.   Это   его
автобиография. Прочли  с  Лялей  залпом,  с волнением. Давно не  читал такой
замечательной вещи. Глубина, честность, поэтическая форма. Рукопись издается
(к удивлению) Гослитиздатом... В очерке есть такое место:
     <i>"Терять  в  жизни  более необходимо,  чем  приобретать. Зерно  не  даст
выхода, если не  умрет. Надо жить, не уставая,  смотреть  вперед и  питаться
живыми запасами, которые совместно с памятью вырабатывает забвение"!!</i>
     (Подчеркнуто Н.С.)
     В начале следующего  месяца, очевидно, Пастернак принес на Лаврушенский
и рукопись романа "Доктор Живаго". Николай Сергеевич читает ее с увлечением,
записывая три дня подряд в дневнике:
     <i>11  марта.</i> "Вечер,  сижу,  запоем читаю Пастернака, 2-ю  часть "Доктора
Живаго". Замечательный роман по верности, глубине и оригинальности.  Высокое
художественное наслаждение. Лара и Юрий, как это все близко..."
     <i>12 марта.</i>  "До ночи читал "Доктора Живаго". Ужасное место: Лару обманом
уволакивает   отвратительный   "Молох".  Не  спал   от  переживаний.  Гибнут
прекрасные люди, Антипов-Стрельников. Революция дала ложный пафос его жизни.
Погубила  настоящего  человека.  Показана  ложь,  трезвон, фальшь этих,  так
называемых, идей..."
     <i>13  марта.</i> "Ночью кончал "Живаго".  Смерть его.  Смерть Ларисы. Сильно,
глубоко! Читал запоем, кончил в 4-м часу...
     Читал стихи  в  конце рукописи. Хожу весь  день понурый.  Вероятно,  от
бессонной  ночи и от переживаний за всколыхнувшую меня, очень близкую  моему
сердцу книгу Пастернака.
     Бродил  по  Замоскворечью.  Все под  (бодрым  сейчас)  впечатлением  от
Пастернака. Классическое  художественное произведение...  Отблеск Бога  и по
форме-красоте и по  глубине содержания.  Снежок идет. Воздух чистый. Дышится
легко".
     В апреле-мае ряд записей в дневнике, где начинает  проглядывать диагноз
смертельной  болезни  (рак легких). Николай Сергеевич о нем догадываться  не
желает.
     <i>12 апреля.</i> "Вчера была доктор Рыжковская. Нашла, что обострение язвы не
прошло, лежать еще неделю. Посылает в Ессентуки. Для меня эта санаторная или
"домотдыхная"   обстановка  -   нож  вострый...  Чувствуешь  себя   каким-то
тунеядцем".
     <i>21 апреля.</i> "С милейшим  моим доктором П.Б. Рыжковской ездил на рентген.
С язвой все в порядке, но нашли какое-то неведомое мне затемнение в верхушке
левого  легкого.  Мне оно  никогда  не дает  о  себе  знать.  Вероятно,  это
результат моих старых воспалений легких в 1914 году (три раза за одну зиму).
А, в общем, ерунда! И  противно тратить время,  возиться со своей физической
персоной".
     <i>10  мая.</i> "8-го  приехали  на  такси  в  Дунино.  Должны  были  приехать
накануне, но неожиданно потребовали меня на 8-е утром на рентген. Третий раз
нашли  какое-то  затемнение в  левой  верхушке легкого,  вроде  туберкулеза.
Поставили диагноз "пневмонический склероз легкого" - новая болезнь,  которую
я  не  чувствую и которой,  вероятно  нет.  Специалисту  надо  же что-нибудь
найти..."
     <i>14 мая.</i> "Врачи не дают мне санаторную карту в Ессентуки. Нашли какой-то
"пневмоносклероз",  который  не дает  о себе знать - я прожил с ним (с 14-го
года) всю жизнь.
     Отъезд на Кавказ  отменен, путевка и железнодорожный билет  в Ессентуки
Лялей проданы. Мне ничуть не жалко".
     <i>16 мая.</i> "Вместо Ессентуков Дунино под вечер. Необычайное  зрелище - сад
белый:  вишни, яблони, сливы  цветут. Сирень и  ландыши распускаются, желтые
лютики с пряным запахом  и лиловенькие фиалки. Все  так же, как  было годы и
века  тому  назад  и  как  будет потом,  когда  и мы  все  сольемся  с  этой
благодатью.
     Разница с прошедшим своим  только та, что раньше  воспринимал это все с
восторгом,  с  приливом  энергии и  молодости, а  теперь с  тихой,  уходящей
грустью..."
     В начале июня Н.С. и В.Д. почему-то вернулись в Москву, и он поселяется
снова "у себя" на Дмитровке.  То ли Валерию  Дмитриевну  испугало подозрение
врачей относительно болезни Николая Сергеевича (ей, вероятно, сообщили)?
     <i>Из дневника Н.С. 5 июня 1957 г.</i>
     "Опять  дома.  Перевел  из  одной   сберкассы  в  другую  часть  денег.
Здоровьем, - животом, - поправился.
     А в общем, тяжело: не знаю, куда девать себя и как освободить от себя -
от забот о себе. Санаторий - паллиатив, вроде ссылки.  Дома быть невозможно,
на Лаврушенском причиняю  заботы. Когда была работа, тогда было оправдано, а
теперь в тягость и мне тяжело. Безрадостно".
     Непонятно,  почему  нет работы. Ничего  из  Пришвинского архива  еще не
напечатано.
     <i>...17  июня.</i>  "Прочел  вчера  в "Правде" нудную  и надтреснутую  статью
Федина  (трудно  ему,  его  положение жалко, и досадно, что он  тщится). Был
пленум  ССП.  И  как  будто  в  русской  литературе есть только один вопрос:
критика "Лит. Москвы" и "Нового мира" - зачем инако мыслят и  не подчиняются
идеологической уравниловке. Протестуют против "групповщины"! А это  разве не
групповщина? Говорят нет - это консолидация! Но  консолидация по  требованию
есть подчинение  меньшинства большинству.  "В мои года не должно  сметь свое
суждение иметь" - для писателя эта формула обречена на бесплодие. Требование
к писателю - невинность соблюсти. Но невинность всегда бесплодна".
     <i>Из дневника Н.С. 5 июля 1957 г.</i>
     "Вчера  сенсационное  известие  в газетах:  убрали Молотова, Маленкова,
Кагановича, Шепилова как продолжателей Сталинской политики!!
     Что будет дальше - увидим.
     Вечером  под  проливным  дождем  на футболе:  "Спартак" -  "Флорентина"
(Италия). 4:1. Промок. Потом шел пешком домой от Калужской. Хороший день".
     <i>...23  июля.</i> "Заехал  в  Гослитиздат.  Мне говорили, что  моя  жизнь  и
деятельность  результативны...  Хорошо  все  обошлись  и кажутся  все такими
хорошими.  Радуюсь,  как  наивный  ребенок.  Пускай.  Но  я  рад,  что  могу
радоваться  на людях,  а не  только отыскивать у них изнанку и видеть волка.
Хвалю Бога  за  то,  что могу видеть свет  в людях. так легче  жить и  легче
переносить даже самые тяжкие несчастья..."
     <i>...3  августа.</i> "Сегодня ночью вдруг подумал: ведь  живешь  один раз,  и
надо жить, а не уходить в схиму и заживо ложиться в гроб.
     Много еще  не сделанного, а  участок  для дел стал очень  ограниченным.
Только  бы никого не  мучить. Если заболею неизлечимой  болезнью,  например,
раком  или  параличом,   надо  решиться  на  самоубийство,   вопреки   своим
убеждениям.  Да простит  мне  Господь!  Так как  нельзя заставлять  страдать
окружающих, а я ведь остался один - семьи у  меня нет... Нельзя  мне  своими
болезнями надрывать их  силы... Если будет  удар для близких, то удар все же
короткий и скоро все позабудут и простят...
     Ляля, милая, прости меня. Ты мне в мои закатные дни дала все, что можно
дать, и  я тебя  духовно и душевно  очень сильно люблю  по-настоящему. А это
ведь самое главное! И твой светлый образ ношу в сердце своем..."
     <i>13  сентября.</i> Стало известно, что Гослитиздат не хочет сейчас  печатать
предисловие Пастернака, ожидая "указаний" о его романе "Доктор Живаго".
     "Очень несправедливо, - пишет Н.С. - История никогда не  поблагодарит и
не оправдает такую "осторожность".
     <i>17 сентября.</i> Николай Сергеевич в  Дунине один, звонил  Ляле в Москву из
санатория "Поречье"... Запись в дневнике:
     "Сижу  вечером в  своей келье:  на  щите инструменты,  печка  с плитой,
которую  нынче  обмазывал  глиной,   кровать  и  стул  самодельный.   Полное
одиночество, которым наслаждаюсь и отхожу, как земля после дождя..."
     <i>Из дневника Н.С. 18 сентября 1957 г.</i>
     "Ваня  кровельщик  кончил... Немного  выпивши разговорился,  как трудно
рабочему человеку живется.  Двое детей, жена  работает в булочной  по ночам.
Сам долго работал грузчиком. Заработков не хватает. Все, что надо - дорого и
времени нет. "Вот, - говорит, - Маленкова прогнали. А мы за него, потому что
он думал  о рабочем  человеке,  как  ему  облегчить  жизнь,  чтобы все  было
подешевле и чтобы в деревне жить было можно. Дали бы нам волю проголосовать,
весь бы простой народ выбрал бы его".
     То  же говорили  на Кавказе,  и  на  пароходе  на Онежском и  Ладожском
озерах... Поражаешься единодушию простого народа. Какой  контраст с тем, что
пишут в газетах. Никакой правды мы не знаем и это очень тяжело..."
     <i>Из дневника Н.С. 15 октября 1957 г.</i>
     "Думается,  что в конечном итоге  нет  противоречия  между <i>идеализмом</i> -
стремлением  к идеалу,  стремлением  познать его и достигнуть в целом или  в
части,  и <i>материализмом</i> - признанием величайших сил  человека,  его  разума,
который опытным, научным путем открывает все новое, неизведанное, небывалое.
     Полет духа человека  к этому неизведанному,  небывалому  - есть религия
(идеализм), а  наука, разум (материализм) -  есть  только  одно из  средств,
орудий  достижения.  Но  в основе-то полет духа,  тот "Единый дух",  который
признавал Толстой и над которым смеялся Ленин".
     (Эта  запись сделана, вероятно,  под впечатлением  от  запуска  первого
спутника Земли).
     <i>...10  ноября.</i>  "В  Дневниках Пришвина то хорошо, что он верит в победу
света над  тенью,  что он "оптимист"  и его волнует  новое, "небывалое".  Он
хорошо понимает, верит в новые силы и в нашу правоту, в социализм и, в конце
концов, в коммунизм. И, вместе с тем, отдает себе отчет в том, что социализм
и коммунизм не цели, а только "средства" для достижения главного".
     <b><i>Внезапная встреча</i></b> - запись в дневнике от 21 декабря.
     "1953  год. А.А.  Фадеев  на Кропоткинской  улице  идет  с  гражданской
панихиды по В.И. Мухиной, а  я туда. Перехожу улицу  и  его не  вижу.  Вдруг
окрик: "Николай Сергеевич! Как живете?" Я обрадовано говорю: "Ах, как я  рад
Вас видеть,  Александр Александрович, и в  такой  неожиданной,  человеческой
обстановке! А я думал, Вы еще в больнице".
     - Нет, уже выписался. А Вы куда?
     - Я на гражданскую панихиду  по Мухиной, а потом  в архив, работать над
"Войной и миром".
     - Ну вот я Вам  обещаю, что теперь буду много заниматься Толстым, вашим
Изданием.  Я  только  что  перечитывал  Толстого,  много  передумал  и  стал
по-другому  относиться,  стал  ближе  к  Вашей  точке  зрения,  что надо все
печатать.
     -  Как  я рад слышать  это именно от  Вас!  Читайте, читайте, Александр
Александрович, он, Лев Николаевич и Вам поможет.
     - В чем поможет?
     - Он старший и для Вас, хотя Вы и знаменитый человек. Знаете, у каждого
человека бывают  такие минуты,  когда тяжело  на  душе.  Я  думаю,  что  и у
знаменитых людей такие минуты  бывают. Вот  я совсем не знаменитый человек и
только  по  возрасту постарше Вас, а много за последние годы пережил. У меня
на войне убили двух сыновей в возрасте 19-ти лет. А недавно умерла,  сгорела
от горя жена.  И  я был на грани. И знаете, кто мне  помог?  Лев Николаевич,
особенно то, что он писал после  смерти любимого сына Ванечки. И еще помогли
друзья...  Вот я  живу и работаю, и силы вновь приобрел. Ах, как хорошо, что
мы с Вами встретились и так внезапно поговорили.
     Он поглядел  на меня  умным, глубоким  и,  как  мне  тогда  показалось,
страдающим взглядом и сказал:
     - Ну, спасибо Вам! Да, я буду читать Толстого, обещаю Вам.
     ...Сейчас,  вдруг с ясностью припомнил этот разговор... А вот в прошлом
году мы его хоронили, этого прекрасного человека! Он покончил с собой".
     Этим заканчиваются дневники Н.С. Родионова, переданные в ЦГАЛИ Валерией
Дмитриевной Пришвиной  с  запретом доступа  к  ним  на 30 лет. Далее следует
машинописная  копия дневника,  хранящаяся в отделе  рукописей библиотеки им.
Ленина.  Она начинается  с 16 апреля 1959-го года. Дневников  за 1958 год  и
начало 1959-го - нет вовсе. Хотя эти годы Николай Сергеевич так же тесно был
связан с Валерией Дмитриевной - продолжение дневника ведется, в  основном, в
Дунино.
     ................................................................................................................

     <i>Из дневника Н.С. 16 апреля 1959 г.</i>
     "Сегодня  получил от  милой  Веры (вдовы писателя - Л.О.)  книгу Бунина
"Освобождение Толстого"... Приятно, что он пользовался и моими материалами -
мною опубликованными Дневниками Толстого 1910-го года. Они были напечатаны в
переводе на французский язык в Париже".
     18  апреля  я  ездил  навещать  Николая  Сергеевича  в  Дунино.  Зашел,
разговор, в частности, о  положении молодежи и о "стилягях". Так называли, с
явным  осуждением, молодых людей,  в основном, старшего  школьного возраста,
несколько  вызывающе  одетых с длинными  волосами.  Они "кучковалиь"  вокруг
немногочисленных  в  ту пору  кафе... Николай Сергеевич  записал об  этом  в
дневнике:
     "Нечем  заполнить свою жизнь, все  отнято -  в старое никто  не  верит,
никаких новых идеалов и устремлений... Очень жалко их -  ничего не понимают,
барахтаются беспомощно, не знают, за  что ухватиться. Говорят: виноват былой
"культ  личности". А теперь? Тяжело  читать  газеты.  Где  правда?  Зачет ее
попирают?"
     <i>Из дневника Н.С. 26 апреля 1959 г.</i>
     "Днем  ходили  с  Лялей в  лес.  Ранняя  весна  в  лесу, кое-где  снег.
Удивительные краски: земля, отдохнувшая, совсем не такая мрачная, как осенью
- коричневая, как будто дышит.  Елки стеною  темно-зеленые, но  уже светятся
по-весеннему молодыми побегами, а у подножья  яркая,  светло-зеленая  озимь.
Все  облучено весенним солнцем. Всюду молодость и свежесть. Птиц в лесу  еще
нет,  только около жилья  щебечут  выразительно,  с  пересвистом скворцы, да
озабоченно каркают грачи, таскают веточки сосны, строят гнезда...
     10 часов вечера.  Темно,  луны  нет, звездное  небо.  Над рекой  туман.
Вдалеке где-то лает собака, нарушая тишину.
     Ляля  устала, а  мне захотелось работать,  принялся  за чистку  лужайки
перед крыльцом  граблями.  Голова  как  будто  пустая, видимо, отдыхает  как
весенняя земля - пашня...
     Вспомнилось, как в 21-м году шел, тоже на Пасху, пешком прямо из Москвы
до Алабухи, почти 80 верст,  совсем  без отдыха. Шел в лаптях и от Федоровки
почти полз - перетянул икры веревками.
     А еще вспомнил, как ехали зимой из Подсолнечного в Троицкое на собрание
в кредитное товарищество с ямщиком Сергеем Масловым на  тройке. Занесло  нас
совсем  под  овинами  на  въезде в  Троицкое. Пришлось кричать почти  из-под
снега. Народ услыхал, нас откопали. Очень интересно, но жутковато было".
     <i>...12 мая.</i> "Сегодня  копал огород и занимался с Лялей Дневниками  37-го
года. Довольно сумбурные записи перебиваются  великолепными мыслями, главным
образом  о литературе  и  восприятии  новой советской жизни: ломка  деревни,
новые  отношения.   Газеты  читать  тяжело:  самовосхваление,   однообразие,
приукрашивание...
     В  воскресном номере  "Правды"  интересные итоги переписи  населения  в
январе этого года. Всего - 208 миллионов человек. Рост городского населения,
но  и общий  прирост,  несмотря на  жертвы  войны (говорят, 12 миллионов)  и
жертвы  сталинского  режима  (говорят, до  10  миллионов).  Этого в газетах,
конечно, нет".
     <i>Из дневника Н.С. 22 мая 1959 г.</i>
     "Моя 30-ти  летняя работа по  нашему изданию совсем забыта, как бы ее и
не бывало.  Грустно, обидно, но это  в  порядке вещей. Все так с людьми и со
всяким делом так. Но дело сделано и есть удовлетворение, как  у того пахаря,
который говорил: "Помирать собирайся, а рожь  сей". Посев взойдет по весне и
неважно, кто его посеял... Так и надо: кроме результатов ни на что другое не
надейся, и не надо, так как все другое - постороннее, пустое и лишь мишура".
     <i>25  мая</i>  заканчивается  3-й съезд писателей. Николай  Сергеевич  читает
опубликованные  в газетах  речи.  Ему нравится, - как  он пишет,  -  "смелая
статья"   Твардовского  в  "Правде",  содержательные   речи  Паустовского  и
Рыльского.  Все  остальное  ему  кажется  "серым  и однообразным".  Возмущен
"зубодробительным"  выступлением  Соболева.  Тот  напал на  Паустовского,  и
особенно,  на  Ю.  Казакова,  который,  "заняв  место"  на  семинаре молодых
писателей,  "не  оправдал надежд", написав о Лермонтове и  Пушкине, а  не  о
современности, которая понимается  только  как  "семилетка"... О выступлении
Хрущева на съезде Николай Сергеевич отзывается так:
     "Речь Хрущева, типичная для него:  восхваление и  восхваление того, что
существует.  Надо  обо всем плохом  умалчивать,  это-де наследие  проклятого
прошлого. Писать нужно только о семилетке".
     "Тяжелое и безрадостное впечатление от съезда" угнетает и в последующие
дни. <i>31-го числа</i> - запись в дневнике:
     "Не могу  понять, в чем тут современность. Неужели только "лакировка" и
"агитка" остались в  литературе  живого русского народа,  а  все остальное -
пережитки?
     А в сельской рабочей среде: пол-литра, телевизор, велосипед, "налево" и
демагогическая мишура. Сегодня  мой  приятель С.  (в  Дунино) просил  у меня
26.40 на пол-литра, а то, говорит, руки опускаются..."
     <i>Из дневника Н.С. 4 июля 1959 г.</i>
     "Очень интересный дневник Пришвина  15-го года. Война, беженцы - теперь
забытое  страшное  явление нашей жизни... Это  Летопись.  Настроение народа,
крестьян,  купечества,   дворян.   Популярность   великого   князя   Николая
Николаевича:  сильная  власть,   человек   справедливый  -  такой  была  его
репутация.  Борьба  русской партии с немецкой в  верхах.  Немецкая победила:
отставка  Николая   Николаевича,  назначение  Хвостова,  роспуск  3-й  Думы,
отставка Самарина А.Д. Чаяние всех слоев сильной власти. Мужики: "Пусть царь
без  бюрократов  и  немцев  или Николай  Николаевич".  Раскол  у  либералов,
еврейское  и  русское   (даже   "славянофильское")  начало.  И  в   наиболее
влиятельной кадетской партии такой же раскол.
     Очень хорошо  помню то  время,  сам  варился в гуще  общества,  народа,
работая в кооперации, постоянно вращаясь в среде интеллигенции (московской и
сельской) и крестьян".
     На следующий  день  в  записях  снова  мысли  о  Пришвине,  но  уже  не
летописце, а философе:
     "М.М.  Пришвин...  Все  пропускает через  личную  призму,  говорит  про
"Хочется"  и  "Надо",  придавая  им  исключительное  значение,  чуть  ли  не
единственного  двигателя  жизни,  истории  и даже творчества.  "Хочется"  по
Пришвину  это  личность,  "Надо"  -  общество...  Но   ведь  жизнь  это  вся
<i>совокупность</i> людей, их личностей и общественных формаций... Важно, чтобы они
находились  не в  коллизии,  а  в  гармонии,  чтобы "Хочется"  и  "Надо"  не
противоречили бы друг другу, а одно бы дополняло другое или одно вытекало из
другого,  как необходимость... И тут  только подходишь  ко многим проблемам:
религии, коммунизма (только настоящего, а не мнимого), правды,  творчества -
художественного, научного и всякого другого (потому что каждый человек, если
попадет на свое "седло", может быть творцом в любой отрасли)".
     <i>10 июня</i> Николай Сергеевич приезжал из Дунино  в Москву. На Лаврушенском
пусто и темно.  Переоделся - и в баню, а потом в парикмахерскую на Петровку,
где стригся  с 1912 года. Обедал в  "Метрополе" за 25 рублей. Случайно попал
на французскую кинокартину "Сиреневые ворота". Очень  понравилась. Записал в
дневнике: "Чудесная, умная картина, тонкая, глубокая игра всех актеров".
     <i>Из дневника Н.С. 16 июня 1959 г.</i>
     "Читаю  машинопись:   дневники   Пришвина  1917  года.  Все  как  было,
по-настоящему  и объективно описано.  Исторический материал, а для меня  это
история живая. Все вспоминается: и общая атмосфера, насыщенная беспокойством
и  неопределенностью, и  собственные  переживания,  недоумения и шатания,  и
стремление действовать, участвовать в самой гуще жизни.
     До этого, году в 15-м один мужик - кооператор, мне говорил: "Как бы это
сделать, чтобы всех обезземелить, а потом всех наделить поровну". Вот запали
эти слова на всю жизнь. Он же тогда говорил еще: "Бог-то Бог и царь-то царь.
На Бога да на царя  надейся, а сам не плошай. А без Бога в душе и без царя в
голове жить невозможно. Так-то и в миру, в обществе..."
     Далее  в той же записи - мысли самого Николая Сергеевича  о возможности
жизни и развития современного общества:
     "Человеческое общество в современной стадии своего развития может  жить
только под руководством сильной власти - исторические  события последних лет
доказали:  единой, нераспыленной  власти  или традиции, как Англия  и Индия.
Последняя идет  впереди  всех  -  у  нее  традиция  зиждется  на  моральном,
религиозном сознании.  Думается, что во всем человечестве так будет. Надоест
же людям руководствоваться только  злобой, насилием, всякой фальшью  и тогда
неизбежно обратятся  к противоположному. Закон природы  (гармония, эволюция)
этого требует... Я убежден, что это так. И так будет.
     Дойдет до  высшей кульминационной точки, а потом, как реакция, пойдет к
другому,  более  крепкому и надежному основанию.  Произойдет переоценка всех
ценностей и жизнь пойдет не для брюха, а для духа".
     И снова о Пришвине.
     <i>Из дневника Н.С. 25 июня 1959 г.</i>
     "Много  мыслей  вызывает  чтение  дневников Пришвина. Он  все  время  в
движении,  в  развитии.  Это  подлинная "Летопись  временных  лет"  -  наших
тревожных годов - первой половины с лишком 20-го столетия, первоисточник для
изучения истории.  Когда-то будет возможность опубликовать. (В 1990-м году -
Л.О.). Это  ужасно, что нельзя публиковать то, что  "против шерстки",  можно
только  "по  шерстке". Какой ущерб для развития, для общей культуры! А  наши
писатели  в  статьях  и на  съездах славословят  эту  удушливую атмосферу  и
возрождают, так называемый, "культ личности", лакировку и замазывание дыр".
     <i>...26 июня.</i> "Читал  в "Литературе и жизни" развязную статью Кочетова  о
Паустовском, весьма  мало  убедительную. Он, Паустовский,  далеко  не  "один
брюзжит".
     А что делается  в  деревне!  Не дают покоса  колхозникам. Нечем с осени
кормить  скотину,  а молока и мяса  давай, и скот будут резать. Или это тоже
брюзжание отставшего от  жизни старика? Но нельзя  же все гоняться только за
большим  и  давить маленькое. Маленькая травка тоже  прорастет  не только на
целине и на просторах, но и в  лесу, и в оврагах. Зачем же  ей пропадать? Из
маленького делается большое. Вот, видимо, этого-то и не хотят, боятся".
     <i>Из дневника Н.С. 29 июня 1959 г. Дунино</i>
     "Вчера очень обрадовало меня посещение трех друзей:  Саша Л., Лева О. и
Илья Волчек.  Лева  интересно  рассказывал о своей новой работе у  академика
Энгельгардта по  биофизике...  И  еще  про  Эйнштейна  -  мир, как отражение
сплошного электрического поля (не берусь излагать).
     Варили картошку на костре, дождик помешал - продолжили на террасе...
     12 часов ночи. Узкая багровая полоса на небе - отсвет  зашедшего солнца
(вечерняя  заря), сходится с утренней. Красиво.  Так  и жизнь наша: "Вечера,
утра  все  та же  заря".  Да  еще ветерок колышет верхушки  деревьев; что-то
уносит, что-то  приносит. И так  всегда  было и  будет,  и  чувствуешь  себя
каким-то участником этого "всегда"."
     <i>20 июля</i> под впечатлением только что прочитанной книги Г. Уэллса "Россия
во мгле". Николай Сергеевич записывает в дневнике: "Очень верно, справедливо
и  талантливо написано.  Какова критика марксизма! И  как  все начетничество
бледно перед этой книгой".
     В эти же дни он уже не  в первый  раз просматривает дневник Пришвина за
37-й  год. Записывает: "Нет  уверенности, что делаю нужную работу, так много
отнимающую времени: печатать нечего и думать".
     Одновременно  и,  конечно,  тоже  в  который  уж  раз "с  наслаждением"
перечитывал "Евгения Онегина".
     Из  понимания  безнадежности  печатания  дневников  Пришвина  у Николая
Сергеевича  и Валерии Дмитриевны рождается замысел подготовить  на материале
дневников хотя  бы  книгу высказываний М.М. Пришвина по вопросам искусства и
литературы.
     <i>Из дневника Н.С. 22 августа 1959 г. Дунино</i>
     "Сейчас  12 часов  ночи.  Вышел на улицу.  Сияет луна,  одуряющий запах
табаков  у "моей" пристройки. Тишина, вдали пение  (суббота)  и  лай  собак.
Таинственная  ночь.  Пихты  высятся  под  луной,  как  на  картине  Куинджи.
Благодать...
     Как странно жизнь  моя  складывается.  Без  особой  пользы  живу  почти
безвыездно в Дунине,  каким-то потерянным - не  соберу  вожжей. Мысли только
вглубь,  но не  вширь. Одной глубины бездейственной  по моей  натуре мало, и
неприятно, что горизонт, поле зрения не расширяется, а суживается...
     Что-то все время очень томит. Должно  быть, это только в  самом  себе -
внутренний стержень  как-то  затупился и не найдет контакта с общей  жизнью.
Все видятся  темные тона  во  всех  явлениях общественной  жизни,  ничто  не
воодушевляет,   не  зажигает.  Погоня  за   внешними  достижениями  в  ущерб
внутренним, духовно-моральным. В этой  области все труднее и  труднее  найти
просветы.
     Сегодня только по  радио прекрасная беседа С.М. Бонди для школьников об
искусстве  и литературе.  Но  мне  лично  стало  еще грустнее.  Почувствовал
пустоту возле себя".
     <i>Из дневника Н.С. 2 сентября 1959 г.</i>
     "Господи, да неужто я с ума схожу? Сейчас, <i>днем,</i> застал себя рыдающим и
обливающимся  слезами  с  возгласом  "Боже  мой,  всуе  мя  оставиши"... Это
мальчики, входящие  в калитку сейчас представились живо... Подкралось это ко
мне совсем незаметно. Еле  привел себя в порядок. Хорошо, что  никого нет. С
содроганием вспомнил "Черного монаха" Чехова..."
     В середине сентября Николай Сергеевич впервые заметил, что  при кашле в
мокроте появляются  кровяные жилки. Сам  кашель усиливается,  трудно дышать.
Понимает, что надо бы бросить курить...
     В  конце  месяца  под  впечатлением от  поездки  Хрущева  в  США  и его
миролюбивых выступлений там, в дневнике появляется  запись,  по духу  своему
сильно отличающаяся от былой наивно-прямолинейной анафемы в адрес "капитала"
и  от утверждения  о  скорой и  неизбежной  победе "труда"  над ним. Другая,
глобальная угроза всему человечеству выходит на первый план: "С Америкой нам
не  воевать  надо,  а  работать вместе.  Верно, что в современно, атомной  и
водородной войне, не может быть победителей и побежденных, как говорил у нас
в Москве вице-президент США Никсон. Будет всеобщее  разрушение и гибель всех
и   всего.  Надо  все  илы  направить  на  предотвращение  всеобщей  мировой
катастрофы. А это могут сделать только мы и Америка!!".
     <i>14  октября</i> по  поводу постоянного наблюдения  крови при  откашливании:
"Кровь  в мокроте  наводит  на  мысли: быть может, это  смерть приближается,
подает сигналы. И удивительно,  -  совсем не страшно, как  будто это не меня
касается. И еще не разберусь: хорошо это или дурно, то есть мудро или глупо.
Думается, что вернее первое..."
     <i>Из дневника Н.С. 23 октября 1959 г.</i>
     "...Ох, в какой шелухе  мы живем. То ли это  историческая неизбежность?
То ли брешь от  гибели  десятков  миллионов хороших людей за  последние  два
десятилетия? То  ли наше поколение так исстрадалось, что живого места в душе
и теле  не осталось? Вернее  всего -  все вместе и ряд еще других  факторов.
Надежда  на свежие, молодые  силы из остатков  нашего народа.  Они наверняка
явятся, как  наступит  после  этой  слякоти  и зимы весна  и  молодая  трава
пробьется и деревья вновь покроются зеленью... И сейчас, сквозь груды мусора
жизнь  пробивается и неуклонно движется вперед, и творческие силы не гаснут,
а  проявляют себя,  например, в науке.  Но на  одной  точной  науке  тоже не
уедешь... Нужен человек, личность человека и общение людей - не газетное, не
на заседаниях, а живое, творческое. Придем же мы к этому!"
     <i>2-го  ноября</i> Николай Сергеевич едет в Москву на обследование. Последние
дни он  все  хуже  себя  чувствует:  быстрая  утомляемость,  головокружение.
Возможно, что от потери крови с непрекращающимся кровохарканьем. Договорено,
что обследование будет проводить  в  Туберкулезном институте доктор  Наталья
Константиновна Беляева, давняя  знакомая, жена П.В. Вссесвяткого, с  которым
Николай  Сергеевич  работал вместе  еще  в кооперации.  По  этому  поводу он
записывает  в  дневнике:  "Павел  Васильевич скончался в прошлом  декабре от
вирусного гриппа.  Очень  поразила  меня  его смерть,  хотя я  его не  видел
последние годы, а  не видел вот почему: Когда он был у меня последний раз во
второй половине 40-х годов, и  я ему рассказал  о гибели моих  мальчиков, он
страшно  разволновался, и  мне трудно было его успокоить.  А я знал, что его
волновать нельзя. И разговоры о нашей неизменно дружной  работе в кооперации
тоже очень его волновали. А потом смерть  Талечки еще  более затруднила  мое
посещение. Я знал, что он будет очень переживать... И вот, как часто бывает,
не  успел, не  сумел...  и  конец. Все-таки, вижу, что это неправильно. Надо
было найти что-то поглубже,  что дало бы возможность свидеться,  но, видимо,
сил не хватило".
     На  обследование  Николай   Сергеевич  поехал  с  братом  Костей.  Надо
полагать, что характер его смертельной болезни в этот раз был подтвержден, и
Наталья Константиновна сообщила об этом Косте.
     5-го числа  был повторный рентген  и консультация  профессора. Диагноз,
объявленный больному: "Хроническая пневмония левого легкого".
     <i>Из дневника Н.С. 11 ноября 1959 г.</i>
     "Стоят чудные  "хрустальные  дни". Яркое  солнце, почти  не  греющее  -
только поздней осенью такое  бывает. Ясность воздуха - все деревья  и домики
видны  четко,  почти  нет  перспективы.  Деревья стоят  нагие. Голубоватые и
лиловатые ветки, белые стволы берез и темно-зеленая хвоя. 6<sup>о</sup> ниже
нуля. Река становится, шуршит "сало".
     Кончил дневник Пришвина за 1922  год. Пожалуй, это самый интересный  из
всех, мною  прочитанных  годов: "Становление после перенесенных и озлобивших
первых революционных лет. Начинает видеть общее, искать смысла происходящему
в общественной  жизни,  стремясь сочетать, примирить личное с  общественным,
находя место и "Евгению", и "Медному всаднику".
     <i>...22  ноября.</i>   "Какая  же  для  меня  душевная   радость!  Совершенно
неожиданно  пришел вчера Гора Кругликов.  Чтобы  провести этот день  со мною
вместе, а сегодня  утром уехал,  чтобы попасть на кладбище (полгода  со  дня
смерти Надежды Осиповны). Очень было с ним хорошо. Ляле  он понравился своей
деловитостью, простодушием и чистотой. Говорил, что очень захотелось увидеть
хороших людей, и что  я теперь остался единственным  из  старшего поколения,
как самый близкий, родной...
     Все вспоминалось: Горки,  мальчики,  Талечка, Надежда  Осиповна, Ульрих
Осипович  и  все  наше  безмятежное,  счастливое  горкинское  житье. Он  все
осмотрел и дал ряд хозяйственных советов".
     В  тот же  день Николай Сергеевич  записал. Что  здоровье  его  "совсем
поправилось",  пилил  с  Лялей дрова,  копал... Но  через  три дня, когда по
сильному морозу провожал Костю, заметил, что дышать ему на  морозе трудно  и
больно.
     <i>30-го ноября</i>  в Дунино  было получено  через Гослитиздат приглашение из
Италии (адресовано "профессору Родионову, члену  Литературной  Академии") на
Международный  съезд,  29 июня -  3  июля  1960  года, по случаю пятидесятой
годовщины смерти Л.Н. Толстого (в Венецию).
     "Конечно, - пишет он  в дневнике, - было бы страшно  интересно поехать.
Это единственный случай  в  моей жизни и очень почетный.  Но  это далеко  не
только от меня зависит.
     Завтра поеду в Москву, чтобы  переговорить в ССП (постараюсь с Сурковым
и Фединым), в Гослитиздате и Толстовском музее. Интересно, откуда они узнали
обо мне. Вероятно,  по 58-му тому и моей книжке. Кто еще получил приглашение
и кто собирается ехать в Италию?"
     В Москву приехал 2-го вечером.  Ночевал на Большой  Дмитровке  (она уже
переименована в Пушкинскую ул.). Квартиру заполняет Соня с двумя младенцами.
Эмма и Боря Татаринов - в больнице.
     В четверг,  <i>3-го декабря,</i> начал хождение по партийно-чиновничьему кругу
для  получения  разрешения  на   поездку.   В   Италию?   Рядовой  редактор?
Беспартийный! Из дворян!! Будь Николай Сергеевич поопытнее в таких делах, не
стал бы  и начинать. Но еще живет в нем наивная вера в справедливость. Разве
не он на своих плечах  вытянул все громадное дело полного издания  Толстого?
Даже в Италии знают и ценят  результат его 30-летних усилий. При том, что ни
личных контактов, ни переписки с заграничными литературоведами или потомками
Льва Николаевича  у  него  не было.  Неужели  могут ответить отказом  на  их
приглашение?
     В  Толстовском музее узнал,  что  из москвичей, кроме  него  приглашены
только Гудзий и Гусев. Это справедливо! Из Ясной Поляны -  Булгаков, Пузин и
Поповкин - тоже очень достойные люди...
     Движение по кругу начал с Гослитиздата. Говорил  с неким Владыкиным. До
сих пор в дневниковых записях он не появлялся - видимо, какой-то надзиратель
из "органов". (Представляю себе,  как тот же Сурков и Федин разводят руками:
от меня, мол, это не  зависит!) Владыкин направляет в "иностранную комиссию"
Союза писателей, к некой Романовой и в ЦК к товарищу Черноуцан.
     Романова  будет  только  в  понедельник.  Товарищ Черноуцан  просмотрел
приглашение, выслушал пояснения Николая  Сергеевича  о работе над изданием и
предложил  отложить  разговор  до следующей  недели  -  начать, все-таки,  с
Романовой.
     В  понедельник  состоялся  разговор с  ней  (она  -  зам.  председателя
комиссии)  и  тов.  Брейдбургом (специалист по итальянским делам!).  Обещали
"выяснить" в течение недели и сообщить в Дунино.
     <i>Из дневника Н.С. 12 декабря 1959 г.</i>
     "Холодно: сейчас 25 градусов мороза, ночью было 30...
     Красота необыкновенная. Все деревья и  дом опушены инеем, таким густым,
что из-за него ничего не видно, как летом от листвы, только все белое. Ночью
луна - яркий голубой свет, длинные тени. Совершенная сказка!
     Нынче  видел сон.  Львов, в  восьми  верстах  от  него селения:  Гай  и
Чижикув. А между  ними ракита.  Под  ракитой останки -  прах моего  Феди.  Я
пришел к нему туда в такую же морозную лунную ночь...
     Забивал окна на зиму. Побаливает левая  лопатка. Возможно, мое поездное
ранение  в молодости (32-й  год): перешиб много ребер и больно  было чихать,
кашлять и  глубоко вздохнуть. Теперь  боль  там  же и  такого  же характера,
только не такая сильная. Хочется поменьше заниматься своей персоной".
     <i>17  декабря</i>  в  больнице  умер  Боря Татаринов. 19-го Николай Сергеевич
приехал  в  Москву  на  кремацию.  Оттуда  в пустеющую Пушкинскую  квартиру.
Вечером на Лаврушенский... По-видимому, в тот же день узнал, что вероятность
получить разрешение на поездку в Италию очень мала.  20-го кратко  записал в
дневнике:
     "Сегодня  написал  ответ  итальянцам  (вероятно,  с  благодарностью  за
приглашение - Л.О.).  Говорил по  телефону с  Гудзием  и  Поповкиным. Никто,
кажется, не собирается на съезд в Венецию. А жаль!"
     <i>Из дневника Н.С. 22 декабря 1959 г.</i>
     "Сегодня закончил проверять машинопись затянувшейся работы "Материалы к
Летописи жизни  и творчества М.М. Пришвина" - по  дневникам  1937-41  годов.
Кончена большая, трудоемкая и невидная работы.
     Вчера в кино  "Мир" смотрел итальянскую картину "Ночи Кабирии". Чуть не
заснул  от  однообразия. Антихудожественная  и  фальшивая вещь...  Зашел  на
Пушкинскую. Разгром, беспорядок и бедная Анна Николаевна, тоже опустившаяся.
Убежал на Лаврушенский пить чай в одиночестве...
     Все болит левый бок и усталость".
     У Эммы в больнице определили рак легкого.
     <i>31 декабря,</i> в  канун Нового Года,  на Лаврушенский  заходил  Пастернак.
Николай Сергеевич, по-прежнему, им восхищается: "Какой человек! - записывает
в дневнике. - Когда  видишь такого человека, не так одиноко  становится жить
на свете... пишет новую пьесу".
     <i>Из дневника Н.С. 2 января 1960 г.</i>
     "Никакой встречи  этого  Нового,  високосного  года,  не было...  Вчера
ходили  с Костей навещать  в  Яузской  больнице Эмму.  Очень была  довольна,
нервически возбуждена, надеется, бедная, скоро  выздороветь и не подозревает
безнадежности   своего   положения.  Для   знающих  -   тяжело.   Больничная
обстановка... Думал о неизбежности, скорой для всех".
     Заинтересовавшись всеобщим увлечением, Николай Сергеевич пробует читать
"Фиесту" Хемингуэя и признается в дневнике, что ничего не понимает:
     "Пьют, ездят на такси от бара к бару, спьяну  влюбляются, не разобрать,
кто в кого. И в этом весь роман".
     Позже, оставив "Фиесту",  попробовал прочесть "Зеленый остров Африка" и
тоже записал: "Не мог читать и бросил: охота и упоение убийством на охоте".
     Впрочем, не  лучшее  впечатление  у него  и  от  наших  романистов,  от
"нарочитого, однообразного" содержания их произведений. Даже о некогда столь
восхищавшем его Шолохове пишет  с горечью,  что "последние публикуемые главы
"Поднятой целины"  стыдно (за него) читать. Или  же, - спрашивает себя,  - я
уже  так  безнадежно устарел? Но, вряд ли, потому что  хочется обновленного,
свежего, как та травка или почки деревьев, которые скоро распустятся весною,
и  к которым все  время  тянешься в мыслях,  "только дожить  бы".  Что  это,
стариковское  брюзжание или действительно сейчас  все так мрачно, как мрачна
эта январская погода без снега, света и солнца?.."
     <i>10-го  января</i> Николай  Сергеевич  получил письмо  из  Франции  от  Веры
Буниной.  Она советует поехать на съезд в  Венецию, говорила о нем с Сергеем
Михайловичем Толстым.  Пишет  в письме: "Это он выдвинул Вашу кандидатуру на
съезд.  Ему  очень нравится Ваша книга "Толстой  в Москве", да и  вообще  он
знает и очень ценит Вас". Советует ему написать...
     <i>Из дневника Н.С. 15 января 1960 г.</i>
     "С утра ездил в Иностранную  комиссию  СП  по анкетным делам  в связи с
поездкой в Италию. Дали большую анкету и бланки для автобиографии. В который
раз  приходится заниматься одним и тем  же.  Все какое-то  старое,  отжитое,
почти как 40 лет назад. Не сдвинулось в своем бюрократическом подходе, когда
суждение о живой личности черпают из сухих анкетных,  разграфленных записей,
совершенно бездушных... Всегда после таких  анкет  чувствуешь себя  каким-то
кастрированным".
     В тот же день - запись в дневнике о новом замысле:
     "Вот  несколько  дней подряд возникают мысли  о большой  книге, о живом
Льве Николаевиче, то есть  расширенная, без географических  рамок  моя книга
"Толстой в Москве" плюс  моя не вышедшая в свое время брошюра "Л.Н. Толстой"
(уже  была  набрана),  которой  дали такую  высокую  оценку Сергей  Львович,
Александра Ильинична  и П.С. Попов. Плюс,  конечно же, живые образы Толстого
из его дневников, писем, художественных произведений, мемуаров и собственных
мыслей, вроде как у Бунина в его превосходной книге "Освобождение Толстого".
Одним словом, материала сколько  угодно. И это будет  не компиляция, а живые
картины жизни, души и мыслей Льва Николаевича, творческая его биография. Как
из мелькнувшей  мысли, отрывочной  записи на  ходу в  Дневнике  или Записной
книжке возникало громадное  здание  в  его,  главным образом, художественном
творчестве.  Примеров  много:  "Война  и  мир",  Николаевская  эпоха,  "Анна
Каренина", "Хаджи-Мурат", "Живой труп" и  другие. Начать с детства и кончить
октябрем 1910 года. И как мы  тогда переживали его  смерть, а многие  из нас
еще и сейчас переживают, как священную память о самом близком человеке...
     Много  мыслей и чувств в этом направлении. Только где силы брать? Может
быть, в самой работе?"
     И еще одна запись того же числа:
     "Взглянул из  окна  кабинета, с 6-го  этажа: идут под руку  старушки по
занесенным снегом переулкам  Замоскворечья.  Снег чистый,  чистый,  какого в
городе давно уж мы не видели. Так было и 70 лет тому назад, когда я родился,
и 100 лет, и больше. Так же, по  этим самым  местам  бродил  и Островский, и
Толстой,  и  Фет, когда  в  конце  50-х  годов  все рядом жили  (Толстой  на
Пятницкой, Фет  там  же, Островский  у себя в доме  на  Малой Ордынке против
церкви).
     Так потянуло там же побродить в полном одиночестве, подумать  хотя бы о
контурах задушевной работы над Толстым...
     Почему-то, хотя  сегодня  ничего не  произошло,  я доволен  проведенным
днем. Настроение хорошее и бодрое".
     <i>Из дневника Н.С. 18 января 1960 г.</i>
     "Завтра, 19 января - 15 лет со  дня смерти Феди. Всегда особенно  остро
чувствую этот день. Все, все на памяти.  И  в этом году, в  конце октября 20
лет,  как последний раз обнял Сережу... Какой  я  живучий! Сам  дивлюсь, как
вынес.  Да  и выношу по сейчас.  Только все болит  внутри. Разве  можно  это
вылечить?..
     Ляля сейчас  спрашивала:  "Зачем  ты  пишешь дневники?" Я сам  не  знаю
зачем... Пусть для сожжения".
     <i>22  января</i>  Эмму выписали  из  больницы  - умирать.  Николай  Сергеевич
записывает:  "Сегодня в  2  часа дня  Костя  привез Эмму:  очень  похудела и
ослабела,  еле взошла  на лестницу, но в  возбуждении от радости возвращения
домой".
     <i>Из дневника Н.С. 25 января 1960 г.</i>
     "В  "Правде"  интересная речь Неру. Конечно,  не вся напечатана.  Смысл
речи: мы и вы боролись одновременно,  но разными средствами. У вас вышло и у
нас вышло. Ссылки  на Ганди. Очень интересно и вызывает много мыслей... Есть
же абсолютные  истины в моральной сфере, такие же непререкаемые, как 2 х 2 =
4.  Мир во всем мире. А если мир, то значит  и любовь, о чем и говорил Неру.
Идея Христа  2000  лет  не опровергнута,  а  облекается  в  новые  формы,  в
зависимости от времени и истории, экономических отношений и т.д.
     Очень интересно жить. Как это говорят, что не интересно, что все "суета
сует". А разве не интересно,  чем  это  кончится? Ведь уничтожения всеобщего
оружия  еще   не  было  в  истории.  Историческое,   значит,  сейчас  время,
историческая веха в Мировой Истории".

        Глава 10. Последняя тетрадь

     <i>Из дневника Н.С. 27 января 1960 г.</i>
     "Начинаю  новую  тетрадь  дневника... Быть  может это  будет  последняя
тетрадь и запись "по..." будет записана уже  не моею рукой... Но, все равно,
будь, что будет".
     (Действительно, запись на форзаце  "...по  9 сентября 1960 г."  сделана
мною, хотя обстоятельств этого не помню - Л.О.)
     ...  "В  Гослитиздате  женское  засилье.   Новый  директор   Ломунов  в
долгосрочном отпуске...  Меня  там  ругают: будто я злоупотреблял в Редакции
своим  положением -  действовал  в защите литературного  наследства Толстого
единолично, себя  выставляя на первый план.  Какой вздор и клевета злостная!
Меня мое положение  и завещания стариков  обязывали,  потому  что в  трудные
минуты все  прятались по  своим  норам и приходилось  на себя  принимать все
удары.  А я в действиях своих, в письмах и  заявлениях всегда  советовался с
Гудзием, Гусевым и другими, и никогда не делал из них секрета".
     <i>Из дневника Н.С. 5 февраля 1960 г.</i>
     "Каждый день посещаю старушек на Пушкинской. Разговаривал по телефону с
Львом О., которого  очень  люблю и  ценю его  дружбу.  Ходил  сниматься  для
"анкет".
     Как-то давно мы шли с мальчиками по  Нарышкинскому бульвару мимо бывшей
Екатерининской больницы, а еще раньше (до 1812 года) английского клуба. Я им
рассказывал  о 1812  годе и об обеде  Багратиона. И, между прочим, говорил о
том,  что я  прожил уже  один рубеж  старого  XIX  и нового XX  века,  а  им
предстоит пережить следующий, с  XX на  XXI-ый  и  круглую дату  2000 лет. И
Сережа тогда сказал: "Не забудем этот разговор, и кто из нас троих будет жив
тогда, его вспомнит". Очень я тогда почему-то умилился.
     Но  вот  судьба  сложилась  так,  что никто  из  нас  троих до этого не
доживет. Они бы могли дожить, но не дожили, а обо мне, что уж говорить".
     <i>9 февраля</i>  на  Пушкинской  мы  с Николаем Сергеевичем  и  дядей  Костей
смотрели  и слушали  по телевизору выступление  президента Италии  Гронки по
случаю подписания  советско-итальянского  коммюнике  о культурных  связях  и
обмене делегациями. Николай  Сергеевич спросил мое мнение о том, повлияет ли
это на перспективы их поездки в Венецию на Толстовский  съезд. Я сказал, что
сие  сомнительно.  С  нашей стороны  в обмене будут  участвовать  делегации,
назначенные  высокими партийными инстанциями. В  их составе, кроме двух-трех
представительных знаменитостей, окажутся важные функционеры, члены их семей,
а также разведчики.
     <i>Из дневника Н.С. 15 января 1960 г.</i>
     "13-го вечером был  у  М.И. Горбунова в высотном здании у Красных ворот
на  вечере  памяти  его  отца, Ивана  Ивановича Горбунова-Посадова. Довольно
много собралось "толстовцев".  Рад был  видеть  Диму Черткова,  О.И. и  Н.И.
Горбуновых, сестер Страховых.
     Миша Горбунов очень хорошо,  тепло и деловито сделал  краткий, но яркий
очерк жизни Ивана Ивановича (20 лет со дня смерти).
     В связи с этим, припомнились мои  встречи с ним в 20-х-30-х  годах. Они
все  у меня живут ярко в памяти.  Когда я начал работать в Главной Редакции,
он пришел ко  мне  с приветствием по поводу того,  что  Владимир Григорьевич
Чертков привлек  меня к  участию в таком  большом деле. Говорил о  том,  что
несомненно много  будет препятствий и что никогда  не  надо  останавливаться
перед ними, а хоть одному, но защищать дело до конца, и тогда оно непременно
увенчается успехом.
     Написал  сегодня об этом Мише (он теперь  академик архитектуры) и посла
ему копию переписки с Иваном Ивановичем 35-го года по поводу моей работы над
дневником Льва Николаевича 1910 года (58-й том). Он очень одобрял мою работу
и трогательно благодарил. Для меня это было и есть очень ценно.
     Личность Ивана Ивановича Горбунова-Посадова одна из самых ярких на моем
пути.  Его  великолепное  дело  - издательство "Посредник"  сыгравшее  такую
крупную  и благодетельную роль в  истории русской культуры. Его речь  в 1928
году в Большой аудитории Политехнического музея на чествовании  100-летия со
дня  рождения  Л.Н.  Толстого,  где  он требовал  в память  Толстого  отмены
смертной казни, прекращения репрессий и  защиты  крестьянства - мужественно,
один..."
     <i>2 марта</i> в Дунино приезжал из Вологды молодой поклонник Пришвина ("юноша
28 лет замечательный, чистый, ясный, совсем не  современный"  - из  дневника
Н.С.).
     Гость очень одобрил составленную Николаем Сергеевичем "Летопись жизни и
творчества Пришвина".  И тут неожиданно Валерия Дмитриевна сказала,  что, по
ее мнению, это ненужная работа!..
     "Это  после  более чем  года  моего  напряженного труда,  -  записывает
Николай  Сергеевич,  -  при ее полном  одобрении!  Очень  стало  неприятно и
огорчился. Может быть и по "Искусству" она то же  скажет... во всяком случае
с меньшей  охотой стал работать.  Возможно,  что это  только сегодня  -  под
свежим впечатлением".
     <i>Из дневника Н.С. 12 марта 1960 г.</i>
     "...В 12 часов умерла Эмма.  Тихо, без мучений - от  рака легких. Пошел
туда, на Пушкинскую: хлопочет Костя,  убирает, прибирает милая Алечка, моет,
стирает. Бедная одинокая Анна Николаевна  растеряна. Меня грызет вопрос, что
с ней делать, как устроить хотя бы на лето.
     Вчера, там же, на Пушкинской, было свидание трех бородатых братьев. Мне
всегда отчего-то смешно,  когда мы собираемся вместе. Рад был видеть Сережу.
Вместе с  ним  простились с Эммой,  она  улыбнулась и покивала головой. Но я
понял,  что  она уже на  исходе: клокотание в груди, потусторонние  глаза...
Сегодня ждал звонка о ее смерти, так и оказалось.
     Третьего дня, 10-го марта, вечером  был у 83-х летней Марьи  Михайловны
Введенской.  Как   всегда,  много  и   интересно  говорила.   Необыкновенная
жизнерадостность.  Говорит:  "В  какое  интересное время  мы живем!"  Читает
кибернетику  и богословие: сочинения (рукописные) братьев  Зерновых, которые
ей откуда-то принесли "на растопку", но она их спасла и теперь не знает, что
с ними делать.
     Мне очень хочется, чтобы брат Костя поселился у меня на Пушкинской".
     <i>19  марта</i>  на Лаврушенский приезжал  учитель из Переяславля-Залесского,
старый  знакомый Пришвиных.  Много  рассказывал  интересного  о  современной
деревне:  колхозах,  пьяницах  председателях, о то, как  колхозникам,  чтобы
"догнать  и  перегнать  Америку"  приходится  покупать скот,  который дохнет
оттого, что нечем кормить, даже покосы колхозникам запрещены...
     "А жизнь! Куда она  катится? - пишет по этому поводу Н.С. - Душно стало
во всех отношениях. Даже в Переяславщине леса вырублены, стало меньше  дичи,
грибов, ягод. И так во всем. "Что имеем, не храним", а потерявши теперь и не
плачем.  Ужасное снижение морального уровня  и всего понижение,  несмотря на
шум  "догоним и  перегоним!" Не только  людям, но и природе достается... Все
истощается. А сколько людей перебили! Вот это и отзывается.
     Роботами и кибернетикой не заменить человека и  настоящую  жизнь. И где
предел? Это  не ворчанье старика, а  сущая  правда, остро  воспринимаемая  и
молодежью".
     <i>Из дневника Н.С. 21 марта 1960 г.</i>
     "Сегодня решил бороться с мраком в себе и превозмочь свою немощь. Опять
начал  делать легкую  гимнастику. Потом  пошел на московскую  художественную
выставку в Манеже. Очень, очень серая, скучная и  однообразно  - безотрадная
выставка,  нет  того,  что называется  живописностью,  краски  какие-то  все
одинаковые. Лучшие, по-моему, пейзажи  Грицая. Производит впечатление фигура
Шаляпина на картине Шаляпин, Горький и Чехов...
     Я думал,  неужели я так безнадежно постарел, что ничего не  понимаю,  и
чтобы  проверить себя пошел на другую выставку: французских  художников  XIX
века, открытую в Музее изобразительных искусств.  И, несмотря на  усталость,
возрадовался  духом.  Какая  свежесть,  какой брызжущий талант!  Вот уж  где
"живописность".  Огромное  впечатление  произвели  импрессионисты.  Особенно
живые, яркие портреты Ренуара, К. Моне, пейзажи Сезанна, Коро, Добиньи...
     Но ведь был же и  у  нас расцвет живописи: классики, передвижники, "Мир
искусств"! Куда все это девалось? Почему от нашей современной живописи такая
щемящая скука?.. От двух выставок очень устал, разболелась голова. Отлежался
и стал работать над выписками об искусстве из дневников Пришвина.
     Надо продолжать в том же духе и бороться со своею слабостью! Попробую".
     <i>Из дневника Н.С. 27 марта 1960 г.</i>
     "Мое рождение - 71  год. В час дня  отправились с Лялей на  Пушкинскую.
Там   сборище  родных   и   друзей.   Всего  набралось  38  человек.  Полная
самодеятельность, без хозяйки. Заглавные  -  брат  Костя  и племянница  Соня
Суббота.  Пришли  Кузнецовы.  Всем, видимо,  было  очень  весело. Опустевшую
квартиру убрали и вычистили".
     <i>6 апреля</i> на Лаврушенском Николай  Сергеевич принимал неожиданного гостя
(Валерии  Дмитриевны  не было  дома).  Из Парижа приехал  Сергей  Михайлович
Толстой, сын Михаила Львовича  Толстого и Александры Владимировны  Глебовой.
Он - врач, и оказывается, организатор  съезда в Венеции. Приехал  в качестве
туриста, с группой медиков и, как внук Толстого, чтобы выяснить, приедут ли,
наконец, русские на международный съезд памяти Толстого. До сих  пор "у нас"
этот вопрос не выяснен.
     Николай Сергеевич записывает в дневнике:
     "Много и запоем говорили друг с  другом обо всем, кроме политики: о его
родителях, о  старой  Москве, его  семье  и  моей  тоже, о нашем Издании.  Я
подарил  ему три Чертковских фотографии и обещал медицинские свидетельства о
болезни Льва Николаевича.  Он с удовольствием  ел русское  черносмородиновое
варенье...
     Как странно:  встретились два человека, живущих  на  разных планетах, и
встреча - как давно знакомых, даже близких, родных".
     <i>18  апреля,</i> уже по  инициативе  Валерии Дмитриевны и  Сергея Сергеевича
Толстого, там же, на Лаврушенском собрались Толстые: кроме парижанина Сергея
Михайловича  с женой, француженкой Колеттой,  приехали из Ленинграда и Ясной
Поляны: Сергей Сергеевич  с  двумя дамами, Саша Толстой  с женой Светланой и
К.К. Попов. Было очень оживленно.
     "Сергей Михайлович, - записывает Н.С., - очень умный,  все понимающий и
великолепно   воспитанный    человек    (приходится   мне    даже    дальним
родственником)".
     <i>Из дневника Н.С. 26 апреля 1960 г.</i>
     "Приехала  Нина (домработница  Пришвиных  -  Л.О.)  из  Дунина.  Ездила
готовить переезд. Тяжелое отношение  к ней  Ляли.  Я смотрю  на  это  как на
болезнь  ее,  наваждение и  очень жалею. Вспоминаю всегда жену  сапожника из
"Чем живы люди" Толстого: "Дух изо рта идет тяжелый".
     После  почти двухлетнего перерыва  был  на стадионе  в  Лужниках.  Было
приятно, несмотря на то, что "Спартак" проиграл киевскому "Динамо" (0:1)".
     <i>...28 апреля.</i>  "Сегодня в 9  утра  на грузовике уехали в Дунино.  Весна
только что еще начинается, кое-где снег, холодно, почки, хотя и надулись, но
приостановили распускание  из-за  холодов.  Отопление  и  водопровод за зиму
испортились, топим "черную печку"...
     12-й час ночи. Сидел сейчас  в темноте, в столовой и курил. Ощущал всем
существом  своим  тишину.  Все спит,  только мысль  не уснула,  а, наоборот,
работает  много лучше: становится ясным  то, что было  неясным и где-то чуть
тлело. Вспоминаются разные люди, которых встречал на своем жизненном пути...
Очень все интересно. Многие, очень многие люди освещены  в сознании каким-то
как бы  нимбом.  Хорошо бы и в  ныне живущих видеть  хотя  бы намеки на этот
нимб.
     Кажется, неоткуда, но откуда-то что-то берется и само собой возникает".
     Между тем, состояние здоровья Николая Сергеевича  явно ухудшается.  Это
видно из следующих двух записей в дневнике:
     <i>7  мая.</i> "Вчера и сегодня по утрам копал клумбу  не  напрягаясь, и вдруг
заболела язва. Видимо, я  уже откопался, лопата  и работа над землею мне уже
не под силу. Грустно... Надо  переходить на стариковское положение  и больше
работать "самопиской". Но и здесь быстрая  утомляемость и голова уже  далеко
не та.
     Вечером слушал  радио:  заключительное  слово  Хрущева  об американском
самолете, отмене налогов и новой денежной  реформе с  61  года. Уход с поста
Председателя Президиума Верховного  Совета  Ворошилова Климента  Ефремовича.
Вот  человек,   который,  несомненно,   пользовался  всеобщим   уважением  и
признанием. На его место новая фигура - Брежнев.
     Мое пребывание  в Дунине  становится  бесцельным. Не хочу быть  обузой,
только брать  и  ничего не отдавать. Старость беспомощная и  болезни  быстро
надвигаются. За этот год я особенно сдал. (Надо искать и найти выход)".
     <i>15 мая.</i> "Лежу в постели: разболелись  кишки, кровью харкаю. Очень слаб.
Третьего дня вечером  уехал,  к сожалению, Костя. Написал заявление о  его и
Анны  Николаевны  прописке   в   моей  квартире.  Чувствую  себя  совершенно
изолированным от внешнего  (да и внутреннего) мира. Очевидно, что выбываю из
строя, вернее, выбыл".
     Но, все-таки, интерес к жизни не вовсе пропал. Того же 15-го мая запись
в дневнике:
     "С  интересом  читаю  очень  хорошую  книгу  Н.В.  Кодрянской  "Алексей
Ремизов",  присланную  мне из  Парижа  автором.  Но  кто  такая  Кодрянская,
сделавшая мне на книге "сердечную" надпись - ума не приложу.
     Много нового  узнал о  жизни  наших эмигрантов в Париже  -  несчастное,
нищенское существование. Но, вероятно, не у всех так печально сложилось, как
у Ремизова".
     <i>23 мая, Дунино.</i> Брат Костя привез  из Москвы известие, что в  Италию на
съезд  памяти Толстого  поедут три  человека:  Марков -  1-й секретарь Союза
Писателей, печально  знаменитый  критик -  "погромщик" либералов Ермилов (их
никто не приглашал). А из приглашенных один только Н.К. Гудзий.
     "Кургузая, приказная делегация!  - записывает Николай Сергеевич.  - Как
не совестно перед иностранцами?"
     <i>Из дневника Н.С. 23 мая 1960 г.</i>
     "Иногда беспокоит, что меня так обходят и замалчивают в связи с работой
по 90-томному  изданию.  Выпирают только  Гудзия, как  будто он  сделал  все
издание, а в действительности это не так.
     Инициатива  и  первичная  организация -  В.Г. Чертков  и  Бонч-Бруевич.
Инструкция,  по которой  сделаны все тома, и весь первый  период  -  главным
образом М.А. Цявловский. Художественные произведения и тезисы по текстологии
- Н.К. Гудзий. Вся, так называемая, теоретическая часть и три тома дневников
(55, 56 и  59) - Н.Н. Гусев.  Письма  -  главным  образом В.С.  Мишин,  А.С.
Петровский,  В.А. Жданов и я  (три  тома писем  самого последнего  периода).
Кроме того,  Мишин подготовил трактат и статьи по искусству, последний  90-й
том  и осуществлял вместе со  мной  переработку  всех послевоенных  томов (в
числе 52-х).
     Мною  сделаны целиком: дневник  1910  года  и  переработка  10-ти томов
дневников из 13-ти (с предварительной работой покойного К.С.  Шахор-Троцкого
- 2  тома).  Кроме того, в качестве "унификатора"  и  главного редактора  по
письменному поручению  В.Г.  Черткова,  мною были  проверены почти все  тома
(числом  89). На мне же одном лежала  вся  организационная часть  после 1930
года. Все остальные отстранились и оставили меня одного в самые трудные годы
с 1937 года и до конца  (1958 г.). Мною также были подготовлены по рукописям
(с  предварительной работой Волковых  и Цявловского) три  тома  с вариантами
"Войны и мира" (14,  15 и 16 тома).  Гослитиздатовцы и  предисловщики только
портили и мешали...
     Вот действительная  картина  30-летней  работы по  нашему  изданию  (я,
конечно, перечислил не  всех,  а  только  главных его  работников).  Все это
знают,  а в печати и действиях почему-то замалчивают. Особенно обидно это со
стороны Н.К. Гудзия и Н.Н. Гусева.
     Стараюсь  об  этом  не  думать  и  не  переживать - утешаюсь  сознанием
собственной правоты и исполненного долга..."
     <i>31  мая</i> в Дунино.  Николай  Сергеевич ходил на  последнюю  свою дальнюю
лесную  прогулку...  "Правда,  - как  он  пишет,  -  не очень дальнюю  (2-2
километра) - на лесную  полянку  с  дубами, где некогда,  видно, было жилье:
поляна  со  всех  сторон окаймлена вековыми  дубами  и  в середине ее  самый
большой дуб. Ямы от  бывших строений,  остатки старинного кирпича в крапиве,
следы  грядок огорода на южном склоне... Очень, очень  было  хорошо. Никого,
конечно, из  обитателей этой поляны давно нет в живых, а вот следы их  и ими
исхоженные тропы живут и наводят на мысли..."
     <i>Из дневника Н.С. 1 июня 1960 г.</i>
     "3 часа  ночи.  Не  сплю от сильных  невралгических болей в левом боку.
Ничего не  могу  поделать, дышать и лежать больно, совсем как тогда,  в 29-м
году, когда переломал ребра.
     Друзья  и  сверстники уходят один  за другим.  30-го  числа  умер Борис
Леонидович Пастернак, он на год  моложе  меня.  Умер, как  сказано в скудном
объявлении  "Литературы и жизни",  после продолжительной и тяжелой  болезни.
Говорят, случилось два инфаркта и двустороннее воспаление легких. Видел  его
на Лаврушенском весной этого  года полным сил и творческой энергии, говорил,
что пишет драму, подобную "Живаго".
     Все-таки,  позор, что в центральных  газетах нет  ни слова о нем. Такое
крупнейшее  явление нашей культуры,  как Борис Пастернак, обходят молчанием.
Пусть  он  не согласен  с нашей  правительственной линией, но  ведь он же  -
Пастернак! Вечная память тебе".
     <i>2-го  июня</i>  Николай Сергеевич  с Горой  Кругликовым к  вечеру  ездил  в
Лужники  на  футбол (тоже в  последний раз). "Спартак" одержал  убедительную
победу (4:1). Николай Сергеевич "болел" с увлечением, порадовался, записал в
дневнике:
     "Очень  хорошо играл  "Спартак". Молодые, прекрасные игроки, с задором.
Вечером очень устал. Опять плохо спал от невралгических болей".
     Еще одна радость: "Вышли две,  - как он пишет, - прекрасные  публикации
из Дневников М.М.  Пришвина". Хоть и  очень небольшой,  но  зримый результат
работы  двух  последних  лет.  Очевидно,  что  опубликовано  только  то, что
"можно". (Полный Дневник Пришвина будет напечатан лишь через 30 лет).
     <i>4-го</i> числа написал письмо в Париж С.М. Толстому о том, что не приедет в
Венецию на съезд.
     <i>Из дневника Н.С. 17 июля 1960 г. Дунино</i>
     "Жизнь протекает все  это время  довольно однообразно.  Продолжает меня
мучить моя невралгия - постоянная, почти не  прерывающаяся  боль  меж левыми
ребрами,  трудно  засыпать   -  только   со  снотворным.  Связанная  с  этим
вынужденная бездеятельность и грустные думы...
     Привезли  мне из Парижа  очень трогательное письмо от милейшего  Сергея
Михайловича Толстого. Жалеет, что я не еду в Венецию на съезд...
     Вчера  пробовал  косить  перед  домом.  Оказывается,  не могу,  больно.
Досадно и грустно. Сам себя перестаешь  уважать,  а  тут еще не могу бросить
курить".
     Несмотря  на  боли,  грусть  и досаду,  на вынужденную бездеятельность,
живой интерес к  духовной  жизни и истории  России не  утрачен.  Две  подряд
довольно пространные и интересные записи в дневнике:
     <i>24 июня.</i> "За это время прочитал сильно взволновавшую и заинтересовавшую
книгу  (в машинописи):  Н.А. Бердяев "Константин Леонтьев.  Очерк по истории
русской религиозной мысли" (Париж, 1926 год). Книга написана раньше, видимо,
в 1918  году.  Очень  глубоко  и талантливо  с  обеих сторон: и Бердяева, и,
особенно Леонтьева - крупнейшего мыслителя минувшего века.
     Много  предвидений.  Но  все  же  гораздо  больше  неверного, чуждого и
неубедительного. Он совсем не христианин, а настоящий язычник, хотя и кончил
монашеством  в Оптиной. Христианство  его только карающее,  "черный  бог", а
радостного, дающего  жизнь, нет. Любовь отрицает, хотя сам был очень  добрый
человек. Как говорит Бердяев, его христианский бог - карающий бог-отец, а не
Христос. Это  верно. В  "византизм" и  старчество  бросился, чтобы  они  его
оградили от неизбежного конца - гибели.
     Общественно-крайний правый, но очень интересно и глубоко обосновывающий
свою  "правость",  эстетизм, красоту  и  гармонию.  Но,  в  конце концов, по
Леонтьеву, все должно подвергнуться страшной гибели - уничтожению".
     <i>25 июня.</i> Сегодня ночью много думал  о Леонтьеве.  В числе дум было, что
если   так  рассуждать  об   общественных,  государственных  вопросах,   как
рассуждает он, то можно дойти до оправдания  и  благодетельности (для кого?)
всякого  изуверства,  например,  Иоанна  Грозного,  "Кабанихи"   из  "Грозы"
Островского;  до оправдания  гитлеризма, сталинизма и т.д. О них он говорить
не мог, но ему нравится Петр I и Николай I.
     Но ведь Петр -  это только "Медный всадник", идея государственности, во
что  бы  то  ни  стало. Догнать как  раз тот эгалитарно-буржуазный  процесс,
который овладевал  Европой, и против которого так горячо и порою справедливо
протестует сам Леонтьев.
     А Николай I - душитель народного,  созидательного  начала, которое  так
ярко и мощно выражено  в Отечественной войне 1812  года. Он  этого  боялся и
пытался   систематически   задушить   рабством,   25-летней  солдатчиной,  и
шпицрутенами, казнями, пытками  и  ссылками. Он чувствовал, что после  войны
12-го года подъем  народного  и  общественного творчества расцвел  в  полную
силу.  Эпоха Николая  I  дала  нам Пушкина,  Лермонтова, Гоголя,  Тургенева,
Толстого  и уже  после него выявилась в так  называемых  "великих реформах":
отмена крепостного  права, отмена 25-летней  солдатчины, земство и суды. Это
все  видимые  результаты подъема всех: и войска, и крестьян, и общества всех
сословий, который в 1812 году спас Россию и  дал хоть  некоторую передышку -
свободу    дышать.   Но   бюрократические   силы,   с   одной   стороны,   и
революционно-террористические,  с  другой, погубили  этот  просвет,  закрыли
окно,  в  которое  шел свежий  воздух.  И  вот к чему  привели - к  попранию
личности".
     Вечером того же  25-го числа брат Костя, вызванный "паническим письмом"
Валерии  Дмитриевны,  привез из  Москвы в Дунино  какого-то  "молодого врача
Борю".  Заключение этого врача, очевидно, от Николая Сергеевича  скрывают. В
дневнике  запись:  "Боря   нашел,   что  ничего   страшного   нет   и   боли
невралгические,  возможно,  как результат старой  травмы. А  это мне  хорошо
известно. Ляля очень взволнована. Надо будет мне на время поехать в Москву".
     <i>Из дневника Н.С. 29 июня 1960 г.</i>
     "...Сегодня  в  Венеции  съезд  памяти  Толстого,  на который  меня  не
пустили...
     Принял  на  ночь всякие снадобья, чтобы не сидеть целую ночь на  стуле,
как  прошлую... Я думаю,  что  у меня  тяжелое  нервное заболевание, которое
выражается в болях,  а не в истериках,  как  это большею частью бывает. Надо
претерпеть. Это не удивительно, оборачиваясь на мою жизнь: не осталось почти
живого места, все раны кровоточат..."
     <i>30-го июня</i> Николай  Сергеевич на несколько дней приезжает  в Москву, на
Пушкинскую.  Ходили с Сашкой в "сандуны". Пишет в дневнике, что "сразу стало
лучше, пободрел и боли прошли".
     <i>2-го</i> числа ездил с братом  Костей на Ваганьково, хоронить урну с прахом
Эммы. Сами закопали в углу внутри ограды,  где похоронены Наталья Ульриховна
и ее  родители. "Хорошо как-то было, просто  и  без  всякой фальши. Посадили
четыре примулы крестом".
     <i>Из дневника Н.С. 22 июля 1960 г. Дунино</i>
     "Ничего не  записываю  в дневник,  потому  что болею, болею и  болею...
Вчера к вечеру неожиданно приехал Саша Либертэ. Очень был рад ему... Живу на
пантопоне,  то  есть  на  морфии.  Долго ли  так?  Очень тягочусь  тем,  что
постепенно становлюсь в тягость другим...
     ...Надо ехать в Москву, совершенно спокойно собравшись".
     <i>...27  июля.</i> "Беспрерывные боли. Пантопон,  да  и тот  плохо действует.
Вымотали и обессилили совсем, даже читать  не могу - засыпаю, голова пустая,
и из рук все валится.
     Третьего   дня   приезжала   очень  выдержанная  петербурженка   Тамара
Всеволодна Волкова. Приятно, на фоне всеобщей распущенности, - сдержанный во
всех своих проявлениях  человек.  На петербуржцах  всегда  какой-то приятный
налет.
     ...  "Спартак" проиграл  "ЦДСА" (0:1).  Расстроился,  когда  слушал  по
радио: нервы натянуты, а потом распустились и поднялись боли..."
     Из  последующих   московских  записей   видно,   как   болезнь   быстро
прогрессирует:
     <i>...7 августа. Москва.</i> "27-го числа вечером приехал Лебедев (на машине -
Л.О.) и Ляля увезла меня в Москву на Пушкинскую, сдала с рук на  руки Косте.
Он  переехал  ко  мне и  прописался.  28-го утром  Ляля  уехала  на машине с
яснополянскими на "Светлое озеро" - Китеж.
     Каждый день меня навещают люди, друзья: Саша, Лева, А. Шершнева, Мишин,
Дима Чертков...
     Катастрофа  со  "Спартаком":  не смог выиграть у "Адмиралтейца" (1:1) и
из-за этого не попал в тройку. Расстроился очень.
     <i>...14  августа.</i> "Болею беспрерывно, вдруг в  ночь  был припадок почти с
потерей сознания от боли...
     Днем приехала В.Д. из своей суздальско-владимирско-китежевской поездки.
Очень  интересно  рассказывала о последних вздохах  этого прелестного  края.
Озеро действительно бездонное - до дна до сих пор никто не доставал...
     Трудно  даже  и  записывать:  больно  и  голова  несуразная.  Вот  она,
беспомощная старость.  Я-то еще в лучшем положении: <i>много друзей, свой кров,
Костя... Ляля тоже незаметно делает очень  многое.</i> А сколько людей в гораздо
худшем положении! Мне роптать не  приходится...  Чувствую на себе, как добро
излучается".
     <i>...17  августа.</i>  "Продолжаю сильно  болеть.  Сплю  добрую половину ночи
сидя. Вчера  проснулся в 8.30 утра, открыл глаза и кого же увидал? Милейшего
районного врача своего - Елену Тимофеевну Иванову. Она услыхала, что я болен
и сама пришла навестить. Чрезвычайно внимательно обошлась со мной, выстукала
и прочее. Сразу полегчало от ее прихода и ее умных советов. А сегодня пришла
сама  Полина  Натановна  Остерман,  Левина мать. Тоже ласково  и внимательно
отнеслась ко мне. Я почувствовал себя в надежных руках и ухватился в надежде
за сучок...
     Сейчас Ляля ушла с Шурочкой, тяжелое было расставание...
     Вчера неожиданные  и  самые дорогие  посетители:  брат Сережа с дочерью
Соней.  Мы,  все  три  брата  ночевали, съехавшись,  под  одной  крышей.  Я,
превозмогая боль, ходил смотреть, как они спят.
     Сейчас один, один, совсем  один. Болит, но  хорошо, только  жалко Лялю.
Она расстроилась и обиделась на меня несправедливо".
     <i>...Ночь с 3 на 4-е сентября.</i> Не спится, болит, не знаю, что делать. Эти
дни были насыщены посещениями:
     <i>1-го.</i>  П.П.   Пузин  -  дохнул  яснополянским   воздухом.   Вспомнились
желто-красные клены, Грумант. Весна 1953 года - последняя счастливая весна в
моей жизни.
     <i>2-го.</i> Был милейший, внимательный  Владимир  Ильич Толстой, растрогавший
меня.  Была  Татьяна  Григорьевна Цявловская,  о  которой я  мечтал... Вчера
вечером приехала из Дунино Ляля, прямо с вокзала ко мне, заболевает гриппом.
     Вечером приехала  Тамара из Ясной Поляны - дочь Н.П. Пузина, студентка,
негде жить. Сейчас ночует у нас в столовой...
     Третьего дня был у меня сильный сердечный припадок с потерей сознания -
от боли и еще от чего это? За ним последовал второй припадок. Никого не было
дома.  Я  доковылял  до  нитроглицерина.  Потом  подошли  Леночка  и  Костя.
Опомнился, но  вдруг  разучился ходить и почти  - говорить. Все-таки страшно
было,  хотя  сознание неизбежности  не оставляет...  Странное состояние: все
ясно понимаю, даже тончайшие  вещи в самых разных областях, но  связать  все
вместе от физической немощи не могу.
     Костя,  как святой, ухаживает  за мной.  Была милейшая Соня  Суббота  с
симпатичным  мужем Павлом (крепок,  как кремень,  и  этим  приятен). Хочется
писать и дальше, а сил нет, очень истощили боли... (Почерк  становится очень
трудно разборчивым - Л.О.). Конечно,  я  пропускаю,  что проходило через мое
сознание  эти  два  дня.  Милые  мальчики Лева и Саша ежедневно  по  вечерам
навещают. Все вместе доброжелательностью облегчает мою болезнь".
     <i>...9 сентября.</i> "Не поспеваю записывать даже  посетителей.  Общее: фон -
боль  и люди. Последние два дня как  будто  лучше. Вчера был  Алим Матвеевич
Дамир, умный он врач и человек, когда ближе узнаешь, хороший.
     Вечером 3-го дня  - счастливый вечер  в духе начала XIX  века: посетила
меня  Татьяна  Григорьевна  Цявловская.  Она  очень  много работает;  сильно
хворает сердцем ее  сестра, милая Лида. После этого вечера я  чудно спал без
просыпу.
     Сильно  тоскую без Ляли. Сегодня берет ванну и завтра обещает приехать.
Очень рад видеть каждый день милую девочку, Тамару Пузину.
     Вообще, сколько же хороших людей!..."

     Это  - последняя  запись в дневнике. Через три недели,  30-го  сентября
1960 года, Николай Сергеевич скончался.




     4.03.2001 г.
     Приложение

     РЕЛИГИОЗНЫЕ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ ВЗГЛЯДЫ Л.Н.ТОЛСТОГО
     ПОСЛЕ 1879 г.

     /реферат/

     От составителя

     Великий русский писатель и мыслитель Л.Н. Толстой известен подавляющему
числу  граждан  нашей  страны только  как художник.  А между  тем  последние
тридцать  лет  своей  жизни Толстой  почти  полностью  посвятил исследованию
религиозно-философских  и  общественно-политических  проблем  его   времени.
Написанные в эти годы  трактаты и статьи занимают едва ли  не больше  места,
чем  художественные произведения - более двух тысяч страниц, не считая писем
и  дневниковых  записей. И все это  огромное наследство почти  неизвестно  и
трудно  доступно  для  большинства   читателей.  Публикация  религиозных   и
политических  сочинений  Толстого была запрещена царской  цензурой вплоть до
1906 г., а после революции они публиковались лишь однажды - в академическом,
малотиражном 90-томном собрании сочинений писателя.
     Целью  настоящего реферата является попытка дать представление  о круге
вопросов, волновавших Толстого, с помощью небольшой  подборки наиболее ярких
/на взгляд составителя/ цитат из его публикаций, писем и дневниковых записей
названного периода.
     Основные  религиозные  и  общественно-политические   взгляды   Толстого
выкристаллизовались  уже  в самом начале  80-х  годов.  События  последующих
бурных  лет  нашей  истории  служили  лишь  материалом  для  их  развития  и
приложения.   Поэтому   мысли  и   высказывания  Толстого  приведены  не   в
хронологическом    порядке,   а   сгруппированы   тематически.   Составитель
воздерживался  от  собственных  комментариев  и  тем более от  экстраполяции
взглядов  Толстого на анализ  современной действительности - эта возможность
предоставляется читателю. Разумеется,  в  интересах  удобства чтения  нельзя
было обойтись без связующих  замечаний и необходимых биографических справок.
В некоторых, немногочисленных случаях, когда подходящей  цитаты подыскать не
удавалось,  взгляды  Толстого  даны в  изложении, по возможности  близком  к
оригиналу.  В частности,  для  краткости,  не  цитируются, а пересказываются
результаты его чисто богословских исследований.
     Все цитаты даны со ссылками на  90-томное собрание сочинений: в скобках
указаны  том  и страница.  Таким образом,  заинтересованный  читатель  имеет
возможность обратиться  к первоисточнику. Предлагаемый краткий реферат может
дать лишь самое общее представление о той части духовного наследия  великого
писателя,  которая  как  раз  и является  "отражением"  в  "зеркале  русской
революции".


     Часть I. БОГ И ЧЕЛОВЕК

     I. Божественная сущность

     В  конце 70-х годов Л.Н. Толстой пережил глубокий духовный  кризис.  На
пороге своего  пятидесятилетия он напряженно думает о смерти. Если все,  что
человек делает,  чем  живет обречено уничтожению  и забвению, то  жизнь  его
лишена смысла. Для человека творческого - это тупик, отрицание необходимости
его существования. И, как он сам писал в своей "Исповеди" /1879 г./, Толстой
был близок к самоубийству.
     В поисках выхода из тупика он снова  обращается к давно утраченной вере
в бога. И когда ему кажется, что его поиски  не безнадежны, жизнь становится
возможной, наступает успокоение.  Еще не уяснив для себя смысл  своей веры и
понятие бога, Толстой приходит к выводу об их необходимости. В "Исповеди" он
так описывает это свое "озарение":
     "Ведь я живу, истинно  живу только тогда, когда чувствую Его и ищу Его.
Так чего же я ищу еще? - вскрикнул во мне голос. Так вот Он. Он то, без чего
нельзя жить".
     /23, 46/
     И ранее там же:
     "Вся неразумность веры оставалась для меня та же, как и прежде, но я не
мог не признать того, что она одна дает человечеству ответы на вопросы жизни
и, вследствие того, возможность жить... Какие бы и кому бы ни давала ответы,
какая бы то ни было вера, всякий ответ веры конечному существованию человека
придает смысл бесконечного, - смысл, не уничтожаемый  страданиями, лишениями
и смертью. Значит в одной вере можно найти смысл и возможность жить".
     /с. 35/
     Спустя более, чем двадцать лет Толстой повторит эту мысль:
     "Мое  определение религии такое:  это такое  установление человеческого
отношения к бесконечности, которым определяется цель его жизни".
     Из дневника, 1901 /54, 88/
     И все же эта необходимость  отыскания связи  конечной  жизни  с  чем-то
бесконечным  во времени не является очевидной - ее приходится  постулировать
как   сознаваемую   человеком   потребность.  В  письме  одному   из   своих
корреспондентов /атеисту/ Толстой так формулирует этот постулат:
     "Каждый  человек, так же, как и  Вы, не может не сознавать себя  частью
чего-то бесконечного. Вот <i>это-то бесконечное, которого человек  сознает себя
частью, и есть Бог</i>".
     /Цитир. по биографии Толстого, напис. Бирюковым/
     И далее там же:
     "Для  людей же просвещенных, понимающих, что начало и сущность жизни не
в  материи, а  в  духе, Бог будет  то бесконечное  неограниченное  существо,
которое он сознает в себе в ограниченных временем и пространством пределах".
     /Там же/
     Таким  образом, по  мысли  Толстого,  духовная  сущность человека  есть
проявление бога, божественной сущности:
     "Истинное я  есть  божественная сущность, которая  смотрит в  мир через
ограниченные моей личностью пределы".
     Из дневника, 1904 /55, 24/
     Это - как будто понятие души,  но не как атрибута личности,  наделенной
бессмертием, а как раз наоборот:
     "Как ни желательно бессмертие души, его нет и не может быть, потому что
нет  души, есть только сознание  Вечного /Бога/.  Смерть  есть  прекращение,
изменение того вида /формы/ сознания, который выражается в моем человеческом
существе"...
     Из дневника, 1904 /55,16/
     Такое  понимание  бога  настолько  занимало  и,  как  мы  увидим  ниже,
тревожило Толстого, что за шесть  дней до смерти, очнувшись от беспамятства,
он снова диктует дочери, Александре Львовне:
     "Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной
частью.  Истинно  существует  только  Бог.  Человек  есть  проявление его  в
веществе, времени и пространстве...  Бога мы признаем только  через сознание
его проявления в  нас. Все выводы из  этого  сознания и  руководство  жизни,
основанное на нем, всегда  вполне удовлетворяют человека и в познании самого
Бога и в руководстве своей жизни, основанной на этом сознании".
     П.И. Бирюков "Биография Л.Н. Толстого"
     Для  Толстого  создание  божественной  сущности  человека  тождественно
установлению  нравственного критерия  его  жизни.  Не даром в числе  "мыслей
мудрых людей", которые он отбирает для составленного им в конце жизни "Круга
чтения" мы находим следующее высказывание Канта:
     "Сознание,  познание  человека  не мыслит никаких других качеств  Бога,
кроме тех, которые обусловливают нравственность".
     /41, 40/
     Что это за нравственность,  мы  подробно рассмотрим  ниже,  но  сначала
сделаем  небольшое  отступление,  чтобы  отметить  главные  моменты  резкого
расхождения религиозных взглядов Толстого с учением и практикой канонической
церкви,  что привело в  1901 г. к  его  отлучению от нее. Рассматривать этот
вопрос  подробно нет  надобности, но оставить его совсем в стороне было  бы,
наверное, неправильно.

     2. Христианское учение

     В поисках  веры Толстой  обратился к  церкви,  но она разочаровала  его
несовместимостью  своих  догматов, где христианское  смирение  и всепрощение
уживались   с   благословением  войн,   казней  и  непримиримой   враждой  к
инаковерующим.   Церковь   оттолкнула  его  своей   практикой   и  историей,
наполненной борьбой за власть, корыстолюбием и кровавыми гонениями "ересей".
Нелепыми  и  отвратительными  представились  уму  Толстого вера в таинство и
чудеса,   сложные   и   непонятные   обряды,  присвоенное   церковью   право
посредничества между человеком и богом, идея  искупления грехов человечества
смертью Христа. И все это опиралось  на священное  писание -  Ветхий и Новый
Заветы.
     Тогда он решил критически  исследовать эти первоисточники христианства,
выучил древнееврейский язык для того, чтобы  прочесть библию в подлиннике, а
евангелие и деяния апостолов изучал в  их ранних греческих списках. И пришел
к выводу,  что учение Христа  излагается церковью ложно. Ряд  искажений были
внесены  где  неверными переводами  древних  текстов, где изменяющими  смысл
дополнениями,  внесенными  при их  переписке.  Так, например, слова Христа в
евангелии "Я пришел не нарушить закон и пророков, но исполнить" переведены и
трактуются как обоснование безоговорочного  принятия писаных законов Моисея,
т.е.  Ветхого  Завета -  книги исключительно  запутанного и  противоречивого
содержания,  проникнутой духом  нетерпимости,  жестокости  и  мстительности,
отражавшим  практику  дикого  и  обособленного  древнего еврейского  народа.
Толстой  обнаружил, что в подлиннике  эти  слова относятся к законам бога, а
законоучение Моисея отвергается. В  заповеди  Христа "...всякий, гневающийся
на брата  своего напрасно  полежит суду..."  слово "напрасно"  вставлено при
позднейшей  переписке. Это  коренным образом  изменило смысл  заповеди,  ибо
разрешило гнев "не напрасный", предоставив церкви право судить  о том, какой
гнев  оправдан, и благословлять его. Между тем, как  истинный смысл заповеди
был в безоговорочном отказе от гнева и ненависти в отношениях  между людьми,
и только такой  отказ совместим с  учением о любви  и прощении. И так далее.
Все это  Толстой изложил в  своем капитальном труде  "Критика  христианского
богословия" и кроме того, предложил собственный перевод евангелий /объединив
все  четыре/, проникнутый от начала  до  конца идеями  добра  и  терпимости.
Анализируя  историю  христианской  церкви,  Толстой  пришел  к  выводу,  что
христианство  пошло   по   ложному  пути   еще  с  времен   проповеднической
деятельности апостола  Павла,  плохо знавшего учения Христа /евангелия  были
записаны  позже/. Уже  в первых  христианских общинах Павел учредил институт
епископов и диаконов - начало иерархии церкви. Между тем в евангелии Христос
прямо говорит, что молиться  богу следует не публично, а  дома, при закрытых
дверях,  обращаясь к  богу  безо всяких посредников.  В четвертом  веке  при
императоре Константине  церковь заключила союз с государством, и с этой поры
начинается кровавая история утверждения ею своей  власти огнем  и мечом. Для
оправдания  этого и потребовалось исказить  дух и смысл евангельского учения
Христа.
     Не вдаваясь в  этот вопрос  подробно, постараемся представить  основные
черты  христианского вероучения в трактовке Толстого  - сначала так, как оно
изложено  в его переводе евангелия /1881 г./  и в трактате "В чем моя вера?"
/1884 г./
     Согласно Толстому, суть учения Христа  в  утверждении согласия  и любви
людей друг к другу, в  сохранении  мира между ними - "Царства божья". В этом
смысл пяти заповедей, которым Толстой отводит в евангелии центральное место.
Он пишет:
     "Исполнение  учения  Христа,  выраженного в пяти заповедях, установляло
это царство божие. Царство бога  на  земле есть мир  всех людей между собою.
Мир между людьми есть высшее доступное на земле благо людей".
     "В чем моя вера?", 1884 /23, 370/
     Первая заповедь, по мысли Толстого, прямо говорит о  мире. Суть ее - ни
при  каких  обстоятельствах  не  давай  волю  гневу. Всегда  отыскивай  пути
примирения возникающей вражды. Остальные четыре заповеди предупреждают о тех
наиболее  вероятных   ситуациях,   когда   вражда   может   возникнуть.  "Не
прелюбодействуй и  не  разводись"  -  причиной  вражды  нередко  оказывается
женщина. "Не клянись" -  исполнение наперед данной клятвы может вовлечь тебя
во  враждебные действия /откажись присягать/. "не  противься злу насилием" -
постарайся  найти  способ победить  зло добром, ибо насилие вызовет ответное
насилие  и не  будет конца вражде. Наконец, "любите  врагов ваших".  Толстой
показал текстуально, что под словом враги евангелие подразумевало инородцев,
т.е. в нем говорилось об отказе от вражды к другим народам и иноверцам.
     Возражая против утверждения о неисполнимости в реальной жизни заповедей
Христа,  Толстой  пишет, что в отличие от строгих  запретов и  регламентаций
иудейской религии...
     "Учение   Христа  руководит  людьми  указанием   им  того  бесконечного
совершенства,  ...к  которому  свойственно  произвольно  стремиться  всякому
человеку, на какой бы степени несовершенства он ни находился".
     "Царство божье среди вас", 1893 /28, 76/
     Таким образом это учение излагает не правила поведения, которые человек
немедленно и в полном  объеме  /что  может  быть ему еще недоступно/  должен
исполнять,  а  обрисовывает  идеал,  к  которому следует  стремиться.  Жизнь
человека, как пишет Толстой, пойдет по "равнодействующей" двух сил: силы его
животной природы  и силы сознательного  устремления  к божественному идеалу.
Причем  стремиться  следует именно  к высокому  идеалу, а не к чему-то легко
доступному.  По образному  сравнению Толстого,  чтобы  переплыть реку,  надо
энергично грести к противоположному берегу, даже если сильное течение сносит
тебя вниз. Если ослабишь усилия, то реку не переплывешь - течение унесет.
     В  евангелии  Толстого нет  проклятий  и  угроз в  адрес фарисеев и  не
принявших учение Христа городов, нет геены огненной, плача и скрежета зубов,
нет  столь  противоречащей  нагорной  проповеди  фразы:  "не  мир  пришел  я
принести,  но  меч"  и  требования  возненавидеть отца  своего и матери, нет
проклятой  и засохшей  смоковницы.  Странные,  трудно  совместимые  с  духом
христианства   притчи    о   зарытом   таланте,   о    брачном    пире,   об
обманщике-управителе  в трактовке  Толстого  смягчены и облагорожены. Совсем
выпущены повествования о непорочном зачатии и воскресении Христа из мертвых.
Толстой  не  принимал  обожествления  Христа.  В  его представлении это  был
учитель, проповедник слова истины, добра и любви. Главный смысл его учения в
словах: "Итак  во  всем,  как  хотите,  чтобы  с  вами  поступали люди,  так
поступайте и вы с ними". Толстой писал:
     "Дело не в  том, чтобы  доказать,  что  Иисус не  был  бог и что потому
учение  его  не  божественное... а в том, чтобы  понять в  чем  состояло  то
учение, которое  было так  высоко и  дорого  людям, что  проповедника  этого
учения люди признали и признают богом".
     "Краткое изложение евангелия". Предисловие, 1881 /24, 813/
     Если в  переводе евангелия и трактате  "В  чем моя  вера?" Толстой  еще
апеллирует  к  священному  писанию, стараясь очистить его  от  привнесенного
церковью  духа  возмездия и  нетерпимости,  то в  написанном  спустя 15  лет
трактате  "Христианское  учение"  он  уже  оставляет  канонический  текст  и
излагает  свое  собственное  понимание  учения   Христа.  В   интересах  его
доступности, он намеренно  схематизирует  изложение. Сначала Толстой  вводит
основное понятие "греха":
     "Пробудившись к разумному сознанию человек, хотя и знает, что жизнь его
-  в его духовном существе, продолжает... по усвоенной им привычке  животной
жизни,  совершать  поступки,  имеющие  целью  благо   отдельной  личности  и
противные любви ... совершать грехи"
     "Христианское учение", 1896 /39, 131/
     По характеру  лежащих в их основе побуждений Толстой различает три типа
грехов:
     "...а/ грехи, вытекающие  из неискоренимого влечения человека,  пока он
живет в теле, к благу своей личности - грехи прирожденные, естественные,
     ...б/  грехи,  вытекающие  из  предания  -  человеческих  учреждений  и
обычаев,   направленных  на  увеличение   блага   отдельных   лиц  -   грехи
наследственные, общественные и
     ...в/ грехи, вытекающие из  стремления отдельного человека к большему и
большему увеличения  блага своего  отдельного существования - грехи  личные,
придуманные".
     Там же /с. 132/
     Что  же  это за грехи? Толстой называет и подробно характеризует  шесть
основных грехов:
     1.  Грех  сластолюбия  /Л.Н. именует его грехом "похоти"/,  состоящий в
стремлении к получению чувственного наслаждения от того,  что должно бы быть
просто  удовлетворением  естественной  потребности  человека  в еде, одежде,
жилище и проч.
     2. Грех праздности
     3. Грех корысти - стремление к владению и  приумножению собственности и
денег во имя удовлетворения греха сластолюбия в будущем
     4. Грех властолюбия
     5. Грех блуда
     6. Грех  опьянения. Под этим  последним  Толстой понимает искусственное
возбуждение  телесных  и  умственных  сил человека  не  только  вином, но  и
соответствующими зрелищами, звуками, телодвижениями.
     Грехи  не  только  мешают  человеку найти свое истинное  благо  жизни -
любовь,  не  только приводят к страданиям других  людей, порождая воровство,
насилие, убийства, но  обманывают и в том, чем искушают  человека, заставляя
его  за   краткое   удовольствие   расплачиваться   пресыщением,  бессилием,
болезнями, страхом, подозрительностью и ненавистью.
     Даже  понимая их губительность  для  себя и  общества, люди в  слабости
своей нередко  ищут  оправдания  своим  грехам  в  некоторых  исключительных
обстоятельствах,  которые   Толстой  именует  "соблазнами"   /от  греческого
западня, ловушка/. Главных соблазнов он называет пять:
     1. Соблазн приготовления -  человек оправдывает свои грехи  тем, что он
готовится к деятельности, которая будет полезна людям.
     2.  Соблазн семейный - грехи  оправдываются  благом,  интересами семьи,
детей.
     3.  Соблазн дела или пользы  - оправданием греха  служит  необходимость
ведения или завершения полезного для людей дела.
     4. Соблазн  товарищества - когда грехи допускаются  во  имя  блага  тех
людей,  с  которыми  человек вступил  в  особые  отношения товарищества  или
корпорации.
     5.  Соблазн  государственный  или общего  дела  -  худший из соблазнов,
утверждающий,  что  грехи  данного  человека оправданы благом  многих людей,
народа, государства.
     Толстой  подробно  характеризует  каждый из  соблазнов и  указывает  их
пагубные последствия. Процитируем три небольших отрывка.
     По поводу соблазна приготовления:
     "Между  тем разрешенные себе  грехи  ради  благой  цели  становятся все
привычнее   и  привычнее,   и   человек,   вместо  предполагаемой   полезной
деятельности для людей, проводит всю жизнь в грехах, губящих его собственную
жизнь и соблазняющих других людей".
     "Христианское учение", 1896 /39, 146/
     По поводу соблазна семейного:
     "Чтобы  не  подпадать  этому  соблазну,  человек должен  не  только  не
воспитывать в себе любовь к своим семейным, не  только не считать эту любовь
добродетелью и  не оправдываться ею, а, напротив, зная соблазн,  всегда быть
на страже против него... должен для всякого чужого человека стараться делать
то же, что он хочет сделать  для своего семейного, а  для  своих семейных не
делать ничего того, чего не готов и не может сделать для всякого чужого".
     Там же /с. 166/
     По поводу соблазна государственного:
     "Особенность этого соблазна  та,  что...  во имя этого государственного
соблазна совершаются самые ужасные массовые злодеяния, как казни и  войны, и
поддерживаются самые жестокие преступления против большинства... ... Люди не
могли  бы  совершать  эти  злодеяния, если  бы  не  были  придуманы  приемы,
посредством   которых  ответственность  за  эти  совершаемые  злодеяния  так
распределяется между людьми, что никто не чувствует тяжести ее".
     Там же /с. 149/
     В итоге, как пишет Толстой:
     "...от  грехов  и  неравенство  имуществ, борьба,  ссоры,  суды, казни,
войны;  от  грехов  бедствия разврата  и озверения  людей, но  от  соблазнов
установление, освящение всего этого".
     Там же /с 151/
     Во  всем  этом   нельзя   не   отметить   общественную   направленность
христианского  учения  по  Толстому.  Рядом  с  интересами  спасения  самого
человека звучит тревога за судьбу всего сообщества людей.
     В  том,  что  разум человека  направляется на  создание  и  поддержание
соблазнов  Толстой обвиняет  обман  церковной веры, извратившей христианское
учение  в интересах государства,  власть имущих  и самой церкви. Обман  этот
осуществляется с помощью следующих приемов:
     1. Перетолковывания истины /учения Христа/.
     2. Насаждения веры в чудеса.
     3. Установления посредничества церкви между человеком и богом.
     4. Воздействия на внешние чувства человека /культ богослужения/.
     5. Внушения ложной веры детям.
     Не будем останавливаться на  разборе Толстым этих приемов. Он заключает
его утверждением, что для  того, чтобы жить по учению Христа, человек должен
сначала освободиться  от  обмана  веры, затем - от  лжи соблазнов, потом  он
сможет освободиться и от грехов. Толстой даже дает практические рекомендации
как противостоять каждому  из приемов обмана веры и подробно разъясняет ложь
каждого  из  соблазнов.  Из  всего  этого  процитируем только  одно  краткое
замечание общего характера:
     "...для  того,  чтобы избежать соблазнов, человек должен,  главное,  не
лгать и  не лгать, главное, перед самим собой... скрывая от самого себя цели
своих поступков".
     Там же /с. 162/
     Для   освобождения  от   грехов,   Толстой   рекомендует   определенную
последовательность борьбы с ними, где первым стоит  грех опьянения, а за ним
- грех праздности. В каждом случае он советует стараться сначала покончить с
грехом  "избыточным",  лично  придуманным,  потом  -  с  грехом,  освященным
общественной традицией и, наконец, с грехом прирожденным, естественным.  Как
видим,  предлагается  четкая программа совершенствования человека на началах
христианской  нравственности,  как они  сложились  в  предоставлении  самого
Толстого. К этим началам мы теперь и обратимся.

     3. Любовь к ближнему

     В  своем ответе  на  постановление  синода,  отлучающее его от  церкви,
Толстой писал в 1901 году:
     "Верю в то, что истинное благо человека в исполнении воли Бога, воля же
его в том, чтобы люди любили друг друга  и  вследствие  этого поступали бы с
другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними".
     /34, 252/
     Это  и  есть,  согласно  Толстому,  нравственная  основа  жизни,  самая
сущность истинного  христианства. В  письме В.Г.  Черткову  /1886 г./ он так
разворачивает, конкретизирует в плане повседневной жизни этот тезис:
     "Помогай  вам Бог  делать общее наше  дело, дело любви - словом, делом,
воздержанием,  усилием: тут не сказал словечка дурного, не  сделал того, что
было бы хуже, тут преодолел робость и ложный стыд, и сделал и сказал то, что
надо, что хорошо, то,  что  любовно, - все крошечные, незаметные поступки  и
слова, а из этих-то горчичных зерен вырастает это дерево  любви, закрывающее
ветвями весь  мир.  Вот  это-то дело помогай нам  Бог делать с  друзьями,  с
врагами, с чужими,  в минуты высокого  и  самого низкого  настроения.  И нам
будет хорошо, и всем будет хорошо".
     /85, 315/
     Но  рядом  с представлением об  исполнении воли бога, в  душе  Толстого
живет  и  более  земное  обоснование  нравственной  основы  жизни  человека,
связанное целиком с его собственными чувствами:
     "Жизнь не  может иметь другой цели, как благо, как  радость. Только эта
цель - радость - вполне достойна жизни. Отречение, крест, отдать жизнь,  все
это для радости... И есть источники  радости, никогда не иссякающие: красота
природы, животных, людей... И главный источник: любовь - моя к людям и людей
ко мне".
     Из дневника, 1892 /52, 73/
     И далее там же:
     "Красота,   радость,   только   как  радость,  независимо   от   добра,
отвратительна.  Я уяснил это и бросил. Добро  без красоты мучительно. Только
соединение двух, и не соединение, а красота, как венец добра".
     Очевидно, что здесь Толстой имеет в виду духовную красоту человека, его
жизни,  поступков. Потребность любви,  служения  другим  людям  он  полагает
присущей самой природе человека:
     "...жизнь для себя, для  одной своей  личности, -  есть сумасшествие...
Человек так сотворен, что он не может  жить один, так же,  как не могут жить
одни пчелы; в него вложена потребность служения другим".
     Из дневника, 1895 /53, 4/
     Еще 29-летним молодым  человеком  Толстой писал в письме  к своей тетке
А.А. Толстой:
     "Вечная тревога,  труд,  борьба, лишения - это  необходимые условия, из
которых не должен сметь думать выдти хоть на секунду ни один человек. Только
честная тревога, борьба  и труд, основанные на любви, есть  то, что называют
счастьем...  а  бесчестная  тревога,  основанная  на  любви  к  себе  -  это
несчастье".
     Перечитав это письмо в 1910 г., в год  своей смерти, Толстой записал  в
дневнике, что оно "такое, что теперь не сказал бы другого".
     /Цитир. по книге Н.С. Родионова "Л.Н. Толстой в Москве"
     2-е изд. "Московский рабочий", 1958, /с. 28/
     В художественной  форме  Толстой выразил  этот центральный тезис своего
понимания смысла жизни в рассказе "Божеское и человеческое" /1906 г./. Юноша
- революционер Светлогуб в ночь перед казнью пишет письмо матери. Им владеет
любовь к ней и ужасные вопросы "Как же? Что же будет? Ничего?..." отступают,
он успокаивается:
     "Так зачем  же  я спрашиваю себя  об этом? Зачем?  Да, зачем?  Не  надо
спрашивать, надо жить так, как я жил сейчас, когда писал это письмо. Ведь мы
все  приговорены давно,  всегда, и живем. Живем  хорошо, радостно,  когда...
любим. Да, когда любим. Вот я писал письмо, любил, и мне  было хорошо. Так и
надо  жить. И можно  жить везде и всегда, и на воле, и  в тюрьме, и нынче, и
завтра, и до самого конца".
     /42, 207/
     А до этого, вспоминая свою жизнь, Светлогуб думает:
     "Многое  я делал для людей, для  славы людской, - думал он, - не  славы
толпы,  а славы доброго мнения тех,  кого я уважал и любил:  Наташи, Дмитрия
Шеломова,  - и тогда были сомнения, было  тревожно. Хорошо  мне было  только
тогда,  когда я  делал только потому, что этого  требовала душа, когда хотел
отдать себя, всего отдать".
     /с. 203/

     4. Посланничество

     По мысли Толстого, которую он часто повторяет в начале рассматриваемого
периода,  человек  является в мир  по воле бога. Цель  этого  появления  для
человека непостижима, но  смысл его жизни в  том,  чтобы  как  можно  полнее
выявить  свою  божественную  сущность  и помочь другим людям сделать  то  же
самое. В письме В.Г. Черткову /1885 г./ Толстой пишет:
     "...человек всякий есть  посланник  Отца,  призванный  только  затем  к
жизни, чтобы  исполнить волю Отца... Если  я посланник Божий, то... дело мое
главное в том, чтобы жить, внося  в мир всеми средствами, какие даны мне, ту
истину, которую я знаю".
     /85, 136/
     Годом раньше в статье "В чем моя вера?" эту мысль он выражает так:
     "Я  верю, что  единственный смысл моей жизни  в  том, чтобы  жить в том
свете, который  есть во мне, и не оставить его под спудом, но высоко держать
его перед людьми так, чтобы люди видели его".
     /23, 461/
     Но каким образом вносить в мир истину,  что значит высоко держать свет?
Казалось бы с помощью того  могучего средства, которое именно у него в руках
- печатного слова. Или, может быть, добрыми делами, заботой о людях? Да, так
он  и поступает  всю  свою еще  долгую  жизнь,  но мучится  сомнениями  - не
тщеславие ли это?
     "Выход мне представляется один: проповедь печатная и  изустная, но  тут
тщеславие, гордость и, может быть, самообман, и боишься  его. Другой выход -
делать  добро  людям,  но   тут  огромность  числа  несчастных  подавляет...
Единственный выход,  который я вижу из этого - жить  хорошо, всегда ко  всем
поворачиваться доброй стороной, но этого я все еще не умею делать".
     Из письма Алексееву, 1881 /63, 80/
     В другом письме тому же адресату он пишет:
     "Теперь же я убедился, что показать  путь  может только жизнь  - пример
жизни. Действие этого  примера  очень небыстро,  очень неопределенно  /в том
смысле,  что,  думаю,  никак  не можешь знать на кого он подействует/, очень
трудно.  Но  оно  одно  дает  толчок.  Пример  -  доказательство возможности
христианской, т.е. разумной и счастливой жизни при всех возможных условиях".
     Из письма Алексееву, 1884 /63, 184/
     Таким образом,  идея  посланничества,  "свечения  людям"  отливается  у
Толстого опять-таки в задачу нравственного усовершенствования:
     "...все  дело человека внутреннее, не в  делании добра,  не  в свечении
людям,  а только  в  очищении  себя.  И  свет  и  добро людям  -  неизбежное
последствие очищения".
     Из дневника, 1890 /51, 28/
     Двумя годами ранее в письме М.М. Лисицыну /1888 г./ он пишет:
     "Старайтесь  быть  хорошим человеком, живущим сообразно с  тем  светом,
который есть в вас, т.е. с совестью, и тогда вы неизбежно будете действовать
духовно на других людей - жизнью, речами  или  даже  писаньем, я не знаю, но
будете действовать. Таков закон человеческой жизни, что человек, как  губка,
только  сам насытившись вполне  добром, может изливать его  на  других, и не
только может, но неизбежно будет".
     /64, 198/
     Дело именно в неустанном увеличении в себе добра и  любви к людям. И не
надо отчаиваться, опускать руки, если не сможешь сразу достигнуть идеала:
     "Совершенства не может быть ни в  чем, ни в  уме, ни в доброте, - может
быть одно: соответствие к тому, где ты "in sein  Platz passen". Этого  можно
достигнуть и тогда полное спокойствие и удовлетворение..."
     Из дневника, 1890 /51, 9/
     Но  найти  спокойствие  и  удовлетворение в  реальной  действительности
нелегко. Порой даже в своей собственной жизни человек не  может  поступать в
соответствии со своим идеалом любви  и добра по отношению к одним людям так,
чтобы   не   обидеть   других.  Горячее   желание  Толстого  отказаться   от
собственности  на землю, имущество,  литературные труды  в пользу крестьян и
всех читающих наталкивались на непонимание и обиду его жены и сыновей. И все
же  надо, не  отступая,  делать все,  что  можешь.  В  1884 г. в письме В.Г.
Черткову он пишет:
     "Жизнь моя не та, какую одну считаю разумной и не грешной, но  я  знаю,
что изменить ее сил у меня нет, я уже пытался и обломал руки, но знаю, что я
никогда  или очень редко  упускаю случай  противодействовать этой жизни там,
где противодействие это никого не огорчает".
     /85, 108/
     А спустя почти двадцать лет в письме болгарину Шопову /1902 г./:
     "...ты  не призван изменить  мир во имя истины, не  можешь даже в своей
жизни осуществить истину, как бы  тебе хотелось, но можешь... не заботясь  о
том, насколько ты представляешься последовательным людям, можешь по мере сил
своих  перед  Богом осуществить истину, т.е. исполнять Его  волю. И это одно
дает полное спокойствие".
     /73, 345/

     5. Уход из дому

     Спокойствия не было все  последние  тридцать лет. Мучило несоответствие
жизни в  барском доме с тем,  что  Толстой считал  должным  и что  советовал
сделать другим - раздать имущество и жить непосредственным трудом рук своих.
Семья,  которую  он  любил,  не  готова  была  разделить  с  ним  эту  долю.
Осуществить желаемое  своею  властью значило бы совершить насилие,  нарушить
заповедь добра и любви. Руки были связаны, а со всех сторон слышались упреки
в  непоследовательности  и  переживались  они,  во всяком  случае  в  начале
рассматриваемого периода жизни, тяжело. В письме к М.А.  Энгельгардту в 1882
г. Толстой писал, как бы цитируя такой упрек:
     "... "Ну а вы Л.Н., проповедовать вы проповедуете, а как исполняете?" Я
отвечаю,  что  не проповедую и не могу  проповедовать,  хотя страстно  желаю
этого. Проповедовать я могу делом,  а дела мои скверны. То же, что я говорю,
не  есть  проповедь, а  только опровержение  ложного понимания христианского
учения  и  разъяснение настоящего его значения... Обвиняйте меня, я сам  это
делаю,  но  обвиняйте  меня,  а  не тот путь, по  которому  я  иду и который
указываю тем, кто спрашивает меня, где, по моему мнению, дорога. Если я знаю
дорогу домой и  иду  по ней пьяный, шатаясь из стороны в сторону, то неужели
от  этого не верен путь,  по которому я  иду? Если не  верен,  покажите  мне
другой;  если  я  сбиваюсь  и  шатаюсь,  помогите  мне,  поддержите меня  на
настоящем пути, как я готов поддержать вас, а не сбивайте меня, не радуйтесь
тому, что я сбился, не кричите с восторгом: вот он говорит, что  идет домой,
а  сам лезет в болото...  Ведь я один и ведь я не могу желать идти в болото.
Помогите мне: у меня