наю. Только, вы
знаете, когда я началъ редактировать эту "Перековку", такъ мнe сначала было
стыдно по лагерю ходить. Потомъ -- ничего, привыкъ. А за Горькаго, такъ мнe
до сихъ поръ стыдно.
-- Не вамъ одному...
Въ комнатушку Марковича, въ которой стояла даже кровать -- неслыханная
роскошь въ лагерe, -- удиралъ изъ УРЧ Юра, забeгалъ съ Погры Борисъ.
Затапливали печку. Мы съ Марковичемъ сворачивали по грандiозной собачьей
ножкe, гасили свeтъ, чтобы со двора даже черезъ заклеенныя бумагой окна
ничего не было видно, усаживались "у камина" и "отводили душу".
-- А вы говорите -- лагерь, -- начиналъ Марковичъ, пуская въ печку
клубъ махорочнаго дыма. -- А кто въ Москвe имeетъ такую жилплощадь, какъ я
въ лагерe? Я васъ спрашиваю -- кто? Ну, Сталинъ, ну, еще тысяча человeкъ. Я
имeю отдeльную комнату, я имeю хорошiй обeдъ -- ну, конечно, по блату, но
имeю. А что вы думаете -- если мнe завтра нужны новые штаны, такъ я штановъ
не получу? Я ихъ получу: не можетъ же совeтское печатное слово ходить безъ
штановъ... И потомъ -- вы меня слушайте, товарищи, я ей-Богу, сталъ умный --
знаете, что въ лагерe совсeмъ-таки хорошо? Знаете? Нeтъ? Такъ я вамъ скажу:
это ГПУ.
Марковичъ обвелъ насъ побeдоноснымъ взглядомъ.
-- Вы не смeйтесь.... Вотъ вы сидите въ Москвe и у васъ: начальство --
разъ, профсоюзъ -- два, комячейка -- три, домкомъ -- четыре, жилкоопъ --
пять, ГПУ -- и шесть, и семь, и восемь. Скажите, пожалуйста, что вы -- живой
человeкъ или вы протоплазма? А если вы живой человeкъ -- такъ какъ вы можете
разорваться на десять частей? Начальство требуетъ одно, профсоюзъ требуетъ
другое, домкомъ же вамъ вообще жить не даетъ. ГПУ ничего не требуетъ и
ничего не говоритъ, и ничего вы о немъ не знаете. Потомъ разъ -- и летитъ
Иванъ Лукьяновичъ... вы сами знаете -- куда. Теперь возьмите въ лагерe.
Ильиныхъ -- начальникъ отдeленiя. Онъ -- мое начальство, онъ мой профсоюзъ,
онъ -- мое ГПУ, онъ мой царь, онъ мой Богъ. Онъ можетъ со мною сдeлать все,
что захочетъ. Ну, конечно, хорошенькой женщины и онъ изъ меня сдeлать не
можетъ. Но, скажемъ, онъ изъ меня можетъ сдeлать не мужчину: вотъ посидите
вы съ годикъ на Лeсной Рeчкe, такъ я посмотрю, что и съ такого бугая, какъ
вы, останутся... Но, спрашивается, зачeмъ Ильиныхъ гноить меня на Лeсной
Рeчкe или меня разстрeливать? Я знаю, что ему отъ меня нужно. Ему нуженъ
энтузiазмъ -- на тебe энтузiазмъ. Вотъ постойте, я вамъ прочту...
Марковичъ поворачивается и извлекаетъ откуда-то изъ-за спины, со стола,
клочекъ бумаги съ отпечатаннымъ на немъ заголовкомъ: {130}
-- Вотъ, слушайте: "огненнымъ энтузiазмомъ ударники Бeлморстроя
поджигаютъ большевистскiе темпы Подпорожья". Что? Плохо?
-- Н-да... Заворочено здорово, -- съ сомнeнiемъ откликается Борисъ. --
Только вотъ насчетъ "поджигаютъ" -- какъ-то не тово...
-- Не тово? Ильиныхъ нравится? -- Нравится. Ну, и чертъ съ нимъ, съ
вашимъ "не тово". Что, вы думаете, я въ нобелевскую премiю лeзу? Мнe дай
Богъ изъ лагеря вылeзти. Такъ вотъ я вамъ и говорю... Если вамъ въ Москвe
нужны штаны, такъ вы идете въ профкомъ и клянчите тамъ ордеръ. Такъ вы этого
ордера не получаете. А если получаете ордеръ, такъ не получаете штановъ. А
если вы такой счастливый, что получаете штаны, такъ или не тотъ размeръ, или
на зиму -- лeтнiе, а на лeто -- зимнiе. Словомъ, это вамъ не штаны, а
болeзнь. А я приду къ Ильиныхъ -- онъ мнe записку -- и кончено: Марковичъ
ходитъ въ штанахъ и не конфузится. И никакого ГПУ я не боюсь. Во-первыхъ, я
все равно уже въ лагерe -- такъ мнe вообще болeе или менeе наплевать. А во
вторыхъ, лагерное ГПУ -- это самъ Ильиныхъ. А я его вижу, какъ облупленнаго.
Вы знаете -- если ужъ непремeнно нужно, чтобы было ГПУ, такъ ужъ пусть оно
будетъ у меня дома. Я, по крайней, мeрe, буду знать, съ какой стороны оно
кусается; такъ я его съ той самой стороны за пять верстъ обойду...
Борисъ въ это время переживалъ тяжкiе дни. Если мнe было тошно въ УРЧ,
гдe загубленныя человeческiя жизни смотрeли на меня только этакими
растрепанными символами изъ ящиковъ съ "личными дeлами", то Борису
приходилось присутствовать при ликвидацiи этихъ жизней совсeмъ въ
реальности, безъ всякихъ символовъ. Лeчить было почти нечeмъ. И, кромe того,
ежедневно въ "санитарную вeдомость" лагеря приходилось вписывать цифру --
обычно однозначную -- сообщаемую изъ третьей части и означающую число
разстрeлянныхъ. Гдe и какъ ихъ разстрeливали -- "оффицiально" оставалось
неизвeстнымъ. Цифра эта проставлялась въ графу: "умершiе внe лагерной
черты", и Борисъ на соотвeтственныхъ личныхъ карточкахъ долженъ былъ
изобрeтать дiагнозы и писать exitus laetalis. Это были разстрeлы втихомолку
-- самый распространенный видъ разстрeловъ въ СССР.
Борисъ -- не изъ унывающихъ людей. Но и ему, видимо, становилось
невмоготу. Онъ пытался вырваться изъ санчасти, но врачей было мало -- и его
не пускали. Онъ писалъ въ "Перековку" призывы насчетъ лагерной санитарiи,
ибо близилась весна, и что будетъ въ лагерe, когда растаютъ всe эти уборныя,
-- страшно было подумать. Марковичъ очень хотeлъ перетащить его къ себe,
чтобы имeть въ редакцiи хоть одного грамотнаго человeка -- самъ-то онъ въ
россiйской грамотe былъ не очень силенъ, -- но этотъ проектъ имeлъ мало
шансовъ на осуществленiе. И самъ Борисъ не очень хотeлъ окунаться въ
"Перековку", и статьи его приговора представляли весьма существенное
препятствiе.
-- Эхъ, Б. Л., и зачeмъ же вы занимались контръ-революцiей? Ну, что
вамъ стоило просто зарeзать человeка? Тогда вы {131} были бы здeсь соцiально
близкимъ элементомъ -- и все было бы хорошо. Но -- статьи, -- это ужъ я
устрою. Вы только изъ санчасти выкрутитесь. Ну, я знаю, какъ? Ну, дайте
кому-нибудь вмeсто касторки стрихнина. Нeтъ ни касторки, ни стрихнина? Ну,
такъ что-нибудь въ этомъ родe -- вы же врачъ, вы же должны знать. Ну,
отрeжьте вмeсто отмороженной ноги здоровую. Ничего вамъ не влетитъ -- только
съ работы снимутъ, а я васъ сейчасъ же устрою... Нeтъ, шутки -- шутками, а
надо же какъ-то другъ другу помогать... Но только куда я дeну Трошина? Вeдь
онъ же у меня въ самыхъ глубокихъ печенкахъ сидитъ.
Трошинъ -- былъ поэтъ, колоссальнаго роста и оглушительнаго баса. Свои
неизвeстные мнe грeхи онъ замаливалъ въ стихахъ, исполненныхъ нестерпимаго
энтузiазма. И, кромe того, "пригвождалъ къ позорному столбу" или, какъ
говорилъ Марковичъ, къ позорнымъ столбамъ "Перековки" всякаго рода
прогульщиковъ, стяжателей, баптистовъ, отказчиковъ, людей, которые молятся,
и людей, которые "сожительствуютъ въ половомъ отношенiи" -- ну, и прочихъ
грeшныхъ мiра сего. Онъ былъ густо глупъ и приводилъ Марковича въ отчаянiе.
-- Ну, вы подумайте, ну, что я съ нимъ буду дeлать? Вчера было узкое
засeданiе: Якименко, Ильиныхъ, Богоявленскiй -- самая, знаете, верхушка. И
мы съ нимъ отъ редакцiи были. Ну, такъ что вы думаете? Такъ онъ сталъ опять
про пламенный энтузiазмъ орать... Какъ быкъ, оретъ. Я ужъ ему на ногу
наступалъ: мнe же неудобно, это же мой сотрудникъ.
-- Почему же неудобно? -- спрашиваетъ Юра.
-- Охъ, какъ же вы не понимаете! Объ энтузiазмe можно орать, ну, тамъ,
въ газетe, ну, на митингe. А тутъ же люди свои. Что, они не знаютъ? Это же
вродe старорежимнаго молебна -- никто не вeритъ, а всe ходятъ. Такой
порядокъ.
-- Почему же это -- никто не вeритъ?
-- Ой, Господи... Что, губернаторъ вeрилъ? Или вы вeрили? Хотя вы уже
послe молебновъ родились. Ну, все равно... Словомъ, нужно же понять, что
если я, скажемъ, передъ Якименкой буду орать про энтузiазмъ, а въ комнатe
никого больше нeтъ, такъ Якименко подумаетъ, что или я дуракъ, или я его за
дурака считаю. Я потомъ Трошина спросилъ: такъ кто же, по его, больше дуракъ
-- Якименко или онъ самъ? Ну, такъ онъ меня матомъ обложилъ. А Якименко меня
сегодня спрашиваетъ: что это у васъ за... какъ это... орясина завелась?..
Скажите, кстати, что такое орясина?
Я по мeрe возможности объяснилъ.
-- Ну, вотъ -- конечно, орясина. Мало того, что онъ меня
дискредитируетъ, такъ онъ меня еще закопаетъ. Ну, вотъ смотрите, вотъ его
замeтка -- ее, конечно, не помeщу. Онъ, видите ли, открылъ, что завхозъ
сахаръ крадетъ. А? Какъ вамъ нравится это открытiе? Подумаешь, Христофоръ
Колумбъ нашелся. Подумаешь, безъ него, видите ли, никто не зналъ, что
завхозъ не только сахаръ, а что угодно воруетъ... Но чортъ съ ней, съ
замeткой. Я ее не помeщу -- и точка. Такъ, этотъ... Какъ вы говорите? {132}
Орясина? Такъ эта орясина ходитъ по лагерю и, какъ быкъ, оретъ: какой я
умный, какой я активный: я разоблачилъ завхоза, я открылъ конкретнаго
носителя зла. Я ему говорю: вы сами, товарищъ Трошинъ, конкретный носитель
идiотизма...
-- Но почему же идiотизма?
-- Охъ, вы меня, Юрочка, извините, только вы еще совсeмъ молодой. Ужъ
разъ онъ завхозъ, такъ какъ же онъ можетъ не красть?
-- Но почему же не можетъ?
-- Вамъ все почему, да почему. Знаете, какъ у О'Генри: "папа, а почему
въ дырe ничего нeтъ?" Потому и нeтъ, что она -- дыра. Потому онъ и крадетъ,
что онъ -- завхозъ. Вы думаете, что, если къ нему придетъ начальникъ
лагпункта и скажетъ: дай мнe два кила -- такъ завхозъ можетъ ему не дать?
Или вы думаете, что начальникъ лагпункта пьетъ чай только со своимъ
пайковымъ сахаромъ?
-- Ну, если не дастъ, снимутъ его съ работы.
-- Охъ, я же вамъ говорю, что вы совсeмъ молодой.
-- Спасибо.
-- Ничего, не плачьте. Вотъ еще поработаете въ УРЧ, такъ вы еще на полъ
аршина вырастете. Что вы думаете, что начальникъ лагпункта это такой же
дуракъ, какъ Трошинъ? Вы думаете, что начальникъ лагпункта можетъ устроить
такъ, чтобы уволенный завхозъ ходилъ по лагерю и говорилъ: вотъ я не далъ
сахару, такъ меня сняли съ работы. Вы эти самыя карточки въ УРЧ видали? Такъ
вотъ, карточка завхоза попадетъ на первый же этапъ на Морсплавъ или
какую-нибудь тамъ Лeсную Рeчку. Ну, вы, вeроятно, знаете уже, какъ это
дeлается. Такъ -- ночью завхоза разбудятъ, скажутъ: "собирай вещи", а утромъ
поeдетъ себe завхозъ къ чертовой матери. Теперь понятно?
-- Понятно.
-- А если завхозъ воруетъ для начальника лагпункта, то почему онъ не
будетъ воровать для начальника УРЧ? Или почему онъ не будетъ воровать для
самого себя? Это же нужно понимать. Если Трошинъ разоряется, что какой-то
тамъ урка филонитъ, а другой урка перековался, такъ отъ этого же никому ни
холодно, ни жарко. И одному уркe плевать -- онъ всю свою жизнь филонитъ, и
другому уркe плевать -- онъ всю свою жизнь воровалъ и завтра опять
проворуется. Ну, а завхозъ. Я самъ изъ-за этого десять лeтъ получилъ.
-- То-есть, какъ такъ изъ-за этого?
-- Ну, не изъ-за этого. Ну, въ общемъ, былъ завeдующимъ мануфактурнымъ
кооперативомъ. Тамъ же тоже есть вродe нашего начальника лагпункта. Какъ ему
не дашь? Одному дашь, другому дашь, а всeмъ вeдь дать нельзя. Ну, я еще тоже
молодой былъ. Хе, даромъ, что въ Америкe жилъ. Ну, вотъ и десять лeтъ.
-- И, такъ сказать, не безъ грeха?
-- Знаете что, Иванъ Лукьяновичъ, чтобы доказать вамъ, что безъ грeха
-- давайте чай пить съ сахаромъ. Мишка сейчасъ чайникъ поставитъ. Такъ вы
увидите, что я передъ вами не хочу {133} скрывать даже лагернаго сахара.
Такъ зачeмъ бы я сталъ скрывать не лагерную мануфактуру, за которую я все
равно уже пять лeтъ отсидeлъ. Что, не видалъ я этой мануфактуры? Я же изъ
Америки привезъ костюмовъ -- на цeлую Сухаревку хватило бы. Теперь я живу
безъ американскихъ костюмовъ и безъ американскихъ правилъ. Какъ это говоритъ
русская пословица: въ чужой монастырь со своей женой не суйся? Такъ? Кстати,
о женe: мало того, что я, дуракъ, сюда прieхалъ, такъ я, идiотъ, прieхалъ
сюда съ женой.
-- А теперь ваша жена гдe?
Марковичъ посмотрeлъ въ потолокъ.
-- Вы знаете, И. Л., зачeмъ спрашивать о женe человeка, который уже
шестой годъ сидитъ въ концлагерe? Вотъ я черезъ пять лeтъ о вашей женe
спрошу...
МИШКИНА КАРЬЕРА
Миша принесъ чайникъ, наполненный снeгомъ, и поставилъ его на печку.
-- Вотъ вы этого парня спросите, что онъ о нашемъ поэтe думаетъ, --
сказалъ Марковичъ по англiйски.
Приладивъ чайникъ на печку, Миша сталъ запихивать въ нее бревно,
спертое давеча изъ разоренной карельской избушки.
-- Ну, какъ вы, Миша, съ Трошинымъ уживаетесь? -- спросилъ я.
Миша поднялъ на меня свое вихрастое, чахоточное лицо.
-- А что мнe съ нимъ уживаться? Бревно и бревно. Вотъ только въ третью
часть бeгаетъ.
Миша былъ парнемъ великаго спокойствiя. Послe того, что онъ видалъ въ
лагерe, -- мало осталось въ мiрe вещей, которыя могли бы его удивить.
-- Вотъ тоже, -- прибавилъ онъ, помолчавши, -- приходитъ давеча сюда,
никого не было, только я. Ты, говоритъ, Миша, посмотри, что съ тебя
совeтская власть сдeлала. Былъ ты, говоритъ, Миша, безпризорникомъ, былъ ты,
говоритъ, преступнымъ элементомъ, а вотъ тебя совeтская власть въ люди
вывела, наборщикомъ сдeлала.
Миша замолчалъ, продолжая ковыряться въ печкe.
-- Ну, такъ что?
-- Что? Сукинъ онъ сынъ -- вотъ что.
-- Почему же сукинъ сынъ?
Миша снова помолчалъ...
-- А безпризорникомъ-то меня кто сдeлалъ? Папа и мама? А отъ кого у
меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь, черезъ полгода
выпускаютъ, а мнe всего годъ жить осталось. Что-жъ онъ, сукинъ сынъ, меня
агитируетъ? Что онъ съ меня дурака разыгрываетъ?
Миша былъ парнемъ лeтъ двадцати, тощимъ, блeднымъ, вихрастымъ. Отецъ
его былъ мастеромъ на Николаевскомъ судостроительномъ заводe. Былъ свой
домикъ, огородикъ, мать, сестры. {134} Мать померла, отецъ повeсился, сестры
смылись неизвeстно куда. Самъ Миша пошелъ "по всeмъ дорогамъ", попалъ въ
лагерь, а въ лагерe попалъ на лeсозаготовки.
-- Какъ поставили меня на норму, тутъ, вижу я: здоровые мужики,
привычные, и то не вытягиваютъ. А куда же мнe? На меня дунь -- свалюсь.
Бился я бился, да такъ и попалъ за филонство въ изоляторъ, на 200 граммъ
хлeба въ день и ничего больше. Ну, тамъ бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ
старый соловчанинъ подвернулся -- такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить.
Потому -- отъ голода опухлость по всему тeлу идетъ. Отъ голода пить хочется,
а отъ воды опухлость еще больше. Вотъ, какъ она до сердца дойдетъ, тутъ,
значитъ, и крышка. Ну, я пилъ совсeмъ по малу -- такъ, по полстакана въ
день. Однако, нога въ штанину уже не влeзала. Посидeлъ я такъ мeсяцъ-другой;
ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дeнешься. Да, спасибо, начальникъ
добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать
не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданинъ начальникъ,
только на мои руки посмотрите: куда же мнe съ такими руками семь съ
половиною кубовъ напилить и нарубить. Мнe, говорю, все одно погибать -- чи
такъ, чи такъ... Ну, пожалeлъ, перевелъ въ слабосилку.
Изъ слабосилки Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу,
и съ тeхъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно
Но легкихъ у Миши практически уже почти нeтъ. Борисъ его общупывалъ и
обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой улыбкой
и говорилъ:
-- Спасибо, Б. Л., вы ужъ кому-нибудь другому лучше дайте. Мнe это все
одно, что мертвому кадило...
Потомъ, какъ-то я подсмотрeлъ такую сценку:
Сидитъ Миша на крылечкe своей "типографiи" въ своемъ рваномъ бушлатикe,
весь зеленый отъ холода. Между его колeнями стоитъ мeстная деревенская
"вольная" дeвчушка, лeтъ, этакъ, десяти, рваная, голодная и босая. Миша
осторожненько наливаетъ драгоцeнный рыбiй жиръ на ломтики хлeба и кормитъ
этими бутербродами дeвчушку. Дeвчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и
въ промежуткахъ между глотками скулитъ:
-- Дяденька, а ты мнe съ собой хлeбца дай.
-- Не дамъ. Я знаю, ты маткe все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что
мнe, все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь -- большая вырастешь.
На, eшь...
Борисъ говорилъ Мишe всякiя хорошiя вещи о пользe глубокаго дыханiя, о
солнечномъ свeтe, о силахъ молодого организма -- лeченiе, такъ сказать,
симпатическое, внушенiемъ. Миша благодарно улыбался, но какъ-то наединe,
застeнчиво и запинаясь, сказалъ мнe:
-- Вотъ хорошiе люди -- и вашъ братъ, и Марковичъ. Душевные люди.
Только зря они со мною возжаются.
-- Почему же, Миша, зря?
-- Да я же черезъ годъ все равно помру. Мнe тутъ старый {135} докторъ
одинъ говорилъ. Развe-жъ съ моей грудью можно выжить здeсь? На волe, вы
говорите? А что на волe? Можетъ, еще голоднeе будетъ, чeмъ здeсь. Знаю я
волю. Да и куда я тамъ пойду... И вотъ Марковичъ... Душевный человeкъ.
Только вотъ, если бы онъ тогда меня изъ слабосилки не вытянулъ, я бы уже
давно померъ. А такъ вотъ -- еще мучаюсь. И еще съ годъ придется помучиться.
Въ тонe Миши былъ упрекъ Марковичу. Почти такой же упрекъ только въ еще
болeе трагическихъ обстоятельствахъ пришлось мнe услышать, на этотъ разъ по
моему адресу, отъ профессора Авдeева. А Миша въ маe мeсяцe померъ. Года
промучиться еще не пришлось.
НАБАТЪ
Такъ мы проводили наши рeдкiе вечера у печки товарища Марковича, то
опускаясь въ философскiя глубины бытiя, то возвращаясь къ прозаическимъ
вопросамъ о лагерe, о eдe, о рыбьемъ жирe. Въ эти времена рыбiй жиръ спасалъ
насъ отъ окончательнаго истощенiя. Если для средняго человeка "концлагерная
кухня" означала стабильное недоeданiе, то, скажемъ, для Юры съ его растущимъ
организмомъ и пятью съ половиною пудами вeсу -- лагерное меню грозило
полнымъ истощенiемъ. Всякими правдами и неправдами (преимущественно,
конечно, неправдами) мы добывали рыбiй жиръ и дeлали такъ: въ миску
крошилось съ полфунта хлeба и наливалось съ полстакана рыбьяго жиру. Это
казалось необыкновенно вкуснымъ. Въ такой степени, что Юра проектировалъ:
когда проберемся заграницу, обязательно будемъ устраивать себe такой пиръ
каждый день. Когда перебрались, попробовали: ничего не вышло...
Къ этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться
полнымъ надеждъ, и мы, изрeдка выходя на берегъ Свири, оглядывали
прилегающiе лeса и вырабатывали планы переправы черезъ рeку на сeверъ, въ
обходъ Ладожскаго озера -- тотъ приблизительно маршрутъ, по которому
впослeдствiи пришлось идти Борису. Все казалось прочнымъ и урегулированнымъ.
Однажды мы сидeли у печки Марковича. Самъ онъ гдe-то мотался по
редакцiонно-агитацiоннымъ дeламъ... Поздно вечеромъ онъ вернулся, погрeлъ у
огня иззябшiя руки, выглянулъ въ сосeднюю дверь, въ наборную, и таинственно
сообщилъ:
-- Совершенно секретно: eдемъ на БАМ.
Мы, разумeется, ничего не понимали.
-- На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальнiй Востокъ.
Стратегическая стройка... Свирьстрой -- къ чорту... Подпорожье -- къ чорту.
Всe отдeленiя сворачиваются. Всe до послeдняго человeка -- на БАМ.
По душe пробeжалъ какой-то, еще неопредeленный, холодокъ... Вотъ и
поворотъ судьбы "лицомъ къ деревнe"... Вотъ и мечты, планы, маршруты и
"почти обезпеченное бeгство"... Все {136} это летeло въ таинственную и
жуткую неизвeстность этого набатнаго звука "БАМ"... Что же дальше?
Дальнeйшая информацiя Марковича была нeсколько сбивчива. Начальникомъ
отдeленiя полученъ телеграфный приказъ о немедленной, въ теченiе двухъ
недeль, переброскe не менeе 35.000 заключенныхъ со Свирьстроя на БАМ. Будутъ
брать, видимо, не всeхъ, но кого именно -- неизвeстно. Не очень извeстно,
что такое БАМ -- не то стройка второй колеи Амурской желeзной дороги, не то
новый путь отъ сeверной оконечности Байкала по параллели къ Охотскому
морю... И то, и другое -- приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего --
дорога: не меньше двухъ мeсяцевъ eзды...
Я вспомнилъ наши кошмарныя пять сутокъ этапа отъ Ленинграда до Свири,
помножилъ эти пять сутокъ на 12 и получилъ результатъ, отъ котораго по спинe
поползли мурашки... Два мeсяца? Да кто же это выдержитъ? Марковичъ казался
пришибленнымъ, да и всe мы чувствовали себя придавленными этой новостью...
Какимъ-то еще неснившимся кошмаромъ вставали эти шестьдесятъ сутокъ
заметенныхъ пургой полей, ледяного вeтра, прорывающагося въ дыры теплушекъ,
холода, голода, жажды. И потомъ БАМ? Какiя-то якутскiя становища въ страшной
Забайкальской тайгe? Новостройка на трупахъ? Какъ было на каналe, о которомъ
одинъ старый "бeлморстроевецъ" говорилъ мнe: "тутъ, братишка, на этихъ
самыхъ плотинахъ больше людей въ землю вогнано, чeмъ бревенъ"...
Оставался, впрочемъ, маленькiй просвeтъ: эвакуацiоннымъ диктаторомъ
Подпорожья назначался Якименко... Можетъ бытъ, тутъ удастся что-нибудь
скомбинировать... Можетъ быть, опять какой-нибудь Шпигель подвернется? Но
всe эти просвeты были неясны и нереальны. БАМ же вставалъ передъ нами
зловeщей и реальной массой, навалившейся на насъ почти такъ же внезапно,
какъ чекисты въ вагонe ? 13...
Надъ тысячами метровъ развeшенныхъ въ баракахъ и на баракахъ,
протянутыхъ надъ лагерными улицами полотнищъ съ лозунгами о перековкe и
переплавкe, о строительствe соцiализма и безклассоваго общества, о мiровой
революцiи трудящихся и о прочемъ -- надъ всeми ними, надъ всeмъ лагеремъ
точно повисъ багровой спиралью одинъ единственный невидимый, но самый
дeйственный: "все равно пропадать".
ЗАРЕВО
"Совершенно секретная" информацiя о БАМe на другой день стала извeстна
всему лагерю. Почти пятидесятитысячная "трудовая" армiя стала, какъ
вкопанная. Былъ какой-то моментъ нерeшительности, колебанiя -- и потомъ все
сразу полетeло ко всeмъ чертямъ...
Въ тотъ же день, когда Марковичъ ошарашилъ насъ этимъ БАМомъ, изъ
Ленинграда, Петрозаводска и Медвeжьей Горы въ Подпорожье прибыли и новыя
части войскъ ГПУ. Лагерные пункты {137} были окружены плотнымъ кольцомъ
ГПУ-скихъ заставъ и патрулей. Костры этихъ заставъ окружали Подпорожье
заревомъ небывалыхъ пожаровъ. Движенiе между лагерными пунктами было
прекращено. По всякой человeческой фигурe, показывающейся внe дорогъ,
заставы и патрули стрeляли безъ предупрежденiя. Такимъ образомъ, въ
частности, было убито десятка полтора мeстныхъ крестьянъ, но въ общихъ
издержкахъ революцiи эти трупы, разумeется, ни въ какой счетъ не шли...
Работы въ лагерe были брошены всe. На мeстахъ работъ были брошены
топоры, пилы, ломы, лопаты, сани. Въ ужасающемъ количествe появились
саморубы: старые лагерники, зная, что значитъ двухмeсячный этапъ, рубили
себe кисти рукъ, ступни, колeни, лишь бы только попасть въ амбулаторiю и
отвертeться отъ этапа. Начались совершенно безсмысленные кражи и налеты на
склады и магазины. Люди пытались попасть въ штрафной изоляторъ и подъ судъ
-- лишь бы уйти отъ этапа. Но саморубовъ приказано было въ амбулаторiи не
принимать, налетчиковъ стали разстрeливать на мeстe.
"Перековка" вышла съ аншлагомъ о томъ энтузiазмe, съ которымъ "ударники
Свирьстроя будутъ поджигать большевицкiе темпы БАМа", о великой чести,
выпавшей на долю БАМовскихъ строителей, и -- что было хуже всего -- о
льготахъ... Приказъ ГУЛАГа обeщалъ ударникамъ БАМа неслыханныя льготы:
сокращенiе срока заключенiя на одну треть и даже на половину, переводъ на
колонизацiю, снятiе судимости... Льготы пронеслись по лагерю, какъ
похоронный звонъ надъ заживо погребенными; совeтская власть даромъ ничего не
обeщаетъ. Если даютъ такiя обeщанiя -- значитъ, что условiя работъ будутъ
неслыханными, и никакъ не значитъ, что обeщанiя эти будутъ выполнены: когда
же совeтская власть выполняетъ свои обeщанiя? Лагпунктами овладeло безумiе.
Бригада плотниковъ на второмъ лагпунктe изрубила топорами чекистскую
заставу и, потерявъ при этомъ 11 человeкъ убитыми, прорвалась въ лeсъ Лeсъ
былъ заваленъ метровымъ слоемъ снeга. Лыжныя команды ГПУ въ тотъ же день
настигли прорвавшуюся бригаду и ликвидировали ее на корню. На томъ же
лагпунктe ночью спустили подъ откосъ экскаваторъ, онъ проломилъ своей
страшной тяжестью полуметровый ледъ и разбился о камни рeки. На третьемъ
лагпунктe взорвали два локомобиля. Три трактора-тягача, неизвeстно кeмъ
пущенные, но безъ водителей, прошли желeзными привидeнiями по Погрe, одинъ
навалился на баракъ столовой и раздавилъ его, два другiе свалились въ Свирь
и разбились... Низовая администрацiя какими-то таинственными путями --
видимо, черезъ урокъ и окрестныхъ крестьянъ -- распродавала на олонецкiй
базаръ запасы лагерныхъ базъ и пила водку. У погрузочной платформы
желeзнодорожнаго тупичка подожгли колоссальные склады лeсоматерiаловъ. Въ
двухъ-трехъ верстахъ можно было читать книгу.
Чудовищныя зарева сполохами ходили по низкому зимнему {138} небу,
трещала винтовочная стрeльба, ухалъ разворованный рабочими аммоналъ...
Казалось, для этого затеряннаго въ лeсахъ участка Божьей земли настаютъ
послeднiе дни...
О КАЗАНСКОЙ СИРОТE И О КАЧЕСТВE ПРОДУКЦIИ
Само собою разумeется, что въ отблескахъ этихъ заревъ коротенькому
промежутку относительно мирнаго житiя нашего пришелъ конецъ... Если на
лагерныхъ пунктахъ творилось нeчто апокалипсическое, то въ УРЧ воцарился
окончательный сумасшедшiй домъ. Десятки пудовъ документовъ только что
прибывшихъ лагерниковъ валялись еще неразобранными кучами, а всю работу УРЧ
надо было перестраивать на ходу: вмeсто "организацiи" браться за
"эвакуацiю". Картотеки, формуляры, колонные списки -- все это смeшалось въ
гигантскiй бумажный комъ, изъ котораго ошалeлые урчевцы извлекали наугадъ
первые попавшiеся подъ руку бумажные символы живыхъ людей и наспeхъ
составляли списки первыхъ эшелоновъ. Эти списки посылались начальникамъ
колоннъ, а начальники колоннъ поименованныхъ въ спискe людей и слыхомъ не
слыхали. Желeзная дорога подавала составы, но грузить ихъ было некeмъ.
Потомъ, когда было кeмъ грузить -- не было составовъ. Низовая администрацiя,
ошалeлая, запуганная "боевыми приказами", движимая тeмъ же лозунгомъ, что и
остальные лагерники: все равно пропадать, -- пьянствовала и отсыпалась во
всякаго рода потаенныхъ мeстахъ. На тупичкахъ Погры торчало уже шесть
составовъ. Якименко рвалъ и металъ. ВОХР сгонялъ къ составамъ толпы
захваченныхъ въ порядкe облавъ заключенныхъ. Бамовская комиссiя отказывалась
принимать ихъ безъ документовъ. Какiе-то сообразительные ребята изъ
подрывниковъ взорвали уворованнымъ аммоналомъ желeзнодорожный мостикъ,
ведущiй отъ Погры къ магистральнымъ путямъ. Надъ лeсами выла вьюга. Въ лeса,
топорами прорубая пути сквозь чекистскiя заставы, прорывались цeлыя бригады,
въ расчетe гдe-то отсидeться эти недeли эвакуацiи, потомъ явиться съ
повинной, получить лишнiе пять лeтъ отсидки -- но все же увернуться отъ
БАМа.
Когда плановый срокъ эвакуацiи уже истекалъ -- изъ Медгоры прибыло
подкрeпленiе: десятковъ пять работниковъ УРО -- "спецiалистовъ
учетно-распредeлительной работы", еще батальонъ войскъ ГПУ и сотня
собакъ-ищеекъ.
На лагпунктахъ и около лагпунктовъ стали разстрeливать безъ всякаго
зазрeнiя совeсти.
Урчевскiй активъ переживалъ дни каторги и изобилiя. Спали только
урывками, обычно здeсь же, на столахъ или подъ столами. Около УРЧ
околачивались таинственныя личности изъ наиболeе оборотистыхъ и "соцiально
близкихъ" урокъ. Личности эти приносили активу подношенiя отъ тeхъ людей,
которые надeялись бутылкой водки откупиться отъ отправки или, по крайней
мeрe, отъ отправки съ первыми эшелонами. Якименко внюхивался въ
махорочно-сивушные ароматы УРЧ, сажалъ подъ арестъ, но сейчасъ же выпускалъ:
никто, кромe Стародубцева и иже съ нимъ, {139} никакими усилiями не могъ
опредeлить: въ какомъ, хотя бы приблизительно, углу валяются документы,
скажемъ, третьяго смоленскаго или шестого ленинградскаго эшелона, прибывшаго
въ Подпорожье мeсяцъ или два тому назадъ.
Мои экономическiя, юридическiя и прочiя изысканiя были ликвидированы въ
первый же день бамовской эпопеи. Я былъ пересаженъ за пишущую машинку --
профессiя, которая оказалась здeсь дефицитной. Бывало и такъ, что я сутками
не отходилъ отъ этой машинки -- но, Боже ты мой, что это была за машинка!
Это было совeтское издeлiе совeтскаго казанскаго завода, почему Юра и
прозвалъ ее "казанской сиротой". Все въ ней звенeло, гнулось и
разбалтывалось. Но хуже всего былъ ея норовъ. Вотъ, сидишь за этой сиротой,
уже полуживой отъ усталости. Якименко стоитъ надъ душой. На какой-то
таинственной буквe каретка срывается съ зубчатки и летитъ влeво. Отъ всeхъ
12 экземпляровъ этапныхъ списковъ остаются одни клочки. Якименко испускаетъ
сдержанный матъ въ пространство, многочисленная администрацiя, ожидающая
этихъ списковъ для вылавливанiя эвакуируемыхъ, вздыхаетъ съ облегченiемъ
(значитъ, можно поспать), а я сижу всю ночь, перестукивая изорванный списокъ
и пытаясь предугадать очередную судорогу этого эпилептическаго совeтскаго
недоноска.
О горестной совeтской продукцiи писали много. И меня всегда повергали
въ изумленiе тe экономисты, которые пытаются объять необъятное и выразить въ
цифровомъ эквивалентe то, для чего вообще въ мiрe никакого эквивалента нeтъ.
Люди просиживаютъ ночи надъ всякаго рода "казанскими сиротами", летятъ
подъ откосы десятки тысячъ вагоновъ (по Лазарю Кагановичу -- 62 тысячи
крушенiй за 1935 годъ -- результаты качества сормовской и коломенской
продукцiи), ржавeютъ на своихъ желeзныхъ кладбищахъ сотни тысячъ тракторовъ,
сотня миллiоновъ людей надрывается отъ отупляющей и непосильной работы во
всякихъ совeтскихъ УРЧахъ, стройкахъ, совхозахъ, каналахъ, лагеряхъ -- и все
это тонетъ въ великомъ марксистско-ленинско-сталинскомъ болотe.
И, въ сущности, все это сводится къ "проблемe качества": качество
коммунистической идеи неразрывно связано съ качествомъ политики, управленiя,
руководства -- и результатовъ.
И на поверхности этого болота яркими и призрачными цвeтами маячатъ:
разрушающiйся и уже почти забытый Турксибъ, безработный Днeпрострой, никому
и ни для чего ненужный Бeломорско-Балтiйскiй каналъ, гигантскiя заводы --
поставщики тракторныхъ и иныхъ кладбищъ... И щеголяютъ въ своихъ
кавалерiйскихъ шинеляхъ всякiе товарищи Якименки -- поставщики кладбищъ не
тракторныхъ.
Долженъ, впрочемъ, сознаться, что тогда всe эти мысли о качествe
продукцiи -- и идейной, и не идейной -- мнe въ голову не приходили. На всeхъ
насъ надвигалась катастрофа. {140}
ПРОМФИНПЛАНЪ ТОВАРИЩА ЯКИМЕНКО
На всeхъ насъ надвигалось что-то столь же жестокое и безсмысленное,
какъ и этотъ Бeл-Балт-Каналъ... Зарева и стрeльба на лагпунктахъ у насъ, въ
управленiи, отражались безпросвeтной работой, чудовищнымъ нервнымъ
напряженiемъ, дикой, суматошной спeшкой... Все это было -- какъ катастрофа.
Конечно, наши личныя судьбы въ этой катастрофe были для насъ самыми
болeзненными точками, но и безсмысленность этой катастрофы, взятой, такъ
сказать, "въ соцiальномъ разрeзe", давила на сознанiе, какъ кошмаръ.
Приказъ гласилъ: отправить въ распоряженiе БАМа не менeе 35.000
заключенныхъ Подпорожскаго отдeленiя и не болeе, какъ въ двухнедeльный
срокъ. Запрещается отправлять: всeхъ бывшихъ военныхъ, всeхъ уроженцевъ
Дальняго Востока, всeхъ лицъ, кончающихъ срокъ наказанiя до 1 iюня 34 г.,
всeхъ лицъ, осужденныхъ по такимъ-то статьямъ, и, наконецъ, всeхъ больныхъ
-- по особому списку...
По поводу этого приказа можно было поставить цeлый рядъ вопросовъ:
неужели этихъ 35 тысячъ рабочихъ рукъ нельзя было найти гдe-то поближе къ
Дальнему Востоку, а не перебрасывать ихъ черезъ половину земного шара?
Неужели нельзя было подождать тепла, чтобы не везти эти 35 тысячъ людей въ
завeдомо истребительныхъ условiяхъ нашего этапа? Неужели ГПУ не подумало,
что въ двухнедeльный срокъ такой эвакуацiи ни физически, ни тактически
выполнить невозможно? И, наконецъ, неужели ГПУ не понимало, что изъ
наличныхъ 45 тысячъ или около того заключенныхъ Подпорожскаго отдeленiя
нельзя набрать 35 тысячъ людей, удовлетворяющихъ требованiямъ приказа, и, въ
частности, людей хотя бы относительно здоровыхъ?
По существу, всe эти вопросы были безсмысленны. Здeсь дeйствовала
система, рождающая казанскихъ сиротъ, декоративныхъ гигантовъ, тракторныя
кладбища. Не могло быть особыхъ сомнeнiй и насчетъ того, какъ эта система
взятая "въ общемъ и цeломъ" отразятся на частномъ случаe подпорожской
эвакуацiи. Конечно, Якименко будетъ проводить свой промфинпланъ съ "желeзной
безпощадностью": на посты, вродe Якименскаго, могутъ пробраться только люди,
этой безпощадностью обладающiе, -- другiе отметаются, такъ сказать, въ
порядкe естественнаго отбора. Якименко будетъ сажать людей въ дырявые
вагоны, въ необорудованныя теплушки, Якименко постарается впихнуть въ эти
эшелоны всeхъ, кого только можно -- и здоровыхъ, и больныхъ. Больные,
конечно, не доeдутъ живыми. Но развe хотя бы одинъ разъ въ исторiи совeтской
власти человeческiя жизни останавливали побeдно-халтурное шествiе хотя бы
одного промфинплана?
КРИВАЯ ИДЕТЪ ВНИЗЪ
Самымъ жестокимъ испытанiемъ для насъ въ эти недeли была угроза
отправки Юры на БАМ. Какъ достаточно скоро {141} выяснилось, ни я, ни Борисъ
отправкe на БАМ не подлежали: въ нашихъ формулярахъ значилась статья 58/6
(шпiонажъ), и насъ Якименко не смогъ бы отправить, если бы и хотeлъ: нашихъ
документовъ не приняла бы прiемочная комиссiя БАМа. Но Юра этой статьи не
имeлъ. Слeдовательно, по ходу событiй дeло обстояло такъ: мы съ Борисомъ
остаемся, Юра будетъ отправленъ одинъ -- послe его лeтней болeзни и
операцiи, послe тюремной и лагерной голодовки, послe каторжной работы въ
УРЧ-евскомъ махорочномъ туманe по 16-20 часовъ въ сутки...
При самомъ зарожденiи всeхъ этихъ БАМовскихъ перспективъ я какъ-то
просилъ Якименко объ оставленiи Юры. Якименко отвeчалъ мнe довольно коротко,
но весьма неясно. Это было похоже на полуобeщанiе, подлежащее исполненiю
только въ томъ случаe, если норма отправки будетъ болeе или менeе выполнена.
Но съ каждымъ днемъ становилось все яснeе, что норма эта выполнена быть не
можетъ и не будетъ.
По минованiи надобности въ моихъ литературныхъ талантахъ, Якименко все
опредeленнeе смотрeлъ на меня, какъ на пустое мeсто, какъ на человeка,
который уже не нуженъ и съ которымъ поэтому ни считаться, ни разговаривать
нечего. Нужно отдать справедливость и Якименкe: во первыхъ, онъ работалъ
такъ же каторжно, какъ и всe мы, и, во-вторыхъ, онъ обязанъ былъ отправить и
всю администрацiю отдeленiя, въ томъ числe и УРЧ. Не совсeмъ ужъ просто было
-- послать старыхъ работниковъ УРЧ и оставить Юру... Во всякомъ случаe --
надежды на Якименку съ каждымъ днемъ падали все больше и больше... Въ связи
съ исчезновенiемъ могущественной Якименковской поддержки -- снова въ наши
икры начала цeпляться урчевская шпана, цeплялась скверно и -- въ нашихъ
условiяхъ -- очень болeзненно.
Мы съ Юрой только что закончили списки третьяго эшелона. Списки были
провeрены, разложены по столамъ, и я долженъ былъ занести ихъ на Погру. Было
около трехъ часовъ ночи. Пропускъ, который мнe должны были заготовить,
оказался незаготовленнымъ. Не идти было нельзя, а идти было опасно. Я
все-таки пошелъ и прошелъ. Придя на Погру и передавая списки администрацiи,
я обнаружилъ, что изъ каждаго экземпляра списковъ украдено по четыре
страницы. Отправка эшелона была сорвана. Многомудрый активъ съ Погры
сообщилъ Якименкe, что я потерялъ эти страницы. Нетрудно было доказать
полную невозможность нечаянной потери четырехъ страницъ изъ каждыхъ 12
экземпляровъ. И Якименкe такъ же не трудно было понять, что ужъ никакъ не въ
моихъ интересахъ было съ заранeе обдуманной цeлью выкидывать эти страницы, а
потомъ снова ихъ переписывать. Все это -- такъ... Но разговоръ съ Якименкой,
у котораго изъ-за моихъ списковъ проваливался его"промфинпланъ", -- былъ не
изъ прiятныхъ... -- особенно, принимая во вниманiе Юрины перспективы... И
инциденты такого типа, повторяющiеся приблизительно черезъ день, спокойствiю
души не способствовали.
Между тeмъ, эшелоны шли и шли... Черезъ Бориса и {142}
желeзнодорожниковъ, которыхъ онъ лeчилъ, до насъ стали доходить сводки съ
крестнаго пути этихъ эшелоновъ... Конечно, уже и отъ Погры (погрузочная
станцiя) они отправлялись съ весьма скуднымъ запасомъ хлeба и дровъ -- а
иногда и вовсе безъ запасовъ. Предполагалось, что аппаратъ ГПУ-скихъ базъ по
дорогe снабдитъ эти эшелоны всeмъ необходимымъ... Но никто не снабдилъ...
Первые эшелоны еще кое-что подбирали по дорогe, а остальные eхали -- Богъ
ужъ ихъ знаетъ какъ. Желeзнодорожники разсказывали объ остановкахъ поeздовъ
на маленькихъ заброшенныхъ станцiяхъ и о томъ, какъ изъ этихъ поeздовъ
выносили сотни замерзшихъ труповъ и складывали ихъ въ штабели въ сторонкe
отъ желeзной дороги...
Разсказывали о крушенiяхъ, при которыхъ обезумeвшiе люди выли въ
опрокинутыхъ деревянныхъ западняхъ теплушекъ -- слишкомъ хрупкихъ для силы
поeздного толчка, но слишкомъ прочныхъ для безоружныхъ человeческихъ рукъ...
Мнe мерещилось, что вотъ, на какой-то заброшенной зауральской станцiи
вынесутъ обледенeлый трупъ Юры, что въ какомъ-то товарномъ вагонe,
опрокинутомъ подъ откосъ полотна, въ кашe изуродованныхъ человeческихъ
тeлъ... Я гналъ эти мысли -- онe опять лeзли въ голову, я съ мучительнымъ
напряженiемъ искалъ выхода -- хоть какого-нибудь выхода -- и его видно не
было...
ПЛАНЫ ОТЧАЯНIЯ...
Нужно, впрочемъ, оговориться: о томъ, чтобы Юра дeйствительно былъ
отправленъ на БАМ, ни у кого изъ насъ ни на секунду не возникало и мысли.
Это въ вагонe ? 13 насъ чeмъ-то опоили и захватили спящими. Второй разъ
такой номеръ не имeлъ шансовъ пройти. Вопросъ стоялъ такъ: или Юрe удастся
отвертeться отъ БАМа, или мы всe трое устроимъ какую-то рeзню, и если и
пропадемъ, то по крайней мeрe съ трескомъ. Только Юра иногда говорилъ о
томъ, что зачeмъ же пропадать всeмъ троимъ, что ужъ, если ничего не выйдетъ
и eхать придется, онъ сбeжитъ по дорогe. Но этотъ планъ былъ весьма
утопиченъ. Сбeжать изъ арестантскаго эшелона не было почти никакой
возможности.
Борисъ былъ настроенъ очень пессимистически. Онъ приходилъ изъ Погры въ
совсeмъ истрепанномъ видe. Физически его работа была легче нашей; онъ цeлыми
днями мотался по лагпунктамъ, по больницамъ и амбулаторiямъ и хотя бы часть
дня проводилъ на чистомъ воздухe и въ движенiи. Онъ имeлъ право санитарнаго
контроля надъ кухнями и питался исключительно "пробами пищи", а свой паекъ
-- хлeбъ и по комку замерзлой ячменной каши -- приносилъ намъ. Но его
моральное положенiе -- положенiе врача въ этой атмосферe саморубовъ,
разстрeловъ, отправки въ этапы завeдомо больныхъ людей -- было отчаяннымъ.
Борисъ былъ увeренъ, что своего полуобeщанiя насчетъ Юры Якименко не
сдержитъ и что, пока какiя-то силы остались, нужно бeжать.
Теоретическiй планъ побeга былъ разработанъ въ такомъ видe: {143} по
дорогe изъ Подпорожья на Погру стояла чекистская застава изъ трехъ человeкъ.
На этой заставe меня и Бориса уже знали въ лицо -- Бориса въ особенности,
ибо онъ ходилъ мимо нея каждый день, а иногда и по два-три раза въ день.
Поздно вечеромъ мы должны были всe втроемъ выйти изъ Подпорожья, захвативъ
съ собою и вещи. Я и Борисъ подойдемъ къ костру 1 заставы и вступимъ съ
патрульными въ какiе-либо разговоры. Потомъ, въ подходящiй моментъ Борисъ
долженъ былъ ликвидировать ближайшаго къ нему чекиста ударомъ кулака и
броситься на другого. Пока Борисъ будетъ ликвидировать патрульнаго номеръ
второй, я долженъ былъ, если не ликвидировать, то по крайней мeрe временно
нейтрализовать патрульнаго номеръ третiй.
Никакого оружiя, вродe ножа или топора, пускать въ ходъ было нельзя:
планъ былъ выполнимъ только при условiи молнiеносной стремительности и
полной неожиданности. Плохо было то, что патрульные были въ кожухахъ:
нeкоторые и при томъ наиболeе дeйствительные прiемы атаки отпадали. Въ
достаточности своихъ силъ я не былъ увeренъ. Но съ другой стороны, было
чрезвычайно мало вeроятно, чтобы тотъ чекистъ, съ которымъ мнe придется
схватиться, былъ сильнeе меня. Планъ былъ очень рискованнымъ, но все же
планъ былъ выполнимъ.
Ликвидировавъ заставу, мы получимъ три винтовки, штукъ полтораста
патроновъ и кое-какое продовольствiе и двинемся въ обходъ Подпорожья, черезъ
Свирь, на сeверъ. До этого пункта все было болeе или менeе гладко... А
дальше -- что?
Лeсъ заваленъ сугробищами снeга. Лыжи достать было можно, но не
охотничьи, а бeговыя. По лeснымъ заваламъ, корягамъ и ямамъ онe большой
пользы не принесутъ. Изъ насъ троихъ только Юра хорошiй "классный" лыжникъ.
Мы съ Борисомъ ходимъ такъ себe, по любительски. Убитыхъ патрульныхъ
обнаружатъ или въ ту же ночь, или къ утру. Днемъ за нами уже пойдутъ въ
погоню команды оперативнаго отдeла, прекрасно откормленныя, съ такими
собаками-ищейками, какiя не снились майнридовскимъ охотникамъ за чернымъ
деревомъ. Куда-то впередъ пойдутъ телефонограммы, какiя-то команды будутъ
высланы намъ наперерeзъ.
Правда, будутъ винтовки... Борисъ -- прекрасный стрeлокъ -- въ той
степени, въ какой онъ что-нибудь видитъ, а его близорукость выражается
фантастической цифрой дiоптъ дiоптри -- 23 (слeдствiе Соловковъ). Я --
стрeлокъ болeе, чeмъ посредственный. Юра -- тоже... Продовольствiя у насъ
почти нeтъ, карты нeтъ, компаса нeтъ. Каковы шансы на успeхъ?
Въ недолгiе часы, предназначенные для сна, я ворочался на голыхъ
доскахъ своихъ наръ и чувствовалъ ясно: шансовъ никакихъ. Но если ничего
другого сдeлать будетъ нельзя -- мы сдeлаемъ это...
МАРКОВИЧА ПЕРЕКОВАЛИ
Мы попробовали прибeгнуть и къ житейской мудрости Марковича. Кое-какiе
проекты -- безкровные, но очень зыбкiе, выдвигалъ {144} и онъ. Впрочемъ, ему
было не до проектовъ. БАМ нависалъ надъ нимъ и при томъ -- въ ближайшiе же
дни. Онъ напрягалъ всю свою изобрeтательность и всe свои связи. Но не
выходило ровно ничего. Миша не eхалъ, такъ какъ почему-то числился здeсь
только въ командировкe, а прикрeпленъ былъ къ центральной типографiи въ
Медвeжьей Горe. Трошинъ мотался по лагерю, и изъ него, какъ изъ брандсбойта,
во всe стороны хлесталъ энтузiазмъ...
Какъ-то въ той типографской банькe, о которой я уже разсказывалъ,
сидeли все мы въ полномъ составe: насъ трое, Марковичъ, Миша и Трошинъ.
Настроенiе, конечно, было висeльное, а тутъ еще Трошинъ несъ несусвeтимую
гнусность о БАМовскихъ льготахъ, о трудовомъ перевоспитанiи, о строительствe
соцiализма. Было невыразимо противно. Я предложилъ ему заткнуться и
убираться ко всeмъ чертямъ. Онъ сталъ спорить со мной.
Миша стоялъ у кассы и набиралъ что-то объ очередномъ энтузiазмe. Потомъ
онъ, какъ-то бочкомъ, бочкомъ, какъ бы по совсeмъ другому дeлу, подобрался
къ Трошину и изо всeхъ своихъ невеликихъ силъ хватилъ его верстаткой по
головe. Трошинъ присeлъ отъ неожиданности, потомъ кинулся на Мишу, сбилъ его
съ ногъ и схватилъ за горло. Борисъ весьма флегматически сгребъ Трошина за
подходящiя мeста и швырнулъ его въ уголъ комнаты. Миша всталъ блeдный и весь
дрожащiй отъ ярости...
-- Я тебя, проститутка, все-равно зарeжу. Я тебe, чекистскiй ...лизъ,
кишки все равно выпущу... Мнe терять нечего, я уже все равно, что въ
гробу...
Въ тонe Миши было какое-то удушье отъ злобы и непреклонная рeшимость.
Трошинъ всталъ, пошатываясь. По его виску бeжала тоненькая струйка крови.
-- Я же вамъ говорилъ, Трошинъ, что вы конкретный идiотъ, -- заявилъ
Марковичъ. -- Вотъ я посмотрю, какой изъ васъ въ этапe энтузiазмъ
потечетъ...
Дверка въ тайны Трошинскаго энтузiазма на секунду прiоткрылась.
-- Мы въ пассажирскомъ поeдемъ, -- мрачно ляпнулъ онъ.
-- Хе, въ пассажирскомъ... А можетъ, вы, товарищъ Трошинъ, въ
международномъ хотите? Съ постельнымъ бeльемъ и вагономъ-рестораномъ?...
Молите Бога, чтобы хоть теплушка цeлая попалась. И съ печкой... Вчера подали
эшелонъ, такъ тамъ -- печки есть, а трубъ нeту... Хе, пассажирскiй? Вамъ
просто нужно лeчиться отъ идiотизма, Трошинъ.
Трошинъ пристально посмотрeлъ на блeдное лицо Миши, потомъ -- на фигуру
Бориса, о чемъ-то подумалъ, забралъ подъ мышку всe свои пожитки и исчезъ. Ни
его, ни Марковича я больше не видалъ. На другой день утромъ ихъ отправили на
этапъ. Борисъ присутствовалъ при погрузкe: ихъ погрузили въ теплушку, при
томъ дырявую и безъ трубы. {145}
Недаромъ въ этотъ день, прощаясь, Марковичъ мнe говорилъ:
-- А вы знаете, И. Л., сюда, въ СССР, я eхалъ первымъ классомъ.
Помилуйте, какимъ же еще классомъ нужно eхать въ рай?.. А теперь я тоже
поeду въ рай... Только не въ первомъ классe и не въ соцiалистическiй...
Интересно все-таки есть-ли рай?.. Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., такъ
у васъ будетъ собственный корреспондентъ изъ рая. А? Вы думаете, доeду? Съ
моимъ здоровьемъ? Ну что вы, И. Л., я же знаю, что по дорогe дeлается. И вы
знаете. Какой-нибудь крестьянинъ, который съ дeтства привыкъ... А я -- я же
комнатный человeкъ. Нeтъ, знаете, И. Л., если вы какъ-нибудь увидите мою
жену -- все на свeтe можетъ быть -- скажите ей, что за довeрчивыхъ людей
замужъ выходить нельзя. Хе, -- соцiалистическiй рай... Вотъ мы съ вами и
получаемъ свой маленькiй кусочекъ соцiалистическаго рая...
НА СКОЛЬЗКИХЪ ПУТЯХЪ
Промфинпланъ товарища Якименко трещалъ по всeмъ швамъ. Уже не было и
рeчи ни о двухъ недeляхъ, ни о тридцати пяти тысячахъ. Желeзная дорога то
вовсе не подавала составовъ, то подавала такiе, отъ которыхъ бамовская
комиссiи отказывалась наотрeзъ -- съ дырами, куда не только человeкъ, а и
лошадь пролeзла бы. Провeрка трудоспособности и здоровья дала совсeмъ унылыя
цифры: не больше восьми тысячъ людей могли быть признаны годными къ
отправкe, да и тe -- "постольку-поскольку". Между тeмъ ББК, исходя изъ
весьма прозаическаго "хозяйственнаго расчета" -- зачeмъ кормить уже чужiя
рабочiя руки, -- урeзалъ нормы снабженiя до уровня клиническаго голоданiя.
Люди стали валиться съ ногъ сотнями и тысячами. Снова стали работать
медицинскiя комиссiи. Черезъ такую комиссiю прошелъ и я. Старичекъ докторъ
съ безпомощнымъ видомъ смотритъ на какого-нибудь оборваннаго лагерника,
демонстрирующаго свою отекшую и опухшую, какъ подушка, ногу, выстукиваетъ,
выслушиваетъ. За столомъ сидитъ оперативникъ -- чинъ третьей части -- онъ-то
и есть комиссiя.
-- Ну? -- спрашиваетъ чинъ.
-- Отеки -- видите... ТВС5 второй степени... Сердце...
И чинъ размашистымъ почеркомъ пишетъ на формулярe:
"Годенъ".
Потомъ стали дeлать еще проще: полдюжины урчевской шпаны вооружили
резинками. На оборотныхъ сторонахъ формуляровъ, гдe стояли нормы
трудоспособности и медицинскiй дiагнозъ, -- все это стиралось и ставилось
просто 1 категорiя -- т.е. полная трудоспособность.
Эти люди не имeли никакихъ шансовъ доeхать до БАМа живыми. И они знали
это, и мы знали это -- и ужъ, конечно, это зналъ и Якименко. Но Якименкe
нужно было дeлать свою карьеру. {146} И свой промфинпланъ онъ выполнялъ за
счетъ тысячъ человeческихъ жизней. Всeхъ этихъ чудесно поддeланныхъ при
помощи резинки людей слали приблизительно на такую же вeрную смерть, какъ
если бы ихъ просто бросили въ прорубь Свири.
5 Туберкулезъ.
А мы съ Юрой все переписывали наши безконечные списки. Обычно къ ночи
УРЧ пустeлъ, и мы съ Юрой оставались тамъ одни за своими машинками... Вся
картотека УРЧ была фактически въ нашемъ распоряженiи. Изъ 12 экземпляровъ
списковъ Якименко подписывалъ три, а провeрялъ одинъ. Эти три -- шли въ
управленiе БАМа и въ ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на мeстe для
подбора этапа, для хозяйственной части и т.д. У насъ съ Юрой почти
одновременно возникъ планъ, который напрашивался самъ собою. Въ первыхъ
трехъ экземплярахъ мы оставимъ все, какъ слeдуетъ, а въ остальныхъ девяти --
фамилiи завeдомо больныхъ людей (мы ихъ разыщемъ по картотекe) замeнимъ
несуществующими фамилiями или просто перепутаемъ такъ, чтобы ничего
разобрать было нельзя. При томъ хаосe, который царилъ на лагерныхъ пунктахъ,
при полной путаницe въ колоннахъ и колонныхъ спискахъ, при обалдeлости и
безпробудномъ пьянствe низовой администрацiи -- никто не разберетъ:
сознательный ли это подлогъ, случайная ошибка или обычная урчевская
путаница. Да въ данный моментъ и разбирать никто не станетъ.
Въ этомъ планe былъ великiй соблазнъ. Но было и другое. Одно дeло
рисковать своимъ собственнымъ черепомъ, другое дeло втягивать въ рискъ
своего собственнаго сына, да еще мальчика. И такъ на моей совeсти тяжелымъ
грузомъ лежало все то, что съ нами произошло: моя "техническая ошибка" съ
г-жой К. и съ мистеромъ Бабенкой, тающее съ каждымъ днемъ лицо Юрчика,
судьба Бориса и многое другое... И было еще: великая усталость и сознанiе
того, что все это въ сущности такъ безсильно и безцeльно. Ну, вотъ,
выцарапаемъ изъ нeсколькихъ тысячъ нeсколько десятковъ человeкъ (больше --
не удастся). И они, вмeсто того, чтобы помереть черезъ мeсяцъ въ эшелонe,
помрутъ черезъ нeсколько мeсяцевъ гдe-нибудь въ ББК-овской слабосилкe.
Только и всего. Стоитъ ли игра свeчъ?
Какъ-то подъ утро мы возвращались изъ УРЧ въ свою палатку. На дворe
было морозно и тихо. Пустынныя улицы Подпорожья лежали подъ толстымъ
снeговымъ саваномъ.
-- А по моему, Ватикъ, -- ни съ того ни съ сего сказалъ Юра, -- надо
все-таки это сдeлать... Неудобно какъ-то...
-- Размeняютъ, Юрчикъ, -- сказалъ я.
-- Ну, и хрeнъ съ нами... А ты думаешь, много у насъ шансовъ отсюда
живыми выбраться?
-- Я думаю -- много...
-- А по моему -- никакихъ. Еще черезъ мeсяцъ отъ насъ одни мощи
останутся... Все равно... Ну, да дeло не въ томъ.
-- А въ чемъ же дeло?
-- А въ томъ, что неудобно какъ-то. Можемъ мы людей спасти? Можемъ. А
тамъ пусть разстрeливаютъ -- хрeнъ съ ними. Подумаешь -- тоже удовольствiе
околачиваться въ этомъ раю. {147}
Юра вообще -- и до лагеря -- развивалъ такую теорiю, что если бы,
напримeръ, у него была твердая увeренность, что изъ Совeтской Россiи ему не
выбраться никогда, -- онъ застрeлился бы сразу. Если жизнь состоитъ
исключительно изъ непрiятностей -- жить нeтъ "никакого коммерческаго
расчета"... Но мало ли какiе "коммерческiе расчеты" могутъ быть у юноши
18-ти лeтъ, и много ли онъ о жизни знаетъ?
Юра остановился и сeлъ въ снeгъ.
-- Давай посидимъ... Хоть урчевскую махорку изъ легкихъ вывeтримъ...
Сeлъ и я.
-- Я вeдь знаю, Ватикъ, ты больше за меня дрейфишь.
-- Угу, -- сказалъ я.
-- А ты плюнь и не дрейфь.
-- Замeчательно простой рецептъ!
-- Ну, а если придется -- придется же -- противъ большевиковъ съ
винтовкой идти, такъ тогда ты насчетъ риска вeдь ничего не будешь
говорить?..
-- Если придется... -- пожалъ я плечами.
-- Дастъ Богъ, придется... Конечно, если отсюда выскочимъ...
-- Выскочимъ, -- сказалъ я.
-- Охъ, -- вздохнулъ Юра. -- Съ воли не выскочили... Съ деньгами, съ
оружiемъ... Со всeмъ. А здeсь?..
Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько ужъ разъ.
-- Видишь ли, Ватикъ, если мы за это дeло не возьмемся -- будемъ потомъ
чувствовать себя сволочью. Могли -- и сдрейфили.
Мы опять помолчали. Юра, потягиваясь, поднялся со своего мягкаго
кресла.
-- Такъ что, Ватикъ, давай? А? На Миколу Угодника.
-- Давай! -- сказалъ я.
Мы крeпко пожали другъ другу руки. Чувства отцовской гордости я не
совсeмъ все-таки лишенъ.
Особенно великихъ результатовъ изъ всего этого, впрочемъ, не вышло, въ
силу той прозаической причины, что безъ сна человeкъ все-таки жить не
можетъ. А для нашихъ манипуляцiй съ карточками и списками у насъ оставались
только тe четыре-пять часовъ въ сутки, которые мы могли отдать сну. И я, и
Юра, взятые въ отдeльности, вeроятно, оставили бы эти манипуляцiй послe
первыхъ же безсонныхъ ночей, но поскольку мы дeйствовали вдвоемъ, никто изъ
насъ не хотeлъ первымъ подавать сигналъ объ отступленiи. Все-таки изъ
каждаго списка мы успeвали изымать десятка полтора, иногда и два. Это былъ
слишкомъ большой процентъ -- каждый списокъ заключалъ въ себe пятьсотъ именъ
-- и на Погрe стали уже говорить о томъ, что въ УРЧ что-то здорово путаютъ.
Отношенiя съ Якименкой шли, все ухудшаясь. Во-первыхъ, потому, что я и
Юра, совсeмъ уже валясь съ ногъ отъ усталости и безсонницы, врали въ этихъ
спискахъ уже безъ всякаго "заранeе обдуманнаго намeренiя", и на погрузочномъ
пунктe получалась {148} неразбериха и, во-вторыхъ, между Якименкой и
Борисомъ стали возникать какiя-то тренiя, которыя въ данной обстановкe
ничего хорошаго предвeщать не могли и о которыхъ Борисъ разсказывалъ со
сдержанной яростью, но весьма неопредeленно. Старшiй врачъ отдeленiя
заболeлъ, Борисъ былъ назначенъ на его мeсто, и, поскольку я могъ понять,
Борису приходилось своей подписью скрeплять вытертые резинкой дiагнозы и
новыя стандартизованныя помeтки "годенъ". Что-то назрeвало и на этомъ
участкe нашего фронта, но у насъ назрeвали всe участки сразу.
Какъ-то утромъ приходитъ въ УРЧ Борисъ. Видъ у него немытый и небритый,
воспаленно-взъерошенный и обалдeлый -- какъ, впрочемъ, и у всeхъ насъ. Онъ
сунулъ мнe свое ежедневное приношенiе -- замерзшiй комъ ячменной каши, и я
замeтилъ, что, кромe взъерошенности и обалдeлости, въ Борисe есть и еще
кое-что: какая-то гайка выскочила, и теперь Борисъ будетъ идти напроломъ; по
части же хожденiя напроломъ Борисъ съ полнымъ основанiемъ можетъ считать
себя мiровымъ спецiалистомъ. На душe стало безпокойно. Я хотeлъ было
спросить Бориса, въ чемъ дeло, но въ этотъ моментъ въ комнату вошелъ
Якименко. Въ рукахъ у него были какiя-то бумаги для переписки. Видъ у него
былъ ошалeлый и раздраженный: онъ работалъ, какъ всe мы, а промфинпланъ
таялъ съ каждымъ днемъ.
Увидавъ Бориса, Якименко рeзко повернулся къ нему:
-- Что это означаетъ, докторъ Солоневичъ? Представители третьей части
въ отборочной комиссiи заявили мнe, что вы что-то тамъ бузить начали.
Предупреждаю васъ, чтобы этихъ жалобъ я больше не слышалъ.
-- У меня, гражданинъ начальникъ, есть жалоба и на нихъ...
-- Плевать мнe на ваши жалобы! -- холодное и обычно сдержанное лицо
Якименки вдругъ перекосилось. -- Плевать мнe на ваши жалобы. Здeсь лагерь, а
не университетская клиника. Вы обязаны исполнять то, что вамъ приказываетъ
третья часть.
-- Третья часть имeетъ право приказывать мнe, какъ заключенному, но она
не имeетъ права приказывать мнe, какъ врачу. Третья часть можетъ считаться
или не считаться съ моими дiагнозами, но подписывать ихъ дiагнозовъ я не
буду.
По закону Борисъ былъ правъ. Я вижу, что здeсь столкнулись два чемпiона
по части хожденiя напроломъ -- со всeми шансами на сторонe Якименки. У
Якименки на лбу вздуваются жилы.
-- Гражданинъ начальникъ, позвольте вамъ доложить, что отъ дачи своей
подписи подъ постановленiями отборочной комиссiи я, въ данныхъ условiяхъ,
отказываюсь категорически.
Якименко смотритъ въ упоръ на Бориса и зачeмъ-то лeзетъ въ карманъ. Въ
моемъ воспаленномъ мозгу мелькаетъ мысль о томъ, что Якименко лeзетъ за
револьверомъ -- совершенно нелeпая мысль: я чувствую, что если Якименко
попробуетъ оперировать револьверомъ или матомъ, Борисъ двинетъ его по
челюсти, и это будетъ послeднiй промфинпланъ на административномъ и
жизненномъ поприщe Якименки. Свою непринятую Якименкой жалобу Борисъ
перекладываетъ изъ правой руки въ лeвую, а правая {149} свободнымъ
разслабленнымъ жестомъ опускается внизъ. Я знаю этотъ жестъ по рингу -- эта
рука отводится для удара снизу по челюсти... Мысли летятъ съ сумасшедшей
стремительностью. Борисъ ударитъ, активъ и чекисты кинутся всей сворой, я и
Юра пустимъ въ ходъ и свои кулаки, и черезъ секундъ пятнадцать всe наши
проблемы будутъ рeшены окончательно.
Нeмая сцена. УРЧ пересталъ дышать. И вотъ, съ лежанки, на которой подъ
шинелью дремлетъ помощникъ Якименки, добродушно-жестокiй и
изысканно-виртуозный сквернословъ Хорунжикъ, вырываются трели неописуемаго
мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда онъ
сообщаетъ мнe содержанiе "отношенiя", которое я долженъ написать для
Медгоры, -- это содержанiе излагается такимъ стилемъ, что я могу
использовать только союзы и предлоги.
Матъ Хорунжика ни кому не адресованъ. Просто ему изъ-за какихъ-то тамъ
хрeновыхъ комиссiй не даютъ спать... Хорунжикъ поворачивается на другой бокъ
и натягиваетъ шинель на голову.
Якименко вытягиваетъ изъ кармана коробку папиросъ и протягиваетъ
Борису. Я глазамъ своимъ не вeрю.
-- Спасибо, гражданинъ начальникъ, я не курю.
Коробка протягивается ко мнe.
-- Позвольте васъ спросить, докторъ Солоневичъ, -- сухимъ и рeзкимъ
тономъ говоритъ Якименко, -- такъ на какого же вы чорта взялись за
комиссiонную работу? Вeдь это же не ваша спецiальность. Вы вeдь санитарный
врачъ? Неудивительно, что третья часть не питаетъ довeрiя къ вашимъ
дiагнозамъ. Чортъ знаетъ, что такое... Берутся люди не за свое дeло...
Вся эта мотивировка не стоитъ выeденнаго яйца. Но Якименко отступаетъ,
и это отступленiе нужно всемeрно облегчить.
-- Я ему это нeсколько разъ говорилъ, товарищъ Якименко, -- вмeшиваюсь
я. -- По существу -- это все докторъ Шуквецъ напуталъ...
-- Вотъ еще: эта старая... шляпа, докторъ Шуквецъ... -- Якименко
хватается за якорь спасенiя своего начальственнаго "лица"... -- Вотъ что: я
сегодня же отдамъ приказъ о снятiи васъ съ комиссiонной работы. Займитесь
санитарнымъ оборудованiемъ эшелоновъ. И имeйте въ виду: за каждую мелочь я
буду взыскивать съ васъ лично... Никакихъ отговорокъ... Чтобы эшелоны были
оборудованы на ять...
Эшелоновъ нельзя оборудовать не то, что на ять, но даже и на ижицу --
по той простой причинe, что оборудовать ихъ нечeмъ. Но Борисъ отвeчаетъ:
-- Слушаю, гражданинъ начальникъ...
Изъ угла на меня смотритъ изжеванное лицо Стародубцева, но на немъ я
читаю ясно:
-- Ну, тутъ ужъ я окончательно ни хрeна не понимаю...
Въ сущности, не очень много понимаю и я. Вечеромъ мы всe идемъ вмeстe
за обeдомъ. Борисъ говоритъ: {150}
-- Да, а что ни говори -- а съ умнымъ человeкомъ прiятно поговорить.
Даже съ умной сволочью...
Уравненiе съ неизвeстной причиной Якименковскаго отступленiя мною уже
рeшено. Стоя въ очереди за обeдомъ я затeваю тренировочную игру: каждый изъ
насъ долженъ про себя сформулировать эту причину, и потомъ эти отдeльныя
формулировки мы подвергнемъ совмeстному обсужденiю.
Юра прерываетъ Бориса, уже готоваго предъявить свое мнeнiе:
-- Постойте, ребята, дайте я подумаю... А потомъ вы мнe скажете --
вeрно или невeрно...
Послe обeда Юра докладываетъ въ тонe объясненiй Шерлока Хольмса доктору
Ватсону.
-- Что было бы, если бы Якименко арестовалъ Боба? Во-первыхъ, врачей у
нихъ и такъ не хватаетъ. И, во-вторыхъ, что сдeлалъ бы Ватикъ? Ватикъ могъ
бы сдeлать только одно -- потому что ничего другого не оставалось бы: пойти
въ прiемочную комиссiю БАМа и заявить, что Якименко ихъ систематически
надуваетъ, даетъ дохлую рабочую силу... Изъ БАМовской комиссiи кто-то
поeхалъ бы въ Медгору и устроилъ бы тамъ скандалъ... Вeрно?
-- Почти, -- говоритъ Борисъ. -- Только БАМовская комиссiя заявилась бы
не въ Медгору, а въ ГУЛАГ. По линiи ГУЛАГа Якименкe влетeло бы за зряшные
расходы по перевозкe труповъ, а по линiи ББК за то, что не хватило ловкости
рукъ. А если бы не было тутъ тебя съ Ватикомъ, Якименко слопалъ бы меня и
даже не поперхнулся бы...
Таково было и мое объясненiе. Но мнe все-таки кажется до сихъ поръ, что
съ Якименкой дeло обстояло не такъ просто.
И въ тотъ же вечеръ изъ сосeдней комнаты раздается голосъ Якименки:
-- Солоневичъ Юрiй, подите-ка сюда.
Юра встаетъ изъ-за машинки. Мы съ нимъ обмeниваемся безпокойными
взглядами.
-- Это вы писали этотъ списокъ?
-- Я.
Мнe становится не по себe. Это наши подложные списки.
-- А позвольте васъ спросить, откуда вы взяли эту фамилiю -- какъ тутъ
ее... Абруррахмановъ... Такой фамилiи въ карточкахъ нeтъ.
Моя душа медленно сползаетъ въ пятки.
-- Не знаю, товарищъ Якименко... Путаница, вeроятно, какая-нибудь...
-- Путаница!.. Въ головe у васъ путаница.
-- Ну, конечно, -- съ полной готовностью соглашается Юра, -- и въ
головe -- тоже.
Молчанiе. Я, затаивъ дыханiе, вслушиваюсь въ малeйшiй звукъ.
-- Путаница?.. Вотъ посажу я васъ на недeлю въ ШИЗО!
-- Такъ я тамъ, по крайней мeрe, отосплюсь, товарищъ Якименко.
-- Немедленно переписать эти списки... Стародубцевъ! Всe {151} списки
провeрять. Подъ каждымъ спискомъ ставить подпись провeряющаго. Поняли?
Юра выходитъ изъ кабинета Якименки блeдный. Его пальцы не попадаютъ на
клавиши машинки. Я чувствую, что руки дрожатъ и у меня. Но -- какъ будто,
пронесло... Интересно, когда наступить тотъ моментъ, когда не пронесетъ?
Наши комбинацiи лопнули автоматически. Они, впрочемъ, лопнули бы и безъ
вмeшательства Якименки: не спать совсeмъ -- было все-таки невозможно. Но что
зналъ или о чемъ догадывался Якименко?
ИЗМОРЪ
Я принесъ на Погру списки очередного эшелона и шатаюсь по лагпункту.
Стоить лютый морозъ, но послe урчевской коптильни -- такъ хорошо провeтрить
легкiя.
Лагпунктъ неузнаваемъ... Уже давно никого не шлютъ и не выпускаютъ въ
лeсъ -- изъ боязни, что люди разбeгутся, хотя бeжать некуда, -- и на
лагпунктe дровъ нeтъ. Все то, что съ такими трудами, съ такими жертвами и
такой спeшкой строилось три мeсяца тому назадъ, -- все идетъ въ трубу, въ
печку. Ломаютъ на топливо бараки, склады, кухни. Занесенной снeгомъ кучей
металла лежитъ кeмъ-то взорванный мощный дизель, привезенный сюда для
стройки плотины. Валяются изогнутыя буровыя трубы. Все это -- импортное,
валютное... У того барака, гдe нeкогда процвeтали подъ дождемъ мы трое,
стоитъ плотная толпа заключенныхъ -- человeкъ четыреста. Она окружена цeпью
стрeлковъ ГПУ. Стрeлки стоятъ въ нeкоторомъ отдаленiи, держа винтовки по
уставу -- подъ мышкой. Кромe винтовокъ -- стоятъ на треножникахъ два легкихъ
пулемета. Передъ толпой заключенныхъ -- столикъ, за столикомъ -- мeстное
начальство.
Кто-то изъ начальства равнодушно выкликаетъ:
-- Ивановъ. Есть?
Толпа молчитъ.
-- Петровъ?
Толпа молчитъ.
Эта операцiя носить техническое названiе измора. Люди на лагпунктe
перепутались, люди растеряли или побросали свои "рабочiя карточки" --
единственный документъ, удостовeряющiй самоличность лагерника. И вотъ, когда
въ колоннe вызываютъ на БАМ какого-нибудь Иванова двадцать пятаго, то этотъ
Ивановъ предпочитаетъ не откликаться.
Всю колонну выгоняютъ изъ барака на морозъ, оцeпляютъ стрeлками и
начинаютъ вызывать. Колонна отмалчивается. Мeняется начальство, смeняются
стрeлки, а колонну все держатъ на морозe. Понемногу, одинъ за другимъ,
молчальники начинаютъ сдаваться -- раньше всего рабочiе и интеллигенцiя,
потомъ крестьяне и, наконецъ, урки. Но урки часто не сдаются до конца:
валится на снeгъ, и, замерзшаго, его относятъ въ амбулаторiю или въ яму,
исполняющую назначенiе общей могилы. Въ общемъ {152} -- совершенно
безнадежная система сопротивленiя... Вотъ въ толпe уже свалилось нeсколько
человeкъ. Ихъ подберутъ не сразу, чтобы не "симулировали"... Говорятъ, что
одна изъ землекопныхъ бригадъ поставила рекордъ: выдержала двое сутокъ
такого измора, и изъ нея откликнулось не больше половины... Но другая
половина -- немного отъ нея осталось...
ВСТРEЧА
Въ лагерномъ тупичкe стоитъ почти готовый къ отправкe эшелонъ.
Территорiи этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями.
Но у меня пропускъ, и я прохожу къ вагонамъ. Нeкоторые вагоны уже заняты,
изъ другихъ будущiе пассажиры выметаютъ снeгъ, опилки, куски каменнаго угля,
заколачиваютъ щели, настилаютъ нары -- словомъ, идетъ строительство
соцiализма...
Вдругъ гдe-то сзади меня раздается зычный голосъ:
-- Иванъ Лукьяновичъ, алло! Товарищъ Солоневичъ, алло!
Я оборачиваюсь. Спрыгнувъ съ изумительной ловкостью изъ вагона, ко мнe
бeжитъ нeкто въ не очень рваномъ бушлатe, весь заросшiй рыжей бородищей и
призывно размахивающiй шапкой. Останавливаюсь.
Человeкъ съ рыжей бородой подбeгаетъ ко мнe и съ энтузiазмомъ трясетъ
мнe руку. Пальцы у него желeзные.
-- Здравствуйте, И. Л., знаете, очень радъ васъ видeть. Конечно, это я
понимаю, свинство съ моей стороны высказывать радость, увидeвъ стараго
прiятеля въ такомъ мeстe. Но человeкъ слабъ. Почему я долженъ нарушать
гармонiю общаго равенства и лeзть въ сверхчеловeки?
Я всматриваюсь. Ничего не понять! Рыжая борода, веселые забубенные
глаза, общiй видъ человeка, ни въ коемъ случаe не унывающаго.
-- Послушайте, -- говоритъ человeкъ съ негодованiемъ, -- неужели не
узнаете? Неужели вы возвысились до такихъ административныхъ высотъ, что для
васъ простые лагерники, вродe Гендельмана, не существуютъ?
Точно кто-то провелъ мокрой губкой по лицу рыжаго человeка, и сразу
смылъ бородищу, усищи, снялъ бушлатъ, и подо всeмъ этимъ очутился Зиновiй
Яковлевичъ Гендельманъ6 такимъ, какимъ я его зналъ по Москвe: весь сотканный
изъ мускуловъ, бодрости и зубоскальства. Конечно, это тоже свинство, но
встрeтить З. Я. мнe было очень радостно. Такъ стоимъ мы и тискаемъ другъ
другу руки.
6 Имя, конечно, вымышлено.
-- Значитъ, сeли, наконецъ, -- неунывающимъ тономъ умозаключаетъ
Гендельманъ. -- Я вeдь вамъ предсказывалъ. Правда, и вы мнe предсказывали.
Какiе мы съ вами проницательные! И какъ это у насъ обоихъ не хватило
проницательности, чтобы не сeсть? Не правда-ли, удивительно? Но нужно имeть
силы подняться {153} надъ нашими личными, мелкими, мeщанскими переживанiями.
Если наши вожди, лучшiе изъ лучшихъ, желeзная гвардiя ленинизма, величайшая
надежда будущаго человeчества, -- если эти вожди садятся въ ГПУ, какъ мухи
на медъ, такъ что же мы должны сказать? А? Мы должны сказать: добро
пожаловать, товарищи!
-- Слушайте, -- перебиваю я, -- публика кругомъ.
-- Это ничего. Свои ребята. Наша бригада -- все уральскiе мужички:
ребята, какъ гвозди. Замeчательныя ребята. Итакъ: по какимъ статьямъ
существующаго и несуществующаго закона попали вы сюда?
Я разсказываю. Забубенный блескъ исчезаетъ изъ глазъ Гендельмана.
-- Да, вотъ это плохо. Это ужъ не повезло. -- Гендельманъ оглядывается
кругомъ и переходитъ на нeмецкiй языкъ: -- Вы вeдь все равно сбeжите?
-- До сихъ поръ мы считали это само собою разумeющимся. Но вотъ теперь
эта исторiя съ отправкой сына. А ну-ка, З. Я., мобилизуйте вашу "юдише
копфъ" и что-нибудь изобрeтите.
Гендельманъ запускаетъ пальцы въ бороду и осматриваетъ вагоны,
проволоку, ельникъ, снeгъ, какъ будто отыскивая тамъ какое-то рeшенiе.
-- А попробовали бы вы подъeхать къ БАМовской комиссiи.
-- Думалъ и объ этомъ. Безнадежно.
-- Можетъ быть, не совсeмъ. Видите ли, предсeдателемъ этой комиссiи
торчитъ нeкто Чекалинъ, я его по Вишерскому лагерю знаю. Во-первыхъ, онъ
коммунистъ съ дореволюцiоннымъ стажемъ и, во-вторыхъ, человeкъ онъ очень
неглупый. Неглупый коммунистъ и съ такимъ стажемъ, если онъ до сихъ поръ не
сдeлалъ карьеры -- а развe это карьера? -- это значитъ, что онъ человeкъ
лично порядочный и что, въ качествe порядочнаго человeка, онъ рано или
поздно сядетъ. Онъ, конечно, понимаетъ это и самъ. Словомъ, тутъ есть
кое-какiя психологическiя возможности.
Идея -- довольно неожиданная. Но какiя тутъ могутъ быть психологическiя
возможности, въ этомъ сумасшедшемъ домe? Чекалинъ, колючiй, нервный,
судорожный, замотанный, полусумасшедшiй отъ вeчной грызни съ Якименкой?
-- А то попробуйте увязаться съ нами. Нашъ эшелонъ пойдетъ, вeроятно,
завтра. Или, на крайнiй случай, пристройте вашего сына сюда. Тутъ онъ у насъ
не пропадетъ! Я посылки получалъ, eда у меня на дорогу болeе или менeе есть.
А? Подумайте.
Я крeпко пожалъ Гендельману руку, но его предложенiе меня не
устраивало.
-- Ну, а теперь -- "докладывайте" вы!
Гендельманъ былъ по образованiю инженеромъ, а по профессiи --
инструкторомъ спорта. Это -- довольно обычное въ совeтской Россiи явленiе: у
инженера нeсколько больше денегъ, огромная отвeтственность (конечно, передъ
ГПУ) по линiи вредительства, безхозяйственности, невыполненiи директивъ и
плановъ, и по многимъ другимъ линiямъ и, конечно, -- никакого житья. У
инструктора физкультуры -- денегъ иногда меньше, а иногда больше, {154}
столкновенiй съ ГПУ -- почти никакихъ, и въ результатe всего этого --
возможность вести приблизительно человeческiй образъ жизни. Кромe того,
можно потихоньку и сдeльно подхалтуривать и по своей основной спецiальности.
Гендельманъ былъ блестящимъ спортсменомъ и рeдкимъ организаторомъ. Однако, и
физкультурный иммунитетъ противъ ГПУ вещь весьма относительная. Въ связи съ
той "политизацiей" физкультуры, о которой я разсказывалъ выше, около
пятисотъ инструкторовъ спорта было арестовано и разослано по всякимъ
нехорошимъ и весьма неудобоусвояемымъ мeстамъ. Былъ арестованъ и
Гендельманъ.
-- Да и докладывать въ сущности нечего. Сцапали. Привезли на Лубянку.
Посадили. Сижу. Черезъ три мeсяца вызываютъ на допросъ. Ну, конечно, они уже
все, рeшительно все знаютъ: что я старый сокольскiй деятель, что у себя на
работe я устраивалъ старыхъ соколовъ, что я находился въ перепискe съ
международнымъ сокольскимъ центромъ, что я даже посылалъ привeтственную
телеграмму всесокольскому слету. А я все сижу и слушаю. Потомъ я говорю:
"Ну, вотъ вы, товарищи, все знаете?" -- "Конечно, знаемъ". "И уставъ
"Сокола" тоже знаете?". -- "Тоже знаемъ". "Позвольте мнe спросить, почему же
вы не знаете, что евреи въ "Соколъ" не принимаются?".
-- Знаете, что мнe слeдователь отвeтилъ? "Ахъ, говоритъ, не все ли вамъ
равно, гражданинъ Гендельманъ, за что вамъ сидeть -- за "Соколъ" или не за
"Соколъ"?". Какое генiальное прозрeнiе въ глубины человeческаго сердца!
Представьте себe -- мнe, оказывается, рeшительно все равно за что сидeть --
разъ я уже все равно сижу.
-- Почему я работаю плотникомъ? А зачeмъ мнe работать не плотникомъ?
Во-первыхъ, я зарабатываю себe настоящая, мозолистыя, пролетарскiя руки.
Знаете, какъ въ пeсенкe поется:
"... Въ заводскомъ гулe онъ ласкалъ
Ея мозолистыя груди"...
Во-вторыхъ, я здоровъ (посылки мнe присылаютъ), а ужъ лучше тесать бревна,
чeмъ зарабатывать себe геморрой. Въ третьихъ, я имeю дeло не съ совeтскимъ
активомъ, а съ порядочными людьми -- съ крестьянами. Я раньше побаивался,
думалъ -- антисемитизмъ. У нихъ столько же антисемитизма, какъ у васъ --
коммунистической идеологiи. Это -- честные люди и хорошiе товарищи, а не
какая-нибудь совeтская сволочь. Три года я уже отсидeлъ -- еще два осталось.
Заявленiе о смягченiи участи?
Тутъ голосъ Гендельмана сталъ суровъ и серьезенъ:
-- Ну, отъ васъ я такого совeта, И. Л., не ожидалъ. Эти бандиты меня
безъ всякой вины, абсолютно безъ всякой вины, посадили на каторгу, оторвали
меня отъ жены и ребенка -- ему было только двe недeли -- и чтобы я передъ
ними унижался, чтобы я у нихъ что-то вымаливалъ?..
Забубенные глаза Гендельмана смотрeли на меня негодующе.
-- Нeтъ, И. Л., этотъ номеръ не пройдетъ: Я, дастъ Богъ, отсижу и
выйду. А тамъ -- тамъ мы посмотримъ... Дастъ Богъ {155} -- тамъ мы
посмотримъ... Вы только на этихъ мужичковъ посмотрите -- какая это сила!..
Вечерeло. Патрули проходили мимо эшелоновъ, загоняя лагерниковъ въ
вагоны. Пришлось попрощаться съ Гендельманомъ.
-- Ну, передайте Борису и вашему сыну -- я его такъ и не видалъ -- мой,
такъ сказать, спортивный привeтъ. Не унывайте. А насчетъ Чекалина все-таки
подумайте.
СРЫВЪ
Я пытался прорваться на Погру на слeдующiй день, еще разъ отвести душу
съ Гендельманомъ, но не удалось. Вечеромъ Юра мнe сообщилъ, что Якименко съ
утра уeхалъ на два-три дня на Медвeжью Гору и что въ какой-то дополнительный
списокъ на ближайшiй этапъ урчевскiй активъ ухитрился включить и его, Юру;
что списокъ уже подписанъ начальникомъ отдeленiя Ильиныхъ и что сегодня
вечеромъ за Юрой придетъ вооруженный конвой, чего для отдeльныхъ лагерниковъ
не дeлалось никогда. Вся эта информацiя была сообщена Юрe чекистомъ изъ
третьяго отдeла, которому Юра въ свое время писалъ стихами письма къ его
возлюбленной: поэтическiя настроенiя бываютъ и у чекистовъ.
Мой пропускъ на Погру былъ дeйствителенъ до 12 часовъ ночи. Я вручилъ
его Юрe, и онъ, забравъ свои вещи, исчезъ на Погру съ наставленiемъ --
"дeйствовать по обстоятельствамъ", въ томъ же случаe, если скрыться совсeмъ
будетъ нельзя, разыскать вагонъ Гендельмана.
Но эшелонъ Гендельмана уже ушелъ. Борисъ запряталъ Юру въ покойницкую
при больницe, гдe онъ и просидeлъ двое сутокъ. Активъ искалъ его по всему
лагерю. О переживанiяхъ этихъ двухъ дней разсказывать было бы слишкомъ
тяжело.
Черезъ два дня прieхалъ Якименко. Я сказалъ ему, что, вопреки его
прямой директивe, Стародубцевъ обходнымъ путемъ включилъ Юру въ списокъ,
что, въ частности, въ виду этого, сорвалась подготовка очередного эшелона
(одна машинка оставалась безработной), и что Юра пока что скрывается за
предeлами досягаемости актива.
Якименко посмотрeлъ на меня мрачно и сказалъ:
-- Позовите мнe Стародубцева.
Я позвалъ Стародубцева. Минутъ черезъ пять Стародубцевъ вышелъ отъ
Якименки въ состоянiи, близкомъ къ истерiи. Онъ что-то хотeлъ сказать мнe,
но величайшая ненависть сдавила ему горло. Онъ только ткнулъ пальцемъ въ
дверь Якименскаго кабинета. Я вошелъ туда.
-- Вашъ сынъ сейчасъ на БАМ не eдетъ. Пусть онъ возвращается на работу.
Но съ послeднимъ эшелономъ поeхать ему, вeроятно, придется.
Я сказалъ:
-- Товарищъ Якименко, но вeдь вы мнe обeщали.
-- Ну и что же, что обeщалъ! Подумаешь, какое сокровище вашъ Юра. {156}
-- Для... Для меня -- сокровище...
Я почувствовалъ спазмы въ горлe и вышелъ.
Стародубцевъ, который, видимо, подслушивалъ подъ дверью, отскочилъ отъ
нея къ стeнкe, и всe его добрыя чувства ко мнe выразились въ одномъ словe,
въ которомъ было... многое въ немъ было...
-- Сокровище, г-ы-ы...
Я схватилъ Стародубцева за горло. Изъ актива съ мeста не двинулся
никто. Стародубцевъ судорожно схватилъ мою руку и почти повисъ на ней. Когда
я разжалъ руку, Стародубцевъ мeшкомъ опустился на полъ. Активъ молчалъ.
Я понялъ, что еще одна такая недeля -- и я сойду съ ума.
Я ТОРГУЮ ЖИВЫМЪ ТОВАРОМЪ
Эшелоны все шли, а наше положенiе все ухудшалось. Силы таяли. Угроза
Юрe росла. На обeщанiя Якименки, послe всeхъ этихъ инцидентовъ, расчитывать
совсeмъ было нельзя. Борисъ настаивалъ на немедленномъ побeгe. Я этого
побeга боялся, какъ огня. Это было бы самоубiйствомъ, но помимо такого
самоубiйства, ничего другого видно не было.
Я уже не спалъ въ тe короткiе часы, которые у меня оставались отъ
урчевской каторги. Одни за другими возникали и отбрасывались планы. Мнe все
казалось, что гдe-то, вотъ совсeмъ рядомъ, подъ рукой, есть какой-то выходъ,
идiотски простой, явственно очевидный, а я вотъ не вижу его, хожу кругомъ да
около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо -- не вижу. И вотъ,
въ одну изъ такихъ безсонныхъ ночей меня, наконецъ, осeнило. Я вспомнилъ о
совeтe Гендельмана, о предсeдателe прiемочной комиссiи БАМа чекистe Чекалинe
и понялъ, что этотъ чекистъ -- единственный способъ спасенiя и при томъ
способъ совершенно реальный.
Всяческими пинкертоновскими ухищренiями я узналъ его адресъ. Чекалинъ
жилъ на краю села, въ карельской избe. Поздно вечеромъ, воровато пробираясь
по сугробамъ снeга, я пришелъ къ этой избe. Хозяйка избы на мой стукъ
подошла къ двери, но открывать не хотeла. Черезъ минуту-двe къ двери
подошелъ Чекалинъ.
-- Кто это?
-- Изъ УРЧ, къ товарищу Чекалину.
Дверь открылась на десять сантиметровъ. Изъ щели прямо мнe въ животъ
смотрeлъ стволъ парабеллюма. Электрическiй фонарикъ освeтилъ меня.
-- Вы -- заключенный?
-- Да.
-- Что вамъ нужно? -- голосъ Чекалина былъ рeзокъ и подозрителенъ.
-- Гражданинъ начальникъ, у меня къ вамъ очень серьезный разговоръ и на
очень серьезную тему.
-- Ну, говорите. {157}
-- Гражданинъ начальникъ, этотъ разговоръ я черезъ щель двери вести не
могу.
Лучъ фонарика уперся мнe въ лицо. Я стоялъ, щурясь отъ свeта, и думалъ
о томъ, что малeйшая оплошность можетъ стоить мнe жизни.
-- Оружiе есть?
-- Нeтъ.
-- Выверните карманы.
Я вывернулъ карманы.
-- Войдите.
-- Я вошелъ.
Чекалинъ взялъ фонарикъ въ зубы и, не выпуская парабеллюма, свободной
рукой ощупалъ меня всего. Видна была большая сноровка.
-- Проходите впередъ.
Я сдeлалъ два-три шага впередъ и остановился въ нерeшимости.
-- Направо... Наверхъ... Налeво, -- командовалъ Чекалинъ. Совсeмъ какъ
въ корридорахъ ГПУ. Да, сноровка видна.
Мы вошли въ убого обставленную комнату. Посерединe комнаты стоялъ
некрашеный деревянный столъ. Чекалинъ обошелъ его кругомъ и, не опуская
парабеллюма, тeмъ же рeзкимъ тономъ спросилъ:
-- Ну-съ, такъ что же вамъ угодно?
Начало разговора было мало обeщающимъ, а отъ него столько зависeло... Я
постарался собрать всe свои силы.
-- Гражданинъ начальникъ, послeднiе эшелоны составляются изъ людей,
которые до БАМа завeдомо не доeдутъ.
У меня запнулось дыханiе.
-- Ну?
-- Вамъ, какъ прiемщику рабочей силы, нeтъ никакого смысла нагружать
вагоны полутрупами и выбрасывать въ дорогe трупы...
-- Да?
-- Я хочу предложить давать вамъ списки больныхъ, которыхъ ББК сажаетъ
въ эшелоны подъ видомъ здоровыхъ... Въ вашей комиссiи есть одинъ врачъ. Онъ,
конечно, не въ состоянiи провeрить всeхъ этапниковъ, но онъ можетъ провeрить
людей по моимъ спискамъ...
-- Вы по какимъ статьямъ сидите?
-- Пятьдесятъ восемь: шесть, десять и одиннадцать; пятьдесятъ девять:
десять.
-- Срокъ?
-- Восемь лeтъ.
-- Такъ... Вы по какимъ, собственно, мотивамъ дeйствуете?
-- По многимъ мотивамъ. Въ частности и потому, что на БАМ придется,
можетъ быть, eхать и моему сыну.
-- Это тотъ, что рядомъ съ вами работаетъ?
-- Да.
Чекалинъ уставился на меня пронизывающимъ, но ничего не {158}
говорящимъ взглядомъ. Я чувствовалъ, что отъ нервнаго напряженiя у меня
начинаетъ пересыхать во рту.
-- Такъ... -- сказалъ онъ раздумчиво. Потомъ, отвернувшись немного въ
сторону, опустилъ предохранитель своего парабеллюма и положилъ оружiе въ
кабуру.
-- Такъ, -- повторилъ онъ, какъ бы что-то соображая. -- А скажите, вотъ
эту путаницу съ замeной фамилiй -- это не вы устроили?
-- Мы.
-- А это -- по какимъ мотивамъ?..
-- Я думаю, что даже революцiи лучше обойтись безъ тeхъ издержекъ,
который совсeмъ ужъ безсмысленны.
Чекалина какъ-то передернуло.
-- Такъ, -- сказалъ онъ саркастически. -- А когда миллiоны трудящихся
гибли на фронтахъ безсмысленной имперiалистической бойни, -- вы дeйствовали
по столь же... просвeщенной линiи?
Вопросъ былъ поставленъ въ лобъ.
-- Такъ же, какъ и сейчасъ -- я безсиленъ противъ человeческаго
сумасшествiя.
-- Революцiю вы считаете сумасшествiемъ?
-- Я не вижу никакихъ основанiй скрывать передъ вами этой прискорбной
точки зрeнiя.
Чекалинъ помолчалъ.
-- Ваше предложенiе для меня прiемлемо. Но если вы воспользуетесь этимъ
для какихъ-нибудь постороннихъ цeлей, протекцiи или чего -- вамъ пощады не
будетъ.
-- Мое положенiе настолько безвыходно, что вопросъ о пощадe меня мало
интересуетъ... Меня интересуетъ вопросъ о сынe.
-- А онъ за что попалъ?
-- По существу -- за компанiю... Связи съ иностранцами.
-- Какъ вы предполагаете технически провести эту комбинацiю?
-- Къ отправкe каждаго эшелона я буду давать вамъ списки больныхъ,
которыхъ ББК даетъ вамъ подъ видомъ здоровыхъ. Этихъ списковъ я вамъ
приносить не могу. Я буду засовывать ихъ въ уборную УРЧ, въ щель между
бревнами, надъ притолокой двери, прямо посрединe ея. Вы бываете въ УРЧ и
можете эти списки забирать...
-- Такъ. Подходяще. И, скажите, въ этихъ подлогахъ съ вeдомостями --
вашъ сынъ тоже принималъ участiе?
-- Да. Въ сущности -- это его идея.
-- И изъ тeхъ же соображенiй?
-- Да.
-- И отдавая себe отчетъ...
-- Отдавая себe совершенно ясный отчетъ...
Лицо и голосъ Чекалина стали немного меньше деревянными.
-- Скажите, вы не считаете, что ГПУ васъ безвинно посадило?
-- Съ точки зрeнiя ГПУ -- нeтъ.
-- А съ какой точки зрeнiя -- да?
-- Кромe точки зрeнiя ГПУ, есть еще и нeкоторыя другiя {159} точки
зрeнiя. Я не думаю, чтобы былъ смыслъ входить въ ихъ обсужденiе.
-- И напрасно вы думаете. Глупо думаете. Изъ-за Якименокъ,
Стародубцевыхъ и прочей сволочи революцiя и платить эти, какъ вы говорите,
безсмысленныя издержки. И это потому, что вы и иже съ вами съ революцiей
идти не захотeли... Почему вы не пошли?
-- Стародубцевъ имeетъ передо мною то преимущество, что онъ выполнить
всякое приказанiе. А я всякаго -- не выполню.
-- Бeлыя перчатки?
-- Можетъ быть.
-- Ну, вотъ, и миритесь съ Якименками.
-- Вы, кажется, о немъ не особенно высокаго мнeнiя.
-- Якименко карьеристъ и прохвостъ, -- коротко отрeзалъ Чекалинъ. --
Онъ думаетъ, что онъ сдeлаетъ карьеру.
-- По всей вeроятности, сдeлаетъ.
-- Поскольку отъ меня зависитъ -- сомнeваюсь. А отъ меня зависитъ. Объ
этихъ эшелонахъ будетъ знать и ГУЛАГ... Штабели труповъ по дорогe ГУЛАГу не
нужны.
Я подумалъ о томъ, что штабели труповъ до сихъ поръ ГУЛАГу на мeшали.
-- Якименко карьеры не сдeлаетъ, -- продолжалъ Чекалинъ. -- Сволочи у
насъ и безъ того достаточно. Ну, это васъ не касается.
-- Касается самымъ тeснымъ образомъ. И именно -- меня и "насъ"...
Чекалина опять передернуло.
-- Ну, давайте ближе къ дeлу. Эшелонъ идетъ черезъ три дня. Можете вы
мнe на послeзавтра дать первый списокъ?
-- Могу.
-- Такъ, значитъ, я найду его послeзавтра, къ десяти часамъ вечера, въ
уборной УРЧ, въ щели надъ дверью.
-- Да.
-- Хорошо. Если вы будете дeйствовать честно, если вы этими списками не
воспользуетесь для какихъ-нибудь комбинацiй, -- я ручаюсь вамъ, что вашъ
сынъ на БАМ не поeдетъ. Категорически гарантирую. А почему бы собственно не
поeхать на БАМ и вамъ?
-- Статьи не пускаютъ.
-- Это ерунда!
-- И потомъ, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.
-- Ерунда. Не въ теплушкe же бы вы поeхали, разъ я васъ приглашаю.
Я въ изумленiи воззрился на Чекалина и не зналъ, что мнe и отвeчать.
-- Намъ нужны культурныя силы, -- сказалъ Чекалинъ, дeлая ударенiе на
"культурный". -- И мы умeемъ ихъ цeнить. Не то, что ББК.
Въ пафосe Чекалина мнe послышались чисто вeдомственныя {160} нотки. Я
хотeлъ спросить, чeмъ собственно я обязанъ чести такого приглашенiя, но
Чекалинъ прервалъ меня:
-- Ну, мы съ вами еще поговоримъ. Такъ, значитъ, списки я послeзавтра
тамъ найду. Ну, пока. Подумайте о моемъ предложенiи.
Когда я вышелъ на улицу, мнe, говоря откровенно, хотeлось слегка
приплясывать. Но, умудренный опытами всякаго рода, я предпочелъ подвергнуть
всю эту ситуацiю, такъ сказать, "марксистскому анализу". Марксистскiй
анализъ далъ вполнe благопрiятные результаты. Чекалину, конечно, я оказываю
весьма существенную услугу: не потому, чтобы кто-то его сталъ бы потомъ
попрекать штабелями труповъ по дорогe, а потому, что онъ былъ бы обвиненъ въ
ротозeйствe: всучили ему, дескать, гнилой товаръ, а онъ и не замeтилъ. Съ
точки зрeнiя совeтскихъ работорговцевъ -- да и не только совeтскихъ -- это
промахъ весьма предосудительный.
СНОВА ПЕРЕДЫШКА
Общее собранiе фамилiи Солоневичей или "трехъ мушкетеровъ", какъ насъ
называли въ лагерe, подтвердили мои соображенiя о томъ, что Чекалинъ не
подведетъ. Помимо всякихъ психологическихъ расчетовъ -- былъ и еще одинъ.
Связью со мной, съ заключеннымъ, использованiемъ заключеннаго для шпiонажа
противъ лагерной администрацiи -- Чекалинъ ставитъ себя въ довольно
сомнительное положенiе. Если Чекалинъ подведетъ, то передъ этакимъ
"подводомъ" онъ, вeроятно, подумаетъ о томъ, что я могу пойти на самыя
отчаянныя комбинацiи -- вeдь вотъ пошелъ же я къ нему съ этими списками. А о
томъ, чтобы имeть на рукахъ доказательства этой преступной связи, я уже
позабочусь -- впослeдствiи я объ этомъ и позаботился. Поставленный въ
безвыходное положенiе, я эти доказательства предъявлю третьей части.
Чекалинъ же находится на территорiи ББК... Словомъ, идя на все это, Чекалинъ
ужъ долженъ былъ держаться до конца.
Все въ мiрe -- весьма относительно. Стоило развeяться очередной угрозe,
нависавшей надъ нашими головами, и жизнь снова начинала казаться легкой и
преисполненной надеждъ, несмотря на каторжную работу въ УРЧ, несмотря на то,
что, помимо этой работы, Чекалинскiе списки отнимали у насъ послeднiе часы
сна.
Впрочемъ, списки эти Юра сразу усовершенствовалъ: мы писали не фамилiи,
а только указывали номеръ вeдомости и порядковый номеръ, подъ которымъ въ
данной вeдомости стояла фамилiя даннаго заключеннаго. Наши списки стали
срывать эшелоны. Якименко рвалъ и металъ, но каждый сорванный эшелонъ давалъ
намъ нeкоторую передышку: пока подбирали очередные документы -- мы могли
отоспаться. Въ довершенiе ко всему этому Якименко преподнесъ мнe довольно
неожиданный, хотя сейчасъ уже и ненужный, сюрпризъ. Я сидeлъ за машинкой и
барабанилъ. Якименко былъ въ сосeдней комнатe. {161}
Слышу негромкiй голосъ Якименки:
-- Товарищъ Твердунъ, переложите документы Солоневича Юрiя на Медгору,
онъ на БАМ не поeдетъ.
Вечеромъ того дня я улучилъ минуту, какъ-то неловко и путанно
поблагодарилъ Якименко. Онъ поднялъ голову отъ бумагъ, посмотрeлъ на меня
какимъ-то страннымъ, вопросительно ироническимъ взглядомъ и сказалъ:
-- Не стоитъ, товарищъ Солоневичъ.
И опять уткнулся въ бумаги.
Такъ и не узналъ я, какую собственно линiю велъ товарищъ Якименко.
ДEВОЧКА СО ЛЬДОМЪ
Жизнь пошла какъ-то глаже. Одно время, когда начали срываться эшелоны,
работы стало меньше, потомъ, когда Якименко сталъ подъ сурдинку включать въ
списки людей, которыхъ Чекалинъ уже по разу, или больше, снималъ съ
эшелоновъ -- работа опять стала безпросыпной. Въ этотъ перiодъ времени со
мною случилось происшествiе, въ сущности, пустяковое, но какъ-то очень ужъ
глубоко врeзавшееся въ память.
На разсвeтe, передъ уходомъ заключенныхъ на работы, и вечеромъ, во
время обeда, передъ нашими палатками маячили десятки оборванныхъ
крестьянскихъ ребятишекъ, выпрашивавшихъ всякiе съeдобные отбросы. Странно
было смотрeть на этихъ дeтей "вольнаго населенiя", болeе нищаго, чeмъ даже
мы, каторжники, ибо свои полтора фунта хлeба мы получали каждый день, а
крестьяне и этихъ полутора фунтовъ не имeли.
Нашимъ продовольствiемъ завeдывалъ Юра. Онъ ходилъ за хлeбомъ и за
обeдомъ. Онъ же игралъ роль распредeлителя лагерныхъ объeдковъ среди
дeтворы. У насъ была огромная, литровъ на десять, аллюминiевая кастрюля,
которая была участницей уже двухъ нашихъ попытокъ побeга, а впослeдствiи
участвовала и въ третьей. Въ эту кастрюлю Юра собиралъ то, что оставалось
отъ лагерныхъ щей во всей нашей палаткe. Щи эти обычно варились изъ гнилой
капусты и селедочныхъ головокъ -- я такъ и не узналъ, куда дeвались селедки
отъ этихъ головокъ... Немногiе изъ лагерниковъ отваживались eсть эти щи, и
они попадали дeтямъ. Впрочемъ, многiе изъ лагерниковъ урывали кое-что и изъ
своего хлeбнаго пайка.
Я не помню, почему именно все это такъ вышло. Кажется, Юра дня два-три
подрядъ вовсе не выходилъ изъ УРЧ, я -- тоже, наши сосeди по привычкe
сливали свои объeдки въ нашу кастрюлю. Когда однажды я вырвался изъ УРЧ,
чтобы пройтись -- хотя бы за обeдомъ -- я обнаружилъ, что моя кастрюля,
стоявшая подъ нарами, была полна до краевъ, и содержимое ея превратилось въ
глыбу сплошного льда. Я рeшилъ занести кастрюлю на кухню, поставить ее на
плиту и, когда ледъ слегка оттаетъ, выкинуть всю эту глыбу вонъ и въ пустую
кастрюлю получить свою порцiю каши. {162}
Я взялъ кастрюлю и вышелъ изъ палатки. Была почти уже ночь.
Пронзительный морозный вeтеръ вылъ въ телеграфныхъ проводахъ и засыпалъ
глаза снeжной пылью. У палатокъ не было никого. Стайки дeтей, который въ
обeденную пору шныряли здeсь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка
ме