размеру соизмерима или даже превосходит само нуклеиновое основание. Биологическая роль миноров до сих пор не выяснена. Показано, что все тРНК первоначально синтезируются по матрице ДНК немодифицированными. "Миноризация" некоторой части их нуклеиновых оснований происходит уже в цитоплазме под действием специальных ферментов. В случае присоединения метильных групп - это "метилазы". Мы будем заниматься в основном ими. Ферменты, осуществляющие сложные модификации, мало изучены. Чем сложнее организм, тем, как правило, большее число миноров содержится в его тРНК. Теперь, когда читатель вооружен самыми общими представлениями о синтезе белков, мы можем вернуться в лабораторию Баева. И к ее успеху. Начну с предыстории. К началу 60-х годов перед молекулярной биологией встала первостепенной важности задача определения последовательностей нуклеотидов в различных нуклеиновых кислотах. Понимание принципиального пути биосинтеза белков было большим, но только первым шагом к подлинному познанию этого и других важных процессов, идущих в клетке с участием нуклеиновых кислот. И не только к представлению об их нормальном течении, но и к пониманию разного рода патологий, связанных с нарушением правильного порядка чередования нуклеотидов. Это случается в результате разного рода мутаций, как врожденных, так и приобретенных. Например, в результате радиационного поражения или под влиянием космических лучей. Для обнаружения и локализации мутаций необходимо было разработать методы определения последовательностей нуклеотидов в ДНК и разного рода РНК. Естественно было начать с самых коротких последовательностей - в молекулах тРНК. В те времена это была трудная и весьма трудоемкая задача. Лишь в 77-м году были разработаны удобные методы определения последовательностей нуклеотидов в ДНК с помощью так называемого метода "электрофореза". Автоматизация этих методов обусловила столь быстрый прогресс, что установление последовательности во фрагментах ДНК длиной 500-600 нуклеотидов к концу века стало возможным осуществлять за 2-3 часа. Причем это можно было делать для десятка таких фрагментов одновременно. Однако для определения последовательности нуклеотидов в тРНК, ввиду наличия миноров, эти автоматы до сих пор непригодны. Хочу оговориться сразу. Ни здесь, ни в последующем изложении я не намерен описывать ни физическую сущность, ни какие-либо особенности называемых мною методов (таких, как электрофорез, "колоночная хроматография" и прочих). А также способов их автоматизации. Для тех читателей, кто хотя бы в общих чертах знаком с этими методами, одного названия будет достаточно. Тем же, кто от этого далек, придется поверить в надежность получаемых с их помощью результатов. Доступное для новичков описание соответствующих приборов и методик потребовало бы слишком много места. Первому в мире исследователю, сумевшему определить последовательность нуклеотидов в одной из бактериальных тРНК, американцу Холли, пришлось затратить на эту работу несколько лет. Зато ему была присуждена Нобелевская премия. С запозданием на пару лет за решение аналогичной задачи взялась лаборатория Баева. Было решено определить последовательность нуклеотидов в другой тРНК (из дрожжей), специфической для аминокислоты - "валина". Хотя лаборатория следовала по пути, проложенному Холли, решение этой задачи в советских условиях (за неимением соответствующих реактивов и приборов) было чертовски трудным. Приходилось искать обходные пути. Так что успешное завершение этой работы (вторыми в мире!) было воистину подвигом. Нобелевскую премию за него уже не присудили - пришлось довольствоваться Государственной. Но все активные участники работы получили повышение своего научного статуса. Т.В. Венкстерн и Р.И. Татарская стали докторами наук, аспирант Мирзабеков защитил кандидатскую диссертацию. А вдохновитель и организатор работы всего коллектива А.А. Баев собрал, как это у нас полагается, самый богатый "урожай". Стал сначала доктором наук (в 67-м году), годом позже был избран членом-корреспондентом Академии наук, а в 70-м году - действительным членом Академии - академиком. И это вполне понятно. Успешное определение последовательности нуклеотидов в еще одной молекуле тРНК выводило советскую молекулярную биологию на передний край этой науки. Успех был отмечен знатным банкетом в институтской столовой. Для иллюстрации моих дружеских отношений с Баевым и его сотрудниками приведу начало пространной поэмы (по мотивам "Песни о Гайавате"), которую я сочинил и прочитал на банкете. По созвучию тРНК превращена в деву Теренкаку. Песнь о Теренкаке Если спросите: "Откуда И пришли к нему народы Эти сказки и легенды И в доспехах, в ярких красках, О прекрасной Теренкаке, Словно осенью деревья. Верной спутнице Валина, Собрались они все вместе, О ее ужасной смерти Дико глядя друг на друга. И чудесном воскресеньи?" В их очах - смертельный вызов, Я скажу вам, я отвечу. В их сердцах - вражда глухая. В доме желтом, что колонны Каждый норовит оттяпать Украшают горделиво, Помещенье и приборы, Я услышал эту песню... Лаборантов, реактивы - Чтоб свою работу делать. На верху большого дома Там стоял владыка жизни Алексан Ликсаныч Баев Гитчи Манито могучий, Поглядел на них с участьем, В общежитии известный С отчей жалостью, с любовью. Как Ликсан Ликсаныч Баев. Он простер к ним сень десницы Созывал к себе народы, И величественный голос. Созывал людей отвсюду Голос, шуму вод подобный, Не курил он трубку мира Прозвучал ко всем народам, Знаменитую Поквану, Говоря: "О дети, дети! Пил он кофе растворимый. Слову мудрости внемлите, Но над чашкой клубы пара, Слову крепкого совета Точно дым от трубки мира, От того, кто всех созвал вас. Поднимались прямо к небу. Я устал от ваших распрей, И познав закон строенья, Я устал от ваших споров Те, кто жизнь у ней отняли, Ваша сила - лишь в согласье, Ей назад ее вернули... А бессилие - в разладе. И еще прекрасней стала Мы должны работать вместе В новой жизни Теренкака! По конвейерной системе. Но теперь уж не безвестной, Длинный путь пройдем мы вместе, В глубине дрожжей сокрытой, Путь упорной долгой битвы. Красота ее явилась Но зато в конце награда Людям как сверканье солнца, Ожидает всех нас разом. Отраженного росою. И все воины на землю И воскликнули с восторгом Тотчас кинули доспехи. Потрясенные народы: Сняли все свои одежды, "Слава новой Теренкаке! Смыли краски боевые, Слава тем, кто ее понял, Обрядилися в халаты Кто открыл ее для мира И принялися за дело. И прославил тем науку! ............................... ............................... Я замечу вместе с этим: ............................... "И свою страну прославил. (Далее следует описание работы Одновременно прибавил каждого сотрудника группы Баева...) Уваженья к Институту И в заключение поэмы: Ну, а значит, и к нам с вами". "По кусочкам ее тело Так что есть за что нам Руки ловкие собрали, выпить! В конце 70-го года я, наконец, перебрался в лабораторию Баева и принял на себя обязанности заместителя заведующего лабораторией. Обязанности чисто административные. Сбор ежегодных заявок на стеклянную посуду и реактивы от руководителей групп. Их распределение после, как всегда, неполного удовлетворения этих заявок. То же в отношении лабораторного оборудования. Направление молодых сотрудников в подшефный колхоз на сельскохозяйственные работы. Или поочередно всех - на ближайшее овощехранилище для переборки гниющих овощей и фруктов. Присутствие на всевозможных административных совещаниях в дирекции. Разумеется, не научных. Научная тематика меня не касалась, если не считать того, что я был обязан в установленные сроки собирать ежегодные планы работ и отчеты руководителей групп. (Как будто можно заранее планировать результат исследовательской работы! В план записывали то, что фактически уже было сделано...) Все это дела скучные, но не обременительные. Зато Баев добился для меня звания старшего научного сотрудника. Я снова стал получать 300 рублей в месяц, которые 10 лет назад мне платили у Черниговского. Кроме того, я получил комнату для собственной научной работы и ставку лаборанта. На эту ставку я принял Полину С. Вскоре понял, что выбор мой не совсем удачен. Она очень тщательная и исполнительная лаборантка. Но, несмотря на высшее биологическое образование, человек, категорически не желающий читать научную литературу или брать на себя решение какой-либо мало-мальски самостоятельной задачи. Она не замужем, охотно остается в лаборатории вместе со мной до позднего вечера. Наверное, следовало бы заменить Полину на более творчески ориентированного, честолюбивого молодого человека. Но мне ее жаль - кто знает, как со своими странностями она себя будет чувствовать в другом месте. В течение первых нескольких лет упорно стараюсь вовлечь ее в научное сотрудничество. Я же вижу, что голова у нее хорошая. А когда прихожу к убеждению, что это безнадежно, мы уже настолько сработались, почти сроднились, что я не могу просить ее оставить лабораторию. Через пару лет у меня появится еще одна лаборантка, Валюша. Живая, проворная, тоже исполнительная, но без образования и каких-либо данных к научному мышлению. Так до последнего дня работы в ИМБ я буду обречен не только вынашивать свои планы в одиночку, но и подробно расписывать все опыты. Но это еще впереди. Сначала свою тематику мне надо найти. Две вещи очевидны с самого начала. Моя исследовательская работа должна быть как-то связана с тРНК, поскольку под этим "флагом" существовала лаборатория. И она должна быть оригинальной. В 47 лет поздно тратить силы на эпигонские работы, идти в хвосте у американских ученых. С этого имеет смысл начинать лет в двадцать пять. В течение первых нескольких месяцев штудирую научную литературу, главным образом журнальные статьи, относящиеся к тРНК. Мое внимание привлекают две старые публикации: Эймса и Хартмана в 63-м году и Стента - в 65-м. В первой из них предполагалось, что среди 61 кодирующей тройки нуклеотидов ДНК есть некоторое число "модулирующих кодонов", которым соответствуют особые "модуляторные тРНК". Их функциональное отличие состоит в том, что момент "узнавания" модулирующего кодона модуляторной тРНК является критическим. За ним может последовать отделение информационной РНК от рибосомы или ее существенная задержка на одном месте. В статье Стента было высказано предположение, что подавление биосинтеза определенных белков может зависеть от нарушения нормальной работы ферментов, модифицирующих эти самые модуляторные тРНК. Такими ферментами, в частности, могут оказаться метилазы и другие ферменты, трансформирующие нормальные нуклеиновые основания этих тРНК в миноры. Оба высказывания не подкреплены никакими экспериментальными данными. И, насколько я мог судить по отсутствию соответствующих публикаций, попытки получить такие данные не делались (или не удавались). Опираясь на цитированные предположения, я выработал свою, более полную гипотезу. О ней я расскажу позднее, когда представится возможность приступить к ее экспериментальной проверке. А пока Александр Александрович предложил мне заняться тщательной характеристикой метилаз для тРНК. Ну что ж - метилазы так метилазы! Если я когда-нибудь подойду к заключительным этапам проверки своей гипотезы, мне эти характеристики пригодятся. В качестве объекта метилирования использую тРНК бактерии E.coli K12W6(CH3-). Указанное в скобках означает, что эта бактерия "дефицитна" по СН3, иными словами, не может расти на обычной питательной среде, так как не способна синтезировать СН3-группу. А следовательно, и метилировать все подлежащие метильной "миноризации" тРНК. Выращивание культуры этих бактерий ведется на питательной среде с добавкой вещества, способного поставлять метильную группу. Это вещество S-аденозил - [метил-14С]метионин. Сокращено 14С - SAM. Оно не только обеспечивает рост бактерий метилом, но вносит метил, радиоактивно меченный по углероду. Выделенная и очищенная из таких бактерий тРНК метилирована (радиоактивно) собственными метилазами. Для исследования активности посторонних метилаз мы выращивали, насколько это было возможно, наши неполноценные бактерии в питательной среде, обедненной по донорам нерадиоактивного метила. Выделяли заведомо не полностью метилированную суммарную тРНК. Затем в пробирке ("in vitro") вели ее дометилирование - в пробирку вносили суммарную белковую фракцию из другого источника. В ней наряду с прочими ферментами были и метилазы. Разумеется, туда же добавляли с запасом и 14С-SAM. Инкубировали несколько часов при 37оС. Выделяли из смеси суммарную тРКН, уже меченную радиоактивным метилом (из 14С-SAM). Проводили полное расщепление всех тРНК до нуклеиновых оснований. (Обработка 65%-ной хлорной кислотой в запаянной ампуле 1,5 часа при 100оС). Разделение всех нуклеиновых оснований производили методом колоночной хроматографии. Положение "пиков" всех нормальных нуклеиновых оснований на хроматограмме было заранее определено по ультрафиолетовому поглощению в тех же условиях разделения. Метилированные миноры выходили из колонки отделенными от четырех нормальных оснований. Положение "пиков" миноров, зафиксированное по радиоактивности, на всех хроматограммах было неизменным. Активность соответствующих метилаз оценивали по величине радиоактивности, измеренной в каждом из "пиков" соответствующих миноров. В результате было обнаружено, что относительная активность различных метилаз (производящих разные миноры) зависит от выбора их источника: мы сравнивали нормальную бактерию E.coli, печень крысы, гепатому Новикова, молочную железу коровы. Еще зависит от степени кислотности инкубационной среды, от концентрации в ней ионов магния и от соотношения количеств тРНК и ферментной фракции. Вплоть до 6 часов инкубации включение радиоактивного метила увеличивалось пропорционально времени. Все опыты дублировались для проверки воспроизводимости результатов. Для каждого из источников метилаз на основании этих опытов определяли оптимальные условия инкубации in vitro. Описанные опыты заняли у нас с Полиной два года, 71-й и 72-й. Покончив с этим довольно значительным объемом работ, я счел поручение заведующего лабораторией выполненным (впрочем, его это уже не интересовало) и начал готовиться к экспериментам по проверке своей гипотезы. Но сначала небольшое отступление в сторону. Я не случайно упомянул об утрате Баевым всякого интереса к метилазам. После своего щедро вознагражденного триумфа его группа за прошедшие с тех пор два года развалилась. Еще в 68-м году Ученый секретарь президиума Академии наук Г.К. Скрябин, совмещавший эту должность с руководством Институтом биохимии и физиологии микроорганизмов в недавно созданном научном городке Пущино (близ Серпухова), предложил Баеву организовать в нем биохимическую лабораторию. Скрябина и Баева к этому времени связывали тесные дружеские отношения. Предложение было принято. Александр Александрович получил в Пущине большую квартиру и значительную часть времени проводил там, на лоне природы. К тому же в 71-м году он был избран академиком-секретарем Отделения биофизики и биохимии Академии, что также отнимало у него немало времени. В ИМБ он заглядывал редко. Самый сильный сотрудник команды, расшифровавшей структуру тРНК, Андрей Мирзабеков, повозился с ней еще с полгода, стараясь выяснить функции отдельных фрагментов этой молекулы. Потом отбыл на длительную стажировку в Англию. Вернулся, увлеченный совсем иной проблемой - пространственной организацией ДНК у высших животных. По-видимому, с согласия Баева, для которого столь сильный сотрудник да еще с малознакомой ему тематикой был неудобен, Андрей отделился и возглавил свою собственную лабораторию. Татарская и Аксельрод эмигрировали. "Рабочие лошадки" - лаборантки вслед за Баевым перебрались в Пущино, где тоже получили жилье. Из всей славной команды, занимавшейся строением тРНК, осталась одна Татьяна Владимировна Венкстерн. Будучи человеком уже пожилым, привыкшим всю жизнь работать под авторитетным руководством - то Энгельгардта, то Баева, она не попыталась найти для себя какое-то новое направление исследований. Как всеми уважаемый и давний сотрудник директора Института, она взяла на себя заботу об иностранных научных связях, организацию международных симпозиумов и конференций. Между тем в 72-м году появилась публикация американских ученых о первых успехах получения "рекомбинантных ДНК". Это было начало эпохи "генной инженерии". Суть этого направления в том, что был найден способ "разрезания" в заранее определенном месте двойной спирали молекулы ДНК одной бактерии и вживления в разрез фрагмента ДНК из другой бактерии - какого-нибудь ее гена. Например, в ДНК безобидной обитательницы желудка человека, "кишечной палочки", можно было надеяться встроить смертоносный ген бактерии чумы. Всем было ясно, что это путь создания необоримого оружия биологической войны. Кишечная палочка сохраняла свой "внешний облик" и потому была неотличима и неуязвима для собственной иммунной системы человека. До того момента, пока спрятанный в ее ДНК смертоносный ген не обнаруживал себя выработкой страшного яда. Работы в этом направлении должны были получить неограниченную финансовую поддержку от министерств обороны как у нас, так и в США. Авторы, открывшие возможность генной инженерии, понимали к каким губительным последствиям может привести их открытие. Они предложили наложить запрет на развитие этих работ до тех пор, пока человечество не будет к этому морально подготовлено. Сами объявили, что прекращают свои исследования. Но не тут-то было! Ученые рангом ниже тут же вцепились в генную инженерию. В том числе и Баев. Предлагал и мне заняться генной инженерией. Но, понимая, что это - подготовка бактериологического оружия, я категорически отказался. После чего наши отношения стали натянутыми. Вообще, за последние несколько лет Александр Александрович стал неузнаваем. Исчезло с лица выражение неизменной доброжелательности, исчезла готовность помочь всем и каждому. Следа не осталось от приветливой, так располагавшей к нему улыбки. Время от времени в кабинете заведующего лабораторией появлялся мрачноватого вида, сухой и желчный начальник, чиновник высокого ранга. К счастью, на меня он не обращал никакого внимания. Дело ограничивалось легким кивком при случайной встрече в коридоре. Как можно было объяснить эту метаморфозу? То ли на него столь роковым образом повлияло высокое служебное положение, почет и власть, с ним связанные, то ли его былые доброта и обаяние были лишь маской, надетой еще во время пребывания "в местах отдаленных". В пользу второго предположения могло говорить то, что выяснилось из его посмертно опубликованной биографии. Ни на лесоповале, ни в шахте, ни на каких-либо еще тяжелых работах он никогда не был. Три года отсидки в вологодской и соловецкой тюрьмах, а потом работал врачом. Сначала в Норильском лагере, потом в больнице Норильского металлургического комбината. Во время второй ссылки в течение пяти лет заведывал сельской больницей в Красноярском крае. Возможно также, что он так изменился под воздействием страха, который ему пришлось пережить (все еще улыбаясь) в 68-м году. Работа по расшифровке структуры тРНК подходила к концу. Радужные перспективы славы и почета, наверное, уже рисовало воображение ее руководителя, когда случилось вторжение советских войск в Чехословакию. В связи с ним семеро диссидентов, чьи имена были названы в газетах, вышли на Красную площадь и развернули плакат с протестом против этого вторжения. Они были немедленно арестованы. Но никто не знал тогда, что их было не семь, а восемь. Восьмой была дочь Александра Александровича Баева. Это обстоятельство в один миг могло оборвать восхождение на академический Олимп в то время еще малоизвестного кандидата наук. Но чья-то могучая рука вычеркнула юную протестантку из "преступного" списка. Нет сомнения, что эту руку мог направить (конечно, не непосредственно) только Энгельгардт. Вероятно, в течение какого-то времени дело находилось в подвешенном состоянии и Баев, как говорится, натерпелся страху. Тем более, что он уже с 64-го года был членом КПСС. В своей автобиографии, написанной за год до смерти, в 93-м году, Александр Александрович объясняет мотивы своего поступка. Мне они показались столь любопытными, что я решил воспроизвести их здесь. "Сколько неприятностей и затруднений я испытал в 20-е годы из-за имеющего формальное значение факта, что отец мой был не рабочим, не крестьянином, а адвокатом. В 1954 году с меня сняли обвинение в терроризме, но это была реабилитация судебная. Не существовало полной уверенности, что в какой-то момент партийные или общественные круги не придут к заключению, что судебная реабилитация полностью не обеляет лиц с прошлым, подобным моему. Легко можно придумать даже несколько вариантов обоснования такого мнения. Ни идеологических, ни карьерных мотивов у меня не было, когда я получил красную книжку как свидетельство благонадежности. Я хотел крошечной свободы, возможности жить, как это меня устраивало. В нашей стране деспотический режим узурпировал у людей право на жизнь. И тот, кто хотел жить и действовать, должен был это право купить за ту или иную цену. Здесь не место заниматься вопросом, чему равна эта цена и следует ли ее платить. Для меня в 1964 г. этой ценой было вступление в партию. Можно по-разному судить о моем поступке, но я заплатил этот выкуп. Конечно, во всем сказанном звучат нотки самооправдания, от этого не уйти". "Академик Александр Александрович Баев" М.: "Наука", 1997, с. 29. Но я, кажется, слишком отвлекся. Пора вернуться к моим научным делам. Итак, в сложившейся ситуации я был совершенно свободен делать все, что мне угодно, но ни на чью поддержку рассчитывать не мог. Рабочая гипотеза Теперь уместно будет изложить в общих чертах мою гипотезу. Она должна была ответить на три вопроса, оставшихся без внимания ученых: Каким образом происходит необходимая смена ферментов в покоящихся клетках высших организмов? Используется ли как-нибудь избыточность генетического кода? Какую роль играют минорные нуклеотиды в тРНК? Первый вопрос нуждается в пояснении. Описанный ранее прямой путь передачи информации от гена в ДНК через информационную РНК к рибосоме был хорошо изучен у бактерий. Напомню, что ДНК бактерии относительно свободно умещается в ее клетке, не образуя многократно скрученных, тугих структур, входящих в состав хромосом высших животных. Изменение состава питательных веществ, попадающих извне в любую клетку, или изменение ее состояния в ходе развития и специализации требует быстрой смены ферментов, работающих в ее цитоплазме. У бактерий это происходит просто. Приходящий извне химический "сигнал" запускает считывание РНК-полимеразой легкодоступного нужного гена. Информационная РНК приносит копию гена к рибосоме. Немедленно начинается синтез нужного фермента, позволяющего усвоить принесенное кровью новое питательное вещество. Операция повторяется до тех пор, пока в клетке не окажется достаточное количество этого фермента. Если в силу смены питания он и соответствующая ему информационная РНК оказываются ненужными, они разрушаются другими ферментами, специально существующими для этой цели в клетке. На их место поступают другие, нужные в новых условиях информационные РНК и ферменты. Такая же смена должна происходить в клетках высших животных, хотя бы по причине изменения потребляемой пищи. Но добираться каждый раз до глубоко спрятанного в плотной упаковке ДНК нужного гена у этих организмов слишком трудно. Отсюда первое предположение моей гипотезы состояло в том, что в нормальных условиях существования клеток высшего организма, в длительном покое, все могущие потребоваться информационные РНК уже находятся в цитоплазме. Они синтезируются и выходят в нее из ядра во время деления клетки, когда структура ДНК расслаблена. В цитоплазме эти информационные РНК хранятся до момента их использования защищенные специальными белками от ферментов-разрушителей ("чистильщиков"). Подобные структуры, названные "информосомами", были обнаружены в начале 70-х годов. Для решения задачи временной наработки большого количества какой-то одной из информационных РНК я вынужден был предположить возможность копирования информационных РНК, то есть синтеза РНК по матрице РНК. (Такой вид матричного синтеза обнаружен совсем недавно.) Что касается второго вопроса - возможности использования избыточности генетического кода, то она может послужить клетке высшего организма для регулирования относительной скорости синтеза различных белков. На уровне "прочтения" в рибосоме последовательности нуклеотидов, доставленной информационной РНК. Дело в том, что избыточность генетического кода оказалась далеко не равномерной. Когда я писал ранее, что для кодирования 20 аминокислот остается 61 кодон, можно было предположить, что, как правило, каждой аминокислоте соответствуют три кодона. Но это не так. Три аминокислоты "имеют" по 6 кодонов каждая. Пяти другим аминокислотам соответствует по 4 кодона. На долю остальных 12 аминокислот остается 23 кодона. И все они "разобраны", то есть кодируют аминокислоты - в большинстве случаев по два кодона на каждую. Кстати, это обозначает и избыточность числа различных тРНК. Их должно быть как минимум столько же, сколько "активных" кодонов, то есть 61. Транспортные РНК, приносящие одну и ту же аминокислоту к разным кодонам называют "изоакцепторными тРНК" для этой аминокислоты. (Они все присоединяют к своему концу - "акцептируют" одну и ту же аминокислоту.) Прошу читателя запомнить смысл этого названия изоакцепторные тРНК. В дальнейшем мы часто будем иметь с ними дело. Теперь к существу гипотезы. Предположим, к примеру, что аминокислота "серин", у которой 6 различных кодонов, в информационной РНК, предназначенной для синтеза некоего белка А, закодирована одним из этих шести кодонов (присвоим ему No 1). Если в цитоплазме клетки отсутствует "зрелая" изоакцепторная тРНК серина, способная "узнать" этот кодон (или ее очень мало), то синтез белка А окажется невозможен (или чрезвычайно замедлится). Наш "злополучный" кодон No 1 будет играть роль "модуляторного кодона", постулированного Эймсом и Хартманом. Во всех прочих белках серин может быть закодирован любым из остальных пяти его кодонов. И если для них имеются в достаточном количестве зрелые изоакценпторные тРНК, то все эти белки будут синтезироваться с нормальной скоростью. Впрочем, поскольку у серина целых 6 кодонов, замедление может в разной степени коснуться нескольких белков - получается целая гамма скоростей синтеза серин-содержащих белков, управляемая пропорцией наличествующих в клетке дееспособных ("зрелых") изоакцепторных тРНК серина. Те же "игры" могут разыгрываться для белков, использующих другие избыточные кодоны, для других аминокислот. Для завершения рабочей гипотезы (и ответа на 3-й вопрос) остается предположить, что "зрелость", дееспособность любой тРНК определяется полнотой ее "миноризации", полнотой набора "положенных ей" миноров. Мы знаем, что первоначально тРНК синтезируется как цепочка нормальных нуклеотидов. Миноризация происходит потом, в цитоплазме, благодаря активности метилаз и других модифицирующих ферментов. Это означает, что управление скоростями биосинтеза ферментов и прочих белков переносится на уровень соотношения активностей различных метилаз и других модификаторов. (Число их должно отвечать числу разных тРНК и необходимому количеству модификаций в каждой из них.) Но активизация или угнетение активности различных ферментов может зависеть от веществ, поступающих в клетку извне, из крови. Например, необходимых низкомолекулярных "помощников" ферментов. Иногда эту роль играют ионы определенных металлов или простые молекулы некоторых витаминов. Подтверждение этой гипотезы открыло бы колоссальные новые перспективы для медицины, поскольку многие заболевания связаны с нарушениями пропорций биосинтеза белков в клетках, определяющих функционирование важных для жизнеспособности органов. А иногда причиной болезни может служить отсутствие синтеза некоего белка или наоборот - синтез белка вредного. Гипотеза дает надежду на возможность управления всеми этими отклонениями от нормы извне, через кровь или лимфу. Притом не чисто эмпирически, а сознательно: воздействуя на активность модифицирующих тРНК ферментов. (Разумеется, для этого они должны быть выделены и изучены.) Но каким образом полнота "миноризации" молекулы тРНК может влиять на ее дееспособность? Ответ, по-видимому, надо искать в механизме взаимодействия несущей аминокислоту тРНК с рибосомой. Уже упоминалось, что молекулы тРНК складываются и приобретают некую пространственную конфигурацию. В ее образовании должны играть свою роль миноры. Сама же эта конфигурация может быть необходима для того, чтобы занять нужную позицию на рибосоме. Из этого предположения неявно вытекает еще и возможность того, что сама рибосома "дышит" - слегка меняет конфигурацию "места узнавания" в зависимости от приходящего в него кодона. Недаром же рибосома представляет столь сложное образование (в нее входит несколько десятков белков и специальные "рибосомные РНК"). Вот такова гипотеза. Но как приступить к поиску ее подтверждения? В первую очередь надо было найти объект исследования, который можно изучать в двух физиологически различных состояниях с тем, чтобы сравнить наборы изоакцепторных тРНК в каждом из них. Затем можно было бы провести реакцию синтеза белков in vitro, совмещая в ней информационную РНК и ферментную систему из одного состояния с набором всех тРНК из другого состояния. Проанализировать весь спектр белков, синтезируемых в такой гетерогенной системе, и сравнить его с наборами белков, синтезируемых в гомогенных системах, когда информационные РНК, ферменты и тРНК были бы взяты из одного и того же состояния. Быть может, таким образом удалось бы показать, что набор синтезируемых белков действительно определяется набором дееспособных тРНК. К счастью, такой во всех отношениях удобной объект уже существовал и физиологически был хорошо изучен. Его за несколько лет до того отыскал заведующий одной из лабораторий Института биологии развития, молодой, но очень талантливый исследователь Саша Нейфах. Я был с ним хорошо знаком. Этим объектом служила маленькая рыбка вьюн, похожая на очень короткого (не более 30 см в длину) угря. Вьюны водятся в нашей средней полосе, особенно в старицах рек и в других неглубоких и стоячих водоемах. Их Саше пару раз в месяц привозил в двух больших бидонах (самцы и самки отдельно) очень колоритный, высокий и жилистый старик. Он знал. наверное, все места в центральной России, где водится вьюн. Держал их в секрете. Теперь и я стал его клиентом. В оплату за труды старика зачислили в Институт лаборантом. Вьюны предпочитают температуру не выше 20оС. Я их хранил в нескольких больших пластмассовых баках для белья, штук по 50 в каждом, в "холодной комнате" при +4оС. Там они благополучно дремали до очередного опыта. Кормить их не было нужды - только ежедневно менять воду. Отработанная Нейфахом процедура получения оплодотворенной икры была достаточно простой. Самкам вкалывали половой гормон хориогонин и через 39 часов пребывания при температуре +17оС легко выдавливали из них икру в плоскую и неглубокую стеклянную чашку с небольшим количеством воды. Заблаговременно, вспоров брюшко у самцов, извлекали семенники, нарезали их на мелкие кусочки, которые раздавливали в ступке с несколькими миллилитрами слабого солевого раствора. В чашку с икрой через смоченную водой марлю выдавливали экстракт из семенников. При осторожном перемешивании происходило оплодотворение - икра явно набухала... Далее Саша следил за ранним развитием зародышей в тех же чашках, помещая их в термостат при температуре 21,5оС. Время от времени чашки покачивали для улучшения аэрации. Уже через 2 часа в бинокулярную лупу можно было видеть, как на поверхности икринки появлялся первый "пузырек". Затем он делился надвое, потом еще деление и так далее. На икринке нарастает "шапочка" (бластодерма). Это уже зародыш. В течение первых 20 часов он проходит ранние стадии развития (морула - бластула - гаструла). На глаз это заметно как увеличение бластодермы и уменьшение размеров образующих ее клеток. Считается, что через 20 часов в зародыше начинаются процессы "органогенеза". Я не пытался вникнуть в тонкости физиологической эволюции зародыша. Мне было достаточно уверенности в том, что по мере его развития в клетках бластодермы начинают синтезироваться новые, характерные для каждой последующей стадии белки. Эту уверенность разделял и Нейфих. Открывалась возможность обнаруживать изменения белкового состава и наборов тРНК в зародышах с разных стадий развития. Не устраивали меня только масштабы работы Нейфаха. Ему для наблюдений достаточно было располагать икрой из трех-четырех рыб. А мне для осуществления последующих операций фракционирования белков и тРНК надо было запускать в процесс одновременного развития икру из, по меньшей мере, полусотни рыб. Выращивание зародышей на чашках для этого не годилось. Из нижней половины разрезанной стеклодувом 20-литровой бутылки от реактивов, настольного малогабаритного вентилятора, жидкостного термостата и некоторых вспомогательных устройств мне удалось соорудить прибор, в котором благодаря непрерывной циркуляции 10 литров взвеси икринок в воде происходило нормальное развитие зародышей. (Как ни странно, повторить эту конструкцию не удалось никому, даже Нейфаху - у них икра не росла.) Не буду описывать процедуры отделения и очистки бластодерм любой стадии развития от "желтка" - самой икринки с ее запасом питательных веществ. Все эти процедуры были отработаны Нейфахом. Важно то, что в результате удавалось получить (в зависимости от стадии развития) от 2 до 5 грамм зародышевого материала. Этого было достаточно для проведения всех многочисленных и тонких операций по вскрытию клеток зародыша, извлечению из них нужных фракций, постановке опытов in vitro и последующего анализа результатов этих опытов. Ограничусь замечанием, что отработка всех методик и проведение самих экспериментов потребовали от меня и моих двух лаборанток напряженной работы в течение девяти лет. После чего постараюсь вкратце изложить полученные результаты, разбив всю работу на три этапа. 1-й этап. Обследование метилаз вьюна Поскольку методика сопоставления активностей метилаз из разных источников была уже отработана, решено было провести сравнительную оценку активностей метилаз из разных органов вьюна и его зародышей на 10-часовой и 30-часовой стадиях развития. Соотношения этих активностей оказались бы полезными на заключительной стадии исследования роли тРНК в регулировании биосинтеза белков. Полученные результаты обнаружили, что соотношения активностей соответствующих метилаз для печени, сердца и мозга вьюна, а также его зародышей сильно различаются между собой. Повторенный в эти же дни анализ распределения активностей для печени крысы оказался совсем иным, чем для печени вьюна. Методически опыты ставились так же, как описано ранее: субъектом метилирования служила суммарная тРНК из "дефицитных" по синтезу метильной группы бактерий E.coli K12W6(CH3-). Радиоактивный метил включался за счет того же 14С-SAM. В другой серии опытов прослеживали динамику изменения активности метилаз в зародышах вьюна в зависимости от времени их развития. Сопоставляли стадии: 4,5; 7; 12; 20 и 27 часов роста. Различия в распределении активностей метилаз были не столь резкими, как для разных тканей взрослого вьюна, но заметные. При этом для некоторых метилаз можно было усмотреть определенную постепенность изменения активности от одной стадии развития зародыша к другой. Обнаружение отличия в распределении активностей разных метилаз из тканей одного и того же животного и тем более, его зародышей на разных стадиях развития свидетельствовало в пользу предложенной гипотезы, но никак еще не доказывало ее правильность. Этот этап занял тоже около двух лет: 73-й и 74-й годы. Любезный читатель, здесь я еще раз позволю себе небольшое отклонение от темы. Неумолимая хронология заставляет меня отложить на время описание наших исследований и отдать дань событию, случившемуся в нашей лаборатории в том же 74-м году. Событие это повлияло не только на мою собственную судьбу, но и на судьбу всего нашего Института. В один прекрасный день Александр Александрович Баев сообщил нам, что вскоре в лаборатории появится новый сотрудник, Костя Скрябин, сын академика-секретаря президиума Академии наук (и, как я уже упоминал, близкого друга Баева). Эта новость была с тревогой воспринята почти всеми сотрудниками, еще остававшимися в лаборатории. К "барскому сыночку" они заранее питали недоверие и неприязнь. Мне это казалось несправедливым. "Костя не виноват, что родился в столь высокопоставленной семье, - убеждал я моих коллег. - Быть может, он отличный парень. Давайте примем его дружески, а там посмотрим, что он за птица". Но вот он появился. Высокий, статный, быстрый в движениях и горячий в споре. Красивый, с еще очень юным лицом, на котором довольно нелепо выглядели густые, как у его отца, усы. Приветливый. Хотя что-то в этой приветливости и в выражении лица было (или казалось) немного высокомерным и нагловатым. Явно умный. Он только что защитил кандидатскую диссертацию и потому пригласил нас всех к себе домой, в огромную академическую квартиру, отметить это событие. Под моим нажимом подготовили некий приветственный "капустник", шутливо обыгравший тему восхождения новой звезды на научном горизонте. Потом прилично выпили (старшее поколение деликатно отсутствовало), и первоначальная натянутость сменилась шумным и вполне дружелюбным застольем. Однако в первые же недели пребывания в лаборатории "восхождение звезды" пошло с такой скоростью, что мы, как говорится, только рты разинули. Александр Александрович передал в распоряжение Кости три лабораторных "модуля", в которых ранее работала его группа. Немедленно в них началось переоборудование. Заграничные химические столы сплошь из дюраля, покрытого каким-то ко всему на свете устойчивым лаком, со множеством ящичков, легко выкатывающихся на колесиках, заменили наши массивные деревянные, покрытые линолеумом "гробы". Сменили свое национальное происхождение даже вытяжные шкафы. Потом появились набранные Костей пятеро сотрудников. Все - молодые, энергичные ребята. Трое - иногородние аспиранты. Затем начали поступать приборы. Вне каких-либо институтских заявок и лимитов. Валюта для их приобретения - "целевым назначением". Стало понятно, почему Баев в течение трех лет после избрания академиком-секретарем Отделения не оставлял заведывания лабораторией (безвозмездно). За рубежом бурно развивалась генная инженерия. Баев и юный Скрябин были одними из первых в СССР, кто ринулся в этот поток. Конечно, они могли бы работать в Пущине, в институте Скрябина старшего, но Костю это, видимо, не устраивало. Карьеру надо было делать в Москве, на виду у руководства Академии. Поработав с полгода руками и "запустив в дело" своих сотрудников, Костя отправился на годичную стажировку в США (за последующие четыре года он побывал там раз пять или шесть). После его возвращения Баев стал гораздо чаще бывать в лаборатории, но интересовался только делами группы Скрябина. Костя Скрябин оказался одним из самых ярких представителей нового поколения советских ученых. Его интересовало не раскрытие тайн природы, а личный успех. И этот успех ковался энергично, без ложного стеснения. Благами отцовского и баевского покровительства этот молодой человек пользовался с очаровательной откровенностью. К нам, грешным, не принадлежавшим к научной элите, он относился с добродушным презрением. Кстати, я только тогда, и то случайно, узнал о существовании такой "элиты". Наверное, года через три после появления Кости у нас случилось ЧП. В Финляндию на какую-то конференцию поехала группа наших сотрудников и в их числе Алик Варшавский. Едва ли не первый случай, когда рядового еврея послали за границу. Алик был очень талантливым молодым человеком, уже широко известным по своим публикациям. Руководителем делегации был назначен Юра Богданов, тоже сын академика. Из Финляндии Алик сбежал! Точнее, по предварительной с ним договоренности его выкрали американцы и доставили в США, где он тут же получил лабораторию. Для института это была большая неприятность. И вот я услышал, как Костя Скрябин со злостью бросил проходившему мимо Юре Богданову: "Наша семья с вашей больше никакого дела иметь не будет!" Сам Костя уже не работал за химическим столом, а разъезжал по свету и вращался где-то в начальственных сферах, как главный специалист по генной инженерии. Но мальчиков своих он заставлял работать чуть ли не круглосуточно. Конечно, не даром. Им были обещаны кандидатские диссертации, жилье и московская прописка для иногородних. Вскоре была подготовлена Костина докторская диссертация. Защитил он ее блестяще. Надо сказать, что способностей этому юноше было не занимать. И эрудиции тоже. Он схватывал на лету и держал в памяти все, что видел и слышал за границей. Так был взят старт. И хорошо просматривался вожделенный финиш. Энгельгардту было уже за 80. Без сомнения, Скрябин старший и Баев прочили Костю ему в преемники. Но сначала надо было очистить и занять место заместителя директора по науке. Эту должность уже 15 лет занимал Борис Павлович Готтих. Он проявил себя как очень неплохой администратор - дельный, спокойный, терпимый, по-немецки аккуратный. Умел улаживать конфликты, справедливо согласовывать противоречивые интересы лабораторий. Крупным ученым он стать не мог, поскольку в 30 лет взвалил на свои плечи тяжкий груз фактического руководства всей организационно-административной работой в Институте. Готтиха надо было спихнуть вопреки Энгельгардту, который его очень ценил. Помог случай! Побег юного Варшавского "повесили" на Готтиха. Соответствующие кнопки были нажаты, и райком партии не только влепил Борису строгий выговор, но, ко всеобщему сожалению, снял его с поста заместителя директора Института. Одновременно с ростом как на дрожжах юного Скрябина произошел полный разрыв Баева с Энгельгардтом. Бывая в Институте, Александр Александрович никогда более не заходил в кабинет Владимира Александровича, которому был обязан всей своей карьерой. Ни на одной из сотен любительских фотографий, относящихся к последнему десятилетию жизни Энгельгардта (он умер в 84-м году) нет снимка, где были бы рядом Баев и Энгельгардт. Хотя оба они, подобно путникам, вышедшим к воде после долгих странствий в пустыне, с жадностью использовали каждую возможность поехать за границу для участия в международных конференциях, симпозиумах и совещаниях. Говорили, что разрыв этот произошел еще до 74-го года, когда жена Баева "Катенька", бывшая медсестра в норильской больнице, после избрания мужа академиком-секретарем вообразила себя гранд-дамой (я не интересовался, в чем это выразилось), но была поставлена на место супругой Энгельгардта Милицей Николаевной, действительно аристократкой, получившей воспитание в Париже. А помимо этого - крупным ученым, профессором, почти в равной мере участвовавшим в открытии, принесшем мировую славу Владимиру Александровичу. Катенька не простила, а Александр Александрович был у нее под каблучком. Впрочем, за достоверность этого слуха я поручиться не могу. Но вернусь к Косте. Место заместителя директора освободилось, однако он на него не попал. "Деда" еще рано было списывать со счетов. Временно, до утверждения президиумом Академии, он назначил своим заместителем Андрея Мирзабекова. Это был серьезный удар по планам Баева и Скрябиных. Андрей и его лаборатория работали очень успешно. Их достижения приобрели известность во всем научном мире. Мирзабеков уже давно стал доктором наук, но... все-таки был беспартийным. Костя же, естественно, был членом партии. Директор академического Института - номенклатура ЦК. То, что терпели в отношении всемирно знаменитого Энгельгардта, ЦК не мог разрешить Мирзабекову! И вот... в один прекрасный день я с удивлением увидел, что на повестке дня очередного партсобрания стоит "прием в кандидаты КПСС А.Д. Мирзабекова". У меня с Андрюшей, несмотря на разницу в возрасте, отношения были дружеские. Я знал его как человека вполне порядочного. Встретив в коридоре, спросил: "Андрюша, зачем? Как же так?" Смутившись, он ответил: "А что делать, Лев Абрамович? Коготок увяз - всей птичке пропасть!" Вскоре его избрали членом-корреспондентом Академии и после смерти Владимира Александровича назначили директором ИМБ. Потом выбрали и академиком. Он возглавлял Институт в течение 18 лет, хотя, по существу дела, руководил (и весьма активно) главным образом своей сильно разросшейся лабораторией. Летом 2003 года Андрей неожиданно умер. Костя Скрябин из ИМБ ушел, чтобы возглавить какой-то другой, не академический Институт. В конце концов его тоже избрали действительным членом Академии наук. Судя по частым появлениям на радио и экране телевизора, он теперь самый главный специалист по генной инженерии. Которая, впрочем, в связи с запрещением биологического оружия утратила свое главенствующее значение... Но в моем отступлении я ушел очень далеко вперед. Вернемся "к родным баранам". Я прервал рассказ о наших опытах после 1-го этапа работы. Давайте двинемся дальше. 2-й этап. Выяснение различия наборов изоакцепторных тРНК на 6-часовой и 12-часовой стадиях развития зародыша вьюна Суммарную тРНК из клеточного сока зародышей на этих стадиях выделяли разработанным нами методом. Другие порции клеточного сока из тех же самых стадий развития с помощью колоночной хроматографии освобождали от собственных тРНК и всех аминокислот. В этом соке, однако, оставались ферменты, присоединяющие различные аминокислоты к соответствующим молекулам тРНК для переноса их в рибосому. Назовем их сокращенно "синтетазами". Напомню, что в силу избыточности генетического кода для всех аминокислот существует несколько (от 2 до 6) разных, так называемых изоакцепторных тРНК, несущих одну и ту же аминокислоту, но "узнающих" различные ее кодоны в информационных РНК. Для каждой из двух стадий развития зародыша, in vitro проводили реакцию присоединения к тРНК (в разных опытах) десяти различных аминокислот. Каждый раз в пробирке смешивали суммарную тРНК, клеточный сок, содержащий все синтетазы, но освобожденный от аминокислот и только одну из девяти выбранных аминокислот. Причем радиоактивно меченную! Инкубировали при 37оС в течение 40 минут. Присоединяясь к "своим" изоакцепторным тРНК, эта меченая аминокислота "метила" и тРНК. Так что по радиоактивностям фракций, выходящих из хроматографической колонки, можно было построить "пики" или, лучше сказать, профили этих тРНК. Аминокислоты, присоединяющиеся к тРНК из 6-часовой стадии развития зародыша, метили радиоактивным тритием (3Н). А те же аминокислоты, садящиеся на тРНК из 12-часовой стадии, были помечены радиоактивным углеродом (14С). Продукты двух реакций присоединения одной и той же аминокислоты смешивали и вносили на специально подобранную для этой цели хроматографическую колонку. Число профилей на хроматограмме указывало число активных на данной стадии развития изоакцепторных тРНК для выбранной радиоактивно меченной аминокислоты. Современный счетчик радиоактивности позволяет в любой выходящей из колонки фракции измерять независимо радиоактивности трития и 14С-углерода. Условия хроматографического разделения очевидно тождественны для обоих тРНК, взятых из разных стадий развития зародыша. Если зародыши на двух сопоставляемых стадиях роста имеют одинаковые изоакцепторные тРНК для данной аминокислоты, то их профили, меченные разными изотопами, должны совпасть. Если же эти тРНК различаются числом или характером своей "миноризации", то профили должны разойтись. Из девяти сопоставленных таким образом тРНК для двух стадий развития зародыша пять не обнаружили никаких различий - их профили точно совпадали. А для четырех тРНК наблюдалось явное расхождение профилей и даже различие в их числе. Что означало различие числа изоакцепторных, "работающих" тРНК на двух сопоставляемых стадиях роста. Наверное, не случайно для всех этих четырех аминокислот генетический код оказался сильно избыточным. В четверку вошли все три аминокислоты, которым соответствует по 6 кодонов, и одна, имеющая 4 кодона. Эти результаты также свидетельствовали в пользу нашей гипотезы. Но и они еще не доказывали ее правильности. Описанный этап длился тоже два года: 75-й и 76-й. 3-й этап. Решающий эксперимент План был таков. Очистить от тРНК и аминокислот клеточный сок из 6-часовой стадии развития. В нем должны остаться все ферменты и информационные РНК, присутствующие на этой стадии. Далее осуществить два опыта. В первом из них к этой очищенной системе добавить полный набор 20-ти аминокислот, из которых хотя бы одна (все равно какая) была бы радиоактивно меченая, а также суммарную фракцию тРНК, очищенную из той же 6-часовой стадии развития зародыша. Провести синтез in vitro радиоактивно меченных белков (одной меченой аминокислоты для этого достаточно). Во втором опыте проделать то же самое, но суммарную фракцию тРНК очистить из 12-часовой стадии и провести in vitro синтез радиоактивных белков в тех же условиях. В обоих случаях отобрать белковые фракции, куда войдут и новосинтезированные, радиоактивно меченные белки. Затем разделить их методом электрофореза в тождественных условиях - в параллельных "дорожках" на одной и той же пластине геля. Если во втором случае по сравнению с первым обнаружатся дополнительные белки, то это означает, что их синтез был стимулирован именно "поздним" набором тРНК. Ведь информационные РНК в обоих опытах одни и те же, взятые из 6-часовой стадии роста. Для постановки этих опытов было необходимо, во-первых, найти и оптимизировать условия осуществления синтеза полноценных белков in vitro в описанных выше условиях. Во-вторых, освоить и оптимизировать для наших объектов метод электрофореза в геле, позволяющий разделять большое число белков. В-третьих, отработать оптимальные условия регистрации полученного разделения белков на рентгеновской пленке. Все это заняло около двух лет. Наконец, все методики были отработаны и "решающий эксперимент" поставлен и повторен. Были получены четкие, воспроизводимые картины электрофореза белков, синтезированных in vitro для двух сопоставляемых условий эксперимента, отличающихся только использованными комплектами тРНК - из 6-часовой и из 12-часовой стадий развития зародыша вьюна. На рентгеновской пленке были ясно видны две соседствующие дорожки. В каждой из них зафиксировано порядка ста полос, отвечающих отдельным радиоактивно меченным белкам. Но... при самом тщательном визуальном сопоставлении наборов этих полос различия между ними обнаружить не удалось!! Значило ли это, что гипотезу о регуляторной роли тРНК следует отвергнуть? Нет, не значило! Новые белки могли появиться в очень малых количествах. На фоне множества "изначально необходимых" белков, синтезируемых на всех стадиях роста, их, может быть, и невозможно обнаружить. Окончательный вывод можно сделать, только убрав до электрофореза из смеси белков, синтезированных с помощью тРНК из 12-часовой стадии, все "необходимые" белки, синтезируемые уже на 6-часовой стадии роста. По-видимому, единственный путь для решения этой проблемы лежал через использование иммунохимического подхода! В тот несчастливый день я долго размышлял, глядя на как будто одинаковые картины разделения белков из двух сопоставляемых опытов. Методами иммунохимии я не владел вовсе. Для их освоения потребовалось бы 2-3 года стажировки в соответствующей лаборатории (лучше зарубежной). Или вовлечения в нашу работу кого-нибудь из опытных иммунохимиков со стороны. То и другое требовало поддержки заведующего лабораторией или директора Института. Баеву моя работа была неинтересна, а Энгельгардт был увлечен бурно развивавшейся во всем мире генной инженерией. Между тем мне уже исполнилось 56 лет. Освоение методов иммунохимии самоучкой, по книгам, методом "проб и ошибок" заняло бы очень много времени. Я понял, что доказать мою столь многообещающую гипотезу не успею. Впервые пришла в голову мысль о нецелесообразности дальнейшего пребывания в Институте... Для очистки совести сделал последнюю попытку. Написал большую, на десять журнальных страниц, обзорную статью. Собрал в ней все косвенные данные в пользу своей гипотезы, рассыпанные по зарубежным публикациям за последние пять лет. Включил и описанные выше, полученные нами (тоже косвенные) свидетельства. Написал, конечно, и о перспективах для медицины, которые откроются в случае надежного подтверждения гипотезы. Перевел на английский и послал во французский журнал "Biochimie" (V. 61, N 3, 1979 г.), выходящий на международном для науки, английском языке. Статью напечатали полностью, без каких-либо редакторских поправок. Получил более 500 запросов на оттиски этой статьи. Что толку? После моего отказа в 68-м году от поездки в Чехословакию (см. главу 13), дорога в заграничные лаборатории для меня была закрыта. Русский текст статьи разослал всем академикам - вершителям судеб молекулярной биологии в нашей стране. Никто из них на нее не откликнулся. Оно и понятно - все были увлечены генной инженерией. Последнее мое прибежище в большой науке, - молекулярная биология - явно вступала на "тропу войны". В силу той же решимости не участвовать в подготовке биологического оружия. Намерение оставить поприще научной работы созрело окончательно. В ее результат можно было зачислить только четыре неплохих обзора (из них три - на русском языке) и более практически ничего... Невеселый итог двадцатилетней напряженной работы! Что его обусловило? Ну, во-первых, поздно начал - в 36 лет. В этом не виноват - начал одновременно с началом становления молекулярной биологии в нашей стране. Быть может, не следовало тратить добрых восемь лет на оборудование Института? Нет, следовало! Кроме меня, это сделать было некому. И моя деятельность, пусть уже всеми забытая, была бесспорным вкладом в развитие советской науки. Не следовало уступать свою первую тематику Роберту? Возможно, но в тот момент, в силу своих тогдашних нравственных принципов, я не мог поступить иначе. Быть может, надо было воспользоваться открытием медленного изотопного обмена водорода в нуклеиновых основаниях, защитить на этом кандидатскую, а потом и докторскую диссертации? Что дальше? Добиваться (быть может, в другом Институте) заведывания лабораторией, чтобы иметь в своем распоряжении команду молодых и толковых исследователей? Неплохо бы, но не люблю конкурентную борьбу за начальственное кресло. Да и не хочу занимать его в советской иерархической системе - даже в науке! Подыскать умного и порядочного "шефа" и работать в его фарватере? Это надо было делать с самого начала. Потом я стал слишком самостоятельным и вряд ли был бы удовлетворен работой в начатом за рубежом направлении, как работали все известные мне тогда "большие ученые", кроме, разве, Хесина. Но меня к нему не взяли. Нет, наверное, все сложилось правильно. Жаль только, что времени не хватило... Когда Баев увидел, что я прекратил экспериментальную работу, он избавился от меня без лишних церемоний. Вернувшись из отпуска, я обнаружил, что мои вещи и все бумаги из рабочего стола вынесены в коридор. В комнату поселили тогдашнего сотрудника Кости Скрябина Петю Рубцова. Ему же передали и мою Полину. К счастью, Петя оказался человеком достойным и доброжелательным. С Костей его научные пути разошлись. Из Института он не ушел. Баев лабораторию оставил, и она окончательно разбилась на разрозненные группы. Полина до сих пор работает с Петей. Он к ней относится хорошо, чему я очень рад. Глава 13. Крутой поворот "А слава... луч ее случайный" (Пушкин. Сцена из Фауста) Возможно, что закончив предыдущую главу, ты, дорогой читатель, пожалел о том, как бесславно закончилась моя научная карьера. Я, признаться, и сам был этим немало огорчен. Столько усилий потрачено! Столько блестящих перспектив по дороге отвергнуто! Мог ли подумать я тогда и поверишь ли ты сейчас, что спустя 30 лет после описанных событий мое имя будет известно во всех биохимических лабораториях мира? И что моего сына Андрюшу, тоже молекулярного биолога, работающего в США, на каждой научной конференции, где полагается пришпиливать к одежде карточку с указанием фамилии, непременно кто-нибудь да спросит, не родственник ли он "того" Остермана. А наиболее любопытные еще и поинтересуются: "Он жив еще?" Жив, жив и даже надеюсь закончить эту книгу, прежде чем мне стукнет 80 лет. Быть может, если бы тогда, в 79-м году, кто-то всемогущий мне гарантировал работоспособность еще на четверть века, я так или иначе освоил бы иммунохимию и закончил свой "решающий эксперимент". А может быть, и не окончил, потому что разочарование в науке уже бродило в моем подсознании. Но об этом позже. А пока следует объяснить, каким образом этот самый "луч случайный" упал на мою голову. Оказавшись выкинутым в коридор лаборатории Баева, хотя никто мне приказа о переводе (куда?) не предъявлял, я бы должен был подать в дирекцию заявление об увольнении. Но я свою гордыню смирил по следующим двум причинам. Во-первых, оставалось еще три года до пенсии. Было бы несправедливо мне оказаться на улице после всего, что я сделал для Института. И продолжал делать, так как текущий ремонт и обновление приборного парка для научно-исследовательского института процесс непрерывный. Я, как и прежде, его курировал в качестве председателя научно-технического совета. Должность не штатная, но возглавить этот совет мне поручил лично сам Энгельгардт. Во-вторых, мне все-таки хотелось уйти "с честью", сделав что-то, что оправдало бы мое двадцатилетнее пребывание в должности научного сотрудника. Формальная сторона дела легко уладилась. Я перешел в том же качестве старшего научного сотрудника в небольшую отдельную группу, которую возглавлял Коля Гнучев. Эта группа тоже занималась техническим обеспечением, но по линии "оргтехники": всякая мебель, холодильники, первые компьютеры и прочее. Коля был намного моложе меня. Парень простой и добродушный. Мы с ним поладили. Он от меня ничего не требовал. Иногда советовался. Мои размышления о том, чем бы я мог завершить свою научную карьеру, шли вот по какому руслу. Все-таки мой "багаж" был в некотором роде уникальным. Начать с образования. Физическое плюс техническое плюс биохимическое - самостоятельно приобретенное как из книг, так и благодаря большому опыту экспериментальной работы. Особенно важна была первая составляющая. В 11-й главе я рассказал, как американские физики после Хиросимы перешли работать в биологию и принесли с собой совершенную физическую аппаратуру. Используя ее, они разработали новые методы исследования живых объектов на молекулярном уровне. Естественно, что в основе этой аппаратуры и этих методов лежали физические явления и законы. Мало кому из биологов они были известны. Поэтому эксперименты с применением этих методов у нас в СССР ставились, как правило, без понимания их физической сущности - способом "проб и ошибок". Или путем скрупулезного копирования постановки аналогичных опытов американскими учеными - бывшими физиками или биологами, работавшими в контакте с ними. Между тем такое копирование было делом рискованным. Не совсем идентичный объект исследования, не той чистоты химические реактивы, не должным образом отрегулированная аппаратура... и результаты всего дорогостоящего эксперимента (реактивы, в основном, импортные) оказываются в раковине. Новая попытка, опять неудача... и еще одна кругленькая сумма в иностранной валюте "утекает" в канализацию. В моей экспериментальной работе такие неудачи случались, но, как правило, одной пробы было достаточно. Проанализировав полученный результат, я сознательно корректировал условия проведения опыта и редко когда ошибался. Кроме специального образования, у меня был 20-летний опыт непосредственной работы руками (ввиду "малочисленности" моего штата лаборантов). Важнейшие методы исследования я отлаживал сам. Другие методики, с которыми мне не приходилось иметь дело, я довольно хорошо изучил "заочно". Мне, физику и инженеру, было интересно следить за тем, как совершенствование физических методов исследования позволяет ученым продвигаться вглубь полного загадок и поразительно совершенного мира молекулярных основ жизни. Я выбрал десять ведущих иностранных научных журналов. Наша библиотека получала их регулярно. Просматривал каждый номер - все его, как правило, далекие от моих научных интересов статьи. Только в той их части, где подробно описывалась методика эксперимента. Без такого описания, помещенного в определенном месте, статью не принимал ни один научный журнал. Сопоставлял модификации сходных методов и соответствующие результаты у различных авторов. "Вживался" в их трудности и проблемы. Это чрезвычайно увлекательное занятие. А какие находки, какие красоты движения мысли открывались подчас в этих лаконичных описаниях! Все интересное - выписывал. К моменту расставания с экспериментальной работой в 85 ученических тетрадках в клеточку, исписанных мелким почерком, было сделано 1970 записей, относящихся к методам исследования белков и нуклеиновых кислот. (Я все-таки ограничил поле своих интересов этими двумя важнейшими объектами живой природы на молекулярном уровне.) Наконец, у меня был определенный педагогический опыт. Быть может, даже некоторый талант в этом плане - без него работать в школе невозможно. А также небольшой, но тоже успешный опыт лекционной работы. Один семестр я читал лекции по методам и приборам для преподавателей биологического факультета МГУ. Взвесив всю эту сумму моих "особых" достоинств и знаний, я решил предложить нашей дирекции организовать раз в две недели по два часа чтение у нас в Институте двух-трехгодичного курса лекций по методам исследования белков и нуклеиновых кислот для молодых научных сотрудников Москвы. Энгельгардт мое предложение одобрил. В журнале "Биохимия" было опубликовано соответствующее объявление с указанием на то, что особое внимание в этом курсе будет обращено на физические процессы, лежащие в основе каждого метода. Признаюсь, что в первый из объявленных лекционных дней осенью 80-го года я с немалым волнением ожидал, явится ли кто-нибудь на мою лекцию. Что я за фигура в глазах молодых коллег из других институтов? Званием - кандидат, публикаций мало, на конференциях докладывал редко. Но наши ученые недаром славятся на Западе широтой своих интересов. Упоминание физических процессов, видимо, привлекло их внимание. К назначенным 10 часам утра конференц-зал нашего Института, насчитывающий 300 мест, был почти заполнен. Лекции проходили следующим образом. Их текст я не писал. Ограничивался подробным планом, поскольку материал знал хорошо. Необходимые рисунки, числовые величины и таблицы заранее изображал черным фломастером на прозрачных рентгеновских пленках. С помощью проектора "overhead" показывал их на большом экране, висевшем позади кафедры. Когда в ходе анализа метода разбирался какой-либо описанный в литературе опыт, ему присваивался порядковый номер. Нумерация шла через все лекции. В конце каждой из них я выводил на экран под указанными номерами ссылки на статьи в журналах или монографиях, откуда были взяты описания цитированных опытов. Лекция продолжалась два астрономических часа без перерыва. Слушатели прилежно записывали, благо, кресла в нашем зале снабжены выдвижными столиками. На второй лекции зал был уже полон. На третьей - мест не хватило. Часть слушателей всю лекцию стояла. Выяснилось, что в зале не только москвичи, но и приезжие из подмосковных научных центров (Пущино, Черноголовка), а также из Ленинграда и даже из Тарту (Эстония). На четвертую лекцию народ начал собираться и занимать места за полчаса до ее начала. А к 10 часам набралось столько слушателей, что не менее сотни человек вынуждены были тесниться у стен и позади кресел. Записывать они, очевидно, толком не могли. Тогда я экспромтом заявил стоящим, что рекомендую им на время вернуться в свои институты, если они расположены близко. Или погулять, походить по магазинам. Возвратиться к 12 часам, когда я начну читать повторно ту же лекцию. Обещал, что такой порядок сохранится и впредь. Оставшиеся без места последовали моему совету. Хорошо помню чувство глубокого удовлетворения и даже гордости, когда после окончания первой лекции я отдыхал, сидя в кресле за столом Ученого совета, и смотрел, как заполняется зал к началу второй лекции. Убедившись, что делаю действительно нужное дело, я решил написать книжку по разобранным в этот первый год методам: электрофорезу и ультрацентрифугированию. Летом 81-го года рукопись была в основном закончена. Один из заведующих лабораторией нашего Института, к этому времени уже член-корреспондент Академии наук, Георгий Павлович Георгиев, согласился быть ее ответственным редактором. Не уверен, что он прочитал всю рукопись, но побывал на нескольких моих лекциях. По-видимому, пришел к убеждению, что моей добросовестности доверять можно (забегая далеко вперед, скажу, что не обманул его доверия). Ни две последующие книжки на русском языке, где он тоже был ответственным редактором, ни английский перевод всех трех книг не вызвали никаких нареканий. Более того. После выхода английской версии моих книг в журнале "Nature" была напечатана на них весьма лестная рецензия. Ученым-естественникам известно, что одобрительный отзыв в "Nature" - это наивысший "знак качества". Первая книжка (как и две последующие) вышла в издательстве "Наука" и поступила в магазины "Академкнига" в конце 81-го года. Восьмитысячный тираж разошелся за две недели. Разумеется, я вовремя предупредил своих слушателей и заодно обещал им написать книжки по всем остальным разделам намеченного курса. После этого "давление" на зал, слава богу, снизилось. Многие решили дождаться выхода книг и на лекции приходить или приезжать издалека перестали. Я смог вернуться к режиму одной лекции в день. Вторая книжка поступила в продажу в середине 83-го года девятитысячным тиражом. Разошлась так же быстро. Третья вышла из печати в середине 85-го года. Если не о достоинствах, то о нужности этих книг говорит следующий чисто российский аргумент. По прошествии года мои книжки оказались украденными из всех библиотек, кроме Ленинки. 6 июня 83-го года я прочитал последнюю лекцию. Мои "поклонники", по большей части немолодые, подарили мне роскошную книгу фотографий под названием "Мелодии русского леса" с надписью: "Дорогому Льву Абрамовичу - нашему неизменному и бесценнейшему проводнику в многолетних странствиях по дебрям "нерусского леса" биохимических методов - с искренней благодарностью за цикл лекций и книги. С надеждой на дальнейшие встречи. Слушатели лекций 1980-1983 гг." Это было трогательно... Одновременно с этим уже шло английское издание моих книжек по методам. И связанные с ним события были не трогательные, но... забавные. Вкратце расскажу о них, поскольку слава-то ко мне явилась не местная, российская, а "мировая" (если за "мир" принять узенький круг ученых, студентов и технологов, работающих в сфере молекулярной биологии). А дело было так. Весной 80-го года в Москве состоялась международная книжная выставка-ярмарка. Я ее посетил. И, в частности, зашел на стенд американского издательства "Джон Вайли и сыновья", известного публикацией научной литературы. Сотрудник, представлявший этот стенд, спросил, нет ли у меня готовой рукописи или планов к написанию книги, которая могла бы заинтересовать Издательство. Я к этому времени уже заканчивал разработку программы лекций, которые были объявлены на 1 сентября того же года. Не думаю, что моя внешность как-то обнадежила вопрошавшего. Скорее всего, он по поручению издателей обращался с этим вопросом к каждому посетителю, говорящему по-английски. В тот момент я еще не собирался писать книги даже по-русски. А мысль о том, чтобы печататься за границей, мне и в голову не приходила. Но вопрос был задан и... "чем черт не шутит?" Быть может, правдивый, без ложной скромности ответ на него повлечет за собой какие-нибудь неожиданные последствия. Все-таки я знал, что мой методический арсенал значителен и его можно представить в нетривиальном виде. Я рассказал стендисту о своих замыслах и о предстоящих лекциях. А главное - о намерении раскрывать существо физических процессов, лежащих в основе каждого из методов. Он слушал внимательно, что-то записывал. Когда я собрался уходить, сказал, что ему мой план кажется очень интересным, что он доложит о нем издателям. И если они будут того же мнения, то, вероятно, захотят встретиться со мной. Я покинул стенд довольный произведенным впечатлением, но в полной уверенности, что никакой встречи не будет. Ради встречи со мной эти именитые издатели не предпримут столь далекое путешествие. Впрочем, у них в Союзе могут быть какие-нибудь другие, важные дела... И действительно, недели через две мне в Институт позвонил сотрудник ВААП - государственного агентства по защите авторских прав ("защита" состояла в том, что агентство заключало с зарубежным издателем договор от имени автора, за что взимало 10% от его гонорара). Звонивший с явным недоумением сообщил, что к ним прибывает глава издательства мистер Вайли и что он просит в письме организовать его встречу со мной. В этом письме он сообщил и мой номер телефона - я оставил на стенде свою визитную карточку. Недоумение сотрудника ВААП было вызвано тем, что обыкновенно предложение автора направлялось издателю через эту организацию. В назначенный день и час я прибыл в агентство и встретился там с пожилым, весьма респектабельным господином Вайли и его сопровождающими (быть может, сыновьями). С собой я захватил все 85 тетрадок моих конспектов по методам, сброшюрованных в четыре толстые папки. В течение получаса рассказал, кто я такой (по образованию и опыту работы) и как предполагаю построить свой курс лекций. Соответственно и книгу. При разговоре присутствовали и какие-то сотрудники ВААП. Они были молчаливы. То ли вовсе не знали английского языка, то ли не поспевали за темпом нашей беседы. В ее заключение мистер Вайли выразил живой интерес к моим предложениям и просил прислать в Лондон, где находилась редакция по биологическим вопросам, подробный проспект книги на английском языке. На том мы и расстались, обменявшись дружелюбным рукопожатием. Я составил подробный проспект предполагаемого руководства по методам исследования - в трех томах с перечислением всех глав и краткими пояснениями к ним. Перевел его на английский язык и послал по указанному мне адресу в Лондон. Примерно через месяц получил ответ, датированный 24 июля 1980 г. Вот его содержание в дословном переводе на русский язык: Дорогой д-р Остерман Руководство по методам исследования белков и нуклеиновых кислот Я получил заключения по поводу Вашего проекта от нескольких моих советников в области биохимии. Должен с сожалением сообщить, что их единодушное мнение не внушает энтузиазма. Все они считают, что это слишком большой проект для того, чтобы его мог выполнить один человек, даже выдающийся биохимик. В условиях быстро нарастающего количества научной литературы в этой области знаний, вполне современное и всеобъемлющее описание всех названных методов одним автором представляется невозможным. По этой причине все предшествующие публикации такого рода готовились коллективами множества авторов. Конечно, это приводило к некоторой неровности изложения, но, по крайней мере, представляемый материал полностью освещал все последние достижения в данной области. По этой причине я, к сожалению, должен известить Вас о том, что мы не можем принять Ваше предложение о публикации, но благодарю за то, что Вы его адресовали нам. Ваш искренне Говард А. Джонс, доктор философии Издатель по разделу молекулярных наук. ______ Во время двух последующих книжных ярмарок в Москве я повторил свое предложение трем другим зарубежным издательствам и тоже получил отказы, мотивированные тем, что большое количество, хотя и не столь всеобъемлющих, но написанных на высоком уровне руководств по методам исследования имеется на западном книжном рынке. Мой физический подход к трактовке этих методов, очевидно, не показался им заслуживающим особого внимания. Я без всякого огорчения прекратил свои авантюрные попытки напечататься за границей. Дело тем бы и кончилось, если бы не вмешался случай ("луч случайный"). Как-то раз, где-то в конце 81-го года, когда первая книжка на русском языке была уже распродана, заведующая нашей институтской библиотекой обратилась ко мне между делом со следующим предложением. Она сказала, что в городской библиотеке по естественным наукам состоится доклад заведующего биологическим отделом издательства "Шпрингер-Ферлаг" доктора Чешлика о планах его отдела на ближайший год. "Шпрингер-Ферлаг" - крупное международное издательство. Его основная база находится в Гейдельберге, а филиалы - в Нью-Йорке и Токио. Оно издает самую разную, в том числе и научную литературу на английском языке. С московской библиотекой по естественным наукам у них давняя дружба. Приглашение на доклад было прислано нашей заведующей, но она пойти не могла. Спросила, не желаю ли я ее заменить. Я сначала думал отказаться, но потом из любопытства пошел и выслушал не очень-то интересный мне доклад. После его окончания совершенно неожиданно возникла мысль поговорить с симпатичным докладчиком. Я к нему подошел и "в двух словах" рассказал о своих идеях. Он заинтересовался и пригласил меня в кабинет директора библиотеки для более подробного разговора. Сидя рядышком на диванчике, мы оживленно беседовали добрых полчаса. Краем глаза я замечал, с каким беспокойством мимо нас проходили дамы, очевидно, принадлежавшие к руководству библиотекой. Несанкционированный разговор "тет-а-тет" незнакомого им слушателя лекции с иностранцем поставил их в затруднительное положение. Хотя времена были уже не такими строгими, как раньше, но со стороны "вышестоящих инстанций" можно было ожидать неприятных замечаний. Однако вмешаться в разговор им интеллигентность не позволяла. В заключение нашей беседы Чешлик попросил меня прислать в Гейдельберг английский перевод одной из глав первой напечатанной книжки вместе с подробным планом всего издания. Что я безотлагательно и сделал. Через некоторое время меня снова пригласили в ВААП и сообщили, что "Шпрингер-Ферлаг" предлагает подписать договор на издание двух первых книг моего руководства по методам исследования белков и нуклеиновых кислот. Я, конечно, согласился. В декабре 81-го года соответствующий договор был подписан. По его условиям, рукопись должны была быть представлена на английском языке, а все рисунки выполнены в соответствии со стандартом, принятым в издательстве. Сам я переводить не решился - вступил в деловой контакт с двумя коллегами из Института органической химии, хорошо владевшими языком. Проверка правильности перевода (по существу дела) оставалась за мной. Рисунки я заказал профессиональным графикам из издательства "Химия". В начале 84-го года обе книги появились на Западе в продаже. Я получил два авторских экземпляра. В твердом переплете, на роскошной мелованной бумаге, с превосходной печатью, они выглядели аристократками по сравнению с их скромными российскими родственницами. Стоили дорого - более ста долларов каждая. Тем не менее покупались, видимо, хорошо, поскольку в мае 85-го года издательство предложило договор на выпуск третьей книги, только что появившейся в русском варианте. Годом позже она уже была напечатана и стоила 200 долларов. Правда, объем ее в полтора раза больше, чем у двух первых книг. Все три сразу же попали в весьма престижную компанию. Крупнейшая американская фирма "Сигма" предлагает в своих каталогах тысячи наименований химических реактивов для биохимических и молекулярно-биологических лабораторий. В интересах покупателей, располагающих достаточными средствами, предназначенными именно для покупки реактивов, она включает ежегодно в эти каталоги сто лучших книг по практическим аспектам химии и молекулярной биологии. Мои три тома "Методов..." сохраняли свое место в этой сотне "избранных" в течение десяти лет. Это может показаться странным, так как методы исследований эволюционируют очень быстро. Но эта эволюция, в основном, идет по линии совершенствования и автоматизации соответствующей аппаратуры. Физическая же сущность методов не изменяется. А от понимания этой сущности, как уже отмечалось, сильно зависит правильный выбор условий эксперимента. В чем ни один компьютер пока что не может заменить человека. Поэтому неудивительно, что эти книги спустя 20 лет после их выхода остаются настольными руководствами во всех крупных лабораториях (по крайней мере американских, как в этом мог убедиться мой сын). До сих пор они также служат пособиями для студентов биологических факультетов как у нас, так и за рубежом. Однажды, после выхода русских книг, я посетил (по делу) одну из лабораторий ИОХа. Неожиданно ее руководитель сказал своим сотрудникам: "Учтите, перед вами живой классик!" Я счел его слова за шутку. Но такое долгожительство руководства по методам исследования действительно позволяет причислить его к категории "классических". Сколько экземпляров было напечатано "Шпрингером", я не знаю. В соответствии с принятой за границей практикой, книги допечатывали много раз по мере продажи. Во всяком случае деньги на мой счет во Внешторгбанке поступали по меньшей мере в течение десяти лет. Поначалу, когда эти деньги можно было получить только в виде "чеков" для магазинов "Березка", я смог обеспечить модными в те времена "дубленками" жен всех моих друзей, себе купить теплые полусапожки, заграничную теннисную ракетку (играю ею до сих пор) и весь комплект японской звуковоспроизводящей аппаратуры. Затем на несколько лет вклады в этом банке были заморожены. Когда же их разморозили и стали выдавать наличной валютой, я получил возможность оплатить поездку во Францию и Италию. (Это было в начале 80-х годов, когда богатых людей в России было немного). Так материализовалась неожиданно посетившая меня слава! Сама по себе она меня ничуть не волновала. Но я с кровожадным вожделением ожидал того момента, когда на очередной книжной ярмарке появлюсь на стенде фирмы "Вайли и сыновья" и покажу мистеру Говарду А. Джонсу, подписавшему письмо о невозможности одному человеку... три свеженьких тома, изданных в Гейдельберге. Пару лет выставок не было. Когда же я, наконец, с затаенным в груди торжеством появился на стенде "Вайли" и спросил мистера Джонса, мне сообщили, что он уволен. "Как так, почему?" - почти возмутился я. "Ввиду его некомпетентности" - был равнодушный ответ!! Диссидент из полутени Полностью сочувствуя открытому движению диссидентов и правозащитников, я не принимал в нем непосредственного участия. Не видел реальной пользы. Машинописные листки "самиздата" циркулировали в узких кругах московской и ленинградской интеллигенции. Протестные письма оседали в архивах ЦК и КГБ. Поэтому я полагал нецелесообразным демаскировать свое неприятие режима, лишаясь тем самым возможности вести терпеливую разъяснительную работу, подрывающую саму опору его существования. Вести ее в своем непосредственном окружении, начиная с семьи и друзей, кончая сотрудниками по работе или учащимися в школе. Такую неявную, незаметную для надзирающего ока КГБ оппозиционную деятельность я называл "диссидентством из полутени". Типичным примером такой деятельности являлось руководство политкружком, которое было моей "партийной нагрузкой" в течение всего времени пребывания в ИМБ. Первые двадцать лет моими кружковцами были механики мастерской, сантехники, электрики и прочий рабочий люд. По мере сил и возможностей я их "развращал" (по выражению моего друга Сашуры), то есть приучал оценивать текущие политические события своим умом, а не по указанию свыше. Занятия наши проходили в свободной дискуссии на доступном для моих слушателей уровне. На их пассивность я пожаловаться не мог. В том, что касалось близкой и понятной внутренней ситуации, мы достигали немалых успехов - ребята мои "несли" наши порядки и властей предержащих, не стесняясь в выражениях. Типичный для рядового советского гражданина феномен "двойного сознания" нами преодолевался легко. Феномен этот состоит в том, что на поверхности лежит оболочка из общих казенных фраз, согласно которым у нас все прекрасно. И эти фразы повторяются вполне искренне, демонстрируя успешность официальной пропаганды. Но копни чуть глубже, и... так же искренне высказывается вполне трезвая оценка царящего повсюду "бардака" и очковтирательства. К концу нашего многолетнего сотрудничества мои "работяги" выходили на довольно высокий уровень оценки событий и небытового характера. У нас был обычай заканчивать дискуссию на занятии голосованием резолюции по обсуждаемому вопросу. Вот пара примеров таких резолюций. 1. По поводу критики в печати и других СМИ неопубликованных произведений А. Солженицына и политических взглядов А. Сахарова. Постановили: "Надо опубликовать все произведения Солженицына, а уже потом открыть в прессе и на телевидении их обсуждение. Предоставить как критикам, так и самому Солженицыну для защиты достаточное время на телеэкране. Так же и Сахарову предоставить возможность в прессе, на радио и по телевидению изложить свои взгляды в ходе дискуссии с политобозревателями из ЦК КПСС. Потом в обоих случаях опросить достаточно большое число граждан или честно обработать их письма и опубликовать результаты. А требовать от людей осуждения того, что им неизвестно, значит не уважать собственный народ". 2. По поводу эмиграции евреев из СССР. Постановили: "Предоставить всем евреям полгода на размышления. В течение этого срока не чинить никаких препятствий к выезду из Союза, немедленно оформлять все документы. После чего эмиграцию запретить! Но зато прекратить дискриминацию, снять все ограничения для евреев при поступлении в вузы, на любую работу, в том числе в "закрытые" предприятия. А также для избрания на любые, в том числе руководящие посты в партии, профсоюзах и Советах депутатов всех уровней". Прошу заметить, что эти решения принимались в конце 70-х годов. Куда труднее обстояло дело с вопросами внешнеполитическими. Здесь убежденность советского человека в том, что мы окружены "акулами империализма", ожидающими удобного момента, чтобы нас проглотить, поколебать нелегко. Кстати, о еврейской эмиграции, раз уже этот вопрос затронут. Да и вообще, серьезного разговора о ней избежать нельзя. Слишком уж болезненным был этот вопрос. Довольно широкий размах еврейская эмиграция приобрела в период временной разрядки напряженности в отношениях с США после визита в Москву президента Никсона в 72-м году. Под давлением влиятельной еврейской общины конгресс США принял закон о беженцах - жертвах антисемитизма в СССР. Им предоставлялось бесплатное жилье, солидное денежное пособие и медицинская страховка. Во время первой волны еврейской эмиграции после создания в 48-м году государства Израиль, туда уезжали, главным образом, верующие и старики - умирать на своей "исторической родине". Потом отношения с Израилем ухудшились, и разрешения на выезд "для воссоединения семей" в течение многих лет не выдавались. Обратившиеся за таким разрешением увольнялись с работы и долгие годы сидели в "отказниках", испытывая немалые материальные трудности. Эмиграция 70-х годов шла, насколько мне известно, главным образом в США. Я этой эмиграции не сочувствовал. Она была с самого начала лицемерной. Опасения насилий со стороны антисемитов, от которых будто бы бежали эти люди, были надуманными. Ничего серьезного евреям, по крайней мере в России, не угрожало (об Украине судить не берусь - там другая История). Вполне определенная дискриминация евреев, о которой мы говорили на нашем рабочем политкружке, была начата в СССР государственными учреждениями и вузами сразу после внезапного увольнения всех евреев из аппарата ЦК КПСС. Это было сделано в отместку за отказ Израиля играть роль плацдарма для проникновения СССР на Ближний Восток. Ведь именно ради этого Сталин согласился с решением Совета Безопасности ООН о создании еврейского государства. После "очистки" аппарата ЦК, надо полагать, соответствующие инструкции были спущены и по всей партсети. Через двадцать лет после смерти "вождя народов" дискриминация евреев по инерции еще кое-где имела место. Однако нетрудно было заметить, что носителями ее в ту пору были партийные и советские выдвиженцы, занявшие освободившиеся номенклатурные должности после увольнения с них евреев. А также люмпены, находившие в антисемитизме хоть какое-то основание для самоутверждения. Бороться с такой дискриминацией можно было в общем русле борьбы за освобождение советского народа от тоталитарного гнета руководства КПСС. Тем более, что сам народ, в массе своей, никакого отношения к антисемитизму не имел. Приведу тому прямое свидетельство. С начала мая 83-го года я по настоянию моего друга Натана Эйдельмана (о нем расскажу ниже) начал вести дневник. Вот одна из ранних записей в нем. 5 октября 1983 года "...Народ в нашем дешевом, соцстраховском доме отдыха, да еще в эту ненастную пору, самый простой. Мужики да бабы (все больше в годах), которых очень легко себе представить в деревне, откуда они явно недавно перекочевали в город. Многие из провинции. Речь самая простонародная, повадки - тоже. Среди них, кроме меня, затесался один маленький, старенький, горбатенький, но очень шустрый еврей местечкового вида. С ужасным акцентом и неудержимо общительный. По уровню своему такой же простолюдин. Он непрерывно ко всем пристает с разговорами, шуточками, вопросами, предлагает "забить козла" и прочее в том же духе. Акцент и повадки его столь гротескны, что мне слышать и видеть его неприятно. Я ожидал, что над ним будут потешаться. Ничего подобного! Мужики с ним охотно общаются и забивают этого самого "козла". А пожилые бабоньки перешучиваются, попрекая его в том, что он своим вниманием дарит то одну, то другую из них. Шутки их грубоваты, но незлобивы. Точно такие, какими они потчуют и своих мужиков. Ни тени презрения в них я не заметил. Конечно, он для них инородец, но точно так же они себя держали бы с узбеком, татарином или армянином. За моим столом сидит пожилая русская женщина с очень добрым лицом, Нина Павловна (меня она все время угощает лишними порциями, которые остаются ввиду ее воздержания в еде или отсутствия нашего загулявшего соседа по столу). Когда я сегодня утром вернулся из Москвы, она мне рассказала, что вчера вечером был прекрасный концерт самодеятельности. Кто-то пел, плясал и прочее. "Но лучше всех выступил вон тот мужчина, что сидит в углу, - она указала на моего старого еврея. - Его не было в программе, но он вышел и сказал, что сам себя объявит. Его фамилия Гринберг. И он стал петь одесские песни. Так замечательно! Ему хлопали больше всех". Нет, народ к антисемитизму непричастен. Главным мотивом второй волны еврейской эмиграции из СССР были не антисемитизм, не дискриминация, а надежда на более сладкую жизнь в США, обманувшая многих". Но вернусь к моей пропагандистской работе. С 83-го года политзанятия перестали быть обязательными для всех сотрудников, а только для членов партии. Поэтому мне поручили вести таковые с "молодыми коммунистами" (с членами рабочего кружка у меня сохранились дружеские, взаимно уважительные отношения). С новыми слушателями, соблюдая определенную осторожность, я тоже повел своеобразную просветительскую работу. Вот, к примеру, одна из моих тоже ранних дневниковых записей. 20 мая 1983 года "Вчера мы обсуждали вполне "приличную" тему: борьба за мир против угрозы термоядерной катастрофы. Сделали кое-какие не вполне ортодоксальные заключения. Например, что для США и их союзников по НАТО нет смысла нападать на СССР. Реставрация царизма уже явно невозможна, оккупация и принудительный труд в эпоху научно-технической революции нерентабельны, а грабить развитым промышленным странам у нас нечего: наша техника им даром не нужна, наши ресурсы лежат в земле. Второй нетривиальный тезис состоял в том, что и нам нападать на Запад незачем. Времена угнетения пролетариата и революционных ситуаций миновали. Коммунизма и социализма в нашем варианте никто не жаждет, и освобождать нам некого. Отсюда вывод, что нынешняя эскалация вооружений проистекает из взаимного страха и недоверия. Наше недоверие базируется на несколько устаревших реминисценциях о походах Антанты. А их недоверие - на куда более свежих впечатлениях, начиная с Прибалтики и кончая Афганистаном. Вопрос об агрессивном складе политического мышления нашего руководства прямо не ставился, но говорилось, что на Западе может быть такая точка зрения ("конечно, ошибочная"). Мы пришли к заключению, что для сохранения мира необходимо установление взаимного доверия, ибо без него никакая договоренность не будет надежной. Доверие же на данном этапе может быть завоевано только совершением в одностороннем порядке каких-то актов доброй воли. В этом плане мы похвалили некоторые шаги, предпринятые нашим правительством ("кость" для моих партийных мальчиков) и порешили, что следует двигаться более энергично в этом направлении. В частности, убрать войска из Афганистана. В общем, не так мало для этой аудитории. Они еще молоды и совесть не совсем потеряли. Благодарили меня после занятия - похоже, что искренне. Другой сферой деятельности "в полутени" этого времени была непродолжительная, но интересная работа (по совместительству) в школе No 179. В 9-м математическом классе этой школы учился сын моей приятельницы Раи Миневич. От него мы узнали, что на второе полугодие (с января по июнь 81-го года) у класса нет преподавателя физики. Я предложил свои услуги и был зачислен штатным учителем в этот класс. Ребята оказались интересные. В большинстве своем одаренные и самостоятельно мыслящие. Мне не было нужды их просвещать. Они сами уже очень во многом разобрались. Мы быстро поняли друг друга, главным образом из общения на переменах. Вскоре у меня с группой наиболее активных мальчиков сложились товарищеские отношения. Нередко по воскресеньям мы ездили в подмосковный лес, где, сидя у костра, вели долгие и откровенные беседы "за жизнь", оживляемые - что греха таить? - парой бутылок красного вина к шашлыку. Активно обменивались самиздатовскими материалами. Чаще всего они попадали в нашу компанию от Леши Харитонова, чей ныне широко известный отец был в ту пору "писавшим в стол" литератором. Я проработал в классе всего полгода, но наша дружба сохранялась много лет, даже после того как ребята закончили мехмат МГУ. 13 января, день моего первого урока, был утвержден нами как ежегодный день встречи. Сначала в этот день ко мне домой приходила половина класса. Потом в течение многих лет - спаянная группа мальчиков. С 85-го по 90-й годы все они приходили по средам на музыкально-литературные вечера, о которых я расскажу в следующей главе. Сейчас у них всех работы выше головы (программисты первого российского поколения), семьи. Кое-кто работает за рубежом. И все же 4-5 человек приходят 13-го. А в день моего 75-летия явилась вся былая компания. Еще будучи студентами, ребята познакомили меня с деятельностью КСП - клуба студенческой песни. Это было своеобразное - не диссидентское, но "протестное" массовое движение молодежи, утверждавшее свободу своих интересов и общения вне рамок комсомола или других официальных организаций. Поначалу его собирались запретить, потом - приручить своим как бы содействием. Но, чем вспоминать эти двадцатилетней давности события, я лучше приведу здесь еще одну дневниковую запись. Она была сделана по поводу концерта одного из популярных тогда "бардов" Виктора Луферова в клубе завода "Компрессор", куда меня позвали мои ребята. В этой же записи - картинка другого, ночного собрания КСП в лесу, куда я ездил тоже с моими ребятками. 11 мая 1983 года "Алеша Харитонов встретил меня на станции метро "Авиамоторная", и мы направились к клубу. У входа - кучка ребят. Большинство из них, по-видимому, знакомы друг с другом. Алеша вручил мне билетик, ценой в 1 рубль. Он отпечатан в типографии - значит, мероприятие разрешенное. На двери клуба плакатик: "Киносеанса сегодня не будет". Я поинтересовался у Алеши, зачем все это нужно администрации клуба. Оказалось, что данный "лефортовский куст" КСП прикреплен к клубу "Компрессора" и администрация обязана предоставлять зал ребятам. Очень интересно! Попытка прибрать КСП к рукам. Самодеятельная организация "Клуб студенческой песни" уже заняла свое место в истории духовного раскрепощения России, хотя ее участники вряд ли это в полной мере осознают. Движение охватило сотни тысяч молодых людей, студентов и школьников по всей стране. Они организованы в "кусты", иногда с неожиданными названиями (например. "Балаганчик"), которые группируются вокруг определенных вузов. Кусты входят в районные, городские и даже республиканские организации. Все это чистая самодеятельность, не подведомственная комсомолу. Есть свои организаторы, связные, отлично налаженная система оповещения. Основная форма деятельности - лесные ночные сборища ("слеты"). Иногда многотысячные, иногда в несколько сот человек. На одно из них мы и ездили прошлым летом. Сотни палаток, бивачные костры, самодельная бревенчатая эстрада, освещенная факелами. Микрофоны и динамики работают на батарейках. Вымпелы и штандарты различных групп и кустов. Плакаты, рисунки, афоризмы отнюдь не казенного содержания. На эстраде сменяют друг друга исполнители песен соло или группами, с непременными гитарами. Иногда читают стихи. Слушатели стеснившейся массой сидят обширным полукругом на траве большой поляны. Их реакция бесподобна по своей живости. Исполнение нередко довольно слабое, но стихи и песни, как правило, собственного сочинения. Отклик встречают смысл слов и искренность исполнителей. Содержание песен иногда лирическое, иногда философское, а иногда откровенно бунтарское. Так продолжается до 3-х -4-х часов утра. Потом народ расходится по своим кострам. Там и здесь звучит хоровое пение. Окуджава, Высоцкий, Галич, Ким, Городницкий и другие. От костра к костру переходят известные всем "звезды". Их песни слушают с восхищением, но без поклонения и раболепства - здесь все равны! К пахнущему дымом вареву присоединяется и разлитое по кружкам спиртное. Но пьют умеренно, пьяных нет. И уж конечно, никаких ссор и ругани по российскому обычаю. У любого костра тебе, незнакомцу, уплотнившись, освободят место на бревне и предложат миску или кружку чая. Волшебную силу впечатления от этого ночного леса, множества костров, озаренных огнем стволов деревьев и лиц поющих, от выступающих смутными пятнами из темноты палаток и звездного неба в просветах черной кроны деревьев передать невозможно. Одно время райкомы комсомола пытались взять эти ночные сборища под свою опеку и контроль. Не получилось. Тогда их запретили, и милиция старалась помешать ребятам собираться. Немедленно возникла система конспирации. Большинству участников неизвестно место сбора. В лучшем случае - вокзал. Даже станция назначения километрах в 60 от города известна только связным. Их знают в лицо некоторые из ребят. За ними без каких-либо расспросов следуют остальные. На станции ожидает другой связной, который показывает маркировку лесных троп, ведущих к месту слета в пяти-десяти километрах от железной дороги. И вот делается попытка увести ребят из леса в залы клубов, где выступают прославленные в их среде барды. Можно принести магнитофон, подключить его к сети питания и без помех записать целый концерт. Но эти мальчишки и девчонки не так просты. Они используют обе формы: легальную и нелегальную. Не беда, что программа концерта, который мы идем слушать, "залитована", то есть проверена цензурой. В ней не будет прямой "контры", но и советского патриотизма не будет и следа. А как насчет партийности искусства? Как с сакраментальным вопросом: "Зачем нашей молодежи эти песни?.." А никак! Это не ваше дело! Я виноват перед своими мальчиками. Их увлечение КСП я считал детской блажью. А путешествия на дальние, общероссийские слеты - то в Симферополь, то в Вильнюс - без разрешения родителей, без билетов, "зайцем" или на товарных платформах, полагал обычным мальчишеством. Нет, это дело серьезное. Может быть, одно из самых серьезных в сегодняшней общественной жизни. И не торопитесь кивать на студенческое движение за рубежом, на студенческие волнения во Франции 60-х годов. Не упрекайте наших ребят за то, что они еще не готовы к открытым манифестациям и захвату университетов. Они живут в нешуточное время и имеют дело с нешуточным противником. Их не защищают ни закон, ни обычаи страны, ни общественное мнение. Они целиком во власти произвола, организованного и вооруженного. Они это понимают... И не нам, взрослым, их упрекать в недостатке отваги. Не нам, лишь недавно научившимся свободно, не боясь доноса, говорить то, что мы думаем... у себя дома, за столом, в кругу полудюжины близких людей. Не нам, лишь недавно переставшим боязливо оглядываться на телефон - не связан ли он с подслушивающим устройством. Эти мальчики делают только первые шаги. И не остановятся. В