о всяком случае никогда не забудут эти ночи у вольных костров. Вылепить из них рабски послушных исполнителей директивных указаний будет нелегко. Но вернусь ко вчерашнему концерту. Мои ребятки оказались связаны с его организаторами, и для нас оставили почти весь второй ряд. Усаживаюсь на почетное место в центре. На сцене сгрудились, сверкая никелем в лучах прожектора, не менее десятка микрофонов на высоких тонких ножках. От них идет путаница проводов в первый ряд. Здесь расположились владельцы портативных кассетных магнитофонов. Не стесняясь своего возраста, встаю и, обернувшись, разглядываю зал. Он полон до отказа. Подсчитываю: 20 кресел в ряду, не менее 30 рядов. Значит, вместе с балконом человек 700. Сплошь молодежь студенческого возраста. Какие чудесные лица! Какие умные, живые, одухотворенные лица! Вспоминаются строчки Мартынова: "Какие хорошие выросли дети! У них удивительно ясные лица... Господи! Откуда берутся эти тупые рожи, которые нередко видишь через стекла больших черных автомобилей? И уж непременно - на вывешенных рядком портретах. Или их наша жизнь сначала оглупляет, а потом отбирает?.. Отмечаю, что очень редко в зале можно заметить лица чисто еврейского типа. Разумеется, ярко выраженный национальный типаж среди евреев встречается не так уж часто. И все-таки создается впечатление, что еврейские дети представлены в этом зале не более, чем в своих учебных аудиториях. Это хорошо. Это означает, что в соединяющем их интересе, в их общей жажде свободного слова нет оттенка национальной ущемленности, обиды на дискриминацию. Здесь просто студенты, наши дети, общая наша любовь и надежда... Сейчас в зале шум, смех. переклички из одного конца в другой, непрерывное движение. А через несколько минут, во время исполнения песен, будет абсолютная тишина. Так, что я буду вспоминать о том, что за спиной 700 человек только тогда, когда будут раздаваться аплодисменты. Впрочем, не очень бурные. Это не их любимец, и судить его будут строго. Но вот он появился на сцене с гитарой на перевязи. Кладет на пол у своих ног листок, по-видимому с "залитованной" программой, поправляет микрофоны. Он невысок ростом, черные прямые волосы, большие дымчатые очки, белый свитер. Лицо бледное, тяжелое, в крупных складках - немолодое. Оказывается, ему уже 38 лет. Вот его жизненный путь (это в ответ на записку из зала: студент МИФИ, потом Ветеринарной академии - по биофизике. Работал на разных неквалифицированных работах, оставляющих время для музыки. В 74-м окончил Гнесинское училище, несколько лет работал в Москонцерте аккомпаниатором у певицы Елены Камбуровой. Сейчас ведет кружок в доме культуры. "Все остальное связано с "моим маленьким театриком" (это его слова). Действительно, исполнение сильно театрализовано. Голосовой диапазон широк: то с хрипотцой в середине регистра, то очень чисто на высоких нотах, то баритон. Владеет голосом он искусно, а гитарой - виртуозно. Она не аккомпанирует, а ведет мелодию наравне с голосом. Все это очень здорово сделано, но несколько холодновато. Очень интересно, но в душу не проникает. От этого - умеренная реакция зала. Содержание песен пересказать не берусь. Есть песни философического толка, есть с "чертовщинкой". Неожиданно серьезное обращение к фольклору. Песни о дружбе. Любовной лирики нет. Кроме своих песен, Луферов исполнил по одной песне Н. Матвеевой, Кима и Окуджавы в своей музыкальной обработке. Мне он очень понравился своей артистичностью, но не взволновал, как волнует, порой до слез, Окуджава". В деятельности КСП, которая, конечно, была "диссидентской из полутени", я принять активное участие не мог, так как не писал стихов, не пел и не умел играть на гитаре. Но у меня был свой, родственный жанр, с помощью которого мне тоже удавалось довольно большому числу людей передавать стремление к свободе слова и веру в ее возможность. Я читал наизусть стихи. У меня было заучено десять циклов стихотворений русских поэтов - по часу каждый. Составлял я их так. Добывал полное собрание стихотворений советского или зарубежного издания, в зависимости от поэта. Читал все подряд первый раз и карандашом, точечкой в оглавлении отмечал то, что мне вроде понравилось. Потом внимательно перечитывал отмеченные стихотворения. Из них отбирал десятка два-три, с моей точки зрения наилучших (и наиболее свободолюбивых), так, чтобы получился цикл длительностью в один час. Выписывал их мелким почерком в записные книжки и терпеливо заучивал. Этот запас, носимый всегда с собой, доставлял мне немало радости. Не один раз, при каких-либо нетривиальных жизненных обстоятельствах или настроениях, я повторял про себя или вслух любимые строчки. Он же (запас) служил для выполнения общественной миссии - утверждения свободы слова. Дело в том, что кроме Тютчева, Пушкина, Блока и Самойлова в "десятку" входили: Гумилев, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам и Волошин. Эти шесть были в то время запрещены цензурой. Даже у русских классиков, прилежно изучавшихся в школе, есть такие стихи, которые в те дни звучали не хуже любого "самиздата". К примеру, многие ли из читателей знают, что нижеследующее небольшое, но пронзительное по своей горечи стихотворение (без названия) принадлежит перу Пушкина? Свободы сеятель пустынный Я вышел рано, до звезды; Рукою чистой и безвинной В порабощенные бразды Бросал живительное семя - Но потерял я только время, Благие мысли и труды... Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич. Ну, а у запрещенных поэтов было предостаточно такого, что как будто прямо было нацелено в адрес тоталитарной власти. Да и сам факт публичного чтения будто бы навеки изгнанных из русской литературы поэтов был призывом и примером реализации прав свободного человека вопреки всем запретам властей предержащих. Читал я и в домашнем кругу, у друзей, в домах отдыха - всем, желающим слушать. В институтской библиотеке после рабочих часов - по одному циклу каждый месяц. На загородных научных школах вечерами после лекций - аудитории в 100-200 человек. Рисковал, конечно. Помню два забавных эпизода. Однажды ко мне в коридоре подошел секретарь нашего партбюро и спросил: - Лев Абрамович, Вы, кажется, читаете стихи в библиотеке? - Да, читаю. - Недавно и Гумилева читали? - Читал... Далее должно было последовать "объяснение", что этот белый офицер был расстрелян за участие в антисоветском заговоре, с последующим выводом о моей политической ориентации, но... мне повезло! Не дожидаясь начала сей филиппики, я добавил: - Как раз вчера была очень хорошая передача о Гумилеве по радио. После чего бедный секретарь "слинял". Другой раз вечером я читал Ахматову в звенигородском пансионате, где проходила очередная научная школа. Весь пансионат - в нашем распоряжении. Большой амфитеатр в тот вечер был полон. Я как раз дошел до "Реквиема" - цикла стихов, связанных с арестом сына. Начал "Вступление" к циклу: Это было, когда улыбался Только мертвый, спокойствию рад, И ненужным привеском болтался Возле тюрем своих Ленинград. И когда, обезумев от муки, Шли уже осужденных полки И короткую песню разлуки Паровозные пели гудки. Звезды смерти стояли над нами И безвинная корчилась Русь Под кровавыми сапогами И под шинами черных "марусь". Только я прочел первые две строчки, как из двери наверху амфитеатра появился и стал медленно спускаться по ступенькам вдоль стены никому не известный человек. Все его заметили. Я продолжал читать. Он спустился и присел с края переднего ряда. Дочитал "Реквием" до конца. Ахматовский цикл им заканчивался. Поблагодарил аудиторию за внимание. Незнакомец встал и направился ко мне. Я сошел со сцены и пошел ему навстречу. Никто из слушателей не поднялся со своего места - все смотрели на нас с вполне понятным страхом за меня... Подойдя, человек протянул мне руку и сказал: "Вы меня, наверное, не помните. Моя фамилия Крыжановский. Я одновременно с Вами работал в Институте физиологии у Черниговского. Отдыхаю здесь вместе с вашей школой..." Однажды весь вечер читал в нашем институтском кафе "Спираль" подряд трех поэтов: Гумилева, Ахматову и Мандельштама. Имел нахальство пригласить на это чтение мою знакомую, еще мало кому известную профессиональную чтицу Антонину Кузнецову (сейчас она народная артистка России). Она слушала до конца и сказала мне, что читаю я хорошо, а главное - проникновенно. Я упомянул наше кафе. Название "Спираль" происходило от двойной спирали ДНК - главного объекта наших тогдашних интересов. Раз в месяц, после работы длинные столы в столовой разбирались на квадратные столики, свободно размещались по всему залу, накрывались скатерками. Буфет работал допоздна. Дружеские четверки за столиками запасались булочками, пирожными и фруктовой водой. Общались. Потом слушали кого-нибудь из приглашенных гостей. Иногда возникала острая дискуссия. Но если даже кипели страсти, корректность формы не нарушалась. Первое собрание кафе, помню, открывал знаменитый физик, нобелевский лауреат Игорь Евгеньевич Тамм. Ему наш Институт в немалой степени был обязан своим рождением. Тамм и Энгельгардт (они дружили) весь вечер "держали площадку", рассказывая разные забавные истории из прошлого. Помню, к примеру, такой рассказ Игоря Евгеньевича. Где-то в конце двадцатых годов в Москве собралась международная конференция физиков. Для иностранных гостей, как полагается, были зарезервированы места в гостиницах. Будущий нобелевский лауреат, один из создателей квантовой физики, Поль Дирак, дружил с Таммом и желал жить только у него. Семья Тамма ютилась в ветхом домишке на окраине Москвы. Уборная была во дворе, и вечером в нее ходили со свечой. Оба великих ученых были очень довольны своим общением. По возвращении в Лондон Дирак, естественно, поведал журналистам о своем пребывании в Москве, рассказал и о том, как живет уже тогда всемирно известный советский физик Тамм. Года через четыре ситуация повторилась. Снова конференция в Москве, и Дирак опять живет у Тамма. По возвращении в Англию, его, конечно же, спрашивают - не изменились ли условия жизни семьи Игоря Евгеньевича. Дирак отвечает: "О, да! И очень существенно - в уборную провели электричество!" Этот ответ обошел все газеты западного мира. После чего Тамма немедленно переселили в удобную городскую квартиру близ ФИАНа... В кафе у нас пел молодой Высоцкий, читал стихи еще не печатавшийся замечательный поэт Давид Самойлов. Много другого интересного народа побывало в нашем кафе. Денег мы никому не платили. Наши гости отдавали дань уважения науке и... нашей свободе. Все организовывал совет кафе. Ни партбюро, ни профком, ни дирекция к нему никакого отношения не имели. Свобода слова в нем реализовалась "де факто". Спустя добрый десяток лет, наверное в начале 80-х, райком партии раскачался и повелел кафе закрыть. Раза три к нам приходил со своими увлекательными историями Натан Эйдельман. Я обещал рассказать о нем. Сделаю это посредством трех записей в моем дневнике: 18 мая 1983 года "Позавчера в зале нашего Института была лекция Натана Эйдельмана. Тема лекции: эволюция взглядов Пушкина на личность и деятельность Петра Первого. Как всегда на его лекциях было захватывающе интересно. Меня особенно поразило проникновение в драматизм изменения этих взглядов от "Полтавы" до "Медного всадника"... Запомнить и пересказать лекции Эйдельмана невозможно. Не только из-за их насыщенности материалом, но и ввиду множества отступлений, которые он называет "заметками на полях". Они, хотя и связаны с основным рассказом, но неожиданно переносят слушателя в другую эпоху, нередко в нашу нынешнюю. При этом вводится такое количество новых персонажей и обстоятельств, что голова идет кругом. Остается ждать, когда появится его очередная книжка, и можно будет, не спеша, всматриваться в этот калейдоскоп лиц, событий, блестящих догадок, не захлебываясь в их потоке. Лучше я попытаюсь написать о нем самом, поскольку мне посчастливилось много раз слушать его из зала, а несколько раз и за столом в кругу друзей. С моим другом Сашей Свободиным они совместно сочинили два киносценария. Поэтому я встречался с Натаном и у Сашки, и в доме творчества на Пицунде. В Пушкинском музее на Кропоткинской, в его крошечном зальчике, на прекрасных вечерах и открытых научных заседаниях Натан один из самых частых и уважаемых участников. Член их Ученого совета. Однажды он вел вечер, названный "Ученые - Пушкину", где я читал пушкинские стихи (набрался нахальства!). Что и говорить, Натан Яковлевич Эйдельман - фигура в истории русской культуры значительная, яркая, я осмелюсь сказать - замечательная. Занятная штука История! Ведь спрессованные до пары сотен страниц наши унылые, серые, бездуховные десятилетия, наверное, покажутся нашим потомкам увлекательно интересными. "Новый мир" Твардовского, литература "самиздата" и "тамиздата", Сахаров и Солженицын, театр "Современник" 60-х и 70-х годов, Театр на Таганке, "барды" и КСП, Окуджава, Высоцкий, Эйдельман... Все встанет тесно рядом и будет названо как-нибудь вроде "Пробуждение духовной жизни России в послесталинскую эпоху". Но вернусь к Эйдельману. Его вклад в это пробуждение будет, хотя и не совсем полно, оценен по книгам, к счастью, проходящим через цензурные рогатки. Наши тупые цензоры, слава Богу, не понимают могучей силы примера освободительной борьбы лучших людей XIX века против гнета самовластия. У них это проходит по рубрике борьбы с царизмом. Смешно сказать: книга Эйдельмана о Пущине ("Большой Жанно") только что вышла 300-тысячным тиражом в... "Политиздате"! И, разумеется, была раскуплена мгновенно. Попробую набросать портрет автора этих книг. Хотя роста Натан среднего, первое впечатление от его внешности удачно выражает слово "крупный". Большая голова, широкое лицо с крупными чертами, толстые губы, густые брови над близко расположенными глазами. Седоватые волосы всегда всклокочены. Фигура коренастая. Изрядно толст, но движется легко и порывисто. Я видел, как он на Пицунде с мальчишеским азартом резался в настольный теннис. При его комплекции проворство, с каким он двигается у теннисного стола, кажется неожиданным. Одевается довольно небрежно, но рубашки всегда чистые. Галстуков не носит. Красавцем-мужчиной его не назовешь, но когда он говорит, трудно не поддаться обаянию его вдохновенной речи, блистательного ума, не заразиться его увлеченностью. Тут он становится воистину прекрасен, будь я женщиной - влюбился бы в него по уши. Популярность его огромна. На лекцию в какой-нибудь никому не ведомый клуб, без всяких афиш, путем одного только оповещения по телефонной цепочке собирается 600-700 человек - еще один пример самодеятельной гражданской свободы. Организуют эти лекции всякий раз энтузиасты-общественники. Ни в одном официальном учреждении эти лекции не регистрируются. Ни цензура, ни финансовые органы о них не знают (или делают вид, что не знают). Билеты продаются на месте по очень низкой цене - для оплаты дежурства гардеробщиц и электрика. Клубные залы, как правило, предоставляют бесплатно. Слушают, как говорится, затаив дыхание. Потом засыпают записками и вопросами. После полуторачасовой лекции аудитория, не убавляясь, еще час выслушивает его ответы. И при таком успехе - ни тени снобизма. Не то что высокомерия, но даже малейшего возвышения над слушателями. Удивительная у него манера говорить. Я бы определил ее словами "радостное изумление". Как будто он только что узнал потрясающе интересные факты, ужасно этому рад и спешит порадовать нас. И даже вроде смущен тем, что узнал немного раньше нас, слушателей, и потому ему приходится говорить, хотя, конечно же, мы бы и сами могли все узнать и обо всем догадаться. Точно так же Натан рассказывает двум-трем слушателям за столом. При этом у них возникает ощущение, что, слушая, они доставляют удовольствие рассказчику, что он им благодарен за внимание. Их вопросы, даже не очень уместные, его не раздражают, а напротив, стимулируют еще расширить рассказ, даже перебросить его в другую область, если она интересует его собеседников. Трудно отделаться от впечатления, что Натану совершенно необходимо, чтобы вы, именно вы его поняли, ему поверили, разделили его радость и изумление. И это не иллюзия. Так оно и есть - такой вот человек! Его общительность не знает границ. Сашка забавно рассказывал, что во время работы над совместным сценарием, когда они оба жили в одном доме творчества, ему с великим трудом удавалось "отловить" Эйдельмана, чтобы хоть часок поработать вместе: Натан непрерывно с кем-то общался. "Я не могу понять, - говорит Сашура, - как и когда он пишет свои книги!" А я могу. Ведь само писание - дело простое и быстрое. Вопрос в том, чт писать. Рискну пояснить на собственном примере. За три года я написал три книги по методам исследования в молекулярной биологии. Иной раз в день строчил страниц по пятнадцать и только досадовал, что перо движется медленно - за мыслями не поспевает. Так ведь что в этом удивительного? Научный язык - истинно птичий! Слов пятьсот, не больше. Да пара сотен терминов - вот и вся палитра! И синонимов почти нет. Можно написать, что температура увеличивается, а можно - что возрастает. Велика ли разница? И если надо слово "белок" в одной фразе повторить три раза, то и повторяй. Ведь о белке речь - желтком его не назовешь. Лишь бы смысл был точный. А уж смысл-то готовился заранее. Тысячи статей были прочитаны и нужное - законспектировано. Конспекты разложены в заранее проработанном порядке. Ну и пиши на здоровье. Пробежал глазами один конспект, суть использованного метода изложил в абзаце, конспект в сторону - и к другому. Пишешь, как читаешь, и задумываться не о чем. Наверное и Натан так же - пишет, как читает. Только все его бесчисленные "конспекты" не на бумажках, а в голове! Там же он их раскладывает и оттуда достает по мере надобности. Да ведь что пишет?! Но и говорит-то как! Тут самый момент описать, как он читает свои лекции. Выходит на сцену с пятью-шестью листками бумаги в руке, на которых крупным почерком, и по виду кое-как, что-то начертано. Ручаюсь, что не план и уж тем более не тезисы лекции. Да он в них и не заглядывает. Только иногда вдруг сделает паузу, с отрешенным видом переберет эти листки руками, ни на чем не остановит своего внимания и понесется дальше рассказывать. Я сильно подозреваю, что листки эти для отвода глаз или для того, чтобы оправдать паузу, когда что-то надо обдумать по ходу рассказа. Может быть, для уверенности, если что-нибудь забудет. Дату или имя. Только он забыть не может! Память у него феноменальная, эрудиция - необозримая. Увлекшись, он от рассказа о Марине Цветаевой может унестись в царствование Рамсеса II, а оттуда - в нашествие монголов на Иран. При этом из его памяти, как чертики, выскакивают такие сведения, цифры, имена, которые покоятся только в специальных монографиях ученых-специалистов по древнему Египту или истории Ближнего Востока. Сразу после этого вы можете узнать, что писала "Литературка" по этому поводу, когда и кто был автором статьи. Видимо, все, что прочитывает, он запоминает во всех подробностях и навсегда. Но с какой скоростью работает его мозг, если из этих своих необъятных кладовых он достает нужные ему сведения мгновенно, не прерывая рассказа?! Вы скажете, что все это обдумано и подготовлено заранее? Э, нет! То же самое происходит во время ответа на бесспорно неожиданный, зачастую не относящийся к теме доклада вопрос из зала. И при всем этом речь блестящая, живая, без единого повтора, без длиннот и лишних слов-паразитов. С яркими, точными характеристиками людей, со зримыми картинами событий. Это - талант! Постичь его невозможно. Я бы Сашкин вопрос поставил по-другому. Когда он все это прочитывает? Когда успевает перерывать архивы? На эти вопросы я ответа не нахожу. Еще одна забавная подробность - цитирование. Часто во время лекции Натану надо прочитать стихотворение или кусок прозы из чьих-то воспоминаний или переписки. Я никогда не мог заметить, что нужное место в книге у него было бы отмечено закладкой. Даже зло берет - ну почему бы это не сделать? Объявив о том, что он сейчас прочитает нечто, он открывает книгу явно наугад и начинает ее листать сначала в одну сторону, потом в обратную. Проходит секунда, другая. Шансы найти нужное место от такого перелистывания явно не увеличиваются. Я начинаю нервничать. И вдруг он останавливается и читает нужный ему отрывок. Фокус, да и только! Вот таков Эйдельман, Тоник, как его любовно зовут друзья. Необыкновенный человек, невероятный! И притом чрезвычайно добрый, доброжелательный. Он так искренне и заразительно смеется, что можно поклясться: никакого зла, никакого подвоха этот человек сотворить не может. Унылым, мрачным, досадующим мне его видеть не случалось. Сама жизнерадостность и жизнеутверждение. Это - от богатства и щедрости души. Мы со своими обидами и несчастьями просто нищие рядом с ним. До чего же я рад, что мне выпала такая удача - познакомиться с Натаном Эйдельманом! Пытаюсь втянуть его в обучение игре в большой теннис. Ведь при таком образе жизни и полноте у него скоро начнутся сбои в сердце. Как бы отодвинуть это подальше! Для нас и наших детей". ........................................................................................................................ Спустя полгода я прочитал эту запись Натану у него дома. Он за это наградил меня бесценным автографом, написав на полях дневника: "Все правда, не вся правда! Спасибо. Натан. 20/XI-83. ........................................................................................................................ 7 февраля 1986 года (из дневника) "Дня три назад был на лекции Натана Эйдельмана о Николае I во дворце культуры электролампового завода. Огромный зал с ярусами заполнен до предела задолго до начала лекции (места ненумерованные). Люди всех возрастов и одинаково интеллигентной внешности. Натан, как всегда, читал увлекательно, с массой бытовых подробностей. Но вот что было неожиданно и очень интересно. Оказывается, Николай I в самом начале своего царствования намеревался освободить крестьян (с землей) и дать законы либерального толка. Когда он говорил декабристам, что напрасно они замыслили мятеж - он сам бы все сделал, то был искренен. Около 10 миллионов государственных (т.е. царских) крестьян было освобождено сразу. Для подготовки реформы с освобождением помещичьих крестьян царь создал четыре секретных комитета. Одновременно Сперанскому была поручена разработка новых законов. Правой рукой царя в ту пору был генерал Киселев - человек либеральных взглядов, некогда даже связанный с будущими декабристами, покровитель и поклонник Пушкина. Хотя комитеты были секретными, о намерениях царя стало известно всем. Многие передовые люди того времени стали предлагать свои проекты реформы. Такой проект разработали даже... Пущин и Фонвизин в Сибири и через Вяземского передали его Киселеву. Киселев проект одобрил, но сказал Вяземскому, что положить его на стол царю не может, так как должен (по своим понятиям чести) назвать авторов... Однако высшее российское дворянство (и, следовательно, весь государственный аппарат) не желало расставаться со своими крепостными и отдавать им землю. Начался саботаж. Комиссии заседали четыре года, учреждали подкомиссии, призывали экспертов и проч., но проекта реформы так и не выработали. Конечно, царь мог бы "топнуть ножкой". Но понимал, что восстановит против себя весь правящий Россией слой, повиснет в воздухе, и того гляди, с ним разделаются так же, как с его отцом. И он отступил! От намерения освободить крестьян отказался. Сперанский был отставлен. (Параллель - Горбачев, если у него есть благие намерения, и партийно-советская верхушка). Озлившись на дворян, царь зажал их в кулак, придушил всякую свободу слова и прочие вольности. Отказался и от намерения вернуть декабристов. Они были бы ему живым укором - выходило, что он их обманывал. Как полагается, деспотический режим (а с ним дворянство и чиновничество легко согласились) породил коррупцию, угодничество и дезинформацию. В том числе и самого царя. В конце своего царствования, намереваясь начать новую войну с турками, Николай запросил послов в Лондоне и Париже о том, как отнесутся там к этому намерению. Послы, желая угодить царю, ответили, что отнесутся индифферентно. Царь начал войну. Последовала осада Севастополя англо-французской эскадрой. Обокраденная поставщиками армия терпела поражение за поражением. Николай был этим настолько подавлен, что не хотел царствовать. (В последние дни донесения с фронта велел передавать сыну, Александру). И даже жить не хотел. Весьма вероятно, что покончил с собой... После лекции я спросил Натана: "Ты понимал, что твой рассказ звучит ультрасовременно?" От ответил: "Вообще-то говоря, да, но по-настоящему я это почувствовал уже во время лекции". Сейчас я читаю (в ксерокопии) последнюю книгу Буковского - о жизни Запада. Названия не знаю. Ксерокопия титульного листа предусмотрительно не сделана (на случай, если книгу отберут "органы"). Буковский убедительно описывает кризис западных демократий, но не понимает того, что главная их беда - в утрате нравственных основ жизни. У нас в России, в силу нашей истории и особенностей нынешнего существования, есть еще люди, ищущие эту основу, жаждущие ее. Именно такими людьми был заполнен зал на лекции Эйдельмана". ........................................................................................................................ 5 декабря 1986 года (из дневника) "Вчера в Доме кино была знаменательная лекция Эйдельмана. Объявлена она была как "Загадки истории в прошлом и настоящем" или что-то в этом роде. Хотя на самом деле было нечто совсем иное. Зал полон. Мы с Линой сидим близко к сцене. Перед началом лекции я вижу, что Натан, против обыкновения, очень волнуется. От этого доклад его, строго говоря, нехорош. Мысли прыгают, нет логики и развития темы. Информации, интересного исторического материала в лекции почти нет. Но есть другое и очень важное на сегодня - смелость! Речь шла о духовной свободе. Довольно общо, без примеров и фактов, Натан говорил о повторяющихся в нашей истории периодах подъема свободы, начиная со времен Екатерины II. Но основная речь шла о нашем времени: о XX съезде и сегодняшних днях. Здесь Натан позволил себе сказать вслух такое, чего никто не говорил и не писал. О Хрущеве, которого теперь не упоминают. О Сахарове и Солженицыне, чьими именами мы еще будем гордиться (так и сказал!). О Викторе Некрасове, о Ростроповиче, Любимове и других. Читал стихи Бродского. Говорил о политических эмигрантах наших дней как о "детях XX съезда", о том, что в их отъезде виноваты мы сами. О том, что надо открыть двери и разрешить всем говорить то, что они думают, приезжать и уезжать свободно. О том, что не экономика решает вопросы жизни и процветания страны, а раскрепощение, свобода мысли. И так далее. Короче, говорил прямым текстом то, что мы сейчас думаем. И не в клубе какого-нибудь завода, а в Доме кино, где "стукачи" найдутся, без сомнения. Несколько раз зал аплодировал. Хотя не весь, не весь! После окончания лекции две трети присутствовавших аплодировали Натану стоя. Можно простить ему несовершенство лекции - смысл ее был в утверждении свободы. Безусловно, это очень мужественный поступок. Не знаю, придется ли ему за него расплачиваться (вполне возможно). Но уверен, что в историю духовного раскрепощения нашего общества (если ему суждено в наши дни состояться), это событие войдет значительной вехой. Молодец Натанчик! Мое всегдашнее восхищение его талантом дополнилось глубоким уважением его гражданской доблести. Вот пример соответствия слова и дела. Всю жизнь он писал и рассказывал о свободе, мужестве и достоинстве наших духовных праотцев. То, что было вчера, уже не просто слово, а дело! Резонанс будет несомненно. Значение этого поступка трудно переоценить. С открытым забралом Эйдельман вышел из полутени. Он вправе себе это позволить!" Мне в течение многих лет удавалось сохранять принятую изначально позицию - вести пропаганду гражданских свобод "из полутени", не демаскируя свое неприятие существующего режима. Но иногда обстоятельства заставляли по какому-нибудь конкретному поводу выступать на яркий свет, рискуя потерять возможность вести эту, на мой взгляд, важнейшую пропагандистскую работу. Первый раз такие обстоятельства сложились летом 68-го года. Меня пригласили в иностранный отдел нашего Института и настоятельно предложили поехать в Чехословакию в составе научной делегации для участия в какой-то конференции, которая там созывалась с явной целью продемонстрировать научной общественности мира, что отношения между двумя странами остаются нормальными. Я категорически отказался, открыто заявив, что в страну, оккупированную нашими войсками, я не поеду. Меня оставили в покое, но, без сомнения, ответ мой сообщили "куда следует". Я ожидал исключения из партии и, быть может, увольнения из Института. Но ничего подобного не случилось. Единственное, чем я заплатил за свою дерзость, был отказ до последнего дня работы в ИМБ выпускать меня за границу, несмотря на приходившие в мой адрес приглашения. Второй раз (это было, наверное, в начале 70-х годов) мое "выступление на авансцену" было связано с защитой моего друга, а во многом и учителя, - Саши Нейфаха, которого я не раз упоминал в предыдущей главе. В том же 68-м году Саша в какой-то форме открыто осудил вторжение наших войск в Чехословакию. Я тогда еще не был с ним знаком и потому подробностей не знаю. Но знаю, что тогда его исключили из партии. Однако заведующим лабораторией он остался. Теперь случилось так, что один из сотрудников его лаборатории эмигрировал в Израиль, получив на это официальное разрешение властей. Разрешение диктовалось "высокой политикой", но каждый отъезд ставился в укор администрации и парторганизации соответствующего учреждения. А если дело касалось научного института, то и районному комитету партии. Который, как правило, должен был в связи с этим делать какие-то "оргвыводы". В случае с Нейфахом, уже исключенным из партии, райком решил снять его с поста заведующего лабораторией. Юридического права на это у них, разумеется, не было. Не удалось принудить к необходимому решению и директора Института биологии развития академика Астаурова - ученого с мировым именем и в высшей степени порядочного человека. Тогда райкомовские деятели решили "организовать общественное мнение" и таким образом оказать давление на президиум Академии наук. Они составили длинное письмо, адресованное всем сотрудникам академических институтов. С "анафемой" в адрес Нейфаха, не сумевшего или не пожелавшего "наладить политико-воспитательную работу во вверенной ему лаборатории". И потому не имеющего морального права занимать пост ее руководителя. Письмо призывало академических ученых, в первую очередь коммунистов, выразить свое одобрение позиции райкома партии и присоединиться к требованиям о снятии Нейфаха с должности завлаба. Пришло письмо и в наш Институт. Собралось партийное собрание. Зачитали письмо. Секретарь партбюро бодро сказал: "Я думаю, никто из нас не будет против резолюции, поддерживающей предложение райкома". Тут я попросил слова и сказал, что как раз наоборот - нам следует отвергнуть некомпетентное вмешательство райкома в существо нашей научной работы и ее организации. Мы хорошо знаем Нейфаха как превосходного ученого и как весьма авторитетного руководителя лаборатории. Своими известными нам успехами лаборатория в первую очередь обязана ему. Не дело райкома мешать развитию этих успехов. Что же касается эмиграции, то она разрешена государством, и политико-воспитательная работа, связанная с этим разрешением, - дело государственного масштаба. Вешать ответственность за ее неэффективность на заведующего лабораторией глупо и несправедливо. Еще несколько человек выступило в поддержку моей позиции. В результате подавляющим большинством голосов предложение райкома было отвергнуто. Говорили, что после этого злополучное письмо было отозвано из многих институтов. Саша остался в своей должности заведующего лабораторией... Мое выступление опять осталось для меня без последствий - партийная власть на районном уровне явно давала слабину! Я благополучно вернулся в свою "полутень", чтобы продолжать политико-просветительскую и культурную работу, направленную на пробуждение стремления к завоеванию гражданских свобод. За советом ко Льву Толстому Сейчас я хочу вернуться немного назад, чтобы рассказать, как произошел крутой поворот на моем основном жизненном пути. Летом 83-го года я прочитал последнюю лекцию по методам исследования. К концу того же года была закончена рукопись третьей книги, которой завершалось изложение всего прочитанного за три года курса. Я выполнил свое намерение передать молодым ученым все мои знания и опыт экспериментальной работы. Что дальше? Мне исполнилось 60 лет, можно было выйти на пенсию. При той ограниченности личных потребностей, которая давно уже стала для меня привычным образом жизни, этой пенсии хватило бы для поддержания вполне сносного существования в материальном плане. Тем более, что моя жена Лина успешно работала в Институте элементоорганических соединений Академии и уже готовилась к защите докторской диссертации. Наш сын Андрей тоже работал и не нуждался в нашей помощи. Но я еще был полон сил и не был морально готов к переходу в категорию пенсионеров. Конечно, и в этом качестве я мог бы продолжать свою просветительскую деятельность. Партийная организация пенсионеров по месту жительства охотно поручила бы мне вести политзанятия для тех же пенсионеров. И для чтения вольнолюбивых стихов я, вероятно, сумел бы найти аудиторию, быть может, менее многочисленную. Но вряд ли бы меня это удовлетворило. Я еще мог и хотел приносить пользу обществу своим активным трудом. Уход из Института был в принципе решен. Естественно было подумать о постоянной работе в школе. Но это оказалось не так просто. Мои переговоры с директором 43-й школы, расположенной в нашем районе, в начале 84-го года закончились неудачно. Я понял, что мой диплом кандидата наук и немотивированное сколь-нибудь серьезно намерение покинуть академический институт вызвали определенную настороженность. Директор школы мне сказал, что если у него в школе откроют математический класс, то разговор о моем зачислении будет иметь смысл. Просил справляться у него по телефону. Я справлялся в 85-м и 86-м годах с тем же результатом. Впрочем, можно было не торопиться с проблемой трудоустройства. В Институте у меня по-прежнему хватало дел в качестве председателя научно-технического совета. Кроме того, я был порядочно занят редактированием английских переводов моих книг по методам и подготовкой рисунков для них. Но вся эта работа к 86-му году должна была закончиться. К этому времени решение о будущей общественно полезной деятельности должно быть принято. Некоторое время я еще думал о возможности возобновления прерванной ранее исследовательской работы по моей гипотезе. Но после смерти Энгельгардта в июле 84-го года поддержать такое намерение было некому. Не раз я мысленно просматривал прожитую жизнь. Чаще всего вспоминал счастливые годы моего пребывания в семье Родионовых. В главе 7-й я кратко описал эти годы. Там же упомянул, что редакторская работа Николая Сергеевича по изданию Полного, академического собрания сочинений Л.Н. Толстого не казалась мне тогда исторически важным делом. (Ведь все основные произведения Толстого, наверное, были уже напечатаны, думалось мне.) Николай Сергеевич о своей работе говорил мало, а доступ к его дневникам я получил только в феврале 2000 года. Но атмосфера доброжелательности, внимания, участия, даже радости по поводу удачи или успеха любого из друзей или просто знакомых ощущались каждым, кто, пусть в первый раз, оказывался в этой квартире. Тем более - мной, в течение нескольких лет бывавшим в ней едва ли не каждый вечер. И это при том, что хозяева дома потеряли на войне обоих своих мальчиков. Где был источник этого безграничного великодушия, которое наполняло смыслом жизнь двух осиротевших стариков? - спрашивал я себя. Откуда они черпали силы, чтобы при каждой возможности помогать людям - то бодрящим словом, а то доступным для них делом? Вспоминая, я с позиций моего зрелого возраста нашел ответ на эти вопросы. Этим источником была личность и нравственное учение Льва Николаевича Толстого. Я уже упоминал, что, работая с дневниками Н.С., среди его тетрадей я нашел несколько листков, написанных мною и датированных августом 51-го года. Это было "жизненное кредо" молодого человека 28 лет, сложившееся под влиянием "духа Толстого", царившего в доме. В 7-й главе я переписал мое кредо полностью, а здесь повторю только одну ключевую фразу: "...Я могу быть счастлив, если буду сознавать, что моя жизнь протекала не в безразличии к счастью других, а напротив, все ее содержание, весь труд, который и есть ее главное содержание - все служит тому, чтобы помочь людям быть счастливыми..." Далее там следует изложение моих тогдашних мечтаний о занятии наукой, и именно биофизикой. К 83-му году я напрочь забыл о существовании этого "документа". Но фактически следовал его смыслу в течение всей предшествующей жизни. И вот теперь расставался с наукой. Каким же другим трудом я смогу теперь послужить людям? Решил обратиться к первоисточнику этих идей - "посоветоваться" с самим Львом Николаевичем. 4 февраля 1984 года (из дневника) "Чертовски давно ничего не записывал - было некогда. С первых дней года, с обычным своим азартом, то есть с 5 часов утра и до вечера занимался... "нравственным самообразованием". Во-первых, читал Толстого. Прочел все художественное, написанное после "Исповеди" (1882 год). Ее старинное издание мне подарил некогда Николай Сергеевич. Читал другими глазами, чем в юности. С волнением следил за поисками Л.Н. нравственной основы жизни - "Бога внутри нас". Наиболее значимые места выписывал. Перечитал книгу Николая Сергеевича "Л.Н. Толстой в Москве". Сашура сфабриковал для меня письмо от своей киноконторы в Толстовский музей. Засяду там в читальном зале и буду читать дневники, письма и все, напечатанное Л.Н. в последние тридцать лет его жизни. Что вошло только в 90-томное академическое собрание сочинений, выпущенное Николаем Сергеевичем. Прочитал внимательно и записал, что надо из четырех Евангелий и "Деяний святых апостолов".. Неожиданно обнаружил, что "Нагорная проповедь", где учение Христа в основном и представлено, есть только в Евангелии от Матфея. Очевидно, это вклад безвестного гуманиста, автора этого Евангелия. Меня интересует не столько само вероучение и его происхождение, сколько то, почему миллионы людей его приняли и им жили столько веков. Почему эллинизированная Малая Азия, Александрия, а затем и Рим захотели отказаться от своей веселой веры в богов-олимпийцев, от своего нестрашного загробного царства теней в пользу аскетического и мрачноватого христианства, с его постоянными обещаниями геенны огненной?.. А ведь принятие христианства сулило и вполне конкретные мучения здесь, на земле. Приняли его не только рабы и обездоленные, но и ремесленники, и торговцы, которым жилось неплохо. Потом и аристократы вплоть до римских патрициев и самого императора. Что-то очень нужное людям для жизни было в этом учении. Не нравственное ли начало добра, "добродеяния"? (В Ветхом Завете добра точно нет - я его прочитал. Только богобоязнь и сговор с Богом. Нет доброты и в эллинистическом многобожии). Так зачем же людям нужно добро, да так нужно, что ради него - на пытки, на арену цирка в пасть к диким зверям? Нужно! Может быть, и сейчас очень нужно? Только уже без опоры вовне, на Бога, в которого верить трудно. А вовнутрь, на самого себя, чтобы обрести почву под ногами и душевное равновесие, смысл жизни... Монашество, инквизиция и вообще церковь - это паразитирующие надстройки, раковая опухоль на вере, подобно советскому государству на идее коммунизма - братства людей. Толстой об этом очень хорошо писал. Дальний прицел у меня вот какой. Я хочу понять, может ли современный человек, исходя только из собственного (но не сиюминутного, а жизненно важного) интереса, выработать для себя нравственный фундамент своей жизни, поведения, отношения к другим людям. Такой фундамент, чтобы, стоя на нем, человек через все неизбежные огорчения сохранял некий средний уровень положительного мироощущения, удовлетворенности, сознания правильности и достоинства своей жизни. Чтобы, опираясь на него, он мог всегда решить, как должно поступать, быть в согласии с самим собой. Не падал духом при неудачах и умел находить источники радости в любой повседневности. Пример такой жизни хранится в моей памяти вот уже 30 лет. Так умели жить Николай Сергеевич и Наталья Ульриховна, несмотря на ту рану, которая кровоточила у них в глубине души... Обязательно доберусь до дневников Н.С. Но сначала надо войти как следует в мир Толстого. Ведь Н.С. был восприемником этого мира!.." 1 марта 1984 года (из дневника) "...Наконец проник в читальный зал музея Толстого. С душевным трепетом уселся в крошечном зальчике (всего 4 столика), где многие годы работал Н.С. Рядом шкаф с 90 томами академического издания - бессмертный подвиг Н.С. Начал с трактата "В чем моя вера". Прочел его весь (160 стр.), не отрываясь, за один день. Впечатление оглушительное. Какая сила! Надо быть воистину гением, чтобы, испытывая недоумение по поводу противоречивости заповедей Христа, как они изложены в канонических текстах Евангелий, усомниться (это после почти двух тысячелетий богословской работы) в подлинности их текста. Предпринять их лексическое исследование, сверку с ранними источниками и восстановить истину. Какая нужна смелость, чтобы сказать, что соединение Евангелия с Ветхим Заветом ложно. Что учение Христа - это отказ от заповедей Моисея, отказ от их мстительного и жестокого духа, от мрачной идеи возмездия. Сколько нужно мужества, чтобы заявить о том, что вкрапленные в Евангелие зерна ненависти ("не мир я принес, но меч" и др.) ему чужды. Что они внесены позднейшими переписями. Чтобы написать свой перевод Евангелия (объединив все четыре), из которого выбросить все, противоречащее его смыслу - проповеди добра, любви и прощения. Так же выбросить и легенду о воскресении Христа и искупительной жертве, будто бы освобождающей человечество от "первородного греха". Отказаться от веры в загробную жизнь, в воскресение из мертвых. По великой мысли Толстого, человеку дана только одна, земная жизнь. Но победить уничтожение ее смертью (то, что породило кризис, описанный в "Исповеди") можно тем, что эту жизнь посвятить служению человечеству, которое бессмертно в смене своих поколений. И этим приобщить ее к вечному богу - творцу жизни. А весь смысл заветов Христа (который, по мысли Л.Н., не сын божий, а просто проповедник) в том, что людям следует жить в мире, любви и согласии меж собой... Для меня самое важное то, что Толстой пишет в предисловии к своему "Краткому изложению Евангелия": "Дело не в том, чтобы доказать, что Иисус не был бог и потому его учение не божественное... а в том, чтобы понять, в чем состояло то учение, которое было так высоко и дорого людям, что проповедника этого учения люди признали и признают Богом". 13 апреля 1984 года (из дневника) "...Закончил первый слой работы с материалами Толстого (после 1878 года). Прочел и сделал выписки (помимо 2, 3 и 4-го томов биографии, написанной Бирюковым) из следующих работ Л.Н. (следует перечень более 20 названий). Всего 1150 страниц. Второй пласт будут дневники того же периода. Третий - записки Душана Маковецкого (4 тома). Чтобы не выписывать повторов того, что высказано Л.Н. в первом слое чтения, начал писать реферат "Религиозные и общественные взгляды Л.Н. Толстого после 1879 года". В основном это отбор и систематизация сделанных выписок. Вырисовывается две части. Первая - Бог и человек, вторая - человек и общество. Особенно интересной будет вторая часть". Написанное Толстым абсолютно современно не только в плане оценки роли государства, насилия и проч., но и в практических рекомендациях: освобождение от предрассудков государственных интересов, отказ от лжи, формирование правдивого общественного мнения. Все - "крамола" прямо-таки взрывной силы, а между тем напечатано и можно цитировать по свободно доступному в Ленинской библиотеке 90-томному изданию. (Вот когда я оценил великий подвиг Николая Сергеевича, сумевшего довести это издание до конца без цензурных купюр.) 27 мая 1984 года (из дневника) "Закончил реферат по Толстому. Читал его старшеклассникам в школе, но об опубликовании не смел и мечтать - убрал в стол... (И вот в 2002 году в качестве приложения к упомянутой выше книге "Сражение за Толстого" реферат напечатан!)... Поразительно, как Л.Н. предвидел развитие нашего "социалистического" общества. Его практические рекомендации: надо шаг за шагом на любых повседневных делах отвоевывать у правительства поддержку общественного мнения. Для этого - говорить правду и не отмалчиваться по каждому конкретному поводу, особенно когда эта правда идет вразрез с навязываемой официальной точкой зрения. Когда вместо нее протаскивают неправду. Я бы добавил, что защищать надо именно ту правду, а сегодня только ту правду, которая может быть воспринята теми, перед кем ты ее защищаешь. Иначе - стрелять будешь мимо цели, а тебя самого, оставшегося без поддержки, легко выведут из боя... Можно и нужно показывать экономическую неэффективность нашей системы, попрание прав граждан, протекционизм и мафиозность власти. Давать отпор диктатуре партийных органов по конкретным поводам их вмешательства в жизнь и работу. Можно даже открыто выражать недоумение по поводу войны в Афганистане. Но не время еще выступать с прямыми обличениями советского государственного строя, разоблачать его внешнюю агрессию, требовать упразднения однопартийной системы, полной свободы собраний и манифестаций, свободы эмиграции и т.д. (Напоминаю: это было написано в 84-м году.) Надо понять и принять, что огромное большинство нашего народа (включая и образованный его слой) еще в полном плену у правительственной пропаганды и идеологии. Недовольство по частным поводам отнюдь не меняет этот основной фон лояльности. Серьезнее - политическая индифферентность, пассивность, которые заменили прежнее рвение и энтузиазм (в том относительно небольшом слое граждан, где они были лет сорок назад). Примерно в том же масштабе их заменили шкурничество и старание выслужиться. Но пассивность - это еще отнюдь не готовность расстаться с заученной с детства системой политических взглядов, дающей иллюзию правильности жизненного уклада, его оправданности. Того, кто будет взрывать этот уклад, ждут непонимание и ненависть тех, о ком он печется. Уклад надо размывать, как вода размывает фундамент дома. Первое и главное - надо разрушить признание за партией права вершить все дела, на всех уровнях и решать судьбу каждого человека... Все это очень долго, но без этого не выйдет ничего - не надо себя обманывать Борьбу за общественное мнение можно вести каждый день, на тысячах малых рубежей: по месту своей работы, отдыха, в транспорте... Но эффективнее всего в школе и вузе..." Теперь мне остается только пояснить тебе, уважаемый читатель, каким образом работа над Толстым круто повернула мою линию жизни. Для этого мне достаточно процитировать только одно, на мой взгляд, очень важное высказывание Толстого: "...Ничто, увеличивающее возможность людей воздействовать друг на друга: железные дороги, телеграфы, телефоны, пароходы, пушки, все военные приспособления, взрывчатые вещества и все, что называется культурой, никак не содействовало в наше время благу людей, а напротив. Оно и не могло быть иначе среди людей, большинство которых живет безрелигиозной, безнравственной жизнью. Если большинство безнравственно, то средства воздействия будут содействовать только распространению безнравственности... Желательное отношение нравственности и культуры такое, чтобы культура развивалась только одновременно немного позади нравственного движения. Когда же культура перегоняет, как это теперь, то это - великое бедствие. Может быть, и я даже думаю, что оно бедствие временное; что отсталость нравственная вызовет страдания, вследствие которых задержится культура и ускорится движение нравственности, восстановится правильное отношение". (Из дневника Л.Н. Толстого за 1907 год) *** Во избежание недоразумений должен обратить внимание читателя на то, что, во-первых, из перечисления, которым начинается этот отрывок, ясно, что словом "культура" Толстой обозначает научно-технический прогресс. (Разве мы не столкнулись с этим в результате достижений ядерной физики? Разве не были на грани пропасти сорок лет назад, в дни Карибского кризиса? Разве не висит сейчас над нами угроза отравления среды обитания?) Во-вторых, слово "безрелигиозный" относится не к церковной вере, а к той религии добра, любви и служения человечеству, к которой призывает Толстой в своем Евангелии. ........................................................................................................................ Эти мысли Льва Николаевича окончательно побудили меня оставить Институт и вообще сферу естественных наук и постараться вложить оставшиеся еще у меня силы в дело содействия нравственному прогрессу. То есть в сферу гуманитарную. Но как и куда? Разумеется, не в политику. И не в искусство, поскольку никакими талантами не обладаю. Не в философию, психологию и прочие науки, требующие специальных знаний. После долгих раздумий я остановился на истории. Причем на истории античной. И вот из каких соображений. Во-первых, человеческая природа и психология мало изменяются со временем. Поэтому на материале истории (даже античной) возможно рассматривать и утверждать нравственные ценности, которые остаются таковыми в наши дни. Во-вторых, объем знаний в античной истории ограничен. Все, что было написано древними авторами и сохранилось, все известно и даже переведено на русский язык. Нового фактического материала не прибавится. Следовательно, этот раздел истории доступен для изучения даже дилетантам в обозримые сроки. В-третьих, мои навыки работы с научной литературой (история все-таки наука) мне будут весьма полезны. Наконец, именно античная история хуже всего известна рядовым гражданам нашей страны. В отличие от дореволюционной гимназии (недаром в ней учили древние языки - переводов еще не было), в советской школе античную историю проходят крайне поверхностно - в начальных классах. А ведь вся современная культура и общественные устройства уходят своими корнями в античность. Вот такой крутой поворот. Что из этого получилось, я расскажу в последующих главах. Начал я с Древней Греции. Наиболее интересный период ее истории - расцвет афинской демократии - на добрых пять лет опередил апогей политического развития и могущества Древнего Рима. Длился этот период всего один век, и основные события происходили в относительно небольшом городе. Кроме того, "движение нравственности", о котором писал Толстой, яснее прослеживается на истории афинской демократии, чем на более сложной римской истории. Глава 14. На новой стезе Расцвет и падение афинской демократии Таково было первоначально выбранное название книги. Оно бы сразу информировало потенциального читателя (покупателя) о замысле автора. Однако по настоянию редактора книга получила броское, но мало что говорящее название "О Солон!". С набранным мелким шрифтом подзаголовком "История афинской демократии". Но кто, просматривая полки в книжном магазине, читает подзаголовки? Работа над книгой начиналась летом 84-го года. Если бы она появилась в продаже в 88-м или 89-м году, то содержание ее оказалось бы весьма злободневным. В стране только начинались реальные демократические преобразования. Волею обстоятельств книга была напечатана лишь в 2001 году. Впрочем, драматический опыт первой демократии, как мне кажется, мог бы быть полезен как современным гражданам, так и их политическим руководителям. Ибо созданное у нас в стране (наспех!) демократическое государство далеко не совершенно. К лету 84-го года работа над русским вариантом моих "Методов исследования белков и нуклеиновых кислот" была закончена. Редактирование английского перевода "Методов" требовало сосредоточенных, но редких и кратковременных усилий. Научно-технический совет собирался не чаще, чем раз в месяц. Мое регулярное присутствие в Институте уже никому не было нужно. Поэтому я мог целые дни проводить в Ленинской библиотеке, работая с материалами для новой книги. Начал я с того, что прочитал два учебника по истории Древней Греции для исторических факультетов университетов (проф. Сергеева и под редакцией проф. Авдеева). С единственной целью познакомиться с главными действующими лицами и хронологией событий выбранного периода (V век до н.э.). Зафиксировал имена и даты в моем "рабочем справочнике". Характеристиками исторических персонажей и трактовками событий этими авторами пренебрег. Их следовало выработать самому на основании свидетельств древних авторов. Во избежание преждевременного влияния чужих трактовок решил не читать никакой вторичной литературы по истории Древней Греции вплоть до окончания чернового варианта моей книги. После этого предполагалось знакомство и сопоставление с доступными мне трудами на ту же тему на русском, французском и английском языках - как в Ленинской библиотеке, так и в библиотеках Парижа, куда была запланирована поездка (состоявшаяся лишь в 88-м году). Штудирование трудов древних авторов оказалось довольно занудным делом. Меня интересовали общественное устройство, психология афинских граждан, религия и детали быта. Куда меньше - их военные подвиги. Между тем именно им многие из этих авторов уделяли основное внимание. 22 июля 1984 года (из дневника) "Довольно плотно работаю в "Ленинке" со своими греками. Прочитал "Афинскую политию" Аристотеля. Очень интересно! Многое выписал. Потом взялся за "Историю" Фукидида. Сей историк (в прошлом профессиональный военный) скучен невероятно. Из 400 страниц большого формата, наверное, 380 посвящены описанию войн. Тяжеловооруженные "гоплиты" идут то сюда, то туда. Их атакуют лучники или конница. Возводятся стены против укрепленных крепостей. Население захваченных городов вырезают или продают в рабство. Треск стоит от сталкивающихся кораблей. Военачальники интригуют. В глазах рябит от названий населенных пунктов и имен. К третьему часу такого чтения голова пухнет, и приходится мучительно бороться со сном. Делал пометки и записывал страницы, где встречалось что-нибудь интересное из общественной жизни. Теперь предстоит по ним сделать выписки того, что сможет пригодиться для книги. "Улов" невелик. Неужели и Геродот окажется таким же занудой? Между тем дома читаю судебные речи Лисия. Это, напротив, очень живо и интересно, но относится уже к началу IV века, когда обозначилось неизбежное падение Афин и демократии. Первое впечатление о народовластии складывается не очень лестное. Усилиями выдающихся демократов (из аристократии!) Солона, Клисфена и Перикла граждане Афин получили действительно демократическое общественное устройство и полное народовластие. Но воспользовались ими далеко не лучшим образом. Толпа в Народном собрании, члены правящего "Совета пятисот" и Народного суда ("гелиеи") легко становились жертвами своекорыстных интересов, массовых пристрастий или агитации демагогов. Справедливость и разум торжествовали отнюдь не всегда... Впрочем, еще очень рано делать заключения. Надо почитать, вжиться в эпоху, сопоставить свидетельства разных авторов, понять психологию рядовых граждан... К примеру, это легкое отношение к смерти! Закон казнил за не слишком серьезные преступления, и всеми это принималось как должное. Зато подсудимый, которому грозила смертная казнь, имел право отказаться от суда и предпочесть изгнание из Афин. Но, по-видимому, мало кто этим правом пользовался. Позор был страшнее смерти. Изгнанный из отечества уже нигде не мог стать полноправным гражданином. А главное, лишившись возможности быть похороненным у стен родного города по принятому в нем обряду, он обрекал свою бессмертную душу на вечные скитания". Все это, конечно, было любопытно. Но борясь часами со сном над Фукидидом, делая бесчисленные выписки и втискивая "коленом" в свою склеротическую память имена и даты, я иногда думал: "Зачем мне все это? Не пожить ли оставшиеся годы просто для удовольствия? Ведь всю жизнь трудился как проклятый!" Потом прогонял малодушные сомнения: "Зачем? Наверное, затем, чтобы чувствовать себя счастливым. Зачем же еще? Для меня это почему-то определяется сознанием того, что живу с пользой для других. В сиюминутной пользе достижений науки и техники я разочаровался. Смысл имеет только установление разумного и гуманного способа сосуществования людей в обществе. Без этого все пойдет прахом - рано или поздно! Возможно ли такое сосуществование в принципе? Каким его можно вообразить? Мне кажется, что если я отвечу себе на эти вопросы, то смогу жить спокойно и счастливо, делая хоть что-нибудь в этом плане. Пусть даже эта деятельность не даст ощутимых результатов, а мир будет и дальше катиться к пропасти - я буду делать то, что должно. ("Fais ce que doit, advienne que pourra", как любил говорить Лев Толстой). Быть может, только в этом смысл и счастье жизни. А если сможешь этому научить и таким образом сделать счастливыми несколько десятков молодых людей, которые будут жить, когда тебя не станет, то чего же еще желать? А далее... Бог знает. Не я ведь один ищу дорогу. Быть может, семена правды и доброты рассеяны по всей Земле, но мало знают друг о друге. Каждое дает росток, а все вместе - урожай "сам-десять". И так в одном поколении за другим. Быть может, и оттеснят злой сорняк нынешней жизни? Это хоть какая-то надежда. Без нее жизнь - просто бессмыслица". Такие благие мысли приходили и вновь уходили. Надежды на спокойную и счастливую жизнь опять сменялись унынием. Единственное, на что я мог рассчитывать в плане доведения до конца задуманной работы, - это мое неординарное упорство... 26 ноября 1984 года (из дневника) "Способности у меня всегда были лишь "выше средних", но упорства - с избытком. Когда-то мой приятель по Академии, Леонид Дмитриев, метко сказал: "Есть отличники широкого лба, а есть - широкого зада". Я из этой второй категории. Меланхолически думаю об этом, взирая как бы со стороны на свои занятия античной историей. Курьез, да и только! Заняться историей при почти полной потере памяти. Я слишком много учился в своей жизни: фактически три вуза, два иностранных языка (в зрелом возрасте!), химия и биология - самоучкой. Книги, книги, экзамены без конца. Да еще стихи. Ячейки памяти выработали свой ресурс! Давно запомненное сохраняется (к примеру, Пушкин). Выученное позднее легко стирается (науки, новые стихи) и требует регулярного обновления. Нечто новое - не запоминается вовсе. Втискиваю, как в переполненный чемодан. Недавно, выйдя из читальни, где я только что прочитал пару комедий Аристофана, спросил себя, о чем они и как называются. Еле-еле вспомнил. К чему же труды сии? Включаю отработанную годами привычку к упорядоченному конспектированию. Так, чтобы помнить только, где записана квинтэссенция прочитанного. В случае нужды перечитать за день то, что осваивалось месяцами. А от этого резюме, если надо, перейти к более полному конспекту оригинала. За последние пять месяцев, помимо беглого чтения двух университетских учебников, "отработал" следующих древних авторов: Гесиод, Фукидид, Геродот, Ксенофонт, Платон, Аристотель, Лисий, Исократ, Демосфен, Плутарх, Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан. Из современных: Бузескул "Афинская демократия", "Перикл" и Поль Гиро "Частная и общественная жизнь греков" (перевод с французского). В общей сложности около трех тысяч страниц. Отработка происходит следующим образом. Первое чтение - беглое. Задача - выловить интересные для меня (и будущего читателя книги) места, отметить их легкой галочкой на полях (потом стираю). Это - самое трудное. При быстром чтении без пропусков мозг должен работать очень быстро и интенсивно, чтобы успеть оценить значимость прочитанного. Быстро устает. Через пару часов нестерпимо хочется спать. В Ленинке - особенно. Может быть, сказывается отравленный автомашинами воздух центра города. Через каждый час делаю перерыв, чтобы прогнать сон. Быстрая прогулка по лестницам библиотеки с первого этажа, где мой зал, до самого верха и обратно. Иногда 3-5 минут - на улицу. В конце рабочего дня (6-7 часов) усталость и сон так наваливаются, что приходится через каждые десять минут на минуту-другую закрывать глаза. Мучение да и только! Производительность 80-100 страниц за день. Второй этап - по отмеченным местам. Чтение спокойное, взвешенная оценка и, если того стоит, запись в конспект. Предпочтительно - фрагмент из оригинала (с указанием страницы) для возможного цитирования. Если фрагмент того не стоит, то его краткий пересказ. Так образовалось уже 200 листков "первичных конспектов" (мелким почерком, тесными рядами на обеих сторонах листка. Они вынимающиеся, на кольцах. Эта стадия не столь утомительна: мозг работает в нормальном режиме, а во время записи отдыхает. Третий этап - организация законспектированного материала. Листки конспектов пронумерованы с сокращенным указанием автора. Например, Плтх 8' означает обратную сторону 8-го листка из конспектов Плутарха. Кроме того, каждый законспектированный фрагмент помечаю цветным фломастером, относя его по содержанию к одному из основных разделов: факты истории, общественное устройство и политика, психология и религия, быт и нравы. Это позволяет конспекты из произведений разных авторов сгруппировать тематически". В ближайшее время намечаю "отработать" три иностранные публикации специального характера: Cloch P. "La democratie athenienne". Paris, 1951; Hignett C. "A history of the Athenian Constitution to the End of Fifth Cenrury". Oxford, 1952; Homo L. "Pericles. Une experience de democratie dirige". Paris, 1954. Все они есть в Ленинке. Особенно интригует "демокраси дириже". Из трагедий и особенно комедий выписал то, что характеризует быт, нравы и взгляды древних греков. Знакомство с памятниками скульптуры и архитектуры пойдет по книге Виппера "Искусство Древней Греции" (есть у меня дома). У философов меня интересуют только их взгляды на общественную жизнь и государственное устройство (Платон "Государство" и "Законы"; Аристотель "Политика"). Влезать в дебри их общефилософских воззрений мне не имеет смысла. Познай самого себя! В поздние годы понимаешь, как это важно и трудно. Начинаю отдавать себе отчет в том, что хотя способностей у меня в течение долгой жизни обнаруживалось немало, некий талант есть только один - популяризатора, компилятора и учителя. Систематизация материала. Отсев на первостепенность значения. Пересказ хорошо понятого в ясной, легкодоступной для читателя или слушателя форме - только это удавалось и удается. Из этого и следует исходить! 14 декабря 1984 года (из дневника) "Полагаю, что, прочитав более трех тысяч страниц из сочинений и свидетельств древних авторов, сделав из них подробные выписки, я располагаю материалом, в котором главное из греческой истории уже содержится. И этого главного не знают миллионы людей, вскользь коснувшихся античной истории в школе. А ей-богу, им было бы интересно и полезно (как мне) это узнать. А можно ли осмыслить исторические факты, не будучи профессиональным историком?... Но ведь в этом есть и свое преимущество. Эти миллионы людей не историки, а инженеры, служащие, рабочие, учащаяся молодежь. Историк не может увидеть Историю их непрофессиональными глазами. А я могу! И могу пересказать, отобрав то, что нам, простым смертным, важно увидеть и по-своему понять. Разве не полезно было бы рядовому интеллигенту из книжки в 250-300 страниц, живо и интересно написанной (предположим, что это удалось) узнать то, что сейчас знаю я о Перикле, Фемистокле, Аристиде, Алкивиаде? О Фидии, Сократе и Платоне? О переменчивом нраве Народного собрания? О демагогах? О сицилийской катастрофе? О казни стратегов после сражения у Аргинусских островов? О резне демократов и олигархов на Керкире? Заодно об обычаях, одежде, быте, верованиях греков той поры? О мистериях, театре, суде, сикофантах? О тирании 30-ти и падении Афин? Услышать живую речь Лисия и Демосфена? Мне было очень интересно. Но для этого пришлось продираться через бесчисленные описания военных действий у древних историков, через философские воспарения Платона и многое другое... Очистить идеалы красоты, справедливости и достоинства раннего периода греческой истории. Показать их трагическое ниспровержение под напором эгоизма, стяжательства и паразитической психологии позднего периода. Подумать о причинах. Получить пищу для размышлений. А какие фигуры, какие мерки, какие аналогии! Недаром же столько образованных людей в еще недавнем прошлом воспитывались на этих примерах, мерили свои поступки этими мерками. И вот с ростом всеобщей образованности (полуобразованности!) все это утрачивается, становится достоянием только историков, углубленных порой в уточнение какой-то даты или малозначащего события. Главное в наследии древних греков, как мне кажется, доступно нам, гражданам XXI века. Люди тянутся к Истории, к тому, чтобы узнать как все было раньше. Но по правде! Недаром таким успехом пользовались лекции и книги Эйдельмана. Нам надо знать историческую правду для того, чтобы понять, осмыслить, как мы живем теперь. Что нас ждет, на что можно надеяться, во что верить? Это злая неправда, будто бы "История ничему не учит". Очень многому может научить того, кто вдумается, всмотрится в прошлое, даже давно прошедшее. Беда в том, что "Историю никто всерьез не учит!" Вот верная фраза. А ведь История - это зеркало, в которое смотрится современность". 29 января 1985 года (из дневника) "На прошлой неделе был у Натана Эйдельмана. Представил на его суд мои планы по Греции. Чтобы не выглядеть "чайником", захватил с собой книжки по "Методам исследования", рассказал, как собирал и обрабатывал материал для них. Потом показал свои конспекты по Греции (уже более 600 страниц). Он их внимательно просматривал и похвалил. Наконец, рассказал ему свой замысел: изложить взгляд на эпоху древних Афин глазами советского интеллигента 80-х годов. На их опыт общественного устройства с позиции осмысления нашего времени. В сочетании с описанием самой эпохи в плане чисто познавательном. Натан высказал опасение - не утону ли я в исторических подробностях. Но в целом одобрил и благословил, как мне кажется, вполне искренне, не из вежливости. Это меня очень ободрило". С середины февраля 85-го года начал набрасывать первый черновой вариант книги. Сначала реформы Солона и становление демократии. Затем ее развитие в реформах Клисфена. Потом греко-персидские войны. В первой из них, в сентябре 480 года до н.э., афиняне в одиночку, несмотря на огромное численное преимущество противника, разгромили персов в знаменитом Марафонском сражении. Это была победа демократии! Афинский стратег Мильтиад принял очень рискованный план сражения. Он разбил свое войско на три части. Ослабив центр, Мильтиад приказал сильным отрядам на обоих флангах, скрытно за линией холмов двинуться вперед. В это же время центр афинян, упорно обороняясь, стал отступать, завлекая противника прочь от берега, где стояли корабли персов. В назначенный момент оба фланговых отряда одновременно вышли в тыл наступавшим и таким образом взяли их в кольцо. Никакой "мобильной" связи между тремя отрядами греков не было. Успех дела целиком зависел от дисциплины и согласованности их действий по времени. Эта согласованность опиралась на уверенность воинов каждого из отрядов, что два других точно в срок выполнят приказ командующего. Так оно и было. В этом проявились патриотизм и взаимное доверие афинян, сплоченных новым демократическим устройством своего города. Спустя десять лет персидский царь Ксеркс с огромной армией, на этот раз посуху, но в сопровождении сильного флота, вновь выступил против объединившихся на этот раз греков из разных городов, включая Спарту. И снова персы потерпели поражение. В нем решающую роль сыграло морское сражение в узком проливе между Аттикой и островом Саламин. Пролив изобиловал подводными камнями и мелями, чего персы не знали. Эту благоприятную для греков ситуацию (они победили) создал командующий афинским флотом стратег Фемистокл. При этом он использовал "двойной обман". Соединенный флот греков под командованием спартанца Еврибиада собирался покинуть узкий пролив и отойти к перешейку Истм. Ночью собрание командиров всех греческих флотов уже обсуждало детали этого отступления. Тогда Фемистокл тайно послал своего человека к Ксерксу сообщить ему, что греческий флот в панике и в раздорах собирается бежать. Он заверил персидского царя, что если тот своими кораблями окружит греков, то одержит легкую победу. А после того как царь последовал его совету и отрезал греческому флоту путь к отступлению, Фемистокл сообщил об этом Еврибиаду и таким образом принудил его принять бой в проливе. Использовав знание его подводного профиля, греки по частям разгромили втрое превосходящий их по численности персидский флот - прямо на глазах у Ксеркса, наблюдавшего весь ход сражения с высокого аттического берега пролива. Хотя было очевидно, что победой в Саламинском проливе греки обязаны Фемистоклу, он в следующем, 479-м году, не был переизбран в стратеги. Так что в решающей битве при Платеях (на суше) афинскими воинами командовал соперник Фемистокла Аристид. В 471-м году Фемистокл был изгнан из Афин остракизмом. Затем его вызвали в суд, на который он не явился, бежав в Персию, где и умер. Эта странная "неблагодарность" афинского народа к герою сражения в проливе объясняется тем, что, как постепенно стало выясняться, хитрости Фемистокла во многих случаях служили совсем иным целям. ...Еще до подхода персов к Афинам, когда соединенный флот греков находился близ острова Евбея, Фемистокл, получив крупную взятку от евбейцев (те боялись высадки персов на их остров), уговорил Еврибиада и других греческих флотоводцев дать сражение в открытом море намного более многочисленному флоту персов. Сражение состоялось, и греческий флот был обращен в бегство. ...Тайные сношения Фемистокла с Ксерксом продолжались и после битвы в проливе. Но теперь они преследовали интересы самого Фемистокла. ...После победы в проливе и отхода персидской армии до весны на север, в плодородную долину Беотии, Фемистокл втайне от других афинских военачальников собирал в свою пользу дань с греческих островов, поддержавших персов. ...Он обманул спартанцев (встречавших его с великим почетом) в том, что окружил Афины стеной, после того как Спарта призвала все греческие города не строить стены в знак сохранения их союза. Имея в виду, что новые нападения на Грецию они будут отражать совместно в открытом поле. Фемистокл лично еще раз поехал в Спарту и заявил там, что Афины не строят стену, убедил спартанцев послать в Афины знатных юношей, которые смогли бы подтвердить его слова. А сам через гонца приказал арестовать этих юношей, чтобы потом обменять их на него. ...Наконец, он предлагал сжечь находившийся на зимней стоянке флот союзников Афин в войне с персами - с тем, чтобы обеспечить афинскому флоту господство в Эгейском море. Очевидно, что открывшаяся безнравственность поведения Фемистокла настолько возмутила афинских граждан, что, несмотря на былые заслуги, они намеревались его судить и сурово покарать. В истории с Фемистоклом впервые на первый план выдвинулся нравственный критерий поведения лидера демократии, каким во время подготовки к войне с персами был Фемистокл. Другим лидером в то же время был аристократ по происхождению Аристид. Первоначально посредством навета Фемистоклу удалось добиться его изгнания остракизмом. Во время войны Аристид был возвращен, доблестно сражался и командовал, как я уже упомянул, афинской пехотой в битве при Платеях. После победы он весьма достойно проявил себя во время преследования уходивших из Греции персов. Совершенно не воспользовался этой ситуацией для личного обогащения (хотя был беден). После создания Делосского союза прибрежных городов Аристид провел распределение денежного взноса участников союза ("фороса") в общую казну с таким вниманием к возможностям каждого города, что заслужил прозвание "Аристид справедливый". Когда он умер, его похоронили за счет государства. Различие в отношении афинского народа к двум соперничавшим между собой лидерам явным образом основано было на оценке нравственности их поведения. Это обстоятельство позволяет мне на материале греческой истории обосновать важный тезис о том, что подлинная демократия может строиться только на высоконравственной основе. 19 октября 1985 года (из дневника) "Нравственность. Прежде всего надо условиться о смысле этого понятия. В моем понимании это - понятие общественное. Оно характеризует отношение человека или сообщества людей к другим людям или сообществам. Нравственное отношение - доброжелательное, уважительное, честное и ненасильственное, признающее интересы других людей. Нравственность предполагает определенный круг лиц, на который она распространяется. Круг этот может быть как широким, так и очень узким. Например. поведение человека может быть нравственным по отношению к членам своей семьи, близким друзьям или даже к гражданам того города, в котором он живет. И безразличным, а иногда и безнравственным, по отношению ко всем, кто не входит в этот круг. Безнравственное, то есть недоброжелательное, презрительное, бесчестное и насильственное отношение к посторонним развращает душу человека и постепенно, но неизбежно переносится на отношение к людям своего круга. И наоборот, укрепление и совершенствование нравственных отношений внутри некоторого круга людей порой приводит к изменениям в лучшую сторону и отношения к тем, кто находится вне этого круга. По какому пути пойдет процесс нравственного влияния, зависит от конкретной исторической и социальной ситуации". История Древней Греции начинается с изолированных друг от друга, традиционно нравственных крестьянских общин (родов). Нравственность отношений в них поддерживалась авторитетом старейшин рода и отсутствием частной собственности на землю. Земля принадлежала роду, и ее регулярные переделы поддерживали приблизительное равенство условий жизни всех его членов. Примерно такие же нравственные отношения сохранялись при объединении родов в племена. Военные столкновения между племенами не основывались на безнравственности их взаимоотношений. С противником сражались, но его уважали. Например, прерывали битву для того, чтобы каждая сторона могла похоронить своих убитых. Причиной столкновения являлось не стремление к грабежу, а вынуждающие обстоятельства. Например, необходимость миграции под давлением соседей-кочевников. Иногда - стремление восстановить справедливость, отомстить за обиду, нанесенную племени (Троянская война). При этом захватывались и трофеи - в основном скот и оружие, - которые разделяли по заслугам воинов. Но это входило в "норму" военных действий и не противоречило нравственности. Определенный уровень демократии существовал уже тогда. Именно в связи с военными действиями: принятие решения о войне на собрании воинов, раздел трофеев. Во всеобщей демократии (народоправстве) еще не было нужды, поскольку все социальное устройство рода или племени было традиционным и приемлемым для всех соплеменников. Включая сюда и признание права на определенные преимущества при дележе трофеев и лидерство главы рода или племени (царя). Эти преимущества, как правило, были оправданы большим опытом и военными заслугами. Можно сказать, что Греция архаического периода (VII-VI века до н.э.) была совокупностью обществ (племен) нравственных. Об этом свидетельствует и живший в VIII веке поэт Гесиод. Нарушение внутреннего равновесия (и нравственности) началось с установлением торговых отношений между племенами и развитием ремесел, обслуживающих эти отношения. Появилась возможность повышения личного "уровня жизни" по отношению к другим членам племени. Возникло стремление к обогащению. В связи с естественным для земледельческого труда успехом или неуспехом, зависящим, в частности, от качества участка и количества находящегося в частном владении скота, появилось расслоение на состоятельных и неимущих землевладельцев. Спасительные в случае неудачи долговые отношения принуждали крестьянина отдавать большую часть урожая кредитору или продавать землю (эпоха земельных переделов кончилась). Затем возникло и долговое рабство. Раба можно было продавать - даже за пределы племени. Нравственная основа общественных отношений разрушалась. Возникло опасное напряжение в отношениях между бедными и богатыми, рабами и их владельцами. Последние принадлежали в основном к числу потомков военной аристократии, в свое время получивших большую долю военных трофеев, главным образом скота. Это напряжение удалось снять Солону, проведшему ряд реформ, уравнивающих положение граждан (в том числе отмену долгового рабства). В своем государственном устройстве Солон сочетал элементы демократии и аристократии. Будучи вместе с тем и поэтом, он сам об этом написал так: "Власть даровал я народу в той мере, в какой он нуждался, Чести его не лишил, но не дал и лишних прав. Также о тех позаботился я, кто богатством и силой Всех превзошел, - чтобы их не опозорил никто. Встал я меж тех и других, простерев мощный щит свой над ними, И запретил побеждать несправедливо других". Суверенные права народа гарантировались полномочиями регулярно собиравшегося Народного собрания и Народным судом - "гелиеей". Руководство повседневной общественной жизнью и государственной деятельностью осталось в руках представителей тех семейств, которые и ранее выполняли эти функции, то есть у родовой аристократии. При этом для занятия должности одного из девяти высших управителей - "архонтов", кроме принадлежности к одному из таких семейств, необходимо было завоевать авторитет и уважение сограждан. Ведь это они в Народном собрании осуществляли свое право свободного выбора на эти должности. В государстве Солона главный демократический принцип народоправства (но не народовластия) сосуществовал с нравственностью, сохранявшейся от патриархально-родового строя. О необходимости сочетания в общественном устройстве демократии и нравственности следует сказать особо. Я полагаю, что смысл и достоинство демократического государственного устройства состоит вовсе не в правлении народа. Это вообще бессмыслица и обман. Управлять, то есть решать конкретные проблемы руководства государственной и общественной жизнью, народ не может. Бессмысленно пытаться разрешать задачи, выдвигаемые повседневной жизнью общества, путем их обсуждения в собрании некомпетентных людей и голосования. Это может приводить к принятию решений необоснованных, продиктованных сиюминутными впечатлениями и настроениями толпы. Которые могут складываться под влиянием безответственных и своекорыстных демагогов. (Как и случилось в Афинах в конце V века.) Функции управления должны быть целиком переданы в руки отдельных компетентных и достойных людей. Прерогатива народа при демократии - выбор таких людей и оценка их отчета о результатах своей деятельности. С правом замены в случае признания этой деятельности неудовлетворительной. Кроме того, демократия предполагает наличие законов, охраняющих жизненный статус каждого гражданина, право всех граждан в обсуждении, принятии или изменении этих законов. А также в принятии особо важных решений, от которых зависит судьба всего общества и каждого гражданина в отдельности. При выполнении этих условий все граждане сознают себя находящимися под защитой государства и питают личную заинтересованность в его сохранении и укреплении. Они готовы идти ради этого на определенные жертвы. Добровольно, а подчас и самоотверженно, ради своих детей и близких, а на более высоком нравственном уровне - для защиты отечества, участвовать в отражении посягательств на государство извне или изнутри. Нравственность является предпосылкой демократии. Она же является одним из важнейших качеств, определяющих выбор ее лидера. Нравственные основы общественной жизни могут сложиться как на почве исторически традиционной (на ранних стадиях общественного развития), так и на почве религиозной или в результате гуманистического просвещения и воспитания граждан - путем формирования общественного мнения. Только при достижении достаточно высокого нравственного уровня общественного сознания может осуществиться выбор государственных функционеров по их достоинствам. А также становится невозможным злоупотребление ими своим руководящим положением. В противном случае, при падении нравственности, демократическое государственное устройство широко распахивает двери для своекорыстного карьеризма, злоупотребления властью, коррупции и преступности. Такое "демократическое" общество эволюционирует в сторону собственного разрушения. Оно неизбежно перерождается в диктатуру наиболее циничных, жестоких и безнравственных граждан (нередко, впрочем, стремящихся сохранить вывеску демократии для обмана своего народа). Нравственное, то есть доброжелательное, уважительное, честное и ненасильственное отношение людей друг к другу в афинском государстве после Солона охватывало только круг афинских граждан. Отношение к внешнему миру, начинавшемуся за пределами крошечной Аттики, было настороженно-безразличным. Внешние контакты - незначительными. Внешняя торговля - в зачатке. Иностранцы, главным образом ремесленники, поселявшиеся в Афинах, не становились их гражданами, но включались в систему нравственных отношений афинян. Несмотря на ограничение некоторых политических и гражданских прав, закон предоставлял им свое покровительство и защиту. Они могли обращаться в Народный суд через своих попечителей из числа афинских граждан. Что же касается рабов, бывших в услужении у некоторых аристократов, то они в то время были еще слишком малочисленны, чтобы создавать этическую проблему. Первый серьезный удар по сложившейся во времена Солона пропорции демократических и традиционно-аристократических элементов нанесли реформы Клисфена (510 год до н.э.). Он уничтожил прежнее административное деление Аттики на исторически сложившиеся роды. Вместо них учредил новое деление - на "демы" и "филы", где все прежние территориальные объединения были смешаны. Поскольку новое административное деление легло в основу выборов руководящего Совета пятисот, Народного суда и архонтов, влияние родовой аристократии и ее нравственных традиций было подорвано. Кроме того, начала вводиться система выборов по жребию. При всей своей внешней демократичности эта система отменила требование личного достоинства, общественных заслуг и уважения граждан для выбора на государственные должности. Введение Клисфеном должностей открыто избираемых "стратегов" и механизма остракизма не компенсировали указанных минусов его реформы. Второй удар был нанесен в 462 году, когда усилиями Эфиальта (человека лично достойного и народоборца) постоянная коллегия бывших архонтов - "ареопаг" была лишена своего влияния на общественную жизнь Афин. Ареопаг утратил право вето по отношению к решениям Народного собрания, право контроля над исполнением законов, а также свою роль хранителя нравственных традиций. За ним осталась только функция верховного суда по делам об убийствах и святотатствах. Демократия усиливалась за счет нравственности! Эту последнюю разрушали и внешние обстоятельства. Вскоре после победы над персами Афины из главы добровольного Делосского союза, созданного во время войны (его казна хранилась на острове Делос) превратились в метрополию морской империи. Денежные взносы бывших союзников ("форос") теперь расходовались на оплату афинской администрации, постоянного афинского флота и даже на строительство в Афинах. Казна союза была в 454 году перенесена из Делоса в Афины. Фактически подчиненным государствам своей империи афиняне навязали свою судебную систему: все серьезные процессы местного значения проходили в афинской гелиее. Под предлогом защиты союза Афины вмешивались в политическую жизнь городов, входящих в состав империи, навязывали им свое государственное устройство. Попытки выйти из империи подавлялись силой. Таким образом, по отношению к лежащему за пределами Аттики миру поведение Афин перестало быть безразличным. Оно стало безнравственным. А безнравственность вовне, как уже было отмечено, приводит к падению нравственности внутри государства. Вторая причина такого падения была связана с владычеством Афин на морях. Бурно развивались торговля и ремесла, ориентированные на внешний рынок. Афины быстро богатели. Богатство принесло вкус и стремление к роскоши, к наживе. Общество снова расслаивалось на богатых и бедных при том, что богатство зачастую не было наследием прежних героических времен, а приобреталось на глазах сограждан путем успешных спекуляций. Сама трудовая основа жизни общества подрывалась. Со времен Перикла (вторая половина V века) участие в работе Совета пятисот, в гелиее и работа на прочих государственных должностях (кроме стратегов) стала оплачиваться государством. Введение такой оплаты, с одной стороны, укрепило и расширило базу демократии. Теперь и неимущие граждане могли подвизаться на поприще государственного управления. С другой стороны, открылась возможность существования вне сферы производительного труда для очень большого числа афинян, поскольку административный аппарат империи чрезвычайно разросся. Избираемые в суд или на государственные должности по жребию случайные люди стремились использовать свое временное положение в личных целях. Появилась коррупция. Оплата контролировавшей всю империю администрации производилась не только за счет фороса, но и торговых пошлин. Афины взимали их как со своих купцов, так и иноземных, навязывая им обязательное ведение торговли с Грецией через морской порт Афин, Пирей. Сюда следует добавить, что религия афинян не содержала в себе никаких нравственных требований. Поклонение и жертвы богам-олимпийцам и обожествленным героям носили характер сделки заинтересованных сторон. Мифы и легенды о богах были полны примеров божественного коварства, интриг, зависти, обмана и насилия. Забота о могилах предков и приобщение к мистериям в честь Деметры и Диониса диктовались лишь беспокойством о собственной загробной жизни. Мы видели, что в результате падения нравственности афинская демократия постепенно превращалась в поле своекорыстной деятельности безответственных элементов общества. В кормушку для проходимцев, арену борьбы личных интересов. Наряду с этими новыми веяниями в течение некоторого времени еще сохранялось традиционное уважение к представителям прославленных аристократических родов. Это проявлялось, например, при выборе стратегов. Но сами аристократы в большинстве своем уже питали враждебные чувства к демократическим порядкам, приводившим к всевластию торговцев и толпы. Эта враждебность в середине века послужила почвой для их объединения (в форме товариществ - "сисситий") против демократии. От участия в демократических институтах они уклонялись. В Афинах стали формироваться две враждебные друг другу силы: демократов и олигархов. Столкновение между ними и неизбежный крах лишенной нравственной основы демократии были задержаны на три десятилетия влиянием исключительной личности Перикла. Аристократ по происхождению, но человек абсолютно бескорыстный и высоконравственный, Перикл сумел силой своего авторитета, примера и ораторского таланта предотвратить катастрофу. Великими стройками он занял работой множество граждан. (Рабы к участию в священном строительстве храмов не допускались.) Регулярными продолжительными маневрами флота он давал средства к существованию моряками, которых набирали из бедняков. Введением оплаты государственных должностей поддерживал малоимущие слои населения. Совсем разорившимся крестьянам Перикл открыл возможность реабилитации посредством учреждения "клерухий" - колоний афинских граждан вне Аттики на свободных или конфискованных у противников землях. Клерухии сохраняли афинское гражданство своих членов. В них из Афин переселилось до 10 тысяч человек. Однако все это не могло помешать медленному, но неуклонному падению нравственности. В частности, самому Периклу из чисто экономических соображений пришлось не только принять, но и закрепить эксплуатацию Афинами своей империи. Хотя он и считал эту эксплуатацию неблагородной тиранией. В этом была его личная трагедия. (Восстания в империи Перикл подавлял силой, но очень умеренно - без расправы над побежденными.) И все-таки четырнадцать лет (444-430 годы) фактически единоличного правления Перикла (его каждый год переизбирали на должность "стратега-автократора" - главы коллегии стратегов) были эпохой наивысшего расцвета афинской демократии. Этот расцвет обеспечило счастливое сочетание всенародной демократии с умелым руководством ею подлинным, во всех отношениях достойным лидером. ("Власть первого гражданина", как писал Фукидид). Именно в эту эпоху были созданы бессмертные шедевры архитектуры и скульптуры. Наивысшего расцвета достигли театральное искусство и музыка, особенно хоровое пение. Поощряя развитие искусств, Перикл надеялся поднять нравственный уровень своих сограждан. Но этого оказалось недостаточно. Нравственная основа общественной жизни Афин была подорвана. После смерти Перикла все вырвалось наружу, и Афины покатились по наклонной плоскости вниз. Мощным толчком в этом направлении послужила эпидемия чумы (унесшая и Перикла). Дальнейшую историю Афин вплоть до их окончательного падения можно коротко охарактеризовать как историю безнравственного, некомпетентного и своекорыстного правления демагогов. Оно происходило на фоне перманентной гражданской войны (с переменным успехом) между, так сказать, "демократами" и олигархами. Эта кровавая война была смертным приговором для афинской демократии. С ее бесславной кончиной было навсегда утрачено могущество и процветание самих Афин. 7 ноября 1985 года (из дневника) "...Задача - показать, что счастливая жизнь граждан определяется именно состоянием нравственности, а не государственным устройством. Хотя они, разумеется, тесно связаны друг с другом. Зачем и для кого все это писать - неясно. Будь это уже написано, о печатании сейчас нечего было бы и думать. Но времена могут измениться. Во всяком случае для ограниченного круга читателей, особенно молодых, написанное может быть доступно в рукописи. Дело это мне представляется нужным. Сейчас всем мыслящим людям ясно, что наша общественная жизнь (да и западная тоже) зашла в тупик. Чтобы ее постепенно перестраивать, надо нащупать почву для перестройки. Ею, по моему убеждению, может быть только утверждение нравственности, то есть доброжелательного отношения людей друг к другу. Добиться этого нельзя никакими реформами, а тем более переворотами. Только терпеливой работой воспитания молодых поколений. Эту работу должны взять на себя люди мыслящие и интеллигентные. Для них я и хочу примером из античной истории подтвердить свое видение перспектив развития современного общества... Античность нам в определенном смысле ближе, чем средние века и даже чем относительно новое время, потому что у древних, как и у нас теперь, не существовало религиозного нравственного начала. Христианская религия (исключая самое раннее христианство) и церковная практика перемешали нравственность с фанатизмом и нетерпимостью. Потом пустили с торгов то и другое. В результате нравственность в значительной степени была заменена ханжеством, а корысть и ненависть расцвели пышным цветом..." 29 декабря 1985 года (из дневника) "...Работа над греками идет неплохо. Закончил драматургию, перечитал снова всего Аристофана. Сейчас повторно читаю Фукидида и выписываю довольно много дополнительного. При первом чтении неясен был общий замысел книги и потому порядочно пропустил того, что нужно было "заприходовать". Читаю по 100 страниц в день. Режим сейчас (зимой) таков. Встаю в 7. Зарядка, завтрак и к 9-15 в Ленинку. Работаю до 2. Потом - на наш летний теннисный корт. Расчищаю снег у тренировочной стенки и в течение часа на свежем воздухе "отрабатываю технику" ударов. Потом домой: душ, обед и 30 минут - отдых. Обратно в Ленинку к 6 часам вечера. Еще 3 часа работы с источниками и к 9-30 домой. Художественная литература - в метро. Прочел с удовольствием "Наш общий друг" Диккенса. Сейчас читаю "Новеллы" японского писателя Акутагавы. Посмотрел два хороших фильма: "Проверка на дорогах" Алексея Германа и "Пацаны" Динары Аслановой... Ближайшие планы: так же как Фукидида, перечитать и дополнить конспекты Геродота и Ксенофонта (~2 недели) и начинать обдумывать план изложения, а потом писать. Срок - 1 год". 7 января 1986 года (из дневника) "Перечитал и дополнил выписки из Геродота и Ксенофонта. Принялся за Плутарха. Тут выяснилась досадная "накладка". При первом чтении я не очень заботился о выборе издания. Воспользовался "Избранными биографиями в переводе Лурье издания 1941 года и "Жизнеописаниями" в переводе Герье издания 1862 года. А оказалось, что в 1961 году вышли "Сравнительные жизнеописания" - научное издание в новых переводах. Если когда-нибудь (а вдруг!) моя не написанная еще книга будет издаваться, то ее редактор, естественно, потребует цитирования по последнему изданию. Черт с ним! Сделаю лучше сейчас. Так что, перечитывая и дополняя, еще и переписываю наново то, что было выписано раньше. Как со всяким досадным трудом, хочется разделаться с этим поскорее. Поэтому работаю плотно. Вчера, например, "отработал" биографии Солона и Фемистокла. Сегодня собираюсь разделаться с Аристидом и Кимоном. Потом день на Перикла и полдня на Алкивиада. К концу недели надо со всем этим закончить. Начать перечитывать конспекты и думать..." 14 января 1986 года (из дневника) "Итак, все кончено!.." Позавчера завершил подготовку материалов для книги. Добавил еще один диалог Платона, которого у меня не было. Все! Хватит. Пересчитывать страницы конспектов - лень. Но с учетом интенсивной работы последних двух недель, их не менее 1100. Закончился однообразный, изнурительный, но простой и привычный труд отбора, конспектирования, накопления материала. Не нужно более спешить в библиотеку, не висят над душой сотни еще не прочитанных страниц. Тишина, покой! Надо начинать плавание, оттолкнуться от берега. Как? "Куда ж нам плыть?" Страшновато..." 27 января 1987 года (из дневника) "Пишу в Звенигороде, в гостинице, куда уехал один на недельку - отдохнуть и походить на лыжах. Дело в том, что книга моя, увы, написана. "Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? ..................................... Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, Друга Авроры златой, друга пенатов святых? Машинистка начинает печатать второй, переработанный вариант рукописи. Дальше, если прочитают Сашура и Натан, сделают свои замечания, то, возможно, будет еще одна переработка. Но пока все, что я мог - сделано. И не только мной, но и Линкой. Она прочитала весь переработанный вариант и выловила из него кучу "блох" - стилистических огрехов, повторов и прочих незаметных автору небрежностей. Я все покорно и с благодарностью выправил. Явно нет у меня вкуса к настоящему писательству, поиску "магии слова". После того как мысль выражена достаточно точно и кратко, мне неохота искать лучшие, более яркие или там образные выражения. Мысль от этого ничего не выиграет! Если пользоваться высокими определениями, я не художник, а мыслитель. Что и естественно, если принять во внимание опыт почти всей жизни. Наверное, и не надо пытаться изменить эту ситуацию. Будь самим собой! И постарайся сделать максимально возможное в этом качестве. По сравнению с первым вариантом рукопись сокращена процентов на двадцать". 21 февраля 1987 года (из дневника) "18-го на "среде" читал ребятам очередной кусок из своих "греков". Кульминационная точка книги - моя оценка деятельности Перикла и Сократа. Слушали очень хорошо, с полчаса задавали вопросы, а потом до полуночи в "курилке" (то есть на кухне) дискутировали на тему о возможности "направляемой демократии" и прочем в связи с прочитанным. Выпросили у меня третий экземпляр рукописи для того, чтобы прочитать то, что пропустили из предыдущего. Интерес живой, и это очень приятно. Может быть, я действительно написал нечто стоящее. Дима Юшин предложил организовать ксерокопирование рукописи, разделив ее по частям, так как многие из них имеют доступ к ксероксам и ЭВМ. Не думаю, что это реально, но само желание - лестно. Кстати, Леша Иванов сказал, что на мехмате "ходит" мой реферат по Толстому ("Общественные и религиозные взгляды Л.Н."). Наверное, его пустило по рукам семейство Гамбарянов, которые в прошлом году его размножили. Так что "дело дает ростки". В начале июня Натан Эйдельман сказал, что прочитал мою рукопись. Я его затащил к себе домой. Удивительный он все же человек! При такой собственной нагрузке он действительно прочитал (не "пролистал") всю рукопись. Я в этом убедился, когда выслушал его разбор рукописи. Все записал на магнитофон. Буду вдумываться. Замечания есть, но возражений нет. Он сказал, что ему все было интересно. Сам тоже высказал много интересных мыслей. Но одно из его предложений поставило меня в тупик. Он посоветовал включить в книгу обзор эволюции идеи демократии в последующей истории - от Монтескье до американской конституции! "Не по Сеньке шапка!"