жил  год за
годом на 135 рублей, полагавшихся младшему научному сотруднику без  степени.
Напомнить Владимиру Александровичу о его обещании гордость не позволяла.
     К  концу  этого  начального  периода,  когда  все  лаборатории получили
необходимое   им   "малое    оборудование",   были   оснащены   специальные,
обслуживающие  весь Институт помещения, где располагались ультрацентрифуги и
счетчики  излучения. Я нашел и  обучил  ведающих  ими хороших техников. Были
приобретены   японские  электронные   микроскопы  (ими  ведала   специальная
лаборатория),  масс-спектрометр,  приборы ядерного парамагнитного  резонанса
(ЯМР) и установка для  рентгеноструктурного анализа. Жить мне стало легче. К
этому  времени я выделился из лаборатории Тумермана и числился руководителем
отдельной "группы седиментационного  анализа" (за те же 135 рублей). Получил
комнату для собственной  научной работы, о которой пора было подумать.  Смог
принять в свою группу молодых стажеров Роберта Б. и Ларису С.  (фамилии их я
не называю по причинам, которые станут ясны позднее).
     Между   прочим,   и   сама  лаборатория   Тумермана   вскоре  перестала
существовать.  Четверо  ее  ведущих сотрудников-физиков,  так  же, как  и я,
решили  овладеть биологией и перешли в другие лаборатории (из  них  двое - в
Университет). Сам заведующий лабораторией вынужден был против своего желания
эмигрировать в Израиль.  Дело в том, что его  не вполне  нормальный взрослый
сын столь  громогласно  стал  участвовать в только  что  начавшемся движении
"диссидентов",  что  Тумермана вызвали  "на  Лубянку" и предложили  выбирать
между немедленным  отъездом  вместе  с  сыном и  арестом  последнего. Вместо
физической лаборатории осталась оптическая группа из трех человек во главе с
Юрой Морозовым (он единственный остался чистым физиком). О  его плодотворном
сотрудничестве с химиками я упоминал выше.
     Закупками и курированием эксплуатации научного оборудования я продолжал
заниматься в течение  всего времени работы в Институте (27 лет).  Возглавлял
Технический совет и  разные комиссии, связанные с этой деятельностью. И хотя
в последующие годы это была лишь дополнительная нагрузка к научной работе, о
которой  вскоре пойдет  речь,  я хочу  упомянуть один эпизод,  который  ярко
характеризует  советские  порядки того  времени,.  в  частности, особенность
психологии  "большого  начальства".  Дело  происходило  значительно   позже,
наверное,  в конце  60-х  годов,  но описать  его уместно  здесь  в связи  с
оборудованием ИМБ, как уже именовался наш Институт.
     Шведская  фирма  "LKB"  специализировалась  на  производстве  не  очень
сложных, но имеющих широкое применение приборов для обеспечения лабораторных
методов  исследования:  хроматографии  и  электрофореза  (впрочем,  габариты
некоторых  из  этих  приборов были значительны). Качество продукции LKB было
столь  высоким, что  все  западные страны,  не исключая и  США, предпочитали
покупать соответствующие приборы в Швеции, а не производить самим.
     И  вот  наш  Институт  впервые  в  истории  отечественной  молекулярной
биологии  получил  разрешение пригласить к себе эту  иностранную  фирму  для
проведения  трехдневного семинара по разъяснению возможностей их приборов  и
соответствующих  методов  исследования.  Естественно,  что   кроме  докладов
специалистов фирмы, предполагалась  демонстрация  самих приборов  в  работе.
Приглашения   для  участия  в  семинаре  наш   оргкомитет  разослал  во  все
заинтересованные лаборатории Союза. Председателем оргкомитета был назначен в
то время уже академик А.А. Баев, я - его заместителем. Шведские докладчики и
техники  во  главе  с  президентом  фирмы  прилетели за два  дня  до  начала
семинара. Вагон с оборудованием должен был на следующий день прибыть на один
из московских вокзалов. Однако он не прибыл, ни в тот день, ни на следующий,
т.е.  накануне открытия семинара. Положение  складывалось критическое. Более
двухсот  приглашенных  уже  приехали  в  Москву  из  провинции,  а  вагон  с
оборудованием пропал!
     Тогда я "взял за ручку" представителя фирмы Бу Гроберга и поехал  с ним
на метро  до станции "Красные ворота". Мы перешли на другую сторону Садового
кольца  и  вошли в  подъезд Министерства путей сообщения. Все  еще  держа за
ручку своего спутника, я  сказал вахтеру: "Это представитель шведской фирмы.
Ее семинар  начнется завтра  утром  в Академии наук. Шведское  оборудование,
предназначенное   для   демонстрации  на   семинаре,   было  заблаговременно
отправлено по  железной дороге в Москву. Прибытие вагона ожидалось вчера, но
его  нет и  сегодня.  Назревает  международный скандал!  О  нем напишут  все
зарубежные газеты. Немедленно  свяжите нас с министром или его заместителем.
Если сегодня до  вечера вагон  не окажется  в  Москве, все очень  неприятные
последствия   этого    скандала    обрушатся    на    головы   руководителей
министерства!.."
     Через  десять  минут мы  уже  сидели  в  кабинете  первого  заместителя
министра. Он  при нас начал вызванивать по селекторной  связи все станции от
Ленинграда до Москвы, где останавливался товарный поезд, требуя информацию о
времени  прохождения  вагона  номер  такой-то.  На  лице  этого  немолодого,
солидного человека явно читался страх. Я-то лишь догадывался и  пугал, а он,
видимо, хорошо знал, что такая "накладка" в деловых отношениях с иностранной
фирмой  обойдется ему дорого... Через  2 часа вагон был  найден  на товарной
станции совсем другого  вокзала - то ли Киевского, то ли Ярославского.  К 10
часам  вечера, быстро  оформив (тот  же  страх)  документы,  мы привезли  на
грузовике  все  оборудование  -  восемь здоровых деревянных  ящиков.  Силами
членов  оргкомитета  и  шведских   специалистов   подняли  их  на  руках   в
конференц-зал (третий этаж). Я поразился, с какой  силой и ловкостью, скинув
пиджак,  управлялся   с  тяжелыми  ящиками  сам  пожилой  президент   фирмы.
Оказалось, что  он бывший грузчик. За  ночь его техники наладили работу всех
приборов. Семинар  начался  точно в  назначенное  время.  Вдоль  стены  зала
выстроились все приборы,  весело  подмигивая зелеными огоньками индикаторных
лампочек...

        Первые шаги в науке
     Теперь можно  обратиться  к  началу  моей  научной  карьеры.  Занимаясь
"широкими  линиями ДНК",  а затем оборудованием  Института,  я не забывал, с
какой целью  поступил на работу в ИРФХБ. Меня по-прежнему волновала проблема
существования биологического поля.  Но искать  его следовало  не во  внешних
проявлениях вроде гипноза или "чтения мыслей", а на уровне жизнедеятельности
самого организма.  Точнее, надо  было  выяснить участие биологического  поля
(дальнодействия)  в  протекании  сложных  биохимических  процессов  в  живой
клетке. И некоторые основания для  предположения такого  участия были.  Как,
например, без дальнодействия объяснить  нахождение субстратами быстротекущих
биохимических реакций крошечного активного центра,  лежащего на  поверхности
порой огромной  белковой  глобулы природного  катализатора-фермента?  Просто
статистикой  случайных  тепловых  соударений?   Сомнительно!  Особенно  если
учесть,  что  в  момент подхода  к  активному  центру  субстраты должны быть
определенным образом ориентированы в пространстве.  И зачем глобулы фермента
такие большие?  Не для того ли, чтобы  создавать  направляющее биологическое
поле?
     Конечно,  это  лишь  фантазия,   гипотеза.  Но   без  рабочей  гипотезы
невозможно  планировать  эксперимент.  А  для  того  чтобы  спланировать   и
реализовать биохимический  или биофизический  эксперимент на внутриклеточном
материале,  надо стать  профессиональным биохимиком, знающим  и опытным.  Ни
знанию, ни  опыту никто  меня учить  не будет. Записываться в 40 лет снова в
студенты  -  поздно.  Вот почему в  течение этих "потерянных" семи лет я все
вечера,   дома  и  в   библиотеке,  посвящал  штудированию  отечественных  и
иностранных курсов по органической химии и биохимии. А все свободные часы на
работе  стремился использовать  для наблюдения за постановкой  биохимических
экспериментов  сотрудниками   разных  лабораторий,  подробно  записывал   их
методики и  старался сам  их воспроизвести. Году  в  63-м я написал  большую
обзорную  статью  об  известных к  тому  времени  свойствах ДНК. Не  решился
направить  ее  в  печать, но  дал  прочитать в  рукописи нескольким  ведущим
биохимикам Института. Все они признали ее корректной и современной. Это меня
ободрило.  Примерно  к этому  же  времени  я  научился выделять и очищать  с
помощью закупленных мною приборов ДНК, различные РНК  и белки. Освоил методы
бесклеточного  синтеза  (в  пробирке)  белков  и  нуклеиновых кислот  из  их
"предшественников".
     Нелегко писать о серьезных разочарованиях, которые порой постигают  нас
в реальной жизни. Но  надо. Почувствовав себя если еще не  уверенным в своей
биохимической квалификации, то все-таки освоившим азы этой  науки,  я  решил
начать первые попытки отыскания путей обнаружения биологического поля.
     Еще на  биологических семинарах  в ФИАНе  я познакомился с  несколькими
молодыми физиками, тоже увлеченными проблемой существования этого поля. Один
из  них, как они утверждали, обладал способностью гипнотического внушения. Я
еще тогда  говорил  им,  что  предполагаю  после соответствующей  подготовки
начать  поиски  поля, участвующего в протекании биохимических реакций внутри
живой клетки. У меня сохранились телефоны этих ребят. Мы встретились у нас в
Институте. Я высказал им свои соображения по поводу первых пробных опытов  в
этом направлении.
     Из   курсов  биохимии   мне   были   известны  и  опробованы  несколько
ферментативных  реакций,  дающих окрашенные продукты (в  растворе). Их можно
было  проводить  в  пробирке  или  с тем  же  успехом  в  кювете  непрерывно
записывающего  спектрофотометра. Это давало возможность следить за кинетикой
- развитием во времени этих  реакций. Я предложил попробовать  их  "одну  за
другой" в  условиях  "облучения"  кюветы  гипнотизером  - в надежде заметить
какие-нибудь изменения их  кинетики.  Я понимал, что  это  "поиски иголки  в
стоге сена", но  хотелось  хоть с  чего-нибудь начать.  И мы  начали  первые
опыты, которые, как я и ожидал, были неудачными - кинетика не менялась. Меня
это  не  обескуражило. Я понимал, что если в клетке действуют  биологические
поля,  то  в  соответствии  с  их  специфическими  назначениями  они  должны
отличаться  друг  от  друга какими-то  своими  параметрами, позволяющими  им
существовать  одновременно  и  независимо  (подобно  тому,  как   независимы
радиопередачи,  идущие   на  разных  частотах).   Эффект  воздействия  поля,
излучаемого  гипнотизером, если  оно  действительно  существовало,  в  нашем
случае  следовало  искать в  протекании каких-то реакций,  специфических для
клеток  мозга. Как к  ним подобраться,  я  не  знал. Собрался  было заняться
специально  биохимией  мозга.  Даже  начал  искать  контакты  с  биохимиками
Института мозга Академии медицинских наук.  И вдруг... прекратил эти поиски.
Извинившись, сообщил своим новым друзьям - физикам, что прекращаю опыты и...
навсегда отказался  от поисков  доказательств  существования  биологического
поля  (не утратив веры  в  его реальность). А  случилась эта "измена" вот по
какой весьма серьезной причине.
     Внимательный читатель, возможно,  помнит мои опыты  по "внечувственному
восприятию",  описанные  в  предыдущей  главе,  когда  я  посылал  мысленные
приказания милой молодой  женщине, Нелли, а она их весьма успешно выполняла.
Еще я там мельком упомянул ее мужа - специалиста  по измерительным приборам,
который  не  мог  никуда устроиться.  Так вот, этот муж (имени его не помню)
разыскал меня  по  телефону  и сообщил, что  Нелли пригласили  на  работу  в
качестве  "экстрасенса"  (подопытного кролика)  в  один  закрытый  институт.
Заодно взяли туда и его. Возьмут и меня, если я пожелаю. Он готов рассказать
тамошнему начальству о моей квалификации физика и инженера, а также о давнем
интересе, который я питаю к этой проблеме. Я ответил, что мне надо подумать.
     Буквально  в  те же дни я случайно  увидел, как в кабинет  Энгельгардта
прошествовал целый синклит военных, и  все в высоких чинах. Удивленный таким
нашествием,  спросил   у   пожилой  секретарши  директора,  которая  ко  мне
благоволила, что сие означает. Она с пренебрежением  ответила: "Совещание по
парапсихологии. Владимир Александрович  считает  это полной  чепухой, но ему
звонили из Министерства обороны - отказаться было неудобно".
     К  тому  же  мне  было  известно,  что публикации  в  научно-популярной
литературе,  касающиеся  опытов по передаче  мыслей  на расстоянии, внезапно
прекратились,  как  в нашей,  так и в зарубежной печати. Вывод напрашивался:
биологическим полем всерьез заинтересовались военные. Если природа его будет
раскрыта  и  им удастся построить мощные  излучатели этого поля, придав  ему
определенный характер воздействия на массы  людей,  к  примеру, навязывая им
состояние  паники или  рабской покорности... Нет!  Я в этом  участвовать  не
хочу!  Человечество  еще не  готово к  разумному  использованию такого  рода
открытий.  Пример  с   расщеплением  атомного   ядра   показал  это   весьма
убедительно!
     Но  уходить из  молекулярной биологии я  не намерен.  Мне интересно  и,
по-видимому,  успехи  этой  науки  могут быть  благотворны  для  медицины  и
сельского  хозяйства,  а  не  для уничтожения или порабощения людей.  Теперь
нужно  выбрать  чисто  биохимическую  научную   проблему,   по  возможности,
интересную   и  новую,   чтобы  на  ней   проверить  свои  исследовательские
способности. Собственно  говоря, такая  проблема давно была найдена.  Еще  в
61-м году я  обнаружил в одной из зарубежных  научных  публикаций  (кажется,
Вейсса) намек  на  существование некоего специального фермента, переносящего
наследственную  информацию   с  молекул  ДНК  на  молекулы,  так  называемых
информационных РНК (иРНК), доставляющих эту информацию к  рибосомам - местам
синтеза   белков.   Фермент   этот    впоследствии   получил    наименование
"РНК-полимераза". В тот момент намек Вейсса заметил, насколько мне известно,
только один из советских исследователей - Роман Хесин. Во время того  самого
Биохимического конгресса, где я  защищал Блюменфельда, мы с Хесиным имели по
поводу возможных особенностей такого фермента двухчасовую беседу. Не могу не
заметить, что Хесин был  замечательным  ученым и человеком. Он позволял себе
совершенно не  считаться с различием положений, если собеседник казался  ему
интересным.  Мы были  ровесниками. Как  жаль, что  он так рано  умер (в 85-м
году).
     В 65-м году я  опубликовал в журнале "Успехи  биологической химии" свою
первую обзорную статью по РНК-полимеразе. Забегая  вперед, скажу, что в 69-м
году мне удалось защитить кандидатскую диссертацию, в которой  было доказано
важное положение о том,  что РНК-полимераза синтезирует информационную копию
гена  (иРНК)  путем  случайного  перебора  четырех  звеньев   (нуклеотидов),
последовательность   которых   и  содержит  всю  наследственную  информацию,
закодированную в данном гене. Результатом такого перебора является отыскание
нужного нуклеотида для  постановки на соответствующее место  в синтезируемую
копию.
     В  процессе  диссертационной  работы  со  мной  случился  некий  казус,
показывающий, что незнание иногда (очень редко) оказывается полезнее знания.
Последнее  накладывает  определенные  априорные  и  не  всегда  обоснованные
запреты  на  замысел  научного эксперимента.  Для оценки результатов синтеза
иРНК в  пробирке необходимо  было  в инкубационную  среду  вносить  один  из
исходных  препаратов  -  предшественников иРНК радиоактивно меченым.  Назову
этот  препарат  аденозинтрифосфатом.  В  этом  сложном наименовании  обратим
внимание на  то, что  в его состав входит три остатка фосфорной кислоты. Они
входят линейно  связанными химическими  связями в трехзвенную цепочку (слово
аденозин  указывает  специфичность  этого  предшественника в  числе  четырех
различных "трифосфатов", из которых строится иРНК).
     Наша химическая промышленность  выпускала (в то время) только немеченые
трифосфаты.  Меченые  трифосфаты путем  облучения в  атомных реакторах,  где
обычный фосфор превращается в его радиоактивный изотоп, производились только
за  рубежом  и  были  для  нас  недоступны.  Я  решил  попробовать  получить
аденозинтрифосфат, меченый по водороду, входящему в состав аденозина. В моем
распоряжении  имелась сильно  радиоактивная  "тритиевая  вода", где  водород
замещен на  свой радиоактивный  изотоп  - тритий. Я решил растворить обычный
аденозинтрифосфат в  тритиевой воде и прокипятить часок  в  надежде, что при
этой температуре часть водородов, входящих  в состав аденозина, заменится на
тритий. Я понимал, что какая-то часть исходного аденозинтрифосфата при такой
обработке потеряет один или парочку атомов фосфора, но рассчитывал с помощью
метода колоночной хроматографии отделить от них сохранившийся и радиоактивно
меченый по тритию аденозинтрифосфат. Использовать его  предстояло в реакции,
проходящей в  обычной  воде, но при температуре 37<sup>о</sup> (в течение 30
минут). Я рассчитывал, что  при этой температуре  обратный обмен включенного
трития  на водород пойдет  медленно,  так  что  полученная  в  реакции  иРНК
окажется радиоактивно меченой. Какой из четырех  атомов водорода, входящих в
состав аденозина, будет участвовать в обмене и  почему  именно он, я не имел
ни малейшего представления.
     Если бы мне  пришло в  голову  обсудить  свое намерение с кем-нибудь из
химиков-органиков, меня бы подняли на смех и объяснили, что химические связи
между фосфорными группами так нестойки, что после кипячения не останется  ни
одной  целой  молекулы  трифосфата. Я этого не знал и потому реализовал свой
замысел.   После   хроматографии   спокойно  получил  радиоактивно   меченый
аденозинтрифосфат  с  выходом  в 50%. Не  буду вдаваться  в объяснение этого
неожиданного для  нормально обученного химика результата. Я  провел все свое
исследование поведения  РНК-полимеразы,  используя полученный  таким образом
радиоактивный аденозинтрифосфат и в русском журнале  опубликовал  свой метод
его получения.
     Забавное окончание этого "казуса" состояло в том, что когда заместитель
директора Института по научной работе  Б.П. Готтих  поехал в  командировку в
Париж,  он посетил французский атомный центр Саклэ. Там он решил  похвастать
нашим  успехом в получении  радиоактивно меченых  трифосфатов.  И неожиданно
услышал в ответ: "А,  метод Остермана? Мы читали  статью и теперь используем
этот метод  для производства меченых тритием препаратов на продажу. Они есть
в нашем каталоге!"
     Что же касается механизма практически необратимого  замещения одного из
водородов  аденозина  на  тритий,  то  после  моего  краткого  сообщения  на
международной конференции в  Иене  (67-й  год)  им  заинтересовалась  группа
немецких  химиков. В опубликованной ими впоследствии работе  они подтвердили
мои  данные о  таком  замещении.  Более  того  -  сумели показать,  что  оно
происходит  с  водородом,  стоящим в  седьмом  положении молекулы аденозина,
между двумя атомами азота.  Они назвали обнаруженное мной явление "медленным
изотопным  обменом  водорода в  нуклеиновых  основаниях".  Это было  хотя  и
небольшое,  но  "открытие",  сулившее  перспективу  его   использования  для
исследования структуры нуклеиновых кислот. Открытия, даже небольшие, в науке
случаются нечасто, и мне советовали защитить на нем кандидатскую диссертацию
и "доить"  дальше.  Действительно, на  основе  "медленного обмена  водорода"
выросла   целая   область   структурных   исследований  ДНК,   так   что   о
первооткрывателе через несколько лет успели забыть...
     Но  я  не поддался соблазну. Передал  свой  рабочий  журнал  сотруднице
изотопной   лаборатории   Р.   Масловой,   а   сам  продолжил  свои  занятия
РНК-полимеразой  вплоть до защиты упомянутой выше  диссертации,  посвященной
одному из аспектов работы этого фермента.

        Бунт молодых
     В  заключение главы я  должен описать еще один эпизод,  который не могу
назвать  иначе  как  печальным.  К тому  же  резко  изменившим  мою  научную
деятельность. Читателю он может быть интересен своим психологическим  и даже
нравственным аспектом.
     Я уже упоминал, что в 67-м году, будучи  руководителем  самостоятельной
группы  седиментационного анализа,  я принял на  работу двух молодых  людей,
Роберта  и  Ларису, в качестве стажеров.  Роберт  окончил Физико-технический
институт.  Лариса -  уже не помню  что.  С молекулярной  биологией они  были
знакомы  весьма поверхностно.  В  течение года я регулярно  читал им лекции,
знакомя  с последними  на то время ее достижениями. Кроме  того, разумеется,
подробно  пересказал  собранные  мной  из  научной  литературы  сведения  об
РНК-полимеразе  и  посвятил  в  свои  планы  исследования  этого фермента  -
поначалу   для    уяснения   механизма   отбора   им   одного   из   четырех
нуклеозидтрифосфатов, нужного в данный момент для синтеза иРНК.
     Кроме лекций и обсуждения планов, я обучил их всем, уже освоенным мною,
практическим приемам  проведения биохимических экспериментов и использования
соответствующей  аппаратуры. Ввиду  моей занятости  оборудованием Института,
основная нагрузка  по постановке опытов  (под моим руководством)  постепенно
легла на них.
     Роберт  -  жгуче-черноволосый, черноглазый,  порывистый и  громогласный
московский  грузин - оказался  очень талантливым мальчиком.  Ему,  физику  и
технику по  образованию, я показал еще и  все с  такими трудами составленные
мною механические и электронные схемы сложных приборов.
     Лариса,  девушка средних  способностей и  не очень  интересная  внешне,
хорошо знала,  чего  она  хочет,  и умела  находить  пути  исполнения  своих
желаний. Она решила женить на  себе Роберта и добивалась этого без излишнего
стеснения. Каждый день приходила в лабораторию  первая и ставила на  рабочий
стол своего избранника букетик  свежих цветов.  Роберт,  целиком  увлеченный
наукой  (и  своими  будущими  успехами  в  ней)  не  очень-то  интересовался
девушками, но цветочки замечал и в конце концов женился на Ларисе.
     В течение  примерно  года мы работали дружно и  плодотворно... Потом  я
стал замечать, что Роберт очень неохотно  показывает мне свой рабочий журнал
и уклоняется от  необходимых пояснений. Некоторое время  я с  этим  мирился,
потом спросил,  в  чем  дело. Услышал неожиданный ответ:  он желает работать
самостоятельно, без моего руководства. Я сказал, что готов предоставить  ему
такую возможность, но пусть выберет другую тему. На что он возразил, что его
интересует РНК-полимераза и отказываться от этой темы он не намерен. Лариса,
естественно, присоединилась к мужу в этом требовании. Примерно еще полгода в
группе сохранялось  нелепое  положение  вещей, когда научный руководитель не
знал, что делают и какие результаты получают двое его сотрудников, изучающих
тот   же  объект,   который  в  долговременном   плане  является   предметом
исследований этого самого руководителя...
     До  момента защиты  я терпел, но  потом надо  было как-то разрешать эту
ситуацию. Зная характер и самомнение Роберта, я понимал, что он не откажется
от своего неслыханного в научной практике требования. Между  тем  подошел  к
концу двухгодичный  срок стажировки Роберта и Ларисы.  Я должен был подать в
дирекцию  служебные   характеристики  на   моих  стажеров.  Если  они  будут
отрицательными хотя бы  в этическом  плане,  стажеры не будут переведены  на
должность младших научных сотрудников и покинут Институт...
     Казалось   бы,   у   меня   были  все   основания   для   отрицательной
характеристики. Но я  понимал,  что после отказа ИМБ оставить Роберта у себя
он вряд  ли сумеет найти  место в каком-нибудь другом серьезном Институте. А
это означало,  что молекулярная биология потеряет молодого и многообещающего
исследователя. И  я  решил  ради  науки  уступить  ему  и свою  тематику,  и
руководство группой садиментационного анализа, благо он во всей ее технике с
моей  помощью  хорошо  разобрался.  Переговорив  с заведующим  биохимической
лабораторией  А.А.  Баевым  и получив  его  согласие,  я  подал  в  дирекцию
заявление  с  просьбой  перевести  меня  в лабораторию  Баева в качестве его
заместителя  и сообщил, что  в этом случае согласен подписать  положительную
характеристику обоим стажерам. Энгельгардт согласился, и  конфликт был таким
образом разрешен...
     В  течение многих лет после того  моя  жена, рассказывая кому-либо  эту
историю, обязательно  добавляла,  что я поступил неправильно, так  как науку
следует оберегать от вторжения  нахалов и вообще людей безнравственных. Я до
самого  последнего  времени отстаивал  правильность  моего  решения.  Однако
теперь, когда стало ясно, что ученые могут погубить мир или жестоко исказить
нормальные человеческие,  в том числе семейные, отношения в нем, я прихожу к
выводу,  что моя  жена  права.  Теперь нравственный  облик ученого,  чувство
ответственности за последствия сделанных им открытий  становятся важнее, чем
его  одаренность.  Более того,  чем  талантливее  ученый,  попирающий  нормы
человеческого общежития, тем он опаснее для общества.
     Что  же касается самих моих "бунтовщиков", то они  недолго оставались в
ИМБ. Роберта соблазнили  заведыванием лабораторией в научном  институте  при
кардиоцентре Чазова. Лариса, естественно, перешла туда вместе с мужем.

        Глава 12. Гипотеза

     Уважаемый  читатель,  предупреждаю  честно:  глава  не  из  легких.  Ее
основное  содержание  -  довольно   смелая   научная  гипотеза  и   описание
экспериментов,  поставленных с целью  ее подтверждения. Описание  без всяких
скидок  по существу  дела,  но максимально упрощенное.  Почти  свободное  от
специальных  терминов.  Даже   если  ты   не  имеешь  никакого  отношения  к
молекулярной  биологии, но любознателен,  то  сумеешь во  всем разобраться и
получить  от этого  удовольствие. Нужно только читать не спеша, мобилизовать
внимание и, может быть, кое-что перечитать повторно. Дерзай - в добрый час!
     Но  начну  я главу, как и ранее,  с краткой обрисовки фона общественной
жизни Советского Союза в  те пятнадцать  лет (1965-1980),  о которых  пойдет
речь. Точнее, не всего Союза, а главным образом, Москвы и Ленинграда.

        Диссиденты и правозащитники
     Общественная   жизнь  столиц   в  эти   годы   протекала   под   знаком
самоотверженной борьбы радикальной части интеллигенции с властями. И даже не
всей  интеллигенции, а, в основном, научных работников, студентов и кое-кого
из деятелей искусства.  Предметом борьбы  являлась свобода!  Свобода печати,
информации,  собраний,  мирных  манифестаций. Открытость судопроизводства. И
прочие гражданские права, провозглашенные  Декларацией ООН.  Основной формой
борьбы со стороны интеллигенции служила  подпольная  или открытая реализация
своих гражданских прав  и  свобод вопреки противодействию  властей. А  также
обличение жестоких способов такого противодействия. Активных участников этой
борьбы называли  "диссидентами", а после Хельсинкского соглашения 75-го года
- "правозащитниками".
     Со  стороны  правительства  и  КГБ  основным  методом  борьбы  являлась
произвольная трактовка в  закрытых судебных  заседаниях поступков, писаний и
публичных заявлений своих противников как антигосударственных. С вытекавшими
из  такой   трактовки  насильственными  действиями.   Разгонами  митингов  и
демонстраций. Заключением авторов подпольных публикаций и лидеров протестных
манифестаций в тюрьмы и "психушки". Высылкой из страны. Увольнением с работы
сотрудников, подписавших  коллективные  письма  властям с  протестами против
таких насилий.
     Все перипетии неравной борьбы  с властями были описаны  в воспоминаниях
ее участников и специальных исследованиях, как только в  эпоху гласности все
это могло  быть опубликовано. Поэтому здесь  я ограничусь только хронологией
важнейших   внутриполитических   событий,   отмечая   параллельно   эволюцию
международной обстановки и внешней политики СССР. Итак:
     Апрель  65-го  года. На Пушкинской площади в Москве  состоялась  первая
манифестация с требованием освободить  недавно арестованных: поэта Бродского
и диссидента  Буковского. Собралось  более  100  человек. Манифестация  была
разогнана  милицией.   Милиционеры   были  в  необычной  форме  и  вооружены
резиновыми  дубинками.  Состоялось  первое знакомство  с ОМОНом  -  отрядами
милиции особого назначения.
     Сентябрь  65-го  года. Арест  Синявского и  Даниеля, публиковавших свои
критические произведения под псевдонимами за  рубежом. В правительство  было
направлено  письмо  в  их защиту за  подписью  80 видных  граждан и деятелей
культуры.
     Февраль  66-го года. В закрытом судебном заседании  Синявский и Даниель
были приговорены к семи и пяти годам тюремного заключения.
     66-й  год.  Лично  Брежневу было  направлено письмо по поводу опасности
намечавшейся  реабилитации  Сталина.  Его  подписали 25 наиболее  выдающихся
ученых, литераторов и театральных деятелей - артистов и режиссеров.
     67-й  год.  Арест  видных диссидентов  Голанского,  Гинзбурга  и  снова
Буковского. Разворачивается массовая кампания отправки в адрес правительства
коллективных  писем  с требованием освободить  арестованных или, по  меньшей
мере, судить их открытым судом. Эта кампания "подписантов" (по многим другим
аналогичным  поводам), несмотря  на  карательные  санкции со стороны  КГБ  и
администраций по месту работы, продолжалась до конца 60-х годов.
     66-й, 67-й годы. В "самиздате", то есть в многократных перепечатках  на
пишущих  машинках  появляются  не  публиковавшиеся  с  30-х  годов  сборники
стихотворений  Ахматовой, Гумилева,  Мандельштама,  Цветаевой,  Волошина.  А
также произведения А. Солженицына "Раковый корпус" и "В круге первом".
     67-й год.  Юрий  Андропов из аппарата ЦК переходит  на  пост главы КГБ.
Вокруг  Москвы  устанавливаются   "глушилки"   -   мощные  радиопередатчики,
заглушающие  зарубежные "голоса"  -  передачи на  русском языке радиостанций
"Свобода", "Голос Америки",  "Би-би-си", "Немецкая волна".  Материал для  их
передач поставляют главным образом диссиденты.
     68-й год. Закрытый судебный процесс Голанского и Гинзбурга. Приговорены
к  тюремному заключения. Буковский от них  отделен  - его  в следующем  году
обменяют на лидера чилийских коммунистов Корвалана.
     68-й год. В "самиздате"  начинают выходить  "Хроники  текущих  событий"
(редактор  Горбаневская).  В них  сообщается обо  всех случаях преследования
диссидентов. За последующие 14 лет выйдет 64 выпуска "Хроник".
     21 августа  68-го года. Советские танки  входят в Прагу с целью пресечь
развернувшееся  в  Чехословакии  по инициативе ее компартии  (Дубчек  и др.)
движение за построение  социализма  "с  человеческим  лицом". Чешские войска
сопротивления  не  оказывают  -  происходит бескровная  оккупация  "союзного
государства". Подавляющее  большинство  граждан  СССР  одобряет  эту  акцию.
Советская  пропаганда убедила  их, что Чехословакию  намереваются  захватить
западногерманские и  австрийские фашисты. А там - "могилки" 150  тысяч наших
солдат, освобождавших эту страну во время Отечественной войны.
     В  сентябре   68-го  года  известный  швейцарский  писатель  Дюрренматт
записывает в связи с чешскими событиями: "Коммунист - это почетное имя, а не
бранная кличка, и пражские коммунисты доказали  это... Люди, которые  раньше
кричали: "Лучше мертвым, чем красным!", кричат сейчас:  "Дубчек! Свобода!" В
Чехословакии человеческая свобода  в ее борьбе за справедливый мир проиграла
битву.  Битву,  но  не  войну..."  и  далее:  "Коммунизм -  это  предложение
разумного устройства мира..."
     Любопытен в связи с чешскими событиями разговор политического советника
ЦК КПСС Александра Бовина  с Петром Капицей, который Бовин  пересказывает  в
своих "Воспоминаниях",  вышедших в 2003 году: "Сижу пью чай, - пишет он, - в
домике старого Капицы.  Июль 1968 года.  Разговариваем о  пражских  делах, о
неприятии советскими  деятелями  "социализма  с человеческим лицом".  Капица
сердится, стыдит меня: вот Вы там рядом с начальством,  неужели Вы не можете
твердо сказать: оставьте Прагу в покое, пусть делают  "лицо", которое хотят,
нам бы о своем лице лучше побеспокоиться.
     Я тоже  разозлился.  А почему  вы,  ученые,  молчите? Меня, моих друзей
легко  выгнать, мы заведуем  только бумагами. А Вы и  Ваши друзья  заведуете
оружием.  Капицу, Келдыша,  Харитона  не  выгонишь. Так  что же вы  молчите?
Судьба Сахарова смущает? Потому что вы обрекли его на одиночество, позволили
измываться над ним..."
     Бовин   прав.  Если  хотя   бы  названная  им  тройка  великих   ученых
присоединилась бы к Сахарову, эффект их  объединенного давления на советское
правительство был бы куда более значительным,  чем все движение диссидентов.
Кстати,  в том же  68-м  году, за месяц  до вторжения в Чехословакию, Андрей
Сахаров  направил руководителям  партии  и правительства  обширное послание,
озаглавленное   "Размышления   о   прогрессе,   мирном   сосуществовании   и
интеллектуальной  свободе". Я еще  вернусь к  содержанию этого  послания.  А
сейчас воспользуюсь перерывом, возникшим в моей хронологии, чтобы написать о
своем отношении к диссидентам того времени.
     Я испытывал к активистам  этого движения чувства  глубокого уважения  и
восхищения их мужеством, но  сам  участия в  нем сознательно не принимал.  С
живым интересом и  сочувствием читал  все материалы  "самиздата", какие  мог
достать, обменивался ими с близкими друзьями, но не позволял себе заниматься
размножением  этих материалов. Не ходил на манифестации и в пикеты.  Дело  в
том, что подвиг диссидентов той поры я считал бесполезным.  Те, кто рисковал
брать, читать и передавать дальше продукцию "самиздата", ходить на митинги и
подписывать  коллективные  письма,  не  нуждались  в  убеждении.  И  даже  в
дополнительной  информации  о злодеяниях  КГБ.  Они  уже  давно все  поняли.
Правительство и "органы безопасности" только в  силу своей тупости опасались
этого  движения. В нем принимали участие от силы несколько сотен москвичей и
ленинградцев.  Никакой  серьезной  угрозы режиму  они  не  представляли. Вся
многомиллионная масса советских граждан о них не знала и  как черт от ладана
шарахалась от участия в любом не руководимом властями политическом действии.
Сталинская эпоха их  в  этом плане хорошо воспитала. Продукция "самиздата" и
неискаженная  информация  о   протестных  акциях  диссидентов  до  населения
огромной   страны  могли  доходить  только   через   русскоязычные  передачи
зарубежных  радиостанций.  А  уж  подозревать  иностранцев  в  злонамеренной
клевете  на  все,  что  происходит  в Советском  Союзе, наш  народ  приучили
основательно. Эти передачи скорее дискредитировали движение диссидентов, чем
помогали распространению их взглядов.
     Главное же то, что помимо разоблачения  и осуждения режима они не могли
предложить никакой  программы  его  справедливого  переустройства. Участие в
диссидентском  движении, на  мой  взгляд,  было  не только бесполезно,  но и
вредно. Оно  демаскировало убежденных противников тоталитарной власти. А  их
задача  состояла в том,  чтобы  постепенно и  осторожно, через обширную сеть
"политпросвещения"  подготавливать  массы  граждан к мысли  о  необходимости
изменения  их  общественного  статуса.  А  следовательно,  и  всей  правовой
структуры  государства.  Этой  кропотливой  работой  можно   и  нужно   было
заниматься на любом предприятии, в деревне, а особенно в учебных заведениях,
начиная со средней школы.
     Однако пора  вернуться к хронологии событий. Но прежде,  чем продолжить
историю  борьбы  диссидентов  с  властями,  взглянем  на  внешнеполитическую
ситуацию в  те  же  годы.  Может  показаться  странным,  но  одновременно  с
усилением  борьбы  с  инакомыслием  внутри  страны,  с  конца 69-го  года  в
отношениях Советского союза  с  западным  миром  начинается  9-летний период
"разрядки  напряженности". Это после почти  20 лет  "холодной войны".  Чтобы
понять  причину и момент времени такого резкого  поворота, следует вспомнить
"эпизод", произошедший в начале 69-го года. 2 марта, по инициативе противной
стороны началось серьезное сражение  между советскими  и китайскими войсками
за владение островом  Доманский на  Амуре. Ни сам островок, ни его положение
на границе не  заслуживали  столь упорной  и  кровопролитной битвы. Это была
проба сил, "разведка боем".
     Советское  руководство   осознало  серьезность  угрозы,  нависшей   над
востоком страны. За предшествующее десятилетие отношения между Китаем и СССР
непрерывно ухудшались. К концу  60-х годов они были вряд ли лучше, чем между
СССР и США. Главной причиной  этого  были амбиции Мао Цзэдуна, который после
смерти Сталина претендовал  на  роль вождя всего  мирового коммунистического
движения. Была,  конечно,  и  более объективная причина  -  непосредственное
соседство  перенаселенного  Китая  с почти пустовавшими  лесными  просторами
Восточной Сибири. Советский Союз мог оказаться между двух огней...
     В августе  69-го года канцлером ФРГ  стал  социалист Вилли Брандт. Надо
полагать, что не без предварительного сговора с  Москвой, он объявил  "новую
восточную политику", суть  которой была в закреплении  послевоенных границ в
Европе. С этим в августе 70-го года Брандт прибыл в Москву. Западный мир все
еще боялся, что преемники Сталина попытаются осуществить  его  планы захвата
всего Европейского континента. Этого  опасались и США, взявшие на себя еще в
49-м  году,  при  создании  НАТО,  обязательство защищать  своих европейских
партнеров от возможной агрессии СССР.
     В мае 72-го года в Москву прилетел президент США Никсон. Была подписана
декларация  "Об  основах  взаимоотношений  между СССР  и  США", где  впервые
прозвучал термин "мирное сосуществование".
     Летом 73-го года, во время ответного визита премьера Косыгина в США был
подписан чрезвычайно  важный договор об  ограничении  систем противоракетной
обороны  (ПРО)  обеих  великих  держав.  А  затем и  договор об  ограничении
количества межконтинентальных  ракет  ОСВ-1.  Все  это  избавляло  советских
руководителей от страха перед возможным союзом США и Китая против СССР.
     В августе 75-го года в Хельсинки состоялось Совещание по безопасности и
сотрудничеству в Европе. Заключительный акт совещания от имени СССР подписал
лично Брежнев. Этот акт  закреплял  включение  территории  бывшей  Восточной
Пруссии в  Советский Союз. И если  не  формальное, то фактическое подчинение
ему оккупированных во время войны стран  Восточной Европы.  В  обмен на  это
СССР взял на себя обязательство уважать "права человека" в своей стране...
     Теперь   можно  вернуться  к   нашим   диссидентам.   Еще   задолго  до
Хельсинкского  соглашения борьбу за права человека  в СССР начал созданный в
ноябре  70-го года  Сахаровым, Твердохлебовым,  Чалидзе  и  др.  "Комитет по
правам человека в СССР". С мая 76-го года  его функции взяла на себя "Группа
содействия выполнению хельсинкского соглашения (Орлов, Марченко, Григоренко,
Щаранский  и др.). Подпись Брежнева под хельсинкским актом создавала для них
выгодную ситуацию  - защитников подписи  главы государства. Власти не  могли
долго терпеть такое  положение  дел. В 78-м году  23 участника группы Орлова
были арестованы. Семеро из них были высланы из Союза.
     Теперь   вернемся   немного   назад  и  продолжим  хронологию  событий,
происходивших внутри страны.
     70-й  год. Разгром редакции  "Нового мира" - журнала, ставшего  рупором
правозащитного  движения.  В следующем году  умер  и  его  главный  редактор
Александр Трифонович Твардовский.
     71-й  год.  В  "самиздате"  появляется  "Письмо  руководителям партии и
правительства",  подписанное  Сахаровым,  Турчиным  и Р.  Медведевым.  К его
анализу я обращусь позднее.
     73-й  год.   За  рубежом  напечатан  "Архипелаг  ГУЛАГ"  Солженицына  -
капитальный   труд,   представивший   миру   кошмарную   картину   советских
концентрационных  лагерей.  В  них,  наряду  с  уголовниками,  отправляли  и
активных противников существующего режима - "политических".  К этому времени
уже  набрал силу "тамиздат" -  доставка в Россию  всевозможными нелегальными
путями антиправительственной или  просто запрещенной литературы, изданной за
границей. "Архипелаг ГУЛАГ" быстро дошел до читателей в СССР.
     74-й  год, февраль. Не решаясь арестовать  Солженицына ("Архипелаг" уже
известен всему миру), его высылают из  страны. В том же году из СССР уезжают
Бродский, Максимов и отбывший срок тюремного заключения Синявский.
     74-й год. Сахарову присуждена Нобелевская премия мира. Он  отказывается
ехать  получать ее  в  Норвегию,  так  как опасается,  что  ему  не позволят
возвратиться  в СССР.  После этого  начинается  открытая травля  Сахарова  в
печати.  В  частности,   появляется   осуждающее  его  деятельность  письмо,
подписанное семьюдесятью двумя виднейшими академиками. Среди них нет Капицы,
но  к моему  огорчению  и  удивлению,  есть  подпись Энгельгардта. Огорчение
понятно, а удивление связано вот с каким эпизодом.
     В  начале июня  70-го  года  я  случайно  узнал  от  секретарши  нашего
директора,  что  к нему  должен приехать Сахаров.  Я  не  мог  удержаться от
соблазна  его увидеть. Спустился вниз, на улицу. Вскоре подъехало  такси. Из
него вышел  очень  просто одетый  человек (мне почему-то  бросились  в глаза
обыкновенные сандалии  на  его ногах).  Высокий, стройный, лысоватый,  но  с
молодым, явно умным и  очень  располагающим к себе  лицом. Пошел  ко входу в
Институт. Не очень уверенный в том,  что  это Сахаров,  я последовал за ним.
Когда  он назвал себя вахтеру, я предложил Сахарову  проводить его в кабинет
Владимира Александровича. В лифте не удержался  и попросил разрешения пожать
ему  руку. Мотивировать просьбу не было нужды. Сахаров  понял, улыбнулся. Мы
обменялись крепким рукопожатием...
     Причину визита я узнал позднее. В конце мая в Обнинске  милиция явилась
на  квартиру к  Жоресу  Медведеву  - биологу,  автору  книги,  разоблачавшей
невежество  и  деспотизм  Лысенко.  Хозяина   квартиры   не  арестовали,  но
настоятельно попросили поехать с  ними и  отвезли в Калугу, в  психбольницу,
очевидно, для "экспертизы", которая неминуемо закончилась бы  принудительным
помещением  Медведева  в  "психушку".  Сахаров  приезжал  просить  помощи  у
Энгельгардта. Как  действительный член  Академии  медицинских наук, Владимир
Александрович  имел  право  присутствовать на любой  экспертизе.  Он  тотчас
поехал в Калугу. В его  присутствии местные эксперты вынуждены были признать
Жореса Медведева вполне здоровым...
     И вот теперь эта подпись?! Много лет спустя после смерти Энгельгардта я
узнал подоплеку  этого  злополучного  письма. Правительство  потребовало  от
Академии наук  лишить Сахарова звания академика. Требование противозаконное,
так  как  по  уставу  Академии  еще  со  времен  ее  основательницы, княгини
Дашковой, академиками избирают пожизненно. Президент Академии  нашел  в себе
мужество отказаться от  постановки этого вопроса на общее собрание Академии.
Дело закончилось компромиссом в  виде опубликования письма с осуждением. При
сборе  подписей  по  отношению к  директорам  академических  Институтов  был
использован шантаж - угроза ликвидации этих Институтов...
     77-79-й   годы.  Массовые   аресты  и  осуждения  активистов   движения
правозащитников.
     80-й год.  Высылка Сахарова  в  "закрытый" город Горький. В отличие  от
Академии   наук,   Президиум   Верховного  Совета  СССР   лишил   его   всех
правительственных  наград,  в  том числе  трижды присвоенного  звания  Героя
Социалистического  Труда.  А  также   всех   званий   лауреата  всевозможных
государственных премий.
     Сейчас, я  полагаю,  уместно  представить  в  очень  кратких  выдержках
содержание  двух  писем  Сахарова. Я  вынес  их  из  хронологии  -  мысли  и
предвидения великого ума всегда выходят далеко за рамки его времени.
     Первое письмо "Размышления о прогрессе..." датировано июнем  1968 года.
В нем 16 страниц машинописного текста - через один интервал.  Начинается оно
формулировкой двух основных тезисов. Цитирую их:
     "1.  Разобщенность  человечества  угрожает  ему  гибелью.   Цивилизации
грозит: всеобщая  термоядерная война,  катастрофический  голод  для  большей
части человечества,  оглупление в  дурмане  "массовой  культуры" и  в тисках
бюрократизированного догматизма;  распространение  массовых мифов, бросающих
целые народы и континенты во власть жестоких  и коварных демагогов; гибель и
вырождение   от   непредвиденных   результатов  быстрых   изменений  условий
существования на планете.
     Перед  лицом  опасности  любое  действие,  увеличивающее  разобщенность
человечества, любая  проповедь несовместимости (не экстремистских) идеологий
и наций - безумие,  преступление. Лишь  всемирное  сотрудничество в условиях
интеллектуальной свободы, высоких нравственных идеалов социализма и труда...
отвечает интересам цивилизации" (подчеркнуто мной. - <i>Л.О.</i>).
     2.  Второй  основной   тезис   -  человеческому   обществу   необходима
интеллектуальная свобода - свобода  получения и  распространения информации,
свобода  непредвзятого  и  бесстрашного  обсуждения,  свобода   от  давления
авторитета  и предрассудков. Такая  тройная  свобода  мысли  -  единственная
гарантия   от   заражения   народа  массовыми   мифами,   которые   в  руках
лицемеров-демагогов легко превращаются в кровавую диктатуру..."
     Раздел  письма,   посвященный  международной  политике   США  и   СССР,
подчеркивает необходимость применения  ими единых общих принципов, важнейший
из которых сформулирован так:
     "Все  народы имеют право решать свою судьбу  свободным волеизъявлением.
Это  право  гарантируется  международным  контролем  над  соблюдением  всеми
правительствами   "Декларации   прав   человека".   Международный   контроль
предполагает  как  применение  экономических  санкций,  так и  использование
вооруженных сил ООН для защиты прав человека..."
     Из раздела, посвященного подробному рассмотрению опасностей, угрожающих
человечеству, мое особое  внимание  привлекли следующие  две  фразы:  "...по
существу  взгляды автора  являются  глубоко социалистическими... Автор очень
хорошо  понимает,   какие   уродливые  явления   в  области  человеческих  и
международных отношений  рождает  принцип капитала,  когда  он не испытывает
давления прогрессивных социалистических сил".
     Далее  в  том  же  разделе  следует   очень  серьезное  предупреждение:
"...нельзя наложить принципиальный запрет на развитие науки и техники, но мы
должны  ясно  понимать  страшную опасность основным  человеческим ценностям,
самому смыслу  жизни, которая  скрывается в злоупотреблении  техническими  и
биохимическими  методами управления массовой психологией. Человек не  должен
превратиться   в  курицу   или  крысу   в   известных  опытах,  испытывающих
"электрическое наслаждение" от вделанных в мозг электродов..."
     В  разделе   письма,  озаглавленном  "Основы  надежды",   Сахаров   сам
подчеркивает фразу:
     "И  капиталистический  и   социалистический  строй  имеют   возможность
длительно развиваться, черпая друг у друга положительные черты (и фактически
сближаясь в ряде существенных отношений)..."
     Заканчивая раздел,  автор письма  утверждает, что "мы приходим к нашему
основному  выводу о  нравственном, морально-этическом характере  преимуществ
социалистического пути развития человеческого общества..."
     Второе письмо  за подписью  Сахарова, Турчина и Р. Медведева датировано
19  марта  70-го  года и  обращено непосредственно  к  Брежневу,  Косыгину и
Подгорному. Оно вдвое короче первого. Начинается и оно формулировкой четырех
основных тезисов:
     "1. В настоящее  время настоятельной необходимостью является проведение
ряда мероприятий,  направленных  на  дальнейшую демократизацию  общественной
жизни  страны. Эта  необходимость  вытекает  из  существования  тесной связи
проблем  технико-экономического  прогресса,  научных  методов  управления  с
вопросами свободы информации, гласности и соревновательности...
     2.  Демократизация   должна  способствовать  сохранению  и   укреплению
советского    социалистического    строя,   социалистической   экономической
структуры,  социалистической  идеологии  и  наших  социальных  и  культурных
ценностей.
     3. Демократизация, проводимая под руководством КПСС в сотрудничестве со
всеми слоями общества, должна сохранить и упрочить руководящую роль партии в
экономической, политической и культурной жизни общества.
     4. Демократизация  должна быть  постепенной,  чтобы избежать  возможных
осложнений и  взрывов. В то же время  она должна быть глубокой,  проводиться
последовательно   и   на   основе   тщательно   разработанной  программы..."
(подчеркнуто всюду мной - <i>Л.О.</i>).
     Из следующего далее подробного раскрытия этих тезисов процитирую только
два высказывания, показавшиеся мне особенно важными:
     1.  <i>О  роли интеллигенции.</i>  "В  условиях  современного  индустриального
общества,  когда  роль  интеллигенции  непрерывно  возрастает, разрыв  между
партийно-государственным слоем и самыми активными, т.е. наиболее ценными для
общества   слоями    интеллигенции   нельзя   охарактеризовать   иначе   как
<i>самоубийственный"</i> (курсив авторов письма).
     2. <i>О способе и темпах проведения демократизации.</i>
     "Проведение демократизации по инициативе и под контролем высших органов
позволит  осуществить этот процесс плавно, следя за  тем, чтобы  все  звенья
партийно-государственного  аппарата успевали  перестроиться на  новый  стиль
работы, отличающийся от прежнего  большей  гласностью,  открытостью и  более
широким обсуждением всех проблем".
     Далее  авторы  письма  предлагают  состоящую  из 14  пунктов  программу
мероприятий на ближайшие 4-5 лет. Из них я позволю себе процитировать только
два, которые произвели на меня наиболее сильное впечатление:
     п.  2.  "Ограниченное  распространение  (через  партийные  и  советские
органы,   предприятия,  учреждения)  информации   о  положении  в  стране  и
теоретических работ по общественным проблемам, которые пока  нецелесообразно
делать  предметом  широкого обсуждения.  Постепенное  увеличение доступности
таких материалов до полного снятия ограничений на их публикацию".
     п.  8.  Широкая  организация  комплексных  производственных объединений
(фирм) с высокой  степенью самостоятельности  в  вопросах  производственного
планирования и  технологического процесса, сбыта и снабжения, в финансовых и
кадровых вопросах. И  расширение  этих  прав для более  мелких хозяйственных
единиц.  Научное определение  после  тщательных исследований форм  и  объема
государственного регулирования".
     Письмо заканчивается следующим обращением к адресатам:
     "Глубокоуважаемые товарищи!
     Не существует  никакого другого выхода из  стоящих  перед нашей страной
трудностей, кроме курса на демократизацию, осуществленную КПСС  по тщательно
разработанной  программе.  Сдвиг  вправо,  т.е.  победа  тенденции  жесткого
администрирования, приведет страну к трагическому тупику. Тактика пассивного
выжидания приведет в  конечном счете к тому же результату. Сейчас у нас есть
возможность стать на правильный путь и провести  необходимые реформы.  Через
несколько лет, быть может, уже будет поздно..."

     ***
     Не мне комментировать мысли,  изложенные в этих  двух  письмах.  Напишу
только то, что произвело  наиболее сильное впечатление. Во-первых, нигде нет
упоминания  о  приватизации   средств  производства,  о  свободном  рынке  и
коммерческой  банковской  системе.  По  существу,  речь  идет  о  построении
"социализма  с человеческим лицом". Во-вторых, настойчивое  предупреждение о
необходимости  постепенного,  под  контролем вышестоящих  органов проведения
демократизации. Я спрашиваю  себя: не оттого ли, что мы так "очертя  голову"
ринулись из тоталитаризма в  демократию, у нас возник вакуум государственной
власти,  открывший   дорогу  организованной   преступности   и   безудержной
коррупции? В-третьих,  рекомендация  сохранения организующей  и направляющей
роли коммунистической партии, с плеч которой (после  определенной  чистки ее
аппарата?)  надо  снять  ответственность  за  преступления,  совершенные  ее
бывшими  лидерами,  поправшими  и  предавшими,  в  силу  своей  тиранической
природы, гуманные по своему существу идеи коммунизма.

     ***
     Заканчивая раздел, посвященный диссидентам и правозащитникам, нельзя не
упомянуть,  что  в  эти  годы  через  "тамиздат"  или  в  списках  мы  имели
возможность прочитать такие  сильные протестные художественные произведения,
как  "Крутой  маршрут" Гинзбург, "Воспоминания" Надежды Мандельштам и "Софья
Петровна" Лидии Чуковской...
     Замечу  еще, что конец 70-х годов совпал с окончанием короткого периода
разрядки в международных отношениях. 27 декабря 1978 года началось вторжение
советских войск в Афганистан.

        В лаборатории Баева
     Приняв решение оставить  мою тематику и руководство  группой Роберту, я
не   случайно  выбрал  для  начала  нового  этапа  своей  научной  биографии
лабораторию  Баева.  После  пережитых  разочарования и  обиды  мне  хотелось
работать под руководством человека заведомо порядочного и интеллигентного.
     В  первые  годы  становления  Института  Александр  Александрович сумел
снискать  расположение и  симпатию всех  его  сотрудников. Все  знали о  его
трудной судьбе. Окончив  в 27-м году  Казанский медицинский институт, он три
года  отработал  врачом,  потом  в  течение пяти  лет  был аспирантом, затем
ассистентом  на  кафедре биохимии того же  медицинского  института. Кафедрой
заведывал  Владимир Александрович Энгельгардт.  По-видимому,  Баев  был  его
любимым учеником, так как в 35-м  году он вместе  с Энгельгардтом переехал в
Москву. Работал в его лаборатории  в Институте биохимии имени Баха  Академии
наук.  В 37-м  году его по бессмысленному навету арестовали  и осудили на 10
лет  пребывания в  лагере.  По  окончании срока  ему удалось,  не без помощи
Владимира  Александровича,  вернуться  в  Москву   и  защитить  кандидатскую
диссертацию по  материалам,  подготовленным до ареста. Но в 49-м году он был
арестован вторично и приговорен к ссылке навечно. В 54-м году реабилитирован
и  вернулся в  лабораторию.  Наконец,  в  59-м  году вместе с  Энгельгардтом
перешел в новообразованный Институт.
     И  вот в 50  с лишним  лет  Баев, хотя и  был назначен  заведующим  еще
реально не существовавшей биохимической лаборатории,  оставался  всего  лишь
кандидатом  биологических  наук. В  то  время как  его сверстники  и  бывшие
коллеги стали  докторами, а самый способный из них А.Е. Браунштейн избран  в
Академию. Баеву, столь несправедливо обиженному судьбой, естественно было бы
стать нелюдимым, завистливым и обозленным на все и всех.
     Но оказалось  наоборот. Небольшого  роста,  подвижный, седовласый, но с
моложавым,  чисто русским  по облику своему лицом он был  самым приветливым,
всегда  готовым  помочь  советом  и  делом,  доброжелательным  человеком   в
Институте. Я, как и все,  питал к нему чувство глубокой симпатии. Тем более,
что встречался  с ним  чаще, чем другие сотрудники.  Александр Александрович
очень  интересовался  новой  лабораторной  техникой.  Поэтому  все  выставки
биохимического  оборудования  в  Москве,  где  можно  было  ознакомиться   с
последними зарубежными моделями приборов, мы посещали вместе. Альянс наш был
плодотворным.   Я   мог   оценить  технические   возможности  и   надежность
выставленной аппаратуры, а Александр  Александрович - степень  необходимости
ее приобретения  для Института. Несмотря  на почти двадцатилетнюю разницу  в
возрасте, мы подружились. Настолько, что я имел дерзость попросить его взять
на себя формальное руководство моей диссертационной  работой (с  которой  он
ознакомился  только  в уже  переплетенном  экземпляре).  Баев  согласился  и
написал, как это положено, лаконичную  и лестную характеристику диссертанта.
Я позволю себе процитировать из нее только две фразы:
     "...К  тому  времени  он  (то есть  я)  имел уже солидную  литературную
подготовку  и  стал  достаточно искушенным экспериментатором. Конечно, он не
нуждался в мелочной опеке и, будучи человеком увлекающимся  и упорным,  едва
ли  был  ей  доступен.  Моя роль  сводилась к функции советчика в  некоторых
вопросах теории и эксперимента и, я думаю, не имела решающего влияния на ход
исследования..."
     И в заключение отзыва:
     "...Л.А. Остерман поразительно быстро осваивает литературную информацию
и пишет легким, живым и точным языком.
     Я полагаю, что Л.А. Остерман наделен многими  качествами,  необходимыми
для  первоклассного  исследователя,  что  он  приобрел  широкую  эрудицию  в
проблемах  молекулярной биологии. Мое мнение о нем  вполне  положительное  и
вполне одобрительное.
     Чл.-корр. АН СССР А.А. Баев."
     28 февраля 1969 г."
     Как видно из проставленной даты, отзыв относится ко времени значительно
более  позднему, чем начало  становления Института. Диссертацию я защищал  6
марта 69-го года. Есть еще одно, даже более убедительное свидетельство нашей
дружбы.
     Вскоре   после  моего  перехода   в   его  лабораторию   у   Александра
Александровича  в  Алма-Ате умер сын  от первого брака,  проживавший там  со
своей матерью. Я видел,  что поездка на похороны сына для  него  тягостна. И
потому  предложил  сопровождать  его.  Предложение   было  с  благодарностью
принято.  Во  время  двух  дальних  переездов  и  совместного  проживания  в
гостинице  мы задушевно беседовали на  отнюдь  не  научные темы.  Я был  рад
сходству  наших взглядов как на  литературу и искусство, так и  на  характер
современной общественной жизни.
     В  лаборатории  Баева  я  появился  в  момент  ее  наивысшего  успеха и
соответствующей  эйфории.  Группа,  руководимая непосредственно  Александром
Александровичем,  завершила  определение  последовательности  нуклеотидов  в
одной  из  "транспортных РНК" сокращенно (ТРНК)  из  дрожжей,  за  что  была
присуждена Государственная премия. Чтобы  была  понятна важность проделанной
работы,  мне  необходимо описать  уже  известный  к  этому моменту  механизм
синтеза белков в клетке.

        Механизм белкового синтеза
     Всем  известна  аббревиатура ДНК  и  то,  что  ее  гигантская  молекула
является  хранительницей информации,  определяющей рост  и  развитие  любого
живого организма,  от бактерии до  человека.  Но,  может быть, не все  знают
расшифровку.  ДНК  означает "дезоксирибонуклеиновая кислота".  Это  название
указывает на  то, что в ее  состав  входит некая, похожая на сахар, молекула
"дезоксирибозы". В  механизме реализации наследственной информации участвуют
и  различные РНК - "рибонуклеиновые кислоты". Они  очень  похожи  по  своему
строению  на ДНК,  но в  их составе  фигурируют молекулы "рибозы". Структура
рибозы  отличается  от структуры дезоксирибозы  только  заменой одного атома
водорода на ОН-группу.
     Молекулы ДНК представляют собой сплетенные в двухнитевую спираль  очень
длинные  цепочки,   насчитывающие,  даже  у  бактерий,  несколько  миллионов
звеньев, а у человека - около 3 миллиардов!  Если такую  молекулу вытянуть в
одну  линию,  то окажется, что ее длина будет  порядка 1  метра. А  диаметры
большинства  клеток человека не  превышают 50  микрон.  Это означает,  что у
человека и других высших организмов длинная и тонкая цепочка ДНК многократно
свернута  в плотный  клубок. Точнее,  в ряд  клубков,  образующих хромосому.
Хромосомы находятся в ядре клетки. В тысячу раз более короткая ДНК бактерии,
у которой нет ядра, размещается по всему ее объему более или менее свободно,
рыхлым клубком, наподобие мотка колючей проволоки.
     Звеньями цепи ДНК служат так называемые нуклеотиды. В состав нуклеотида
входит  "нуклеиновое   основание",  которое  непосредственно   участвует   в
формировании наследственной информации. Затем уже упомянутая дезоксирибоза и
остаток  фосфорной  кислоты, связывающий  данный нуклеотид  с  его  соседом.
Нуклеиновых оснований (а следовательно, и  нуклеотидов)  всего  четыре.  Для
упрощения обозначу их только начальными буквами соответствующих названий: А,
Г, Ц и Т. Вся наследственная информация  определяется  их  чередованием. Это
может  показаться  невероятным,  но  достаточно вспомнить,  что чередованием
только  двух знаков азбуки  Морзе  (точка и  тире) можно  представить  любой
алфавит, а значит, и записать текст любой книги.
     Звеньями  цепи РНК служат практически такие же нуклеотиды, что в ДНК, с
весьма незначительным изменением одного из нуклеиновых оснований  - У вместо
Т (и заменой дезоксирибозы на рибозу).
     Сравнительно короткие  отрезки ДНК, разбросанные по всей длине огромной
молекулы,  несут информацию  о  строении  клеточных белков и ферментов.  Эти
отрезки именуются "генами". У человека предполагается около ста тысяч генов.
     Белки  тоже  представляют собой свернутые клубком цепочки  ("глобулы"),
несравненно  более короткие, чем  ДНК. Они насчитывают  несколько сотен,  от
силы тысячу звеньев  примерно  такого же размера, как  нуклеотиды  в ДНК. Но
цепочки белков  не столь монотонны, как  у  ДНК  и  РНК.  В  их  образовании
участвуют 20 различных звеньев,  именуемых аминокислотами.  Все аминокислоты
имеют  одинаковые  линейные  участки,  выстраивающие  их  в  неразветвленную
цепочку. В  стороны от линии  цепочки торчат  "боковые  ветви"  аминокислот,
определяющие  индивидуальные  особенности каждой из  них. Некоторые из  этих
ветвей  несут химически  активные  группы  или  даже  электрические  заряды.
Объемная форма, функция и биологическая активность любого белка определяются
последовательностью расположения аминокислот в его цепочке.
     Легко догадаться,  что  последовательность  расположения нуклеотидов  в
гене ДНК определяет последовательность  аминокислот  в  белке. Но  поскольку
аминокислот двадцать,  а  нуклеотидов  всего четыре, каждую  из  аминокислот
должна определять или, как говорят, кодировать последовательность нескольких
нуклеотидов. Двух  для  этого  недостаточно -  из четырех  нуклеотидов можно
составить  только  16  различных  комбинаций  по два. Комбинаций из  четырех
нуклеотидов по три можно составить целых 64. Промежуточного не дано -  число
нуклеотидов   может   быть   только  целым.  Такая  система  кодирования   -
"генетический  код"  является избыточной. Тем  не  менее, этот  код  получил
надежное экспериментальное  подтверждение. Что же касается его избыточности,
то ей в нашем рассмотрении еще предстоит сыграть свою важную роль.
     Последовательность  нуклеотидов  в  гене  "прочитывает", двигаясь вдоль
него, уже знакомая нам РНК-полимераза. Результатом такого прочтения является
синтез  однонитевой  РНК-копии  гена.   Ее  называют  "информационной  РНК".
Поскольку   одной   аминокислоте  соответствует  три  нуклеотида   гена,  то
информационная  РНК не может быть очень длинной.  Даже если белок состоит из
тысячи аминокислот,  его ген  и соответствующая  информационная  РНК  должны
иметь всего лишь по три тысячи нуклеотидов.
     РНК-полимераза  начинает  "чтение"  гена  с  его   начала.  Это  начало
определяет   особая   последовательность   нуклеотидов.   Поскольку   начало
считывания  гена  фиксировано,  все  стоящее далее  вплотную  друг  к  другу
множество  нуклеотидов образует  кодирующие тройки  (их именуют  "кодонами")
единственным образом. А следовательно,  они  определяют единственную, вполне
определенную последовательность  аминокислот. Иными  словами, обеспечивается
синтез  единственного   белка,  структура  которого   строго   соответствует
информации, закодированной в данном гене.
     По  окончании  копирования  гена  РНК-полимераза  и  синтезированная ею
информационная РНК  покидают  ДНК. Сам  синтез  белков  происходит  совсем в
других  местах  клетки  -  в  относительно   крупных  структурах,  именуемых
"рибосомами". Информационная  РНК  доставляет  к  рибосоме, как  мы  видели,
информацию   на   синтез   определенного  белка  в  виде  последовательности
трехчленных  кодонов. Одновременно к той же рибосоме должны  одна  за другой
подаваться  необходимые  аминокислоты.  Эту  функцию выполняет  особый класс
рибонуклеиновых  кислот,  так  называемые  "транспортные"  РНК.  Они  совсем
короткие -  порядка 80  нуклеотидных звеньев. Поскольку основное  внимание в
последующем  изложении  будет  уделено именно транспортным  РНК,  я их  ради
экономии  места  буду  обозначать  сокращенно  -  "тРНК".  Многочисленные  и
разнообразные  тРНК  вместе  с  аминокислотами  и  рибосомами   находятся  в
клеточном  соке  (цитоплазме)  клетки.  Каждая  из тРНК специализирована  на
доставке какой-нибудь одной  определенной аминокислоты. Специальный  фермент
"узнает"  молекулу  тРНК и  присоединяет  химической связью  к одному из  ее
концов именно эту аминокислоту (таких ферментов  должно  быть,  как  минимум
20).  тРНК  если  и  не сворачивается  в  клубок,  то  определенным  образом
складывается в довольно компактную структуру. Причем так, что в месте сгиба,
лежащем  примерно  посередине  цепочки  тРНК,  образуется  свободная  петля,
которая выносит на  поверхность три стоящих  подряд  нуклеотида. Они  должны
"узнать" кодон. Их совокупность именуется антикодоном. "Узнавание" означает,
что все три пары  стоящих друг против друга нуклеотидов кодона и  антикодона
окажутся  "комплементарными".  Этот   термин  означает,   что  каждая   пара
представляет   собой    одну    из    только   двух   возможных,   благодаря
пространственному соответствию, комбинаций:  А-У или Г-Ц (в  двунитевой  ДНК
комплементарность определяется парами: А-Т и Г-Ц).
     Если  узнавание  кодона  антикодоном   произошло,  ферментная  система,
связанная с рибосомой, снимает  с конца  тРНК  принесенную  ею  "правильную"
аминокислоту. Затем присоединяет  ее химической  связью к растущей на особом
участке рибосомы  белковой цепи. После чего  освобожденная  от  аминокислоты
тРНК  возвращается   в   цитоплазму.  А  информационная   РНК   продвигается
относительно рибосомы сразу  на три  нуклеотида и  таким образом помещает  в
"место узнавания" следующий кодон. Затем новая тРНК, способная "узнать" этот
новый кодон, ставит в цепь  белка следующую  аминокислоту. И так далее -  до
окончания синтеза полноценного белка, покидающего рибосому. Этот момент тоже
определяется специальным "концевым" кодоном.  Их  имеется  (для надежности?)
целых три.  Так что  для кодирования 20 аминокислот из 64 возможных остается
только 61 кодон. Очевидно, что тРНК различной  специализации  должно быть не
менее 20, по числу аминокислот.
     Для  закрепления  понимания  этого  нового  для  большинства  читателей
процесса  я  предлагаю некую аналогию из области, куда лучше знакомой. В 6-й
главе  этой книги,  в  разделе  "В НИИ-1"  я  рассказывал  о конструировании
аэродинамической трубы  для  испытания моделей сверхзвуковых самолетов  (мне
еще выпала честь делать сборный чертеж всей трубы на десяти склеенных в одну
ленту   листах   ватмана).    Конструкция    трубы   объединяла    несколько
самостоятельных узлов:  батарея корпусов торпед,  насосы, система  клапанов,
стенд для установления модели самолета, оптическая система, несколько систем
дистанционного обследования состояния модели.
     Уподобим чертеж всей трубы молекуле ДНК, а сборочные чертежи всех узлов
-  генам. Пока все  существует  только  в чертежах - это  информация.  Пусть
теперь  какой-то из узлов  запущен в производство. Вот уже готовы входящие в
состав  этого  узла   детали  (20  различных  конфигураций);  в  специальном
помещении цеха должна начаться сборка узла. Нужен его  сборочный  чертеж. Но
белоснежный  ватман  нельзя  отдавать  в  цех:  испачкают,  а  то  и  порвут
ненароком.  А  его надо  поберечь  -  может  пригодиться при конструировании
следующей  трубы. Тогда с чертежа узла снимают кальку,  и  с ее  помощью  на
светочувствительной   бумаге  отпечатывается  копия  этого  чертежа   -  так
называемая  "синька". Ее и  отправляют в  цех сборщикам. Эта  синька подобна
информационной   РНК.  Узел,  когда  он  будет  собран,   уподобится  нашему
новосинтезированному белку.
     Итак, синька уже у  сборщиков. Теперь из разных концов цеха в помещение
для  сборки  везут  готовые детали  узла. Мы их сравним с  аминокислотами, а
подвозящие их электрокары - с тРНК. Каждый водитель электрокара знает, какую
деталь он везет и куда ее надо доставить.
     Бригадир сборщиков  выбирает  одну за  другой детали в том порядке, как
ему подсказывает синька узла. Его подручные проверяют, надежно ли становятся
эти  детали  в намеченные для  них места  (не  ошибся ли  конструктор).  Вся
бригада ведет себя точь-в-точь как рибосома...
     Есть   одно  странное  обстоятельство,   которое  необходимо  здесь  же
отметить.  Если   в  составе  всех  информационных  РНК   фигурируют  только
нормальные  нуклеотиды  (А,  Г,  Ц  и  У),  то  в   коротких  цепочках  тРНК
обнаруживаются модифицированные нуклеотиды. Их называют "минорами" (все-таки
их  мало).  Модификация  в  большинстве  случаев  сводится  к  присоединению
маленькой  метильной  группы  (СН3)  к  нуклеиновому  основанию  какого-либо
нуклеотида. Но встречаются  и  более  сложные  миноры, когда  модифицирующая
группа по  своему