Лев Остерман. Сражение за Толстого --------------------------------------------------------------- © Copyright Лев Остерман Издательство "Монолит", 2000 From: vika@sail.msk.ru Date: 20 Jun 2004 --------------------------------------------------------------- "То же, что большинство революционеров выставляет новой основой жизни социалистическое устройство, которое может быть достигнуто только самым жестоким насилием и которое, если бы когда-нибудь и было бы достигнуто, лишило бы людей последних остатков свободы, показывает только то, что у людей этих нет никаких новых основ жизни". Лев Толстой "Конец века", 1905 г. Полное собрание сочинений, т. 36, стр. 260. "Идет моральная битва за наше издание. Не отчаиваюсь, верю в правое дело и уверен в конце концов в успехе - надо все публиковать Толстого". Из дневника Н. Родионова 26 ноября 1950 года СОДЕРЖАНИЕ Глава 1. Чертков Глава 2. Сражение за Толстого Глава 3. "Дневник ополченца" Глава 4. Годы военные Глава 5. После войны Глава 6. Родионовский дом Глава 7. Сражение за Толстого продолжается Глава 8. Завершение издания. Угасание дома Глава 9. Пришвины Глава 10. Последняя тетрадь Приложение Религиозные и общественные взгляды Л.Н. Толстого после 1879 г.Реферат Часть 1. Бог и человек Часть 2. Человек и общество Глава 1. Чертков В конце 70-х годов XIX-го столетия Лев Николаевич Толстой пережил глубочайший духовный кризис, проистекавший из сознания, что с неизбежной смертью уничтожается не только сам человек, но и все им содеянное. А следовательно, вся жизнь его не имеет смысла. О глубине этого кризиса читатель может составить себе представление из "Исповеди" Толстого, написанной в 1879 году. Приведу лишь один фрагмент: "Истина была то, что жизнь есть бессмыслица. - Я будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти, и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видеть, что ничего нет впереди кроме страданий и настоящей смерти - полного уничтожения. Со мной сделалось то, что я - здоровый, счастливый человек, почувствовал, что я не могу более жить - какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от жизни... Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести ее слишком поспешно в исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотел употребить все усилия, чтобы распутаться; если не распутаюсь, то всегда успею. И вот тогда я, счастливейший человек, прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкафами в своей комнате, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от нее и, между тем, чего-то еще надеялся от нее". Эта надежда привела Толстого к новому представлению о Боге, к новой религии, существенно отличавшейся от канонического христианства. Опору для такого отличия он нашел в сопоставлении первоначальных текстов Евангелия (для чего ему пришлось освоить древнееврейский язык) с тем, что звучало с амвона церкви. В начале 80-х годов Толстой пишет свои религиозные трактаты: "Критика догматического богословия", "Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий", "В чем моя вера" и ряд других. В представленном им переводе Евангелия нет геены огненной, нет проклятий и угроз в адрес не приемлющих Христа, нет зловещей фразы "Не мир пришел я принести, но меч". Не приемлет Толстой и представления о непорочном зачатии, искупительной смерти и воскресении сына Божия. За все это священный Синод (в феврале 1891 года) отлучил его от церкви, как безбожника. В ответ на это Толстой писал в апреле того же года: "Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю, как Дух, как Любовь, как начало всего. Верю в то, что Он во мне, а я в нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и Которому молиться - считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека в исполнении воли Бога, воля же Его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой к все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем, более всего другого содействует установлению в мире царства Божия, т.е. такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собой". Подробнее религиозные и общественные взгляды Л.Н. Толстого после 1879 года представлены в реферате, приложенном в конце этой книги. Эти взгляды, в частности, включают в себя отказ от богатства и всякой не необходимой собственности. В свой личной жизни Толстой реализовал этот отказ передачей имения и всей недвижимости во владение семье, а также публичным отказом, в 1891 году, от любых авторских гонораров за все то, что им было и будет написано после 1884 года. Право собственности на произведения, опубликованные ранее, уже было передано жене, Софье Андреевне. Этот процесс духовного перерождения, естественно, повлек за собой разлад с многочисленным семейством Толстого (за исключением старшего сына Сергея и дочери Александры), видевшим в решениях писателя угрозу привычному, барскому укладу жизни. В те же годы аналогичную метаморфозу своих общественных взглядов, независимо от Толстого, пережил другой, совсем молодой человек - блестящий конногвардейский офицер Владимир Григорьевич Чертков. Он неожиданно отказался от военной и придворной карьеры, вышел в отставку и уехал в Воронежскую губернию, в имение родителей. Там занялся земской деятельностью: устройством школ, больниц, кооперативов и проч. Но сознание своего привилегированного положения среди бедствующих крестьян его угнетало. Прочитав "Исповедь" и публицистические статьи Толстого, он в октябре 1883 года, будучи 29 лет от роду, приехал к великому Учителю, чтобы предложить все свои силы и энергию в его распоряжение. Очень скоро Чертков стал не только секретарем, но и самым близким другом Толстого, несмотря на 20-летнюю разницу в возрасте. Правительство не имело другой возможности кроме цензурных запретов преследовать всемирно известного писателя. Но оно могло избавиться от чересчур пылкого поборника его идей. В 1897 году Чертков был выслан из России и поселился в Англии. Толстой воспользовался этим обстоятельством. Не будучи уверенным в сохранности рукописей и черновиков своих произведений, дневников, писем и архива, он стал переправлять все эти материалы Черткову. (Почта в те времена, надо полагать, работала надежнее, чем сейчас). В 1907 году Черткову было разрешено вернуться в Россию. В своем завещании от 31 июля 1910 года Толстой назначил своей юридической наследницей дочь Александру Львовну, а своим литературным душеприказчиком Черткова. При этом он выразил желание, чтобы "все рукописи и бумаги", которые останутся после его смерти, были переданы Черткову, дабы тот занялся их пересмотром и изданием того, что сочтет нужным. Чертков решил, что должно быть издано полное, научное собрание сочинений Толстого, куда бы вошло все, что было им когда-либо написано, включая дневники и письма, с соответствующими пояснениями и комментариями. В 1913 году он привез весь огромный архив Толстого в Петербург и сдал на хранение в рукописный отдел библиотеки Российской Академии Наук. Вскоре начинается мировая война, за ней следуют революции февраля и октября 1917 года. Было не до издания Толстого. Чертков ждал. К началу 1918 года ситуация как-будто стабилизировалась. Советская власть укрепилась, сформировала свою администрацию: Совет Народных Комиссаров (СНК) и некоторые министерства (то бишь Наркоматы) в том числе и Наркомат просвещения, который возглавил А.В. Луначарский. До начала тяжких испытаний гражданской войны еще оставалась пара месяцев. Однако время было смутное: разруха, неопределенность дальнейшего поведения Советской власти. Свои позиции сохранила, пожалуй, только производственно-потребительская кооперация. Для большинства интеллигенции, - особенно гуманитарной, - ее роль и место в новом общественном укладе были совершенно не ясны. Чертков не мог больше ждать. Ему шел 64-й год, а великое дело издания полного собрания сочинений Толстого не было даже начато. Он стал зондировать почву одновременно в двух направлениях: предложил осуществить издание Московскому Совету Потребительских обществ и вступил в контакт с Луначарским по поводу возможности государственной поддержки издания. Сохранился ответ Черткову из секретариата МСПО от 18 февраля 1918 года. Довольно уклончивый: согласие обуславливалось гарантией того, что это издание "будет единственным изданием всех произведений Льва Николаевича" (что было явно неприемлемо в силу завещания Толстого). Контакт с большевистской властью оказался, как-будто, более продуктивным. Луначарский доложил о предложении Черткова Ленину и получил его одобрение. Более того, Ленин через наркома просвещения пригласил Черткова, в случае необходимости, обращаться лично к нему. Это позволило Луначарскому в 1928 году, в статье "По поводу юбилейного издания сочинений Л.Н. Толстого" ("Известия" от 10 февраля) написать, что "первый раз этот вопрос в государственном порядке стал на очередь еще в 1918 году, причем возбужден он был по личной инициативе В.И. Ленина". Насчет инициативы в то тревожное время - навряд ли, но относительно поддержки можно не сомневаться. Владимир Ильич, надо полагать, дорожил своей репутацией в партийных кругах "специалиста по Толстому". 16 декабря 1918 года Коллегия Наркомпроса утвердила проект договора с Чертковым. Была согласована и ориентировочная сумма затрат на издание в размере 10 миллионов рублей. Чертков немедленно начал работу, собрав сильную команду литературоведов - более 30 человек. Их труд в ожидании государственного финансирования оплачивал он сам и Александра Львовна Толстая из своих личных средств. Предполагалось, что подготовку к печати рукописей каждого из намеченных 90 томов издания возьмет на себя Редакционный комитет под руководством Черткова, а само издание будет осуществлять только что созданное под начальством В.В. Воровского Государственное Издательство (Госиздат). Через него по трудовым соглашениям будет оплачиваться работа составителей томов. 5 июля 1919 года редколлегия Госиздата утвердила смету расходов на издание. Оставалось только подписать договор между Чертковым и Госиздатом. И тут неожиданно радужные горизонты издания закрыла черная туча. 29 июля 1919 года Совнарком РСФСР издал Декрет о национализации всех рукописей русских писателей, находящихся в государственных библиотеках и музеях. Это относилось и к архиву Толстого, переданному на хранение в библиотеку Академии Наук. Известно было также, что готовится Декрет СНК и о монополии государства на издание произведений русских классиков. Между тем, Лев Толстой еще в 1891 году не только отказался от гонораров за свои печатные труды, но и категорически запретил какую бы то ни было монополию на их издание. 12 августа 1919 года встревоженный Чертков подал в Совнарком докладную записку с протестом и просьбой сделать официальное разъяснение о том, что к рукописям Толстого июльский декрет о национализации не относится, и что государство не будет претендовать на монопольное право публикации произведений писателя. Не получив ответа, Чертков 28 октября того же года пишет по этому поводу личное письмо Ленину. Ленин Черткову не ответил, а распорядился переслать его письмо для рассмотрения в Наркомпрос, заместителю наркома М.Н. Покровскому. Ответа и оттуда не последовало. Не мог же, в самом деле, Наркомпрос решать вопрос о каком-то исключении из Декрета, принятого Совнаркомом! Тем более, что письмо было переслано не наркому Луначарскому, а его заместителю. (Вождь революции неплохо владел тонкостями бюрократии). Тогда Чертков через Бонч-Бруевича стал добиваться встречи с Лениным. Несмотря на сложность политической ситуации в России, 8 сентября 1920 года (на следующий же день после ходатайства Бонч-Бруевича) Ленин принял Черткова. Правда, основной темой их беседы был вопрос об отказе от службы в Красной Армии по религиозным убеждениям, поскольку Чертков одновременно был еще и Председателем объединенного Союза религиозных общин и групп. Об этом в архиве Ленина имеются соответствующие документы. По-видимому, беседа коснулась и вопроса об издании. Во всяком случае в ежедневной хронике деятельности Ильича в послевоенные годы, составленной научными сотрудниками бывшего Института Маркса-Энгельса-Ленина ("Биохроника Ленина", том 9, стр. 254) есть такая запись: "8/IX 1920 г. Ленин принимает (10 час. 45 мин.) В.Г. Черткова, беседует с ним об издании полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, в которое предлагает включить все написанное Толстым и снабдить произведения, дневники, письма исчерпывающими комментариями, и чтобы было полностью соблюдено принципиальное отношение Толстого к своим писаниям: отказ его от авторских прав и свободная перепечатка текста". Вопрос о монополии таким образом как-будто снимался. Однако разговор разговором, а Декрет СНК никто не отменял и никаких дополнений к нему объявлено не было. Поэтому Госиздат от подписания договора на условиях Черткова уклонился. Вопрос об отмене монополии на произведения Толстого был официально передан на решение Коллегии Наркомпроса, а оттуда перекочевал обратно в Совнарком. Но, как запишет позже в своей "Справке об издании" сам Чертков, этот вопрос "по тогдашним условиям не мог получить положительного решения". Так славно начавшееся дело повисло в воздухе. Обращаться вновь в Московский Союз потребительских обществ было бесполезно. Кооператоры и сами уже висели на волоске - большевистская власть не желала долее терпеть их независимость. Однако ситуация в те годы менялась быстро. 16 марта 1921 года X съезд РКП(б) принял решение о переходе к НЭП'у, а 7 апреля того же года вышел разрешающий Декрет СНК о потребительской кооперации. Буквально на следующий день после его появления (это уже не быстро, а стремительно!) образовалось "Кооперативное товарищество по изучению и распространению произведений Л.Н. Толстого", которое немедленно, 8 апреля, обратилось с письмом-просьбой к Черткову "принять на себя главное ответственное редакторство полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, предпринимаемого товариществом". Но это были пустые хлопоты - рукописями писателя безраздельно владело государство. Опереться на поддержку Ленина было уже невозможно - он вскоре тяжело заболел... Спустя некоторое время, упорный Чертков осторожно возобновляет переговоры об издании с новым директором Госиздата О.Ю. Шмидтом. Он настаивает теперь лишь на одном, более мягком условии: на титульном листе каждого тома планируемого издания должна красоваться надпись: "Перепечатка разрешается безвозмездно". Шмидт заявляет, что Госиздат готов принять это условие. Однако очевидно, что без санкции из самых высоких сфер издание начаться не может. Осенью 1924 года Чертков добивается встречи с И.В. Сталиным. Сталин благосклонно относится к планам Черткова. По его распоряжению в начале следующего, 1925 года Чертков передает свой проект издания заведующему отделом печати ЦК ВКП(б) тов. Соловьеву. На совещание по этому поводу в ЦК приглашен уже новый директор Госиздата тов. Бройдо, который выражает полную готовность предпринять проектируемое издание. Быстро решается финансовый вопрос. 23 июня 1925 года выходит постановление Совнаркома об отпуске 1 миллиона рублей (новых) на полное юбилейное издание Толстого (в 1928 году 100-летие со дня его рождения). 10 ноября 1925 года на заседании Коллегии Наркомпроса совместно с представителями Госиздата и фактически действующей редакции (участвуют: Луначарский, Бонч-Бруевич, Бройдо, Чертков и А.Л. Толстая) выработано соглашение, по которому допускается свободная перепечатка любого из томов будущего издания. Но... договор с издательством еще не подписан, соответственно и финансирование издания не началось. 30 июня 1926 года Чертков пишет письмо Сталину и председателю Совнаркома Рыкову. В письме говорится, что средства, которыми располагали он и А.Л. Толстая, иссякли, оплачивать работу редакционного коллектива нечем. Решением СНК была утверждена смета в 300 тысяч рублей на первые три года, но деньги не поступают. Чертков просит, несмотря на финансовые трудности, выделить безотлагательно хотя бы 100 тысяч рублей. Неожиданно ЦК ВКП(б) желает само "разобраться" в том, что это за издание. Для этого, как полагается, надо создать Комиссию. Спустя три месяца, в сентябре 1926 года при отделе печати ЦК образуется некая "тройка" под руководством тов. Молотова. Она назначает компетентную комиссию под председательством президента Академии художественных наук П.С. Когана. Комиссия знакомится с подготовленными к изданию материалами, учитывает архивы, беседует с редакцией под руководством Черткова и в декабре того же года докладывает в ЦК свое положительное заключение. 31 декабря 1926 года Совнарком "на основании решения высших партийных органов" утверждает план подготовки юбилейного издания полного собрания сочинений Л.Н. Толстого и ...для идеологического контроля за оным назначает Государственную Редакционную Комиссию (ГРК) в составе А.В. Луначарского, М.Н. Покровского и В.Д. Бонч-Бруевича. Названная комиссия одобряет проект договора с Госиздатом, предложенный В.Г. Чертковым. Но... договор с издательством все еще не подписан, и денег, по-прежнему, нет. Наконец, 23 марта 1927 года Государственный банк переводит на текущий счет Госиздата целевым назначением для Черткова... нет, не 100, а только 15 тысяч рублей в качестве аванса. Между тем подписание злополучного договора вновь откладывается. Новый директор Госиздата тов. А.Б. Халатов (они сменяются чуть ли не ежегодно) желает внести свою лепту в содержание договора. Чертков пишет по этому поводу возмущенное письмо Луначарскому. Для иллюстрации бюрократической волокиты того времени имеет смысл хотя бы частично процитировать это письмо. Чертков пишет: "...Бонч-Бруевич передал Халатову проект соглашения с Чертковым по поводу издания, но тот направил его своему заместителю Янсону... Тов. Янсон при моем свидании с ним захотел обсуждать различные предлагаемые им изменения в соглашении. Я ему сказал, что все содержание соглашения является результатом продолжительных (8-летних) переговоров моих с Советской властью; что начато это дело было при поддержке В.И. Ленина, обещавшего мне содействие при личном моем свидании с ним; что последние два года переговоры по этому делу приобрели благоприятный характер; что все пункты предлагаемого соглашения были предметом самого обстоятельного обсуждения двух совещаний под Вашим руководством; что содержание его в общих чертах было утверждено ЦК партии и что точный текст его был рассмотрен и одобрен всеми тремя членами назначенной по этому делу Государственной Комиссии. Я сообщил тов. Янсону, что в виду этих обстоятельств я решительно отказываюсь пересматривать и изменять вместе с ним столь обстоятельно рассмотренное и окончательно утвержденное высшей властью соглашение. После этого тов. Халатов поручил сообщить мне, что он может принять меня по этому делу только после того, как повидается с Вами. В виду чего я и счел желательным сообщить Вам вышеизложенное содержание моего разговора с тов. Янсоном". Но и письмо к Луначарскому не помогает. Госиздат договор не подписывает. Проходит еще год. 13 марта 1928 года Чертков снова пишет Сталину о том, что "Дело издания тормозится, так как Госиздат все же не утверждает соглашения, одобренного Государственной Комиссией..." Наконец высочайшая команда дана! 2 апреля 1928 года В.Г. Чертков подписывает с Госиздатом "соглашение" (договор) об издании Полного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого. Стоп! На этом месте я разрываю скучную ткань беспристрастного повествования о переговорах, проектах договора, сметах, докладных и письмах в высокие инстанции, встречах с руководителями государства для того, чтобы выразить свое изумленное восхищение личностью самого Черткова. Подумать только: дворянин, некогда блестящий гвардейский офицер в чуждой, если не сказать враждебной, обстановке становления Советского государства. в течение целых десяти лет, смирив гордыню, неуклонно и терпеливо пробивает стену равнодушия новых властей и сопротивления чиновников от литературы. Добивается встреч и просит поддержки у главарей злополучного революционного переворота. В голодные годы расходует на дело издания все свое состояние. Для того только, чтобы сохранить для нас, потомков, бесценное наследие сокровенных дум, веры, творческих поисков, терзаний и озарений великого Художника и Мыслителя. Какое счастье для русской литературы! Какая удача! Страшно подумать, чего лишилась бы русская и мировая культура, если рядом с Толстым не оказался Владимир Григорьевич Чертков. ...Но вернемся к нашей истории. Мы прервались в обнадеживающий момент подписания в начале апреля 1928 года договора между Госиздатом и Чертковым об издании Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого. Это еще далеко не конец мытарств. До реализации договора в полном объеме придется пройти долгий (длиной в 30 лет), трудный, а порой и опасный путь. Об этом речь впереди. А пока что я хочу обратить внимание читателя на один важный пункт подписанного договора. Его 3-й пункт гласит: "По настоящему соглашению в предпринимаемом издании основной текст писаний Л.Н. Толстого должен быть издан полностью и не подлежит никаким дополнениям, сокращениям или изменениям. Редакция издания должна быть объективна и свободна от всякой тенденциозности и интерпретаций тех или иных мест писаний Л.Н. Толстого". Этот пункт отражает приведенное выше указание Ленина, данное им 8/IX 1920 г. в беседе с Чертковым - включить в издание "все, написанное Толстым". О том же снова, в 1928 году, в уже цитированной статье, напоминает нарком Луначарский. Определяя основную функцию Государственной Редакционной Комиссии, он пишет: ..."Задачей этой комиссии является соблюдение полнейшей объективности в издании сочинений Л.Н. Толстого, недопущение какого бы то ни было сужения, искажения или стилизации подлинного Толстого"... (курсив всюду мой - Л.О.) ...Уважаемый читатель, сохрани в памяти все эти категорические заявления: не пройдет и десяти лет в истории Издания, как нам придется к ним вернуться. Одновременно с соглашением утвержден состав Редакторского комитета, который под руководством Черткова должен осуществлять координацию и контроль за работой всех, довольно многочисленных редакторов, ведущих подготовку томов к изданию. В комитет вошли известные исследователи творчества Толстого: А.Е. Грузинский, Н.Н. Гусев, Н.К. Пиксанов, П.Н. Сакулин, М.А. Цявловский, К.С. Шохар-Троцкий и А.Л. Толстая. (Позднее после смерти Грузинского, Сакулина и отъезда из России А.Л. Толстой в комитет будут введены Н.К. Гудзий, В.И. Срезневский и Н.С. Родионов). Работа по подготовке издания была организована следующим образом. Все наследие Толстого распределили по примерно 90 томам. Эта цифра по ходу дела несколько изменялась, некоторые тома сдваивались. Художественные произведения и варианты к ним с соответствующими комментариями, а также статьи, планировалось разместить в первых 45 томах, затем дневники и записные книжки - в 13 томах и, наконец, письма - в 31 томе. Нумерация томов внутри каждой из трех групп устанавливалась в хронологическом порядке написания. Вариантам крупных художественных произведений были отведены отдельные тома. К примеру, неопубликованные, но вполне завершенные варианты порой больших фрагментов "Войны и мира" заняли 4 тома - столько же, сколько и окончательный текст. Тома были поручены для составления и редактирования членам Редакционного комитета и приглашенным вне штата редакторам (за все время издания - 43 человека). Таким образом подготовка всего издания шла одновременно. Это не означает, что все тома должны были выходить в одно и то же время. Трудоемкость их составления была существенно различной. Но в любом случае время подготовки каждого тома измерялось не месяцами, а годами. Последнее замечание может вызвать недоумение у некоторых читателей. Чтобы его рассеять, достаточно назвать одну лишь цифру: варианты, черновики, заметки и корректуры, относящиеся только к четырем, хотя и крупным произведениям писателя ("Война и мир", "Анна Каренина", "Что такое искусство" и "Царство Божье внутри вас") занимают более 600 тысяч(!) страниц машинописного текста. При этом следует иметь в виду, что, приступая к работе над томами, редакторы имели в своем распоряжении отнюдь не упорядоченную машинопись. Великий писатель ничуть не заботился о доступности своего архива. Последний представлял из себя огромную, хаотически смешанную кипу листков и обрезков листков, исписанных с обеих сторон весьма неразборчивым почерком. Их нужно было прочитать, подобрать по контексту, рассортировать по произведениям и последовательным авторским редакциям. Затем перепечатать, вновь тщательно сличить с автографами и лишь потом начать научную обработку: восстановление вариантов, сопоставление их между собой и с окончательным текстом, подготовку комментариев. Дневники Толстой вел с небольшими перерывами всю свою сознательную жизнь (с 1847 по 1910 год), а число сохранившихся и найденных писем Толстого превысило восемь с половиной тысяч. Дневники и письма (равно как и некоторые статьи) готовились к публикации впервые. Текстологическая работа над уже опубликованными (даже при жизни автора) произведениями имела целью устранение, путем тщательной сверки с черновиками, корректурами и вариантами, цензурных пропусков, ошибок, допущенных при переписке рукописей, типографских опечаток. К примеру, текстологических поправок к последнему прижизненному изданию "Анны Карениной", сделанных редактором (В.А. Ждановым) набралось более 900! Но вернемся к организации дела. Рукопись подготовленного к печати тома рецензировалась одним из членов Редакционного комитета, затем обсуждалась на его заседании (таковых за время издания было 156). Обсуждение подробно протоколировалось. Затем все материалы по тому направлялись в Государственную Редакционную Комиссию. Одобренная в ГРК рукопись поступала в Госиздат для печати без каких бы то ни было изменений. Работа редакторов должна была оплачиваться по трудовым соглашениям с Госиздатом, предусматривающим и выплату аванса, поскольку для многих редакторов эта работа являлась основным источником средств к существованию. Для обеспечения единого подхода к составлению томов, подготовке рукописей и комментариям М.А. Цявловским была разработана подробная инструкция. Могут ли возникнуть у читателя сомнения в необходимости столь трудоемкой работы? Не думаю, но на всякий случай назову лишь некоторые, важнейшие, на мой взгляд, ее плоды. Во-первых, создается эталон для последующих, безошибочных публикаций всех произведений Толстого. Во-вторых, открывается для молодых писателей "творческая лаборатория" великого писателя. В-третьих, публикация вариантов художественных произведений, помимо чисто сюжетного интереса, обогащает образы уже знакомых персонажей и наше понимание отношения автора как к ним самим, так и к событиям, в которых они участвуют. В комментариях приводятся материалы, из которых видно как развивалось каждое произведение в процессе его создания, отмечаются все связанные с ним высказывания Толстого в дневниках, записных книжках и письмах, используется и другая мемуарная литература, как опубликованная, так и находящаяся в рукописях. Публикация дневников и писем разворачивает перед нами всю панораму жизни писателя, эволюцию его духовного облика, его мысли, сомнения, философские взгляды, его поиски и творческие озарения. Эта публикация представляет ряд прототипов героев его произведений, взгляды Толстого на современное ему общество, да и всю историю общественного развития за период длительностью в 70 лет. Более того. Великие художники обладают даром предвидения будущей общественной эволюции. Их провидческие мысли могут предостеречь от многих ошибок нас - потомков. Вот только один пример - размышления Толстого о пользе технического прогресса из дневниковой записи 1907 года: "Средства воздействия технического прогресса могут быть благодетельны только тогда, когда большинство, хотя и небольшое, религиозно-нравственное. Желательно отношение нравственности и технического прогресса такое, чтобы этот прогресс шел одновременно и немного позади нравственного движения. Когда же технический прогресс перегоняет, как это теперь, то это - великое бедствие. Может быть, и даже я думаю, что это бедствие временное; что... отсталость нравственная вызовет страдания, вследствие которых задержится технический прогресс и ускорится движение нравственности и восстановится правильное отношение"*. Читатель легко может сопоставить это высказывание Толстого, к примеру, с недавней историей использования атомной энергии. Но вернемся к конкретным перипетиям подготовки Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого. 2 июля 1928 года Наркомпрос (надо полагать по настоянию Черткова) издал специальное положение о "Комитете по исполнению воли Л.Н. Толстого". Этот комитет, в частности, получил право наблюдения за расходованием Гослитиздатом средств, отпускаемых на издание. В состав комитета под председательством Черткова вошли: А.Б. Гольденвейзер, Н.К. Муравьев, О.К. Толстой и Н.С. Родионов. Второй раз в моем рассказе встречается фамилия Н.С. Родионов. Кто это? Почему его включают в состав Комитета по наблюдению за исполнением воли Толстого вместе с известным пианистом и другом Льва Николаевича А.Б. Гольденвейзером? Среди литераторов того времени фамилия Родионов не фигурирует. В прижизненном окружении Толстого - тоже. Резонно предположить, что это - человек, близкий Черткову. Это действительно так. Более того. Перед своей смертью в 1936-м году Чертков передаст все дело издания Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого в руки Николая Сергеевича Родионова, который посвятит этому делу почти всю свою дальнейшую жизнь - в общей сложности около 30 лет. И самоотверженная работа, и личные интересы Николая Сергеевича все эти годы будут неразрывно связаны с драматической эпопеей Толстовского издания. В такой связи я в последующих главах постараюсь представить читателю основные этапы и эпизоды "сражения" с Советской властью за полное, без купюр издание Толстого, которое практически в одиночку, вел Николай Сергеевич Родионов. Параллельно с этим, знакомясь с историей второй половины жизни самого Николая Сергеевича, читатель сможет проследить эволюцию понимания им, потомком старинного дворянского рода, новой советской действительности. И убедиться в том, что тяжкие удары судьбы и утрата первоначальных иллюзий не помешают ему сохранить верность своим жизненным принципам. Главным источником для такого знакомства послужат записные книжки и дневники Николая Сергеевича - 26 толстых тетрадей, хранящихся в архиве Ленинской библиотеки. Мало кому известная история "сражения за Толстого" дает мне право включить имя Николая Родионова в название книги, а сейчас побуждает прервать на короткое время повествование о Черткове и начальном становлении Издания для того, чтобы вкратце рассказать о первой половине жизненного пути главного героя этой повести, до его прихода в Редакцию Толстовского издания. Без этого все дальнейшее будет мало понятно. Итак: Николай Родионов - ранние годы жизни (до 1928 года). Николай Сергеевич Родионов родился 27 марта 1889 года в небогатом помещичьем имении "Ботово", находившемся примерно на половине пути между нынешним Солнечногорском и Дмитровым. Имение принадлежало одной из обедневших ветвей старинного дворянского рода Шаховских. Бабушка Николая Сергеевича по материнской линии, княжна Шаховская умерла в Ботово в 1918 году. Род князей Шаховских известен с конца XVI века. Потом этот титул носили и обер-прокурор Синода (в середине XVIII века), и декабрист - один из основателей "Союза благоденствия", и известный в середине XIX века драматург. Дед Николая Сергеевича командовал гвардейскими егерями в Бородинском сражении, а его дальний родственник, князь Дмитрий Иванович Шаховской, был известным публицистом, земским деятелем, депутатом 1-ой Государственной Думы (от кадетов), а в 1917 году - министром Временного правительства. Он дожил до 1939 года. После Октябрьской революции работал в кооперации. Можно предполагать, что его пример сыграл свою роль в формировании общественной позиции младшего поколения семьи Родионовых. Их было четверо, братья: Николай, Константин, Сергей и сестра Наталья. Отец - военный инженер рано покинул семью и жил в Москве. Детей вырастила мать - женщина демократических убеждений и передовых взглядов на воспитание. Принадлежащие имению земли арендовали крестьяне деревни Ботово и близлежащих сел: Матвейково, Косминки и Алабуха. Условия аренды, по-видимому, были льготные и отношение крестьян к помещице дружественное. Об этом свидетельствует тот редкостный факт, что после революции по постановлению волостного крестьянского схода верхний этаж помещичьего дома был оставлен в пожизненное владение его бывшей хозяйке. А на ее похороны в 1920 году собралось множество крестьян из окрестных деревень - могила была сплошь засыпана полевыми цветами. Детей своих "барыня" воспитывала по-спартански. Николай Сергеевич вспоминает, что в грозу с молниями и громом малышам разрешалось нагишом бегать перед домом под проливным дождем. В три года мать посадила его на лошадь без седла и сказала: "поезжай"... Очень поощрялась и дружба с крестьянскими детьми. Большую часть времени мальчики Родионовы проводили в деревне, участвуя на равных в играх и делах деревенской ребятни: зимой в катании на салазках, летом - в купаньях, сборе ягод, поездках в "ночное" - на выпас лошадей. Гимназистом, приезжая на лето в Ботово, Николенька Родионов едва ли не каждый день ходил в деревню к своим знакомцам. Уже незадолго до своей кончины, в 1957 году Николай Сергеевич записывает в дневнике: "...Вот опять вспомнилось Ботово, и в частности Онофрий Бубнов. Он очень любил лошадей, служил кучером. Как-то поздней осенью, вечером иду в темноте мимо конюшни и слышу странные звуки - всхлипывания с причитаниями. Онофрий только что приехал со станции, кланяется в землю и плача приговаривает: "Милые вы мои лошадушки, простите вы меня окаянного. Я вас зря иногда обижал: подстегну кнутом, когда не надо, и овес на станции продавал, чтобы выпить - вы, сердешные, шли усталые и голодные, а я пьяный. Простите меня ради Христа..." В первые годы коллективизации Онофрий был председателем Косминского колхоза, но года через два его не переизбрали, и он ушел в пастухи. И как был доволен! Старший брат его Семен Бубнов был мужик с воображением. Любил работать ночным сторожем или пасти "ночное", чтобы все было цело и никто не воровал... Зато когда напьется, поколачивал свою старуху мать, бабушку Варвару, приговаривая: "Какое ты имела право, растудыть твою мать, меня родить такого несчастного? За то и бью, что родить родила, а счастья не дала. Всех убью, кто родил несчастных. Несчастных не должно быть на земле". Я это сам видел и слышал... С Бубновыми и со всеми другими мужиками из Косминки и Алабухи в детстве, да и позднее, мне всегда было интересно. Я знал все их нужды, знал по имени всех их ребятишек, а их много было. И они все считали меня за своего и потому в начале революции даже выбрали меня гласным в волостную Земскую единицу, которой так и не пришлось существовать... А в 18-м году постановили принять меня в общество и выделить мне земельный надел. Но не пришлось... Много на Алабухе было интересных крестьян. Иван Серов, хорошо помнивший крепостное право, интересно рассказывал про то время и про помещика Сабурова, Сергей Абрамов Свистунов - рослый красавец, чрезвычайно рассудительный и много других. Память моя ясно сохранила образы всех крестьян Косминки и Алабухи. Самое мое любимое времяпрепровождение летом в детстве и юности было часами беседовать с ними и слушать их рассказы, многие - высокохудожественные. Там, с ними я чувствовал себя дома и на месте". Естественно, что общественные взгляды и жизненные планы гимназиста старших классов Николая Родионова были связаны с защитой интересов крестьян. Сохранились его записные книжки того периода под общим заголовком "Думы и размышления". Вот несколько фрагментов из этих записей. Например от 11 марта 1906 года на тему "Крестьяне и земство": "Говорят, что теперь крестьянин имеет свою собственность - землю. В чем различие, спрошу я, между правом на землю до освобождения и после? Разница только та, что раньше крестьянин платил оброк только одному своему господину, теперь он платит за ту же землю... различные налоги, подати и оброки в гораздо большем размере, чем раньше: и своему бывшему господину за выкуп земли и всем ступеням пресловутой бюрократической лестницы..." И далее: "Но вот тот же светлый Император возвестил новую реформу - учреждение Земства. Вот Земство возникло, но недолго оно устояло на своей высоте. Вскоре его начали угнетать со всех сторон, урезывать и стеснять. Подлым бюрократам стало досадно на Земство, что благодаря ему простой народ просыпается от своего векового сна. И вот бюрократия придумала учреждение Земских Начальников, то есть таких же, назначенных властью чиновников, только под маской Земства... Правительство дало им такое громкое название, чтобы подорвать авторитет Земства. Но это не удалось руководителям нашей родины! Народ возненавидел Земских Начальников, но авторитет Земства не упал, а, наоборот, возвысился, так как нашлись у нас на Руси честные люди, которые, невзирая ни на какие препятствия, стали крепко на намеченном пути, взялись за дело горячо и мужественно отстаивают земские крестьянские интересы". ...В записи от 10 августа того же года гимназист Родионов размышляет о разных категориях людей: К первому разряду он относит тех, "у которых нет никакой духовной жизни, они живут весело, пьют, спят, едят и во всем уподобляются животным". Ко второму - людей, "которые заботятся только о своих домашних делах, им нет дела до того, что совершается вокруг них в государстве и во всем мире... они не сознают, что все человечество идет вперед, и чем больше будет людей, заинтересованных общественной жизнью, тем будет лучше для них самих, так как весь народ будет более цивилизован и потому гораздо более чувствителен к нуждам своего ближнего..." "К третьему разряду я причисляю людей, которые руководят всем движением вперед; эти люди живут именно так, как требовал отче наш Господь... Они стараются искоренить всю неправду, приносящую вред родному народу. Конечно, эти люди больше всех достойны уважения. Но надо заметить, что подобные люди чаще встречаются в обеспеченных классах. Чуть только они начнут беднеть, как сейчас же забывают свою чистую, праведную идею и погружаются в мелкие дрязги материального существования. Полное уважение я могу иметь только к тем людям, которые, несмотря ни на какие невзгоды, продолжают стойко и крепко держаться своего пути. Но таких людей незначительное количество. Чтобы быть таким человеком надо много характера. Подготовиться к чистой, честной жизни очень трудно... Неужели я не сумею себя перевоспитать и подготовить к моему идеалу настоящего гражданина?" Запись от 15 декабря 1907 года, озаглавленная "Почему я кадет" сделана под впечатлением событий 1905 года, манифеста 17 октября, созыва 1-й Государственной Думы, ее разгона и суда над депутатами (все это подробно описано). Запись заканчивается так: "Первая Дума дала первый толчок для моего развития, бросила первые семена добра и правды в блуждающую и начинающую отчаиваться душу. Я твердо уверен, что не только на одного меня она произвела такое спасительное действие. Быть может десятки, сотни людей она вывела на правильный путь. И в этом ее великая заслуга перед Русским Народом вообще и молодым поколением в частности". Есть столь же подробная запись 1908 года с горячим протестом против смертной казни. Хотя имя Толстого в этой записи не упомянуто, она сделана, несомненно, под влиянием его взглядов, хорошо известных просвещенной части русского общества, несмотря на запрет публикации поздних статей писателя. Интересна запись, сделанная в 1910 году уже студентом Университета, озаглавленная "Несколько слов о нравственности". Утверждая, что нравственность есть проявление души человеческой, Николай Родионов развивает своеобразное доказательство существования души, как некой внутренней силы, постоянно борющейся с низкими инстинктами человека. Заключительные строчки статьи звучат так: "Вот самое основание этой-то силы, которая не позволяет человеку идти, сообразуясь только со своими внешними интересами, не позволяет пасть окончательно до степени животного и называют душою". В Университете Николай Родионов изучает банковское и кредитное дело с целью воспользоваться этими знаниями для помощи крестьянам. По окончании работает в Дмитрове инспектором банка по мелкому кредиту, а затем целиком переключается на работу в Кредитном Союзе кооператоров Московской губернии. Он разъезжает по деревням, организуя кооперативные товарищества, помогает им в получении и оформлении кредита в Крестьянском банке, приобретении на паях сеялок, жаток, молотилок и другого сельскохозяйственного инвентаря, налаживает сбыт продукции. В 1920 году Объединенный Совет кооперативов создает Комитет помощи голодающим Поволжья, куда входит и Николай Сергеевич. В начале февраля 1921 года кооперативное движение в России молодая Советская власть запрещает. В конце июля членов Комитета помощи голодающим арестовывают, несмотря на решение X съезда РКП(б) о переходе к НЭП'у (в марте) и декрет СНК, разрешающий потребительскую кооперацию (в апреле). Николай Сергеевич проводит 6 недель во внутренней тюрьме на Лубянке. Это пребывание едва не закончилось трагически. Он подхватил инфекцию, проявившуюся образованием нарыва под черепом около глаза. К счастью, нарыв прорвался, а у его сокамерника, заболевшего тем же, воспалительный процесс перешел в гнойный менингит, от которого тот умер. Выйдя на свободу 12 сентября, Николай Сергеевич снова с головой окунается во вновь ожившую кооперативную деятельность. 25 ноября 1921 года в помещении "Артель-союза" собрались деятели сельскохозяйственной кооперации, чтобы отметить вторую годовщину со дня смерти одного из зачинателей кооперативного движения в России Г.Е. Степанищева. Председательствовал на собрании Николай Сергеевич Родионов. После вступительного слова О.В. Затейщикова о прошлой работе кооперации, ее смерти и возрождении кооперативного движения, основного доклада П.В. Всесвятского о деятельности нового Союза кооператоров, сообщения Н.М. Михеева о работе Высшей крестьянской школы имени Степанищева и оживленных прений с заключительным словом выступил Николай Сергеевич. В частности, он сказал (цитирую по дневнику): "...ночь проходит и чувствуется рассвет, все три оратора указывали на него... Вера в этот рассвет у всех нас есть - вера в развитие крестьянской сельскохозяйственной кооперации. За эти два года мы присутствовали на похоронах нашего дела и казалось, что то здание, которое мы с такой любовью строили, вконец уничтожено, растаскано по бревнышкам. Но вот прошло немного времени и жизнь взяла свое. Тот корень, на котором держалось это здание - крестьянское трудовое хозяйство, не засох. Сквозь груды мусора и развалин он дал свежие побеги, молодые ростки, и наша задача дать ему правильное направление и верное русло. Сейчас особенно это важно, ибо идет новая жизнь, "атмосфера искательства" чувствуется всеми, как сказал Николай Михайлович. Конечно, там в школе, в деревне она сильнее и ярче, но и мы про нее не должны забывать. Эта "атмосфера искательства" есть основная черта русского народа. Павел Васильевич отметил другую черту - потребность в добровольном единении. Позвольте мне отметить еще и третью характерную черту русского земледельческого народа - долготерпение. Из соединения этих трех элементов: искательства, единения и долготерпения создается крепкое, великое здание, которое перенесет и переборет все невзгоды и ему ничего не страшно..." И далее, в конце своего выступления: "Мы идем в эру обновления жизни духовной и жизни хозяйственной. И наша задача, задача кооператоров, которые не забыли про моральные основы жизни, найти такую форму хозяйствования, которая соответствовала бы нравственной жизни. Эту форму можно получить не путем декретов и не путем лицемерного коммунизма, а только изнутри самого населения, путем его самодеятельности. Кооперация есть единственная форма хозяйственной деятельности, соответствующая нравственному сознанию всего человечества и отдельного человека, так как в ней нет насилия, а в основе ее доверие и любовь. Это нам надо помнить особенно теперь, когда, как сказал Павел Васильевич, "вся русская жизнь - сплошная трудность и тяжесть". Давайте же в это верить и с этой верою вступать в новую работу. Позвольте закончить нашу беседу и мое слово верою в силу русского народа, как это выразил русский народный поэт Некрасов: "Вынес достаточно русский народ! Вынес и эту "дубину" железную Вынесет все! И широкую, ясную Грудью проложит дорогу себе! Жаль только жить в это время прекрасное Уж не придется, ни мне, ни тебе". А может быть и придется! С тех пор, как написаны эти строки, прошло много лет и я глубоко верю, что нам придется жить "в это время прекрасное", быть может не мне, но все равно нашему поколению". Надежды Николая Сергеевича не оправдались. Он с увлечением работал в "Моссельпромсоюзе", постоянно общался с крестьянами, целиком отдавался организаторской деятельности. Но в 1928 году эта деятельность оборвалась вместе с окончанием НЭП'а. Кооперативное движение снова оказалось под запретом. (Заканчивая этот абзац, я вдруг ясно увидел яркую картинку из раннего детства. На глухой боковой стене пятиэтажного дома огромный плакат: "Нигде кроме, как в Моссельпроме..." А под ним женщина в форменной фуражке с лотка продает шоколадные тянучки под названием "Нукс". Никогда и нигде я не ел таких вкусных конфет.) Для завершения знакомства с Николаем Сергеевичем считаю уместным посвятить несколько строк его семейной жизни. В 1812 году он женится на дочери председателя 1-й Государственной Думы Ольге Сергеевне Муромцевой. Детей в этом браке не было. В 1919 году супруги расходятся, и Николай Сергеевич соединяет свою судьбу с судьбой дочери главного хормейстера Большого театра Натальей Ульриховной Авранек. Она старше его на 3 года и уже была замужем, когда он только оканчивал гимназию. Талечка Авранек была подругой Оли Муромцевой, и Николя Родионов был тайно влюблен в нее еще в пору своей ранней юности. Мужа Наталья Ульриховна потеряла, вероятно, в войну, умер в раннем детстве и ее первый ребенок. В 1919 году институту брака никто не придавал серьезного значения, и Николай Сергеевич (ему уже 30 лет) с согласия родителей Натальи Ульриховны просто поселяется в просторной квартире Авранеков на Большой Дмитровке, где пройдет вся жизнь семьи Родионовых. 3 апреля 1922 года в ней появляется первенец Сережа, а 29 июля 1925 года - второй сын, Федя. В этом же году умирает от рака отец Николая Сергеевича. В 22-м и 23-м годах летом Николай Сергеевич с Натальей Ульриховной и маленьким Сережей живут в Матвейкове у "кумы" - Пелагеи Андреевны. Там же они провели и лето 26-го года с обоими сыновьями. Спустя тридцать с лишним лет Николай Сергеевич такими словами вспоминает эту пору: "Полная, счастливая жизнь! По утрам косил с крестьянами. Ночевали в сенном сарае на душистом сене". В 27-м году летом жили на даче в деревне "Горки", неподалеку от станции Апрелевка, в доме семьи Кругликовых. Николай Сергеевич каждый день ездил в Москву в "Мосселькредитсоюз" и возвращался с продуктами и керосином. С хозяйкой дома Надеждой Осиповной семья Родионовых так сдружилась, что каждое лето вплоть до начала войны проводила с детьми в Горках. Жили счастливо. Редко какой мужчина с таким вниманием и любовью присматривается к своим малышам. Вот, для примера, хотя бы две записи из дневника за 1928 год: ...16 сентября. Горки: "...Вечером ходил в Апрелевку за Талечкой. Чудно прошлись и побыли вдвоем. Бедная, как ей трудно разрываться между старыми и малыми. Сегодня опять проводил ее в Москву к больному отцу... Ужинали с Сергушей вдвоем (у Феди ангина). Он оживленно, с блеском глазенок мне рассказывал о своих делах: о том, как тетя Надя кормит из соски поросеночка, "совсем как мы Федю кормили", какие глубокие рвы у тигров в Зоологическом саду, о клетках обезьян, автомобилях, аэропланах. Я плохо его слушал, но ужасно был рад его обществу. Сейчас они оба вот тут спят и похрапывают". ...28 декабря: "Дети радуют, развиваются и на глазах становятся людьми. Сережа умный, тонкий, скрытный, покорный и углубленный в себя; доброта - его основное свойство, которое все покрывает. Федя живой, яркий, настойчивый, ласковый - все наружу - и стремительный. Тоже добрый, уже с юмором, с быстро меняющимися настроениями: от слез к смеху..." Теперь возвратимся к взаимоотношениям Николая Сергеевича с Чертковым. Знакомство кооператора Родионова с душеприказчиком Толстого состоялось в 1918 году во время переговоров об Издании с Московским Советом потребительских обществ. Активное участие Николай Сергеевич принимал и в организации "Товарищества по изучению и распространению произведений Толстого", которое в 1921 году предложило Черткову взять на себя издание Полного собрания сочинений Льва Николаевича. В течение этих трех лет контакт между Николаем Сергеевичем и Чертковым не прерывался. Об этом свидетельствует хотя бы доверительный разговор, записанный в дневнике Николая Сергеевича 19 апреля 1921 года. Вот его фрагмент: "...Я сказал, что очень даже знаю эту потребность поддержки. В.Г. ответил, что для него по существу не нужна поддержка людьми; лучшая поддержка - это уединение в себя, общение с Богом. Ни один человек, ни один друг не может дать того успокоения, которое можешь сам в себе почерпнуть, общаясь с Богом. - Да, я это так понимаю, так чувствую. Я знаю, что это настоящее и единственно ценное, но я слаб, я ищу иногда людской поддержки, хотя знаю, что она много дать не может. Я думаю, что эта способность и умение уйти в себя и общение с Богом дается годами. В.Г.: "Да, это совершенно верно, это приходит и укрепляется с годами, в молодости это труднее". Я говорил, продолжая свою мысль, что в юности уйдешь, бывало, в лес. Небо видно, деревья, трава и чувствуешь, что ты един со всеми ними, слился со всем окружающим, и между тобой и окружающим нет никакой разницы. Вот это пантеистическое настроение всегда у меня очень было развито. Потом оно переходит в религиозное восприятие жизни, т.е. разумом начинаешь понимать свою связь со всем окружающим и это можешь получить только из себя самого, этому нельзя научиться у других людей. С годами это состояние должно усиливаться и, в конце концов, совсем захватить. В.Г. согласился с этим, хотя словами ничего, кажется, не выразил. Я тогда почувствовал к нему особую близость, от того отчасти, быть может, что легко смог ему выразить это". Очевидно, что в те же годы Николай Сергеевич завязывает знакомство и с группой литературоведов, которые уже начали под эгидой Черткова и А.Л. Толстой подготовку Издания. Фактически редакция уже существовала. Был даже создан минимально необходимый штат машинисток, бухгалтерия и секретариат. Все они размещались в нескольких комнатах небольшого дома No 7 в Лефортовском переулке, где жил и сам Чертков. По его ходатайству, поддержанному Луначарским, Моссовет отселил жильцов из этих комнат в другие дома и даже произвел ремонт помещений. В апреле 1921 года, после недавней встречи с Лениным, Чертков был полон радужных надежд, и, как он сам потом вспоминает, предложил Николаю Сергеевичу включиться в работу руководимой им группы пионеров Издания. Но как раз в начале апреля того же 1921 года, был издан тот самый разрешительный декрет Совнаркома. Поэтому Николай Сергеевич, как кооператор, тоже был преисполнен радужных надежд и, не без колебаний, отклонил предложение Черткова. Это отнюдь не привело к разрыву его близких отношений с Владимиром Григорьевичем, о чем свидетельствует такая запись в том же дневнике, датированная уже 17 сентября 1928 года: "...Мое глубокое убеждение, сложившееся путем наблюдения и до некоторой степени непосредственного участия в его работе и жизни на протяжении 8 лет, заключается в том, что когда В.Г. один, без постоянного возбуждения его нервов со стороны его близких и окружающих, он гораздо мягче и мудрее разрешает все вопросы..." К середине 1928 года свободная кооперация заканчивала свое существование. Поэтому вполне естественно, что вскоре после подписания договора с Госиздатом Чертков снова приглашает Н.С. Родионова полностью включиться в работу по изданию, а Николай Сергеевич это предложение с благодарностью принимает. Из дневника Н.С. Родионова. 22 мая 1928 г. "Был у Вл. Гр. В Лефортовском и имел следующий с ним разговор: В.Г. - Я тебя прошу заняться редакторской работой, и мне кажется, ты не можешь и не должен от этого отказываться. То, что у тебя нет опыта, как ты говоришь, значения не имеет, т.к. достаточно быть грамотным и с головою, чтобы делать это дело. Я знаю, что у тебя это выйдет прекрасно. Я - Я много думал об этом, Вл. Гр., после того, как ты мне это предложил и пришел вот к какому взгляду, который, кажется у меня стал твердым убеждением. Поскольку ты на меня возложил такую задачу, как быть в числе твоих преемников в основном деле твоей жизни и таким образом через тебя быть сохранителем воли Льва Николаевича, постольку я не имею права не отдать этому делу все силы, их максимум. А если это так, то нельзя быть не в курсе этого дела, особенно принимая во внимание состав нашего Комитета. Я должен, обязан приступить к работе, во всяком случае попробовать, что из моей работы выйдет. Вл. Гр., пожалуйста, располагай мной. В.Г. - Спасибо тебе, мой дорогой, я так и знал, что ты к этому придешь и так отнесешься. Поэтому-то я и включил тебя в состав Комитета. Позови ко мне Муратова. Поговорив с Мур. неск. минут, В.Г. вновь позвал меня и в присутствии М.В. сказал мне: "Мы решили дать тебе для начала письма к разным лицам 1910 года. Этот год я взял себе, т.к. не хочу допускать посторонних к этому, одному из самых важных периодов жизни Л.Н-ча, и от себя передаю тебе. Я - Принимаю к исполнению твою волю и постараюсь с помощью твоей и таких друзей, как Мих. Вас., Конст. Семен. и других оправдать ее... ...23-го мая я был у Вл. Григ., взял редакционный экземпляр копий писем Л.Н-ча за 1910 г. и 24-го приступил к работе". ...Между тем, вскоре перед Николаем Сергеевичем с неумолимой настойчивостью встает материальный вопрос. Очевидно, что работу в кооперации придется оставить, а надо содержать семью. Личных средств у него нет, поэтому необходимо иметь пусть небольшое, но регулярное жалованье. Он знает, что, хотя договор и подписан, кроме несчастных 15 тысяч рублей никаких денег для финансирования Толстовского издания на счет Госиздата не поступило. Редакторы, уже давно сотрудничающие с Чертковым, последнее время работают без оплаты. Как это ни неприятно и стыдно, придется поговорить о складывающейся ситуации с Владимиром Григорьевичем. Из дневника Н.С. 12 июня 1928 г. "Утром имел с Влад. Григ. очень значительный разговор, очень для меня существенный в нравственном отношении. Начался разговор с материального вопроса. Я сказал, что меня чрезвычайно тяготит и омрачает мою работу этот вопрос. Исключительно на редакционную работу я жить не могу, т.к. у меня семья. При напряжении, м.б., я бы смог свести концы с концами при 200 р. в месяц, но этого я не получу от редакционной работы, а если в общей сложности и выйдет около этого, то с промежутками в несколько месяцев. А между тем, войдя в работу, я вижу, что заниматься другими делами невозможно, т.к. все мысли и все время исключительно эта работа поглощает. Так что передо мной стоит мучительный вопрос, как же быть? И то, и другое нельзя. Вл. Гр. с большим волнением мне сказал: "Я тебя очень прошу и настаиваю, чтобы ты от меня не уходил. Если бы ты не ушел тогда, 8 лет тому назад от меня, как бы много можно было уже сделать. Я гарантирую тебе получение 200 руб. в месяц регулярно. Это на моей ответственности. Я возразил: "Как же ты можешь гарантировать, когда я знаю финансовое состояние Редакции, и, как член Комитета, не могу допустить по отношению к себе никаких льгот". Вл. Гр.: "Ты заботишься о том, что могут сказать люди... Дело требует, чтобы так было, это к пользе дела..." Я: "Не о том, что скажут люди я беспокоюсь, а о том, что я член Комитета и получение денег мной может подорвать его авторитет". В.Г.: "Я имею возможность гарантировать тебе регулярные 200 р. в месяц, не затрагивая средств Комитета. Это мое дело. Другого выхода нет. Ты должен остаться". Я: "Вл. Гр., я сознаю, что я должен остаться и правда, другого выхода нет. Мне только остается согласиться". В.Г.: "Спасибо тебе! Ты меня не оставляй, - и заплакал, обнял и поцеловал меня, -я одинок... Я всегда знал, что ты самый верный человек, я никогда не забуду, что ты единственный, с очень немногими, которые поддержали меня в критический момент. Даже сын мой отступился от меня". Я был чрезвычайно взволнован от такого разговора и с трудом смог сдерживать свое волнение". Работа Николая Сергеевича над письмами 1910 года продвигается успешно. К концу июля 1928 года закончено составление картотеки писем. В это же время здоровье Черткова заметно ухудшается. 10 июля у него, хотя не очень тяжелый, но уже второй, как тогда говорили, "удар". В конце июля Николай Сергеевич записывает в дневнике, что Вл. Гр. плохо ходит, плохо владеет правой рукой, пальцы не сгибаются - учится писать по линейкам. Ранее он оставил за собой редактирование дневника Толстого за 1910 год, но теперь это ему явно не по силам. Николай Сергеевич ему помогает. Постепенно работа над дневником полностью ложится на него. Прошло почти 2 года. Из дневника Н.С. 31 марта 1930 г. "Перерыв в записях большой. Много тяжелого пришлось нам всем пережить... Работал и работаю без перерыва над письмами Толстого 1910 года. Сдал 81-й том в ноябре. Поощрили - похвалили. С декабря работаю над 82-м (письма 1910 года занимают два тома - Л.О.). Многие друзья уехали... Сегодня был у Вл. Гр.... В.Г.: "Я поручаю тебе еще при жизни и особенно после моей смерти быть главным работником по своду. Ты подумай хорошенько о плане работ и осуществлении издания". Это поручение или "новое назначение", как сказал В.Г., - для меня неожиданно. Во всяком случае оно слишком серьезно для меня. Да, действительно, я хочу всю жизнь заниматься Толстым и быть полезным в осуществлении и распространении его писаний. Мне это душевно дорого. В.Г. сказал, что знает и чувствует, что во мне не ошибся". Быть "главным работником по своду" означает координировать работу всех редакторов, то есть фактически руководить изданием... Ну что ж! С Николаем Сергеевичем Родионовым мы познакомились достаточно подробно. Этому относительно молодому (39 лет) и мало кому известному человеку предстоит стать преемником Черткова и принять на свои плечи бремя ответственности за исполнение предсмертной воли Л.Н. Толстого. Обратимся теперь к дальнейшей судьбе самого Владимира Григорьевича Черткова. В 1930 году ему исполняется 76 лет, он серьезно болен. А новорожденное дитя никак не может стать на ноги. К 100-летнему юбилею Толстого в 1928 году не сумели выпустить ни одного тома, который представлял бы начало "юбилейного" издания. За первые 2 года вышло только 2 тома (из 90!). К 1934 году, о котором сейчас пойдет речь, напечатано только 8 томов. Причина одна - типичная для бюрократического государства, каковым оказалась Советская республика с первых лет своего существования. Решение об учреждении есть, долговременная смета расходов утверждена, а деньги... не поступают. Последний раз запланированные ежегодно 100 тысяч рублей были "спущены" в 1930-м году. Они давно истрачены. И с тех пор - ни гроша. В феврале 1934 года Чертков пишет письмо председателю Совнаркома Молотову. Он уже просит не возмещения пропущенных выплат, даже не обещанных ежегодно 100, а только 75 тысяч. Эта сумма, как он надеется, позволит закончить хотя бы уже идущую редакционную работу. Проходит три месяца - ни ответа, ни денег! В отчаянии Чертков обращается к последнему средству: 27 мая 1934 года он пишет письмо Сталину. Вот фрагмент этого письма: "...Положение нашей редакции сейчас стало совершенно безвыходным вследствие отсутствия средств на окончание дела, об отпуске которых в размере 75 000 рублей я просил Совнарком. А между тем просьбы мои об ускорении издания и об обеспечении дела редактирования до конца, принципиально, как мне сообщили из Совнаркома, не встретили возражений, и вся задержка заключается только в оформлении, которое тянется уже 4-й месяц. Я не обращаюсь еще раз к тов. Молотову, потому что писал ему два раза и, не получив от него ответа, не вполне уверен, что среди многочисленных сложных государственных дел он имеет время обратить лично свое внимание на мои обращения к нему. К Вам же, многоуважаемый Иосиф Виссарионович, я решаюсь обратиться, как к тому товарищу, по инициативе которого дело это было практически начато с легкой руки покойного В.И. Ленина. Я думаю, что одного Вашего слова было бы достаточно для того, чтобы сразу привести к завершению формальную сторону затянувшегося удовлетворения моих просьб, изложенных в моем письме от 23 февраля 1934 г. к тов. Молотову..." Результат тот же - гробовое молчание! Переживаемые волнения, острая тревога Черткова относительно судьбы всего издания порождают губительный кризис его и без того подорванного здоровья. Следствием чего является событие по-человечески вполне понятное, но вопиющим образом выходящее за рамки бюрократической нормы. Спустя почти два месяца после письма отца к Сталину относительно отпуска злополучных 75 тысяч 19 июля 1934 года председателю СНК Молотову пишет письмо сын Черткова Дима (Владимир Владимирович). Напомнив существо дела, он продолжает так: "...между тем редакция в крайне тяжелом материальном положении. Зарплата сотрудникам выплачивается с крайним напряжением и с перерывами, вследствие чего завделами и главный бухгалтер уже дважды привлекались к ответственности. Все эти хлопоты и волнения в связи с крайне тяжелым положением Редакции в последнее время привели к тому, что здоровье моего отца вот уже более месяца значительно ухудшилось и по определению врачей может окончиться весьма печально, если и в дальнейшем ему придется переносить огорчения и волнения. Пишу Вам это письмо без ведома моего отца, хотя он каждый день спрашивает, нет ли ответа на его просьбу от Совнаркома. Разрешение об отпуске необходимых для окончания дела Редакции первого полного собрания сочинений Толстого 75 000 р. в ближайшие дни принесло бы ему огромную радость и успокоение, которые так необходимы ему в настоящий момент для восстановления сил и продолжения работы главного редактора. В. Чертков" И наконец последний, на мой взгляд, потрясающий документ - еще одно письмо Черткова к Сталину - от 27 июля того же 1934 года. Я привожу его полностью. Читатель, не торопись упрекать меня или моего издателя в небрежности - письмо воспроизведено точно по автографу Черткова, с его лексикой и грамматикой. Лучше вдумайся в то, что они нам открывают... "Многоуважаемый Иосиф Виссарионович. У меня только что было обострение склероза, от которого я только теперь по немногу поправляюсь. Обострение произошло как раз в тот момент, когда я хотел писать Вам письмо. Посмертное распоряжение Льва Николаевича с необходимыми объяснениями было написано 31 июля 1910 г., теперь я его снова написал с незначительными добавлениями, передав их тов. Енукидзе... Я этим документом хотел только утвердить данные мне Львом Николаевичем право относительно его писаний, чтобы это осталось всем всегда известным в России и заграницей. Мое же письмо говорили другом тоне всегда, так как Вы всегда относились ко мне по этому вопросу, как к честному правдивому человеку. Тем более что все эти всякие внешние документы Вы, когда пожелаете, можете уничтожить. Вы ко мне в этом вопросе всегда также говорили просто откровенно и чистосердечно, и только я заметил в этом положении неизбежно это же простое отношение ко мне. В моей работе затруднение заключается в том, что с того дня, как срезали ту сумму, сравнительно незначительную, в которой я нуждался, вместо 175 тысяч дали в 1930 г. 100 тысяч, я был оказался в безвыходном положении, как говорят, как бы неоплатным должником и подвергался всяческим неприятностям, как невыплата зарплаты живущим только на заработок нашим штатным сотрудникам и привлечению прокурором дважды к уголовной ответственности. В этом положении за то стало почти невыносимо и хуже моей болезни и без того серьезной увеличилось страданием и беспокойством, непреодолимым. Поэтому моя просьба к Вам в настоящий момент в том, чтобы отделить сейчас же ту сумму, которую я испрашивал (75 000 р.), не смешивая этой моей просьбы со всеми остальными, которые рассматривал тов. Енукидзе. Заключаю свое обращение с той благодарностью за ту внимательность, которую я всегда видел в Вас. В. Чертков" Письмо написано человеком уже не вполне контролирующим свои мысли. Сыграло ли оно свою роль или просто советская бюрократическая машина совершила со скрипом необходимый поворот, но 8 августа 1934 года постановление Совнаркома, наконец, состоялось. В распоряжение Черткова были направлены необходимые средства и даже тираж издания был увеличен с 5 до 10 тысяч. Было уже поздно. Могучий организм Черткова сопротивлялся еще два года. 9 сентября 1936 года Чертков умер. Функция главного редактора издания, согласно положению об этом, перешла безлично к Редакционному комитету, а фактически к Николаю Сергеевичу Родионову. Кстати, этим же постановлением СНК он был официально введен в состав Редакторского комитета. Глава 2. Сражение за Толстого Я уже писал, что основным источником при изложении истории издания Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого будут служить дневники Николая Сергеевича Родионова. В них отражен 30-летний период этой истории с 1928 по 1958 год. К сожалению, не все годы представлены одинаково. За 1928 год имеется около 50 записей. С 1937 по 1960 год они следуют примерно с такой же частотой - в среднем по 4 записи в месяц. Но между 28-м и 37-м годами - провал. В 29-м году - одна запись, в 30-м - две, в 31-м - семь, в 32-м опять одна (от 19 января). А далее, в течение более пяти лет, до 13 февраля 1937 года дневников просто нет! Таким образом выпадают годы начала и "расцвета" эпохи сталинских репрессий. Как они были восприняты Николаем Сергеевичем? Почему нет дневников за целых 5 лет? Не писал? Или писал слишком откровенно и потому из осторожности сам уничтожил? Последнее вполне вероятно. Все-таки, как мы помним, в 1921 году Николай Сергеевич полтора месяца провел "на Лубянке". Так что некоторый опыт взаимоотношений с "органами" имелся. Впрочем, возможно, что дневники за эти годы просто затерялись. Но так, чтобы за пять лет подряд, и именно "тех самых" лет? Сомнительно... Но может быть Николай Сергеевич ничего и не знал о репрессиях? Ну, уж это вряд ли. Да и кое-какие сохранившиеся в дневниках записи явно намекают на то, что - знал! Вспомним, приведенную в предыдущей главе запись от 31 марта 1930 года. Она начинается со слов: "Перерыв в записях большой. Много тяжелого пришлось нам всем пережить". О чем это? Не о том ли, что в июле 1928 года закончилось "Шахтинское дело" и уже шли новые аресты в среде технической интеллигенции - готовился "процесс Промпартии" (он состоится в декабре 1930 года). И не к последствиям ли всего этого относится в той же записи короткая, неоконченная фраза: "Многие друзья уехали...". Есть еще одно, так сказать, "лингвистическое" доказательство того, что Николай Сергеевич с самого начала был в курсе событий. 1 ноября 1930 года он записывает в дневнике: "В.А. Наумова взяли. Пришлось мне временно взяться за исполнение обязанностей завделами Главной Редакции. Тяжело. Надолго ли? Авось, скоро освободят". ("Главной Редакцией" именуется постоянный штат, собранный Чертковым в Лефортово. Он существует наряду с Редакционным комитетом). Спустя полгода запись о том же: "Не тут-то было. Временное превратилось в постоянное. Отвлекает от прямой работы - редакторской" (25 мая 1931 г.). Вот это "взяли" (не арестовали, даже не забрали, а короткое и страшное слово тех лет - взяли) красноречиво свидетельствует о знании происходящего. Но как оно было понято, как воспринято? Толкнуло ли это знание Николая Сергеевича в ряды хотя бы тайных ненавистников новой власти? Отнюдь нет! Такой вывод мы вправе сделать уже на основании записи, датированной февралем 1937 года, через неделю после возобновления дневника. Из дневника Н.С. 19 февраля 1937 г. "Скончался тов. Г.К. Орджоникидзе. Огромная и очень тяжелая потеря. Он очень популярен. Вереницы народа растянуты по окрестным улицам - идут прощаться с ним в Дом Союзов. Федя сделал плакат для школьной стенгазеты и прекрасно, трогательно написал об Орджоникидзе". ...О том, что "товарищ Серго" покончил с собой еще никому не известно. Его хоронят, как ближайшего соратника и друга товарища Сталина. Цитированная запись говорит об искреннем сочувствии, а значит и лояльности Николая Сергеевича по отношению к власти, Партии и Сталину. Более того, вскоре мы убедимся, что он является их горячим поборником. Какая трагедия! Отчего же так? Ведь образованный, интеллигентный, исключительно честный и достойный человек. Попробуем разобраться. Во-первых, что касается репрессий в городах ("ликвидация кулачества" в деревне уже далеко позади), то крайне трудно, пожалуй даже невозможно было догадаться об их злостной неправедности. Многие, конечно читали, а современная молодежь, - в большинстве своем, - краем уха слышала о знаменитых процессах 1936-38 годов. Мало уже осталось людей, которые сами пережили этот шок. Но попробуйте вообразить себе. В довольно большом "Октябрьском зале" Дома Союзов ежедневно в течение 7-10 дней идут открытые судебные заседания. Зал каждый раз заполняется до отказа новой партией рядовых граждан, делегированных предприятиями и учреждениями Москвы. Подсудимых знают в лицо по ранее публиковавшимся портретам и фотографиям в печати. Многие из зрителей встречались с ними на митингах, собраниях, иногда даже лично. Все их признания полностью печатаются на следующий же день после судебного заседания в "Правде" (легко сопоставить!). А признаются они в ужасных вещах: в планируемых убийствах лидеров страны, взрывах, организации диверсий, шпионаже, связи с иностранными разведками. И все они - известные революционеры, соратники Ленина: Бухарин, Рыков, Каменев, Зиновьев, Радек, Пятаков, Томский, Сокольников и много других. До сих пор непонятно, как это было сделано. Загримированные актеры? Гипноз? Шантаж судьбой близких?.. До сих пор, когда уже доподлинно известно, что все это был обман, его секрет не раскрыт. А тогда... Как было не поверить, как не ужаснуться, как усомниться в том, что если уж такие люди предали революцию и народ, то сколько еще предателей и вредителей прячется вокруг?!. Но Сталин, Партия и НКВД на страже! Они "отрубят щупальцы гидре!" Эта трудная борьба с "врагами народа" укрепляет их авторитет и доверие "простых людей"... А фильмы! "Великий гражданин", "Партийный билет"... Какие яркие - и отрицательные, и положительные образы создавали превосходные и тоже поверившие актеры. Я пишу все это по собственным впечатлениям 14-летнего мальчика. Но совершенно уверен в том, что и подавляющее большинство взрослых верило так же. Включая и многих, кого лично или их близких давил кровавый каток. Верили, что в этом случае произошла ошибка. Говорили: "Лес рубят - щепки летят". Кстати. В дневниковых записях Николая Сергеевича за 1937 год, начинающихся 13 февраля, нет и намека на "Процесс антисоветского троцкистского центра", который закончился лишь за две недели до того - 30 января 1937 года. Забегая немного вперед, замечу, что в записях 1938 года - тоже нет ни слова о "Процессе правотроцкистского антисоветского блока", который проходил со 2 по 13-е марта 1938 года. (Правда, как раз в этом месте есть большой разрыв в записях - между 22 февраля и 29 марта). Ну а принятие самого режима диктатуры: подавление личности, свободы мнений, цензура?! Как это можно было принять? По-видимому, как необходимость военного времени - всемирного восстания "голодных и рабов" против "мира насилья", которое началось здесь, в бывшей царской России и скоро охватит всю Землю, как суровые условия Великой войны "труда против капитала". Это было время символов. "Труд" на плакатах изображался как шахтер в робе с отбойным молотком, ткачиха в красном платочке или молодой тракторист. "Капитал" - на карикатурах, как маленький, толстый и злобный буржуй в черном цилиндре или длинный и костлявый "дядя Сэм" с козлиной бородкой. Николай Сергеевич был всей душой на стороне труда. Быть может ему он рисовался в образах ботовских крестьян его детства. Или трудяг-кооператоров, которым он изо всех сил помогал в годы своей молодости. А ненависть к капиталу и вообще к собственности (избыточной) он почерпнул из поздних писаний Льва Толстого. Об этом он сам записывает еще в 1928 году. Из дневника Н.С. 28 октября 1928 г. "Сегодня ночью думал, что самое ужасное, что есть на свете: убийство и собственность. Это два корня, от которых происходят все ужасы: грабежи, насилье, воровство, государство и т.п. Убийство - отнимает жизнь, делает все безвозвратным, от злой воли одного человека наступает конец другому. Собственность - мое... Как мое? Почему мое? Зачем мое? Что это значит мое, когда другому нужно? Когда думаешь об убийстве и собственности, потрясается до самой основы все нравственное существо. Хочется противостоять, протестовать против этого всеми силами души и никогда не можешь примириться. Можно усыпить, но заглушить - никогда. А между тем в своей повседневности все время сталкиваешься с этими двумя злами и делаешь уступки за уступками. Сам себе гадок и противен"... Будущее, согласно строю мыслей эпохи, рисуется Николаю Сергеевичу в мировом масштабе, как всеобщее торжество Труда, то есть власть трудовых масс, а настоящее - как завершающий этап их освобождения от гнета Капитала. И уже существует страна, где реализовано "торжество Труда". Повсюду в этом убеждает транспарант "Труд в СССР есть дело чести, дело доблести и геройства". Об этом же по радио твердят популярные песни, например: "Идет, ломая скалы, ударный труд./ Прорвался с песней алой ударный труд./ В труде нам слава и почет..." или "Стоим на страже всегда, всегда/ И если скажет стана труда,/ Прицелом точным / Врагу в упор..." И даже молодой Шостакович в знаменитой "Песне о встречном" превосходной музыкой славит трудовой энтузиазм: "Бригада нас встретит работой,/ И ты улыбнешься друзьям,/ С которыми труд и заботы ,/ И встречный, и жизнь пополам..." Сейчас молодой читатель может гадать, кто такой этот встречный. Но тогда все знали. Рабочим спускают производственный план на пятилетку, а они выдвигают свой, "встречный план" - превышающий государственное задание. На всю страну восхваляются живые примеры. Шахтер Алексей Стаханов в 1935 г. чуть ли не втрое превысил дневную норму вырубки угля. Потом станет известно, что несколько человек создавали условия для его "подвига". А пока он - герой. Разворачивается "стахановское движение". Машинист Петр Кривонос, трактористка Паша Ангелина... Героев немало. Все они избираются в Верховный Совет. Простые рабочие решают государственные дела - воистину "власть трудовых масс"! Из дневника Н.С. 28 сентября 1940 г. (В Европе уже идет война). "Старый мир столкнулся с новым миром. Какой бы он ни был, но он новый и оттого победит. Эпоха капитализма кончилась и гибнет, вызывая неимоверные страдания народа. Народы истекают кровью в буквальном смысле слова. Дошло до кульминационной точки. А что дальше? Дальше ничего не может быть другого (исторически) как власть народа, власть трудовых масс. Это так ясно. Выросла новая сила, неизведанная еще в истории, сила несокрушимая, все сметающая на своем пути. И исторически, и социологически, и философски это верно, как 2 х 2 = 4. Читаю мысли Толстого, его неоформившиеся мысли в Дневниках, в черновиках. Он видит то же и предсказывает гибель старого, своей критикой разрушает это старое и предрекает новое - власть труда, развитие личности, уничтожение всяческих перегородок между людьми, царство полной и настоящей свободы". ...Конечно, совсем не замечать темных пятен окружающей его действительности Николай Сергеевич не может (в дневнике в июле 1928 г. - разговор с Чертковым: "Много говорили о крестьянах, о насильственном коллективировании их, об отобрании у них урожая и прочих насилиях со стороны государства в пользу города...). Но все это он старается отнести к временным издержкам великого преобразования мира. Из дневника Н.С. 4 октября 1940 г. "...Но жизнь идет вперед, и то, что многим кажется чудовищным, имеет свои оправдания. Надо дерзать и не бояться. Строится новая жизнь. Бурно, иной раз уродливо, коряво, но все таки строится. И так надо все воспринимать, не только не закрывать глаза на плюсы, но отыскивая их всюду. Минусы бросаются в глаза, они есть, но не в них дело". И еще одна любопытная запись почти в самый канун войны. Здесь, как и 12 лет назад - анафема частной собственности. Из дневника Н.С. 18 февраля 1941 г. "У нас нет большего врага, чем капитализм и собственность. Собственность разлагает личность человека, усыпляет его дух. Собственность - продукт и орудие эгоизма, враг настоящей общественности и братства людей. Что эти видимые формы общественности - всякие свободы, конституционализмы и проч.? Все это нечто иное, как обман, усыпление подлинного творческого духа человека и отвлечение его от борьбы, от движения вперед. И потому собственность и чувство собственности идет к гибели и его надо вытравлять, путем воспитания, из сознания людей". Здесь особенно интересна последняя фраза: чувство собственности надо "вытравлять из сознания людей". До боли знакомая лексика! Живя с волками, невольно обучаешься их языку, а в какой-то степени и образу мыслей. Но главным обстоятельством, побудившим Николая Сергеевича поддерживать Советскую власть было, как мне кажется, то, что она предоставила возможность издать полное собрание сочинений Толстого. В своем выступлении перед большой молодежной аудиторией в связи со 110-летней годовщиной рождения Л.Н. Толстого он говорит: "Только Великая Октябрьская Революция открыла двери к осуществлению воли Толстого. Владимир Григорьевич Чертков нашел живой отклик в этом деле у руководителей Советского правительства и Партии. Он имел личные свидания по этому поводу с товарищем Лениным и товарищем Сталиным". ...Теперь, когда мы получили представление об исходном мировоззрении нашего героя, вернемся к истории Издания, возобновив ее, за неимением других источников, хотя бы с февраля 1937 года. В начале мая Николай Сергеевич чувствует удивительную бодрость. "Вдруг все ясно и светло, - записывает он в дневнике, - всему свое место и ощущение, что все можешь сделать, что захочешь". И дело подворачивается - совершенно неожиданное. 27 июня его избирают в профком секции ИТС Гослитиздата (бывший Госиздат) и поручают организацию "соцсоревнования и ударничества". В те годы к этому еще нередко относились с интересом и пристрастием не только партийные начальники, но и соревнующиеся. Во всяком случае, Николай Сергеевич записывает так: "Мне очень интересна общественная работа. Посмотрим, что выйдет". Конечно, главное чем он тут же начинает заниматься это хлопоты о материальной помощи: то о назначении пенсии одному из редакторов, которого характеризует как "ценнейшего редактора, культурного и хорошего человека"... то академического пособия детям другого, внезапно умершего редактора (К.С. Шохар-Троцкого). А сам уже взялся бесплатно доканчивать работу над оставшимся без редактора томом с тем, чтобы предусмотренный договором гонорар могла получить его вдова. Впрочем, одновременно с этим он, как полагается, составляет, утверждает на профкоме и согласовывает в партбюро вызов на соцсоревнование, адресованный издательству "Литературной Энциклопедии". В чем они собирались соревноваться - не скажу, но все-таки это первый урок в школе советской общественной бюрократии. К счастью, ученик, видимо, оказался неспособным. Больше в дневнике о соцсоревновании или другой общественной работе такого рода упоминаний нет. Зато каждый день во второй половине мая с утра до ночи, а иной раз и до раннего утра он работает над примечаниями к дневнику Толстого за 1884-й год и тянет тяжкий воз организационной работы в Главной редакции. Самое неприятное здесь - необходимость требования от редакторов своевременной сдачи готовых томов. Многие из них, например Гусев, Сергеенко старше и авторитетнее Николая Сергеевича. Но дело есть дело! В адрес двух упомянутых редакторов он записывает в дневнике 29 марта 38 года: "Меня ближайшие товарищи (Н.Н. и А.П.) поставили в такое положение, что я не сдержал слова! Очень тяжело! Не за себя только, а главным образом это подрывает авторитет Редакции". Схема организации дела та же, что ранее, при Черткове: редакторы по договору с Гослитиздатом (ГЛИ) составляют и редактируют тома, сдают их в "Лефортовский дом" - в Главную Редакцию. Оттуда работа направляется на рецензию, потом обсуждается на заседании Редакционного комитета, утверждается Главной Редакционной Комиссией (ГРК) и, наконец, передается (опять через Лефортовский дом) в ГЛИ для печати. К 1938 году Черткова уже нет и в связанных между собой редакционных звеньях тоже произошли персональные перемены. После смерти Луначарского и Покровского в состав ГРК введены И.К. Луппол и М.О. Савельев. Об изменениях в составе Редакционного комитета сказано в 1-й главе. Но самое, как оказалось, серьезное персональное изменение - назначение директором Гослитиздата А. Лозовского. В страшном 1937-м году бывшего генерального секретаря Профинтерна направляют с понижением в ГЛИ. Кроме того у него "камень на шее": в 1917 году за оппозиционные настроения он был исключен из партии. В 1919-м приняли обратно, но, конечно же, не забыли. Сталин таких вещей не забывает. Это означает, что Лозовский "висит на волоске", должен на новой работе проявить особое рвение, а главное - ни в чем не ошибиться! Между тем, к своему 10-летнему юбилею Издание приходит с весьма скромными результатами. После решения Совнаркома от 8 августа 1934 года дело казалось бы пошло. В 35-м году вышло из печати 10 томов, в 36-м - 7, в 37-м - 8, но все равно за десять лет издано только 36 томов из 90, хотя полностью подготовлено к печати и передано Гослитиздату 80 томов. Что-то здесь не так! Прожженного политика Лозовского волнует не медлительность издания - кого там "наверху" беспокоят темпы публикации научного, академического издания Толстого? Чего опасался его предшественник? Не в содержании ли дело? Не дай бог - серьезный "прокол"! Хотя издание и академическое, но врагов немало - донесут, куда следует. Под предлогом недовольства комментариями (хотя сам он не литературовед, а специалист по истории профдвижения) Лозовский останавливает печатание и начинает энергичную ревизию подготовленных к печати томов. Все они направляются новым рецензентам, которые знают, что следует искать. Николай Сергеевич жалуется в Госредкомиссию. На заседании от 4-го сентября ГРК резко осуждает контрольные притязания Лозовского, как идущие в разрез с двумя постановлениями СНК (28-го и 34-го годов). Контрольная функция принадлежит только ГРК! Однако опасность слишком велика, чтобы считаться с протестом ГРК, тем более что там сейчас фигуры не столь крупные как были раньше. Лозовский ищет... и, конечно же, находит то, что ищет. В.И. Ленин и Луначарский, когда поддерживали решение публиковать "всего Толстого", не читали его неопубликованных статей, тем более - дневников и писем. А там содержится немало неприятных для нынешнего руководства суждений. Ну хотя бы, для примера, такое: "...То же, что большинство революционеров выставляет новой основой жизни социалистическое устройство, которое может быть достигнуто только самым жестоким насилием и которые, если бы когда-нибудь и было бы достигнуто, лишило бы людей последних остатков свободы, показывает только то, что у людей этих нет никаких новых основ жизни". ("Конец века". 1905 год) И подобных "перлов" у великого писателя удается найти немало. Лозовскому ясно, что "такое" обязательно попадет в ЦК, а то и на стол к самому Сталину. И тот спросит: "А кто это издал?" О последующим за этим "перемещением" директора Гослитиздата гадать не приходится... Но и отказываться печатать или требовать цензурных изъятий, даже докладывать об этом "наверх" никак нельзя - ведь Ленин распорядился печатать все! Оспаривать волю вождя революции не менее опасно. Остается единственный выход - не делать ничего! Не отказываться печатать, но и... не печатать! Можно подвергнуть критике комментарии, можно сослаться на финансовые трудности, найти другие зацепки, но не допускать опасные рукописи до типографии. С наркомом Литвиновым был обнадеживающий разговор о возможном переходе в Наркоминдел. Во что бы то ни стало надо потянуть время. Пускать в печать только тщательно проверенные с точки зрения их "безопасности" тома. (За все время пребывания Лозовского на посту директора ГЛИ выйдет только два тома. Один - с вариантами Анны Карениной, другой - с письмами Л.Н. Толстого к жене. Но это все потом...) А пока, осенью 1938 года, Николаю Сергеевичу Родионову остается только ожидать вмешательства ГРК. Ожидание в Москве - томительно. К счастью подворачивается случай - сопровождать очередную группу писателей, совершающих традиционное паломничество в Ясную Поляну, к Толстому. Из дневника Н.С. 19 сентября 1938 г. "11-12-го ездили с писателями в Ясную Поляну. Со мной ездил сын Сережа. Очень было это приятно и радостно. Ночевали впятером: Гусев, Сергеенко, я, Саша Толстой и Сережа в павильоне. 12-го вечером ездили в телятники. Очень сильное впечатление. "Духом Черткова" повеяло. Назад с яблоками возвращались на телеге на станцию Засека. Ночью при луне 4 часа ждали поезда. Сильное впечатление от Ясной Поляны. Голос Льва Николаевича через граммофонные пластинки. Мне Ясная Поляна всегда помогала в делах: 1) В 1928 году, когда начал работать по Толстому. Жил там 5 дней. 2) Осенью 1935 года ездил туда с покойным Н.К. Муравьевым и писателями. 3) В мае 1936 г. - с Талечкой. Несмотря на то, что там заболел, - это лучшее пребывание в Ясной - в тишине и сами с собой. Последние две поездки тогда, когда мне пришлось дело Вл. Гр-ча по изданию писаний Л.Н. Толстого подхватить в свои руки. 4) Теперь, когда новые руководители Гослитиздата простерли свои длани на его писания, а мне пришлось их отбивать и активно защищаться, Ясная Поляна очень помогла". Умиротворение, вывезенное из Ясной длится недолго. Вскоре Лозовский совершает новый "акт агрессии". 5-го октября из библиотеки Толстовского музея вывозят в ГЛИ девять вышедших ранее томов. Их тоже раздают "своим" рецензентам. Николай Сергеевич в недоумении: А это зачем? Отправляется в музей выяснять, что за тома. Еще раз сверяет (в дубликатах) ленинские цитаты о Толстом. Все верно. В недоумении и тревоге говорит по телефону с членами Госредкомиссии Бонч-Бруевичем и Лупполом. По их просьбе направляет в ГРК официальный протест. Ему невдомек, что Лозовский ищет "огрехи" не столько комментаторов и редакторов, сколько самого Толстого. Ищет и находит! Выписанная мной выше "контрреволюционная" цитата, к примеру, взята из тома No 36, вышедшего в 1936 году. Теперь у Лозовского есть козыри и против самой ГРК - пропустили! Можно действовать смелее. Последние записи в дневнике Николая Сергеевича напоминают сводки с фронта военных действий: ...11 октября. Бухгалтерия ГЛИ отказывается платить зарплату сотрудникам и принимать к оплате счета Главной Редакции. Заместитель директора Ржанов требует представить отчет: кому, сколько и за что уплачено, а также подробную смету на будущий год. (До сего времени Главная Редакция свободно распоряжалась выделяемыми ей, согласно договору с Гослитиздатом, суммами). Николай Сергеевич пытается позвонить Лозовскому, но тот отказывается с ним разговаривать. После получения требуемого отчета, из Дирекции ГЛИ сообщают, что на этот раз бухгалтерии указано осуществить выплаты, но в дальнейшем оплата будет производиться только в рамках сметы, утвержденной Дирекцией. Противно. Лишняя писанина и к тому же неизбежно фальшивая - разве можно заранее предусмотреть все расходы Редакции. Но, Бог с ними. Куда серьезнее другое. Говорят, что в 20-х числах месяца Дирекция ГЛИ собирается устроить заседание со своими рецензентами. Николай Сергеевич пишет Лозовскому о том, что сторонняя рецензия рукописей уже несколько лет пылящихся на полках издательства сейчас несвоевременна. Редакция должна сама сначала просмотреть и, быть может, откорректировать эти рукописи в свете новых указаний Партии. Тем не менее, 23 октября закрытое совещание с рецензентами в Дирекции состоится. ...26 октября. Главный бухгалтер ГЛИ сообщает Николаю Сергеевичу о том, что с 1-го ноября Гослитиздат прекращает финансирование и ликвидирует независимую Главную Редакцию. Подготовку Издания они будут осуществлять сами! Это - одностороннее расторжение договора, подписанного в свое время Чертковым и утвержденного решениями Совнаркома. ...27 октября. Собирается Редакционный комитет. Николаю Сергеевичу поручают подготовить письмо-протест в адрес председателя СНК СССР тов. Молотова. На составление и согласование текста со всеми членами Редакционного комитета уходит несколько дней. Наконец, письмо отправлено. Остается ждать результата. Из дневника Н.С. 20 ноября 1938 г. "Как давно не записывал! А жаль. Много было всяких волнений, но главное - томительное ожидание разрешения нашего кризиса. Не перевели денег на выплату зарплаты и гонораров. Пришлось продать за 5 300 рублей запасные тома Федору Петровичу (букинисту? - Л.О.). Главный бухгалтер сообщил, что дирекция ГЛИ пока решила переводить не по 10, как обусловлено договором, а по 5 тысяч в месяц. Очень несолидно и неустойчиво. Показывает то, что у них нет мнения, т.е., вернее, есть желание нас уничтожить, но пока боятся... Разговаривал с Цехером (главбух - Л.О.). Он, как всегда, беззастенчиво врет в глаза. Удивительные люди. Все их действия направлены на разрушение живого, высококультурного, национального дела. И не по глупости и неумению, а злонамеренно! Каждый день убеждаюсь в этом все больше и больше. Сегодня звонил в секретариат Молотова. Узнавал о решении по письму Редакционного комитета. Запросили материалы (это через 3 недели после письма - Л.О.). - Звоните через 2-3 дня". Из записи видно, что об истинной причине сопротивления Лозовского Николай Сергеевич не догадывается. Ему в голову не приходит мысль, что слова Толстого могут быть для кого-то неприемлемы. ...22 ноября. За ноябрь действительно переводят только 5 тысяч. Деньги, вырученные от продажи томов уже истрачены. Удается выплатить долги редакторам, но счета за вычитку и корректуру остаются неоплаченными. ...27 ноября. Николай Сергеевич посещает Алексея Толстого и просит о помощи. Известно, что есть решение ввести А. Толстого и Фадеева в состав Госредкомиссии. Это усиливает оборону против Лозовского. Идут совещания: то с Бонч-Бруевичем, то с Лупполом. 29-го ноября в дневнике краткая запись: "Совсем болен - реакция от волнения". Из дневника Н.С. 2 декабря 1938 г. "В 10 утра был у Лозовского и говорил с ним. Убедился в бесполезности разговоров и в том, что он сознательно срывает дело. Записал, придя домой весь разговор, почти дословно. За каждое слово ручаюсь. К 5 часам поехал к Ал. Ник. Толстому. Много и интересно говорили о делах Гл. Редакции. Он пришел в ужас от того, что делает Лозовский и формулировал это как "поход на науку". Говорил, что этого дела так оставлять нельзя. Придя домой, ночью, написал черновик письма от имени Ред. Комитета тов. А.А. Жданову. Сейчас 4 часа утра. Завтра утром надо послать". Письмо Жданову, подписанное всеми членами Редакционного комитета, уходит в ЦК, а вслед за ним и запись последнего разговора с Лозовским. Все письма отправляются с нарочным, чтобы на копиях иметь отметки о получении. Опять начинается томительное ожидание. Время от времени Николай Сергеевич звонит референтам Молотова и Жданова. Ответы одинаковы: материал получен, звоните через пятидневку. А платить редакторам и сотрудникам опять нечем. ...20 декабря. С разрешения ГРК Главная Редакция продает Толстовскому музею (за 10 тысяч) копии писем Толстого и фотографии его рукописей, хранящихся в Ленинской библиотеке. Лозовский на месяц уезжает. ...15 января 1939 года. Ответа из высоких инстанций все нет. Нет никаких вестей и от Алексея Толстого, которому Николай Сергеевич писал в первых числах января. Лозовский возвращается. Из дневника Н.С. 25 января 1939 г. "Был в Редакции. Узнал от Виноградова, что Лозовский написал на нашем письме: "Впредь до решения дела в Руководящих органах все переводы денег Редакции Толстого прекратить". Звонил по телефону 614-21 тов. Кузнецову, секретарю А.А. Жданова, рассказал в чем дело. Просил позвонить 20-го". ...27-го Кузнецов сообщает, что на 29-е назначено совещание по вопросу Издания с участием Лозовского. Затем его переносят на 31-е. Потом выясняется, что совещание в ЦК отложено на неопределенный срок, но зато образована комиссия для предварительного разбора дела. Николая Сергеевича обещают пригласить в эту комиссию для беседы. Впрочем, сотрудники аппарата Жданова, Кузнецов и Беляков, рекомендуют пока снова связаться с Лозовским. Ему де, предложено "обеспечить бесперебойную работу Главной Редакции впредь до решения директивных органов". Но Лозовский всячески уклоняется от встречи: то занят, то болен, то врачи запретили говорить по телефону(?!) Наконец, за январь переводят деньги, но опять 5 тысяч вместо 10-ти. Долги сотрудникам Редакции накапливаются. Тем временем проясняются аргументы противной стороны. Нет, это не крамольные слова самого Толстого, которые следовало бы выкинуть из текста - такое пока еще никто не смеет произнести... Из дневника Н.С. 19 февраля 1939 г. "Узнал, что в комиссию входит Емельян Ярославский, который во всем согласен с Лозовским. Последний тоже входит и даже, как будто, руководит комиссией. Звонил Белякову и очень просил вызвать Луппола, меня, Цявловского и Гудзия. Положение наше трудное, но я, все-таки, не отчаиваюсь - правда не может не восторжествовать! Обвинение нас: "Толстой тонет в море комментариев и в море своих же собственных черновиков и вариантов"!!?? Т.е. Толстой тонет в самом себе!! - А что же слова Ленина, что наследство Толстого "берет и над этим наследством работает российский пролетариат"? Что же эти слова для них ничто?! - А что же поручение Толстого В.Г. Черткову опубликовать его рукописи и черновики, для них это ничто?!" ...25 февраля Лозовский, наконец, принимает Николая Сергеевича. Вот подробная запись в дневнике их разговора: "...Лозовский: "Финансовое положение Гослитиздата тяжелое. Мы получаем только 25% бумаги, продукция не выходит, денег нет. Вместе с тем, Вы должны 117 000 руб., таких больших авансов мы платить не можем, ни одна ревизионная комиссия не найдет это правильным". Я: "Размер аванса определяется не абсолютной цифрой, а относительной. Он много меньше законного 25%-ного аванса: сумма договора 1 000 000. 25% - это 250 000, а у нас более, чем вдвое меньше... ...Отдел пропаганды ЦК мне дал указание, что впредь до решения ЦК работа должна идти полным ходом и материальное обеспечение мы получим от вас". Лозовский: "Я постараюсь добиться, чтобы решение всего вопроса было до 1 марта. Финансовый вопрос разрешитс