и
отрывки. Вот один отрывок:
"Военная служба
Мне с убийством придется смиряться,
Запирать свою совесть в подвал.
Совесть будет о стенки стучаться
И в душе будет мрачный провал"
Что ни слово, что ни строчка - он весь тут Сережа, мой дорогой! Вот с
какими мыслями ты ушел на военную службу в 40-м году и попал на войну через
год. А потом что? Не знаю... Мучительно... Пропал ли у него этот провал? Или
так он и переносил его до самого конца?
Прочел этот отрывок милой Софье Владимировне Короленко, заходившей к
нам. Она очень оценила.
Был с нею разговор о некотором провале и у меня в душе. О Н.К. Гудзие -
судьба моей книги о Л.Н.Т., как он мне ее перебил и проч. Мне это тяжело,
когда узнаешь о человеке неприятное и хуже, чем привык о нем думать...
...Была днем и вечером Люда, ездила с Талечкой на рынок, а потом
стирала. Люди почему-то тянутся к нам. Это создает какую-то иллюзию смысла
жизни. Хорошо, что у нас одинаковое мироощущение и даже взгляды с Талечкой,
несмотря на очень резкие иногда расхождения в проявлениях. Есть люди,
которых она определенно любит, независимо ни от чего, такая, например, Люда.
И это очень хорошо. Сережа был бы доволен..."
...14 января в Москве привычно, "по-домашнему" погромыхивали пушки
очередного самолета. В ночное небо стремительно взлетали и рассыпались
разноцветные пучки огней. Столица салютовала нашим войскам, освободившим от
немцев белорусские города Мозырь и Калинковичи. Диктор радио сообщил, что
города эти были взяты столь стремительным штурмом, что немцы в беспорядке
бежали из них. Из окружающих глухих лесов стали выходить тысячи партизан.
Николая Сергеевича это известие взволновало до глубины души. Ведь последние
письма от Сережи пришли из Калинковичей, где он отдыхал после своего бегства
из плена.
"Господи! - записывает он в дневнике. - Если б один только из этих
тысяч был он, мой Сережа! Терпения больше никакого нет: я его вижу днем и
ночью, и дома и на улице, всюду слышу его голос... Так обострилась сейчас
боль от раны. Все заполнено им. Господи помоги!.. Мама помоги..."
...23 января салют по поводу взятия Новгорода. Раньше были освобождены
Петергоф, Красное Село, Ропша. Блокада Ленинграда снята!
...27-го - иного рода волнение, связанное с радио. Приходила Люда. Ее
свекровь слышала, что в числе награжденных был старший лейтенант Сергей
Николаевич Родионов. Через неделю от той же Люды записка, что звание Героя
Советского союза присвоено гвардии сержанту Родионову Сергею Николаевичу. И
каждый раз, хотя рассудок и говорит, что это все однофамильцы, - Сережа бы
дал знать о себе, - сердце в безумной надежде заставляет звонить на Радио,
наводить справки в военном ведомстве...
...30 января состоялась встреча с директором Гослитиздата Чагиным.
Окрыленный надеждой, Николай Сергеевич в дневнике называет ее "значительным
деловым свиданием". Действительно. Они обсуждают ставки оплаты редакторов за
подготовку текста, вариантов, комментариев. Договариваются, что в
окончательном виде рукописи будет просматривать Фадеев (он теперь член
Госредкомиссии), что сам Чагин будет визировать счета, представленные
Николаем Сергеевичем, и постарается повысить его зарплату до 1 000 рублей...
"Начинается, как будто, новая эра в нашей работе" - записано по этому
поводу в дневнике. Но... архивы Толстого по-прежнему находятся в Томске. Об
их возвращении в Москву даже речи не идет. Отговариваются опасностью
бомбежки поезда. Предложение пересылать частями, фельдегерьской почтой - по
запросам редакции - наталкивается на весьма "серьезные" возражения: нет
холста, бечевок, сургуча, а также денег на оплату фельдегерей. Никто не
хочет заниматься всем этим.
Пока единственный результат "делового свидания" - Николай Сергеевич
подписал к набору 3 и 4 тома "Войны и мира" - будут печатать.
...Письмецо от Феди. Он томится однообразием и скукой лейтенантской
учебы, рвется на фронт.
"Оно понятно, - записано в дневнике, - но ведь нужны же люди,
настоящие, хорошие люди из молодежи и для восстановления Родины. Не нужно
ему переть на рожон".
Эти слова расходятся с тем, что думал сам Николай Сергеевич в начале
войны. Но теперь исход ее предрешен и жизнью одного сына уже оплачен.
...Февраль начинается с небольшой, но по тем временам серьезной
неприятности. Николай Сергеевич когда "прикреплял" в магазине
продовольственные карточки, в задумчивости не взял их обратно. Хватился лишь
на следующий день. Доказать ничего не удалось - на месяц семья осталась без
хлеба и продуктов. Это случилось 5-го, а через четыре дня 9-го февраля
произошло неожиданное обострение язвенной болезни, не напоминавшей о себе с
момента демобилизации в 41 году.
"Боль отчаянная, - пишет Николай Сергеевич, - не дает ничего делать.
Даже Феде не могу писать"... И все же, видимо, в конце дня добавлено: "Целый
день занимался Дневником 96-го года. Боль очень мешала".
Из дневника Н.С. 14 февраля 1944 г.
"Кончил дневник 1896 года. Опять не пошел в ГЛИ - очень вчера вечером
болели кишки. Ночью рвало...
Пришла Люда. Для меня это испытание - ее посещения и пристрастие к ним
Талечки. Мне же она всегда тяжела. Ничего бескорыстного. Наивный эгоизм -
утилитаризм. "Петино новое платье"и т.д. (Она недавно родила - Л.О.) Я
стараюсь держаться, не показывать виду. Но из этого добра не будет. Талечка
слишком много ей говорит личного. Зачем она говорит с ней о Сереже?"
Но чуть ниже, видимо, в тот же вечер:
"А о Люде давеча плохо написал. Она оказывается очень несчастна и
одинока, и тянется к нам, т.е. к Талечке. И я не должен ее отталкивать. Это
я днем на всех и на все сердился - болел живот и голова, и был во власти
беса..."
Из дневника Н.С. 28 февраля 1944 г.
"Утром ходил на рентген. Открылась язва двенадцатиперстной кишки...
получил первые гранки "Войны и мира". Вышел сигнальный экземпляр Телешова.
Наконец-то!
Сейчас А.П. Сергеенко, обеспокоенный моим здоровьем, хочет хлопотать в
Институт питания...
От Феди нежное, заботливое письмо матери..."
...9 марта. "Сейчас слушал по радио забытого, прекрасного русского
композитора Гурилева. Какие замечательные, полные мелодии и грустной лирики,
- но не безысходной, как у Чайковского, - песни, романсы. Вспомнилась юность
моя, тогда я его любил: "Соловья", например, или "Матушка-голубушка"...
...С увлечением держу корректуры "Войны и мира". Очень трудно -
захватывает содержание. Корректор ставит красным карандашом вопрос, не
понимая особенности и прелести языка Толстого. Язык его матовый, шершавый,
лишенный глянца. А они все хотят глянец навести. Не чувствуют мощи языка,
все хотят блеска. "Не все золото, что блестит!"...
С омерзением бегаю по поликлиникам и амбулаториям, чтобы поместиться в
Институт питания. Думаю, что это не нужно. Противно и оскомина на душе".
...14 марта. "Все эти дни болел - сильные боли в кишках. Ходил с трудом
по разным комиссиям... Очень беспокоюсь за продолжение дела в связи со своей
болезнью. Никто не интересуется, а меня почти все "друзья" покинули в
трудную минуту. Начал вчера читать "Нашествие" Тарле. Читаю в очередях в
булочную по утрам".
...18 марта. "Сегодня ночью проснулся и вижу, что крещусь, и слышу, что
говорю: "Господи, сохрани моих сыновей!... И вижу так ясно, ясно их лица -
обоих, ласково и с надеждой глядящих на меня... Долго после этого не мог
заснуть...
Вдруг после сегодняшней ночи мне стало вериться, что я их обоих еще
увижу!..."
...Наступил апрель. Николай Сергеевич все болеет и держит корректуру
чистых листов "Войны и мира". С Институтом питания дело затягивается - нет
мест. Наталья Ульриховна тоже больна: верхнее кровяное давление доходит до
210. Послали Феде заверенную телеграмму о том, что оба родителя больны -
чтобы попросил отпуск. Через три дня пришла ответная телеграмма - в отпуске
отказано.
20 апреля, наконец, Николая Сергеевича положили в Институт питания.
Палата большая, шумная - все больше интеллигенция, а значит - спорщики!
Впрочем, и здесь тоже, кроме непременных шахматистов, есть и отчаянные
любители домино - больные-то все "ходячие". Лечат их главным образом диетой.
Взятая с собой корректура не подвигается - мешают. Ни с кем близко как-то не
сошелся, но зато подружился с главврачом - профессором Гордоном. Тот
оказался большим поклонником Толстого. Это не только создало почву для
интересного обмена мнениями, но и внесло свой вклад в анамнез больного. В те
времена полагали, что основной причиной язвенной болезни являются нервные
стрессы. Николай Сергеевич в дневнике приводит слова профессора,
адресованные группе сопровождавших его при обходе врачей:
"Если человек вегетарианец, близкий Толстому, - говорил Гордон, - пошел
на фронт добровольцем, то какова же должна быть у него тогда переоценка
ценностей! Эмоции, конечно, должны были быть столь сильны, что не могли не
отразиться на организме да еще ослабленном, без резервов (из-за
вегетарианства)..."
К середине мая корректуру "Войны и мира" удалось закончить - работая,
главным образом, по утрам, когда палата еще спала. Весна в том году была
теплая, дружная, вторые рамы выставили рано. Весенние запахи бередили душу.
"Лежу у открытого окна, - записывает Николай Сергеевич, - гляжу на
голубое небо, на распускающиеся, клейкие нежно-зеленые листочки ракиты под
окном, на вспухшую, дышащую Землю под огороды... Вспоминается детство.
Ботово - приезды туда весной в это время, переполняющую радость и счастье.
Повторение этого промелькнуло как сон, когда мы с мальчиками моими бедными в
40-м году ходили туда, в Ботово, к маме на могилку. Неужели это конец? И
остается только воспоминание. Неужели не увижу детей?..."
...Посещение больных разрешают раз в две недели. Теперь свидания с
Талечкой наполнились особой, горькой радостью и нежностью.
Из дневника Н.С. (1944 г.)
24 апреля: "вчера был приемный день... Пришла Талечка, я ждал ее с
замиранием сердца. Она пришла - милая, оживленная, рассказывала про домашние
дела. Пахнуло молодостью. Мы с ней сейчас остались одни и держимся друг за
друга. Все мысли у меня о ней и о Феде. Принесла Федино письмо".
...15 мая: "Вчера был день свиданий, была Талечка. Как мне радостно с
ней, а ей трудно. Как геройски она переносит. Какой чудный характер".
...2 июня: "Сегодня опять придет Талечка. Господи, как мне хочется быть
все время, ежечасно, ежеминутно с нею. Даже жутко без нее!.."
7-го июня Николай Сергеевич отмечает в дневнике: "Величайшее
историческое событие. Союзники высадились на севере Франции. Если верить
официальной сводке, в переправе участвовало 4 тысячи кораблей, а воздушный
десант осуществили 11 тысяч самолетов (думаю, что самолето-вылетов). Речь
Черчилля: мало одной капитуляции, надо обеспечить, чтобы через поколение
Германия не могла возобновить войну".
19 июня 44 года Николай Сергеевич выписывается из больницы. Язва
утихла, но обнаружилась новая напасть - болезнь печени, холецистит. Несмотря
не печеночные боли начал работать над рукописью Сергея Львовича Толстого
"Очерки былого". Организовал письмо президенту Академии Наук Комарову по
поводу скорейшего возвращения в Москву рукописей Толстого из Томска.
От Феди долго нет писем. Учеба в школе лейтенантов скоро заканчивается.
После выпуска их направляют прямо на фронт.
В середине июля Николай Сергеевич с Натальей Ульриховной ходили
смотреть как ведут через Москву пленных немцев. Им особенно импонировало
настроение многочисленных зрителей, заполнивших тротуары.
Из дневника Н.С. 17 июля 1944 г.
"Сильное впечатление. Все одеты в защитное и обуты, некоторые идут
босиком, а бутцы несут на плече. И старые, и молодые, но, в общем, средний
возраст. Разные лица - разные люди: есть угрюмые. Мало типичных немцев,
по-видимому, чуть не все западные нации. Много усталых, задумчивых лиц, есть
и веселые.
Поразило нас добродушие публики. Ни у кого не видно озлобления, даже у
конной и пешей стражи. Старушка в платочке говорит: "Что этих водить? Вот бы
Гитлера за ногу протащить по Садовой!" У всех, у публики на лицах сознание
своей правоты, победы и спокойного удовлетворения, но без всякого
озлобления. Шли сплошной массою от Кудрина до Смоленского шириной во всю
улицу (вероятно, человек по 25), шли вольным строем, иногда
приостанавливаясь. Пленные не производят впечатления голодных и
измученных..."
В конце июля от Феди приходит письмо (от 21-го) с фотокарточкой в
лейтенантской форме. Учеба закончена, ожидается назначение. Федя возмужал, а
глаза все те же, что были у маленького. Николай Сергеевич поражается тому,
как он стал похож на Шаховских...
Из дневника Н.С. 4 августа 1944 г.
"От Феди письмо от 29 июля. Он еще в Можге, скучает без писем. У нас с
Талечкой нервное состояние: ожидание его и тревога за него, и ощущение
(совершенно реальное), что вот он сейчас куда-то едет - может быть ближе к
нам, может дальше. Полная неопределенность теперь... Сегодня мы оба почти
всю ночь не спали, почти физически ощущая его...
Талечка не находит себе места из-за тоски и тревоги, и я не могу ей
ничем помочь. Очень, очень трудно..."
...7 августа. "Перед вечером ездил с Талечкой за часами на Остоженку к
Петровой. Оттуда прошли переулками, Староконюшенным и Гагаринским на
Пречистенский бульвар и на новый сквер на Арбатской площади. Старая Москва,
ничем не изменившаяся со времен Кропоткина, так им хорошо описанная в
"Записках революционера". На Остоженке (теперь улица Метро) посреди улицы
сквер с травой, цветами и копошащейся в песке детворой. С одной стороны
сквера улица, с другой - деревенская, покосившаяся избушка. На Конюшенном -
старинные дома "ампир", по большей части деревянные с отвалившейся
штукатуркой. Кое-где дома, разрушенные бомбами. Заборы и деревянные ворота
сожжены на дрова. Булыжные мостовые заросли травой. Пройдя Пречистенский
(теперь Гоголевский) бульвар, мало изменившийся со времен моего детства, за
исключением безобразного "конструктивного" дома на месте церкви с правой
стороны бульвара, попадаешь на Арбатскую площадь и поражаешься новой Москве.
Сзади метро и Художественного кинотеатра разбит замечательно красивый сквер
по английскому образцу с прямыми дорожками, великолепным газоном,
орнаментально разработанными клумбами и серебристыми топольками.
И так от Знаменки до Воздвиженки, прямо на мавританский Морозовский
особняк. Весь сквер окаймлен, за исключением арбатской стороны, новой
решеткой (со стороны Воздвиженки) и глухим красивым деревянным забором (со
стороны Знаменки и Б. Крестовоздвиженского переулка). Не веришь, что это в
Москве, да еще на знакомой с детства Арбатской площади. Там последние годы
был Арбатский рынок, от которого и следа нет.
Мы присели на лавочку рядом с гражданкой с ребеночком, вяжущей свитер,
и вслух восхищались сквером...
"Да, вот вы восхищаетесь, - она говорит. - А третьего дня рядом со мной
вот тут же сидел офицер, который жил с семьей в доме на углу Воздвиженки...
во время бомбежки летом 41 года он был на казарменном положении по охране
Москвы, а дома оставалась жена и две девочки - дочки. После бомбежки
приезжает домой: нет ни дома, ни семьи, даже косточек от всей своей семьи не
нашел. "Теперь, - говорит, - прихожу на этот сквер в свободную минуту, как
на кладбище".
И действительно, сколько жизней погребено под этим сквером! И тем он
дороже. Он - памятник военных лет и должен навсегда остаться таким...
(Сквер был разбит на площади, которую занимал целый квартал старых
жилых домов, разрушенных бомбардировкой. Однако у руководителей Советского
государства, очевидно, было иное представление о памятнике военных лет - на
месте этого прекрасного сквера в конце 70-х годов было воздвигнуто огромное
здание военного Министерства. - Л.О.)
...Когда шли по Остоженке сзади нас шла интеллигентная женщина, хорошо
одетая, лет 45-ти и говорила на всю улицу тонким, смиренным, душераздирающим
голосом: "Отравите же меня! Ну, отравите, прошу вас. Мне же нельзя так
жить!! Мы свернули в переулок, я взглянул в ее глаза: светлые, устремленные
в одну точку, умоляюще глядящие..."
15-го числа телеграмма от Феди: "Еду завтра, возможно через Москву".
Николай Сергеевич с Талечкой сразу поехали на Казанский вокзал, узнавать,
когда приходят поезда из Можги. 17-го и 18-го ездили на вокзал в надежде
хоть на минуту, проездом увидеть Федю. Тщетно - наверное провезли окружной
дорогой мимо Москвы. 19-го, 20-го надежда стала угасать. У Николая
Сергеевича снова начались боли...
И вдруг, 21-го августа в половине второго дня энергичный звонок в
дверь. Николай Сергеевич бросается открывать - Федя!!... Очень горячий.
Поставили градусник - 39,5*, ангина. Оказывается, первое место назначения -
подмосковный поселок Кучино. По дороге Федя слез в Люберцах и на электричке
приехал в город.
В тот же день, к вечеру позвонили товарищи. Завтра к 8 утра Федя должен
быть в Кучино. А он бредит, в беспамятстве.
Из дневника Н.С. 22 августа 1944 г.
"Была доктор Остерман. С ее справкой отправился в Лефортово, в
гарнизонную комиссию. Ничего не вышло. В 2 часа поехал в Кучино. Разыскал
Фединых товарищей. Был ими принят радушно, все с любовью говорили про Федю.
Прождал там часа три. Очень интересно провел это время в Фединой можгинской
среде. (Грустно: сколько-то этих молодых, здоровых ребят не вернутся домой).
Вспомнилась моя недавняя солдатчина. Отпросил Федю до 24-го, до 2 часов дня,
вернулся часов в семь домой".
24-го с утра Николай Сергеевич с Натальей Ульриховной проводили Федю до
Кучина. Потом гуляли в поле, собирали цветы...
С 28-го августа Федя через день бывает в Москве. Ходит в наряд по
городу - проверка документов у военных. Каждый раз в день его приезда масса
народу: родные, знакомые, друзья дома, школьные товарищи.
Из дневника Н.С. 1 сентября 1944 г.
"...Вечер: Федя, потом брат Костя, который принес из своего Наркомата
следующую бумагу:
"Начальнику отдела кадров Московского военного округа. В 56-м отдельном
резервном полку офицерского состава МВО, во 2-й роте 1-го батальона (ст.
Кучино Горьковской ж/д) состоит мл. лейтенант Родионов Ф.Н. Убедительная
просьба откомандировать т. Родионова Ф.Н. в мое распоряжение.
Зам. командующего войсками Южного фронта противовоздушной обороны
Красной Армии
генерал-майор Петров
1 сентября 1944 г."
Что-то выйдет из этого?
Во всяком случае для Федора наступила полоса удач. И в этом отношении
он родился под более счастливой звездой, чем его старший брат..."
Ниже приписка - другими чернилами и почерком. Вероятно, более поздняя:
"А ему, Феде, не хочется туда ехать. Едет, как говорит, только для нас,
т.е. родителей. У меня тоже сердце не лежит".
Даты нет. Что это? Предчувствие? Время использовано настоящее - значит
написано не после... Воистину, человек предполагает как лучше, а кто
располагает?
Да, конечно, записано было в те же дни. Об этом свидетельствует и фраза
из записи от 6 сентября: "Сегодня ходил в штаб МВО по Фединым делам, ходил с
натугой, мне тяжело это". О том же, косвенно, и запись от 14 сентября,
накануне Фединого отъезда в Киев:
"...Сегодня сказал Талечке, что будь я помоложе и поздоровее,
непременно бы ушел на войну, на фронт, в самую действующую армию. Не могу
сидеть сложа руки. Очевидно, кровь предков говорит. Не могу и Федю
уговаривать на тыл. Считаю его стремление на фронт не молодым задором (как
считают другие), а вполне естественным и закономерным побуждением".
"Другие" - это, наверное, благоразумный брат Костя, организовавший этот
вызов в Киев.
Через два дня после прибытия туда от Феди телеграмма:
"20 еду работать Львов".
Из дневника Н.С. 1 октября 1944 г.
"От Феди утром длинное письмо от 20 сентября с подробным описанием
своего двухдневного пребывания в Киеве - с восторгами от красот. Милая Софья
Владимировна (Короленко) и ее киевские друзья приголубили Федю. Написал ей
письмо в Полтаву. Феде написал во Львов "до востребования". Ему
предоставляли выбор: в строй или глубокий тыл. И он выбрал, конечно, в
строй. Правильно поступил".
Для ПВО Южного фронта "глубокий тыл" - это Киев. А Львов - передовая
линия. Хотя сам город уже освобожден Красной Армией и фронт подвинулся к
границам Польши, в окрестных лесах под Львовом хозяйничают банды украинских
националистов - "бандеровцев".
В октябре-ноябре, то часто, то с большим разрывом, приходят письма от
Феди. Живет в землянках: сначала в 8-ми, потом в 20-ти километрах от города.
Командует взводом роты управления. Старается освоить технику зенитной
артиллерии...
...А в Москве, в Гослитиздате унылое затишье:
"И в деле своем, большом, значительном и ясном, как кристалл, -
записывает Н.С. 23 октября, - ни в ком и нигде не чувствую опоры. Везу, или
вернее, держу один одинешенек, а все: в лучшем случае молча и безучастно
проходят мимо, а в худшем, и на каждом шагу, из равнодушия суют палки в
колеса.
Никому не важно и не интересно знать, что думал и писал Лев Николаевич
Толстой. Какая слепота! Он слишком велик для них, и они его боятся. Ну что
ж! Буду держать один, пока жив и пока силы еще есть, буду держаться до
самого последнего".
И, как бы продолжая свою мысль о стойкости "до последнего", записывает
в дневник 2-го ноября:
"...Мы, старики, произносились физически, но морально не разложились и
идем за молодым поколением, верим в него и служим ему духовной опорою. Я это
вижу по своим мальчикам и по другим тоже: их друзьям, товарищам и всей массе
сверстников.
В тылу у нас это не так заметно, так как много нытиков, шкурников,
блатников и проч. А на фронте это бьет в глаза. Сам испытал эту силу, эту
свежесть. Потому и верю - искренне, до конца".
...3-го ноября - неожиданный и дорогой гость: Степан Андреевич Погодин,
в давно минувшие времена крестьянский сын, сверстник и товарищ детских лет
Николиньки Родионова. Сейчас он председатель сельсовета четырех деревень,
что были расположены вокруг Ботовского имения (в их числе и Алабуха, где до
сих пор живет младший брат Сережа).
Расцеловались, стали вспоминать милое, так быстро пролетевшее
детство... Потом Степан рассказывал, как немцы заняли весь район, как бабы с
ребятишками из деревень, было, заперлись в подвале "Каменного дома" в
Ботове. Потом их всех погнали в Еськино - собирались отправить в Германию,
да не успели. Сам он с семейством, самоваром и коровой прятался в глухом
лесном овраге - вырыл там "блиндажи" для себя и коровы, замаскировался.
Рассказывал, как потом вернулись наши. Ботовский дом и школу разрушили огнем
артиллерии. Потом пошли в атаку. Немцы с холма вели огонь из пушек и
пулеметов. Много наших положили. Но все же их одолели - в рукопашном бою
немцы не выдержали, побежали. "Оружия и снаряжения оставили! Пропасть! И
танки, и машины, и орудия все побросали, не успели взять..."
Конец рассказа Степана, видимо, произвел на Николая Сергеевича особое
впечатление. Он его записывает в дневнике со всеми подробностями:
"Когда ушли немцы, - продолжал Степан, - стали мы мертвых наших
собирать. Некоторых, сердешных, наших же убитых, наши хамы раздели до нага,
все с них стащили. Ох, если б увидать кто, прямо на месте своими бы руками
задушил. Я всех обыскал, нашел "медальоны смерти" или трубочки с адресами.
Весь вечер после похорон писал по адресам. Потом от многих родителей получил
письма. О тех бедных, раздетых никому нельзя и написать было.
Похоронили всех в братской могиле на Екатерины Петровны лужайке против
ее дома, а одна могилка на плотине. Поля моя следит и оправляет могилки, все
думая о своем - нашем сыне. Может быть, и он так же где-нибудь в чужой земле
зарыт в братской могиле и его может быть раздели, так что и нам невозможно
сообщить...
- Да, Степа! Так же и у меня... у нас с женою...
Очень звал к себе летом приехать. Я разъяснил, что тяжело мне без
мальчиков моих там быть. Мы в 40-м году были все втроем. Но может быть
приедем навестить могилки: мамину и братские...
(Очень досадно было, что угостить его я ничем не мог: не было в доме ни
порошинки и даже хлеба)".
Из дневника Н.С. 7 ноября 1944 г.
"27 лет Октябрьской Революции. Половина жизни моей протекла при
Советском строе. Как-то все - далеко и даже чуждо стало! Сколькому хорошему
я научился и как легко, от души выучился все принимать. Мне стало так все
близко и дорого. Стало делом моей жизни, особенно за последние годы, годы
войны. Только жаль, что я стал стар.
(Здесь вклеена вырезанная из "Известий" от 4 ноября 44-го года
корреспонденция Б. Полевого из Чехословакии, где он рассказывает "Одиссею"
некоего нашего сержанта, взятого контуженным в плен немцами и отправленного
аж в Салоники (Греция) для работ по расширению порта, потом с напарником
бежавшего и через все опасности добравшегося до Чехословакии, где он
организовал партизанский отряд.)...
...Вчера вечером с замиранием сердца, усевшись вокруг радио слушали
доклад Вождя, а ночью - приказ его No 220. Как всегда, ясно, четко и
определенно. Ясная программа и конец всем кривотолкам о союзниках".
...11 ноября. "От Феди, наконец, письмо от 1-го. Живет в побеленной
землянке с деревянным полом, с польской обитой мебелью и даже зеркалом...
...Сегодня в газетах официальное объявление генерала Голикова о
репатриации советских граждан и военнопленных: "Советская страна помнит и
заботится о своих гражданах, попавших в немецкое рабство. Они будут приняты
дома как сыны Родины..." (подчеркнуто Ник. Серг. - Л.О.)
Наступают для нас, стариков, - для Талечки и для меня, критические дни
относительно Сережи. Она тоже это сказала, когда я прочел. Хотя надежды
почти никакой нет, но осталась еще вера. Господи, помоги! Помоги мне верить
и верою достигнуть..."
...18 декабря. "Одно могу сказать, что совесть моя чиста и спокойна. Я
тот же, что и был 3 года тому назад, взгляды мои не изменились ни на йоту.
Я честно и открыто высказываю то, в чем убежден, и не ношу никакого камня за
пазухой. С тем же чувством и воодушевлением я шел в июне 41 года в
добровольцы, в декабре 41 года и далее работал на оборону в Москве. Личное
горе - Сережа и тоска по Феде - только закалили меня, но никакого ропота у
меня нет и быть не может. А потому я открыто жизни и людям смотрю в глаза и
ни в чем, и никогда не запятнаю себя..."
...В конце года возобновились сильные боли - рецидив язвы и печень.
Поехал в клинику к Гордону. Тот велел, не откладывая, ложится снова.
...В начале января 45-го года, после длительного перерыва возобновилось
наступление наших войск. Двинулся в Польшу и 1-ый Украинский фронт. "Это
Федин фронт, - пишет Николай Сергеевич, - может быть и он двинулся дальше
вперед". 16-го января была освобождена от немцев Варшава. В этот день у
Николая Сергеевича - особенно острый приступ тоски по старшему сыну:
Из дневника Н.С. 16 января 1945 г.
"Сережа! Сережа! - Все думы, все чувства к тебе! Жив ли ты или умер,
сейчас, в этот момент для меня все равно, потому что слышу, как ты мне
сейчас откликаешься. И мы общаемся с тобой чем-то большим, чем доступные
человеку по его ограниченности мысли и чувства. Когда я думаю о тебе, я
выхожу за пределы своего потолка, своих рамок, ощущаю нечто большее, чем
может ощутить человек, сливаюсь с тем же, с чем сливаешься (поздняя поправка
карандашом: сливался - Л.О.) ты. И ты живешь во мне, в моей душе, которую я
реально чувствую именно когда думаю о тебе...
Ах, что мои боли значат? Какая это ерунда - ощущение своего тела по
сравнению с этим вечным и вполне реальным сознанием, когда можешь общаться
вне пространства, вне времени!
Какое это счастье, и какие свежие силы вливает, и дает возможность
дальше жить. И грустно мне, и радостно вместе с тем, и легко, и непосильно
тяжело. Крест своей жизни духовно несу легко, а тяжесть его непосильна для
тела, разрушает и надламывает его. Но это ведь неважно, когда я знаю другое.
Мама, мама, Сережа, Господи, помоги..."
...23-го января записывает в дневнике, что получил от Феди "нежное,
ласковое, заботливое письмо", датированное 9-м января. Это письмо окажется
последним...
В той же записи упоминается, что: "19-го января меня мучили как на дыбе
в рентгенологическом Институте - неудачно просвечивали желудок. После этого
совершенно болен". Потом выяснится, что именно в этот день пропал и, скорее
всего, погиб Федя.
...31 января. "Каждый вечер, склонившись над картами, мы с Борей следим
за продвижением наших войск в Германии и слушаем салюты. Историческое
время!.. (А я прикован к постели. И даже не могу делать свое мирное и
необходимое дело).
От Феди после наступления нет писем. Видно, передвинулись вперед. Божья
воля!...
За это время прочел два чеховских совершенно замечательных рассказа:
"Рассказ неизвестного человека" и "Палата No 6". Какая глубина человеческого
духа и, вместе с тем, простота и ясность. Вспоминаются два других таких же
по силе рассказа: "Смерть Ивана Ильича" Толстого и "Господин из
Сан-Франциско" Бунина".
...С 5-го февраля Николай Сергеевич снова в клинике Института питания.
Днем и ночью - припадки сильных болей. Тем не менее, в записи от 20-го
февраля упоминает, что прочитал "чудную "Педагогическую поэму" Макаренко.
За ним последует Диккенс: "Николас Никльби" и "Записки пиквикского
клуба" (повторно), потом Мережковский ("Александр I"). Очень огорчен
известием о смерти Алексея Толстого.
Из дневника Н.С. 24 февраля 1945 г.
"Сейчас по радио передано печальное сообщение о смерти Алексея
Николаевича Толстого. Какой большой урон для нашей литературы! Не закончены
его превосходные вещи, такие, как "Петр I". Они останутся навсегда, как
образцы новой формы исторического романа, социально устремленного, живо и
ярко передающего аромат той эпохи. А ранние рассказы?! А "Детство Никиты"!
Смерть А. Толстого большой удар и для нашего дела, которому он всегда с
пиететом оказывал поддержку. Пока он был жив, я чувствовал в нем опору и мог
к нему обратиться..."
Из дневника Н.С. 5 марта 1945 г.
"...Вчера был день свиданий. Пришла Талечка. Два часа полетели, как две
минуты, не хотелось расставаться. От Феди нет писем вот уже больше месяца.
Талечка написала письмо командиру части и Фединому товарищу. Господи,
благослови...
Феде не могу писать".
В начале апреля Николаю Сергеевичу ужу во второй раз делают переливание
крови. По этому поводу он записывает в дневнике:
"Вот до чего дожил: вместо того, чтобы самому отдавать свою кровь, сосу
чужую... А от Феди нет и нет известий".
...6 апреля. "Сегодня была у меня Талечка. Первый раз за 2 месяца вышел
с ней на улицу. Бродили по весеннему воздуху, по набережной. На свету
вглядываюсь в ее лицо: какая печать тревоги, тоски и страдания у нее на
лице! В своей черной шапочке-берете, с седыми висками, а смотрит куда-то
вдаль, поверх. Сердце разрывается у меня за нее... Я ей заглянул в сумочку,
вижу письмеца нет от Феди. Ничего не спросил и она ничего не сказала. Мы
вместе страдаем, она знает это, но про это не говорим".
...Николай Сергеевич с наслаждением перечитывает "Евгения Онегина",
упивается им: "Читал его совсем по-другому. Какая глубина и мудрость! Какая
красота и блеск! Как брызги фонтана на солнце".
В клинике узнал, что в Гослитиздате сняли директора Чагина. В записи по
этому поводу (17 апреля) - смесь по-человечески доброго отношения с обидой
за дело:
"В Гослите сняли Чагина. Проработал с ним 7 лет. Есть и плюсы, есть и
минусы.
Плюсы: быстро схватывает сущность вещей, не формалист, добрый, любит
помочь, когда за это не грозят неприятности, работоспособный. Минусы: не
борец, не может ничего отстаивать до конца, нет системы, не господин своего
слова. Про личные обиды и несправедливости не хочу вспоминать... пусть
останется все это на его совести.
С точки зрения дела: никогда никаких ущемлений делу и свободе в работе
не было, но за все 7 лет не вышло ни одного тома. Интереса к нашему делу
никогда не проявлял и во вне на него опереться было невозможно...
Надо налаживать и развивать дело. Поставить научную работу, сношение с
редакторами, текстологические вопросы, унификация, указатели, словари,
доклады, регулярные заседания Редакционного комитета. Тесная связь с
Госредкомиссией (Чагин, Фадеев). Отстаивать свою самостоятельность от
Гослитиздата и ОГИЗ'а".
Из дневника Н.С. 19 апреля 1945 г.
"Вернулся домой из клиники. Талечка ездила за мной в 4 часа. Федя попал
в руки "бандеровцев" и теперь неизвестно, что с ним, жив ли он и где он. 10
февраля пришло об этом известие от любившей его девушки. 14 марта -
официальное известие о пропаже мл. лейтенанта Ф.Н. Родионова от начальника
части Слободяника. Талечка ему ответила. Его вторичного ответа нет.
Талечка геройски вела себя все это время нашей вынужденной разлуки -
два с половиной месяца - ни полсловом мне не обмолвилась и от меня скрывала,
чтобы дать мне поправиться.
Теперь мы вдвоем - едины, легче перенести удар. Господи! Дай силы ей и
мне... Пока не разрешится и пока еще не исчерпана надежда, что он жив, буду
крепиться и надеюсь, что у меня хватит сил и у нее тоже..."
...Кто-то сказал Николаю Сергеевичу по поводу Сережи, что его,
наверное, запутали в какое-нибудь дело, ведется следствие, а он на проверке
под арестом.
"Дай Бог, - записано в дневнике, - чтобы это было так: к чистому
стеклышку ничего не пристанет, а он чист и прозрачен, как дождевая капля.
Тяжко, мучительно и унизительно это ему переносить, если это так. Но не
выйти победителем, реабилитированным он не может".
По поводу Феди Николай Сергеевич тоже пишет его командиру, капитану
Слободянику (возможно, что письмо Талечки не дошло).
...В Гослитиздат назначен новый директор - полковник Головенченко.
Николай Сергеевич познакомился с ним. На 7-е мая намечено заседание
Госредкомиссии и Редакционного комитета с редакторами Толстовского издания.
Нужно подготовить доклад "порешительнее". Быть может что-то сдвинется с
места?!
Из дневника Н.С. 1 мая 1945 г.
"С утра парад на Красной площади. Мимо нас неслись стройные тройки
самолетов. Погода чудесная. Настроение на улицах у всех москвичей радостное.
И у нас тоже, но, вместе с тем - и тихая грусть о наших
страдальцах-мальчиках. Как и почему их нет среди этих молодецких колонн
нашего войска? Трудно это уложить в голове и реально представить. Неужели и
Феди нет в живых? Господи! Да минует его "чаша сия"! "Но да будет воля
Твоя!"
...5 мая. "Подряд третий раз вижу Сережу во сне. Он идет возмужавший и
складно, по-военному одетый мимо нашего дома и заглядывает в окна. Я из окна
Фединой комнаты увидел его и в туфлях, забыв обо всем, бегу ему навстречу.
Он приходит и сразу спрашивает: "А где же Федя?" Потом горько плачет. Третий
раз один и тот же сон.
Целый день вчера и сегодня всматривался в проходящих из окна, в полной
уверенности, что вот-вот увижу его в действительности... Жду его!... А где
же Федя? Жду ли его? Боюсь, что нет... Теперь я понимаю, как волосы дыбом
встают на голове... Гоню мысли, картины, но они проникают во все существо и
придавливают... Жду до 19 мая, а дальше что-то надо предпринимать,
действовать самому...
..."Христос Воскресе!" Может быть воскреснут и все мои радости.
Талечка в таком же изнеможении, как и я. И у меня нет сил помочь ей и
облегчить. Сейчас она лежит на диване и говорит: "Иногда скользишь по таким
страшным дорожкам, по которым никак не можешь остановиться, хоть на минуту".
...9 мая. "В 2 часа 15 минут по радио акт прекращения военных действий
и полной капитуляции Германии Красной Армии и Союзникам.
9 мая объявлен всенародным праздником - "Днем Победы". Настроение у нас
троих (А.Н. - третья) наивысшее, как струна - все натянуто. Торжество и
праздник во всем мире, чувствуешь это и, вместе с тем, щемящая, безысходная
боль...
Из пяти человек нашей молодежи, бывшей на войне: Алек, Сережа, Федя,
Костя и теперь Наташа* - всех пятерых нет! Слишком высок процент. Сегодня с
утра торжество на улице: ходят радостные, друг друга поздравляют, военным
кричат "Ура".
Великое историческое событие!
Глава 5. После войны
Из дневника Н.С. 20 мая 1945 г.
"Немцев кормят в Берлине, не уничтожают, не мстят. Вчера по радио
беседа Микояна - "Лежачего не бьют". Это хорошо. Это показывает величие души
русского народа... Только пусть будет честность и искренность всегда, пусть
это гуманное отношение диктуется гуманизмом, общественными общекультурными
интересами и побуждениями, а не политикой. В этом-то все и дело - в чистоте
побуждений".
...31 мая состоялось заседание Редакционного комитета. Обсуждали
подготовленный Николаем Сергеевичем текст письма Сталину по поводу
фактической остановки издания. При этом присутствовал Фадеев. В дневнике
есть пометка, что он "произвел очень хорошее впечатление".
В конце июня - поездка в Ясную Поляну специальным поездом во главе
экскурсии из Академии Наук. После посещения дома-музея Николай Сергеевич
водил экскурсантов на могилу Льва Николаевича, по его излюбленным местам в
окрестностях, потом через лес к "скамейке Толстого", где он любил
сиживать... Николай Сергеевич был тронут всеобщим "серьезным и благоговейным
настроением"... Сам с тихой грустью вспоминал, как 6 лет назад тем же
маршрутом водил Сережу:
"Живо вспомнился, - записано в дневнике, - его восторг и восхищение.
Какое счастье, что я был там с ним. Помню его взволнованное, углубленное
впечатление от зеленой могилы Льва Николаевича в лесу среди зелени и высоких
деревьев. И когда вечером, сидя на скамеечке у "дерева бедных" мы слушали из
дома звонкий голос Толстого по Эдиссоновскому фонографу...
К вечеру, перед отъездом пошел опять один на могилу. Возвращаясь
встретил Жданова. Хорошо с ним поговорил о сыновьях. Очень он приятен и
трогателен был. Сколько любви я встречаю у людей, и это помогает мне нести
свой тяжелый крест..."
Из дневника Н.С. 2 июля 1945 г.
"Сегодня отрадный день. Ездили с Талечкой в Измайлово. Бродили по
вековому лесу "Измайловского зверинца" - заповедника, сохранившегося в своем
первоначальном виде. Вековые сосны, дубы, березы, липы - чаща и ни единой
души человеческой. Мелкая поросль малины, заросшие тропы и дорожки. Лес в
порядке: весь валежник подобран, собрана сушь. Но виновник этого порядка,
вероятно, топливный кризис минувшей зимы.
Ходили по пустынному лесу вдвоем. Думали об одном, но не говорили. Не
хотелось словами нарушать наши думы, определять словами их и нашу боль.
Деревья, высокое небо, зелень лесная и вся исходящая от них мудрость
сделали это гораздо лучше, чем слова..."
...7 июля в дневнике - короткая фраза, за которой стоит очень многое:
"Рассказы о том, что шлют в ссылку наших пленных. Гнетет".
Из дневника Н.С. 6 августа 1945 г.
"Все люди, люди, а на душе одиноко и тоскливо. Талечка с трудом
переносит наше горе. Людям незаметно, потому что она делает усилия и как-бы
во всем участвует, и никто, кроме меня, не знает, что делается у нее в душе
и как трудно ей переносить душевные страдания. Бесцельность существования ее
гнетет.
Надежд все меньше и меньше. Почти нет. Бедный Федя! Что он вынес, если
пришлось умереть! Если умер он, то, конечно, не внезапно, не в бою, а
медленною смертью с приготовлениями и пытками. А Сережа, вероятно, в бою, а
может быть и нет - тоже в немецкой неволе, в лагере с мучениями.
Ничего, ничего не известно. Эта неизвестность гнетет хуже самой тяжелой
вести - оттого хуже, что, как ни борись, рисуешь в своем воображении
всевозможные картины и ужасы.
Где найду источник жизни? Господи! Укрепи дух мой и силы мои, чтобы не
поступить малодушно!"
...5 сентября. "Атомная бомба - грандиозное научное открытие. Трудно
вместить в рассудок величину возможной мировой катастрофы. Новая атомная
эра! Нужны огромные усилия общества, чтобы направить ее открытия на службу
человечеству, а не на истребление его... Мировая война - такая, какой доселе
свет не видел. С совершенно новыми, необычайными атрибутами техники,
направленной на истребление людей. С лагерями смерти и страданиями в мировом
масштабе - недавно пережитая мировая катастрофа.
В политической жизни тоже должно произойти что-то новое в мировом,
международном масштабе, что явится следствием этой катастрофы. Покойный
Рузвельт был прав. Все должно быть новое: и границы, и способ управления, и
экономика, и социальные отношения. В основу, конечно будет положен труд.
Но все это будет неустойчиво, если не будет такой же переоценки
ценностей в мировом масштабе в моральной жизни людей, в этике, связующей эту
грандиозную новую жизнь в единое целое.
В мировой морали должен быть обнаружен новый стержень, иначе все
развалится. Я уверен, что он будет найден. И не несет ли этот новый
моральный, идеологический стержень Лев Николаевич Толстой?..
И через границы будем летать, как птицы, так как ни научная мысль, ни
искусство, ни душа человеческая не знают границ. А значит не будут нужны они
и для формы, в которую отливаются проявления духа человеческого: техника,
экономика, политика и прочие земные устройства...
А в основе всего душа, а в основе Любовь. Этика".
Из дневника Н.С. 2 октября 1945 г.
"...Сегодня С.Ф. передавала рассказ одного демобилизованного, без руки,
который воевал со времен Финляндской войны, партийный. Едет навещать бойца -
девушку, которую так обезобразило, что остались одни глаза, а лица нет. Она
заперлась у себя в дому, в деревне и никому не показывается...
Вот его рассказ:
- Наш летчик упал в немецкое расположение. Очнулся, а над ним немец,
приводит его в чувство. Невольным движением хватается за револьвер. Немец
говорит: "Не надо это. У тебя дети есть?"
- Есть.
- И у меня есть.
Принес ему воды из ручья, когда захотел пить, и говорит: "Ты полежи
смирно тут, а я съезжу и сейчас вернусь с подводой. Тебя отвезут в лагерь, а
потом, когда кончится война, поедешь к своим детям".
Сел на мотоциклетку и поехал, а раненый ему вслед выстрелил и убил
наповал. Вот какие есть люди, злодеи, и у нас.
Присутствовавшая при рассказе девица застрекотала: "И ничего не злодей,
хорошо сделал, что убил немца. Так и надо..."
Он возмутился, своей одной рукой стукнул, что есть мочи по столу: "Это
вы так думаете, здесь сидючи всю войну в тылу. А мы на фронте не так думаем.
Все люди, и этот немец человек".
А летчик понял, что сделал пакость. Его наши отбили, он выздоровел и ни
с кем не мог разговаривать. Когда поправился, попросился на самую передовую
линию и из боя не вернулся... Он не мог после этого случая жить. "Все бы,
все бы оружие собрать со всего мира и закопать в яму, чтобы больше никто во
веки веков не пользовался. Хватить кровь лить... Я поступил в звероводческий
совхоз, где выращивают зверей, а не убивают. Не могу больше переносить
кровь".
...Еще в начале августа Николай Сергеевич послал запрос о Сереже и Феде
в "Управление по учету погибшего и пропавшего без вести рядового и
сержантского состава". 11-го октября по почте было получено извещение из
этого Управление от 3.10.1945 г. следующего содержания:
"Уважаемый товарищ,
По сообщению командира воинской части от ... 194.. военнослужащий тов.
Родионов Федор Николаевич жив и как сын нашего народа, верный воинской
присяге, с оружием в руках защищает Социалистическую Родину.
Проходит службу по адресу Полевая почта No 04677, о чем сообщаю на Ваше
письмо.
Нач. 6 отдела Нач. 2 отделения 6 отдела
подполковник Кошкин майор Н.С. Сидоренко"
Николай Сергеевич и Наталья Ульриховна боятся верить этому известию -
слишком большая радость! Наверное какая-то ошибка. Если Федя был на
секретном задании и вернулся в свою часть, то почему же сам сразу не
написал? В тот же день они посылают запрос командиру части 04677 и... письмо
Феде по тому же адресу.
...В середине октября активизировался вопрос о судьбе Издания. И не в
результате письма Сталину - оно оставалось неотосланным. (В дневнике 21
августа запись: "Письмо Сталину все не могу послать, оно лежит в тетради и
жжет, но от посылки что-то удерживает"). Быть может мешают рассказы о ссылке
пленных?
Инициатива обсуждения этого вопроса принадлежит новому директору
Гослитиздата полковнику Головенченко. По-видимому, войдя в курс издательских
дел и господствующих там настроений, он, по примеру своего предшественника
Лозовского, затевает с Николаем Сергеевичем разговор об отсутствии средств
для оплаты работы редакторов и печатания томов. Предлагает издание Полного
собрания сочинений Толстого временно приостановить.
Николай Сергеевич, следуя по своему некогда проторенному пути, на
следующий же день обращается за поддержкой в ЦК (ссылаясь, разумеется, на
указания Ленина). Люди в ЦК новые. Не сразу удается найти работника, который
по роду своих обязанностей должен его выслушать. Наконец, таковым
оказывается некий тов. Еголин. Его должность остается неясной, но, видимо,
она не самого низкого ранга, поскольку у него есть собственный консультант
(тов. Обломиевский), о котором Николай Сергеевич пишет, что он "очень
приятный" человек - для сотрудника аппарата ЦК характеристика не
тривиальная.
Еголин приглашает на следующий день к себе в ЦК. Узнав об этом,
Головенченко просит Николая Сергеевича предварительно зайти к нему. Там
оказывается целое собрание ведущих сотрудников издательства. Все наперебой
высказывают разного рода укоры и претензии в адрес Редакционного комитета.
Вероятно для того, чтобы поколебать решимость Николая Сергеевича перед
разговором в ЦК.
Тем не менее, разговор с Еголиным оказывается не без последствий. В
дневнике от 5 ноября запись:
"Прожил все это время напряженно. Непрерывно находился в хлопотах по
нашему делу, в борьбе с Гослитиздатом, всем его аппаратом и директором
Головенченко. 4 раза пришлось обращаться в ЦК и теперь, как-будто, нехотя
директор поддался. Печатать наши тома будут не пять лет, а восемь: в 46 году
не 6 томов, а 3 или 4".
...Еще в конце октября пришел ответ из части, где служил Федя, от его
непосредственного командира: Федя числится у них пропавшим без вести. А
25-го ноября Николай Сергеевич получает официальную справку следующего
содержания:
"НКО Воинская часть п/п 04677 31 октября 1945 г. No 31/ес
Справка
Настоящим сообщаю, что в/ч п/п 04677 младший лейтенант Родионов Федор
Николаевич пропал без вести 19.1.45 г. в районе Чижикув и Гай Винницкого
района Львовской обл. при исполнении служебных обязанностей, что и
удостоверяю
Начальник штаба в/ч п/п 04677 майор (Слинько)".
"Сведения эти не повергли меня в уныние, - записывает Н.С. в тот же
день, - и не прибавили ничего к тому, что мы знаем. Справка эта имеет то
достоинство, что она - официальная, с верной датой и указанием места пропажи
Феди".
Однако эффект этого официального документа был, все-таки, серьезным.
Николай Сергеевич слег в постель, им овладела невероятная слабость, не мог
держаться на ногах, кружилась голова.
Из дневника Н.С. 29 ноября 1945 г.
"...Это Федина бумажка - справка меня доконала. Депрессия перешла на
грипп со слабостью, грипп - на кишки. Боли ужасно сильные. Вчера принимал
опий, а сегодня опять все заново. Надо поправляться и после выборов ехать в
Чижикув и Гай и там ходить из дома в дом, может быть своими глазами
что-нибудь увижу. А так - все равно нет жизни..."
...Между тем, за неделю до этого Николаю Сергеевичу звонила секретарь
парткома Гослитизадата и сообщила, что его кандидатура выделена в состав
районной избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет СССР. Он,
разумеется, дал свое согласие, хотя, как сам пишет, "что это значит - не
знаю".
...В декабре печатаются материалы Нюрнбергского процесса над
нацистскими преступниками. Мысли возвращаются к недавней войне. И,
естественно, к Толстому на ее фоне.
Из дневника Н.С. 8 декабря 1945 г.
"...Мысли начинают работать - все думаю о Толстом. Как бы он? Каково бы
было его отношение к войне, к пережитому нами? Толстой - великий патриот,
Толстой - великий гуманист... Однако борьба всеми силами души, всеми
средствами есть основа его творчества и деятельности. Говорят: "А
непротивление злу? А его антимилитаризм и отрицание военной службы: "Не
убий", "Царство Божье внутри вас", "Памятка", "Тулон" и другие статьи?
Противоречие это или нет? Два Толстых или один?" Один Толстой! И никакого
противоречия нет! "Непротивление" есть результат духовной борьбы человека с
самим собой, со всеми низкими, зверскими инстинктами человеческой личности.
Толкающими его к мести, к бесплодным попыткам защитить себя от возможного
насилия, другим, еще большим превентивным насилием, которое, в свою очередь,
порождает насильственный ответ - так, что количество зла и насилия только
возрастает. "Непротивление" есть высшее духовное напряжение отдельного
человека, заставляющее его понять, что предотвратить насилия можно только
добром, доброжелательным отношением к людям, воспитанием такого отношения в
обществе, что приведет к уменьшению и ослаблению зла и насилия. Это - высшая
форма гуманизма, которая отнюдь не отрицает необходимость самозащиты в
случае прямой необходимости, но отвергает месть и наказание в целях
устрашения.
Где и когда Толстой призывал к общественному непротивлению? Где и когда
Толстой признавал возможность незащиты своего народа? Наоборот, он призывал
к борьбе и защите народа "до последнего". Гуманизм и борьба - вот сущность
творчества Толстого. А разве гуманизм можно противопоставлять борьбе? Не
должно быть борьбы без гуманизма. Но и гуманизм не может восторжествовать
без борьбы. Соединившись эти два элемента образуют силу, которую ничто не
сломит...
Что противостоит нынче атомной бомбе? Мировая мораль, идеалом которой
был и есть Толстой".
...14 декабря Николай Сергеевич, невзирая на болезнь, целый день
проводит на избирательном участке - занимается алфавитными списками
избирателей.
...17 декабря ходит по домам с проверкой этих списков. Вот его
впечатления от городского варианта "хождения в народ":
"Вечером был на избирательном участке. Ходил по квартирам - трущобам
(дом 24б по Харитоньевскому переулку - так называемое,
общежитие). Как живут люди! Развалившийся дом. Чтобы попасть в него надо
взобраться по обледеневшей лестнице без перил. Второй этаж - развалился, в
третьем - каморки с неструганными фанерными перегородками. В женском
общежитии каморки разделены уже не фанерами, а грязными кисейными
занавесками: койки и сундуки. Клопы лезут из паспортов. А на четвертом этаже
- неведомое и нигде не зарегистрированное общежитие строителей, человек 50.
Но люди всюду очень любезны. 15 человек из 63-х не нашел".
Из дневника Н.С. 23 декабря 1945 г.
"Дежурю в избирательном участке. Сижу в полном одиночестве. Все думаю:
"Да не может быть, чтобы судьба так жестоко расправилась с нами: оба сына!
Одна и та же судьба - пропали без вести оба! Где? Что испытали? Какое было
последнее чувство, последняя мысль? К кому направлена? Возможно к нам, и с
нею ушли они из жизни. А мы должны ее подхватить и жить остаток дней с нею.
Это накладывает обязательство: быть безукоризненно честными, чистыми душой,
всех любить - в их память. Отдавать последние силы тому делу, которому они
отдали жизнь - Родине, людям..."
В эти дни конца декабря приехал из Вены Корнев - бывший сотрудник
Гослитиздата, с которым Николай Сергеевич был вместе в ополчении. Он
провоевал всю войну. На вопрос: "Как может пропасть человек без всякого
следа?" ответил так:
"Земли, Николай Сергеевич, очень много: она все скроет. На фронте,
особенно вначале, в братские могилы собирали не только убитых. Зарывали не
только цельные трупы, а остатки их - кашу из частей человеческих тел.
Установить имена всех погребенных в этих братских могилах было невозможно.
Это без вести пропавшие, о ком никаких следов не сохранилось".
- Спасибо ему за правдивый ответ, - пишет Николай Сергеевич. - Очень
похоже о Сереже... А о Феде - ужас берет...
...29 декабря. "Сегодня в Гослитиздате зовут меня к телефону: "просят
позвать Родионова Федю или его папу". Подхожу...
- Это говорит Федин товарищ по Можге лейтенант Юшин. Я приехал с
фронта. Где Федя?
- Федя погиб.
- Как погиб? Этого не может быть! Этого нельзя представить.
Я подробно рассказываю.
- Нет, нет этого не может быть! Не верьте, не верьте пожалуйста!
- Да отчего не может быть?
- Федя, Федя Родионов - это самый любимый наш товарищ, всеобщий
любимец! Он всегда был такой живой, веселый. Всегда всех подбадривал, всех
утешал. Не вяжутся мысли, что он погиб. Он жив, жив! Не верьте! Он вернется
непременно. Я к вам зайду, только не сегодня, не успею, а когда вернусь,
буду в следующий раз проезжать через Москву. И тогда, уверен, найду у Вас
Федора Николаевича нашего!"
...Да, человек предполагает...
И все же личное горе не вытесняет из сознания Николая Сергеевича
острого интереса к послевоенной общественной жизни страны. Быть может даже
еще обостряет этот интерес стремлением как-то связать ее будущее процветание
с понесенной им утратой.
Из дневника Н.С. 15 января 1945 г.
"...За это время прочитал Златовратского "Устои", прочел залпом, не мог
оторваться. Близкое, родное, но тоже ушедшее... Много мыслей и боли
возбуждает эта книга. Основная идея - "мирское дело", "мир", как творческая
и созидательная сила, - ярко выражена и верна. Это основная пружина
общественного устройства, порой принимающая уродливые формы, бурлящая, как
поток, сносящая все на своем пути - показана верно.
Наша последующая жизнь оправдала чаяния, надежды и веру Златовратского.
Собственнические инстинкты деревни жизнью сметены, они уступили в деле
устроения общей жизни опять коллективному, "мирскому" началу, только уж
совсем в новой форме. Но основа та же. Жизнь деревни в конце концов войдет в
свою колею и "колхозная" деревня восторжествует, найдя правильные, мирные
(не военные) свои формы. Этот так несомненно! Коллективное, мирное, трудовое
начало в основе всего!"
Слово "мирное", т.е. не насильственное, добровольное дважды повторено
здесь не случайно. Лет десять тому назад, в апогее Горбачевской перестройки,
когда радужные надежды просвещенной части нашего общества были связаны с
грядущим расцветом фермерского уклада в сельском хозяйстве, цитированные
выше строчки вызвали бы снисходительную улыбку. Сейчас, в 2001-м году для
снисхождения осталось мало оснований. Фермерство в России не прижилось. И не
только из-за слабой поддержки его государством, но и по причине нежелания,
боязни массы крестьян становиться фермерами. Боязнь, которая "естественно"
порождает зависть и ненависть к тем, кто решается стать самостоятельным
хозяином.
Вместе с тем, тот факт, что прекратились колоссальные закупки зерна за
рубежом говорит о том, что крупные, коллективные зерновые хозяйства в южных
районах страны работают эффективно. Быть может все дело именно в
"невоенной", т.е. в новых условиях не подчиненной командам извне, а скорее,
кооперативной по существу своему или вольнонаемной организации таких
хозяйств? В средней полосе производственно-сбытовая кооперация могла бы
оказаться не менее эффективной в сфере огородничества, животноводства,
птицеводства. Мне кажется, что здесь есть над чем подумать.
...10 февраля 1946 г. состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Для
Николая Сергеевича подготовка к ним, сами выборы, подсчет голосов, день и
две ночи совсем без сна - все было ново и увлекательно.
"Какое единодушие, какой подъем! - заносит он там же на месте в
записную книжку. - Сам молодеешь, глядя на эти радостные ростки жизни,
которые проявляются у всех, кого я вижу.
И как по сравнению с этим общим и единым потоком смешна и ничтожна та
воркотня обывателей, которых ничто не проучило и не проняло..."
И далее, вероятно, по поводу недоумения кого-то из близких, возможно,
что Натальи Ульриховны, по поводу "выбора" из одного кандидата, отсутствия
предвыборной борьбы:
"Какая же может быть борьба, когда у нас нет борьбы за власть, когда у
нас единая воля, благодаря которой мы и победили?"
Спустя неделю Николай Сергеевич, уже в дневнике, записывает по поводу
"единодушия и подъема", что это:
"Отблеск, отсвет, частица того духовного подъема, который вот уже почти
три десятилетия делает необычайные, казалось бы, непостижимые чудеса: на
протяжении нескольких лет превратил в хозяйственном, экономическом отношении
самую отсталую страну в самую передовую, а в политическом отношении в самую
могущественную...
Война, мучительная, трудная, самая напряженная из войн, какие
когда-либо были и наша победа доказали это.
И вот после той войны, после победы, когда переходим на устроение
мирной жизни, три стимула должны двигать нами:
1. Сознание завершенного великого исторического дела.
2. Вера в светлое будущее грядущих поколений и
3. Образы наших героев, сложивших свои головы, отдавших свою жизнь за
общее святое дело.
И пусть этот поток ширится и льется дальше, пусть направляет его
великий организатор, имя которого Коммунистическая партия, которую
возглавляет величайший человек современности тов. Сталин".
Вот так!...
"Самая передовая страна" - потому что сломала хребет германскому
фашизму. Но какой ценой? И что за этим стоит, Николаю Сергеевичу пока
неведомо. А тов. Сталин - "величайший человек современности" потому что
именно он выиграл войну! А то, что перед войной он же, ради сохранения своей
власти, уничтожил чуть не весь высший командный состав армии, приказал
демонтировать укрепления на границах СССР и не поверил многочисленным
предупреждениям о готовящемся нападении Германии - об этом еще никто не
знает.
Из дневника Н.С. 12 марта 1946 г.
"Во всем мире оживленно обсуждается речь Черчилля в Фултоне 5 марта, в
которой он призывал к немедленному военному союзу Англии и Америки против
СССР, к "господству стран, говорящих на английском языке". Чем это
отличается от недавних попыток установить силой господство нации, говорящей
на немецком языке. И чем эти попытки кончились?
Жутко им, черчиллям всех национальностей. Но как они, люди старые,
ничему не научились? Жутко им еще и потому, что во всех странах растет не по
дням, а по часам влияние рабочего класса, демократических слоев населения,
влияние новой исторической силы, пробудившейся на востоке - труда".
Спустя 10 лет (см. начало 2-й главы) все то же наивное и символическое
представление о "всемирной войне Труда против Капитала". Оно и понятно.
Никакой информации о реальной жизни западного общества, как до войны, так и
после нее, из-за "железного занавеса" не поступает. Времена западных
"голосов" и турпоездок за границу еще далеко впереди... Символическое
значение "Труда" связывает в сознании Николая Сергеевича текущую
государственную политику напрямую с учением Льва Толстого, и это
подтверждает важность того дела, которому он посвятил свою жизнь.
В дневниковой записи от 28 марта есть такие строчки:
"Все думаю о пятилетке, о глубоком ее значении во всех областях: и в
экономической, и в исторической, и морально-духовной.
Исторической - наша победа есть победа нового строя. Наш общественный
строй - апофеоз труда. В этом все значение, в этом вся сила и этим мы
победили. В морально-духовной области - то же значение труда и связанное с
ним полное равенство людей...
Как глубоко прав был Лев Николаевич, обосновавший философски и этически
значение труда, как основной идеи жизни людей. И как важно дать людям все им
написанное, все его мысли. Мы должны этой подачей его мыслей включиться в
пятилетку".
Из дневника Н.С. 5 апреля 1946 г.
"Мы победили в невероятно трудных условиях силой и духом, которые есть
внутри нас, внутри нашего народа. Дух этот таится до времени в нем и
заслоняется безобразными явлениями жизни. Но в нужную минуту оказывается,
что все эти гадости: грязь, воровство, разбой, блаты и проч. не что иное,
как муть, накипь. И в критическую минуту сила духа, быстрое, сильное течение
реки проносит эту муть, и чистая, светлая, животворящая струя побеждает все,
что ей противостоит...
Но раз так было во время войны, какие есть основания говорить, что с
войной это пропало, ушло куда-то? Нет никаких оснований".
...В начале мая Николай Сергеевич получает из издательства "Московский
Рабочий" заказ на статью "Толстой в Москве", размером в 1 авторский лист для
альманаха. Наконец-то, настоящая творческая работа! Но досадно, что только
один лист - получится кургузо. Написать бы об этом книжку! Тем не менее,
начинается лихорадочная работа, подобная утолению жажды в знойные день...
...10-го июня вечером домой к Родионовым наведывается Михаил
Александрович Шолохов. Он введен в состав Госредкомиссии Толстовского
издания и, видимо, относится к этому серьезно. Обстоятельно расспрашивает о
работе, затем прямо от Николая Сергеевича звонит Поскребышеву - референту
самого Сталина, договаривается с ним о встрече на завтра же, обещает
немедленно сообщить о ее результатах. Потом подробно расспрашивает о
мальчиках...
В этот же день Николай Сергеевич записывает в дневнике:
"Как легко говорить с таким человеком, потому, что он большой художник
и большой души человек...
- Вы, Николай Сергеевич, мужчина. Вы должны выдержать. Если бы были в
плену, отозвались бы, так или иначе объявились бы. Нет, уже не приходится
надеяться. Вам прямо это можно сказать, и не ищите больше. От бандеровцев
ничего хорошего ждать не приходится, плен у них исключается...
А когда уходил, я познакомил его с Талечкой. Он мягко и отзывчиво с ней
поговорил и сказал мне: "Надо, надо Вам поддержать ее под локотки"..."
На следующий день Шолохов действительно позвонил, сказал, что
Поскребышев хорошо знает все дело Издания Толстого и очень ему сочувствует.
Позвонил при нем же Жданову...
Через пару дней Шолохов встретился и с Ждановым...
15 июня он снова позвонил Николаю Сергеевичу. Сказал, что и Жданов
"очень сочувствует этому делу и скорейшему его решению. Он примет
соответствующие меры и просит написать краткую объяснительную записку".
В искренности Жданова можно усомниться. Если он так уж "сочувствует",
то должен бы знать... Зачем же краткая записка? Впрочем, у чиновников, даже
самых высокопоставленных и во все времена, для начала любого дела
требовалось наличие исходного "прошения" (дабы не брать инициативу на себя).
Тем не менее, окрыленный надеждами Николай Сергеевич в течение двух дней
составляет и отсылает в ЦК требуемую записку. На этот раз надежда, хотя и не
скоро сбывается, но не обманывает. Всего через два с половиной месяца 28
августа 46 г. Николая Сергеевича приглашают на заседание Оргбюро ЦК ВКП(б),
специально посвященное Толстовскому изданию. От Госредкомиссии присутствуют
Фадеев и Лозовский (напомню, что бывший "мучитель" Николая Сергеевича при
переводе в Наркоминдел был, все-таки, включен в состав ГРК).
Из дневника Н.С. 28 августа 1946 г.
"Сегодня был на заседании Оргбюро ЦК. Берет раскаяние, что не выступил
на защиту нашего издания. Нужно ли было? Быть может это ничего не дало бы
после выступления Маленкова, Фадеева и Лозовского, но может быть и иначе. Во
всяком случае, совесть у меня за мое молчание неспокойна... Я несу полную
ответственность за все в нашем деле и должен был заявить об этом... Надо
работать и работать напряженно, чтобы на деле доказать нашу правду".
Как принято в высоких сферах, решение сразу не принимается (если оно не
было продиктовано или "согласовано" в еще более высоких сферах). Его будут
готовить - "оформлять". Наступают мучительно-тревожные дни ожидания
результатов этой подготовки. Николай Сергеевич с трудом заставляет себя
работать над статьей для "Московского Рабочего". Так проходит еще три
недели.
...19 сентября. "Читал вчера постановление ЦК. Оно датировано 7-м
сентября. Сегодня было совещание по этому поводу в Гослитиздате Они идут еще
дальше постановления. Хотят цензурировать Толстого: печатать не все, а
только то, что не противоречит сегодняшнему моменту. Из произведений,
дневников и писем делать выборки и пропуски. Некоторые даже говорили, что не
надо ставить точек на пропусках, то есть не только цензурировать Толстого,
но искажать его.
Очень тяжело. Разрушение большого дела, на которое потрачено столько
сил... Какие люди! Какие люди! Как тяжело от этого за них. Но надо остатки
сил своих и дней положить на пользу делу, хотя бы в новых условиях. Для меня
все равно, только бы быть до конца полезным делу!..
И в дни испытаний оставаться дисциплинированным советским гражданином и
добросовестно работать в унисон с эпохой, не отрываясь от нее. И перед
мальчиками это мой долг.
Но, все-таки, руку на тексты Льва Николаевича я сам не занесу. Это
святыня! Это наша национальная гордость! Это сознавал и Ленин... Пройдет
время, и правда свое возьмет! Будь только чист душою и до конца искренен..."
...27-го сентября для обсуждения постановления ЦК назначается собрание
сотрудников Гослитиздата совместно с месткомом Союза Советских писателей.
После информации "руководства" слово предоставляют Николаю Сергеевичу. Вот
фрагмент из его выступления, которое он на следующий же день воспроизводит в
своем дневнике:
"Что я могу сказать по докладу Федора Михайловича в части постановления
ЦК об этом издании?
Я, во-первых, могу сказать, что мы дисциплинированные советские
граждане и потому директива ЦК партии для нас закон - не подлежащий
толкованию ни в ограничительную, ни в расширительную сторону.
Во-вторых, мы, как советские люди, должны продолжать искренне работать,
с тем же энтузиазмом, с которым мы работали ранее, отдать этому делу все
свои силы, остатки сил.
В-третьих, мы должны добиваться, чтобы окончание этого затянувшегося
издания было осуществлено в конце текущей пятилетки.
Основная кропотливая работа сделана. Все рукописи Толстого собраны,
разобраны, приведены в порядок и почти все подготовлены к печати. Из 89-ти
основных томов напечатано 38. Осталось напечатать 51 том. Но предстоит
огромная работа как с редакционной стороны - рассмотреть содержание каждого
тома под новым углом зрения, указанным в постановлении ЦК, так и с
производственной стороны (т.е. для Гослитиздата)...
Ни наша страна, ни мир еще не знают всего Толстого. А Толстой достоин
того, чтобы все знали его. И я искренно верю, больше того - знаю, что весь
Толстой, взятый в целом не только не нанесет ущерба, а послужит укреплению
идеологического обоснования трудового, бесклассового коммунистического
общества".
Все так же наивно, но, я полагаю, - искренно.
Между тем общий фон в стране, на котором проходит это собрание -
тревожный.
Из дневника Н.С. 30 сентября 1946 г.
"Вся Москва в панике по поводу слухов о завтрашнем подорожании -
повышении цен на все. Не знаю, сколь все справедливо, но знаю, что именно
это надо. Надо сделать усилие. "На миру и смерть красна". В деревне еще
труднее, а мы привыкли снимать сливки. Надо и нам поступиться. Только важно,
чтобы это коснулось главным образом верхушечного слоя, а не бедноты.
Во всяком случае, во время трудного положения нельзя ныть и падать
духом. Общее дело. Будет трудно, быть может многие не вынесут, но мы
привыкли к жертвам и нам ничего не должно быть страшно. А положение очень
сложное..."
Из дневника Н.С. 11 ноября 1946 г.
"Сейчас был у разбитого параличом В.В. Хижнякова... Не может писать, а
это его основной источник существования и единственное дело. Читал мне
проспект своих Воспоминаний и комментировал его рассказами: о Союзе
"Освобождение" Петра Струве, о 9-м января (Гапоне), о государственных Думах
и т.д. - очень оживился. Всего имеет свыше 400 опубликованных
произведений...
Последний, последний из старого (по мне) поколения. Он - значительный
человек, главным образом по чистоте своих принципов и одухотворенной
общественности... Таких чистых людей - общественных деятелей уже не
осталось.
Я много у него учился в молодые годы, когда начал увлекаться
общественной работой, и многим ему обязан".
Положение в стране очень тяжелое. Разруха, голод, разгул преступности,
разочарование. Патриотический подъем во время войны и торжество победы
остались далеко позади. Великие жертвы и бесконечные тяготы военного времени
питались надеждами на счастливое будущее, которое наступит сразу после
победы. Надежды обманули. Особенно деревню, где помимо разорения хозяйства
не оказалось и хозяев, чтобы его поднимать: кто погиб, кто искалечен, кто
сослан, а кто просто осел в городе.
Николай Сергеевич с горечью думает о дорогой его сердцу судьбе
крестьянства и мысли его, естественно возвращаются к кооперации. Особенно
после встречи с былым своим учителем. Вот что записывает он в дневнике через
неделю после этой встречи:
"Возрождение кооперации потребительской и промысловой? Как оно может
быть, когда нет самодеятельности, нет необходимых условий для нее? Нет ни
общественного капитала, ни конкуренции, ни стимула к накоплению
общественного достояния, а есть только распределение и иждивенческие навыки.
Как можно строить сверху, когда нет базы внизу?
Надо начинать не с этого, а с производственной, кредитной,
восстановительной кооперации. Надо создать общественным путем ценности, а уж
потом потреблять их продукты.
Много хочется, многое вижу, как должно быть, но сил нет и не только по
возрасту их нет, а оттого, что подточены они, оторван самый главный кусок от
меня и болит, нестерпимо болит..."
И все же, несмотря на вполне понятные периоды горечи и разочарования,
общение с Толстым каждый раз возвращает его к вере в творческий потенциал
масс, в грядущее торжество новых общественных идеалов:
Из дневника Н.С. 5 января 1947 г.
"...Только жизнь в обществе, среди людей, с массами имеет смысл и
значение, как жизнь семени в земле. Только тогда будет плод. Вот Лев
Николаевич очень хорошо это понимал, предвидел и предсказывал... Мы теперь
это знаем, хорошо видим... Нам уже ничего не страшно, мы строим жизнь
по-новому - с ошибками, уродствами, перегибами (как сейчас в литературе),
искажениями, но, все-таки, по-новому. И в конце своего пути видим идеал
братства, а не доллар".
В эти трудные времена Николай Сергеевич особенно близко сходится со
старшим сыном Льва Толстого, Сергеем Львовичем. Навещает его, рассказывает о
редакционных делах, обсуждает свою работу над рукописью "Толстой в Москве",
охотно соглашается редактировать "Очерки былого" Сергея Львовича. Старик
благодарит его за "мужественную и смелую" работу по изданию сочинений отца.
"Я ему ответил, - записывает Н.С. в дневнике 7 января, - что это дело
моей жизни, сейчас оно стало единственным и после всего пережитого мне
теперь ничего не страшно. Самое страшное - гибель детей - пережито и
переживается.
А сейчас работа по Толстому и для Толстого, которой я занимаюсь каждый
день, мне более необходима, чем пища, я ею живу, она дает мне жизнь и
укрепляет мои силы..."
И добавляет в конце записи:
"...Всегда уношу с собой от Сергея Львовича светлое, бодрящее
впечатление: какой он честный, искренний, прямой и принципиальный человек".
Тем временем, несмотря на решение ЦК и все разговоры, обсуждения по
этому поводу, дело издания стоит, тома не выходят. Последний появился аж в
1939-м году. Николай Сергеевич собирается писать Молотову, но не знает как.
Не с кем посоветоваться. Шолохов далеко - у себя на Дону.
Единственная отрада - работа над рукописью "Толстой в Москве" (статья
уже превратилась в книгу)...
А душа болит от того, что происходит вокруг, особенно в деревне. И
как-то блекнет вера в добрую волю и мудрость тех, кто руководит страной.
...20 января. "Голод кругом, в деревне, по всей стране, все больше и
больше дает себя чувствовать. И нельзя спокойно здесь, в Москве, нам, кучке,
сидеть, закрыв глаза, и ничего не делать! Общее, как грозовая туча, давит на
каждую личность. Никто не вправе бежать от общего, и не может, если есть у
него честность и совесть. Как жалко, что нет Толстого, который бы громко и
властно крикнул: "Не могу молчать!" И его бы услыхали и послушали.
Зачем вожди так далеко стоят от масс и не знают их нужды и того, что
творится? Сейчас в дни кризиса морального и материального, им бы нужно быть
с массами, внутри них, как был Ленин, а не судить только по резолюциям и
рукоплесканиям.
Вот сегодня статья Лаптева о ленинской кооперации, но куцая. Они
производственную сельскохозяйственную кооперацию заменяют колхозами,
принудительной коллективизацией. Но ведь это неверно. Надо поднять упавшее
с-х производство, а оно продолжает падать. Статистические цифры сбора
валовой продукции ничего не доказывают, так как они свидетельствуют только о
максимальной выкачке и об обеднении, истощении деревни - выкачивают все до
дна, не оставляя ничего для укрепления хозяйства и безбедного существования
в деревне.
Выкачать можно, а дальше что? Нужна добровольная кооперация и подлинная
самодеятельность, а не страх и отчаяние... Тогда можно горы свернуть.
Техника техникой, но одной техники недостаточно, нужно что-то еще -
нужен бодрый "дух народа". Наша история неопровержимо доказывает это".
И снова о том же в записи от 25 января:
"...Побольше бы у нас внимания к человеку, особенно живущему там в
глубине или "в глубинке", как теперь говорят. К его действительным нуждам и
горям! Зачем такая дифференциация пайков, например? Почему им не дают
хлеба?..
Мучительно тяжело от этого и от того, что не получаешь ответа на эти
вопросы".
И, все-таки, сквозь низкие, серые облака, нет-нет и пробьется солнечны
лучик, согревающий душу, оживляющий надежду и веру.
Из дневника Н.с. того же 25 января 1947 г.
"Был на защите диссертации Т.Л. Мотылевой ("Лев Толстой во французской
литературе и критике"). Очень, очень интересный труд. Сама Т.Л.М. очень
располагает к себе. Она очень хорошо знает и любит Толстого и очень
способна... Результат 10 - за, 1 - против. Очень я рад этому. Она более, чем
кто-нибудь достойна степени доктора по Толстому. Побольше бы такой молодежи.
От души желаю ей всяческого счастья..."
И в той же записи обнадеживающий скачок назад через два поколения:
"...Были с Талечкой у милой и дорогой Екатерины Николаевны Лебедевой.
Она - единственный оставшийся человек старшего поколения, знавший Талечку со
дня ее рождения. Ей 82 года. Она необыкновенно бодра и жизнерадостна: ходит
по концертам, по научным и даже политическим собраниям, всем интересуется,
за всем следит. Вот счастливая старость, несмотря на все испытания. Было нам
у нее очень тепло и хорошо..."
...11 февраля. "Только что вернулись с Талечкой из Института Мировой
Литературы, где делали доклады: Благой - Пушкин и мировая литература
(содержательно!) и Цявловский о новых материалах по свиданию Пушкина с
Николаем I. После доклада - овация Цявловскому и вполне заслуженная. С
искренностью и волнующей задушевностью делал он свой доклад и пытался по
интересным, им добытым материалам воспроизвести полуторачасовую их беседу.
Ему помогали художественное проникновение, любовь и знание Пушкина.
Только из-за своей болезни он несколько раз приостанавливался, пил
нитроглицерин и без конца - воду. Боюсь, как бы это не была его лебединая
песня. Сильное впечатление от его выступления и приятна та любовь, которая
проявилась у всех так единодушно - и к нему, и к Пушкину".
...18 февраля Николай Сергеевич относит первый вариант рукописи книги
"Толстой в Москве" в издательство "Московский Рабочий" к своему старому
знакомому Чагину - он теперь заведует этим издательством. По-хорошему
обсудили его замечания...
27 февраля. Сдал в Гослитиздат отредактированную рукопись "Очерков
былого" Сергея Львовича Толстого. Много пришлось поработать (особенно
пострадали духоборы).
Таким образом закончены две большие работы и это дает удовлетворение. В
тот же день встретил Телешова. Тот очень сочувственно отнесся к книге о
Толстом и Москве. Рассказал, что его "Воспоминания" перевели и издали в
Лондоне, назвали "очаровательной книгой".
...7 марта. Приходила Федина школьная подруга Леночка Хромова, принесла
цветы. Радостно взволновала. На ней Федин отблеск: она его любила, и он
любил ее...
И снова серые облака опускаются, давят.
Из дневника Н.С. 14 марта 1947 г.
"...Сегодня, идя по улице, в первый раз реально представил -
почувствовал смерть. И целый день под этим впечатлением...
Как все трудно, все разваливается... Где найду силы? Набросал сегодня
план окончания издания по-новому. Не нравится. Но что-то выйдет. Пока я жив
и в силах, надо бы пустить хоть по рельсам, а то без меня замрет, - боюсь, -
все дело. Большое, общекультурное дело мирового масштаба. У власть имущих,
видимо, не найду отклика. Мне одному, да еще обессиленному болезнью и
опустошенному душевно, очень трудно. Надо спешить..."
...20 марта Николай Сергеевич навещает Цявловского. Тот лежит в
постели, но все так же горит Пушкиным. У него Томашевский - показывает
пометки Пушкина на "Валерике" из Тригорского. Много и с жаром рассказывают
друг другу новинки по Пушкину. "Очень все было интересно" - пишет Н.С.
Из дневника Н.С. 4 апреля 1947 г.
"Вчера Сережино рожденье. Ему 25 лет...
Пошли с Талечкой в Третьяковскую галерею, как в церковь, и он все время
в нашем сознании был с нами. Бродили целый день. Все свежо в памяти и как
верны все первые оценки. Иванов, Крамской, Репин, передвижники, Перов,
Васнецов, Верещагин, Левитан. Только Ге - нету, очень жаль. Суриков
по-прежнему не трогает и Серов тоже. Врубеля пропустили - нельзя смотреть в
нашем теперешнем душевном состоянии. Отталкивает. Мы оба, не сговариваясь,
прошли мимо.
Долго стояли у Репинского "Не ждали". Не мог удержаться от слез, даже
от рыданий. Неправ был Л.Н., который про "Не ждали" написал "не вышло". Это
оттого, должно быть, что сам он никого не ждал. А меня всего перевернуло,
даже ночью снилось. И Христос Крамского, и сам Лев Николаевич, его же.
А Талечку перевернула картина "Безутешное горе". Это верно, что эти
картины стоят вместе и одна дополняет другую... как две части трилогии, а
последняя часть - Христос Крамского. Так они все три и стоят в сознании".
...Запись в дневнике от 13 апреля, по-видимому, отражает острые
политические споры в интеллигентной среде того времени. Николай Сергеевич
пытается вступиться за "тоталитарную систему", невольно подменяя понятия.
Вместо всеохватывающего и насильственного господства одной, навязанной
идеологии он защищает единение народов в критические моменты их истории:
"Но что такое эта "тоталитарная система"? - спрашивает он в этой
записи. Totus по латыни - общий, всеобщий. Ничего презрительного и
неправомерного ни с моральной, ни с правовой точки зрения тут нет. Это
значит - всеобщая, единая воля, единая сила. (Формальное и потому неверное
толкование - Л.О.)
В тяжелые исторические моменты потрясений, эта сила всегда побеждала:
Французская революция, наша, Первая Отечественная война 1812 года и много
других примеров.
Она, эта сила поднималась, всколыхивалась, потом затухала. А теперь она
хочет не затухать, а жить постоянно, повседневно и творить. Теперь сознание
человечества дошло до того, что эта сила единственная творческая сила, и ее
надо охранять и облечь в правовую систему, то есть дать ей незыблемость и
устойчивость. Что и делается нашим Советским народом. И потому такое
озлобление со стороны тех "ревнителей свободы", которые стремятся только как
бы получше поесть, побольше загрести денег и покрепче построить перегородки
от других людей".
...22 апреля по приглашению директора Чагина Николай Сергеевич ходил в
издательство "Московский Рабочий" по поводу своей книги "Толстой в Москве".
Его принял главный редактор издательства, наговорил массу лестных слов о
рукописи, рекомендовал развить ее литературную часть, не стесняясь
размерами, подробнее описать окружение Толстого и проч., но... рукопись
вернул, так как план издательства на 48-й год уже утвержден, а заключать
договора на следующий год они не имеют права до 1 августа текущего года. В
тот же день Николай Сергеевич записал в дневнике:
"Я в недоумении: что это - вежливый отказ или действительно так. Если я
ее переработаю до 1 августа 1947 года, то ведь еще не значит, что она будет
принята к напечатанию. Если она и будет принята, то им могут не разрешить, и
она будет вычеркнута из плана... В общем, много места для пессимизма и мало
- для оптимизма. Но работать, конечно, буду. Трудны и необеспечены
писательские дела! Затраченный труд ни в грош не ставиться!"
...26 апреля в Гослитиздате случайная встреча с Пастернаком. Рассказал
о трудностях издания Толстого, а Борис Леонидович ему в ответ: "...а меня-то
как ругают. Теперь я пишу не стихи, а большую прозу".
Из дневника Н.С. 3 мая 1947 г.
"Третий день майских праздников. На улице оживление и иллюминация, а на
душе грусть.
Сегодня с Талечкой были в Доме ученых на утреннике. Замечательное по
силе, проникновению и простоте чтение наизусть Наташи Ростовой артисткой
МХАТа Ниной Михайловской. Передала самую сущность этого прекрасного образа -
живительную и все побеждающую силу любви. Местами трогала до слез. Я не мог
выдержать и пошел за кулисы ее благодарить".
Следующую запись Николай Сергеевич, очевидно, рассматривал как особо
важную. Она озаглавлена "Credo" и отчеркнута на полях красным карандашом.
Вот ее полный текст:
"Сейчас век соревнования. Соревнуются все: соревнуемся мы, соревнуется
Запад и Америка... Только соревнование соревнованию рознь. У нас
соревнование социалистическое, у них соревнование капиталистическое. Что это
значит? Это значит, что в основе нашего соревнования - труд, идея и сила
массового труда, а в основе их соревнования - капитал, накопление богатства
и эксплуатация.
В основе нашего соревнования - побольше сделать и дать в руки
трудящихся; в основе их соревнования - побольше взять из кармана трудящихся.
У нас - радость труда для общего блага.
У них - закабаление труда для эгоистического, мещанского жития кучки
богатых, властвующих при помощи этого богатства классов.
В основе нашей власти - новая организация, культурность,
историко-экономическая сила - массовый, всеобщий труд.
В основе их власти - отжившая, теперь уже реакционная сила - капитал.
Этическая сторона дела:
У нас - работа, труд и забота - для других.
У них - работа других для себя, для своего личного благополучия.
Альтруизм и эгоизм!
У нас - общественные дела.
У них - свои личные, семейные, индивидуалистические интересы.
Такова разница идеологий! И ясно, что будущее за нами".
Мой первый строгий критик, жена, прочитав это "кредо", сказала мне:
"Выкинь, пожалуйста, все эти благоглупости. Они очень снижают образ Николая
Сергеевича. Я боюсь, что многие современные читатели после этих газетных
сопоставлений "у нас и у них" отложат книгу и не станут читать дальше".
Я возразил, что, во-первых, утаить от читателя то, что автор дневника
назвал своим "кредо" было бы нечестно. Во-вторых, что человек, прервавший
свое знакомство с героем повести потому, что на каком-то этапе своей жизни
тот оказался во власти навязанных ему ложных представлений, поступил бы так
же, как студент-медик из брезгливости отказавшийся присутствовать на
операции какого-нибудь гнойного абсцесса. Болезни нашего общественного
прошлого надо знать хотя бы для того, чтобы не допустить их повторения. Тем
более, что нашему "больному" еще предстоит излечиться - освободиться от
иллюзий.
Наконец, судить о человеке и его взглядах следует с учетом
господствовавших представлений того времени, о котором идет речь.
Прошло всего два года после окончания Отечественной войны. В довоенное
время даже простое "знакомство с иностранцем" считалось преступлением и
каралось весьма сурово. Мало что изменилось в этом отношении и после войны.
(Знакомство наших военных с поверженной в прах Германией - не в счет).
Вспоминаю, что уже в Хрущевскую эпоху во время первого Фестиваля молодежи и
студентов 1956 года в Москве мы с женой пригласили к себе в гости прямо с
улицы компанию молодых итальянцев. Все наши друзья сочли этот поступок очень
опасным, да и мы сами немного беспокоились о том, чем наша дерзость
кончится.
Никаких иностранных газет и журналов в 1947 году мы еще не видели. Не
имели ни малейшего представления ни об уровне жизни различных слоев
западного общества, ни о характере их трудовых взаимоотношений. Советская же
пресса описывала все это исключительно мрачными красками - на уровне
"Капитала" Карла Маркса.
Что же касается быта и труда людей в нашей огромной стране, за
пределами ее столицы, то здесь в прессе, и особенно в кино господствовали
исключительно розовые тона, картины чуть ли не сказочного благополучия
(вспомнить, хотя бы, кинофильмы "Свинарка и пастух" или "Кубанские казаки"),
а также поучительные примеры самопожертвования и энтузиазма.
Не скажу, что таких примеров в жизни вовсе не было. Бывали - чаще в
городах, на больших стройках. К примеру, строительство Московского метро.
Все дело было в отборе таких примеров и... умолчании о всем прочем. Сейчас
даже трудно представить себе степень неосведомленности рядовых граждан о
действительном положении дел в стране и в мире, равно как и мощь
государственной пропагандистской машины. Ничего удивительного, что такой
добрый и доверчивый человек, как Николай Сергеевич принимал все это за
"чистую монету".
Из дневника Н.С. 20 мая 1947 г.
"18-го с 6 ч. утра с А.Н. и Эммой на огород в Воронцово. Утром
обнаружил у себя язвенное кровотечение, но все-таки поехал. Сначала в Фили,
потом в автобусе берегом Москвы-реки, мимо распускающихся вишневых садов с
нежной весенней зеленью по Воробьевым горам, дальше километра 4 пешком по
Калужскому шоссе, а там работа до 6-ти вечера над землею. Вдалеке, в дымке
видна Москва. Очень интересно и хорошо...
Поздно вечером разговаривал по телефону с доктором Гордоном. Он велел
лежать (от моего кровотечения) и собирается поместить меня опять в клинику.
Неожиданный и не очень улыбающийся мне оборот. Жить-то осталось полчаса и из
них проводить сколько-то времени в больнице, когда хочется и надо спешить
жить и работать".
...29 мая Николая Сергеевича снова кладут в клинику. Опять Талечка
навещает его. "Она имеет замученный вид, - пишет он в дневнике, - ее
задергали люди и нет денег, а мне стыдно за свое животное существование и
слабодушие - даже не могу бросить курить, и весь я как-то раскис, о своей
"дальнейшей судьбе" не хочется думать и не думаю".
Интересного общества в палате не случилось, зато много читает.
Воспоминания Тургенева, его речь о Пушкине и предисловие к Письмам Пушкина к
жене. Очень понравилась книга Натана Рыбака "Ошибка Оноре де Бальзака".
Слушает по радио: "Они сражались за Родину" Шолохова и "Слово перед казнью"
Фучика. По поводу последнего записывает: "Это их голоса, моих мальчиков!"
...29 июня. "Сегодня месяц, как я в клинике. Сижу в верхнем запущенном
саду, где меня каждый день навещает Талечка. Она отдыхает, отходит немного,
растворяясь в зелени. Смотрим с интересом, как перед вечером обучаются
молодые воробьи - прыгают по полянкам под руководством родителей, потом,
перед заходом солнца вся стайка вспархивает и мигом исчезает - спать до
зари..."
...5 июля Николай Сергеевич возвращается домой. Узнает тревожные
новости - было какое-то разгромное заседание Госредкомиссии. Есть ощущение,
что надвигается гроза.
Из дневника Н.С. 6 августа 1947 г.
"Вчера ходили с Талечкой на Плющиху и Арбатские переулки - к домам, где
жил Лев Николаевич. (В связи с книжкой). Странное, волнующее и захватывающее
чувство. Дома почти все целы, облупились, отвалилась штукатурка. Дети так же
играют в мячик, как играл 110 лет назад около дома на Плющихе Лев
Николаевич.
Но все другое. Другие темпы, другие интересы. Уже не властвуют
верхушечные, высшие слои общества, составляющие его одну тысячную часть, а
наоборот - то, что он хотел. Но, по-прежнему, нет любви между людьми - то,
чего он не хотел... Но все же первое исполнилось, и оно есть путь ко
второму. Очевидно, этого пути не минуешь...
Ужасно трудное время сейчас. Голод в полном смысле слова, и мы
голодаем. Жалко Талечку, она очень страдает и рвется, а мне стыдно. Денег
мне никто не платит. Все есть кругом по бешеным ценам, а денег нет.
Переходный момент, но очень трудный. Нет денег даже на хлеб, на транспорт,
на баню, на самое необходимое...
Иду ли я вперед или топчусь на месте? Может быть черепашьим шагом,
медленно, все же вперед. Но гораздо медленнее подвигаюсь вперед, чем
подвигаюсь к смерти, которой я не боюсь, но к которой не готов еще.
Хочу еще жить, хочу посмотреть, что выйдет и хочу еще сам участвовать в
общем движении, хочу искать и находить во всем светлые, положительные
стороны и отбрасывать плохие, всю муть, всю мерзость, всю накипь. А ее еще
так много, и самого захлестывает порой..."
...7 августа. "Сегодня ездили с Талечкой в Останкино. 8 лет тому назад
я после болезни 21-го мая 39 года ездил туда последний раз.
Спал в лесу, куковала кукушка, а она стерегла меня. Как перевернулась
жизнь за эти 8 лет - разбилась, оборвалась...
От парка пошли налево, как тогда, в тот же лес, наслаждались тишиной и
давно не виданной природой - лесною глушью.
Талечка сказала, что теперь на всем хорошем лежит печаль и грусть.
- Да, это верно, я всегда ощущаю это. И чем нам лучше, тем эта грусть и
печаль сильнее... Все время думаешь: как жаль, как тяжело то, что они не
могут разделить этого хорошего..."
...Конец августа. Прошел год после решения Оргбюро ЦК. Разговоры по
этому поводу утихли, но ни один том из печати не вышел. Николай Сергеевич,
по-видимому, не может заставить себя приняться за переработку рукописей
томов ранее подготовленных к печати. "...руку на тексты Льва Николаевича я
сам не занесу. Это святыня" - писал он 19 сентября 46-го года, после
ознакомления с решением ЦК. И не заносит. Во всяком случае, в дневнике за
весь год упоминания о начале такой работы нет. Формально это можно
оправдывать тем, что архив Толстого все еще не возвращен в Москву. Николай
Сергеевич занят своей книгой, редактирует книгу Сергея Львовича, опять
болеет...
В записи от 20 августа 47 года есть упоминание о том, что он
перезванивается с инструктором ЦК по делам издания. "Улита едет...", - пишет
он там. Но в чем это сказывается - неясно. Следующая запись, относящаяся к
изданию, от 18 ноября:
"Вчера в 5 часов был в ЦК у Владыкина, уточнял проспект главным образом
заглавий. Жаль, что не могу переговорить по существу с самыми ответственными
лицами о ленинской установке - печатать все (!? - Л.О.) и добиться
осуществления действительно полного собрания сочинений Толстого, как этого
хотел Ленин".
Ясно, что Николай Сергеевич не хочет сдавать позиции и, выждав время.
надеется "отыграть" обратно установку на публикацию всего текста Толстого
без купюр.
Толчком к возобновлению "военных действий" в защиту Толстого быть может
послужила смерть (11-го ноября) Мстислава Александровича Цявловского.
Из дневника Н.С. 17 ноября 1947 г.
"Для меня лично смерть Цявловского действительно невознаградимая и
огромная утрата. Он был один из тех немногих (всего оставалось два: он и
Гудзий), на кого я морально опирался и который всегда во всем поддерживал.
Он был один из самых близких мне людей - по делу и по душе. Его
безукоризненная честность, чистота и страстность всегда благотворно
действовали и вливали бодрость. Жить и работать без него мне стало еще
труднее. И прибавился еще один потусторонний, с кем мне общаться: "А как бы
отнесся к этому Мстислав Александрович?.."
Опора на Гудзия довольно слабая - он не боец. Надо действовать самому!
12-го декабря 47 года Николай Сергеевич совершает нечто подобное,
говоря военным языком, "залпу из всех бортовых орудий". В один и тот же день
относит в ЦК письма с изложениями своей позиции (и, вероятно, со ссылкой на
Ленина) одновременно Молотову, Маленкову, Суслову и А. Кузнецову.
Реакция на этот раз последовала незамедлительно. (Подавление "бунта"
нельзя откладывать!) "Линия партии" была подтверждена категорически, хотя на
тот раз Николай Сергеевич уже не молчал, а сопротивлялся отчаянно.
Из дневника Н.С. 13 декабря 1947 г.
"К 4-м часам меня и Головенченко экстренно требуют в ЦК к Еголину. Там,
не взирая ни на какие доводы по существу дела, основываются на прошлогоднем
постановлении Политбюро за подписью Сталина (творчество Федосеева) - вопреки
фактам и Ленинской трактовке Льва Николаевича Толстого. Я, все-таки,
высказал прямо все, но они глухи и не хотят слушать. Очень трудно. Но я
обязан по совести отстаивать Льва Николаевича "до последнего". Но я один,
все отошли, а у меня сил и веса мало. Но все равно, как умею, честно и без
колебаний буду отстаивать правое дело...
Нет, это не может так продолжаться. Надо самому увидеть Сталина и все
начистоту ему рассказать. Он не может согласиться с тем, что нужно
препарировать Толстого, а не давать его, какой он есть, как это справедливо
считал Ленин".
Дорогой читатель, если ты недавно снисходительно улыбался, читая
"Credo" Николая Сергеевича, то сейчас, пожалуйста, вообрази, что тебя
вызвали в ЦК, суют тебе "под нос" будто бы имевшее место постановление
Политбюро за подписью Сталина, относительно твоей работы ("творчество
Федосеева"), а на дворе 1947-й год! Ты будешь возражать? То-то и оно.
Уже вдогонку 25 декабря пришло правительственное письмо от Молотова с
извещением, что письмо Николая Сергеевича получено и передано в ЦК Суслову.
Таким образом во главе противников либерализации Толстовского издания
оказался самый истовый идеолог коммунистической партии.
В том же драматическом декабре происходят еще два события,
взволновавшие Николая Сергеевича. Одно - общегосударственного масштаба,
второе - печальное, глубоко затронувшее его лично.
Из дневника Н.С. 7 декабря 1947 г.
"Вот уже целая неделя, как москвичи раскупают все, что попало. Магазины
пустые, часть их закрыта "на ремонт", например, "Мосторг". Все боятся новых
денег. В учреждениях спешно оплачивают невыполненные обязательства. Новых
договоров не заключают до 15-го. Хорошо бы, если как следует справились с
этой реформой. Уравнение цен, стабилизация рубля, его товарное и прочее
реальное обеспечение, борьба со спекуляцией и т.д. Все это возможно и
необходимо..."
...16 декабря. "Вчера и сегодня Москва полна толками о новой реформе.
Говорят в трамваях, метро, очередях и на улице. Всяк считает, кто сколько
потерял. Это - "неизбежные частичные жертвы". Но, в общем у всех веселые и
бодрые лица".
Ну что ж. Приходится констатировать, что, несмотря на мужественное
сопротивление партийному руководству страны по поводу своей работы (где он
уверен в своей правоте), в делах общегражданских Николай Сергеевич сохраняет
верность и веру в то же самое руководство, равно как и свое наивное,
зашоренное восприятие окружающей действительности. В его искренности я не
сомневаюсь: "никто так не слеп, как тот, кто не хочет видеть!"
...Ночью, с 22-го на 23-е декабря, умирает старший сын Льва Толстого,
Сергей Львович.
Из дневника Н.С. 22 декабря 1947 г.
"Сегодня весь вечер был у Сергея Львовича. Он умирает. Лежит с
закрытыми глазами на спине, дыхание с клекотом, идет пена изо рта... Могучее
сердце не дает умереть, но, видимо, последние часы. Уходит целая эпоха,
уходит ровесник "Войны и мира", старший сын Толстого. А у меня уходит еще
один близкий человек - моя моральная опора в работе. Он оставил мне завет не
отходить от дела опубликования всех писаний его отца до конца. И я выполню
этот завет...
В то время, когда я это писал, в 12 часов ночи на 23-е декабря, когда
по радио Рахманинов играл Шопена, позвонила Анна Ильинична. Сергей Львович
Толстой скончался на 85-м году своей жизни".
Запись спустя три дня, от 25 декабря:
"Похоронили сегодня на Введенских горах Сергея Львовича Толстого. В 12
часов в Толстовском музее была гражданская панихида. Вечером дежурил там с 8
до 11 с милым Николаем Павловичем Пузиным. Он мне очень приятен и вообще, и
тем, что так любил Сергея Львовича. Приходила Софья Сергеевна Уранова,
повесили ее замечательный портрет Сергея Львовича.
Я не чувствую его мертвым. Для меня он живой и, как всегда, смерть не
вызывает уныния, а наоборот - какая-то радость за него, что он, наконец,
нашел покой, вернулся домой "совершив большое путешествие", как говорил Лев
Николаевич. Вместе с тем, когда хоронишь дорогого и близкого человека
появляется откуда-то приток сил и энергии. Хочется спешить жить, работать,
делать что-то, строить, чтобы успеть построить...
Это так, но физически образуется дыра, которую нечем заполнить. Так и
сегодня, особенно вернувшись с кладбища домой".
...11-го января 1948 г. в журнале "Британский союзник" было напечатано
(в переводе) выступление по английскому радио лидера лейбористов Эттли. 21
января Николай Сергеевич записывает в дневнике свои мысли по поводу этого
выступления. Вот некоторые из них:
"1. Или диктатура народа или диктатура кучки капиталистов. Середины
быть не может, потому что всякая середина - "разбавленное" или то, или
другое...
3. Сговора и взаимных уступок быть не может...
5. Правильное распределение богатств может быть только при коммунизме.
(Курсив всюду автора - Л.О.)
6. То, что мы пережили в течение 30 лет есть лишь первая стадия
перехода мира к коммунизму - неизбежно с многими шероховатостями.
7. Все эти шероховатости: "Лес рубят - щепки летят" мы приняли на себя
и в этом наша заслуга в истории.
8. Свобода конституционная (буржуазная) лишь стадия - "либерализм" по
Эттли. Она есть орудие только политическое.
9. Как только борьба переносится из политической стадии в
экономическую, в распределение жизненных благ, так это орудие теряет силу,
ибо сталкивается с непримиримостью интересов эксплуатируемых и
эксплуататоров. Правильное решение этой задачи дает только коммунизм, и
тогда понятие свободы видоизменяется - с