оторой так недостает и к которой мы так тянемся... а они чувствуют это и, уверен, тоже думают об этом. Приехали третьего дня, 25-го. Нас поселили вдвоем в одной прекрасной комнатке с окнами, выходящими на Волгу, в самом дальнем домике, его зовут "Поповский домик". Над нами, на высокой горе, запущенная старинная церковь. На ней красуется доска, извещающая о том, что церковь находится под охраной Комитета по старинным зданиям Совмина РСФСР. Та же надпись и на других церквях Плеса. Но это не мешает им находиться в самом жалком состоянии, с выбитыми стеклами и разрушающимися стенами. В первый же день бродили вдвоем по лесу и взгорьям. Березовый лес, опушка, дорога, деревенька - знакомая и родная картина. Так хорошо и привольно, далеко от людской суеты. Но когда хорошо, тогда и больно. Чем лучше и отраднее, тем острее боль, которая лежит в глубине и не выплескивается наружу. Но тут не удержишь, и она вместе с рыданиями невольно выходит из замкнутых берегов. Хорошо, что никого нет, видит одна только Талечка, но она мать и хоронит эту грусть еще глубже и все, все переживает. Идем домой - вокруг церкви старинное, заросшее деревенское кладбище, и вдруг площадка, и на ней ряды одиноких могил с надписями: инициалы, фамилии, годы рождения (все смежные) и смерти 42-44 годы. Это - братское кладбище бойцов, умерших в госпитале. Они нашли "вечный покой" на высоком берегу Волги, и на Плесе. Их вечный покой предвосхитил великий художник Левитан. Сегодня мы ходили на эту Левитановскую гору, где он писал свою картину. А могилки героев вот здесь надо мною сейчас, когда я пишу. Неудержимо тянет туда, и даже несбыточная надежда, мечта - вдруг найду родную могилку и надпись... Вся душа полна ими, кроме них почти ничего не воспринимаю. И радуюсь, радуюсь, что я не один, что нас двое, и оба чувствуем всю глубину, и оба держимся так, что другим не видать..." 3 сентября 1951 г. "Все живем в нашем уютной комнатке на Плесе. Написал за это время письма: сестре Наташе, Саше (длинное, самое основное), Надежде Осиповне в Горки, Леве, Екатерине Николаевне Лебедевой и Н.К. Гудзию в ответ на открытку с парохода из-под Ярославля. Почти каждый день бродим по необыкновенной красоты окрестностям, делаем в среднем по 4-8 километров, при этом большую часть по горам с крутыми склонами. Восхищаемся волжскими просторами и сказочною красотой. Здесь, куда не кинь взор - всюду русская история и поэзия - умиротворяющая, углубленная лирика. Из необычных событий за это время было посещение нас 28-го вечером на плессном экскурсионном пароходе Н.К. Гудзия, Татьяны Львовны и Анны Калиниковны со спутниками с парохода. Мы вышли их встречать и ужасно друг другу обрадовались. Я внезапно превратился в экскурсовода и повел весь пароход на Левитанову гору, давал краткие, самые элементарные объяснения. После Левитановой горы зашли к нам. Все это так быстро и необычно, что кажется сном на Волге... было какое-то восторженное настроение и у нас, и у Гудзиев. Очень милый и дорогой человек и друг Николай Калинкович..." (Былая обида времен начала войны в связи с невыходом книжки Николая Сергеевича о Толстом, совершенно забыта). ..."Сегодня после обеда была лекция по истории Плеса 69-летней учительницы десятилетки Любови Васильевны Михайловой. Вот ее краткая запись. 1. На "Горе Свободы" стоит памятник, где написано, что Плес известен по летописям с 1410 года. (Памятник поставлен плесским купцом). 2. В действительности установлено, что Плес существовал еще ранее. Еще в 12.м веке он вел торговлю с арабами бобровыми и соболевыми мехами. Есть упоминание в Шехерезаде: "она просила купить в Поволжьи соболей на шубку". Установлено, что в районе Плеса в 12-13 веках существовали бобровые и соболиные заповедники. 3. В 1410-м году хан Эдигей "отвалил от Москвы". А "навалил" он на нее на судах и ладьях по Волге. Шел через Плес, разорил край, увел в полон женщин и детей, а стариков перебил. Князь Василий Дмитриевич (сын Дмитрия Донского), Василий I, с княжатами из Москвы переселился в Кострому. Возвратившись после откупа Эдигею в Москву, "повелел рубить град Плесо", что означало рубить укрепления в Плесе, а не самый город, который уже был. Плесские жители по своей охоте несли военную, сторожевую службу. Они не имели никакого оружия, но отличались замечательным метанием камней с двух берегов реки... Была выстроена подводная стена с узким фарватером так, что проходила только одна ладья. Вся вражеская флотилия выстраивалась в цепочку по первой лодке, и жители с двух сторон забивали и топили корабли камнями. 4. В 1420 году в Плесе была моровая язва, опустошившая весь край. 5. В 1429 году Плес разорила новая татарская рать, плывшая по Волге на Москву. 6. В 13-м веке "Плес" носил название "Чувель", то есть город птиц. Когда и почему он был переименован в Плесо (так он зовется в летописях и так его называют сейчас местные жители) - пока неизвестно. Он до последнего времени, когда деревья пострадали и были срублены на топливо, славился обилием птиц и соловьиным пением. 7. В 1534-м (или 1539-м) году произошла битва с татарской ратью, которая на этот раз была разгромлена. "Гора Свободы" (ранее "Соборная гора") служила укреплением. Сохранилась до сих пор шатровая колокольня 16-го века с "гляделками" вниз по Волге. 8. В 1613 году в Плесо приезжали Минин и Пожарский, набирали ратников для ополчения и творили суд над боярином Шереметьевым, перекинувшимся на сторону поляков. 9. В 1812 году в Плес была эвакуирована труппа Большого театра и балетная школа. Последняя помещалась на территории нашего дома отдыха. Давала представления, чем вызывала возмущение старообрядцев, которые главным образом там обитали. 10. В дни Великой Отечественной войны во всех домах отдыха были госпитали (112 братских могил, умерших в госпиталях на старообрядческом кладбище над нами). Все население занималось шитьем на армию. 11. До открытия железной дороги и станции в Кинешме, главным занятием плесовцев было кустарное текстильное производство. Ткали "фламандское полотно". Также славились плесовские топоры, которые продавались главным образом, на Нижегородской ярмарке. Еще в Плесе было высоко развито искусство резьбы, как по дереву, так и по металлу. Сейчас на старых домах еще сохранились образцы этого искусства ("металлические ришелье"). В селе Красном на том берегу Волги живет замечательный ювелирных дел мастер. В том же селе была открыта первая в Союзе ювелирная мастерская". Из дневника Н.С. 12 сентября 1951 г. "Читаю "Сагу о Форсайтах", 1-й том. Четыре Джолиона. Это шедевр! "Быть всегда добрым и вести свою линию - только и всего" - сказал он однажды сыну (стр. 812). Глубина мудрости! А вместе с тем как просто: "только и всего". И в этом все..." 17-го сентября Николай Сергеевич с матушкой отплыли из Плеса, а 19-го прибыли в Москву. Я, вместе с Софкой, встречал их на Карповском "бьюике". Из дневника Н.С. 30 сентября 1951 г. "Сейчас прослушал по радио гениальный рассказ Лермонтова "Тамань". Читал Топорков. Который раз в жизни слушал или читал этот рассказ, и чем дальше, тем сильнее восхищение. Три таких вещи я знаю: "Тамань", "Кавказский пленник" Толстого и "Певцы" Тургенева. Да еще повести Пушкина, особенно "Ягоды". Один дома. Талечка ушла с Левой в концерт". ...10 ноября. "На днях был П.С. В пылу спора я ему сказал, случайно взглянув на цветы на окошке, что в глубине души каждый человек тянется к коммунизму, как растение к солнцу. Если Тертуллиан (кажется) говорил, что "душа человека христианка", то теперь можно сказать, что "душа человеческая коммунистка"... Коммунизм - всем сообща. На равных основаниях со всеми. В обществе с людьми. Все стрелки обращены к людям, к человеку, а не к себе. Отсюда слагаются и формы общежития. Они так и слагаются, все к этому идет. Важна идея: Христос, Толстой и все лучшие умы человечества, и Ленин. Пути могут быть разные. Но идеал один. И мы все коммунисты. Сегодня об этом говорили тоже. И настоящие, искренние, партийные коммунисты не могут не согласиться с этим..." ...Из этой записи видно, что Николай Сергеевич уже понимает, что не все члены большевистской партии являются "настоящими, искренними" коммунистами. Уж наверное, те трусы, перестраховщики и карьеристы", которые травят его в Гослитиздате - не настоящие коммунисты. А возможно, и те, кто являют собой "руководящие инстанции". И есть ли у нас, сегодняшних, что возразить против коммунизма, как его представлял себе Николай Сергеевич? Только то, что это - утопия, не совместимая с человеческой психологией? Но, во-первых, без утопий, наверное, не было бы никакого духовного прогресса человечества. А во-вторых, психология человека не есть что-то прирожденно незыблемое. Она может изменяться под влиянием условий жизни и общественного мнения, существенным элементом которого является принятие большинством народа определенного идеала, как символа веры. Прекрасно, если это идеал свободного содружества и сотрудничества людей. Отвратительно - если это идеал господства одной нации или одной политической доктрины. Из дневника Н.С. 29 декабря 1951 г. "Читаю замечательную книгу Нечкиной "Грибоедов и декабристы". Какой провал нашей художественно-исторической литературы - нет "Декабристов", кроме набросков Толстого! Тема для будущих художников размаха Алексея Толстого. А сейчас никому не по плечу..." ...17 января 1952 г. "На днях с Талечкой и Левой О. Видели пьесу "Грибоедов" в театре Станиславского. Пьеса слаба, но артистка Гриценко в роли Нины Чавчавадзе прелестна... Вечером, то есть ночью на 15-е января читал Талечке вслух о Грибоедове. Отзывы о нем декабристов Бестужевых, панихида на горе Св. Давида по "двум убиенным Александрам". Стихотворение из сибирской ссылки закованного А.Н. Одоевского о Грибоедове и этой панихиде. Когда же, наконец, поставят Грибоедову памятник в Москве? Прекрасно его сделал Мануйлов". Глава 8. Завершение издания. Угасание дома Из дневника Н.С. 1 марта 1952 г. "Сейчас (половина первого ночи) слушал удивительный 2-й концерт Рахманинова и думал под него свои задушевные думы и мечты с горечью о своих неисполненных возможностях... Как много хочется выразить невыразимого словами, но я не умею. Одно только искусство могло бы выразить это, но мне оно не дано. Сочетание звуков в музыке, сочетание красок в живописи и задушевное, выстраданное слово, идущее из глубины души в литературе! Какую необыкновенную силу все это имеет... Порой, особенно на закате жизни, хочется все это выявить, выплеснуть наружу, оттого, что "чаша до краев полна"." Между тем в Гослитиздате, по-прежнему царит атмосфера подсиживания и мелочных придирок. Уже объявлен "выговор с предупреждением за безответственное отношение к делу". Это у Николая Сергеевича-то безответственное?! Наиболее уважаемые коллеги-литературоведы выражают ему свое сочувствие. Но сие - лишь сотрясение воздуха, а выговор - это запись в трудовой книжке, необходимая ступенька для последующего отрешения от дела, а затем и увольнения. Слава Богу, есть моральная опора в любви друзей дома. 27 марта у Николая Сергеевича день рождения. Ни о каком праздновании в сложившейся обстановке он не хочет и думать. Днем навещает больную сестру Наташу, потом допоздна работает в архиве - занимается рукописью "Войны и мира". Возвращается в десятом часу вечера и находит полный дом друзей, цветы, накрытый стол, на котором красуются целых восемь домашних пирогов, прибывших с разных концов Москвы... За столом, в частности, возникает разговор о предстоящем приезде в Москву представителей деловых кругов Запада. По этому поводу в тот же вечер - запись в дневнике. "Едут купцы со всех сторон к нам совещаться. Очень интересно и ново. Только жаль, что нет великой народной силы - кооперации. Но посмотрим, во что выльются "экономические силы"... (Далее в той же записи): "...Как полна и счастлива моя жизнь с Талечкой. Вот счастье незаслуженное мне Бог послал, и надо его не омрачать! Главное быть самим собой. Л.Н. мне в этом помогает и мальчики... В Москве невероятные заносы, всюду сугробы, как в 18-м году. Вчера ночью ходил по занесенной снегом Театральной площади, по скверам. По второму из них нельзя было пройти - снег до пояса. Сегодня брел глухими переулками с Новой Басманной на Сретенку по пурге и метели. Очень интересно было: вольно, ново и, вместе с тем, будило старые воспоминания и мысли". Из дневника Н.С. 19 апреля 1952 г. "Сегодня снес в издательство 71-й том. Канун Пасхи. Как всегда, грустно и тяжело. Ощущение затерянности на земле, когда вся природа оживает, а твоя жизнь склоняется к закату и мерцает последним светом, как догорающая головешка. Почему они накинулись все на меня и клюют? Именно потому, что слабеешь. Но ведь они не знают того, что я знаю. Именно это им и досадно. И стыдно становится за этих людей..." ...С 23 июня по 18 июля Николай Сергеевич с матушкой вновь проводят время его отпуска в речном путешествии по рекам Белая и Кама до Уфы и обратно. Это тот же маршрут, что и первое их путешествие в 49-м году. Только остановки другие: побывали в Горьком и Казани. Из путевых впечатлений интересна, пожалуй, только запись о посещении города Касимов. В 49-м году там тоже была остановка, но короткая - успели побывать только на базаре. На этот раз времени было больше, но матушке нездоровилось, и Николай Сергеевич ходил один. Вот его запись в дневнике: "Вчера, 15-го, к вечеру проезжали очаровательный старинный город Касимов, основанный Юрием Долгоруким в 1152-м году и называвшийся до Грозного (до 1452 года) Мещерским Городцом. Замечательная базарная площадь со старинными храмами и "Гостиным двором". Мечеть со склепом, где похоронены ханы Шах-Али и Атхлон с женами и приближенными. Лазили по каменной винтовой лестнице на верхушку мечети, откуда муллы или муэдзины творили свои намазы, и простирается чудеснейший вид на Касимов и окрестности. Как бы побывали в прошедших веках и подышали их воздухом. Жаль только, что Талечка по нездоровью не смогла быть. Музей, расположенный в трех этажах мечети, интереснейший". Из дневника Н.С. 20 июля 1952 г. "Нынче, 20-го, ездили с Талечкой смотреть на новый Университет. Это как бы завершение нашего путешествия. За занятия не берусь, какая-то болезненная, неврастеническая боязливость... Поразительна грандиозная стройка. Какой простор! Но жаль старых Воробьевых гор, деревьев, яблонь, вишен по склону горы, где древняя церковь. Все вырублено". ...3-го августа Николай Сергеевич записывает как 22-25 июля ездил к брату Сереже на Алабуху. Бродил по лесам, побывал на "могилках" в Ботове. "Все там заросло и разрушено. Острое и щемящее воспоминание о маме и мальчиках, с которыми посещал те же места в 40-м году. Были с Сережей на Косминке у старика Погодина. Тепло нас принимали. Косминка живет полной жизнью, а Алабуха замирает. Грустно и пусто было одному без Талечки. Приехал 25-го в Москву, она больна, изнуряет, по-видимому, малярия". ...Более 2-х месяцев в дневнике нет записей. "Сейчас звонила Т.Л. Мотылева, которая раскопала, что 16-летний Фучик читал дневники молодого Толстого и выписал из записи 19 октября 1852 года: "Счастие состоите не в идеале, а в постоянном жизненном труде, имеющим целью - счастие других". Вот чем жил и питался Фучик, казненный Фучик... ...Талечкая никак не может оправиться от летней малярии. Очень беспокоюсь. У меня много тревожных мыслей, от которых малодушно отмахиваться". ...После знаменательного заседания Госредкомиссии в июне 1951 года (утвердившей "компромиссный" план издания), тома начали выходить. Если в 51-м году вышел из печати только один, то в 52-м - целых 7 томов. Это, конечно, радовало и внушало надежды... Но не прошло и месяца, как все радости и надежды померкли, утонули в беспросветном сумраке внезапно надвинувшейся большой беды... Из дневника Н.С. 17 ноября - 10 декабря 1952 г. "14-го, в пятницу в 7 часов вечера доклад в Гослитиздате по международному положению. В 9 прихожу домой. Известие: у Талечки ущемление грыжи. Обнаружила Оля. Сейчас же вызвала карету Скорой помощи. В половине десятого повез Талечку в Басманную больницу. Осмотрели и сказали мне, что назначили на срочную операцию. Около 12-ти Лева через мать и ее знакомого врача узнал, что ущемление разошлось, и она выписывается. 15-го с этим к часу дня поехал в больницу, ожидал, что Талечка сейчас выйдет. Послал ей записку. Получил от нее неожиданный ответ, что операция длилась два с половиной часа, от половины одиннадцатого утра до часу, было трудно. Дождался врача ее палаты Юрия Михайловича Александрова, который долго не выходил. Потом вышел и сказал, что он сам делал операцию: "Операция была трудной и длительной, но прошла благополучно. Резекцию не делали, брюшину не вскрывали, омертвения кишок удалось избежать. Но нашли, независимо от грыжи, опухоль на верху левой стороны живота. Какая это опухоль, сейчас сказать нельзя. Столько же вероятия, что доброкачественная, сколько и злокачественная, раковая. Будем исследовать, когда окрепнет после этой операции. Но опасности для жизни сейчас уже нет, она миновала". - Следовательно, была? - спросил я. - Да, была! И впустил меня через два часа в палату. Она очень страдает, больно швы и очень слаба. Вчера, в воскресенье, 16-го были на общем свидании с Левой. Вид гораздо лучше, румянец на лице и некоторое даже возбуждение. Сегодня, 17-го опять говорил с врачом Александровым: - Отчего так долго длилась операция? - Оттого, что очень сложная операция, она была на грани с гангреной, еще полчаса и было бы хуже, а может быть и поздно. Опять пропустили в палату. Нашел ее гораздо слабее: бессонная ночь, гипертоническая клизма, очень устала. ...Следовательно, несмотря на дважды установленный и подтвержденный диагноз Ольги Сергеевны и врача приемного покоя, врач-хирург отделения, видимо, боялся и отложил операцию до утра и чуть не погубил. [Позднейшая приписка: Да, погубил!!!] Ольга Сергеевна лютует по этому поводу - непростительная оплошность. Завтра пойду опять. Дома целый день народ, а мне не до народа и, кроме того, срочная работа по моей книге, работаю по ночам и напрягаю все силы. Домовничает и заботиться обо мне, главным образом, Софка - милая душа..." ...23 ноября. "Нынче не пошел в больницу. Пошли другие. Завтра будут делать рентген желудка, а потом вторую операцию. Все думал о Софье Федоровне, написал ей два письма в Ленинград. А сегодня она тут как тут. Приехала, почувствовав тревогу за друзей. Вот вещая душа!... Переполнен любовью, лучи которой от разных людей впитываю в себя. Какой-то фокус по собиранию любви от хороших людей. И хорошо, и ко многому обязывает". ...30 ноября. "Сегодня не пошел к Талечке в больницу. Предоставил другим: Софье Федоровне, Анне Николаевне и Леве. Занимался своей книгой... Сейчас хожу и места себе не нахожу от тоски и беспокойства. На меня нападают за разговор с профессором и врачом, а я нахожу себя правым... 28-го был на диссертации Лиды Опульской. Очень хорошо было. Она как распустившийся цветочек. Было радостно на нее смотреть". ...5 декабря, ночью. "Утром у Талечки назначена вторая операция: вырезают опухоль из желудка. Очень слаба. Галлюцинации, заскоки в памяти и в представлении о реальности. Прошлое смешивает порой с настоящим. Меня всегда узнает и радуется. 1-го декабря очень страдала от питательной клизмы и от грубости палатной сестры... Меня спрашивает: "Когда было последнее письмо от Феди? - От 19 января 1945-го года. - Это ведь очень давно? - Да, очень давно!.. - Почему нет еще писем? - Об этом я знаю ровно столько же, сколько и ты. Пауза минуты три, полузабытье. И снова: - Когда было последнее письмо от Феди? Повторяю тот же ответ. - А от Сережи когда было последнее письмо? - Еще раньше: в августе 1941-го года. - Да почему же они не пишут? - Об этом знаю столько же, сколько и ты. - Да где же они? Почему их нет сейчас со мной здесь? Нельзя ли их вызвать? Опять забытье... Я побежал на второй этаж за дежурным врачом. Пришла немедленно очень милая врач, ласково с ней обошлась, погладила по голове. Она начала горько плакать и говорить, что мысли ее путаются. Врач говорит: "От слабости это, пройдет". И разрешила мне остаться дольше положенного времени. ...Сегодня вечером был у Талечки с милой Ириной Робертовной. Она внимательно и любовно ее осмотрела, проверила пульс лежа, сидя и после гулянья (1 раз) по палате. Пульс 86, хорошего наполнения и ритмичный. Субъективное ее, как врача, и мое впечатление, что вынесет операцию. А вот ближайший послеоперационный период - не знаю. Доктор хирург Ю.М. Александров (очень симпатичный и внушающий полное доверие, который только что поправился от гриппа и вчера, в четверг, первый раз на работе) говорит, что положение опасное, он не гарантирует как она вынесет операцию и вынесет ли, но что операция - ее единственный шанс, что если бы не было этого шанса, то они бы не стали делать операцию... Но положение очень тревожное, - повторил сегодня. Ну, что Бог даст..." ...6 декабря. "Операцию отложили дня на четыре. Был консилиум. Считаю, что напрасно, и огорчен. Она слабеет изо дня в день. Спросил Александрова, почему. Говорит - очень слаба. - А это не совсем вы решили не делать операцию? - Нет, ни в коем случае. Операция будет непременно. Это ее единственный шанс. Я вынужден считаться..." ...8 декабря. "Сейчас, после телефонных разговоров с Александровым, написал это письмо (переписываю). Иду в 4 часа к ней. 8/XII-52 Глубокоуважаемый Юрий Михайлович! Ужасно тревожусь, что операции Натальи Ульриховны так и не будет, и она погибнет медленной, мучительной смертью, так как ей день ото дня не лучше, а хуже. Нельзя ли ускорить операцию, а там - будь, что будет... ведь нет уверенности, что все эти процедуры укрепят ее и уменьшат этот "ацидоз". Ведь операция это, как Вы говорили, ее единственный шанс, пусть минимальный, но все-таки шанс! В минуты опасности она умеет душевно собираться и силою духа побеждать, казалось бы, неизбежное. Я и все близко знающие ее, субъективно уверены в этом - в том, что она перенесет все, даже в таком состоянии. А потому, быть может хватаясь за соломинку, я и решил написать Вам и убедительно просить Вас, если есть хоть какая-нибудь объективная возможность, не откладывать операцию и не отказываться от нее. Прошу это Вас со всей ответственностью и гарантирую, что, если она умрет под ножом, то никаких претензий к Вам и укоров с моей стороны не будет, а я остался единственным близким человеком жены моей Н.У. Родионовой. Простите за это обращение. С полным уважением к Вам Ник. Родионов Письмо не отдал, так как узнал, что при ацидозе действительно невозможно делать операцию". ...10 декабря. "Вчера она спала все время под действием пантопона. Утром был консилиум, нашли, что несколько лучше. Александрова пропустил - не смог поймать по телефону. Сегодня первый раз с пятницы (т.е. с 5-го декабря) выпила 4 глотка кагора, две чайных ложки молока, две таких же ложки манной каши и запила двумя глотками кагора с горячим чаем. Сказала вечером при вливании физиологического раствора: "Прикройте меня. Зачем так обнажили, я еще не в таком состоянии, чтобы потерять человеческий стыд?" А мне на упрашивание съесть еще каши сказала: "Не предъявляйте ко мне строгих требований, потому что я сейчас потеряла ориентировку человека во всем!" - А где я нахожусь - в больнице? - Да, в больнице. - А в какой? - В Басманной. - Ничего не помню. Первый разговор вполне логичный за много дней. Все это вместе создает впечатление, что ей как-будто лучше. Сказал еще ей, что приехал Саша Либертэ. Она улыбнулась и сказала "Очень хорошо". Господи! Дай-то, Боже... В Гослитиздате дамы очень сердечно и участливо меня расспрашивали. Вечером постоянно: братья, Петя Писарев и Лева, а теперь еще приехал Саша. Мне хорошо и легче со всеми ними, потому что она их любит. Милая Софка расстилается в своих заботах о тете Тале и обо мне - в лепешку. Сегодня, наконец, снес в переписку свою книжку". И сразу после этой записи, без упоминания того, что произошло за эти три дня, траурная рамка
В ночь с 13-го на 14-е декабря в 2 часа 25 минут (два часа тому назад) в Басманной больнице скончалась Талечка
"У нас ночуют Ириша, брат Костя и Софка. Вместе приехали на такси из больницы. Саша ушел с Левой к нему ночевать. Составил список, кому звонить". Когда я прочитал в дневнике, что Саша ушел ко мне ночевать, то вспомнил, как, недавно поженившись, мы с Линой поначалу жили в ее крохотной комнатке, в коммунальной квартире большого дома на Новой Басманной улице, рядом с больницей, где умерла матушка. А затем из глубин памяти всплыла яркая картина. Николай Сергеевич с матушкой навещают нас в этой комнатке. Они принесли бутылку вина и, в подарок нам, только что напечатанный после долгого перерыва, небольшой сборничек избранных стихотворений Сергея Есенина. Мы пьем вино и вслух читаем его стихи... За окном холод и слякоть, а у нас, по-домашнему, тепло и уютно. Матушка необыкновенное оживлена, Николай Сергеевич, глядя на нее, улыбается, а мы с Линой просто счастливы. Чудесный был вечер! Последний такой в ее жизни... Через день или два Николай Сергеевич привез матушку на ту же Басманную улицу... в больницу. Из дневника Н.С. 20 декабря 1952 г. "16-го в 3 часа дня ее схоронили в одной могиле с родителями, гроб к гробу с Ульрихом Осиповичем. У меня было ощущение, что хороню троих и сразу стало почему-то легче. Ничего, кроме этого не помню, что было на кладбище... Масса народа все эти дни. Из каждого челвоека - лучи любви, а я, как фокус, собираю их. Приехали с кладбища, все накрыто, убрано. Это, оказывается, Анна Ильинична Толстая с братом Владимиром, Маревной и Раей. Милые Софка, мальчики, Лева и Саша, Щукины все трое, да и все... Сегодня написал ответы на чудные, замечательные письма В.Д. Бонч-Бруевича и хирурга Ю.М. Александрова. Получаю письма и телеграммы от Златовратских, Левицких, Иры из Кургана и других. Все три дня со мною была неотступно Татьяна Григорьевна Цявловская. Спасибо ей и Ирише. После похорон были: два раза наш врач Е.Т. Иванова, С.С. Уранова, В.В. Бахрушин и другие. Особенно рад был С.С.У. Как хорошо с ней говорили... Удивительно, удивительно - какой приток хороших людей. Какой чистый воздух! Как легко жить!" 22 декабря. "Не может быть, чтобы в минуту "преображения" - минуту расставания души с телом, которую я так ясно видел, человек перестает все чувствовать и ощущать. Откуда же тогда та озаренная радость во всем уже бездыханном лице? Наоборот, ясно, что совершилось что-то, самая хорошая, великая радость. Я видел это тогда, в ночь с 13-го на 14-е декабря при расставании с Талечкой, видел так обнажено и точно. И странное дело, радость залила и мою душу, несмотря на внешнюю физическую трудность. Радость эта и сейчас переполняет меня..." ...Ну, а что осталось в памяти у меня от того горестного месяца? Помню, что был в доме каждый вечер, несколько раз был в больнице. Помню, что все "переживали" по поводу болезни матушки, но смертельного исхода никто не предполагал. Сомнений в лечении и лечащем враче, во всяком случае, в первые две недели, не возникало. А между тем, вчитываясь сейчас в скудную информацию о ходе болезни, которую записал Николай Сергеевич, я нахожу, что основания для сомнений были достаточно серьезные. Даже если оставить в стороне катастрофический "прокол" больницы, в результате которого операция ущемления грыжи была отложена на 12 часов. (Он на совести неведомого нам ночного дежурного врача). Пытаюсь вдуматься в сведения об операции, которые лечащий врач Александров 15-го ноября сообщил Николаю Сергеевичу. Что означают слова: "омертвения кишок удалось избежать"? Или это омертвение произошло за двенадцать с лишком часов, или - нет. Операция здесь не при чем. Резекцию кишки хирург не делал - решил, что омертвения нет. Почему же больная была "на грани с гангреной", да так, что через полчаса могло быть "уже поздно"? Ведь гангрена - следствие омертвения. Выходит дело, что кишку он просто вправил на место. Почему на это потребовалось два с половиной часа? Брюшную полость хирург не вскрывал, но нашел "опухоль на верху левой стороны живота". Как нашел? О намерении сделать рентген желудка упоминается лишь 23 ноября. Если предположить, что опухоль действительно была, и даже злокачественная, то немедленной опасности для жизни (которую, по словам врача, устранила операция), она не представляла. Все дальнейшее течение болезни указывает на быстро нарастающее отравление организма ("ацидоз"), которое могло быть следствием распада омертвевшего участка кишки или ее прободения, но никак не опухоли (в ее операбельном, далеком от распада состоянии). Почему срочная повторная операция, о которой речь пошла 5 декабря (через 3 недели после первой операции), была единственным шансом на спасение? Очевидно, надо было удалить источник отравления. И если это не опухоль, то омертвевший участок кишки, не замеченный при первой операции. Наконец, почему никто не решал этот столь срочный вопрос в отсутствии доктора Александрова, который болел гриппом. Быть может, надо было сделать переливание крови и сразу же оперировать? Какую роль в столь быстром смертельном исходе болезни сыграла эта опухоль? Да и была ли она? Результатов рентгена желудка Николаю Сергеевичу, по-видимому, не сообщили (он бы упомянул о них). Так же, как и официальное заключение о причине смерти. Я - не врач, и не могу претендовать на правильность моих суждений, но думаю, что основания для сомнений по поводу лечения были. Наверное, они были и у Ольги Сергеевны (она-то врач). "Нападать" на Николая Сергеевича за разговор с врачом и неким профессором из той же больницы могла только она. Весьма вероятно, что еще до 30 ноября Ольга Сергеевна предлагала привлечь для консультации хорошего специалиста со стороны. Но Николай Сергеевич по доброте (порой и она может обернуться бедой) и деликатности своей не мог выказать недоверие "очень симпатичному и внушающему полное доверие" доктору Александрову. Мы же все, близкие и друзья, не смели оказывать на него давление, признавая за ним право решать судьбу своей жены. Всю жизнь корю себя за это. Если бы Сашка был в Москве, быть может, мы вдвоем и решились бы энергично поддержать Ольгу Сергеевну... ...Что я помню конкретно, зримо? Почему-то ярко сохранилось в памяти такое мгновение: Я навещал в тот день матушку один, по-видимому, после 10-го декабря, потому что она чувствовала себя сносно. И вот уже ухожу начал спускаться по лестнице. Оглянулся. Открытая дверь палаты - как раз против лестничной площадки. Я вижу матушку, она сидит в постели. Помахала мне рукой, я - ей. И вдруг подумал: "А что, если я ее вижу живой в последний раз?" И сразу стало ужасно стыдно за эту ходульную, романтически-литературную мыслишку. Всю дорогу ругал себя: "человек серьезно болен, а ты ударяешься в дешевую патетику"... А так оно и оказалось!.. Еще отчетливо вижу ночь перед похоронами. Гроб на раздвинутом столе, стоящем наискось гостиной, изголовьем в угол. Желтым огнем горят свечи. Николай Сергеевич задремал на кушетке у стены напротив. Я сижу на стуле возле его ног и смотрю на ярко освещенное дорогое лицо матушки. Время от времени Николай Сергеевич просыпается, рывком садится, вытягивает шею, чтобы тоже увидеть ее лицо. Тогда я смотрю с тревогой на него. Вижу в профиль: он тянется к гробу, голова откинута, бородка торчит вперед, в полубезумном глазу дрожит отражение свечи. Весь он похож на большую испуганную птицу. Я говорю несколько банальных утешительных слов. Их смысла он явно не понимает, только интонацию. Но это и нужно. Потом оба молчим. Наконец, он снова опускается на кушетку и обессилено задремывает. Я опять смотрю на матушку. Ко мне сон не идет... Так проходит ночь. Отпевания в церкви и похорон не помню. Только вижу - очень много людей во дворе, когда выносят. Человек сто, не меньше. А ведь она никогда не служила - это все друзья дома. Головы обнажены. Мороз. И лица у всех, как мне сейчас вспоминается, незаурядные и одухотворенные. И еще помню, как горько плакал на кладбище, в стороне от могилы - так, что даже не видел, как в нее опускали гроб. Из дневника Н.С. 25 декабря 1952 г. "Сижу за своим столом и занимаюсь выписками о литературе из 46-го тома. Как встану - не нахожу себе места. Пустота и тоска заполняет. Но это только внешне. Еще не приспособлюсь, как жить. Колесо вышло из колеи и не вошло еще в другую. Но оно войдет. Войдет ли? А внутри, душою не чувствую разлуки. Все, что она говорила, думала, желала, весь образ ее - все приобрело какое-то новое значительное содержание, очистилось от всего наносного, внешнего, все озарилось и приобрело глубочайший смысл... Хочется, нося в себе этот озаренный образ, жить, хочется к людям..." 31 декабря. "Господи! В каком размягченном состоянии души я сейчас нахожусь. Какое неудержимое стремление видеть, найти во всех людях только хорошее, только их лицо, а не изнанку! Это, вероятно, в ответ на их лучи внимания и доброты, направленные на меня, на нас. Нет, я не один, нас по-прежнему двое... "На холмах Грузии лежит ночная мгла, Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко, печаль моя светла, Печаль моя полна тобою. Тобой, одной тобой... Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит И сердце вновь горит и любит - оттого Что не любить оно не может" (Пушкин) Это ее любимое стихотворение. И мое всегда было тоже. Это наше общее. Теперь я понимаю отчего". ...6-го января 53-го года Николай Сергеевич, впервые после смерти матушки "с трудом и волнением" возобновляет работу в архиве над черновиками и вариантами 3-го тома "Войны и мира". "Душевные страдания, тоска, одиночество, - записывает он в дневнике, - очень сильные и обогащающие душу чувства. Но лишь только ослабишь вожжи, эти чувства перерождаются в жалость к себе. А это - слабое чувство. Лев Николаевич говорит (в письмах), что это самый скверный вид эгоизма. И это верно. Чтобы этого не было, надо быть все время настороже, в напряжении, а это тоже трудно, так как сил становится мало. Надо скорее кончать дело - "Войну и мир" и этим только сейчас заниматься. Думать только о деле и перестать копаться в себе... ...Думаю заниматься в кружке "Экономическими проблемами социализма в СССР" Сталина. Как-то изнутри их чувствую и понимаю. Моя работа в кооперации дает много понимания в этой области. Вижу, что она не пропала для меня даром. Капитализм - Кооперация - Социализм - Коммунизм. Идеология, освещающая и указывающая правильный путь от эгоизма к альтруизму... Потопить личное горе в общем потоке, слить себя с себе подобными, с обществом и даже наедине с собой изжить противоречия личного с общим. Как много в понимания этого дают Дневники Льва Николаевича... Декабристы тоже светятся маяком в ужасном мраке". Из дневника Н.С. 10 января 1953 г. "Странное состояние я испытываю: напряжение внутри, дрожание всего организма, так, что с трудом сдерживаю, не показываю вовне. Или же как-бы ничего не чувствую, прострация - как-бы сплю. Второе еще тяжелее и гораздо хуже. Приспособлюсь ли или не выдержу?" Как трудно спать ложиться! ...8 февраля. "Все это время веду напряженную работу в архиве Толстовского музея, сверяю гранки 14-го тома с черновиками Л.Н. Толстого. Надо кончить во что бы то ни стало, так как можно с уверенностью сказать, что работа по публикации черновых вариантов "Войны и мира" никогда не повторится, и моя публикация в 14-м томе пойдет в века. Считаю эту работу самой важной из всех моих работ и потому она должна быть сделана хорошо, насколько я могу... Придешь домой - пустота и мрак. Тяжело и одиноко..." ...К 1 марта сверка гранок 14-го тома закончена. Полтора месяца работы с напряжением всех сил - днем и ночью. Между тем, надвигается новое событие, способное опять до глубины души потрясти Николая Сергеевича. Из дневника Н.С. 7 марта 1953 г. "Вчера с утра тягчайшую весть передало радио: 5 марта без 10 минут в 10 часов вечера умер Сталин. В предшествовавшие дни все испытывали мучительный гнет беспокойства: умирает человек и ничего нельзя сделать, чтобы помочь. И какой человек!... Близкий и родной для всей страны. И вот теперь его нет, он перестал существовать физически. И от этого нестерпимое горе утраты, которое так болезненно отзывается в сердце каждого искреннего человека нашей страны, вероятно, и всего мира. Но нельзя уходить в "бесплодный мир печалий и воздыханий..." Надо жить, надо бороться на тех позициях, которые выработал Сталин, и он не умрет, несмотря на свою физическую смерть. Дело его перешло в достойные и надежные руки. Театральная площадь пуста. Только на перекрестках стоят патрули. По радио траурная музыка. Проникновенно и стройно поет заунывную песню хор Большого театра. Вчера, сегодня идут колонами делегации, несут венки. Всю ночь идут советские люди проститься со своим любимым, национальным героем Сталиным. У нас в квартире гробовая тишина. Только мы вдвоем с Соней, и тяжко от этой тишины, от того, что находишься взаперти в своей квартире и ни действием, ни звуком не выразишь вместе со всеми то, чем полна душа..." (Николаю Сергеевичу невдомек, что в это время во всех переулках, выходящих на Большую Дмитровку, осатаневшие толпы жаждущих зрелища ведут настоящие бои с милицией и солдатами, штурмуют баррикады из грузовиков, а на Трубной площади в немыслимой давке есть уже первые жертвы). "...Горе сплачивает с другими, - продолжает Н.С., - и удесятеряет силы. Горе несет сейчас вся русская земля, но из него же черпается новая энергия. Вера, непоколебимая вера в светлое будущее! Она есть!..." (Насколько я помню, как раз наоборот, - господствовали растерянность, страх будущего, беспокойство стада, оставшегося вдруг без пастуха). Из дневника Н.С. 9 марта 1953 г. "Сейчас пережили историческую минуту. Погребение И.В. Сталина. Вступаем с этой минуты в новую эру жизни без Сталина. 30 лет он был с нами, руководил судьбами Родины и нас всех, участников, строителей, песчинок, из которых выросла неприступная крепость, гора. Ее никто и никогда не сдвинет. Единство и искренняя работа для достижения новой формы жизни - коммунизма. На место обветшалой и сгнившей на корню буржуазной формы, построенной на низких инстинктах души человека: злобе, насилии, лжи, корыстолюбии, эксплуатации, эгоизма. В нашей стране эта форма уничтожена, скоро будет покончено с ней и во всем мире..." (Позднейшая надпись красным карандашом рукой Николая Сергеевича прямо по цитированному тексту: "Да нет же, не уничтожена, нельзя должное выдавать за сущее"). Из дневника Н.С. 12 марта 1953 г. "На протяжении своей, теперь уже долгой жизни мне пришлось пережить три национальные горя: 1910 год - смерть Толстого. 1924 год - смерть Ленина. И вот сейчас, 5 марта 1953 года - смерть Сталина. Три раза меркло солнце над миром, сгущались и нависали грозные тучи, и казалось - нельзя больше жить. После смерти Толстого, еще в возрасте 21 года, я навсегда отдал сердце свое и жизнь свою Толстому. После 1924 года я стал искренним и активным советским работником - могу честно сказать, без минуты колебания. И сейчас, после глубочайшего потрясения неделю тому назад, которое не ослабевает и сейчас, после мучительного расставания со Сталиным, я окончательно, оставшись совсем один на белом свете, отдаю все остатки сил своих великому делу служения миру и коммунизму. Эти два дела созвучны между собою: мир - это коммунизм, коммунизм - это мир - в идее, основе своей... И всем сердцем, всем нутром своим, созвучно со всеми чувствую и исповедую призыв - теснее сомкнуть ряды свои вокруг ЦК партии и Советского правительства. Пусть не будет у меня ни одного греха перед ними, ни в деле, ни в помышлении и тогда не будет ни одного греха перед самим собою. Жить не для себя, а для народа - это заповедали все три гения человечества, которым я был современником: Толстой, Ленин и Сталин..." (Вся запись позднее зачеркнута крест-накрест красным и написано прямо по тексту наискось: "Зачеркнул потому, что это был только порыв и увлечение. А все не так, как хотелось бы". А ниже записи - приписано еще: "Нельзя Толстого ставить в один ряд с ними"). ...30-го марта Николай Сергеевич с одобрением записывает об амнистии. На раздающиеся возражения о том, что во множестве появятся "урки" и воры, горячо отвечает: "Ну и что ж? А с ними вместе сколько томящихся и сколько осиротелых семей получат утешение! А моральная сила, доверие со стороны нашего действительно родного правительства многих из выпущенных "урков" от новых преступлений удержит. Во всяком случае, эта мера: доверие, амнистия гораздо действеннее в предупреждении преступлений, чем запоры, замки и лагеря". (Это - в соответствии с учением Толстого). ...15-го апреля - еще одна горестная весть. Покончил с собой (повесился) главный редактор Гослитиздата, дорогой друг - Сергей Петрович Бычков. "Тяжкая потеря для нашего дела, - записывает в дневнике Н.С. - Был талантливейший человек, по-настоящему любивший Толстого. Как он у Льва Николаевича не нашел утешения? Утром был там у него на квартире. Бедная Маруся, его сестра. Жалко нестерпимо его самого... Для меня же лично - новый удар. Смерть вырвала преемника, молодую силу, на которую я надеялся... Тем, что тома наши сейчас выходят один за другим, мы в значительной степени обязаны ему, Бычкову. Это он подготовил почву. Бедный дорогой товарищ! Ты не вынес тоски одиночества..." ...10-11 июня Николай Сергеевич ездил вместе с художницей Софьей Сергеевной Урановой, с которой подружился, в Ясную Поляну. Много ходили по окрестным Толстовским местам. С благоговением осматривали дом и музей. Вечер 10-го провели у его директора "очень любезного А. Поповкина". С В.С. Ляпуновой, у которой остановилась Софья Сергеевна, перебирали всех общих друзей и знакомых. Как всегда, после Ясной, у Николая Сергеевича просветленное настроение. На этот раз тому способствовала Софья Сергеевна. Об этом говорит более поздняя приписка в дневнике: "Спасибо ей! Как много бодрости я от нее почерпнул! Света и добра!.. Как она мне дорога!.." Из дневника Н.С. 18 июня 1953 г. "Сейчас прочел чудесный "Походный Дневник" С.С. Урановой. Прочел залпом, единым дыханием. Перенесся весь туда на фронт, где и сам бывал, и где погибли и испытали все это мои оба, еще только 19-летние, мальчики. Как живо, правдиво, вместе с тем скупо, написано. Талантливое художественное произведение, реалистическое, без прикрас. Какие живые и яркие описания природы - штрихами, но из штрихов получается целая картина. И как, читая, узнаешь ее самою! Жаль, что не напечатано!.. ...Ныне написал записку о состоянии томов Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого. Бычков погиб, Опульская уходит. Опять я один в издательстве. Ну что ж! Посмотрим. Буду дотягивать дело до конца, теперь уже немного: надо переделывать всего 25 сделанных ранее томов из 90. Надо работать и не терять бодрости, а она - странное дело - прибывает". В 53-м году вышло еще 7 томов. Из них два, 14-й и 53-й - под редакцией Николая Сергеевича. 12 июля он с Сашурой и Линой ездил на Бородинское поле. (Я был в горах). Осмотрели тамошний маленький, но хороший музей, дом для которого, между прочим, построил отец Николая Сергеевича в 1912-м году. Потом осматривали памятники. В полях и лесах их там в общей сложности - 34. Хорошо сохранились и флеши. На флешах - могила Неверовского. На месте, где был убит Тучков, - монастырь и памятник. В лесу - два памятника егерям. Ими командовал прадед Николая Сергеевича, Иван Леонтьевич Шаховской. На самом высоком месте, в деревне Горки, замечательный памятник Кутузову, на кургане Раевского - могила Багратиона. "Сейчас, работаю над черновыми текстами как раз 3-го тома "Войны и мира", - пишет Н.С. в дневнике, - мне особенно необходимо было увидеть место Бородинского сражения. Живо представил себе и пережил с замиранием сердца..." 15-го июля Николай Сергеевич в течение 4-х часов ездил в автобусе с экскурсоводами по Толстовским местам в Москве. Готовится автобусная экскурсия. Маршрут составлен по его книге "Москва в жизни и творчестве Толстого". Конечно, ему это приятно. ...Запись в дневнике от 3 августа 53 года поражает своей краткостью: "Берия. NB? Оказывается, мы были на краю... Кончился культ личности..." В этой краткости, как мне кажется, и недоумение, и привычка не доверять даже дневнику свои сомнения по поводу событий внутриполитической жизни страны. Вспоминается столь же лаконичная запись 1 ноября 1930 года: "В.А. Наумова взяли". Из дневника Н.С. 4 августа 1953 г. "Вечером были с Сашей у С.С. Взволнован ее военными рисунками. Все это было, все это близко и щемит сердце, перенося в недавнее прошлое... Буря, трагедия, шквал, но вместе с тем сколько любви к человеку. Нигде ее столь не было видно, как на войне: это чувство товарищества, братства, сострадания, "сестры милосердия", героизм - все это проявляется с полной силой на войне..." 11-го августа Николай Сергеевич, Сашка и Софья Сергеевна были в гостях у замечательного цыгана, артиста Н.Н. Кручинина. Он им показывал свой музей. Объявление в "Московских ведомостях" 1845 года о концерте цыгана Соколова в Большом театре перед "почтенной публикой". Знаменитая "Соколовская гитара". Сам пел под гитару, которой более 100 лет - "необыкновенно!". Виртуозно играл собственное переложение для гитары гадания цыганки из "Кармен". Ушли в полном восхищении. 16-го сентября Николай Сергеевич в составе делегации Союза писателей (в связи со 125-летием Толстого) едет на станцию "Лев Толстой" (бывшее Осташково). Раньше ему там бывать не приходилось. Музей - пристанционный одноэтажный домик, окрашенный в темно-коричневый цвет. Комнатка, в которой умер Лев Николаевич, сохраняется в своей первоначальной и потому величественной простоте. Побывали в двух школах поселка, где ученые дяди и тети из Москвы рассказывали о Толстом, о последних днях его жизни. Рассказывали просто, но с волнением - не скучающей столичной публике, а внукам тех, кто был так близко от Льва Николаевича в эти последние дни. Детские хоры в обеих школах прекрасно и так же взволнованно пели любимые песни Толстого. Руководителем хора в одной из школ оказался учитель физкультуры. Был и хороший, неформальный вечер в клубе железнодорожников. Жители поселка, рабочие депо дорожат той известностью в истории литературы, которая выпала на долю их станции. Потом был банкет, где Николай Сергеевич говорил ответный тост от имени московской делегации. "Замечательная, теплая, дружеская поездка" - записал он в дневнике. Из дневника Н.С. 23 октября 1953 г. "Думаю, что я нужен людям, когда у них что-нибудь случается, чтобы подбодрить, помочь. А когда все хорошо, зачем я? Только наводить тоску и скуку, потому что мне от нее уж, видимо, не отрешиться, не изжить ее, как не барахтаюсь. Да это и вполне естественно: ты уже на закате и радости настоящей уж не в силах дать. Надо это понимать и не вылезать вперед..." Полагаю, что эта меланхолическая запись навеяна отношениями с художницей Софьей Сергеевной Урановой, которой Николай Сергеевич горячо восхищается и готов с любовью служить и поклоняться. А ее артистической, привыкшей к творческому одиночеству натуре это кажется обременительным. Пожалуй, в пользу такого понимания (хотя это только предположение) говорит и запись в дневнике 1-го ноября "Любовь-то ведь чувство не эгоистическое, а альтруистическое. Любовь - это не себя любить, а любить другого или других... Не мне должно быть хорошо, а им. А когда им хорошо, то само собой выйдет, что и мне хорошо, как у нас было с Талечкой. Но остаться жить и никого не любить нельзя, я не могу. И потому ищу Любви не ради себя, а потому, что она так же необходима, как воздух. Если нет ее, то задыхаешься. И так страшно ее потерять..." И там же дальше, но, видимо, на следующее утро после предыдущей записи: "Ночью до 3-х часов читал Пушкина и не мог оторваться, а сегодня - "Евгения Онегина". Волнительно, задевает глубоко. К старости лучше начинаешь понимать все глубины и вдруг себя узнаешь, как в зеркале, даже в Евгении..." Из дневника Н.С. 16 ноября 1953 г. "Тоска удручающая. Не нахожу себе места... Вчера ездил на кладбище. Первый снег легкой пеленой покрыл могилы. Солнце... Легче стало. А сегодня опять... Только бы доброту не потерять. Это единственная ценность, которая осталась, и которая, как друг, не покинет в трудное время. Сейчас были Лева с Линой, второй вечер подряд. Пришли меня навестить, потому что без слов понимают... Луч света, озаривший вдруг, теперь вместе с наступившей осенью, тоже стал осенью. А там зима и все покрыто мертвым сном. Не знаю, выдержу ли. В таком состоянии не могу даже написать письмо Саше. Что наводить грусть и ныть? Самому тяжко от этого упадка духа... Но сознаю, что крест надо нести достойно. Дай, Боже, сил! Надо найти их и не поддаваться. И найду!" ...25 ноября. "Звонил С.С. Портрет Пушкина принят. Слава Богу... Всю жизнь привык заботиться, отдавать внимание близкому человеку и обратно, а теперь я лишен этого жизнью. И серо, и скучно, и безнадежно. Душевное и физическое одиночество. В 65 лет трудно научиться новому образу жизни". И как бывало уже не однажды, преодолеть душевный кризис помогает обращение к Толстому. Из дневника Н.С. 4 декабря 1953 г. "Скоро люди поймут всю выстраданную им, Толстым, глубину его мысли, его чаяний и прислушаются к его голосу. И вовсе нет у него принципиальных противоречий с подлинным, настоящим коммунизмом, так как в основе обоих учений человек и сумма людей - общество. Поступай честно перед самим собой и перед обществом. Знаю, что многие улыбнутся такой "наивной" проповеди. Но улыбнутся те, кто не перестрадал, а кто пережил многое и способен углубиться чуть ниже обыкновенного уровня, те задумаются и спросят честно сами себя - где же правда? И ответ всегда получится один - в человеке, в одном, двоих, многих - в людях. И правда в том, когда "один за всех и все за одного". Только так и можно жить, только тогда осуществится мир, уничтожатся корысть и войны. Только любовь соединяет людей и дает жизнь им и жизнь всему... Нужна любовь, борьба за любовь, обличение злобы, корысти и войн, как в личном плане, так и в общественном и мировом". ...14 декабря, в годовщину смерти матушки, собрались на Большой Дмитровке. Пришло 16 человек, помимо живущих в доме. Даже больной гриппом Сашура приехал из своего Кургана. Говорили, в частности, и о том, что теперь при смене высшей власти, вопрос о полноте издания Толстого может быть поставлен снова... ...3 января 54 года Николай Сергеевич записывает в дневнике: "Днем был в Гослитиздате. Разговаривал с милейшим Боборекой. Советует энергичнее защищать тексты Толстого, идти в ЦК к Поспелову, опять, как в 37-м году. Надо обдумать. Верно, что пора действовать. Тем более, что сам слыхал, как тов. Маленков в 47-м году на Оргбюро ЦК говорил, что Полное собрание сочинений Толстого должно быть полным, и надо только соблюсти очередность. Теперь, кажется, пришла пора... Вообще, пора взяться как следует за дела и не покладая рук, не жалея сил работать. И поменьше копаться в личных делах и переживаниях. А там, что Бог даст". Из дневника Н.С. 4 января 1954 г. "Читаю рассказы О. Генри. Всегда этот писатель особенно действовал на меня. Очень его любила и Талечка. Вообще удивительно сходились у нас с нею всегда литературные и эстетические вкусы. Какая содержательная, помимо всего другого, у нас была 33-х летняя общая жизнь! И как удивительно просто она относилась к смерти, и как лучезарно к жизни! Как зажигалась ко всему новому, и как легко отказывалась от всего отжитого! Ее девиз был полная свобода: и в жизни со мной, и в воспитании детей. Свобода, и при том полное доверие. Какое это могучее средство! Сегодня как-то особенно остро чувствую ее, и это невидимое общение вносит правильную и спокойную установку в жизни, уничтожает диссонанс сознания с чувством, подчиняя последнее первому..." ...6 января. "Как все мелко, как все скучно, что волнует нас здесь. Отрада, когда работаешь над тем, что действительно и безгранично, когда разбираешься в следах великого духа, оставленных на земле в рукописях Льва Николаевича. Сколько там вложено труда, вдохновения - в этой торопливой скорописи, когда буквы и слова не поспевают за брызжущим откуда-то из самой глубины озарением. Каждое слово, зачеркивание и поправка свидетельствуют об этапе, о невероятном напряжении, поиске и стремлении к правде и красоте. Поистине гений! Рукописи, которые я теперь все изучил по "Войне и миру", говорят об этом красноречивей и убедительней всего другого. Мне выпало в жизни великое счастье разбираться в них, работать над ними..." 12 января утром Николаю Сергеевичу неожиданно позвонила Надежда Андреевна Обухова. Она написала прекрасную статью памяти У.О. Авранека к 100-летию со дня его рождения. В разговоре вспоминала всю семью: Талечку, детей. Николай Сергеевич был растроган до слез. 15 января она опять позвонила и сказала, что сама хочет придти и принести свою статью с надписью и навестить весь дорогой ее памяти дом, "хотя никого, кроме Вас из него не осталось". Через полчаса она, Надежда Андреевна Обухова, действительно пришла, бодро поднялась по лестнице и вручила Николаю Сергеевичу в гостиной газету "Советская культура" со своей статьей и надписью: "Глубокоуважаемому Николаю Сергеевичу Родионову на память о нашем любимом, дорогом и незабвемнном Ульрих Иосифовиче Авранек. Н. Обухова" Потом много рассказывала про свое пение. Голос ее, несмотря на 68 лет, звучит в полной мере. Вспоминала юность, общих друзей, рассматривала портреты Натальи Ульриховны, мальчиков, ходила по всем комнатам. Звала к себе, была ласкова и душевно расположена. "Взволновался до глубины души, - пишет Н.С. - Что я ей, знаменитой, мировой артистке? И вот такая душевная ласка, такое внимание!" Из дневника Н.С. 26 января 1954 г. "Вечером был на именинах Татьяны Григорьевны Цявловской. Видел там Анну Андреевну Ахматову. Ночью возвращался домой пешком. Люблю ночную пустынную Москву: и дышится, и думается легко. И идешь так легко и бодро". 5-го февраля Николай Сергеевич берется за переработку в свете указаний "вышестоящих инстанций" рукописи своей первой работы, выполненной в 1928-м году - писем Толстого 1910-го года. Рукопись пролежала в издательстве 25 лет(!). К своему собственному удивлению он находит, что работа эта сделана хорошо и читается с интересом. Сокращает комментарии и с горечью записывает в дневнике: "Жалко - хороши письма корреспондентов. Какая нелепость это требование обесцвечивать письма Толстого! Слава Богу, удалось выпустить в 34-м году 58-й том - Дневник 1910 года с настоящим комментарием. Он и сейчас читается многими с большим интересом". Из дневника Н.С. 9 февраля 1954 г. "Сегодня целый день в Гослитиздате ответственное совещание - печатать ли все Толстого. Теперь склонились, наконец, к тому, что надо печатать все, как раньше. Завтра утверждение этого положения в Госредкомиссии. Я лишь напомнил о том, что слышал в 46-м году (в августе) на Оргбюро ЦК от Маленкова, а еще раньше от Поспелова на приеме у него в 38-м году". ...10 февраля. "Сегодня было заседание Госредкомиссии. Присутствовали: Котов, Панкратова, Федин, Пузиков, Боборека, Григоренко, Розанова и я. Решено: 1. Все печатать. Конкретно, сейчас: "Исповедь", "В чем моя вера", "Царство Божье...". О других не говорилось (но будем печатать!). 2. "Азбуку" решено печатать, "Русскую книгу для чтения" в последней редакции, и прочее. 3. Письма к Александре Львовне Толстой печатать полностью. Новое веяние начинает сказываться. Легче работать, легче дышать, времена Лозовского и прочих отошли в тяжелое прошлое. Всегда верил, что Правда восторжествует и еще при жизни своей увижу все Льва Николаевича напечатанным и можно будет сказать: "Исполнен долг, завещанный от Бога"... Действительно: в 1954 году будет напечатано 11 томов без каких-либо сокращений и купюр, за следующие три года - все остальные, кроме последнего, 90-го тома, который выйдет в 1958 году - и все это еще при жизни Николая Сергеевича. Если бы в сражении, длившемся четверть века, где были и годы поражения и временные компромиссы, он, хотя бы однажды, капитулировал, Издание, без сомнения, заглохло бы и полное наследие Толстого никогда не стало бы достоянием русской культуры. Из дневника Н.С. 10 марта 1954 г. "Сейчас с братом Костей был у Валерии Дмитриевны Пришвиной, которая читала замечательные Дневники Михаила Михайловича. Он пишет, что тот, кто не читал их, не знает писателя Пришвина. И это, кажется, правда. Мысли о жизни и смерти, глубина мысли и сила чувства любви к людям, к природе... Как важно их издать, хотя бы в выдержках. Дневники очень сильные. Много в них историко-литературного и даже исторического материала". М.М. Пришвин умер 15-го января 54 года на 82-м году жизни. Николай Сергеевич познакомился с ним незадолго до того. Его брат, Константин Сергеевич, был частым гостем в писательском доме в Лаврушенском переулке у Михаила Михайловича и его относительно молодой жены, Валерии Дмитриевны. Пришвин в свое время, в повести "Заполярный мед" описал "подвиг" Константина Сергеевича, перевозившего рои пчел из средней полосы России за Полярный круг в надежде на их акклиматизацию в условиях короткого заполярного лета. Из дневника Н.С. 21 марта 1954 г. "Опубликована речь Хрущева о сельском хозяйстве на пленуме ЦК 23 февраля 54 года. Очень важные и актуальные положения. Действительно, сельское хозяйство было в преступном загоне и разрушалось годами, в результате чего - массовый отлив мужской рабочей силы из деревни. Жаль, что Хрущев ничего не сказал об этом, также и о том, что урожаи, главным образом яровые, оставались неубранными и гибли под снегом... Не только министерства засели в Москве и наводняют страну циркулярами, питаясь только сводками, зачастую фальшивыми, но и лишние люди застряли в городе, главным образом, в Москве, не неся никакой полезной для государства работы и ослабляя своим отсутствием деревню. Надо влить живую струю в деревню и возродить ее". 7 апреля. Николай Сергеевич закончил переработку 81-го тома собрания сочинений. Это - письма Толстого первой половины 1910 года, с которых он начинал свою редакторскую работу в 1928 году у Черткова. "С болью сердца, - пишет он в дневнике, - сокращал комментарии и письма корреспондентов. Какая нелепость! Материалы к истории целой эпохи. В общем, хорошо я работал 25 лет тому назад". Из этой записи следует, что хотя и принято решение о полной публикации всего, написанного Толстым, но постановление Оргбюро ЦК 46-го года о сокращении комментариев и других сопутствующих текстам материалов, свою силу сохраняет. 11 апреля. Запись в дневнике: "Вчера начал с интересом читать совсем неожиданную книгу - "Одиссею" Гомера. Что-то там есть, что задевает за живое и вот живет века". Из дневника Н.С. 6 мая 1954 г. "Сегодня у нас ночует А.И. Журбин. Он с 46-го года находился во Львове. Спрашивал его про селения Гай и Чижикув под Львовом, где погиб Федя. Он рассказал много о "бандеровцах". Днем наша власть, ночью - их. Вешают. Он думает, что убитого Федю нашли местные крестьяне и как неизвестного, схоронили. Крестьяне трогательно ухаживают за безвестными могилами, кладут тайком на могилки живые цветы. Хоть бы узнать что, хоть бы во сне увидеть и узнать..." (Подчеркнуто Н.С.). Рассказ гостя из Львова, очевидно, всколыхнул ушедшие было в глубину сознания яркие картины воображаемой смерти сыновей: "Видел сон, - записывает он несколько дней спустя, - будто я художник. Написал две картины "Памяти погибших". Мои два сына. Сережа в 41-м году в период отступления. Его подвергли мучительной смерти за то, что он сказал, что немецкие листовки - ложь. Умирает со словами: "Да здравствует моя непобедимая Советская родина!" Федю поймали бандеровцы и принуждали под страхом смерти служить у них. Он с негодованием отказался, и его растерзали. Окруженный разъяренными, зверскими лицами, он погибает с теми же словами: "Да здравствует моя непобедимая Советская родина!" Две картины под общим заголовком стоят рядом. Вдохновенные лица мальчиков. Народ кучками собирается смотреть эти картины. Многие плачут. А у меня на сердце облегчение от сознания исполненного долга перед ними... К сожалению, это только сон". Из дневника Н.С. 28 мая 1954 г. "Третьего дня звонил В.В. Шкловский. Он читает варианты "Войны и мира" в 14-м томе и поражается... Такой, говорит, книги еще не было. Она не оценена сейчас. Ее надо не читать, а углубленно изучать... Вчера у Григоренко узнал, что Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич согласился писать предисловия к 88-89 томам. По-настоящему обрадовался. Он начал дело, он и кончит. Написал ему письмо". В середине июня в Союзе Советских писателей была организована дискуссия по книге И. Эренбурга "Оттепель". Руководство Союза намеревалось разгромить повесть, но вышло наоборот - книга получила всеобщее одобрение. Николай Сергеевич присутствовал на дискуссии, хотя повесть прочитать еще не успел. Эренбургу он явно симпатизирует, записывает в дневнике: "Человек выше всех, светлая личность. Как ничтожны все оппоненты, а дамы литературные смешны и жалки. Очень интересен Сурков, умный и искренний". Немедленно принимается за чтение. Его запись в дневнике от 22 июня не восторженная, но с высокой оценкой правдивости автора: "Третьего дня и вчера прочел волнующую повесть Эренбурга "Оттепель". Много недостатков чисто художественных. Все только и делают, что говорят и прячут друг от друга свои чувства, любовь. Чисто психологическая повесть мотива Достоевского, только с той разницей, что все люди нормальные, живые и современные... Яркое и правдивое изображение нашей теперешней жизни со смелым и ярким наложением теней с контрастами..." Из дневника Н.С. 17-19 июля 1954 г. "С братом Костей ездил на Алабуху. Давно не испытывал такого нравственного и художественно блаженства, как эта поездка. Ночевал на лужайке под цветущей липой. Жужжание пчел. Ароматы. Луна. Заходящее красное и выходящее солнце. Тишина и упоительный воздух. Рад был, что с Костей. Вчера, 18-го, к вечеру у мамы на могилке мы вдвоем. Потом разрушенный дом матевейковский, вернее не дом, а ямы от него. Острое и живое воспоминание о Талечке, грудном, а потом 2-х и 3-х летнем Сереже. Потом пустынная, глухая лесная дорога между Матвейковым и Клусовым, где в 1950-м году мы бродили с Талечкой, и где она так наслаждалась. Мир сошел на душу и тело, и все стало ясно и нашло свои места. Бодрость и жизнь, а не уныние и смерть. И сейчас в таком состоянии". В начале июля Николай Сергеевич в архиве Толстовского музея приводит в порядок "все концы" рукописей "Войны и мира". 5131 листов - тщательно выверены и описаны. В связи с окончанием работы над рукописями и вариантами романа записывает в дневнике некоторые заметки об истории его написания: "1-я стадия работы - ноябрь 1860 года. Замысел и "Декабристы". 2-я стадия, - подготовительная, - вторая половина 1863 г. до ноября 1864 года. Конспекты и поиски начала. 3-я стадия, - само написание, - с ноября 1864 г. и далее почти без перерывов до осени 1869 года. Первый раз начал было с 1825 года, декабристов и хотел довести повествование до 1856 года. Второй раз начинал с 1812 года. В третий раз перенес начало к 1805 году. Нельзя было начинать с побед, надо было начать с неудачи: и в том, и в другом - "Новая Россия". Писанию предшествовала наброска конспектов - характеристик действующих лиц из двух родов: Толстых и Волконских, а также их окружения... Вначале семейно-бытовой, исторический и психологический роман. Затем, в 1865 году, историческая часть усилилась, как сам Толстой писал об этом Фету. И запись в его дневнике: "Облаком радости - создать роман Александра и Наполеона". Затем происходит усиление народного начала. Философия... И уже после осени 1867 г. получилась эпопея. Все ясно видно и по ходу романа, и по рукописям вариантов". Из дневника Н.С. 29 июля 1954 г., ночью "Пишу под свежим впечатлением и с некоторым возбуждением и азартом. Поэтому, может быть, в несколько преувеличенных тонах, от которых, когда пыл спадет, сам откажусь. Только что ездил с Софьей Сергеевной к коллекционеру Н. Смотреть подлинник картины Анибале Каррачио "Св. Себастьян". Ужасное, кошмарное и отталкивающее своим натурализмом впечатление. Изображена смерть пронзенного стрелами голого человека - юноши с опустошенным смертью лицом. Человек уже мертвый, только что умер. Почти видно, как здоровое, цветущее тело, удлиняясь и обвисая, превращается в труп. Это - изображение трупа, а не страдающего, вдохновенного человека! В лице ничего не видно, кроме смерти: ни веры, ни вдохновения, ни даже страдания, момента расставания души с телом, а только труп. Одно тело, уже без души. У художника во время создания этой картины был, конечно, не подъем духовных сил, а упадок и разложение, что мастерски отображено в картине, Разве в этом искусство? Оно здесь "ни горит, ни греет", а только вызывает протест и ужас... Вполне закономерно и понятно, что ни один музей в мире за 400 лет не купил эту отталкивающую картину..." ...31 июля. "29-го к вечеру поехал в Горки. Первый раз после смерти Феди и Талечки! Много нового, но много и волнующих воспоминаний... Новое: электричка, две новых станции: "Мичуринская" и "Победа", верховые мосты для переходов, бурно разросшееся строительство поселков и обезлесенье. От Апрелевки до Кругликовского участка ни кустика, а был густой лес, куда ходили за грибами. Вместо английского парка мелкий ольшаник... Старый дом, когда-то бывший новым на лужайке парка, где мы в 39-м году с детьми корчевали. В доме каждый уголок, каждая половица напоминают отлетевшую жизнь. Чердак с сеном, где спали мальчики, в нетронутом состоянии, как музей. Они только что вышли, даже запах тот же. Пришел туда и долго не мог уйти, слезы текли сами собою и вырывались рыдания, с которыми еле справлялся. Слава Богу, никто не видел. Милая, бесценная, теперь старушка, проникновенный друг мой, Надежда Осиповна! Всю ночь не спал (на старом месте), чудились знакомые голоса, даже тени мелькали. (Ужасно заболел к тому же живот, вероятно от нервного потрясения). Увидел всех Кругликовых: Мишу, Гору с их милым потомством. Ключом бьет жизнь. Чувствовал себя с одной стороны отлетевшим (осиротевшим), с другой стороны связанным корнями. И тяжело и тянет". 21 августа. Мы с Линой ездили смотреть недавно открытую сельскохозяйственную выставку. Неожиданно встретили там Николая Сергеевича с братом Костей. Нам выставка не понравилась своей помпезностью. Николаю Сергеевичу - тоже. Он сказал: "...даже закрома золотые вместо деревянных, как полагается и естественно для зерна. Совершенно не чувствуется деревня. Одно хвастовство. Становится как-то неловко и стыдно, так как все это в действительности не так..." Потом с горечью рассказывал о поездке на прошлой неделе в Ясную Поляну: "В день музей посещает около полутора тысяч человек - группами по 30. Сотрудники и экскурсоводы выбиваются из сил. А Ясная Поляна, так же как Толстовский музей в Москве, числится в Министерстве Культуры по 3-му разряду. От этого зависят и ставки сотрудников. Например, Н.Н. Пузин получает 690 рублей вместо 1200, которые он получал в той же должности в музее "Абрамцево". Он, конечно, подвижник, но отношение властей к памяти Толстого возмутительно". Из дневника Н.С. 10 октября 1954 г. "Вечером с радостью был у Щукиных... С Петром Николаевичем, как всегда интересно, говорили об общих делах: новой буржуазии, недороде, Петре Великом и о новом строительстве. Не знаю, стоит ли овчинка выделки. Сколько костей на проблематическое будто бы счастье людей! В чем их счастье, будущих поколений? Чтобы удобно было ездить на машинах и пользоваться всеми усовершенствованиями техники? А внутри что? Где создаются духовные ценности? Мы пока только пользуемся наследием прошлого, классиков. А что создается сейчас? Кроме "Тихого Дона" ничего. Погоня за рублем, новая буржуазия, пьянство и страдания в деревне. Искренне хотят наладить то, что разрушалось столько лет. Трудно. Надо всем честным людям помогать с подъемом и воодушевлением. А его нет, всякий боится потерять свой тепленький уголок. Молодежь во что бы то ни стало старается удержаться в столице и боится броситься в открытый океан жизни, чтобы работать где надо. Почему не едут на места, в деревню, где нет людей, а они нужны?.. Когда же общие интересы возьмут верх над частными, личными? Только в этом культура и прогресс... Хорошо, что посылают на уборочные кампании, на целинные земли... Жаль, что я устарел: нельзя поднимать тяжести - язва, бегать - сердце. А то бы непременно уехал. Мои дети, оба, если б были живы, тоже не побоялись бы, я знаю..." Из дневника Н.С. 18 октябл 1954 г. "Сегодня утром захотелось написать статью о современной литературе. Литература без героики скучна. Кто-то в "Литгазете" написал про "Оттепель", что по бледным страницам бродят бледные лица. Может быть скажу ересь, но мне кажется, что ведь и у Чехова то же. И потому Чехов захватить, приободрить к жизни, поддержать и влить новые силы не может. А это главная задача литературы, особенно в наше время. Есть литература действенная, зовущая к жизни, бодрящая дух. Таков весь Толстой, Пушкин, Гоголь, отчасти Короленко, в наши дни Шолохов, отчасти Фадеев. И есть литература высокохудожественная, описывающая, тоскующая, не глядящая вперед, а искренно скорбящая о настоящем, моросящая, как дождик в осенний день. Таков отчасти Тургенев - несмотря на красоту и силу художественного дарования, мрак и грусть растравляющий. И особенно Чехов. В наши дни - отчасти Эренбург... Конечно, нельзя, чтобы вся литература носила героический характер, надо отображать и серые будни, и будничных людей. Но это литература как бы негативная и потому бесплодная. Надо, чтобы литература поднимала, ободряла, звала вперед, а не только смотрела в глубь веков или описывала на все лады "Как скучно жить на этом свете, господа!" Эту-то последнюю мысль и хотелось бы развить в статье". 15 ноября, прочитав описание сражения при Ватерлоо у Гюго в "Отверженных", Николай Сергеевич записывает свое впечатление и мысли по этому поводу: "Очень интересно, поэтично, но не знаю, верно ли. Думаю, что у Льва Николаевича Наполеон вернее. А впрочем, противоречия, по существу, между ними нет. У обоих - движущие силы истории и ее неизбежный ход, волна, вынесшая на берег одного человека. Так же, как, в меньших масштабах, Веллингтона и Кутузова. Хотя Веллингтон - расчет, а Кутузов - глубина и проникновение в душу народа, чего ни у Наполеона, ни у Веллингтона не было. У Наполеона народа нет, только армия - жрецы войны..." 9 декабря Николай Сергеевич присутствует на собрании московских писателей - членов ССП. Выбирают делегатов на всесоюзный съезд Союза Советских Писателей. "Заслуженно забаллотировали Грибачева, - пишет он в дневнике. - В общем от писательской массы впечатление довольно безрадостное. Нет души, сердцевины, авторитета. Приспособленцы! Как же на этом безрадостном, сером фоне расцвести таланту? Его задушат рецензиями, "ошибками". Велят, чтобы все творчество развивалось в одну сторону. Ни Толстой, ни Достоевский, ни Чехов не смогли бы пробить себе дорогу. Их бы зарецензировали, зарезали и не стали бы печатать. Нет необходимого атрибута - свободы творчества". О самом съезде и в связи с ним, в дневнике несколько интересных записей: ...16 декабря. "Вчера вдруг звонок из ССП - приглашают на открытие Съезда Писателей в Кремлевском дворце. Пошел за билетом, оттуда через Троицкие ворота в Кремль, мимо "Царь-пушки" и "Царь-колокола". Нахлынули воспоминания раннего детства. Просторные, малолюдные площади, вокруг них - величественные здания, памятники русской истории - родные, знакомые и волнующие, которых не видел уже 37 лет. Поразился снесению Чудова монастыря, так связанного с русской культурой, такого замечательного по архитектуре. На место него и малого дворца - безобразное, современное, почти конструктивное здание. Вознесенский монастырь тоже снесен. Все выбелено, даже "Красные ворота". Прошел в соборы, Архангельский и Успенский. Там все на месте, но в Архангельском соборе живопись показывается в музейном порядке: иконы сняты со своих мест и поставлены в ряд. Зачарован тремя иконами Рублева и "Богоматерью" Феофана Грека. Хорошо отреставрированы. Сильное действие настоящего искусства. Встретил в соборе В.Д. Пришвину. Открытие съезда в Андреевском зале, великолепно оборудованном для заседаний: микрофоны, вентиляция, у каждого кресла наушники, слышно идеально даже на балконе, где я сидел. Председательствует Федин. Избрание президиума, комиссий. Правительство почти в полном составе во главе с Молотовым и Маленковым. Молотову - особенно продолжительная овация. Приветствие Съезду от ЦК читал Поспелов. Сурков, докладчик, говорил более 4-х часов. В перерыве, после 2-х часов доклада, Правительство уехало. Внимательно слушал весь доклад. Очень интересно и обстоятельно. Заседание закончилось около 9 часов вечера. Перерыв до концерта в Георгиевском зале. Быстро прошел по всем залам, которые все в великолепном порядке, осмотрел наспех Грановитую палату. Очень волнительно. Чувствуется свое, родное - как дорогие родственники, которых не видел 40 лет. С концерта ушел домой". ...21 декабря. "Вечером прочитал два лучших выступления на Съезде: 1) Эренбурга - все, все правильно, глубоко, во всяком случае мне созвучно, но думаю, что и объективно верно. 2) Умный доклад Симонова. Особенно правильна та часть его речи, где говорится о приукрашивании в недавнем прошлом не одной литературы. Она только отражала то, что было в общей жизни и не смела большего... Хотя потом он и оговаривается, но утверждение, что литература, особенно о деревне, выдавала должное за сущее, опровергает все его оговорки, что, мол, все-таки было и в этих произведениях кое-что хорошее. Звучит как "С одной стороны нельзя не сознаться, а с другой стороны - нельзя признаться". ..27 декабря. "Закончился Съезд Писателей. Избрали архибюрократическое руководство - трехступенчатое: Президиум, Правление и Секретариат. Зачем это? Превосходная речь Федина - ясная, точная, отвечающая на главные вопросы по существу. Хорошая, в общем, речь Фадеева, тоже отвечающая на вопросы, но во многих случаях робко..." Здесь же в ходе дальнейших размышлений, связанных с окончанием Съезда Николай Сергеевич приводит довольно неожиданную цитату из Толстого: "Существующий строй жизни подлежит разрушению... Уничтожиться должен строй соревновательный и замениться должен коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией". (Письмо к Шмитту от 27 марта 1895 года. Полное собрание сочинений Л.Н. Толстого, том 68, стр. 64). Из дневника Н.С. 28 декабря 1954 г. "Вчера был у брата Сережи и поражался его глубине и мудрости. "Лишь самому быть честным и чистым в труде и в отношениях с людьми. Остальное все неважно" - говорил он в жару (болен). Вот кристалл чистый и прозрачный, к которому ничего не пристает. Потому-то его так любят и ценят люди..." В последний день года Николай Сергеевич в Гослитиздате обсуждает с Котовым и Григоренко план окончания Издания. На 1-е февраля 55-го года назначено специальное заседание дирекции с докладом Григоренко по этому поводу. Дело продвинулось основательно. Из 90 томов уже напечатано 65. Остальные 25 в работе. Редакционная коллегия может обеспечить окончание издания в 1956-м году. Директор Котов говорит о международном значении издания Полного собрания сочинений Толстого. (Давно ли его собирались вовсе прекратить?) Сам Николай Сергеевич заканчивает переработку (в плане сокращения комментариев и прочего) 82-го тома. Это, так же, как 81-й том, письма 1910 года, но за его вторую половину. Здесь трагедия ухода из дома и смерть Толстого. "Содержание тома потрясающее своим величием, эпическое, - записывает он в дневнике. - Выпало на мою долю огромное счастье добросовестно потрудиться над 1910-м годом жизни Толстого: дневники, письма (целых 25 лет работы!). Надо бы все подытожить и показать на основании подробного изучения материалов весь этот заключительный и самый трагический год его жизни. Показать в настоящем свете, показать как все было. Только сил нет, выбился из сил". Не перестают волновать Николая Сергеевича и современные политические события общемирового масштаба. ...16 января 55-го года в дневнике пометка: "В газетах значительное обращение Жолио Кюри об атомной энергии и о тупике науки, разрабатывающей способы уничтожения человечества. Та же тревога и недоумение в записи 19 января: "Ужасные в мире дела: подготовка атомного, водородного, бактериологического оружия. Стремление уничтожить мир, род человеческий, культуру. Не может этого быть, потому что это противоестественно. Поднимется в мире сила, которая сметет эти человеконенавистнические устремления. Наука, не освященная этикой, зашла в тупик и сама себя уничтожает. Не может быть величия и могущества науки без этики..." Из дневника Н.С. 8 февраля 1955 г. "...Читаю на ночь с интересом "Переселенцы" Григоровича. Вспоминаю сильное детское впечатление. Сейчас такое же, как ни странно. Вот где лежит сущность моих настоящих, всосанных с молоком матери интересов - в деревне. И как она далека теперь..." ...В феврале скапливается очень много работы - одновременно по шести томам: 81 и 82-й (письма 1910 г.) - дошлифовать, 15 и 16-й (варианты и история написания "Войны и мира") - сверять гранки, 21 и 22-й тома ("Азбука") - начало переработки. Запись в дневнике 18 февраля: "Как меня хватает, удивляюсь, при том нервном и беспросветном состоянии, в котором я живу. Никто этого не знает. Может быть они "трое" с высоты подают мне силы, да еще Л.Н. и В.Г. ..." Из дневника Н.С. 1 марта 1955 г. "Встретил В.Д. Пришвину и Б.Л. Пастернака. С Валерией Дмитриевной шли пешком по чудной зимне-весенней погоде до дома, много и хорошо говорили. В.Д. зашла ко мне чай пить. Рассматривала с интересом фотографии и квартиру, об оной подала хорошие советы. Говорили о Дневниках Пришвина. Вышла замуж, когда Михаилу Михайловичу было 67 лет и прожила 14 лет (а ей теперь 55) безоблачно счастливой жизнью. Вечером с Сашей у Софьи Сергеевны. В 11 часов вытребовали по телефону Леву. Он произвел (по ее словам) "очаровательное впечатление". Как я рад!" ...12 марта. "Вечером опять в Замоскворечье, в Лаврушенский переулок к Валерии Дмитриевне Пришвиной. Рассказывала с волнением и искренностью свою биографию и дала 1-ю часть дневника М.М. в машинописи". Уважаемый читатель, здесь мне уместно будет признаться, что эта новая дружба Николая Сергеевича с В.Д. Пришвиной мне с самого начала не понравилась. Обычно, после смерти большого писателя, родственники добровольно передают (может быть, продают за умеренную цену) его архив Союзу писателей. Тот создает комиссию специалистов, которые этот архив разбирают, редактируют и готовят к печати законченные или почти законченные рукописи, дневники, письма, интересные документы. Это - трудоемкая и скрупулезная работа, требующая определенных навыков архивной работы и редакторского опыта. Валерия Дмитриевна не согласилась передать Союзу архив Пришвина и заявила, что будет работать над ним сама (сама и публиковать!). Хотя она 14 лет была секретарем Михаила Михайловича, ее квалификации (или терпения?), по-видимому, оказалось недостаточно. Я подозревал, - быть может несправедливо, - что в Николае Сергеевиче она нашла для этой работы "дармового" редактора и "обхаживала" его с этой целью. Впрочем, прав я был или нет - неважно. Впоследствии, когда издание Толстого было завершено, работа над архивом Пришвина заполнила и придала смысл трем последним годам жизни Николая Сергеевича. 30-го апреля он с братом Костей и Валерией Дмитриевной ходили в музей изобразительных искусств смотреть выставку картин Дрезденской галереи. В дневнике он описывает свои впечатления, особенно сильное - от "Сикстинской мадонны"... Запись оканчивается так: "Оттуда пошли втроем ко мне чай пить. Несмотря на усталость, было приятно. Потом был очень задушевный и волнительный разговор с В.Д. Хорошо, что с ней можно говорить почти обо всем откровенно и находишь отзвук и понимание". Ну что ж, это, конечно, не менее важно, чем занятость нужным для людей делом (архивом Пришвина). Из дневника Н.С. 3 мая 1955 г. "...Под вечер с удовольствием на стадион (очевидно, уже один - Л.О.) Спартак - Локомотив (2:1). Первый раз в этом году. Ехал туда - опять тоскливо и грустно, особенно по Феде. Вдруг почувствовал его живого, звук его голоса, шутливые, как всегда, слова. Все время под этим впечатлением". ...13 мая. "Все-таки закончил 89-й том (переработку) с естественным волнением: уход и события в Ясной Поляне перед ним, болезнь, последние письма и смерть. Это моя последняя работа по составлению томов для нашего издания". ...20 мая. "Вчера у Валерии Дмитриевны. Очень большой для меня вечер, из которого много почерпнул, и начинаю проясненно укрепляться на новом пути хода моей внутренней жизни". (Эта последняя запись отчеркнута на полях карандашом. Так же, как все более ранние записи, где упоминается С.С. Уранова. По-видимому, отчеркивала В.Д. Пришвина. Она же наложила 30-летний запрет на выдачу дневников этого года и последующих лет при их передаче в ЦГАЛИ. Они оказались у нее после смерти Н.С.). 22 мая Николай Сергеевич ездил с Валерией Дмитриевной на могилу Пришвина. "Хорошо было" - записано по этому поводу в дневнике. Наступило лето. Николай Сергеевич все чаще гостит у Валерии Дмитриевны на Лаврушенском. Об этом упоминание в записях: 8-го и ежедневно с 11 по 13-е июня. "Хорошо мне с ней. Одна душа" - записано в какой-то из этих дней. С 18 по 20-е июня он пробыл в Дунино, на даче Пришвиных. Ходил в лес. По-видимому, читал и другие тетради Пришвинских дневников, так как в электричке по дороге из Звенигорода (т.е. из Дунино) 20-го числа записал: "...Пришвинские дневники: мудрость, литература будущего, она останется, как остались древние пророки. Христос, Сократ, Паскаль, Толстой. На мою долю выпало счастье послужить этому делу - дневникам". Таким образом, вопрос о работе с архивом Пришвина и, в первую очередь, редактирования его дневников, по-видимому, был решен. 24 июня. Опять поехал в Дунино. Запись в дневнике: "Все полно Пришвиным... слышу его живое дыхание и движение мысли, представляю себе его образ". 25 июня: "В Дунине. Занимался проверкой 89-го тома, на другой день тоже". Значит - и работу по Толстому взял с собой. Из дневника Н.С. 14 июля 1955 г. "Говорят: будь доволен сознанием исполненного дела. Не всякому это дано в жизни. Да, это верно. Но ведь такое сознание статично и нельзя им удовлетвориться, сложив руки, и питаться только пройденным путем, тогда как жизнь движется, а, следовательно, и ты должен участвовать как-то в этом движении, идти вперед хоть сколько-нибудь, а не только оглядываться назад. Прошлые достижения и заслуги, если нет настоящих, аннулируются. Надо жизнь все время начинать наново, а то раньше времени можешь превратиться в труп. Пусть мне 66 лет! И пусть! Из этого не следует, что надо уходить на какой-то покой. Именно какой-то покой - самое большое беспокойство, лучше просто "упокой", чем в жизни покой... В августе Николай Сергеевич в компании с Валерией Дмитриевной совершать турне по маршруту: Одесса - Батуми - Сухуми - Сочи - Тбилиси - Москва. 23-го октября он, как уже повелось, пошел в Лаврушенский разбирать вместе с В.Д. дневники Пришвина, как вдруг почувствовал сильную боль в животе. Остался там ночевать, всю ночь не спал. Утром приезжал доктор Гордон, велел лежать. Отлежавшись, он вернулся к работе. В большой Пришвинской квартире ему отвели комнатку, и, чтобы не рисковать при поездке в городском транспорте, он оставался там ночевать в течение почти двух недель. Из дневника Н.С. 4 ноября 1955 г. "Только сегодня вернулся домой. Хотя и был больной, но провел чудные дни. Время было насыщено интересной и углубленной работой. Мне предложено редактировать дневники для собрания сочинений: 6-й том, 1951-53 годы. В этом же томе будет напечатана "Мирская чаша". Волновался до слез, читая ее. Это венец творчества Пришвина и по содержанию, совершенно новому, и по форме. Вот уже настоящее произведение искусства... ...Сижу вечер дома. Дом стал чужой и даже тяжело. Неправильно мне жить одному дома. Все надо перестроить и обменяться моей махиной на маленькую квартирку в Лаврушенском. Жить с Лялей (так называл Валерию Дмитриевну Пришвин - Л.О.) одной жизнью. И ей, и мне легче доживать вместе, плюс общая захватывающая работа". ...15 ноября. "Все эти дни провел на Лаврушенском. Ночевал дома лишь два раза". ...28 ноября. "Меняться - уйти из этого гроба, склепа, где нет живой души. Пока суждено жить, надо жить по-настоящему, глядя вперед. Так хорошо нам с Лялей, честно, чисто, легко по сердцу и по разуму. Мы оба одинокие. Теперь не одни, мы вдвоем. Вечером 24-го были с Лялей и Софьей Сергеевной в литературном музее - вечер памяти Блока. Рад, что Л. и С.С. познакомились и понравились друг другу..." Думаю, что насчет "понравились" Николай Сергеевич сильно ошибался. Такой вывод можно сделать не только из дневниковых записей за последующие четыре года, но и из той, которой я закончу эту главу: Из дневника Н.С. 2 декабря 1955 г. "Пришел домой с разбитой душой, а там, на Лаврушенском, Ляля с еще более разбитой душой... Очень тяжело... Надо пересмотреть свою жизнь. Но путь мой, мне свойственный, предназначен..." (Далее низ страницы, примерно на 5 сантиметров обрезан ножницами - скорее всего В.Д. Пришвиной, поскольку эта тетрадь дневника оставалась у нее). Следующая страница начинается так: "Думаю все изменится к хорошему, так как в основе правда, честность, верность и любовь, настоящая, широкая - дело Божье, а не человеческое. И на нее нельзя посягать, ее надо беречь". Глава 9. Пришвины Из дневника Н.С. 26 марта 1956 г. "Москва полна разговоров "от читки" (Доклад Хрущева на Съезде - Л.О.), котрую почему-то прекратили. Мы знали многое, но молчали, как все. Не нашлось ни одного, который бы громко заявил: "Не могу молчать!". Волнение и брожение сильное. Все недоумевают. В читке яркое, потрясающее впечатление от писем Кедрова, Эйхе и Ленина к Сталину о его грубостях Крупской. И особенно "военный гений" Сталина, стоивший миллионы жизней". 9 апреля. "Читки" возобновились. Брат Костя слушал в МГУ. Из дневника Н.С. 30 апреля 1956 г. "С Лялей и Костей на великопостной всенощной. "Черты твои вижу, Спасе мой, украшенным". Чудное песнопение, кажется с детски лет не слышанное. Но, все-таки, церковь чужда моему сознанию и мироощущению. Только историческая традиция, уважение к сосуду, из которого столько веков утолялась жажда страждущих, и воспоминания детства. Но некоторые песнопения и некоторые молитвы, например, "Господи, владыко живота моего" полны глубокого смысла, мудрости и простоты, как "Нагорная проповедь". Во всяком случае, предаться церкви не могу, но не могу и осуждать и относиться легкомысленно. А если прибавить еще, что церковь теперь стала многострадальна, то и вовсе вызывает уважение. Только низкопоклонство перед властями отталкивает". Это вовсе не обозначает атеизма. И неоднократно встречающееся в дневнике "Господи, помоги!" - не просто привычная формула отчаяния. Неприятие относится (вслед за Толстым) только к институту церкви. "Бог во мне и я в нем!" В доме не было икон и молитвы. Но вера в божественное начало и направление жизни определенно жила в душах его хозяев. Об этом свидетельствует другая, краткая запись, сделанная немного позже: "Если нет Бога, нет и этики и верного критерия в поступках - что можно и что нельзя. И это мы видим по нашей современной жизни". 2-го июня Валерия Дмитриевна, как обычно, переехала в Дунино. Николай Сергеевич тоже на все лето поселился в Пришвинском деревенском доме. Здесь и работа - в огромном сейфе архив писателя, и родная подмосковная природа, и с детских лет знакомая деревенская жизнь, и сердечный друг - заботливая Ляля. С конца августа до 18-го сентября они опять вместе путешествуют по Кавказу. В конце летнего сезона необходимые работы в саду. 30-го сентября запись в дневнике: "...Опять принялись за сирень - досадили. Как-то примется? Потом надо подсадить елки. Завтра утром уезжаем опять в Москву. Жалко - уж очень разохотился работать. Это мое настоящее, облагораживающее дело - копаться в земле и вообще деревня, особенно осенью. Чувствую себя здесь настоящим человеком. А сколько радостных, светлых воспоминаний". 1-го октября Анну Николаевну разбил паралич. Забрали ее, одинокую, из медпункта и привезли под опеку Эммы на Большую Дмитровку, уложили в "ее" комнатке рядом с кабинетом. Из дневника Н.С. 14 октября 1956 г. "Днем заснул и видел во сне, как убили Сережу - пуля прошла навылет в висок... Застонал и проснулся. Я помню, как он бредил, когда у него - мальчика, страшно болела голова при высокой температуре. Боялись менингита. Старик, доктор Шмидт неотступно сидел около него, а он кричал: "Вон она, моя голова, отделилась и я никак ее не могу догнать... Помогите!" Было очень страшно, а через 5 лет он был убит, должно быть, выстрелом в голову... Проснулся. Ляля тихо занимается с настольной лампочкой". ...30 октября. "Ходил домой. Анне Николаевне хуже. Переезжать из квартиры сейчас нет возможности. Решил твердо отложить до весны. Все звонят неприятные обменщики". Начало ноября 56-го года отмечено кровавыми событиями в Египте и Венгрии. Николай Сергеевич их остро переживает. Записи в дневнике отражают его смешанные чувства: давнее и убежденное осуждение капитализма соседствует с сомнениями по поводу вмешательства советских войск в ход венгерского восстания. Безмерная жестокость восставших на втором его этапе заставляет Николая Сергеевича оправдать это вмешательство. Вместе с тем, он понимает, что начало резни было спровоцировано коварным и тоже безжалостным подавлением нашими танками первого, относительно мирного этапа венгерской революции. Вот эти его записи в хронологическом порядке. 3 ноября. "Война на Суэце!!? Венгрия!!? Что-то будет? Вряд ли мировая война, тем более атомная... там негде, а во вне - вряд ли найдет поддержку в народах... Но неужели правительства Идена и французов не понимают, что жизнь человека (а их много будет убито со всех сторон) дороже, чем интересы и барыши какой-то англо-французской кампании?.. Где этика, где тут мораль, где религия?" 4 ноября. "В Венгрии новое, опять социалистическое правительство обратилось за помощью к советским войскам. Что-то не то! Что же будет дальше? Думается, все-таки, что Правда победит и река вспять не потечет. Хотя и трудно!" 12 ноября. "Венгрия... Подыхающий разъяренный зверь хотел все и всех уничтожить, вернуть былую силу, но ему не удалось. Сила новой жизни взяла свое и зверь - реакция подыхает. Говорят: это не сила жизни, а советские танки. Да, советские танки были и, видимо, разгулялись во всю. Но в создавшемся положении, когда пожар и буря, имеющий силу, не мог не броситься на помощь теми средствами, которыми он располагал. Тут уж некогда спрашивать, можно или нельзя. Когда пожар, его надо тушить... Когда на моих глазах потерявшие облик человеческий люди, движимые диким инстинктом толпы, измываются над человеком, вешают его на уличном фонаре за ноги или в глотку пригваждывают его штыком к полу, вероятно и я, "непротивленец", каким меня считают, бросился бы спасать человека, как бросаются спасать утопающего в воде или горящего в огне. Тоже ужас, тоже насилие... Но, все-таки, есть разница: там, в Суэце, европейские "просвещенные державы" бросились убивать беззащитных ради спасения своих барышей, а здесь, в Венгрии, советские войска (а раз войска, то они не могут иначе), бросились на помощь своим братьям, терзаемым озверелой толпой, заморскими диверсантами и фашистами..." 23 ноября. "В "Литературке" ответное письмо наших писателей французским о Венгрии. Все верно, но отчего нигде не пишут о первом подавлении силой венгров? Второго - не могло не быть. Это ясно. А вот первое?.." Анну Николаевну 6-го ноября положили в Филевскую больницу, а оттуда 12-го перевезли в психиатрическую лечебницу на "Канатчиковую дачу". "Ужасный конец многострадальной одинокой старости, - записывает Николай Сергеевич. - Но что же делать? Старались сделать, что можно! Но ни у кого нет сил..." Из дневника Н.С. 13 ноября 1956 г. "Вчера говорил с Левой и Сашей: как тяжело мне дома, в стенах с вещами обездушенными. Похоже на склеп. Оттого и хочу меняться. Говорят, что я добрый. Это неверно. Какой я добрый, когда все личное у людей меня перестало задевать за сердце, которое, видимо, огрубело и притупилось?" Последнее замечание, я полагаю, связано с судьбой Анны Николаевны. А для "бегства из дома" было несколько причин. Во-первых, действительно, опустевший дом, его стены, старая мебель, круглый стол под абажуром с чертиками непрерывно бередят рану, напоминая об утратах. Хорошо съездить на кладбище, в Ботово на могилку матери - повспоминать, погрустить. Или на пару дней в родные Горки, где как бы еще витают тени ушедших. Но жить с этими чувствами повседневно - тягостно. Во-вторых, старые стены с назойливым шумом заполняет чуждая жизнь. "Рыцарь" - Боря Татаринов с помощью фиктивного брака выписал к себе из Алма-Аты уже далеко не молодую дочь своей бывшей "пассии" с ее сыном. В дневнике (еще в конце 54-го года) есть запись: "Татариновы постепенно, "тихой сапою" захватывают гостиную". Софка вышла замуж за пьянчужку и дебошира Костю О. Родила сначала одного, потом второго мальчишку. Костя их бросил и все трое тоже поселились в доме. Повсюду валяются какие-то тряпки, сушатся пеленки, полный хаос... В-третьих, укоренившаяся в течение многолетней, счастливой семейной жизни настоятельная потребность в понимании и сердечном женском участии, заставляет Николая Сергеевича искать дружбы сначала с Софьей Сергеевной Урановой, потом с Валерией Дмитриевной Пришвиной. Это вызывает молчаливое осуждение всех новых "домашних", как измена памяти матушки. Он это чувствует, даже стесняется звонить из дома по телефону... "Родионовский дом", увы, больше не существует. Я вижу Николая Сергеевича редко. Сашка - тоже. Мы с Валерией Дмитриевной не питаем симпатии друг к другу. Наверное, я в этом виноват. Из дневника Н.С. 7 января 1957 г. "Днем был в "Доме архитектора" на докладе Суркова о совещании по литературе в ЦК в начале декабря. Рассказывал, кто что говорил, и в конце - речи секретарей ЦК Шепилова и Поспелова. Все обрушились на Дудинцева, Симонова, Пастернака, Паустовского, Бека, Бергольц, Гранина и других, осмелившихся поднять свой голос о свободе литературы и свободно критиковавших наши порядки. В общем, окрик на писателей, чтобы не зазнавались и поняли, что никакой "весны" нет и не может быть. Уверены в своей правоте, парящие над землей, не видящие, что творится вокруг. Ужасно тяжелое, гнетущее впечатление. Промышленные - де успехи, пенсии, урожай... Вот результаты, вот достижения!... А люди? Жизнь людей во всей стране? Кому-то хорошо (кучке), а массам - горе. Зачем же на это закрывать глаза? Все равно шила в мешке не утаишь..." ...10 января Николай Сергеевич и Валерия Дмитриевна поехали в Орел на конференцию, посвященную писателям-орловцам (Тургенев, Бунин, Грановский, Л. Андреев, Пришвин, Фет, Апухтин, Зайцев). Осматривали литературный и мемориальный музеи. Комната Бунина сохранилась в неприкосновенности, Николай Сергеевич ее узнал. Записал в дневнике: "...Как жаль, что я тогда, в 1912-14 годах, общался с Буниным и ничего не сохранил документального о нем. Помню его держащего венец над моей головой на моей свадьбе с Ольгой Сергеевной в июле 1912 г. (Жена Бунина Вера Муромцева была кузиной О.С. - Л.О.)... подпись в книге "брачного обыска" - Академик Иван Бунин. Помню еще свой разговор с Иваном Алексеевичем, уговаривавшим меня идти на войну добровольцем зимой 1914 года". ...20 февраля Николай Сергеевич навещал старинного друга дома, Софью Федоровну. "...Как всегда, - пишет он, - добро и хорошо поговорили. Она преисполнена оптимизма. Отрадно это старое, отживающее поколение, живущее всегда надеждами на хорошее и потому бодро переносящее все тяготы. Свое личное - всегда на втором плане". Из дневника Н.С. 27 февраля 1957 г. "...25-го вечером был Пастернак Б.Л. Принес свою рукопись "Вступительный очерк к книге избранных стихотворений"