я как часть целого. Придется подождать до 1-го."... Я: "Мы не можем обходить постановление СНК. Я не понимаю, почему в рабочем порядке мы с Вами не можем договориться. Вы объявили нам войну, действуете помимо нас, строите какие-то обвинения, о которых мы слышим стороной. И все это за глаза. Положение создалось ненормальное, оно вредно отражается на деле". Лозовский: "Я воюю не против вас, а против Госредкомиссии. Госредкомиссия имеет неверные установки, она давала вам неверные директивы, а вы их исполняли. (я понимаю, не могли не исполнять). Против вас я ничего не имею т.к. вы исполняете большое дело, хотя вы и группа частных лиц". Я: "Если Вы стоите на той точке зрения, что мы - группа частных предпринимателей, то, действительно, у нас не может быть непосредственных отношений и взаимопонимания. Тогда действительно не о чем разговаривать. Лозовский: "Я говорю не в этом смысле. Мои слова надо понимать в том смысле, что мы с Вами находимся в договорных отношениях, как с автором. Я считаю, что мы с Вами договорились". Я: "Ни до чего не договорились!" Лозовский: "Договорились в том смысле, что Вам надо подождать до 1-го". Я: "Это вопрос финансовый, хотя и очень насущный, но не самый главный. Нам надо знать решение всего вопроса в целом, с принципиальной стороны. А до принятия этого решения нам надо высказать свою принципиальную точку зрения". Лозовский: "Вас, вероятно, пригласят на заседание комиссии". В тот же день Николай Сергеевич звонит в ЦК Белякову... Тот его заверяет: "Комиссия, вероятно, будет завтра. Вас пригласят..." ...26 февраля день тянется бесконечно. Николай Сергеевич бродит из комнаты в комнату, все время прислушиваясь к телефону. Прикуривает одну папиросу от другой. Телефон молчит... На следующий день, 27-го, отогнав от себя тревожные мысли о комиссии, Лозовском, ЦК, он поднимается над всей этой суетой к заветным размышлениям о величии эпохи, роли искусства и, как бы делясь ими со своим Учителем, записывает в дневнике: "Не могу не написать, а то забуду. По-моему искусство только тогда искусство, когда оно отражает действительность, когда оно отображает эпоху и живет тем, чем живет эпоха. Признаю только реализм в искусстве и только то искусством, что соединяет людей, а не отгораживает себя, - якобы художника, якобы поэта, - от людей, от масс. Только то искусство, что заражает массы. Поэтому я признаю законность целеустремленности искусства. Искусство только тогда искусство, когда оно двигает вперед, а не назад. Сейчас движущая вперед историческая сила - пролетариат. Философия пролетариата - марксизм. И потому я признаю законность в данный момент только марксистского подхода к искусству. Вот к чему я прихожу неожиданно для самого себя и только это для меня сейчас искренно..." Противники Николая Сергеевича идут земными тропами и устраивают на них новые завалы. 13 марта в Главную Редакцию является ревизия из Наркомфина. Целую неделю нудные ревизоры терзают Николая Сергеевича глупыми допросами ("Зачем продаете архивы?"...) и мелочными придирками. "Вымотали все силы, вытянули все жилы", - записывает он в дневнике 22 марта. Между тем, комиссия, обещанная Лозовским на 1-е марта, переносится аж на 31-е, а потом и вовсе откладывается. Из дневника Н.С. 7 апреля 1939 г. "Дни напряженные. 1 апреля опять говорил с Лозовским по телефону о деньгах. Отказал довольно цинично. Звонил в ЦК Белякову. Заседание комиссии откладывается на неопределенное будущее. Беляков предлагает переговорить с Поспеловым..." ...Почему вдруг с Поспеловым? Он - историк по профессии, недавно избран в члены ЦК. Быть может неприятное дело с Толстовским изданием решили "скинуть" из аппарата Жданова к нему? Тем более, что с этим делом Поспелов уже немного знаком. В недавних лихорадочных поисках защиты от Лозовского Николай Сергеевич еще 31 января сумел добиться телефонного разговора с Поспеловым, а потом дважды (2-го и 20-го февраля) писал ему по поводу финансовых трудностей Редакции, просил вызвать в ЦК. Теперь начинается новый марафон переговоров с секретарями Поспелова: Позвонил 1 апреля - назначили придти завтра же в час дня. Пришел 2-го - "Товарищ Поспелов очень занят, извиняется, приходите завтра в то же время". Пришел 3-го - "Позвоните завтра в 11". Звонил 4-го - "Приходите сегодня к часу, предварительно позвоните". Пришел в 12.30, позвонил из бюро пропусков - "Товарищ Поспелов извиняется - спешно выехал. Приходите 7-го в 12 часов". Пришел 7-го в 12 - опять с чрезвычайными извинениями: "Позвоните в 10 вечера. Может быть тов. Поспелов примет Вас ночью". Позвонил в 10 - "Приходите завтра в 3". Пришел 8-го - "У товарища Поспелова заседание. Приходите в 8 вечера - проще будет". Пришел - "Товарищ Поспелов занят. Срочное заседание. Он Вас вызовет сам. Позвоните завтра"... И так дальше: 9-го, 10-го, 13-го, 17-го апреля. Из дневника Н.С. 19 апреля 1939 г. "За эти дни все то же. С 17-го переложили на 19-е. Сегодня звонил. Разговаривал с самим Поспеловым. Примет завтра, 20-го вечером, сам вызовет. Говорит, что ему надо предварительно посоветоваться по нашему делу. "Завтра обо всем поговорим". Ну что ж, буду ждать до завтра. Это - моя новая служба - ожидания. Надо и ее выполнять добросовестно. Только с непривычки тяжело - и физически, и морально". ...Однако вода и камень точит! 20-го апреля в 16.30 звонит сам Поспелов: "Товарищ Родионов, можете ко мне сейчас придти?" - Через 20 минут буду у Вас. - Пропуск в комендатуре. Приходите поскорее, пожалуйста!" Разговор состоялся! И длился целых полчаса! Придя домой, Николай Сергеевич его тут же записал в дневник. Имеет смысл познакомиться с хотя бы несколькими фрагментами из этого разговора. Все-таки, не так часто рядовому, беспартийному редактору удается добиться приема у отнюдь не рядового члена ЦК партии (с будущего года - редактор "Правды". После смерти Сталина - секретарь ЦК и кандидат в члены Политбюро). Из дневника Н.С. 20 апреля 1939 г. "В 5 часов, в кабинете Поспелова: Поспелов: "Ну что Вы мне скажите?" Я: "Я так настойчиво добивался личного свидания с Вами для того, чтобы посоветоваться, получить от Вас руководящие указания, как выйти из создавшегося мучительного для нашего дела положения, не нарушая воли Л.Н. Толстого и, вместе с тем, в полном соответствии с теми установками, которые имеются в данный момент у ЦК партии". Поспелов: "Сколько томов редакция подготовила к печати, сколько осталось и сколько издано?" Я: "Из 89 томов подготовлено 83, из них сдано редакцией 80 и 3 - готовы к сдаче. Один из них, 13-й том - варианты к "Войне и миру" (60 листов) с нашей точки зрения - событие в мировой литературе. Неведомый миру 5-й том "Войны и мира"... Из 80 сданных томов Гослитиздат выпустил в свет только 38". Поспелов: "Сколько вам времени надо, чтобы окончить оставшиеся 6 томов и какие это тома?" Я: "Надо ровно 1 год. При обеспечении материальной возможности для нас работать. Тома следующие:... (идет перечень томов и пояснения к ним - Л.О.)". Поспелов: "Почему так много времени на 6 томов - 1 год? Вероятно большая часть времени идет на комментарии?" Я: "...вообще на комментарии идет гораздо меньше времени, чем на текстологическую работу - это самая кропотливая и трудная часть работы". Поспелов: "В чем она состоит?" (Н.С. подробно объясняет то, что читателю уже известно - Л.О.). Поспелов: "Значит есть полная гарантия от ошибок в тексте Толстого, их не может быть?" Я: "Да, не может быть, т.к. когда том печатается, редактор вновь проверяет гранки, а иногда и чистые листы по автографу". Поспелов: "Работа большая!.. Но у вас есть крупные ошибки, которые нужно исправить: Первая - большие комментарии. Полное собраний сочинений Толстого заменяется полным собранием сочинений его комментаторов. Вторая - приемы комментирования, самый характер некоторых комментариев. Вы не соблюдаете договора: в нем сказано об объективности. Но кто же объективнее подходил к Толстому, чем Ленин? Почему вы не привлекаете этот самый объективный источник? Почему вы пишете длинные биографии о самых неизвестных, случайных лицах и даже лицах, оказавшихся контрреволюционерами, а об известных лицах не пишете? Я прочитал рецензии на ваши тома, точно указывать сейчас не буду, но получается неблагоприятное впечатление". Я: "Мои объяснения на эти вопросы я прошу Вас понимать не как дискуссию, а как освещение фактической стороны дела. Да, при теперешних установках комментарии слишком длинны, их надо сокращать. На это нам указывалось в 1935 году... Госредкомиссией. И после 1935 года мы стали производить большую работу по сокращению комментариев по письмам и Дневникам в порядке вычитки томов перед сдачей их в производство". Поспелов: "Указания Госредкомиссии были недостаточно настойчивы работа по сжатию комментариев производилась недостаточно решительно. Почему не урезали комментарии у всех томов?" Я: "Потому что это был бы напрасный труд. Тома бы пролежали еще несколько лет и опять устарели, и перед сдачей в производство их снова бы надо было вычитывать. Целесообразнее эту работу производить один раз - перед сдачей тома в набор. Что касается характера комментариев, то вопрос о цитатах из Ленина мы ставили не раз и в начале работы, и в последние годы. И каждый раз он разрешался одинаковым образом". Поспелов: "Кто ставил, перед кем и как он разрешался?" Я: "Ставила Главная Редакция перед партийными товарищами, назначенными СНК - Госредкомиссией". Поспелов: "Персонально?" Я: "Луначарский, Бонч-Бруевич и Луппол. И разрешался он таким образом, что Госредкомиссия соглашалась с Главной Редакцией, что не дело отдельных редакторов каждый раз полемизировать с взглядами Л.Н. Толстого и не следует в примечаниях давать оценки взглядов Толстого и цитировать всякий раз один и тот же источник - статьи Ленина. Гораздо правильнее если в каждом томе, начиная с 21-го (с теоретическими статьями) будет объявление от Госредкомиссии, в котором объясняется отношение Советской власти к Толстому и приводятся цитаты из статей Ленина. В примечаниях же, где это надо, делать ссылки на это объявление. Вот передаю Вам его, написанное Госредкомиссией". Поспелов: "Это недостаточно, надо и в комментариях приводить цитаты". Я: "Если есть такая установка, то мы добросовестно ее будем выполнять. Но до сих пор этого не было... Соотношение текста с комментариями 1 к 2-м, а по письмам Черткова 1 к 3-м, мы ввели не явочным порядком, а по напечатанной инструкции, апробированной наблюдающими органами. Сейчас, при изменившейся обстановке от этого соотношения мы отказываемся и выполним эту работу добросовестно. Только бы не было прекращения работы по окончанию подготовки к печати Толстого и не было бы оборвано само издание. Все другие вопросы второстепенны и в этом отношении я прошу у Вас точных директив". Поспелов: "Комментарии к письмам и дневникам надо сильно сократить, оставить только необходимое для уяснения текста Толстого и освежить их в том направлении, которое я указывал. Чертков - выдающееся лицо, мы его уважаем, как прежде, но это не значит, что его письма надо печатать в полном собрании сочинений Толстого наравне с Толстым. Над ними можно работать самостоятельно. Все вышедшее из под пера Льва Николаевича Толстого, будь то художественные произведения, философское, религиозное письмо или записная книжка, все Советской властью будет опубликовано так, как было установлено раньше без изменения в общем характере и плане лишь с теми изменениями в области комментариев, про которые я говорил. Против Главной Редакции и Госредкомиссии мы ничего не имеем, вас никто ни в чем не обвиняет: вы слишком увлеклись и под напором огромного материала просочились отдельные примечания и отдельные формулировки, которых лучше, если бы не было. Но вы должны продолжать работу по подготовке к печати оставшихся томов, закончить все и кроме того проделать большую работу по сокращению комментариев. Издание не только не будет прервано, но будут приняты меры к форсированию его, оно будет закончено. Завещание Льва Николаевича выполнено будет в полной мере". (Далее идет обсуждение финансового вопроса и отношения к нему Лозовского. Поспелов обещает ему позвонить. Разговор заканчивается следующим образом): Поспелов: "Хорошо, хорошо я это сделаю. А теперь я очень спешу и должен прекратить разговор - у меня много других дел". Я: "Благодарю Вас, товарищ Поспелов. Разрешите резюмировать. Работу по окончанию редактирования мы должны продолжать, мы получим материальную возможность. Издание не будет оборвано, а будет закончено. И могу ли я считать, что имею после разговора с Вами твердую почву?" Поспелов: "Да, вполне можете. Все это соответственным образом будет оформлено". (Пересказ разговора подписан: Н. Родионов. 21 апреля 1939 г.) ...Уважаемый читатель, сейчас я намерен поделиться с тобой одним весьма существенным сомнением. Оно касается только что цитированным по записи Н.С. Родионова высказываниям Поспелова относительно того, что "Все вышедшее из под пера Льва Николаевича Толстого будет опубликовано так, как было установлено раньше... лишь с теми изменениями в области комментариев, про которые я говорил". Значит печатать все - без каких-либо купюр! Вопрос этот станет актуальным на втором, послевоенном этапе Издания, когда со стороны властей будет выдвинуто требование об изъятии из публикации некоторых высказываний и даже произведений Толстого. Но я хочу в нем разобраться сейчас, в конце грозных 30-х годов и ты поймешь почему. "Как было установлено раньше", - говорит Поспелов. Кем установлено? И когда? Предшествующим, определяющим содержание Издания документом является договор Черткова с Госиздатом от 2 апреля 1928 года. В этом договоре (см. главу 1) прямо сказано, что "текст писаний Л.Н. Толстого не подлежит никаким дополнениям, сокращениям или изменениям". Вспомним и слова Луначарского из статьи в "Известиях" того же 1928 года о "недопущении какого бы то ни было сужения... подлинного Толстого". То и другое, очевидно, вытекает из прямого указания В.И. Ленина, данного им 8 сентября 1920 года в беседе с В.Г. Чертковым. О нем нам тоже уже известно из "Биохроники" Ленина. Напомню его начало: "8/IX 1920 г. Ленин принимает (10 час. 45 мин.) В.Г. Черткова, беседует с ним об издании полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, в которое предлагает включить все написанное Толстым..." Казалось бы ясно. Прямое указание вождя Революции действует долгие годы после его кончины. Отменить это указание никто не смеет. Но... зададимся "нескромным" вопросом: "А было ли такое указание?" Поищем в документах, в архивах. Ведь ими должны бы были поинтересоваться работники аппарата ЦК, которых Николай Сергеевич, без всякого сомнения, "таранил" указанием Ленина. (Впрочем, заметим, что в записи разговора с Поспеловым оно не упомянуто). Регулярный дневник Николая Сергеевича начинается с 1928 года. В нем о разговоре Черткова с Лениным нет никаких воспоминаний. Нет ничего об этом и в единичных записях 1920-1923 годов. Но сам-то разговор состоялся. В архиве Ленина есть фотокопия записки Бонч-Бруевичу: "10 до 11 согласен Черткова принять. Проверить звонком в 10". Нам уже известно, что основной темой разговора был вопрос об отказе от службы в Красной армии по религиозным убеждениям. Это отражено в архивных документах, на которые ссылаются составители "Биохроники". А на что они ссылаются в подтверждение своей записи будто Ленин говорил с Чертковым об Издании Толстого и даже дал столь важное указание? Ссылка имеется. Как положено, мелким шрифтом внизу к перечню упомянутых архивных документов добавлено: "Лев Толстой. Материалы и публикации. Тула, 1958 г. с. 33". Добываю эту книгу, нахожу страницу. Ба! Да это статья Н.С. Родионова "Первое полное собрание сочинений Толстого". Отыскиваю упоминание об интересующем меня свидании, где сказано, что "Ленин одобрил предположение об издании полного собрания сочинений Толстого, с тем, чтобы было напечатано решительно все, написанное Толстым..." Составители "Биохроники" Ленина слово "решительно" опустили. Любопытно бы знать почему? Какие-то сомнения у них были? Ну а сам Николай Сергеевич приводит какое-нибудь подтверждение своим словам? Да! В конце цитируемого абзаца он пишет: "Об этом свидетельствовал присутствовавший при разговоре Ленина с Чертковым В.Д. Бонч-Бруевич в статье "Ленин и культура". В этом статье автор отмечает, что Владимир Ильич сам лично вырабатывает программу издания полного собрания сочинений Л.Н. Толстого" ("Литературная газета", No 4, 21 января 1940 года). Иду в Историческую библиотеку, выписываю "Литературку" за 1940 год. Статья Бонч-Бруевича имеется, но в ней фигурирует только утверждение, что "Владимир Ильич сам лично вырабатывает программу..." А о директиве Ленина, чтобы печатать все - ни слова. Да и присутствовал ли Бонч-Бруевич при разговоре Ленина с Чертковым? Почему об этом не упомянуто в "Биохронике", где отмечено даже, что беседа началась в 10 час. 45 мин.? Бонч-Бруевича уже нет в живых, а кто станет проверять указанную ссылку? Рискованный шаг! Но на дворе уже 1958 год и научным сотрудникам Института Маркса-Энгельса-Ленина, видимо, лень отыскивать "Литературку" 1940 года. Ну а в своих устных переговорах с ЦК в 30-е годы Николай Сергеевич тоже ссылался на свидетельство Бонч-Бруевича? Не исключено! По этому поводу, возможно, имелось согласие самого Бонч-Бруевича. Ныне не всем известно, что сотрудник ленинской "Искры" и управделами Совнаркома был специалистом по Толстому, инициатором создания Толстовского музея, а в 1935 году - его директором. В качестве члена Госредкомиссии он отрецензировал и обработал 69 томов Полного собрания сочинений Толстого. Ради Льва Николаевича он мог и "слукавить". (Как он доподлинно сделал, подробно описав в 40-ые годы, в "Правде" посещение Лениным дома Толстого в Хамовниках... которого не было - это определенно установили сотрудники Толстовского музея). В подробных "Воспоминаниях о Ленине" Бонч-Бруевича, где говорится и о поддержке Лениным Толстовского издания, нет ни слова о его встрече с Чертковым. Сам Чертков в "Справке о юбилейном издании собрания сочинений Л.Н. Толстого и участии Черткова в нем", перечисляя в хронологическом порядке и заседание редколлегии Госиздата 1919 года, и возобновление прерванных было переговоров с ним в 1924 году, даже не упоминает о встрече с Лениным в 1920 году (архив Черткова в РГАЛИ). И это вполне естественно, если на встрече обсуждался только вопрос об отказниках. Итак, есть довольно серьезные основания предполагать, что во второй половине 30-х годов, "пробивая" в ЦК продолжение издания Полного собрания сочинений Толстого, Николай Сергеевич, - ссылаясь на Ленина, - так сказать, "блефовал"! Если вспомнить, что это были за годы, можно подивиться такой дерзости и бесстрашию. ...Но вернемся к текущим делам Редакции. Радость после разговора с Поспеловым постепенно блекнет. "Твердая почва" - это хорошо, но нужны деньги, зарплату платить, по-прежнему, нечем. Лозовский денег не переводит. Николай Сергеевич опять звонит в ЦК - то Кузнецову, то Белякову. Те звонят Лозовскому - безрезультатно. Обещанное Поспеловым "оформление" явно задерживается - не иначе, как Лозовский где-то нажимает на свои пружины. "Скупой мужчина, - говорит о нем Кузнецов, шутливо утешая Николая Сергеевича. - Потерпите немного. На днях будет оформлен ваш вопрос и тогда, не беспокойтесь - Лозовский выплатит все. Я за этим прослежу. Дело не прекращайте. Дело не должно страдать". Хорошо ему советовать. А каково редакторам и сотрудникам без зарплаты? Люди все больше немолодые, семейные. А что, если там "наверху" Лозовский разыграл еще какую-нибудь карту, включил иные, более мощные силы? И вместо извещения о переводе денег придет опять, как 18 лет назад, вызов на Лубянку. Или ночью раздастся настойчивый звонок в дверь. Ведь говорят: "если нет человека, то нет и проблемы". Тревожно! Очень тревожно!.. ...Закончился апрель, миновал май. Организм заявил свой протест против непрерывного нервного напряжения - в конце мая Николай Сергеевич тяжело проболел целых десять дней: температура 39.5, все мышцы болят... Наталья Ульриховна с детьми переехала на лето в деревню, в милые сердцу Горки. Николай Сергеевич уехать из Москвы не решается - что-то должно же произойти... Пытается работать. С трудом закончил примечания к очередному тому. По вечерам, в грустном одиночестве занимается разбором большой коллекции старинных восточных монет (осталась от отца?). Продажа их в музей - последний материальный резерв семьи. И вдруг... совсем было улетевшая надежда возвращается. 9-го июня в хронике дня - сообщение о назначении Лозовского заместителем наркома иностранных дел. Директором Гослитиздата назначен некий П.И. Чагин. 14 июня звонит из ЦК Беляков и сообщает, что вопрос об Издании должен быть "оформлен" в тот же день. Просит позвонить в час. Начиная с часу дня Николай Сергеевич звонит каждые 10 минут. Белякова нет на месте... К концу дня выясняется, что оформление отложено "на несколько дней". Ждать в Москве больше нет сил. Николай Сергеевич на неделю уезжает в Горки. Из дневника Н.С. 27 июня 1939 г. "25-го вернулся из Горок. 26-го пошел к новому директору ГЛИ тов. Чагину П.И. Встретил человеческий и товарищеский прием, о многом поговорили. Просил к 28-му подготовить докладную записку о состоянии томов. Оттуда пошел к Вл. Дм. [Бонч-Бруевичу] - его вызывали в ЦК по нашему делу... Большое напряжение от большого ожидания. Что-то будет. Уверен, что хорошо и правильно..." 9 июля снова у Чагина. Решения вышестоящих инстанций еще нет, но Чагин согласен перевести 10 тысяч рублей. Советует спокойно ехать в Горки, отдыхать. На днях он и Бонч-Бруевич будут вызваны в ЦК - опять "для оформления нашего дела". 16 июля Николай Сергеевич взял отпуск и уехал. Из дневника Н.С. 30 июля 1939 г. "...За это время прочитал Петра I-го А. Толстого. Очень сильно, много исторического материала, роман-хроника. С художественной стороны сильнее, несомненно, вторая часть. Очень верно передает эпоху, хотя мрачные краски сгущены. В общем, очень хорошо. Потом читал Гете "Страдания молодого "Вертера". Не захватывает. То ли от возраста, то ли от того, что живем совсем в другую эпоху. Последнее вернее. Уж очень далеко мы ушли от романтизма, от субъективных личных переживаний. Личная жизнь вне связи с окружающей средой уже мало захватывает. То же можно сказать о Достоевском. Не хочется сейчас за него браться. Хочется видеть не одного человека со всеми его, хотя бы и очень большими, но его личными переживаниями, а людей вкупе и человека в связи с другими людьми - в обществе..." ...21 августа снова был в Гослитиздате. Все по-старому, никакого решения нет (начальство, видимо, отдыхает). 29 августа звонок от Чагина - вызывает в Дирекцию и вручает постановление СНК о Толстовском издании от 27 августа 1939 г. Оформили таки, наконец, - не прошло и 3-х месяцев после звонка Белякова, что будет оформлено в тот же день. (А чего стоили эти 2.5 месяца!) В постановлении Совнаркома, в частности, записано: "...Принимая во внимание, что в Полное собрание сочинений Л.Н. Толстого должно входить то, что написано самим Толстым, а различного рода комментарии могут быть напечатаны лишь в такой мере, в какой они безусловно необходимы для понимания соответствующего текста, предложить Государственной Редакционной Комиссии: 1. Ограничить объем комментариев к тексту Л.Н. Толстого не более, чем 25 процентами общего количества листов в подлежащих еще изданию томах и свести комментарии к самым необходимым и кратким фактическим и биографическим справкам, используя при составлении комментариев марксистскую литературу. 2. Заново просмотреть все тома сочинений Л.Н. Толстого, подготовленные к печати (как находящиеся в производстве, так и в портфеле Гослитиздата)". СНК предлагает Гослитиздату заключить с Редакторским комитетом новый договор. ...Конечно, жаль комментариев и примечаний. Работа по их сокращению предстоит гигантская. Да и делать ее придется, в основном, самому Николаю Сергеевичу (ведь он отвечает за издание перед Чертковым и Толстым). Но, слава Богу, хоть нет ничего об урезывании текстов Толстого. "Ленинское указание", по-прежнему, в силе. Новый договор с ГЛИ заключен 7 октября 1939 года и, как пишет Николай Сергеевич в своей статье 58-го года: "С соблюдением основных положений первого договора от 2 апреля 1928 года и новых указаний в отношении комментариев". В постановлении СНК есть, разумеется, и "оргвыводы". Главная Редакция Издания перестает существовать как независимая единица, а переводится в ГЛИ, правда, на правах специального отдела. Назначен новый состав Редакционного комитета: Н.К. Гудзий, Н.Н. Гусев, Н.Л. Мещеряков, М.М. Корнев, Н.К. Пиксанов, М.А. Цявловский и Н.С. Родионов. На совместном заседании ГРК и Редакционного комитета председателем последнего избран Мещеряков, ответственным секретарем - Родионов. Из состава Госредкомиссии выведен Бонч-Бруевич, а на его место включен... все тот же Лозовский. Это - большая "ложка дегтя". Отставка Бонча - расплата за его защиту Издания. А может быть и за... нет, - это было бы куда покруче, чем отставка. А Лозовский, Бог даст, не будет иметь времени уж слишком мешать делу. В целом, Николай Сергеевич доволен. 30-го августа он записывает в дневнике: "В общем укрепляется наше дело, ему придается значение и поднимается его авторитет. Всем разговорам о "частной компании" положен конец". Следующая запись (9 сентября) о новом председателе Редакционного комитета: "Мещеряков добивается ликвидации Главной редакции и сохранения только одного платного сотрудника... очень узок, только бы разрушать. Ничего не понимает, вероятно от старости". Из дневника Н.С. 30 сентября 1939 г. "...14-го были в Лефортово Чагин и Мещеряков. Думают, что надо переезжать в Гослитиздат, а Лефортово ликвидировать... 29-го с тяжелым чувством разорял собственноручно мою комнату, написал от имени Чагина сам себе письмо о переселении... 1-го октября вечером намечается переезд. За это время написал большой протокол комиссии об изменении Инструкции и набросал тезисы о сокращении комментариев. Все очень грустно. Но надо спасать дело и работать. Надеюсь на успех и никакого краха не вижу. Во всяком случае совесть чиста и правота на нашей стороне: и принципиально, и по делу". ...Прошло более месяца. Николай Сергеевич воспрянул духом. В голове роятся новые творческие планы. Из дневника Н.С. 10 и 13 ноября 1939 г. "Второй раз перечитываю чудесные варианты "Войны и мира" (13-й том) по новой орфографии... Особенно врезались в память варианты: смерть старого Безухова, Наташа купается с девками (похоже, что он выпущен не без влияния С.А.), эпизод Тушина и Белкина, их разговоры и вся фигура Белкина, избиение Анатоля Пьером... ...Неотвязно преследует мысль о драматической форме "Войны и мира" путем отбора из канонического текста и вариантов сценических сюжетов. Связав их в одно целое, проникнутое одной идеей и единством действия - динамика, развитие характеров, общественных идей и патриотизма. На основе характера Пьера и контраста его и князя Андрея. Старики: Ростов (непременно с вариантом его припадка из-за Наташи и Пьера) и князь Болконский с управляющим, доктором, Анатолем. Смерти: Безухова, Андрея, Каратаева. Наташа: разговоры на купальне. Князь Андрей с дубом и Пьер на пароме - в одно целое. Кутузов, Багратион, Шенгробен - Бородино, война. Пьер бьет Анатоля у цыган. Цыгане - веселье. Капитан Тушин и Белкин под Шенгробеном... Идеи Пьера после масонов, в деревне и из эпилога. Эпилог, как переход к декабристам, его разговоры в первой части о Революции (с аббатом на вечере у Аннет) и многое другое. К удивлению своему, чувствую в себе силы... Очень интересно. Хотелось бы больше жизни, чтобы образы "Войны и мира" чаще бы и большему бы кругу лиц служили путеводной звездой..." Любопытно, что идея Николая Сергеевича о драматической версии "Войны и мира" с использованием вариантов нашла горячее сочувствие у Алексея Толстого, но вызвала сомнение у Цявловского - он полагал, что соединение с вариантами превратит целостное сочинение Толстого в мозаику... Из дневника Н.С. 14 ноября 1939 г. "А я думаю как раз обратное: очень даже можно... Варианты в "Войне и мире" еще имеют то значение, что близкие наши друзья и знакомые - герои и персонажи по роману - живут, думают и действуют вне романа, в самой жизни. Варианты пополняют образы, а не противоречат им. А потому соединение, подведение их (во времени) вполне возможно и законно - это не будет нарушать единства, реальности и совсем не будет выглядеть мозаикой. Только надо следовать не формальному признаку, а по существу. Нужно иметь чувство меры и художественное чутье, а главное - любовь". ...Рядом с творческим воспарением духа идет суровая проза жизни. В записях 21 и 27 ноября упоминаются отправки в Баку наложенным платежом коллекций монет. Кому отправлены не указано - может быть музею, а может какому-то коллекционеру. Что поделаешь - жить-то надо... и дети растут. Конец 1939-го и начало 1940 года посвящены, как пишет Николай Сергеевич: "тяжелой и неблагодарной работе по сокращению примечаний к 48 и 49 томам..." И добавляет: "Тяжкое время мы переживаем. Испытание, которое надо с честью выдержать и не пасть духом". Из дневника Н.С. 14 апреля 1940 г. "Все думаю о том, что у каждого своя задача - свой талант. У меня - стремление облегчать людям их жизненный путь. Это не от гордости я говорю, а от искреннего чувства, искреннего перед самим собой. И никому никогда я этого сказать не могу и не скажу. Понимаю сладость любви - только от нее получаешь удовлетворение и видишь смысл своего существования. Когда поможешь только или что бы то ни было облегчишь другому, только тогда и легко, и весело. Это мне близко и моя сфера. Любить людей, служить людям, бодрить людей - как легко, радостно и как это просто". ...Между тем в Европе уже бушует вторая мировая война. Из дневника Н.С. 5 июня 1940 г. "А весь мир потрясается сейчас в борьбе, мир тонет на Западе в крови. Разрушаются вековые устои, культурные очаги и ценности... Бедный мой Сережа - не в пору родился... Что то будет с ним дальше? Он серьезен и глубоко, как и всегда, забирает, с мужеством и достоинством. Господи помоги!.. Будем и мы мужественно идти вперед без оглядки назад. Успеем еще оглянуться, не мы, так другие. А сейчас, когда борьба - некогда. Только бы сохранить твердость духа и чистоту побуждений. Во всяком случае им, молодым поколениям, предстоит великое будущее в деле строения нового общества, в деле строения великой, укрепившейся Родины. Много работы впереди". Из дневника Н.С. 15 июня 1940 г. "Вчера в 10 часов утра немцы без боя вступили в Париж. Мировой пожар разрастается... Чему мы будем свидетелями и что переживем? Во всяком случае старый мир кончен, он погиб вместе с теми разрушениями, которые производят чудовищные, античеловеческие орудия. Наступает новая эра. У нас на родине она наступила уже 23 года тому назад. А сейчас наступает новая эра во всем мире. Будущие поколения увидят ее плоды... Сережа, бедный, с натугой держит выпускные экзамены. Что-то его ожидает? Мучительно беспокойно за него". Из дневника Н.С. 23 июня 1940 г. "Очень тяжелое время от мучительного безденежья. Мешает жить, мешает работать... За это время кончил 84-й том. Имел неприятный разговор с неумным Мещеряковым, который доходит до того, что поднимает свою руку на Льва Николаевича Толстого: "Зачем мы будем печатать все записные книжки Толстого. Кому они интересны? Надо печатать только то, что интересно... А в комментариях зачем печатать годы рождения и смерти яснополянских крестьян? Кому это нужно?" Я отказался вести с ним спор по этому вопросу по телефону..." Из дневника Н.С. 11 октября 1941 г. "9-го октября проводили Сережу на призывной пункт на Малой Дмитровке. Я успел передать ему дополнительно одеяло". ...29 октября. "Сегодня телеграмма из Ворошилова (на Дальнем Востоке): "Доехал благополучно адрес сообщу Сережа". Принесли в 3 часа дня. Мне Талечка позвонила по телефону. Слава Богу, приехал, будет спать сегодня на твердой почве, не в товарном вагоне. Ехал почти 20 суток". ...23 декабря. "С утра пришла телеграмма от Сережи, что его перевели в село Покровку, в пехоту. Как, отчего - непонятно. Беспокойно и волнительно". Из дневника Н.С. 31января 1941 г. "Сегодня в Архиве закончил сверку текста Дневника и Записных книжек Льва Николаевича за 1889 год. Проработал в архиве (напряженно) 21 день, с 11 декабря. Очень хорошо там себя чувствовал и отдыхал от всякой московской и домашней сутолоки. Какая изумительная сила записей Толстого, какая искренность! Когда видишь его живой почерк, чувствуешь его живого гораздо больше, чем по печати, и еще сильнее поражаешься его величию, его душевной и интеллектуальной непрерывной работе и той искренностью перед самим собой, какая сквозит в каждой его записи". Из дневника Н.С. 3 марта 1941 г. "Все грустно и тяжело из-за той волнующей несправедливости по отношению к нашему делу - изданию Полного собрания сочинения Толстого. Самые неприятные слухи. А работа за истекший год шла исключительно хорошо. Много и добросовестно сделано. Но вот все оказывается не так, кому-то не нравится, что мы хорошо работаем. Но я все же не отчаиваюсь, думаю и уверен, что вновь спасем большое дело... Увидим". 14 мая от Сережи из Покровки еще телеграмма: "Не пишите, уехал, ждите сообщений". Как оказалось, его часть перебросили на Запад. Из дневника Н.С. 22 июня 1941 г. "Утром по радио - Война. Отечественная война, как правильно говорил тов. Молотов. Все личное отодвинулось сразу на второй, третий, десятый план... Стало ясно, очевидно и реально, что жизнь только в общем. Сразу стало легко и бодро. Все тревоги куда-то ушли и стало неважно все то, что казалось важным. А важно только одно: Отечество в опасности. И все должны быть как один и единой волей, едиными усилиями победить врага и защитить свою Родину. Так и будет..." Глава 3. "Дневник ополченца" Хочу сразу предупредить, что в рассказе Николая Сергеевича о его пребывании в Народном ополчении читатель не найдет описания боевых эпизодов. И не потому, что ополченцы не участвовали в сражениях - напротив. Эти наспех организованные в начале войны дивизии были брошены в самое пекло и, не имея военной подготовки, понесли тяжелейшие потери. Дивизия, в которой служил Николай Сергеевич свое боевое крещение получила 18 сентября 41-го года, а спустя несколько недель в бою под Боровском потеряла 9/10 своего личного состава. "К счастью" в начале августа, при рытье противотанковых рвов у Николая Сергеевича открылась острая язвенная болезнь. Его вскоре откомандировали в штаб дивизии, а затем отправили в госпиталь. 8 октября 41-го года военная медкомиссия уволила его из армии. Тем не менее, дневник интересен не только для лучшего понимания характера его автора, но и как живой рассказ о первых ополченцах, которыми оказались, главным образом, "работники умственного труда" непризывного возраста. "Воззвание Сталина о народном ополчении я прочел на стене, на Кропоткинской улице. И сразу же созрело решение так или иначе принять активное участие в деле защиты Родины. Включился в работу домоуправления: организация бомбоубежища, дежурства. Но это все не то. Чувствовал в себе приток свежих сил, физическую и моральную бодрость, совершенную уверенность. 1-го июля провожал Федю на сборный пункт отправки на трудфронт и потому пропустил собрание сотрудников Гослитиздата, на котором обсуждался вопрос об ополченцах. На другой день утром встречаю в коридоре председателя месткома П.А. Масляненко, который спрашивает, не желаю ли я вступить добровольцем в Народное ополчение. - "Конечно желаю, никаких сомнений в этом нет". Пошли в партком, оформили запись. Стал усиленно работать в кружках: санитарном и по охране революционного порядка. 5 июля на исходе дня принесли повестку, чтобы явиться в Гослитиздат с вещами для направления в Куйбышевский райвоенкомат. 6-го все собрались бодро и весело. Секретарь группкома тов. Мартынов повел нас (кажется, 20 человек) к Куйбышевскому райкому партии. По дороге присоединялись новые группы добровольцев в разнообразных костюмах, нагруженные вещами. Все были веселы, бодры, острили и шутили. Московские жители в переулках на Покровке уже встали, открывали окна, приветствовали! В 8 часов пришли в Армянский переулок, в школу, там выстроились во дворе. Приняли нас командиры, такие же добровольцы как и мы. Комротой оказался фотограф из Детгиза тов. Грачев П.И. К Гослитиздатовцам вскоре присоединились Детиздат, Наркомат боеприпасов и другие организации. Мы составили основу 4-й роты. Я, вместе с рядом товарищей из Гослитиздата, попал в 1-е отделение 1-го взвода. Командиром отделения был назначен В.А. Луговкин. Повели наверх в школу, заняли два больших класса. Вскоре построили нары. Я оказался рядом с И.А. Любанским и Ю.Б. Лукиным и как-то сразу подружился с ними. Еще новые и милые люди: Верцман и Головачев, которых я по Гослитиздату совсем не знал. Образовался кружок "литераторов", связанных общими интересами, но с разными характерами. Любанский - веселый человек, Лукин - в угнетенном состоянии, Верцман - слабый физически, но ко всем чрезвычайно расположенный, Головачев - бодрый и аккуратный, Чепцов - живой, бурлящий и ворчащий, но веселый. Еще корректный А.П. Оборин. С первого дня началось дневальство. Я оказался первым дневальным, мне объяснили мои обязанности. Все было ново, необычно и любопытно. А главное - не покидала удивительная бодрость и приподнятое состояние духа. Вскоре пришел к нам еще один доброволец, по наружности ничем не выделяющийся, но сразу к себе расположивший. Это оказался наш политрук роты - редактор из "Молодой Гвардии" С.А. Решетин. Простой, ясно выражающий свои мысли, искренне призывающий к бодрости, смелости и, вместе с тем, видящий в бойце человека. Внимательный и отзывчивый. Все еще Москва. Живем в школе, ходим на строевые занятия в Панктратьевский переулок. Мне строевая муштра дается туго. Превосходный у нас лейтенант Попков, только что выпущенный из училища ускоренным выпуском. Он окончил Пединститут и потому владеет приемами преподавания. Каждый день политчас, который проводит Решетин. Два раза в день ходим в столовую на Никольской под командой старшины Васильева. Удивительно колоритная фигура, прирожденный фельдфебель. С нагловатыми навыкат серыми глазами, курносым носом и хрипловатым, надтреснутым голосом. Был добровольцем на финской войне. Садит матом, но не злобно. С иронией относится к комсоставу. Балагурит с серьезным лицом. Себе на уме, но бойцы его любят, а он их. По вечерам приходит навещать меня Талечка, одна или с Людой, чему я очень рад. С Талечкой хорошо, но как-то непривычно, что мы с ней разъединены. Нас соединяет сейчас общая тревога за Сережу. Трудно без нее и одиноко, но, думаю, что не надолго мы расстаемся. А там, кто знает. "Взялся за гуж, не говори, что не дюж!" 12-го отпросился было у Грачева идти домой после бани. В баню повели в Лефортово. Только собрались раздеваться, приказ Грачеву: немедленно, недомывшись, скорым маршем вести всю роту назад в школу. Быстро пришли. Выдали гимнастерки, штаны, пилотки и обмотки. Спешно велели переодеться, наскоро собрать вещи. Верхней одежды, пиджаков, плащей и проч. не брать, а скорее идти строиться во двор. Уезжаем на несколько дней в лагеря. У меня одна мечта - только бы пришла Талечка. Очень волновался, так как должен был придти я. Но она учуяла! И какова же была моя радость увидеть ее за решеткой двора. Поговорили с ней, уж не помню о чем, помню только, что очень хорошо. Совсем как бывало. Наконец, в 12-м часу ночи нас погрузили в машины. С Талечкой помахали друг другу рукой и расстались. Оказалось, что надолго. Двинулись в путь на грузовиках. Ехали по темным, опустевшим улицам Москвы. На Театральной последний раз глянул на свои окошки. Дальше Арбат, Можайское шоссе и быстро, без остановок до самого Можайска. Ночь была холодная, все продрогли. Я натянул на себя маленькое одеяльце, которое не раз меня в дальнейшем просто спасало. В Можайск приехали к утру. Потом еще день и ночь по новым местам доехали до Вязьмы. Там выгрузились, слегка подкормились и отправились дальше, обойдя город. В Вязьме еще узнали, что у нас новый комбат. Вместо симпатичного Иванова назначили какого-то на вид барина, Стошса, которому, видимо, доставляло удовольствие надрывным голосом кричать: "Баталь-о-о-н, слушай мою команду". Поехали по направлению к Смоленску, мчались быстро и уже вступили в прифронтовую полосу. Все чаще стали попадаться бойцы с фронта: артиллеристы, пехотинцы, кавалеристы (их много), танкисты. Я пристально вглядывался в лица в надежде увидеть Сережу, хотя и понимал, что это лишь романтическая мечта. По дороге часто останавливали патрули. Проехали большой мост через реку. Оказалось, что это Днепр. Пошли купаться. Вдруг тревога - бегом на машины. Оказывается, мы заехали за линию фронта и совсем не туда. Погнали назад. К ночи вернулись в Вязьму. С удивлением узнали, что вместо завоевавшего всеобщее уважение Грачева, нам назначили нового комроты, младшего лейтенанта Винокура. Он выстроил роту и, еще никого не видав, начал всех распекать - и командиров, и бойцов. Произвел на всех крайне тяжелое впечатление. Покормили сгущенным молоком с черным хлебом, вновь погрузили в машины и отъехали ночевать в лесок, за город. Товарищи разбрелись по кустам; я один остался в машине и заснул, как убитый. Под утро сквозь сон слышу невероятное смятение, выстрелы, взрывы. Временами просыпался и вновь засыпал. Оказывается была бомбежка Вязьмы, которая длилась несколько минут - я всю ее проспал, хотя бомбы рвались по соседству. Когда налет кончился, снова двинулись в путь. Ехали долго по лесной, каменистой дороге, тряслись и стукались друг о друга. К тому же жара была нестерпимая. Ночью приехали в деревню Подберезники. Холод ужасный - в одних гимнастерках. Мне выпало дежурить в штабе батальона, то есть охранять сон комбата, каждые два часа выходя на улицу. Дрожмя дрожал да и глаза слипались. Наконец, наступило утро. Наслаждался восходом солнца, который, помимо своей красоты, был особенно мил тем, что постепенно согревал мое иззябшее тело. Усталость как рукой сняло, я возвратился в свою роту. Сейчас же построились и двинулись в лес. Расположились на лужайках, разожгли костры, согрели чаю, разоблачились. Милый комвзвода Попков показывал свои фотографии и фотографии девушек, с которыми гулял. Забыл сказать, что в деревне нашему взводу выдали винтовки. После отдыха меня поставили на часы около пирамидок с винтовками. Через полчаса скомандовали строиться. Пришли в деревню, там без отдыха перестроились на пеший поход. К вечеру двинулись. Шли километров 25. Дождик, темнота, никто не знает дороги. Выслали дозоры. Наконец пришли в деревню Тишово, расположенную между городами Белый и Сычевка. Мы с Луговкиным и еще кое-кто вошли в указанный нам дом. Тепло. Расположились на полу. Удивительно приветливые хозяева - готовы поделиться с нами всем. Два сына в армии. Утром поставили самовар, наварили яиц и ни за что не хотели брать деньги. Наше отделение опять назначили в караул. Стоял, сменяясь через каждые четыре часа. Кругом летали самолеты. Вдалеке стали раздаваться выстрелы. Расположенные по соседству кавалерийская и артиллерийская части забеспокоились. Вдруг вечером меня спешно сняли с наряда. Построились и ускоренным маршем двинулись в поход. Оказалось, что в районе Белого - десант. Бомбежка города, бой с десантом. Нам, в большинстве своем безоружным ополченцам, делать там нечего, можем только помешать. И потому нас отправили по-добру, по-здорову. Долго шли ночью, наконец, зашли в деревню, оказавшуюся Кораблевым. Разбудили сельские власти для получения пристанища. Нам быстро отвели несколько домов. Ночью вошли в просторный дом, где хозяева спали. Легли в темноте на полу. Говорили потом, что там было много клопов, но я ничего не чувствовал - моментально уснул до утра... 28 сентября 1941 г. (в госпитале) Продолжаю записи задним числом о летней жизни. Это уже выходит не дневник, а воспоминания. Многие детали пропадут. Жалко, но делать нечего. В Кораблеве 20 июля встали рано. Хозяева опять очень гостеприимны. Самовар, яйца. Сохранились еще кое-какие московские продукты. Пришел к нам милейший Решетин, а за ним нелепый комроты Винокур. Держался он, в общем, прилично. Ходил за сухарями в соседний лесок, в хозчасть. Солдатские сухари во все время моей походной жизни были для меня значительным подспорьем и отрадой. Привык к ним, как к табаку. Решетин всюду стремится внести дух бодрости. Говорил о моральных ценностях, о значении бойца на фронте, о бытовых неполадках и прочем. Все чрезвычайно умно и тактично. Двинулись в поход. Прошел дождик. Мне ходить легко - совсем не устаю. Идти строем в ногу даже доставляет удовольствие. Только винтовка мешает. Все никак не привыкну носить ее на одном правом плече и, вообще, совершенно не умею с ней обходиться. Носим с собой гослитиздатовский медный чайник. Рядом со мной все время идет Чепцов. Сзади - Головачев, приятный во всех отношениях товарищ. Рядом Верцман, Лукин и Любанский - наш гослитиздатовский кружок, живущий одной семьей, все делящий друг с другом. Днем очень жарко. Природа в Сычевском районе небогатая, однообразная. Мало леса, низкий кустарник, местность ровная, рек мало. Замечательный урожай. Рожь - наливная, клевер, наполовину еще не скошенный, нежной голубой полосой цветет лен. Однако овсы из рук вон плохи. Деревни однообразны, строения солидные, но живут грязно. Колхозный скот весь эвакуирован на восток - говорят, что через Можайск и за Москву. Попадаются бредущие в том направлении стада. Индивидуальные коровы остались. Каждый день читаем сводку и газеты, беседуем с Решетиным на разные темы. Тяжеловато без писем и известий из дома. Меня все время точит беспокойство за Сережу. А Федю все надеюсь встретить здесь. К вечеру пришли в старообрядческую деревню Гаврилово, расположенную у истоков Днепра, со старинной церковкой. Располагаемся у хозяина - старообрядца. Спим в избе - рядком в комнате, очень удобно. По ночам и вечерам нестерпимо холодно в одной гимнастерке. Зачем надо было нас так обмануть: "Едем на несколько дней, не берите верхние вещи и вообще, как можно меньше вещей". 21-го июля утром пасмурная, холодная погода. Моросит дождик. Пошли рыть окопы. Занимались этим до обеда. После обеда - опять. Промокли и продрогли. Разложили костер, теснились около него. Идет пар, а позади опять стужа. Земляные работы идут хорошо, но к вечеру выматывает все силы. Я еле добрел домой. Свалился, кое-как, лежа поужинал. Только легли, согрелись. Вдруг - команда: "Подымайтесь, строиться!" Это наш полоумный ротный, целый день даже не появлявшийся на работах, надумал военную учебу: с беготней, ползаньем по лужам на животе, защитой от кавалерии, стрельбой лежа и с колена. Люди измучены, а он бесится. Совсем старорежимный держиморда! Наутро, 22-го, пошли опять в поле рыть окопы. Жара. Я остался дневалить с Лукиным. Вдруг, часа в четыре нас послали в поле снимать с работы всю роту. Идем. Солнце палит. Закружился над нами самолет. Зашли в сарай, одиноко стоявший в поле. Передали приказ и вместе со всеми вернулись в Гаврилово. Вскоре раздалась команда строиться в поход. Комбат сел на свою рыжую кобылу, и мы двинулись. Любанский, как всегда, весел, шутит и поддерживает этим бодрое настроение. Самый милейший человек и близкий мне, несмотря на свои немочи и пессимизм, это Верцман. Такой глубокий, ко всем искренне расположенный, готовый всем со всеми поделиться. Милый человек! Луговкин, командир отделения, занял несколько ложную позицию и, ввиду своей ограниченности, не справляется... Наш медный, довольно увесистый чайник взялся нести Васильев. Идем бодро и весело. На небе показались самолеты. Комбат засуетился, чтобы все спрятались. Меня всегда это сгибание, прятанье раздражает. Прячемся нередко от своих, а если чужие, то как-будто они не увидят нас согнувшихся так же хорошо, как прямо идущих. Да и зачем, кому мы нужны? Тратить на нас дорогостоящие бомбы даже немцы не будут. А у бойцов такое дрожание перед самолетами совсем не воспитывает храбрости. Зашли в низкий кустарник. Выбрали уютные кустики, растянулись на траве. Шутки, разговоры, приправленные матерщиной, но без цинизма. Вообще, цинизма в нашей ополченческой молодежи нет. А матерщина - какой-то особый шик, как будто дорвались и стремятся выпустить свой запас матерных слов, кстати и некстати. Скоро надоест произносить, как надоело слушать. Тронулись в путь, прошли несколько километров и выяснилось, что Васильев забыл в кустах наш спасительный чайник. Очень тужили о нем. В середине дня пришли в школу, оказавшуюся по пути, и там организовали обед. Развешаны по стенам картинки разных зверей, чисто. После обеда двинулись дальше. Заботливый Решетин отобрал на подводу мой мешок. Стало идти совсем легко. 23 июля к вечеру пришли в живописное село Никитинка. На горе сосны. В соснах церковь, белая, кирпичная, по-видимому, Елизаветинских времен. Сосны - остатки старого парка. Направо школа, три здания. Внизу шоссе, по бокам избы. Натаскали в школу на пол сухого клевера. После длинного перехода устали. Легли спать. На следующий день нашему взводу опять нести караул. Мне досталось стоять поочередно с Зубовым в штабе батальона. Сменяемся каждые два часа. Хочется спать, даже задремал стоя. Во время окликнул Виноградов. Спать ходили в мрачную церковь. Кабинки устроены в алтаре. Неприятно. На другое утро слегка отдохнули и отправились рыть противотанковые рвы - километра за четыре, за реку. Рыли бодро и весело. Верцмана отрядили таскать воду. Он добросовестно исполнял свои обязанности. Даже один раз принес в котелке молока. Сам себя называет маркитантом. Обедать ходим домой. После обеда тот же путь. К концу дня устаешь. Самолеты сбросили бомбы в соседней деревне, осколком ранило девочку. Во время дежурства в штабе: добродушная и ленивая фигура комбата Стошса, мрачная и тупая - начальника штаба, адъютант и двое писарей. Один из них, Гусев, самодовольный и чем-то отталкивающий. 25 июля утром ходили с Грачевым в соседнюю деревню, в лавочку. Купили трубки. Моя стала мне милой спутницей на все время, очень к ней привязался. Комбат вдруг присылает за мной и приглашает к себе в вестовые. Но когда узнал, что я литератор, да еще с высшим образованием, устыдился и отставил. Мне не хочется никуда уходить от товарищей из роты, а тем более в штаб батальона с мрачным начштаба и Гусевым. У нас отобрали клевер, потому что кто-то из 6-й роты в соседнем помещении закурил, и сено загорелось. Пришлось ночевать на голом полу, но на другую ночь клевер отвоевали. С 25-го на 26-е опять караул с ночевкой в алтаре. На этот раз дежурю с симпатичным Головачевым. На другой день отдых. Спустились вниз к шоссе. Пришел Решетин и стал читать нам новую "Памятку ополченца". По этой памятке ополченец - партизан. Подали машины и вечером уехали. Узнали, что глупое начальство опять сменило заботливого и энергичного Грачева - его перевели в командиры минометного взвода. На его место командиром 5-ой роты назначен наш Попков, а к нам в комвзвода вместо него рябой, крестьянский парень из-под Вологды, Усмант Упадышев. Не речистый и угловатый, но, как оказалось впоследствии, с большими достоинствами... Ландшафт местности стал меняться. Вместо однообразных, ровных полей, кое-где перемежающихся с низким кустарником, появляются настоящие перелески, овраги, березы, елки. Родной, привычный пейзаж. По дороге к нам в машину подсели три разведчика, которые сказали, что тут под елками из болотца начинается Днепр. Проехали опять Гаврилово с его старообрядческой церковкой, еще пару километров и прибыли в деревню Михалево. Меня с Лукиным опять послали в караул на конец деревни. Мы заняли позицию у мосточка под ракитой, против покосившейся, на ладан дышащей избушки с заткнутыми окнами. Ночь, часов двенадцать. Я подошел к избушке, поговорил с проснувшейся хозяйкой - старухой с малыми ребятишками. Мужика нет - забрали. Дочь ушла рыть окопы, остался грудной, сосущий тряпочку с жеваным хлебом. Мы с Лукиным стоим с винтовками. Идет расквартирование войск. В Михалеве 4-я и 5-я роты. Появляется комбат, хочет посмотреть избушку. Я ему докладываю обстановку, и он проходит мимо, оставляя старуху в покое. Интересно и хорошо разговариваем с Лукиным. Мы с ним подружились. Вдруг грозный окрик нашего комроты Винокура: "Это что за дом? Был тут кто-нибудь?" Я ему докладываю, говорю, что комбат оставил старуху в покое, а дом развалится от лишних людей. Тем не менее, он бежит к крыльцу и стучит в дверь. Старуха не открывает. Винокур орет с заливом: "Часовой с винтовкой, сюда!" Я смущенно подхожу, вновь докладываю. - "Часовой, молчать! Делайте, что приказывают: бейте прикладом дверь". Я стою без движения, ребятишки орут в голос, старуха всхлипывает. Наконец, дрожащими руками отпирает. Винокур с шумом вваливается. Ругается, чиркает спички чуть ли не в лицо старухе и ребятишкам. Они спят вповалку по всей избе. Пол покосился. Винокур: "Фу, какая грязь! Здесь людям жить нельзя - задохнутся. И пол покосился, еще придавит. Часовой, назад!" Долго еще после этого раздается плач перепуганных ребятишек. Мне неприятно, что поневоле пришлось быть участником этой дикой сцены. Лукин возмущен. Говорит, что этого оставить так нельзя. Такое обращение командира Красной Армии с населением - позор!... Наши работают ночью за деревней. Слышны оживленные голоса. Громче всех голос Винокура. Кого-то посылает в воду. Ночью холодно, копать трудно - ничего не видно. Пустой подрыв сил. Хотя командир полка тут же... Клонит ко сну. Мы с Лукиным начинаем усиленно ходить взад и вперед по дороге, чтобы не заснуть. Вторая ночь без сна - трудно. Наконец, светает. Предутренний холодок. Наши ушли спать, а мы все в карауле. Про нас, по-видимому, забыли. Простояли до девяти часов. Итого, без смены 10 часов. Лукин не выдержал, сел в канаву под мостком и уснул. В случае чего, скажу, что мы с ним дежурим посменно. В девять за нами приходит Верцман. Бредем как сонные мухи на другой конец деревни, в крайний дом, который заняли 1-е и 2-е отделения. После обеда пошли работать - рыть по берегу Днепра противотанковые рвы, глубиной 3 метра и шириной 6 метров. Земля сухая. Сзади Днепр - речушка с холодной водой. Великолепный урожай, но мнется безжалостно. Распорядок работы: 50 минут копать и 10 минут - перекур. Иногда кто-нибудь читает вслух газету. Особенно волнуют налеты фашистских самолетов на Москву. Я ничего не знаю про свое семейство. Работаем очень напряженно. Мне гораздо легче рыть, чем расчищать землю - трудно нагибаться, кровь приливает. Работаем по 12-14 часов в сутки. Трудно тянуться за молодыми, но я тянусь. Неприятно глупое поведение начальства - комбата. Ходит по той стороне рва и замечает, кто разогнул спину. Наши младшие начальники приказывают: когда передыхаешь (а без этого невозможно) не разгибаться, а делать вид, что работаешь. Я не подчиняюсь, и когда надо передохнуть, стою, чем вызываю постоянное неудовольствие и выговоры своего ближайшего начальника - служаки Луговкина. Но мне все равно, а делать вид не буду. Так и говорю. Работаем дружно, очень напряженно и интенсивно. Лента рва удлиняется. Дальше роют другие части. По-видимому, хотят устроить непрерывную линию рвов по берегу Днепра от самого его начала до конца. 29 июля. Жаркий день, очень устали. Пошли домой обедать. Вдруг после обеда назначение: 13 человек из 1-го взвода немедленно ехать в штаб дивизии для несения караульной службы. Прислали грузовик. Отправилось все 1-е отделение и четыре человека из второго. Грузовик оказался невероятно грязным - весь в саже. Мы перепачкались до безобразия. Стыдно такими чумазыми являться в штаб дивизии. Приехали в штаб, расположенный в большой деревне. Стали под откосом на горке. Луговкин ушел к коменданту, а мы закусили салом, которым нас снабдили на дорогу. Мое 23-х летнее вегетарианство провалилось. Но все же мясо ем с осторожностью и противно... Направили наш почетный, но очень грязный караул в штаб. Большое двухэтажное здание, перед ним площадь. Нам отвели целую комнату на втором этаже. Построили. Комендант - белокурый молодой человек рассказал о наших обязанностях, наметил точки. Мне с Головачевым досталось стоять у входа в штаб - проверять пропуска и гонять машины с площади, если остановятся. Масса бегающего народа. Все разные командиры - штабные, с иголочки одетые, сытые - куда-то спешат. Связные, на велосипедах и пешие, бегом разносят всевозможные бумажки. Толстый, на вид добродушный, командир дивизии посматривает на нас с удивлением. Откуда такие? К вечеру становлюсь на караул. У всех спрашиваю пропуска, у всех начальников. Они снисходительно показывают. Как-то неловко и бессмысленно. Большинство командиров заговаривают. Все - интеллигентные люди. Моя борода, по-видимому - играет свою роль - почти все спрашивают, сколько мне лет и кто я. Вдруг подходит в командирском облачении знакомая фигура. Оказывается, мой московский сосед Михалев - казначеем при штабе дивизии. Разговариваем. Узнаю, что он собирается в Москву по делам. Я его прошу зайти к нам домой, узнать. Очень томлюсь неизвестностью о домашних. Лезут в голову тревожные мысли, главным образом о Сереже, да и о Феде, которого проводили в неизвестность. И насчет Талечки. Ее, когда я еще был в Москве, собирались выселять. Ночью стоять очень холодно. Когда никого нет, кутаюсь в одеяло и похож, наверное, на француза при отступлении 12-го года. Клонит ко сну. Усиленно шагаю вдоль забора. Приехала 754-я Полевая почта на грузовиках, расположилась в доме рядом со штабом. Мы сейчас же купили открытки и послали домой наши адреса. Как оказалось впоследствии, открытки наши почему-то не дошли. В общем, привилегированная штабная жизнь. Хорошо питаемся. Нас должна сменить караульная рота из 1-го полка, но запаздывает. Остаемся на вторую ночь. По распоряжению комдива нам выдали кавалерийские венгерки, чтобы не дрожать ночью. Очень удобно себя в них почувствовали: во-первых тепло, во-вторых скрыли нашу грязь. Ночью тревога. Немецкие самолеты неподалеку сбрасывают бомбы. Продежурили и 3-ю ночь. Нас сменила рота 1-го полка. Все рослые ребята, пришли в полном вооружении с комроты и взводными, даже с пулеметом. Не то, что мы. 30-го июля отправились пешочком домой. По дороге останавливались в деревнях. Нас охотно принимали, поили молоком, даже хлеба подавали. Шли не спеша. Помогли выбраться из трясины застрявшему грузовику, груженному хлебом. За это нам дали белого хлеба. Съели с удовольствием. Во все время - общая беда: нет спичек. Даже в дивизии. В Гаврилове, наконец, их достали. Пришли домой усталые. Сидим, пьем чай. Вдруг Винокур: "Встать, распустились! Когда начальство входит, должны встать..." Мне становится невмоготу тянуться в работах за молодежью. Напрягаю все силы... Каждый день земляные работы по 14 часов. Кончаем участок за участком. Многие, особенно интеллигенты: Верцман, Любанский, я, Головачев, Луговкин, Чепцов начинают сдавать - сил не хватает. В знойный день 4 августа работал на насыпи рядом с Корневым. Очень пекло солнце, трудно было. Вдруг чувствую звон и шум в голове, тошноту и схватки в животе. Бегу вниз к Днепру. Падаю, рвет, задыхаюсь... Это было перед самым обеденным перерывом. Напрягаю все силы и бреду домой. Миненков свел меня в санчасть. Температура 39,6*. Уложили. Чувствую, что со мной что-то неладно. Сестра говорит, что нужен абсолютный покой. Останавливаюсь на этом так долго потому, что это - начало всех моих болезней. В общем же, о Михалевском довольно длительном житье сохранил очень светлые воспоминания. В труде познаешь товарищей, чувствуешь, что вносишь свою лепту в оборону, бодришь приунывших. Милый Верцман плохо себя чувствует, болит живот, он мрачно настроен. Я как могу его утешаю. Мне очень жаль его. Он душевный и умный человек. Лукина забрали на работу в штаб... ................................................................................................. Продолжение дневника ополченца (без даты - Л.О.) Возвращаюсь назад. За несколько дней до начала моей болезни наш 1-й взвод получил приказ выйти на ночь в "полевой дозор". Предупреждают, что будет трудно. Я рвусь идти - очень интересно. После ужина, когда стемнело, построились, взяли винтовки, патроны, плащ-палатки (лучшие друзья бойцов). Я еще прихватил неизменную свою кожаную подушечку и ложечку для заварки чая. В мешке - хлеб. Пошли в полной темноте. Идти легко. Прошли километра три от Михалева, подошли к клеверному полю за мостом на лесной поляне. Свернули вправо по полю, вошли в лес. Идем по тропинке. Время от времени нас останавливают часовые, выступая в темноте из-за деревьев - все из нашей 4-й роты. Идем дальше в чащу леса. Там тлеющий костер, кучками сидят бойцы и лейтенанты нашей роты. Они отдыхают, а другие - кто в карауле, кто на дозоре. Вскоре и мы с нашим лейтенантом Упадышевым выступаем в дозор. Идем лесом, выходим на дорогу, поднимающуюся в гору. Справа вдалеке ракеты, зарево и высокие взлеты огня - взрывы. Определяем, что это пожар в городе Ржеве, вероятно от бомбежки. Так на другой день и оказалось. От нас километров 80-90, но по ночной темноте и сверху видно ясно. Прошли еще немного: ржаное поле, за ним деревня. Избы - темными силуэтами. Очень холодно, начинает моросить. Правда, мы в венгерках. Не видно ничего. Заходим в рожь. Никакого неприятеля не обнаружили. Упадышев, вопреки правилам, разрешил закутаться в палатки и лечь отдохнуть. Так и сделали. Я закутался в палатку с головой, под голову сгреб сырую рожь на корню и положил мешок с подушкой. Заснул мертвым сном, а сверху по палатке постукивает дождичек - "шарасис", как дети называли, бывало, осенью в Горках. Сладостные воспоминания, среди которых я погружаюсь в сон. Помню еще, что под палаткой ухитрился выкурить трубочку так, что никто не заметил. Утром проснулись. Многие дрожат - промокли, а я - сухой. Хоть и холодно, но бодро, весело и интересно. На рассвете направляемся обратно в лес, на ту же стоянку. Приходим. Бойцы кипятят в котелках чай. Я немедленно присоединился к ним с двумя котелками. Занял чайку и пустил в ход свою неизменную спутницу - ложку самоварку. После чаю, который показался особенно вкусным, хотя сильно попахивал дымком, легли на росистую траву под кустами и часа два крепко поспали. Потом опять в дозор, но уже по другому пути. Идем густым лесом. Солнце уже высоко, сильно припекает. Километров через пять вышли на опушку, сделали привал в тени, на еще не просохшей от росы траве. Земляника. Налево видна деревня. Решаем идти туда. Посылаем на разведку Миненкова и Васильева. Оказывается, что не та - надо идти направо. Возвращаемся в лес и по тропинкам двигаемся на северо-запад. На опушке леса виднеется еще деревня. Это та, что нам нужна. Идем в нее. Ищем молока. Нигде нет. Отправляем на поиск опять Миненкова. Но ждать некогда. Пошли по другому направлению, прямо на юг, наказав ребятишкам, чтобы они направили Миненкова. В деревне только женщины и малые ребята. Хорошо убирают великолепный урожай клевера. Хочется поработать, подсобить им, но надо двигаться. Идем льняными полями. Лен цветет. Сплошной бирюзово-поднебесный луг с нежными зелеными подпалинами. Ровный, на стройных ножках - будто живой. Великолепное зрелище и великолепный урожай льна. Километра через два, в кустах сделали привал, поджидали Миненкова. Видим идет. Притащил огромный глиняный кувшин холодного молока, кусок сала и кружку меда. Миненков - маг и волшебник по всякого рода доставаниям. Вкусно перекусили, кувшин оставили в кустах и двинулись к нашей стоянке - прошли еще километров пять по сильной жаре. Привезли обед. Пообедали и легли было опять вздремнуть под кустами. Только стали задремывать, опять команда - спешно на разведку. 1-ый взвод по отделениям. Наше во главе с Упадышевым пошло по той же дороге, только уже не плутая. Трудно. По дороге жую корки черного хлеба и сухари. В кустах нашли Миненковский кувшин. Зашли в деревню, отдали его удивленной и обрадованной хозяйке. Сделали положенный нам круг и к вечеру опять вернулись на стоянку. Устали. За сутки ночью и днем по жаре прошли километров двадцать пять. Только пришли, сразу же вновь снялись и по приказанию Упадышева направились домой в расположение роты. Пришли совсем усталые и голодные, легли спать. Только что заснувших экстренно подняли. Мы думали, что тревога. Оказалось, что приказ: срочно раздать по 150 патронов каждому. Почему ночью? Почему для этого надо будить усталых людей? С наслаждением вспоминаю эту поэтичную суточную разведку. Много пережил художественных моментов и жалел, что я не художник, чтобы изобразить их. Товарищи дивятся на мою бодрость в 52 года. Но скоро, как описано выше, ей наступил конец. Я долго еще не сдавался, потом недели две проработал в штабе дивизии, пока не приспичило - язва схватила меня как следует... Сейчас пишу ретроспективно, задним числом. Многие детали исчезли безвозвратно, как сны. А жаль... ................................................................................................................. .............................................................................................................. 22 сентября 1941 г. Станция Фирсово. Эвакогоспиталь. Приехали сюда 19-го вечером из деревни Лукьяново, где ночевали одну ночь. Ходил в деревенскую баню. Приехав сюда застал в госпитале многих старых знакомцев... Завтра эвакуируемся дальше. Интересно - куда? В общем бесславно заканчиваю я свою военную ополченческую жизнь. Заканчиваю ли? Может быть будет продолжение... 23 сентября 1941 г. В 10 утра тронулись со станции Фирсово. Новые соседи, но опять из того же окружения - раненых рядовых бойцов. Лежу на верхней полке. Неудобно. По дороге на каждой станции грузят раненых. Едем на Бологое и Калинин. Новые соседи - люди степенные. Мордва, из Саранска. 24 сентября 1941 г. 10 часов утра. Подъезжаем неожиданно не к Калинину, а к Рыбинску. Дальше - конечный пункт Ярославль. Побывать в Ярославле, конечно, интересно, но только в других условиях и в другое время. Там будет гарнизонная комиссия, и может быть освободят. Что за смысл меня таскать из края в край. Неприятно сознание обузы, балласта. Чем скорее от него освободятся, тем разумнее во всех отношениях. Третьего дня известие, что взят Киев. Тяжело. Почему это? при таком замечательном людском составе отдать Киев... пишу это, конечно, для себя. Сейчас в Рыбинске 10 утра. Из вагона не отпускают. В окна просят махорки. Над городом кружат самолеты. С запасных путей города не видно. Только направо церковь красивой архитектуры, с синими куполами. Тронулись в 11-35... Без четверти 3 часа дня. Подъезжаем к Ярославлю. Он уже виднеется из окна справа. Приехали на станцию Всполье. Простояли 2 часа. Наконец, тронулись, проехали через весь город, потом мимо аэродрома. Оказывается едем в Иваново-Вознесенск, Ярославль нас не принимает. И здесь - неорганизованность. Наш эшелон с ранеными, многие корчатся от боли, нуждаются в перевязке. Вторые сутки в пути, в душном вагоне, плохо кормят - черствый черный хлеб. Есть его трудно, я почти весь отдаю соседям и живу на скопленных сухарях. От кого это зависит? По десять дней таскают раненых с этапа на этап почти без всякой помощи. Это - хуже, чем неорганизованность... 25 сентября 1941 г. Вечер Приехали на станцию Нерехта бывшей Костромской губернии, Ярославской области. 2 часа сидели запертые в вагонах. Наконец, выпустили в вокзал. Кишащая, серая солдатская масса, измученные лица, несколько оживленные электрическим светом, которого не видели три месяца. Я присоединился к московскому инженеру, ополченцу С.Т. Лебедеву, который в том же приблизительно положении, что и я. Ждем очереди для отправки в госпиталь. Часа в 3 ночи проехали, наконец, по пустынным зеленым улицам городка Нерехты - со старыми, основательными постройками. После вагонной духоты ехать было приятно. Подъехали к большому кирпичному двухэтажному зданию. Вошли: чисто, новые веревочные дорожки с приятным запахом дегтя, электрическое освещение, чистота всюду, все новенькое. На 1-м этаже две сестры переписывают вещи. Раздевают до нага и сразу в баню. Моют бабы. Не успел опомниться, как мое тощее тело оказалось в их руках. Вода горячая, но в бане холодно. Выдали белье, халат, отобрали черные сухари и папиросы, отправили наверх, в прекрасную палату, заново отремонтированную. Светлый класс школы, по-старинному построенной: в три кирпича, с огромной кафельной печкой и чугунными лестницами. Дали стакан молока и хлеба с маслом. Холодно. Я выбрал место с краю, у окна. Рядом со мной милый инженер Лебедев. Заснул мертвецки. Утром - нездоровится. 37,3. Вечером - 38,2. Знобит, болит все тело. Рассказывал Лебедеву про Сережу. Он слушал меня и у него текли слезы. Меня это тронуло и сблизило с ним. Госпиталь - не военный. Женское царство. Главный врач - молодая, Мария Петровна. Работает здесь второй год, сама из Пушкина. Деловитая, немного чересчур спокойная. Видимо, ищет приемы обращения с массой раненых. Производит хорошее впечатление и как врач, и как приятный человек. Другой врач, Елена Васильевна, - веселая... Сестры и сиделки - бестолочь. Завтраки, обеды, ужины - все не во время и все неорганизованно, хотя хорошего качества. Третьего дня, например, 14-ти раненым нашей палаты не хватило очень вкусного киселя в стаканах. Никак не могли понять, в чем дело. На другой день выяснилось, что, пользуясь темнотой и сумятицей, артиллерист съел 15 стаканов киселя! Пишу лежа. Неудобно и не привык. К тому же после вчерашнего впрыскивания камфары болит правая рука. Провел тяжелую ночь. Вчера вечером была высокая температура (38,8). Ночью, наверное, еще выше. К тому же изжога, боль под ложечкой и стреляние по всем у телу. Путаница в сознании. Кошмары: Фашисты бьют Сережу по щекам, ногами по спине... А он, готовый к мученической смерти, думает о нас, о маме, переживает с нею вместе свою смерть. Его пытают, хотят добиться прямого ответа. Но он тверд, мужественно готовый к смерти и новым мучениям, твердо говорит: "нет". Но его не убивают. Каким-то чудом ему удается бежать из плена. Ободранный, измученный, с вдохновенными глазами (я вижу тебя, Сереженька) он бежит. Блуждает. Дни сменяются ночами. Сколько таких смен - счет потерял. Переправляется через реки вплавь, через овраги и дебри. Бредет без компаса, без карты - по интуиции, да по звездам. Наконец, когда уже силы готовы изменить окончательно, наткнулся на нашу часть... Все это живо переживаю. Лихорадка треплет, все путается - реальное мешается с фантазией. Вдруг кажется, что его, раненого, приносят в мою палату. Я вскакиваю, но его нет. Бурная по переживаниям ночь, отнявшая много сил... Мне в руку неловко втыкают шприц с камфарой... Сегодня - падение температуры. Слабость... В уборной - курилке клуб. Разговоры, порой фантастические. Все об окружении... 28 сентября 1941 г. Все еще в госпитале в Нерехте. Завтра - комиссия. Назначен на комиссию. Надеюсь, что освободят. Тогда послезавтра смогу быть дома. Не верится. Что-то найду там? Дух захватывает... Сережа... Сейчас 7 часов утра. Ночью - опять кошмары. Говорят, что всю ночь разговаривал. Неприятно... Публика распустилась - бузотеры нагло скандалят, что 800 грамм хлеба в день им мало или будто им недодают. А это бессовестно и несправедливо - кормят хорошо... Кто-то меня окликает по фамилии. Смотрю - наш лейтенант 5-й роты Бычков с перевязанной рукой. Обрадовались, как родные. Оказывается ранен 18 сентября на передовой позиции. Наш батальон вступил в дело. Над его расположением был жаркий воздушный бой. Хорошо сражались наши самолеты, сбили несколько вражеских, своих потеряли два. Батальон позицию держал крепко. Уничтожили танк, забрали пулемет. Боеприпасами снабжены хорошо. Славно действовали наши минометы. Что дальше он не знает - увезли. Знает, что ранено еще несколько человек. 29 сентября 1941 г. Нерехта. Госпиталь. Длинная ночь. Легли с темнотой в 8 часов. Сейчас 6. Идет снег. Все бело. Всегда при первом снеге делается как-то весело и бодро. Что-то покажет сегодняшний день? Нынче комиссия... Сегодня 15-й день моего скитания по госпиталям. Все еще спят. Я встал, умылся, покурил и вот пишу от скуки. Надо взяться за продолжение "Дневника ополченца", как я не совсем верно назвал свои воспоминания. Может быть в Москве обработаю и что-нибудь получится. Сегодня ночью слышал, наконец, правдивый и точный рассказ об окружении при озере Велье (многие раненые оттуда). Шли с горы. Внизу большое озеро, с боков лес. На горках - деревни. В лощину спускались три полка. Когда спустились, из деревень и леса с обеих сторон - немцы. Сомкнули подкову и начали артиллерийский, пулеметный и минометный обстрел, точнее расстрел наших трех полков, попавших в ловушку. Преступное легкомыслие: не была даже выслана разведка, ни в деревни, занятые немцами, ни в оба леса по сторонам лощины. Для отхода оставалось только озеро и болото. Наши, кто как мог, побросав оружие, стали пробираться. Большинство погибло, многие раненые шли по пояс в воде. "На глаз" считают, что из окружения в конце концов вышло около 1/3 бойцов. Погибла вся матчасть: машины, обозы, боеприпасы, продовольствие. Немцам добыча большая... ...5 часов вечера. Комиссия не состоялась. Еще один томительный день и длинная ночь (хорошо, если одна). Обстановка в госпитале стала тяжелая. Полное, разлагающее безделье, воздуха мало. Первый раз в жизни чувствую, что долго не выдержу, силы тают с каждым часом. С утра болит голова. Попросил пирамидона - не оказалось. Дали пантопон, стало еще хуже. Даже кулуарные рассказы повыдохлись. Только группка из четырех человек молодежи с 8 часов без устали играет в домино. При этом они стучат костяшками по столу неимоверно. Видимо, в этом какой-то шик! Такая жизнь - разложение. Надо с ним бороться самым решительным образом: занимать время, направлять мысли. Тут-то бы и работа политрукам, но их совсем нет. За все время один раз заходил к нам в палату комиссар госпиталя. Наобещал книжек и кино. Но... ни книжек, ни кино, ни комиссара! А бойцам надо поправляться, набираться сил, чтобы снова идти в бой. Они же впадают в маразм. У всех пониженное, угнетенное настроение. А тут еще неувязка с комиссией... Бросаю писать - нет мочи. Начал брюзжать - самому противно. Но нет физических сил подобраться. Все раздражает, особенно это домино... 30 сентября 1941 г. Все еще в Нерехте. Какая-то реорганизация в комиссии. В 7 утра слушал по радио "Последние известия". Успехи на нашем северо-западной фронте. Подбодрило. Чувствую себя (хотя и болен) живой частью великого целого. Не может быть, чтобы моя работа была кончена. Много еще воодушевления и желания. Хотелось бы приложить свои силы в более близкой мне сфере - организационной. Но это трудно. Я ведь - нижний чин и притом военному делу не ученый. Но, несмотря на это, вижу неполадки и то, как их можно устранить. 1 октября 1941 г. Сейчас 7 часов утра. Слушал радио. Наши оставили Полтаву. Что это? Почему такие неудачи на южном фронте? Где Софья Владимировна и музей Короленко? Враги проникли уже в глубь Украины, а я еще прозябаю в госпитале. Жду комиссию и не могу выбраться. Первый раз в жизни нахожусь в таком беспомощном состоянии. Вчера было кино "Фронтовые подруги". Слабо... Вечером хорошо поговорил со старшим врачом Марией Петровной Мосиной. Ей только 24 года. У нее девочка 4-х лет. Она тоже была в кино. Муж - пьяница. Она его бросила. Трудится в Нерехте. Стремится в Москву. Я дал ей свой адрес. Может быть удастся помочь. Завели патефон. Сейчас начнется скандал с нижней палатой - командирами, которые во всем хотят сохранить свои привилегии. Патефон, рояль, книги - все забрали себе. И вообще, в массе чувствуется антагонизм между комсоставом и бойцами - друг друга презирают. Это - сторона неприятная, мало отличающаяся от прежнего времени. Тогда корни этого антагонизма были ясны. А теперь? Ведь тот же класс. Командиры, в большинстве случаев, это даже не интеллигенция, это те же колхозники и рабочие, окончившие по ускоренной программе военную школу. Но власть портит людей. Прежде всего бросается в глаза разница оплаты. Командиры буквально не знают, куда им девать деньги, заняты жратвой и ее добычей. Это происходит на глазах у бойцов и, естественно, вызывает недобрые чувства. 2 октября 1941 г. Все еще в Нерехте. 3-го будет общая эвакуация. Мы остаемся на комиссию, которая состоится 4-го, если не случится какой-нибудь неожиданности. 6 часов вечера. Сегодня целый день сплю. Проснулся под заунывные, нежные звуки гармошки. Играет почти умирающий от рака желудка больной, боец нашего полка Хохлов из Ногинска. Он меня узнал в госпитале - я его записывал в лесу, в конце августа, из нового пополнения. Вчера меня гармошка раздражала. А ныне, глядя на его изможденное лицо и детские, наивно грустные глаза, умиляет. Он ничего не ест. В игру вкладывает свою тоску. 3 октября 1941 г. Сегодня назначена эвакуация. Мы, так называемые старики, и не излеченные больные остаемся. Говорят, что после комиссия нас направят в Москву, в свой райвоенкомат. Мои коллеги приуныли и полны пессимизма. В 6 утра слушал радио - трещит неимоверно. На Москву сегодня ночью был налет. Не допустили. Бомбы упали в предместье... Меня буквально возмущают заботы некоторых пожилых интеллигентов о собственной личности - не человеческой личности с сознанием своего назначения, а именно без такого сознания - забота о своем телесном существовании и благополучии. То ему подавай ванну, то вкуснее поесть, то какой будет ужас, если пошлют на фронт. А в довершение всего и "нет смысла в жизни. Зачем я учился, зачем жил, если случилось со мной такое несчастье?" Какое несчастье? А то, что добровольца во время войны не сразу, как он вздумает, отпускают домой. Почему для него несчастье, а для мобилизованного бойца это нормально. 50 лет?! Ну так что же, расстояние не так велико. Бесполезность для фронта, лишняя обуза? Это - да. Но решается не с личной точки зрения... Я тоже хочу домой, но если бы я был здоров, разве мог бы я стремиться домой, когда кругом пожар? Как я буду спокойно взирать на него?... Под влиянием прочитанного вступления к запискам Герцена захотелось вдруг написать воспоминания о всей своей жизни. Начать с первых осознанных впечатлений - в 3 года: Пожар в Ботово... Ночевка внизу у реки... Дед Петр Егорович... Няня. Ее рассказы о Воронцове. Ее замечательный язык. Ее песни. Рассказы об издевательствах над крепостными... Первая ненависть к крепостничеству и барству. Зачатки наивного демократизма... Ох, много няня мне дала для дальнейшего развития... Дети, девочки города Нерехты, принесли нам букеты осенних цветов - наверное, в связи с предстоящей эвакуацией. 4 октября 1941 г. Вчера эвакуация не состоялась. Говорят - нынче. Наша же комиссия не раньше 7-го. Томительно. Каждый праздный день наносит бессмысленный ущерб. Зачем этот бюрократизм, эта волокита? Они вредны всем и всему. Вечером играл в шахматы. Проиграл две партии. Ночь почти не спал. 5 октября 1941 г. Сегодня событие в нашей однообразной госпитальной жизни: более половины (55 человек) эвакуировано. Остались 45 человек выздоравливающих и около 10 человек на комиссию, в том числе и я. Бедный Хурхулин не хотел уезжать. Говорит: "очень больно руку", а врачи говорят, что заживает. Дал мне свой тифлисский адрес, чтобы я к нему обязательно приехал. - "Угощу своим виноградом, своим сладким вином. Всех бы угостил! Приезжай отец". Очень трогательный юноша. В конце концов его одели, он сел в грузовик и уехал. Я просил разбитного и доброжелательного московского рабочего, Ловчева, приглядеть за ним и в случае нужды помочь. Распрощался с лейтенантом Беляковым. Очень милый, простоватый малый, он попросил у меня мой московский адрес. Я с удовольствием дал его, просил написать и, если будет в Москве, зайти ко мне... Стало сразу тихо. Шумная молодежь в большинстве своем уехала. Сейчас больной эпилепсией сотрудник военных газет "Красная Звезда" и "За Родину", Волков, рассказывал про ужасные нравы наших российских войск в Литве. Он поехал с комиссаром Чирковым в Вильнюс за бумагой. "Погрузили, - рассказывает, - две машины. Едем назад - увидели ресторан с русской вывеской. Вошли, наелись за бесценок до отвалу. Хозяин ресторана предложил: не угодно ли альбомчик? - Что за альбомчик? Давай. Подали альбом с фотографиями голых молодых женщин с номером на каждой фотографии. Чирков говорит: "Давай увезем с собой десяток". Вошли в комнату: проститутки играют в карты. Отсчитали десять и сказали: "едем". - Куда? - К командирам. Они обрадовались и быстро оделись. Выехали за город. Мы с наганами в руках. "Куда везете нас?" - стали спрашивать с испугом. - В органы НКВД, работать. Одна на ходу хотела соскочить. Чирков выстрелил в упор и выкинул труп из машины. Начался переполох. Мы убили еще двух. Одну Чирков, другую я. Наехали на польский отряд. Потушили фары. Тогда одна проститутка, полька, начала кричать по-своему "спасите" и стала прыгать из машины. Мы перестреляли всех, кроме двух, которые согласились работать и ехать с нами. Остальных восемь, всех уложили". Говорит все это равнодушно, даже бравируя. Немудрено, что у него эпилепсия. Но хорош литсотрудник, хорош комиссар Чирков. Думаю, что это исключение. Сейчас в палате тихо. Милейший Сергей Трофимович Лебедев спит рядом. Темнеет. Нынче был чудный осенний день. Осенним теплом грело солнышко. Я гулял по двору и вспоминал свое счастливое прошлое в Горках осенью... совсем темно. Бросаю писать. 6 октября 1941 г. На завтра определенно обещают комиссию. Ответа на посланную мной позавчера домой телеграмму все нет. Начинаю беспокоиться. Сегодня утром говорил с воронежским учителем о художественном творчестве Толстого. Он читает "Воскресение" и захлебывается от переживаний. Не читал еще "Войны и мира". Счастливый - сколько у него наслаждения впереди. Зато он читал Виктора Гюго. Обворожен им. Вообще, к моему удивлению, очень многие бойцы читали Гюго - он их любимый писатель. Пушкин и Гюго! А Толстого нигде не могут получить. В библиотеках его нет. Дал этому воронежскому учителю, Якову Михайловичу Лыгачину, свой московский адрес, обещал оказывать содействие в получении литературы после войны. Если останемся живы!... Просил его записывать боевые эпизоды и присылать мне для обработки и помещения в печати. В частности, об окружении 8-15 сентября на Северо-Западном фронте, о котором столько разнообразных и порой противоречивых рассказов слышал в госпитале. По радио об этом только глухие сводки. 7 октября 1941 г. Сегодня долгожданный день, обещали непременно комиссию, на которой вырешат о нас что-либо. Что бы ни было, лучше, чем это бессмысленное, тунеядческое состояние. Ждут прибытия новой партии раненых и больных. Несчастные молодые очень достойные врачи замучены до полусмерти, сестры и няньки тоже. Начальник госпиталя бойцам не показывается. Организация госпиталя плохая, только лечащий персонал на высоте. Вчера был жиденький и пошловатый концерт, устроенный ярославской филармонией: баян и кривляющаяся певичка из Челябинской оперетты. Просто стыдно было... 10 часов утра. Комиссия, наконец, состоялась. Меня вызвали первого. Пять докторов. Подробно исследовали, слушали, стукали. Председатель, хирург Зебров, непременно хотел запрятать меня на нестроевую - в писаря. Я спорил и доказывал, что на должности писаря гораздо лучше использовать писарей-специалистов или секретарей сельсоветов, а литературный работник может принести большую пользу Красной армии в своей области. Например, в оформлении для печати своих впечатлений и заметок, а во фронтовых условиях я и по возрасту и по состоянию здоровья сейчас не могу работать, доказательством чего служат мои приступы язвенной болезни. В конце концов он согласился. Постановлено направить в Куйбышевский военкомат для снятия с учета. Лебедева - тоже. Надо еще оформить решение комиссии. Завтра с 8-ми часовым поездом обещали отправить, но не наверное. Увидим. Беспокоюсь, что нет ответа на телеграмму. Всего на комиссии было 8 человек. Освобождено - трое. 8 октября 1941 г. Вчера вечером в стенах нашего монотонного госпиталя произошло любопытное событие: сбежал из командирской палаты легко раненый и выздоровевший старшина. Еще до этого он стяжал всеобщее презрение. У одного товарища стянул сапоги, которые тот вынул из мешка для починки, у другого - сохнувшую после стирки гимнастерку с лейтенантскими нашивками, брюки и комсоставскую амуницию... Оттолкнул во дворе сторожа, который пытался его задержать. Приехала на машине главный врач М.П. Мосина с представителем местной НКВД для составления акта. Часа через два сбежавший явился и начал, нахал, агрессивным тоном обвинять врача, что его, здорового, держат взаперти, а он де, такой патриот, что стремится на фронт и т. д. Составили акт, передадут его суду. М.П. обещает сегодня устроить наш отъезд. Сводки с фронта безрадостные. Усиленные бои на Брянском и Вяземском направлениях. Последнее нам хорошо известно - там мы немало положили сил на земляных работах... В Москве буду работать на оборону, что бы там ни было... Глава 4. Годы военные Не рискну вообразить себе смятение чувств, с которым Николай Сергеевич утром 9 октября 1941 года поднимался по винтовой лестнице к двери своей квартиры, которую покинул более 3-х месяцев тому назад. Долгожданная радость встречи с Талечкой и Федей и тревожная надежда услышать о получении хоть какой-нибудь весточки от Сережи... Дверь открыла племянница Софка. Из спальни в синеньком своем халатике выбежала Талечка, вслед за ней - еще полусонный Федя. Объятья, слезы радости... и почти сразу же, в ответ на немой вопрос, горькое: "Нет, ничего нет..." "Не выдержал - раскис, расплакался, - записано в дневнике. - Одно из сильнейших переживаний в жизни - возвращение домой". Потом беспорядочный вихрь вопросов: "Как ты?.. Как вы тут без меня?.. Кто в Москве?.." И, конечно же, главная тема - немцы подходят, говорят, что они уже в Истре. В тот же день Николай Сергеевич отправляется в Гослитиздат. Расцеловался с Чагиным. Узнал от него, что на эту неделю назначена эвакуация в Красноуфимск. Еще не поздно включить в список и ближайших членов семьи. Николай Сергеевич категорически отказался. Он остается - Москву не отдадут! Директор возражать не стал и тут же попросил взять в свое ведение библиотеку и, в качестве заместителя руководителя, войти в состав пятерки сотрудников, которые образуют "московскую групп" ГЛИ. Николай Сергеевич охотно согласился. 12-го числа он был у Цявловского, где собралась компания пушкинистов. Рассказывал об ополчении и фронте, убеждал никуда не ехать. Старался внушить им свою уверенность в том, что Москва выстоит. Похоже, что без успеха... Из дневника Н.С. 16 октября 1941 г. "Утром пришел в Гослитиздат - все сбежали в ночь. Полная разнузданность и растерянность. Отправился искать Чагина. Нашел его и всю группу на площади у Курского вокзала, под дождем. Подписал у меня на загривке чеки. Площадь - незабываемая картина. Лежат под дождем мужчины, женщины, дети, вещи. Статские и военные - все ждут своей очереди грузиться и бежать. У всех выражение лиц провинившейся собаки с поджатым хвостом. Жалко, обидно и противно. Эшелоны в панике". Николай Сергеевич не прав. Люди не были виноваты. Я хорошо помню этот день. Вскоре после начала войны улицы Москвы украсились черными рупорами мощных громкоговорителей, укрепленных на фонарных столбах. Во время передач сводок Совинформбюро около них собирались кучки прохожих. В то злополучное утро 16 октября громкоговорители откашлялись и сообщили, что через полчаса будет передано важное правительственное сообщение. Прохожие останавливались, кучки слушателей росли. Ожидали призыва - всем выйти на защиту города: рыть ли окопы, громоздить ли баррикады. Предполагали даже раздачу оружия населению. Накануне было сообщение о том, что "на отдельных участках" линия фронта под Истрой прорвана. Все понимали, что если их не удастся остановить, немецкие танки за два часа дойдут до Москвы. Были уверены, что в эти минуты под председательством Сталина заседает Совет Обороны и решает судьбу города... Через полчаса громкоговорители снова ожили и объявили, что правительственное сообщение будет передано через час. Ясно - заседание затянулось! Нешуточное дело - в считанные часы организовать дополнительную защиту города силами сотен тысяч добровольцев! Никто не уходил. Число слушателей росло. До высшей степени нарастало и напряжение ожидания. И вот через час черные раструбы опять прочистили горло и объявили... "Постановление Моссовета о недопустимых нарушениях в работе городских служб": трамваи выходят на линии нерегулярно, парикмахерские закрываются раньше положенного времени и прочую ерунду в том же духе. (Почему-то особенно запомнились эти парикмахерские). Стало ясно - "наверху" паника, город сдадут!! Вот тогда-то началась паника и среди горожан. С голыми руками, в одиночку - без организации и команды против танков не попрешь. Те, что не хотел оказаться "под немцем", рванули на всех возможных видах транспорта на Восток по еще свободному Шоссе Энтузиастов или на штурм поездов, уходящих с Курского, Казанского и Ярославского вокзалов... Я полагаю, что Николай Сергеевич не слышал этой короткой "радиодрамы". Иначе он был бы снисходительнее к своим коллегам. Уверенность же его в том, что Москву не сдадут не имела под собой никаких оснований, кроме присущего ему оптимизма и доверия к руководителям государства. К счастью, оптимизм его оказался оправданным. Успевшие подойти к Москве свежие войска из Сибири и неслыханные для конца октября морозы остановили немецкое наступление. В ноябре-декабре морозы еще усилились. Немцев оттеснили дальше от Москвы, после чего фронт на этом направлении стабилизировался (немцы наступали на юге). Оставшиеся москвичи смогли вернуться к своим делам. Хотя город заметно опустел: предприятия и многие учреждения были эвакуированы. Гослитиздатовская пятерка задумала организовать выпуск серии "Великие люди России", о которых 7 ноября на красной площади говорил Сталин. Николай Сергеевич с воодушевлением пишет книжку "Жизнь и творчество Толстого". Она получает одобрение во всех инстанциях, листы подписываются к печати. Но... книжка не выходит. Ее заменяет перепечатка аналогичной, но написанной в совсем ином ключе, книги Н.К. Гудзия, изданной ранее Академией Наук. В 42-м году понемногу начинают возвращаться "беглецы-октябристы". Приезжает и Чагин. Прибывающие в первую очередь направляют свои усилия на материальное благоустройство (пайки, столовые и пр.). Разумеется, в соответствии со своим рангом и прежним положением в Издательстве. Работу по подготовке "серии" вернувшееся руководство останавливает. Другие работы не начинаются. ...3 января 1943 г. С еще не остывшим пафосом и заметным раздражением Николай Сергеевич записывает в дневнике: "Мы, остававшиеся со своими семьями, готовы были пожертвовать в случае нужды своими жизнями для Москвы, оскалиться, но не пустить в Москву немца, умереть или уйти из Москвы с последним бойцом Красной Армии. И ничего не боялись... Так мы жили с 16 октября до декабря 41 года. Вся Москва жила одной жизнью, производила один вдох и выдох... А тут приехали "октябристы" и пошли щипать, и работа остановилась, а кое-где и развалилась, например, в библиотеке Гослитиздата. Продолжается это шкурничество до сих пор. Бюрократизм расцветает пышным цветом". Люда переселилась к Родионовым - "жили одними интересами", - как записано в дневнике. Во время бомбежек никто не спускался в бомбоубежище. Боялись за сохранность, в случае пожара, подготовленных к печати томов, которые Николай Сергеевич для неусыпного наблюдения перенес из Гослитиздата к себе домой. Оказалось, что не напрасно - в здании ГЛИ попала бомба. Летом 42 года он вместе с Федей усердно работает на огороде в Кутуарах, где Гослитиздату был отведен участок, а его назначили уполномоченным. "Какая мне была радость, - записано в дневнике, - работать с Федей на земле, в поле и огороде в Кутуарах. Ходить с ним на футбол и вообще проводить с ним время. Так с ним легко, хорошо и понятно. Вот будет стоящий человек, благодаря своим способностям, своему характеру и своим моральным - чистым задаткам. Только бы сохранился". Кстати, есть и более поздняя запись о результатах работы в Кутуарах: "Кончилась моя работа тем, что колхоз выпахал мою картошку и морковь, срезал 300 кочанов капусты и прочего - знамение времени - грабеж среди бела дня. А районные власти и прокурор председателя колхоза покрыли, ссылаясь на формальности. Черт с ними! Я работал ради удовольствия, ради работы на земле..." Еще одна интересная запись того же периода (все три на отдельных листках - вложены в дневник 43 года, но не датированы): "Прочитал замечательную статью Гершензона о Печерине Владимире Сергеевиче (поэт и философ - утопист второй половины XIX века - Л.О.). Это все соки предыдущих поколений, которые мы всасывали с молоком матери. Но они трансформировались и привели не к индивидуализму, а к социализму. Привели Русскую культуру, русскую интеллигенцию к Октябрю. Ленин ведь был русский интеллигент. Ох, много мыслей вызывает эта книга о народе и интеллигенции. Разлад, хождение в народ, Герцен, народники, Блок, Толстой, Ленин и Октябрь..." Должен отметить, что слова: Ленин, Октябрь, социализм появляются в дневниковых записях впервые. ...В конце 42 года Николай Сергеевич, наконец, занят серьезной работой - редактирует "Записки писателя" Николая Дмитриевича Телешова. "Мне была большая радость, - пишет он, - работать в качестве редактора над этой превосходной книгой. Еще большая радость познакомиться и общаться с таким замечательным стариком, как Н.Д. Телешов. Друг Чехова, Бунина, Горького, организатор "Сред" - литературного художественного кружка. Превосходный писатель, несправедливо затертый. Выход его "Записок писателя" будет крупным явлением в русской литературе". Здесь же подклеена записка из блокнота: "Нынче 19 мая 1943 года днем проводили Федю в райвоенкомат Свердловского района - мама, я и Боря. Потом на сборный пункт в Спасском тупике. Господи, что-то будет. Мы, старики, - опять вдвоем, как 25 лет тому назад. Только тогда мы были молоды... Милые мои мальчики..." Следом за ней еще одна записка: "Жизнь свелась на нет - нет детей, нет дела, нет цели, нет жизни. Всего нет. Хватаешься за единственную соломинку: увидеть детей или хотя бы одного... Без дела, без живой работы. Погибаю и болезни все от того же..." Спустя семь с половиной лет в дневниковой записи от 18 декабря 1950 года Николай Сергеевич вспоминает слова Феди, сказанные им в дни призыва: "Чем я лучше своего брата - не хочу никакого блата, как он не хотел. Будь, что будет - все равно. Только вас жалко. Но я не могу, я должен идти на войну и ничего не боюсь". ...Федю направили в школу младших лейтенантов, расположенную в поселке Можга, в Удмуртии, недалеко от Ижевска. ...Люда работала в госпитале и, потеряв надежду на возвращение Сережи, вышла замуж за одного из раненых командиров. Николаю Сергеевичу было обидно за сына, тем более что он уверен: она любит одного Сережу. Из дневника Н.С. 5 января 1944 г. "Никак не добьюсь аудиенции у Чагина... Шляюсь бесцельно в Гослитиздат. Хочется работать... Вчера написал Феде еще письмо - пришло от него из Можги от 24 декабря. Ужасно тоскую по нем... 3-го встретил милого Телешова. Книга его все никак не может разродиться - целый год в производстве. Возмутительно!" Наконец, 8 января Николай Сергеевич возобновляет прерванную с началом войны работу по редактированию 53-го тома Полного собрания сочинений Толстого (Дневники 1895-99 годов). Неясно, означает ли это возобновление всего дела Издания. Архив Толстого все еще не возвращен из Томска. Материалы к 53-му тому, уже находившиеся в работе, вероятно, оставались в Москве. Но редакционный коллектив распался: кто в эвакуации, кто подыскал другую работу. ...11 января. Продолжаю с увлечением заниматься Дневниками Л.Н. за 1895 год. Вот живая и плодотворная работа. Сколько мыслей вызывает он, Дневник! Смерть Ванечки - он жил, чтобы вызывать в людях любовь, увеличивать чувство любви. Он продолжает это дело и после своей смерти. Все равно, оказывается, жив он или умер... Какая глубочайшая истина! Как это близко мне и созвучно! Мама, а теперь Сережа!... Если бы ко всем людям относиться так, как к своим детям... Ужасны эти физические страдания, которые он, может быть, перенес. Пережить это физическое - родительское чувство ужасно. Но надо, стиснув зубы, перейти этот порог, занести ногу на следующую ступень. И тогда все ясно и в душе своей не ропщешь - как в легенде о "праведном Иове". Правда, боль не проходит, но боль как бы физическая, а сознаешь, или вернее, чувствуешь в себе что-то выше и больше этого". ...12 января. "Сегодня Талечка дала мне случайно Сережин блокнотик, написанный им карандашом в марте 40-го года. Там его стихотворения