рзунъ.
-- Сыну осталось сидeть ерунда, дорожнымъ десятникомъ онъ, конечно, не
будетъ, я его въ Москву въ кино-институтъ переправлю... Послушайте, тов.
Корзунъ, если ваши полномочiя недостаточны для принятiя Пиголицы -- я
обращусь къ Успенскому.
Корзунъ вздохнулъ: "экъ васъ заeло!" Пододвинулъ къ себe бумажку.
Написалъ.
-- Ну, вотъ, передайте это непосредственно директору техникума.
Пиголица зашелъ ко мнe въ баракъ, какъ-то путано поблагодарилъ и
исчезъ. Кабинка, конечно, понимала, что человeкъ, который началъ дeлать
столь головокружительную карьеру, можетъ сбросить со своего стола кость
благотворительности, но отъ этого сущность его карьеры не мeняется. Своей
руки кабинка намъ все-таки не протянула.
...Возвращаясь вечеромъ къ себe въ баракъ, застаю у барака Акульшина.
Онъ какъ-то исхудалъ, обросъ грязно-рыжей щетиной и видъ имeлъ еще болeе
угрюмый, чeмъ обыкновенно.
-- А я васъ поджидаю... Начальникъ третьяго лагпункта требуетъ, чтобы
вы сейчасъ зашли.
Начальникъ третьяго лагпункта ничего отъ меня требовать не могъ. Я
собрался было въ этомъ тонe и отвeтить Акульшину, но, посмотрeвъ на него,
увидалъ, что дeло тутъ не въ начальникe третьяго лагпункта.
-- Ну что-жъ, пойдемъ.
Молча пошли. Вышли съ территорiи лагпункта. На берегу Кумсы валялись
сотни выкинутыхъ на берегъ бревенъ. Акульшинъ внимательно и исподлобья
осмотрeлся вокругъ.
-- Давайте присядемъ.
Присeли.
-- Я это насчетъ начальника лагпункта только такъ, для людей сказалъ.
-- Понимаю...
-- Тутъ дeло такое... -- Акульшинъ вынулъ кисетъ, -- сворачивайте.
Начали сворачивать. Чугунные пальцы Акульшина слегка дрожали.
-- Я къ вамъ, товарищъ Солоневичъ, прямо -- панъ или пропалъ. Былъ у
Мухина. Мухинъ говоритъ -- ссучился15 твой {386} Солоневичъ, съ Подмоклымъ
пьянствуетъ, у Успенскаго сидитъ... Н-да... -- Акульшинъ посмотрeлъ на меня
упорнымъ, тяжелымъ и въ то же время какимъ-то отчаяннымъ взглядомъ.
15 Ссучиться -- совeтскiй терминъ, примeняющiйся къ людямъ, которые
примкнули къ правящей партiи. Въ совeтскомъ быту это звучитъ приблизительно
такъ же, какъ въ буржуазномъ соотвeтствующiй глаголъ, обозначающiй переходъ
порядочной дeвушки въ профессiональную проституцiю.
-- Ну, и что? -- спросилъ я.
-- Я говорю -- непохоже. Мухинъ говоритъ, что непохоже? Сами видали...
А я говорю, вотъ насчетъ побeгу я Солоневичу разсказалъ. Ну, говоритъ, и
дуракъ. Это, говорю, какъ сказать, Солоневичъ меня разнымъ прiемамъ обучилъ.
Середа говоритъ, что тутъ чортъ его разберетъ -- такiе люди, они съ
подходцемъ дeйствуютъ, сразу не раскусишь...
Я пожалъ плечами и помолчалъ. Помолчалъ и Акульшинъ. Потомъ, точно
рeшившись -- какъ головой въ воду -- прерывающимся глухимъ голосомъ:
-- Ну, такъ я прямо -- панъ или пропалъ. Мнe смываться надо. Вродe,
какъ сегодня, а то перебрасываютъ на Тулому. Завтра утромъ -- отправка.
-- Смываться на Алтай? -- спросилъ я
-- На Алтай, къ семьe... Ежели Господь поможетъ... Да вотъ... Мнe бы
вкругъ озера обойти, съ сeвера... На Повeнецъ -- сейчасъ не пройти, ну, на
Петрозаводскъ и говорить нечего... Ежели бы мнe... -- голосъ Акульшина
прервался, словно передъ какой-то совсeмъ безнадежной попыткой. -- Ежели бы
мнe бумажку какую на Повeнецъ. Безъ бумажки не пройти...
Акульшинъ замолчалъ и посмотрeлъ на меня суровымъ взглядомъ, за
которымъ была скрытая мольба. Я посмотрeлъ на Акульшина. Странная получалась
игра. Если я дамъ бумажку (бумажку я могъ достать, и Акульшинъ объ этомъ или
зналъ, или догадывался) и если кто-то изъ насъ сексотъ, то другой -- кто не
сексотъ -- пропадетъ. Такъ мы сидeли и смотрeли другъ другу въ глаза.
Конечно, проще было бы сказать: всей душой радъ бы, да какъ ее, бумажку-то,
достанешь?.. Потомъ я сообразилъ, что третьей части сейчасъ нeтъ никакого
смысла подводить меня никакими сексотами: подвести меня, значитъ, сорвать
спартакiаду. Если даже у третьей части и есть противъ меня какiе-нибудь
порочащiе мою совeтскую невинность матерiалы, она ихъ предъявитъ только
послe спартакiады, а если спартакiада будетъ проведена хорошо, то не
предъявитъ никогда -- не будетъ смысла.
Я пошелъ въ административную часть и выписалъ тамъ командировку на имя
Юры -- срокомъ на одинъ день для доставки въ Повeнецъ спортивнаго инвентаря.
Завтра Юра заявитъ, что у него эта бумажка пропала и что инвентарь былъ
отправленъ съ оказiей -- онъ на всякiй случай и былъ отправленъ. Акульшинъ
остался сидeть на бревнахъ, согнувъ свои квадратныя плечи и, вeроятно,
представляя себe и предстоящiя ему тысячи верстъ по доуральской и
зауральской тайгe, и возможность того, что я вернусь не съ "бумажкой", а
просто съ оперативниками. Но безъ бумажки въ эти недeли пройти дeйствительно
было нельзя. Сeвернeе Повeнца выгружали новые тысячи "вольно ссыльныхъ"
крестьянъ и, {387} вeроятно, въ виду этого районъ былъ оцeпленъ "маневрами"
ГПУ-скихъ частей...
Командировку мнe выписали безъ всякихъ разговоровъ -- лагпунктовское
начальство было уже вышколено. Я вернулся на берегъ рeки, къ бревнамъ.
Акульшинъ сидeлъ, все такъ же понуривъ голову и уставившись глазами въ
землю. Онъ молча взялъ у меня изъ рукъ бумажку. Я объяснилъ ему, какъ съ ней
нужно дeйствовать и что нужно говорить.
-- А на автобусъ до Повeнца деньги у васъ есть?
-- Это есть. Спасибо. Жизни нeту -- вотъ какое дeло. Нeту жизни, да и
все тутъ... Ну, скажемъ, дойду. А тамъ? Сиди, какъ въ норe барсукъ, пока не
загрызутъ... Такое, можно сказать, обстоятельство кругомъ... А земли
кругомъ... Можно сказать -- близокъ локоть, да нечего лопать...
Я сeлъ на бревно противъ Акульшина. Закурили.
-- А насчетъ вашей бумажки -- не бойтесь. Ежели что -- зубами вырву, не
жевавши, проглочу... А вамъ бы -- тоже смываться.
-- Мнe некуда. Вамъ еще туда-сюда -- нырнули въ тайгу. А я что тамъ
буду дeлать? Да и не доберусь...
-- Да, выходитъ такъ... Иногда образованному лучше, а иногда
образованному-то и совсeмъ плохо.
Тяжело было на душe. Я поднялся. Поднялся и Акульшинъ.
-- Ну, ежели что -- давай вамъ Богъ, товарищъ Солоневичъ, давай вамъ
Богъ.
Пожали другъ другу руки. Акульшинъ повернулся и, не оглядываясь, ушелъ.
Его понурая голова мелькала надъ завалами бревенъ и потомъ исчезла. У меня
какъ-то сжалось сердце _ вотъ ушелъ Акульшинъ не то на свободу, не то на
тотъ свeтъ. Черезъ мeсяцъ такъ и мы съ Юрой пойдемъ...
ПРИМИРЕНIЕ
Въ послeднiй мeсяцъ передъ побeгомъ жизнь сложилась по всeмъ правиламъ
детективнаго романа, написаннаго на уровнe самой современной техники этого
искусства. Убiйство "троцкиста" на Вичкe, побeгъ Акульшина и разслeдованiе
по поводу этого побeга, раскрытiе "панамы" на моемъ вичкинскомъ курортe,
первыя точныя извeстiя о Борисe, подкопъ, который Гольманъ неудачно пытался
подвести подъ мой блатъ у Успенскаго, и многое другое -- все это спуталось
въ такой нелeпый комокъ, что разсказать о немъ болeе или менeе связно --
моей литературной техники не хватитъ. Чтобы провeтриться, посмотрeть на
лагерь вообще, я поeхалъ въ командировку на сeверъ; объ этой поeздки --
позже. Поeздку не кончилъ, главнымъ образомъ отъ того отвращенiя, которое
вызвало во мнe впечатлeнiе лагеря, настоящаго лагеря, не Медвeжьей Горы съ
Успенскими, Корзунами и "блатомъ", а лагеря по всeмъ правиламъ
соцiалистическаго искусства... Когда прieхалъ -- потянуло въ кабинку, но въ
кабинку хода уже не было. {388}
Какъ-то разъ по дорогe на Вичку я увидeлъ Ленчика, куда-то суетливо
бeжавшаго съ какими-то молотками, ключами и прочими приспособленiями своего
монтерскаго ремесла. Было непрiятно встрeчаться -- я свернулъ было въ
сторонку, въ переулокъ между сараями. Ленчикъ догналъ меня.
-- Товарищъ Солоневичъ, -- сказалъ онъ просительнымъ тономъ, --
заглянули бы вы къ намъ въ кабинку, разговоръ есть.
-- А какой разговоръ? -- пожалъ я плечами.
Ленчикъ лeвой рукой взялъ меня за пуговицу и быстро заговорилъ. Правая
рука жестикулировала французскимъ ключомъ.
-- Ужъ вы, товарищъ Солоневичъ, не серчайте, всe тутъ какъ пауки
живемъ... Кому повeришь? Вотъ, думали, хорошъ человeкъ подобрался, потомъ
смотримъ, съ Подмоклымъ. Развe разберешь, вотъ, думаемъ, такъ подъeхалъ, а
думали -- свой братъ, ну, конечно же, сами понимаете -- обидно стало, прямо
такъ обидно, хорошiя слова говорилъ человeкъ, а тутъ, на -- съ третьей
частью... Я Мухину и говорю, что ты такъ сразу, съ плеча, можетъ, у человeка
какой свой расчетъ есть, а мы этого расчету не знаемъ... А Мухинъ, ну, тоже
надо понять -- семья у него тамъ въ Питерe была, теперь вотъ, какъ вы
сказали, въ Туркестанъ выeхавши, но ежели, напримeръ вы -- да въ третьей
части, такъ какъ у него съ семьей будетъ? Такъ я, конечно, понимаю, ну, а
Мухину-то какъ за сердце схватило...
-- Вы сами бы, Ленчикъ, подумали -- да если бы я и въ третьей части
былъ, какой мнe расчетъ подводить Мухинскую семью...
-- Вотъ, опять же, то-то и я говорю -- какой вамъ расчетъ?.. И потомъ
же -- какой вамъ расчетъ былъ въ кабинкe? Ну, знаете, люди теперь живутъ
наершившись... Ну, потомъ пришелъ Акульшинъ: прощайте говоритъ, ребята,
ежели не поймаютъ меня, такъ, значитъ, Солоневичей вы зря забидeли. Ну,
больше говорить не сталъ, ушелъ, потомъ розыскъ на него былъ -- не
поймали...
-- Навeрно -- не поймали.
-- Не поймали -- ужъ мы спрашивали кого надо... Ушелъ...
Я только въ этотъ моментъ сообразилъ, что гдe-то очень глубоко въ
подсознанiи была у меня суевeрная мысль: если Акульшинъ уйдетъ -- уйдемъ и
мы. Сейчасъ изъ подсознанiя эта мысль вырвалась наружу какимъ-то весеннимъ
потокомъ. Стало такъ весело и такъ хорошо...
Ленчикъ продолжалъ держать меня за пуговицу.
-- Такъ ужъ вы прихватывайте Юрочку и прилазьте. Эхъ, по такому случаю
-- мы ужъ проголосовали -- насъ, значитъ, будетъ шестеро -- двe литровочки
-- чортъ съ нимъ, кутить, такъ кутить. А? Придете?
-- Приду. Только литровочки-то эти я принесу.
-- Э, нeтъ, уже проголосовано, единогласно...
-- Ну, ладно, Ленчикъ, -- а закуска-то ужъ моя.
-- И закуска будетъ. Эхъ, вотъ выпьемъ по хорошему для примиренiя,
значитъ... Во!
Ленчикъ оставилъ въ покоe мою пуговицу и изобразилъ жестомъ "на большой
палецъ". {389}
"НАЦIОНАЛИСТЫ"
Промфинпланъ былъ перевыполненъ. Я принесъ въ кабинку двe литровки и
закуску -- невиданную и неслыханную -- и, грeшный человeкъ, спертую на моемъ
вичкинскомъ курортe... Впрочемъ -- не очень даже спертую, потому что мы съ
Юрой не каждый день пользовались нашимъ правомъ курортнаго пропитанiя.
Мухинъ встрeтилъ меня молчаливо и торжественно: пожалъ руку и сказалъ
только: "ну, ужъ -- не обезсудьте". Ленчикъ суетливо хлопоталъ вокругъ
стола, Середа подсмeивался въ усы, а Пиголица и Юра -- просто были очень
довольны.
Середа внимательнымъ окомъ осмотрeлъ мои приношенiя: тамъ была ветчина,
масло, вареныя яйца и шесть жареныхъ свиныхъ котлетъ: о способe ихъ
благопрiобрeтенiя кабинка уже была информирована. Поэтому Середа только
развелъ руками и сказалъ:
-- А еще говорятъ, что въ Совeтской Россiи eсть нечего, а тутъ -- прямо
какъ при старомъ режимe...
Когда уже слегка было выпито -- Пиголица ни съ того, ни съ сего
вернулся къ темe о старомъ режимe.
-- Вотъ вы все о старомъ режимe говорите...
Середа слегка пожалъ плечами: "ну, я не очень-то объ немъ говорю, а все
-- лучше было"...
Пиголица вдругъ вскочилъ:
-- Вотъ я вамъ сейчасъ одну штуку покажу -- рeчь Сталина.
-- А зачeмъ это? -- спросилъ я.
-- Вотъ вы всe про Сталина говорили, что онъ Россiю моритъ...
-- Я и сейчасъ это говорю...
-- Такъ вотъ, это и есть невeрно. Вотъ я вамъ сейчасъ разыщу. Пиголица
сталъ рыться на книжной полкe.
-- Да бросьте вы, рeчи Сталина я и безъ васъ знаю...
-- Э, нeтъ, постойте, постойте. Сталинъ говоритъ, о Россiи, то-есть,
что насъ всe, кому не лeнь, били... О Россiи, значитъ, заботится... А вотъ
вы послушайте.
Пиголица досталъ брошюру съ одной изъ "историческихъ" рeчей Сталина и
началъ торжественно скандировать:
-- "Мы отстали отъ капиталистическаго строя на сто лeтъ. А за
отсталость бьютъ. За отсталость насъ били шведы и поляки. За отсталость насъ
били турки и били татары, били нeмцы и били японцы... Мы отстали на сто
лeтъ. Мы должны продeлать это разстоянiе въ десять лeтъ или насъ сомнутъ..."
Эту рeчь Сталина я, конечно, зналъ. У меня подъ руками нeтъ никакихъ
"источниковъ", но не думаю, чтобы я сильно ее перевралъ -- въ тонe и смыслe,
во всякомъ случаe. Въ натурe эта тирада нeсколько длиннeе. Пиголица
скандировалъ торжественно и со смакомъ: били -- били, били -- били. Его
бeлобрысая шевелюра стояла торчкомъ, а въ выраженiи лица было предвкушенiе
того, что вотъ раньше-де всe били, а теперь, извините, бить не будутъ.
Середа мрачно вздохнулъ:
-- Да, это что и говорить, влетало...
-- Вотъ, -- сказалъ Пиголица торжествующе, -- а вы говорите, Сталинъ
противъ Россiи идетъ. {390}
-- Онъ, Саша, не идетъ спецiально противъ Россiи, онъ идетъ на мiровую
революцiю. И за нeкоторыя другiя вещи. А въ общемъ, здeсь, какъ и всегда,
вретъ онъ и больше ничего.
-- То-есть какъ это вретъ? -- возмутился Пиголица.
-- Что дeйствительно били, -- скорбно сказалъ Ленчикъ, -- такъ это что
и говорить...
-- То-есть какъ это вретъ? -- повторилъ Пиголица. -- Что, не били насъ?
-- Били. И шведы били, и татары били. Ну, и что дальше?
Я рeшилъ использовать свое торжество, такъ сказать, въ разсрочку --
пусть Пиголица догадывается самъ. Но Пиголица опустилъ брошюрку и смотрeлъ
на меня откровенно растеряннымъ взглядомъ.
-- Ну, скажемъ, Саша, насъ били татары. И шведы и прочiе. Подумайте,
какимъ же образомъ вотъ тотъ же Сталинъ могъ бы править одной шестой частью
земной суши, если бы до него только мы и дeлали, что шеи свои подставляли?
А? Не выходитъ?
-- Что-то не выходитъ, Саша, -- подхватилъ Ленчикъ. -- Вотъ, скажемъ,
татары, гдe они теперь? Или шведы. Вотъ этотъ самый лагерь, сказываютъ,
раньше на шведской землe стоялъ, была тутъ Щвецiя... Значитъ, не только насъ
били, а и мы кому-то шею костыляли, только про это Сталинъ помалкиваетъ...
-- А вы знаете, Саша, мы и Парижъ брали, и Берлинъ брали...
-- Ну, это ужъ, И. Л., извините, тутъ ужъ вы малость заврались. Насчетъ
татаръ еще туда сюда, а о Берлинe -- ужъ извините.
-- Брали, -- спокойно подтвердилъ Юра, -- хочешь, завтра книгу принесу
-- совeтское изданiе... -- Юра разсказалъ о случаe во время ревельскаго
свиданiя монарховъ, когда Вильгельмъ II спросилъ трубача какого-то полка: за
что получены его серебряныя трубы? "За взятiе Берлина, Ваше Величество"...
"Ну, этого больше не случится". "Не могу знать, Ваше Величество"...
-- Такъ и сказалъ, сукинъ сынъ? -- обрадовался Пиголица.
-- Насчетъ Берлина, -- сказалъ Середа, -- это не то, что Пиголица, а и
я самъ слыхомъ не слыхалъ...
-- Учили же вы когда-то русскую исторiю?
-- Учить не училъ, а такъ, книжки читалъ: до революцiи -- подпольныя, а
послe -- совeтскiя: не много тутъ узнаешь.
-- Вотъ что, -- предложилъ Ленчикъ, -- мы пока по стаканчику выпьемъ, а
тамъ устроимъ маленькую передышку, а вы намъ, товарищъ Солоневичъ, о русской
исторiи малость поразскажите. Такъ, коротенько. А то въ самомъ дeлe, птичку
Пиголицу обучать надо, въ техникумe не научатъ...
-- А тебя -- не надо?
-- И меня надо. Я, конечно, читалъ порядочно, только знаете, все больше
"наше совeтское".
-- А въ самомъ дeлe, разсказали бы, -- поддержалъ Середа.
-- Ну, вотъ и послушаемъ, -- заоралъ Ленчикъ ("да тише, ты" -- зашипeлъ
на него Мухинъ). Такъ вотъ, значитъ, на порядкe дня: стопочка во славу
русскаго оружiя и докладъ тов. Солоневича. Слово предоставляется стопочкe:
за славу... {391}
-- Ну, это какъ какого оружiя, -- угрюмо сказалъ Мухинъ, -- за красное,
хоть оно пять разъ будетъ русскимъ, пей самъ.
-- Э, нeтъ, за красное и я пить не буду, -- сказалъ Ленчикъ.
Пиголица поставилъ поднятую было стопку на столъ.
-- Такъ это, значитъ, вы за то, чтобы насъ опять били?
-- Кого это насъ? Насъ и такъ бьютъ -- лучше и не надо... А если вамъ
шею накостыляютъ -- для всeхъ прямой выигрышъ.
Середа выпилъ свою стопку и поставилъ ее на столъ.
-- Тутъ, птичка моя Пиголица, такое дeло, -- затараторилъ Ленчикъ, --
русскiй мужикъ -- онъ, извeстное дeло, заднимъ умомъ крeпокъ: пока по шеe не
вдарятъ -- не перекрестится. А когда вдарятъ, перекрестится -- такъ только
зубы держи... Скажемъ, при Петрe набили морду подъ Нарвой, перекрестился --
и крышка шведамъ. Опять же при Наполеонe... Теперь, конечно, тоже набьютъ,
никуда не дeнешься...
-- Такъ, что и ты-то морду бить будешь?
-- А ты въ красную армiю пойдешь?
-- И пойду.
Мухинъ тяжело хлопнулъ кулакомъ по столу.
-- Сукинъ ты сынъ, за кого ты пойдешь? За лагери? За то, что-бъ дeти
твои въ безпризорникахъ бeгали? За ГПУ, сволочь, пойдешь? Я тебe, сукиному
сыну, самъ первый голову проломаю... -- лицо Мухина перекосилось, онъ оперся
руками о край стола и приподнялся. Запахло скандаломъ.
-- Послушайте, товарищи, кажется, рeчь шла о русской исторiи -- давайте
перейдемъ къ порядку дня, -- вмeшался я.
Но Пиголица не возразилъ ничего. Мухинъ былъ чeмъ-то вродe его
прiемнаго отца, и нeкоторый решпектъ къ нему Пиголица чувствовалъ. Пиголица
выпилъ свою стопку и что-то пробормоталъ Юрe вродe: "ну, ужъ тамъ насчетъ
головы -- еще посмотримъ"...
Середа поднялъ брови:
-- Охъ, и умный же ты, Сашка, такихъ умныхъ немного уже осталось...
Вотъ поживешь еще съ годикъ въ лагерe...
-- Такъ вы хотите слушать или не хотите? -- снова вмeшался я.
Перешли къ русской исторiи. Для всeхъ моихъ слушателей, кромe Юры, это
былъ новый мiръ. Какъ ни были бездарны и тенденцiозны Иловайскiе стараго
времени -- у нихъ были хоть факты. У Иловайскихъ совeтскаго производства
нeтъ вообще ничего: ни фактовъ, ни самой элементарной добросовeстности. По
этимъ Иловайскимъ до ленинская Россiя представлялась какой-то сплошной
помойкой, ея дeятели -- сплошными идiотами и пьяницами, ея исторiя --
сплошной цeпью пораженiй, позора. Объ основномъ стержнe ея исторiи, о
тысячелeтней борьбe со степью, о разгромe этой степи ничего не слыхалъ не
только Пиголица, но даже и Ленчикъ. Отъ хозаръ, половцевъ, печенeговъ,
татаръ, отъ полоняничной дани, которую платила крымскому хану еще Россiя
Екатерины Второй до постепеннаго и послeдовательнаго разгрома Россiей
величайшихъ военныхъ могуществъ мiра: татаръ, турокъ, шведовъ, {392}
Наполеона; отъ удeльныхъ князей, правившихъ по ханскимъ полномочiямъ, до
гигантской имперiи, которою вчера правили цари, а сегодня правитъ Сталинъ,
-- весь этотъ путь былъ моимъ слушателямъ неизвeстенъ совершенно.
-- Вотъ мать ихъ, -- сказалъ Середа, -- читалъ, читалъ, а объ этомъ,
какъ это на самомъ дeлe, слышу первый разъ.
Фраза Александра Третьяго: "когда русскiй царь удитъ рыбу -- Европа
можетъ подождать" -- привела Пиголицу въ восторженное настроенiе.
-- Въ самомъ дeлe? Такъ и сказалъ? Вотъ сукинъ сынъ! Смотри ты... А?
-- Про этого Александра, -- вставилъ Середа, -- пишутъ, пьяница былъ.
-- У Горькаго о немъ хорошо сказано -- какимъ-то мастеровымъ: "вотъ это
былъ царь -- зналъ свое ремесло"... -- сказалъ Юра. -- Звeздъ съ неба не
хваталъ, а ремесло свое зналъ...
-- Всякое ремесло знать надо, -- вeско сказалъ Мухинъ, -- вотъ
понаставили "правящiй классъ" -- а онъ ни уха, ни рыла...
Я не согласился съ Мухинымъ: эти свое ремесло знаютъ почище, чeмъ
Александръ Третiй зналъ свое -- только ремесло у нихъ разбойное. "Ну, а
возьмите вы Успенскаго -- необразованный же человeкъ". Я и съ этимъ не
согласился: очень умный человeкъ Успенскiй и свое ремесло знаетъ, "иначе мы
бы съ вами, товарищъ Мухинъ, въ лагерe не сидeли"...
-- А главное -- такъ что же дальше? -- скорбно спросилъ Середа.
-- Э, какъ-нибудь выберемся, -- оптимистически сказалъ Ленчикъ.
-- Внуки -- тe, можетъ, выберутся, -- мрачно замeтилъ Мухинъ. -- А намъ
-- уже не видать...
-- Знаете, Алексeй Толстой писалъ о томъ моментe, когда Москва была
занята французами: "Казалось, что ужъ ниже нельзя сидeть въ дырe -- анъ,
глядь -- ужъ мы въ Парижe". Думаю -- выберемся и мы.
-- Вотъ я и говорю. Вы смотрите, -- Ленчикъ протянулъ руку надъ столомъ
и сталъ отсчитывать по пальцамъ: -- первое дeло: раньше всякiй думалъ -- моя
хата съ краю, намъ до государства ни котораго дeла нeту, теперь Пиголица и
тотъ -- ну, не буду, не буду, я о тебe только такъ, для примeра -- теперь
каждый понимаетъ: ежели государство есть -- держаться за него надо: хоть
плохое -- а держись.
-- Такъ вeдь и теперь у насъ государство есть, -- прервалъ его Юра.
-- Теперь? -- Ленчикъ недоумeнно воззрился на Юру. -- Какое же теперь
государство? Ну, земля? Земля есть -- чортъ ли съ ней? У насъ теперь не
государство, а сидитъ хулиганская банда, какъ знаете, въ деревняхъ бываетъ,
собирается десятокъ хулигановъ... Ну не въ томъ дeло... Второе: вотъ
возьмите вы Акульшина -- можно сказать, глухой мужикъ, дремучiй мужикъ, съ
уральскихъ лeсовъ, такъ вотъ, ежели ему послe всего этого о {393}
соцiализмe, да объ революцiи начнутъ агитировать -- такъ онъ же зубами
глотку перерветъ... Теперь, третье: скажемъ, Середа -- онъ тамъ когда-то
тоже насчетъ революцiи возжался (Середа недовольно передернулъ плечами: "ты
бы о себe говорилъ"). Такъ что-жъ, я и о себe скажу то же: думалъ, книжки
всякiя читалъ, вотъ, значитъ, свернемъ царя, Керенскаго, буржуевъ, хозяевъ
-- заживемъ!.. Зажили! Нeтъ, теперь на дурницу у насъ никого не поймаешь. --
Ленчикъ посмотрeлъ на свою ладонь -- тамъ еще осталось два неиспользованныхъ
пальца. -- Да... Словомъ -- выпьемъ пока что. А главное, народъ-то поумнeлъ
-- вотъ, трахнули по черепу... Теперь ежели хулигановъ этихъ перевeшаемъ --
государство будетъ -- во! -- Ленчикъ сжалъ руку въ кулакъ и поднялъ вверхъ
большой палецъ. -- Какъ ужъ оно будетъ, конечно, неизвeстно, а, чортъ его
дери, будетъ! Мы имъ еще покажемъ!
-- Кому это, имъ?
-- Да -- вообще. Что-бъ не зазнавались! Россiю, сукины дeти, дeлить
собрались...
-- Да, -- сказалъ Мухинъ, уже забывъ о "внукахъ", -- да, кое-кому морду
набить придется, ничего не подeлаешь...
-- Такъ какъ же вы будете бить морду? -- спросилъ Юра. -- Съ красной
армiей?
Ленчикъ запнулся. "Нeтъ, это не выйдетъ, тутъ -- не по дорогe"...
-- А это -- какъ большевики сдeлали: они сдeлали по своему правильно,
-- академическимъ тономъ пояснилъ Середа, -- старую армiю развалили, пока
тамъ что -- нeмцы Украину пробовали оттяпать.
-- Пока тамъ что, -- передразнилъ Юра, -- ничего хорошаго и не вышло.
-- Ну, у нихъ и выйти не можетъ, а у насъ выйдетъ.
Это сказалъ Пиголица -- я въ изумленiи обернулся къ нему. Пиголица уже
былъ сильно навеселe. Его вихры торчали въ разныя стороны, а глаза блестeли
возбужденными искорками -- онъ уже забылъ и о Сталинe, и о "били -- били".
-- У кого, это у насъ? -- мнe вспомнилось о томъ, какъ о "насъ"
говорилъ и Хлeбниковъ.
-- Вообще у насъ, у всей Россiи, значитъ. Вы подумайте, полтораста
миллiоновъ; да если мы всe мясомъ навалимся, ну, всe, ну, чортъ съ ними,
безъ партiйцевъ, конечно... А то, вотъ, хочешь учиться, сволочь всякую
учатъ, а мнe... Или, скажемъ, у насъ въ комсомолe -- охъ, и способные же
ребята есть, я не про себя говорю... Въ комсомолъ полeзли, чтобы учиться
можно было, а ихъ -- на хлeбозаготовки... У меня тамъ одна дeвочка была,
послали... ну, да что и говорить... Безъ печенокъ обратно привезли... -- По
веснусчатому лицу Пиголицы покатились слезы. Юра быстро и ловко подсунулъ
четвертую бутылку подъ чей-то тюфякъ, я одобрительно кивнулъ ему головой:
хватитъ. Пиголица опустился за столъ, уткнулъ голову на руки, и плечи его
стали вздрагивать. Мухинъ посмотрeлъ на Пиголицу, потомъ на таинственныя
манипуляцiи {394} Юры: "что-жъ это вы, молодой человeкъ"... Я наступилъ
Мухину на ногу и показалъ головой на Пиголицу... Мухинъ кивнулъ
поддакивающе. Ленчикъ обeжалъ кругомъ стола и сталъ трясти Пиголицу за
плечи.
-- Да брось ты, Саша, ну, померла, мало ли народу померло этакъ, ничего
-- пройдетъ, забудется...
Пиголица поднялъ свое заплаканное лицо -- и удивилъ меня еще разъ:
-- Нeтъ -- это имъ, братъ, не забудется... Ужъ это, мать ихъ... не
забудется...
ПАНАМА НА ВИЧКE
Когда я составлялъ планы питанiя моихъ физкультурниковъ, я исходилъ изъ
расчета на упорный и длительный торгъ: сперва съ Успенскимъ, потомъ съ
Неймайеромъ, начальникомъ снабженiя -- Успенскiй будетъ урeзывать планы,
Неймайеръ будетъ урeзывать выдачи. Но, къ моему изумленiю, Успенскiй
утвердилъ мои планы безо всякаго торга.
-- Да, такъ не плохо. Ребятъ нужно не только кормить, а и откармливать.
И надписалъ:
"Тов. Неймайеру. Выдавать за счетъ особыхъ фондовъ ГПУ."
А раскладка питанiя была доведена до 8000 калорiй въ день! Эти калорiи
составлялись изъ мяса, масла, молока, яицъ, ветчины и прочаго. Неймайеръ
только спросилъ: въ какой степени можно будетъ замeнять, напримeръ, мясо
рыбой... "Какой рыбой?" Ну, скажемъ, осетриной. На осетрину я согласился.
Впослeдствiи я не разъ задавалъ себe вопросъ: какимъ это образомъ я
могъ представить, что всeхъ этихъ благъ не будутъ разворовывать: у меня-то,
дескать, ужъ не украдутъ... И вообще, насколько въ Совeтской Россiи возможна
такая постановка дeла, при которой не воровали бы... Воровать начали сразу.
Обслуживающiй персоналъ моего курорта состоялъ изъ вичкинскихъ
лагерниковъ. Слeдовательно, напримeръ, поваръ, который жарилъ моимъ
питомцамъ бифштексы, яичницы съ ветчиной, свиныя котлеты и прочее, долженъ
былъ бы обладать характеромъ святого Антонiя, чтобы при наличiи всeхъ этихъ
соблазновъ питаться только тeмъ, что ему полагалось: полутора фунтами
отвратнаго чернаго хлeба и полутора тарелками такой же отвратной ячменной
каши. Поваръ, конечно, eлъ бифштексы. Eли ихъ и его помощники. Но это бы еще
полбeды.
Начальникъ вичкинскаго лагпункта могъ изъ лагпунктовскаго снабженiя
воровать приблизительно все, что ему было угодно. Но того, чего въ этомъ
снабженiи не было, не могъ уворовать даже и начальникъ лагпункта. Онъ,
напримeръ, могъ бы вылизывать въ свою пользу все постное масло, полагающееся
на его лагпунктъ (по два грамма на человeка въ день) -- практически все это
масло начальствомъ и вылизывалось. Онъ могъ съeдать по ведру ячменной каши
въ день, если бы такой подвигъ былъ въ его силахъ. Но {395} если на
лагпунктe мяса не было вовсе, то и уворовать его не было никакой технической
возможности. Поваръ не подчиненъ начальнику лагпункта. Веселые дни
вичкинскаго курорта пройдутъ, и поваръ снова поступить въ полное и
практически безконтрольное распоряженiе начальника. Могъ ли поваръ отказать
начальнику? Конечно, не могъ. Въ такой же степени онъ не могъ отказать и
начальнику колонны, статистику, командиру вохровскаго отряда и прочимъ
великимъ и голоднымъ людямъ мiра сего.
Для того, чтобы уберечь любую совeтскую организацiю отъ воровства,
нужно около каждаго служащаго поставить по вооруженному чекисту. Впрочемъ,
тогда будутъ красть и чекисты: заколдованный кругъ... Машинистки московскихъ
учрежденiй подкармливаются, напримeръ, такъ: шесть дней въ недeлю, точнeе,
пять дней въ шестидневку потихоньку подворовываютъ бумагу, по нeсколько
листиковъ въ день. Въ день же шестой, субботнiй идутъ на базарь и
обмeниваютъ эту бумагу на хлeбъ: еще одно изъ объясненiй того таинственнаго
факта, что люди вымираютъ не совсeмъ ужъ сплошь...
У меня на Вичкe былъ и завхозъ, на складe котораго были зарыты
пиратскiя сокровища сахару, масла, ветчины, осетрины и прочаго. Въ первые
дни моего завхоза стали ревизовать всe. Эти ревизiи я прекратилъ. Но какъ я
могъ прекратить дружественныя хожденiя начальника лагпункта къ оному
завхозу? Можно было бы посадить и начальника, и повара, и завхоза въ
каталажку: какой толкъ?
Изъ числа физкультурниковъ назначались дежурные на кухню и на складъ. Я
не предполагалъ, чтобы это могло кончиться какими-нибудь осложненiями, я
самъ раза два дежурилъ на кухнe перваго лагпункта. Предполагалось, что я въ
качествe, такъ сказать, представителя общественнаго контроля долженъ
смотрeть за тeмъ, чтобы кухня не кормила кого не надо и чтобы на кухнe не
разворовывались продукты. Конечно, разворовывались. На эту кухню начальникъ
лагпункта приходилъ, какъ на свою собственную: а ну-ка, поджарьте-ка мнe...
Изъ начальства приходили всe, кому не лeнь, и лопали все, что въ нихъ
могло влeзть. Если бы я попробовалъ протестовать, то весь этотъ союзъ
объединеннаго начальства слопалъ бы меня со всeми моими протекцiями. Или,
если бы нельзя было слопать, ухлопалъ бы откуда-нибудь изъ-за угла. Нeтъ
ужъ, общественный контроль въ условiяхъ крeпостного общественнаго строя --
опасная игрушка, даже и на волe. А въ лагерe -- это просто самоубiйство. Я
полагалъ, что мои физкультурники эту истину знаютъ достаточно ясно.
Но какая-то нелeпая "иницiативная группа", не спросясь ни броду, ни
меня, полeзла ревизовать складъ и кухню. Обревизовали. Уловили. Устроили
скандалъ. Составили протоколъ. Поваръ и завхозъ были посажены въ ШИЗО --
начальника лагпункта, конечно, не тронули, да и не такiе были дураки поваръ
и завхозъ, чтобы дискредитировать начальство.
Во главe этой иницiативной группы оказался мой меньшевикъ {396} --
Кореневскiй. Полагаю, что въ его послeдующей поeздкe на Соловки эта ревизiя
тоже сыграла свою роль. Кореневскому я устроилъ свирeпый разносъ: неужели
онъ не понимаетъ, что на мeстe повара и завхоза и я, и онъ, Кореневскiй,
дeйствовали бы точно такимъ же образомъ и что никакимъ инымъ образомъ
дeйствовать нельзя, не жертвуя своей жизнью... "Нужно жертвовать", сказалъ
Кореневскiй. Я взъeлся окончательно: если ужъ жертвовать, такъ, чортъ васъ
раздери совсeмъ, изъ-за чего-нибудь болeе путнаго, чeмъ свиныя котлеты... Но
Кореневскiй остался непреклоненъ -- вотъ тоже олухъ Царя Небеснаго, о,
Господи!..
Новаго повара нашли довольно скоро. Завхоза не было. Начальникъ
лагпункта, оскорбленный въ лучшихъ своихъ гастрономическихъ чувствахъ,
сказалъ: "ищите сами, -- я вамъ одного далъ -- не понравился -- не мое
дeло". Фомко какъ-то пришелъ ко мнe и сказалъ: "тутъ одинъ старый жидъ
есть". "Какой жидъ и почему жидъ?" "Хорошiй жидъ, старый кооператоръ. Его
просвeчивали, теперь онъ совсeмъ калeка... Хорошiй будетъ завхозъ". "Ну,
давайте его"...
ПРОСВEЧИВАНIЕ
Просвeчиванiе -- это одинъ изъ совeтскихъ терминовъ, обогатившихъ
великiй, могучiй и свободный русскiй языкъ. Обозначаетъ онъ вотъ что:
Въ поискахъ валюты для соцiализацiи, индустрiализацiи, пятилeтки въ
четыре года или, какъ говорятъ рабочiе, пятилeтки въ два счета -- совeтская
власть выдумывала всякiе трюки -- вплоть до продажи черезъ интуристъ живыхъ
или полуживыхъ человeчьихъ душъ. Но самымъ простымъ, самымъ привычнымъ
способомъ, наиболeе соотвeтствующимъ инстинктамъ правящаго класса, былъ и
остается все-таки грабежъ: раньше ограбимъ, а потомъ видно будетъ. Стали
грабить. Взялись сначала за зубныхъ техниковъ, у которыхъ предполагались
склады золотыхъ коронокъ, потомъ за зубныхъ врачей, потомъ за недорeзанные
остатки НЭПа, а потомъ за тeхъ врачей, у которыхъ предполагалась частная
практика, потомъ за всeхъ, у кого предполагались деньги, -- ибо при
стремительномъ паденiи совeтскаго рубля каждый, кто зарабатывалъ деньги
(есть и такiя группы населенiя -- вотъ вродe меня), старались превратить
пустопорожнiе совeтскiе дензнаки хоть во что-нибудь.
Техника этого грабежа была поставлена такъ: зубной техникъ Шепшелевичъ
получаетъ вeжливенькое приглашенiе въ ГПУ. Является. Ему говорятъ -- вeжливо
и проникновенно: "Мы знаемъ, что у васъ есть золото и валюта. Вы вeдь
сознательный гражданинъ отечества трудящихся (конечно, сознательный, --
соглашается Шепшелевичъ -- какъ тутъ не согласишься?). Понимаете: гигантскiя
цeли пятилeтки, строительство безклассоваго общества... Словомъ -- отдавайте
по хорошему".
Кое-кто отдавалъ. Тeхъ, кто не отдавалъ, приглашали во второй разъ --
менeе вeжливо и подъ конвоемъ. Сажали въ парилку {397} и холодилку и въ
другiя столь же уютныя приспособленiя -- пока человeкъ или не отдавалъ, или
не помиралъ. Пытокъ не было никакихъ. Просто были приспособлены спецiальныя
камеры: то съ температурой ниже нуля, то съ температурой Сахары. Давали въ
день полфунта хлeба, селедку и стаканъ воды. Жилплощадь камеръ была
расчитана такъ, чтобы только половина заключенныхъ могла сидeть -- остальные
должны были стоять. Но испанскихъ сапогъ не надeвали и на дыбу не
подвeшивали. Обращались, какъ въ свое время формулировали суды инквизицiи:
по возможности мягко и безъ пролитiя крови...
Въ Москвe видывалъ я людей, которые были приглашены по хорошему и такъ,
по хорошему, отдали все, что у нихъ было: крестильные крестики, царскiе
полтинники, обручальныя кольца... Видалъ людей, которые, будучи однажды
приглашены, бeгали по знакомымъ, занимали по сотнe, по двe рублей, покупали
кольца (въ томъ числe и въ государственныхъ магазинахъ) и сдавали ГПУ.
Людей, которые были приглашены во второй разъ, я въ Москвe не встрeчалъ ни
разу: ихъ, видимо, не оставляютъ. Своей главной тяжестью это просвeчиванiе
ударило по еврейскому населенiю городовъ. ГПУ не безъ нeкотораго основанiя
предполагало, что, если ужъ еврей зарабатывалъ деньги, то онъ ихъ не
пропивалъ и въ дензнакахъ не держалъ -- слeдовательно, ежели его хорошенько
подержать въ парилкe, то какiя-то цeнности изъ него можно будетъ выжать.
Люди освeдомленные передавали мнe, что въ 1931-1933 годахъ въ Москвe ГПУ
выжимало такимъ образомъ отъ тридцати до ста тысячъ долларовъ въ мeсяцъ...
Въ связи съ этимъ можно бы провести нeкоторыя параллели съ финансовымъ
хозяйствомъ средневeковыхъ бароновъ и можно бы было поговорить о
привиллегированномъ положенiи еврейства въ Россiи, но не стоитъ...
Фомко притащилъ въ мой кабинетe старика еврея. У меня былъ свой
кабинетъ. Начальникъ лагпункта поставилъ тамъ трехногiй столъ и на дверяхъ
приклеилъ собственноручно изготовленную надпись: "кабинетъ начальника
спартакiады". И, подумавши, приписалъ снизу карандашемъ: "безъ доклада не
входить". Я началъ обрастать подхалимажемъ...
Поздоровались. Мой будущiй завхозъ, съ трудомъ сгибая ноги, присeлъ на
табуретку.
-- Простите, пожалуйста, вы никогда въ Минскe не жили?
-- Ну, такъ я же васъ помню... И вашего отца. И вы тамъ съ братьями еще
на Кошарской площади въ футболъ играли. Ну, меня вы, вeроятно, не помните,
моя фамилiя Данцигеръ16.
16 Вымышлена.
Словомъ, разговорились. Отецъ моего завхоза имeлъ въ Минскe кожевенный
заводъ съ 15-ю рабочими. Нацiонализировали. Самъ Данцигеръ удралъ куда-то на
Уралъ, работалъ въ какомъ-то кооперативe. Вынюхали "торговое происхожденiе"
и выперли. Голодалъ. Пристроился къ какому-то кустарю выдeлывать кожи.
Черезъ полгода и его кустаря посадили за "спекуляцiю" -- скупку {398} кожъ
дохлаго скота. Удралъ въ Новороссiйскъ и пристроился тамъ грузчикомъ --
крeпкiй былъ мужикъ... На профсоюзной чисткe (чистили и грузчиковъ) какой-то
комсомольскiй компатрiотъ выскочилъ: "такъ я же его знаю, такъ это же
Данцигеръ, у его же отца громадный заводъ былъ". Выперли и посадили за
"сокрытiе классоваго происхожденiя". Отсидeлъ... Когда сталъ укореняться
НЭП, вкупe съ еще какими-то лишенными всeхъ правъ человeческихъ устроили
кооперативную артель "самый свободный трудъ" (такъ и называлась!). На самыхъ
свободныхъ условiяхъ проработали годъ: посадили всeхъ за дачу взятки.
-- Хотeлъ бы я посмотрeть, какъ это можно не дать взятки! У насъ
договоръ съ военвeдомъ, мы ему сдаемъ поясные ремни. А сырье мы получаемъ
отъ какой-то тамъ заготкожи. Если я не дамъ взятки заготкожe, такъ я не буду
имeть сырья, такъ я не сдамъ ремней, такъ меня посадятъ за срывъ договора.
Если я куплю сырье на подпольномъ рынкe, такъ меня посадятъ за спекуляцiю.
Если я дамъ взятку заготкожe, такъ меня или рано, или поздно посадятъ за
взятку: словомъ, вы бьетесь, какъ рыба головой объ ледъ... Ну, опять
посадили. Такъ я уже, знаете, и не отпирался: ну да, и заводъ былъ, и въ
Курганe сидeлъ, и въ Новороссiйскe сидeлъ, и заготкожe давалъ. "Такъ вы мнe
скажите, товарищъ слeдователь, такъ что бы вы на моемъ мeстe сдeлали?" "На
вашемъ мeстe я бы давно издохъ". "Ну, и я издохну -- развe же такъ можно
жить?"
Принимая во вниманiе чистосердечное раскаянiе, посадили на два года.
Отсидeлъ. Вынырнулъ въ Питерe: какой-то кузенъ оказался начальникомъ
кронштадской милицiи ("вотъ эти крали, такъ, вы знаете, просто ужасъ!")
Кузенъ какъ-то устроилъ ему право проживанiя въ Питерe. Данцигеръ открылъ
галстучное производство: собиралъ всякiе обрывки, мастерилъ галстуки и
продавалъ ихъ на базарe -- работалъ въ единоличномъ порядкe и никакихъ дeлъ
съ государственными учрежденiями не имeлъ... "Я ужъ обжигался, обжигался,
хватитъ -- ни къ какимъ заготкожамъ и на порогъ не подойду"... Выписалъ
семью. Оказывается, была и семья, оставалась на Уралe: дочь померла съ
голоду, сынъ исчезъ въ безпризорники -- прieхали жена и тесть.
Стали работать втроемъ. Поработали года полтора. Кое-что скопили.
Пришло ГПУ и сказало -- пожалуйте. Пожаловали. Уговаривали долго и
краснорeчиво, даже со слезой. Не помогло. Посадили. Держали по три дня въ
парилкe, по три дня въ холодилкe. Время отъ времени выводили всeхъ въ
корридоръ, и какой-то чинъ произносилъ рeчи. Рeчи были изысканны и весьма
разнообразны. Взывали и къ гражданскимъ доблестямъ, и къ инстинкту
самосохраненiя, и къ родительской любви, и къ супружеской ревности. Мужьямъ
говорили: "ну, для кого вы свое золото держите? Для жены? Такъ вотъ что она
дeлаетъ". Демонстрировались документы объ измeнахъ женъ, даже и фотографiи,
снятыя, такъ сказать, en flagrant de'lit.
Втянувъ голову въ плечи, какъ будто кто-то занесъ надъ ними дубину, и
глядя на меня навeкъ перепуганными глазами, {399} Данцигеръ разсказывалъ,
какъ въ этихъ парилкахъ и холодилкахъ люди падали. Самъ онъ -- крeпкiй
мужикъ (биндюгъ, какъ говаривалъ Фомко), держался долго. Распухли ноги,
раздулись вены, узлы лопнули въ язвы, кости рукъ скрючило ревматизмомъ.
Потомъ -- вотъ повезло, потерялъ сознанiе.
-- Ну, знаете, -- вздохнулъ Фомко, -- чортъ съ ними съ деньгами -- я бы
отдалъ.
-- Вы бы отдали? Пусть они мнe всe зубы вырывали бы -- не отдалъ бы. Вы
думаете, что если я -- еврей, такъ я за деньги больше, чeмъ за жизнь,
держусь? Такъ мнe, вы знаете, на деньги наплевать -- что деньги? --
заработалъ и проработалъ, -- а что-бъ мои деньги на ихъ дeтяхъ язвами
выросли!... За что они меня пятнадцать лeтъ, какъ собаку, травятъ? За что
моя дочка померла? За что мой сынъ? -- я же не знаю даже-жъ гдe онъ и живой
ли онъ? Такъ что-бъ я имъ на это еще свои деньги давалъ?..
-- Такъ и не отдали?
-- Что значитъ не отдалъ. Ну, я не отдалъ, такъ они и жену и тестя
взяли...
-- А много денегъ было?
-- А стыдно и говорить: двe десятки, восемь долларовъ и обручальное
кольцо -- не мое, мое давно сняли -- а жены...
-- Ну и ну, -- сказалъ Фомко...
-- Значитъ, всего рублей на пятьдесятъ золотомъ, -- сказалъ я.
-- Пятьдесятъ рублей? Вы говорите, за пятьдесятъ рублей. А мои
пятнадцать лeтъ жизни, а мои дeти -- это вамъ пятьдесятъ рублей? А мои ноги
-- это вамъ тоже пятьдесятъ рублей? Вы посмотрите, -- старикъ засучилъ
штаны, -- голени были обвязаны грязными тряпками, сквозь тряпки,
просачивался гной...
-- Вы видите? -- жилистыя руки старика поднялись вверхъ. -- Если есть
Богъ -- все равно, еврейскiй Богъ, христiанскiй Богъ, -- пусть разобьетъ о
камни ихъ дeтей, пусть дeти ихъ и дeти ихъ дeтей, пусть они будутъ въ
язвахъ, какъ мои ноги, пусть...
Отъ минскаго кожевника вeяло библейской жутью. Фомко пугливо
отодвинулся отъ его проклинающикъ рукъ и поблeднeлъ. Я думалъ о томъ, какъ
мало помогаютъ эти проклятiя -- миллiоны и сотни миллiоновъ проклятiй...
Старикъ глухо рыдалъ, уткнувшись лицомъ въ столъ моего кабинета, -- а Фомко
стоялъ блeдный, растерянный и придавленный... {400}
--------
ПУТЕВКА ВЪ ЖИЗНЬ
ВТОРОЕ БОЛШЕВО
Въ концe iюня мeсяца 1934 года я находился, такъ сказать, на высотахъ
своего ББКовскаго величiя и на этихъ высотахъ я сидeлъ прочно. Спартакiада
уже была разрекламирована въ "Перековкe". Въ Москву уже были посланы статьи
для спортивныхъ журналовъ, для "Извeстiй", для ТАССа и нeкоторыя "указанiя"
для газетъ братскихъ компартiй. Братскiя компартiи такiя "указанiя"
выполняютъ безо всякихъ разговоровъ. Словомъ, хотя прочныхъ высотъ въ
совeтской райской жизни вообще не существуетъ, но, въ частности, въ данномъ
случаe, нужны были какiя-нибудь совсeмъ ужъ стихiйныя обстоятельства, чтобы
снова низвергнуть меня въ лагерные низы.
Отчасти оттого, что вся эта халтура мнe надоeла, отчасти повинуясь
своимъ газетнымъ инстинктамъ, я рeшилъ поeздить по лагерю и посмотрeть, что
гдe дeлается. Оффицiальный предлогъ -- болeе, чeмъ удовлетворителенъ: нужно
объeздить крупнeйшiя отдeленiя, что-то тамъ проинструктировать и кого-то
тамъ подобрать въ дополненiе къ моимъ вичкинскимъ командамъ. Командировка
была выписана на Повeнецъ, Водораздeлъ, Сегежу, Кемь, Мурманскъ.
Когда Корзунъ узналъ, что я буду и на Водораздeлe, онъ попросилъ меня
заeхать и въ лагерную колонiю безпризорниковъ, куда въ свое время онъ
собирался посылать меня въ качествe инструктора. Что мнe тамъ надо было
дeлать -- осталось нeсколько невыясненнымъ.
-- У насъ тамъ второе Болшево! -- сказалъ Корзунъ.
Первое Болшево я зналъ довольно хорошо. Юра зналъ еще лучше, ибо
работалъ тамъ по подготовкe Горьковскаго сценарiя о "перековкe
безпризорниковъ". Болшево -- это въ высокой степени образцово-показательная
подмосковная колонiя безпризорниковъ или, точнeе, бывшихъ уголовниковъ, куда
въ обязательномъ порядкe таскаютъ всeхъ туриствующихъ иностранцевъ и
демонстрируютъ имъ чудеса совeтской педагогики и ловкость совeтскихъ рукъ.
Иностранцы приходятъ въ состоянiе восторга -- тихаго или бурнаго -- въ
зависимости отъ темперамента. Бернардъ Шоу пришелъ въ состоянiе -- бурнаго.
Въ книгe почетныхъ посeтителей фигурируютъ такiя образчики огненнаго
энтузiазма, которымъ и блаженной памяти Марковичъ позавидовалъ бы. Нашелся
только {401} одинъ прозаически настроенный американецъ, если не ошибаюсь,
проф. Дьюи, который поставилъ нескромный и непочтительный вопросъ: насколько
цeлесообразно ставить преступниковъ въ такiя условiя, который совершенно
недоступны честнымъ гражданамъ страны.
Условiя, дeйствительно, были недоступны. "Колонисты" работали въ
мастерскихъ, вырабатывавшихъ спортивный матерiалъ для Динамо, и оплачивались
спецiальными бонами -- былъ въ тe времена такой спецiальный ГПУ-скiй,
"внутренняго хожденiя", рубль, цeнностью приблизительно равный --
торгсинскому. Ставки же колебались отъ 50 до 250 рублей въ мeсяцъ. Изъ
"честныхъ гражданъ" такихъ денегъ не получалъ никто... Фактическая
заработная плата средняго инженера была разъ въ пять-десять ниже фактической
заработной платы бывшаго убiйцы.
Были прекрасныя общежитiя. Новобрачнымъ полагались отдeльныя комнаты --
въ остальной Россiи новобрачнымъ не полагается даже отдeльнаго угла... Мы съ
Юрой философствовали: зачeмъ дeлать научную или техническую карьеру, зачeмъ
писать или изобрeтать -- не проще ли устроить двe-три основательныхъ кражи
(только не "священной соцiалистической собственности"), или два-три убiйства
(только не политическихъ), потомъ должнымъ образомъ покаяться и перековаться
-- и покаянiе, и перековка должны, конечно, стоятъ "на уровнe самой
современной техники" -- потомъ пронырнуть себe въ Болшево: не житье, а
маслянница...
На перековку "колонисты" были натасканы идеально. Во-первыхъ, это --
отборъ изъ миллiоновъ, во-вторыхъ, отъ добра добра не ищутъ и, въ третьихъ,
за побeгъ изъ Болшева или за "дискредитацiю" разстрeливали безъ никакихъ
разговоровъ. Былъ еще одинъ мотивъ, о которомъ нeсколько меланхолически
сообщилъ одинъ изъ воспитателей колонiи: красть, въ сущности, нечего и негдe
-- ну, что теперь на волe украдешь?
Это, значитъ, было "первое Болшево". Стоило посмотрeть и на второе. Я
согласился заeхать въ колонiю.
ПО КОМАНДИРОВКE
Отъ Медгоры до Повeнца нужно eхать на автобусe, отъ Повeнца до
Водораздeла -- на моторкe по знаменитому Бeломорско-Балтiйскому каналу... На
автобусъ сажаютъ въ первую очередь командировочныхъ ББК, потомъ остальныхъ
командировочныхъ чиномъ повыше -- командировочные чиномъ пониже могутъ и
подождать. Которое вольное населенiе -- можетъ топать, какъ ему угодно. Я
начинаю чувствовать, что и концлагерь имeетъ не одни только шипы, и плотно
втискиваюсь въ мягкую кожу сидeнья. За окномъ какая-то старушка слезно
молитъ вохровцевъ:
-- Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу, уже третьи сутки
здeсь жду, измаялась вся...
-- И чего тебe, старая, eздить, -- философически замeчаетъ одинъ изъ
вохровцевъ. -- Сидeла бы ты, старая, дома, да Богу бы молилась... {402}
-- Ничего, мадама, -- успокоительно говоритъ другой вохровецъ, -- не
долго ужъ ждать осталось...
-- А что, голубчикъ, еще одна машина будетъ?
-- Объ машинe -- не знаю, а вотъ до смерти -- такъ тебe, дeйствительно,
не долго ждать осталось.
Вохръ коллективно гогочетъ. Автобусъ трогается. Мы катимся по
новенькому, съ иголочки, но уже въ ухабахъ и выбоинахъ, повeнецкому шоссе,
сооруженному все тeми же каторжными руками. Шоссе совершенно пусто: зачeмъ
его строили? Мимо мелькаютъ всяческiе лагпункты съ ихъ рванымъ населенiемъ,
покосившiяся и полуразвалившiяся коллективизированныя деревушки, опустeлые
дворы единоличниковъ. Но шоссе -- пусто, мертво. Впрочемъ, особой жизни не
видать и въ деревушкахъ -- много людей отсюда повысылали...
Проeзжаемъ тихiй, уeздный и тоже какъ-то опустeлый городишко
Повeнецъ... Автобусъ подходитъ къ повeнецкому затону знаменитаго
Бeломорско-Балтiйскаго канала.
Я ожидалъ увидeть здeсь кое-какое оживленiе: пароходы, баржи, плоты. Но
затонъ -- пустъ. У пристани стоитъ потертый моторный катеръ, на который
пересаживается двое пассажировъ нашего автобуса: я и какой-то инженеръ.
Катеръ, натужно пыхтя, тащится на сeверъ.
Я сижу на носу катера, зябко поднявъ воротникъ своей кожанки, и смотрю
кругомъ. Совершенно пусто. Ни судна, ни бревна. Тихо, пусто, холодно,
мертво. Кругомъ озеръ и протоковъ, по которымъ проходитъ каналъ, тянется
дремучiй, заболоченный, непроходимый лeсъ. Надъ далями стоитъ сизый туманъ
болотныхъ испаренiй... На берегахъ -- ни одной живой души, ни избы, ни
печного дыма -- ничего.
А еще годъ тому назадъ здeсь скрежетали экскаваторы, бухалъ аммоналъ и
стотысячныя армiи людей копошились въ этихъ трясинахъ, строя монументъ
товарищу Сталину. Сейчасъ эти армiи куда-то ушли -- на БАМ, въ Сиблагъ,
Дмитлагъ и прочiе лагери, въ другiя трясины -- строить тамъ другiе
монументы, оставивъ здeсь, въ братскихъ могилахъ болотъ, цeлые корпуса
своихъ боевыхъ товарищей. Сколько ихъ -- безвeстныхъ жертвъ этого
канальскаго участка великаго соцiалистическаго наступленiя.
"Старики"-бeломорстроевцы говорятъ -- двeсти тысячъ. Болeе компетентные люди
изъ управленiя ББК говорили: двeсти не двeсти, а нeсколько больше ста тысячъ
людей здeсь уложено... имена же ихъ Ты, Господи, вeси... Кто узнаетъ и кто
будетъ подсчитывать эти тысячи тоннъ живого удобренiя, брошеннаго въ
карельскiя трясины ББК, въ сибирскую тайгу БАМа, въ пески Турксиба, въ
каменныя осыпи Чустроя?
Я вспомнилъ зимнiя ночи на Днeпростроe, когда леденящiй степной вeтеръ
вылъ въ обледенeлыхъ лeсахъ, карьерахъ, котловинахъ, люди валились съ ногъ
отъ холода и усталости, падали у покрытыхъ тонкой ледяной коркой настиловъ;
свирeпствовалъ тифъ, амбулаторiи разрабатывали способы массоваго
производства ампутацiй отмороженныхъ конечностей; стаи собакъ потомъ
растаскивали {403} и обгладывали эти конечности, а стройка шла и день и
ночь, не прерываясь ни на часъ, а въ газетахъ трубили о новыхъ мiровыхъ
рекордахъ по кладкe бетона. Я вспомнилъ Чустрой -- небольшой, на 40.000
человeкъ концентрацiонный лагерь на рeку Чу, въ средней Азiи; тамъ строили
плотины для орошенiя 360.000 гектаровъ земли подъ плантацiи индiйской
конопли и каучуконосовъ. Вспомнилъ и нeсколько наивный вопросъ Юры, который
о Чустроe заданъ былъ въ Дагестанe.
Мы заблудились въ прибрежныхъ джунгляхъ у станцiи Берикей, въ верстахъ
въ 50-ти къ сeверу отъ Дербента. Эти джунгли когда-то были садами и
плантацiями. Раскулачиванiе превратило ихъ въ пустыню. Система сбeгавшихъ съ
горъ оросительныхъ каналовъ была разрушена, и каналы расплылись въ болота --
разсадники малярiйнаго комара. Отъ малярiи плоскостной Дагестанъ вымиралъ
почти сплошь. Но природныя условiя были тe, что и на Чустроe: тотъ же
климатъ, та же почва... И Юра задалъ мнe вопросъ: зачeмъ собственно нуженъ
Чустрой?..
А смeтныя ассигнованiя на Чустрой равнялись восьмистамъ миллiонамъ
рублей. На Юринъ вопросъ я не нашелъ отвeта. Точно такъ же я не нашелъ
отвeта и на мой вопросъ о томъ, зачeмъ же строили Бeломорско-Балтiйскiй
каналъ. И за что погибло сто тысячъ людей?
Нeсколько позже я спрашивалъ людей, которые жили на каналe годъ:
что-нибудь возятъ? Нeтъ, ничего не возятъ. Весной по полой водe нeсколько
миноносцевъ, со снятыми орудiями и машинами, были протащены на сeверъ -- и
больше ничего. Еще позже я спрашивалъ у инженеровъ управленiя ББК -- такъ
зачeмъ же строили? Инженеры разводили руками: приказано было. Что-жъ, такъ
просто, для рекорда и монумента? Одинъ изъ героевъ этой стройки, бывшiй
вредитель, съ похоронной иронiей спросилъ меня: "а вы къ этому еще не
привыкли?"
Нeтъ, къ этому я еще не привыкъ. Богъ дастъ, и не привыкну никогда...
...Изъ лeсовъ тянетъ гнилой, пронизывающей, болотной сыростью.
Начинаетъ накрапывать мелкiй, назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво.
Мы подъeзжаемъ ко "второму Болшеву"...
ЧОРТОВА КУЧА
Параллельно каналу и метрахъ въ трехстахъ къ востоку отъ него тянется
невысокая каменная гряда въ безпорядкe набросанныхъ валуновъ, булыжниковъ,
безформенныхъ и острыхъ обломковъ гранита. Все это полузасыпано пескомъ и
похоже на какую-то мостовую гигантовъ, развороченную взрывами или
землетрясенiемъ.
Если стать лицомъ къ сeверу, то слeва отъ этой гряды идетъ болотце, по
которому проложены доски къ пристани, потомъ -- каналъ и потомъ -- снова
болото и лeсъ... Справа -- широкая, съ версту, трясина, по которой
привидeнiями стелются промозглые {404} карельскiе туманы, словно души
усопшихъ здeсь ББКовскихъ корпусовъ.
На вершинe этой гряды -- нeсколько десятковъ чахлыхъ сосенокъ,
обнаженными корнями судорожно вцeпившихся въ камень и песокъ, и десятка два
грубо сколоченныхъ бревенчатыхъ бараковъ, тщательно и плотно обнесенныхъ
проволочными загражденiями, -- это и есть "второе Болшево" -- "Первая
дeтская трудовая колонiя ББК".
Дождь продолжается. Мои ноги скользятъ по мокрымъ камнямъ -- того и
гляди поскользнешься и разобьешь себe черепъ объ острые углы гранитныхъ
осколковъ. Я иду, осторожно балансируя, и думаю: какой это идiотъ догадался
всадить въ эту гиблую трясинную дыру дeтскую колонiю -- четыре тысячи ребятъ
въ возрастe отъ десяти до семнадцати лeтъ. Не говоря уже о территорiяхъ всей
шестой земной суши подвластной Кремлю, неужели и на территорiи ББК не
нашлось менeе гиблой дыры?
Дождь и вeтеръ мечутся между бараками. Сосны шумятъ и скрипятъ. Низкое
и холодное небо нахлобучилось почти на ихъ вершины. Мнe холодно и въ моей
основательной кожанкe, а вeдь это конецъ iюня... По двору колонiи, кое-гдe
понасыпаны дорожки изъ гравiя. Все остальное завалено гранитными обломками,
мокрыми отъ дождя и скользкими, какъ ледъ...
..."Ликвидацiя безпризорности" встаетъ передо мною въ какомъ-то новомъ
аспектe... Да -- ихъ здeсь ликвидируютъ... Ликвидируютъ, "какъ классъ".
"И никто не узнаетъ,
Гдe могилка моя".
Не узнаетъ, дeйствительно, никто...
НАЧАЛЬСТВО
Я иду разыскивать начальника колонiи и, къ крайнему своему
неудовольствiю, узнаю, что этимъ начальникомъ является тов. Видеманъ,
переброшенный сюда изъ ликвидированнаго подпорожскаго отдeленiя ББК.
Тамъ, въ Подпорожьи, я, и не безъ успeха, старался съ товарищемъ
Видеманомъ никакого дeла не имeть. Видеманъ принадлежалъ къ числу
начинающихъ преуспeвать совeтскихъ администраторовъ и переживалъ свои первые
и наиболeе бурные припадки административнаго восторга. Административный же
восторгъ въ условiяхъ лагерной жизни подобенъ той пушкe, сорвавшейся въ бурю
съ привязи и тупо мечущейся по палубe фрегата, которую описываетъ Викторъ
Гюго.
Видеманъ не только могъ цапнуть человeка за икру, какъ это, скажемъ,
дeлалъ Стародубцевъ, онъ могъ цапнуть человeка и за горло, какъ могли,
напримeръ, Якименко и Успенскiй. Но онъ еще не понималъ, какъ понимали и
Якименко и Успенскiй, что цапать зря и не стоитъ, и невыгодно. Эта
возможность была для Видемана еще относительно нова: ощущенiе чужого горла
въ {405} своихъ зубахъ, вeроятно, еще волновало его... А можетъ быть, просто
тренировка административныхъ челюстей?
Всe эти соображенiя могли бы служить нeкоторымъ психологическимъ
объясненiемъ административнаго характера тов. Видемана, но съ моей стороны
было бы неискренностью утверждать, что меня тянуло къ встрeчe съ нимъ. Я
ругательски ругалъ себя, что, не спросясь броду, сунулся въ эту колонiю...
Правда, откуда мнe могло придти въ голову, что здeсь я встрeчусь съ
товарищемъ Видеманомъ. Правда и то, что въ моемъ сегодняшнемъ положенiи я
теоретически былъ за предeлами досягаемости административной хватки тов.
Видемана: за всякiя поползновенiя по моему адресу его Успенскiй по головкe
бы не погладилъ. Но за всeмъ этимъ оставались кое-какiя "но"... О моихъ
дeлахъ и отношенiяхъ съ Успенскимъ Видеманъ и понятiя не имeетъ, и если бы я
сталъ разсказывать ему, какъ мы съ Успенскимъ въ голомъ видe пили коньякъ на
водной станцiи, Видеманъ бы счелъ меня за неслыханнаго враля... Дальше:
Медгора -- далеко. Въ колонiи Видеманъ полный хозяинъ, какъ нeкiй феодальный
вассалъ, имeющiй въ своемъ распоряженiи свои собственныя подземелья и
погреба для консервированiя въ оныхъ непотрафившихъ ему дядей. А мнe до
побeга осталось меньше мeсяца... Какъ-то выходитъ нехорошо...
Конечно, хватать меня за горло Видеману какъ будто нeтъ рeшительно
никакого ни повода, ни расчета, но въ томъ-то и дeло, что онъ это можетъ
сдeлать рeшительно безъ всякаго повода и расчета, просто отъ избытка власти,
отъ того, что у него, такъ сказать, административно чешутся зубы... Вамъ,
вeроятно, извeстно ощущенiе, когда очень зубастый, но еще весьма плохо
дисциплинированный песъ, рыча, обнюхиваетъ вашу икру. Можетъ быть, и нeтъ, а
можетъ быть, и цапнетъ. Если цапнетъ, хозяинъ его вздуетъ, но вашей-то икрe
какое отъ этого утeшенiе?
Въ Подпорожьи люди отъ Видемана летeли клочьями во всe стороны: кто на
БАМ, кто въ ШИЗО, кто на Лeсную Рeчку. Я избралъ себe сравнительно благую
часть -- старался обходичь Видемана издали. Моимъ единственнымъ личнымъ съ
нимъ столкновенiемъ я обязанъ былъ Надеждe Константиновнe.
Видеманъ въ какой-то бумажкe употребилъ терминъ "предговоренiе". Онъ,
видимо, находился въ сравнительно сытомъ настроенiи духа, и Надежда
Константиновна рискнула вступить въ нeкую лингвистическую дискуссiю: такого
де слова въ русскомъ языкe нeтъ. Видеманъ сказалъ: нeтъ, есть. Надежда
Константиновна сдуру сказала, что вотъ у нея работаетъ нeкiй писатель,
сирeчь я, у него-де можно спросить, какъ у спецiалиста. Я былъ вызванъ въ
качествe эксперта.
Видеманъ сидeлъ, развалившись въ креслe, и рычалъ вполнe добродушно.
Вопросъ же былъ поставленъ, такъ сказать, дипломатически:
-- Такъ что-жъ, по вашему, такого слова, какъ "предговоренiе", въ
русскомъ языкe нeтъ?
-- Нeтъ, -- сглупилъ я. {406}
-- А по моему, есть, -- заоралъ Видеманъ. -- А еще писатель. Убирайтесь
вонъ. Такихъ не даромъ сюда сажаютъ...
Нeтъ, Богъ ужъ съ ними, съ Видеманомъ, съ лингвистикой, съ русскимъ
языкомъ и съ прочими дискуссiонными проблемами. Блаженъ мужъ, иже не иде на
совeтъ нечестивыхъ и съ оными нечестивыми не дискуссируетъ...
___
А тутъ дискуссировать, видимо, придется. Съ одной стороны, конечно,
житья моего въ совeтской райской долинe или житья моего вообще осталось
меньше мeсяца, и чорта ли мнe ввязываться въ дискуссiю, которая этотъ мeсяцъ
можетъ растянуть на годы.
А съ другой стороны, старый, откормленный всякой буржуазной культурой,
интеллигентскiй червякъ сосетъ гдe-то подъ ложечкой и талдычитъ о томъ, что
не могу же я уeхать изъ этой вонючей, вымощенной преисподними булыжниками,
цынготной дыры и не сдeлать ничего, чтобы убрать изъ этой дыры четыре тысячи
заживо погребенныхъ въ ней ребятъ. Вeдь это же дeти, чортъ возьми!.. Правда,
они воры, въ чемъ я черезъ часъ убeдился еще одинъ, совершенно лишнiй для
меня, разъ; правда, они алкоголики, жулики, кандидаты въ профессiональные
преступники, но вeдь это все-таки дeти, чортъ побери. Развe они виноваты въ
томъ, что революцiя разстрeляла ихъ отцовъ, уморила голодомъ ихъ матерей,
выбросила ихъ на улицу, гдe имъ оставалось или умирать съ голоду, какъ
умерли миллiоны ихъ братьевъ и сестеръ, или идти воровать. Развe этого всего
не могло быть, напримeръ съ моимъ сыномъ, если бы въ свое время не
подвернулся Шпигель и изъ одесской чеки мы съ женой не выскочили бы живьемъ?
Развe они, эти дeти, виноваты въ томъ, что партiя проводитъ коллективизацiю
деревни, что партiя объявила безпризорность ликвидированной, что на
семнадцатомъ году существованiя соцiалистическаго рая ихъ рeшили убрать
куда-нибудь подальше отъ постороннихъ глазъ -- вотъ и убрали. Убрали на эту
чортову кучу, въ приполярныя трясины, въ цынгу, туберкулезъ.
Я представилъ себe безконечныя полярныя ночи надъ этими оплетенными
колючей проволокой бараками -- и стало жутко. Да, здeсь-то ужъ эту
безпризорность ликвидируютъ въ корнe. Сюда-то ужъ мистера Бернарда Шоу не
повезутъ...
...Я чувствую, что червякъ одолeваетъ и что дискуссировать придется...
ТРУДОВОЙ ПЕЙЗАЖЪ
Но Видемана здeсь нeтъ. Онъ, оказывается, въ колонiи не живетъ: климатъ
неподходящiй. Его резиденцiя находится гдe-то въ десяти верстахъ. Тeмъ
лучше: можно будетъ подготовиться къ дискуссiи, а кстати и поeсть.
Брожу по скользкимъ камнямъ колонiи. Дождь пересталъ. {407} Въ дырахъ
между камнями засeдаютъ небольшiя группы ребятъ. Они, точно индeйцы трубку
мiра, тянутъ махорочныя козьи ножки, обходящiя всю компанiю. Хлeба въ
колонiи мало, но махорку даютъ. Другiе рeжутся въ неизвeстныя мнe
безпризорныя игры съ монетами и камушками. Это, какъ я узналъ впослeдствiи,
проигрываются пайки или, по мeстному, "птюшки".
Ребята -- босые, не очень оборванные и болeе или менeе умытые. Я ужъ
такъ привыкъ видeть безпризорныя лица, вымазанныя всевозможными сортами
грязи и сажи, что эти умытыя рожицы производятъ какое-то особо
отвратительное впечатлeнiе: весь порокъ и вся гниль городского дна, все
разнообразiе сексуальныхъ извращенiй преждевременной зрeлости, скрытыя
раньше слоемъ грязи, теперь выступаютъ съ угнетающей четкостью...
Ребята откуда-то уже услышали, что прieхалъ инструкторъ физкультуры, и
сбeгаются ко мнe -- кто съ заискивающей на всякiй случай улыбочкой, кто съ
наглой развязностью. Сыплются вопросы. Хриплые, но все же дeтскiе голоса.
Липкiя, проворный дeтскiя руки съ непостижимой ловкостью обшариваютъ всe мои
карманы, и пока я успeваю спохватиться, изъ этихъ кармановъ исчезаетъ все:
махорка, спички, носовой платокъ...
Когда это они успeли такъ насобачиться? Вeдь это все новые безпризорные
призывы, призыва 1929-31 годовъ. Я потомъ узналъ, что есть и ребята,
попавшiе въ безпризорники и въ нынeшнемъ году: источникъ, оказывается, не
изсякаетъ.
Отрядъ самоохраны (собственный дeтскiй Вохръ) и штуки двe воспитателей
волокутъ за ноги и за голову какого-то крeпко связаннаго "пацана". Пацанъ
визжитъ такъ, какъ будто его не только собираются, а и въ самомъ дeлe
рeжутъ. Ничьего вниманiя это не привлекаетъ -- обычная исторiя, пацана
тащатъ въ изоляторъ.
Я отправляюсь въ "штабъ". Огромная комната бревенчатаго барака
переполнена ребятами, которые то грeются у печки, то тянутъ собачьи ножки,
то флегматически выискиваютъ вшей, то такъ просто галдятъ. Матъ стоитъ
необычайный.
За столомъ сидитъ нeкто -- я узнаю въ немъ товарища Полюдова, который
въ свое время завeдывалъ культурно-воспитательной частью въ Подпорожьи.
Полюдовъ творитъ судъ -- пытается установить виновниковъ фабрикацiи
нeсколькихъ колодъ картъ. Вещественныя доказательства лежатъ передъ нимъ на
столe -- отпечатанныя шаблономъ карты изъ вырванныхъ листовъ. Подозрeваемыхъ
-- штукъ десять. Они стоятъ подъ конвоемъ самоохраны, клянутся и божатся
наперебой -- галдежъ стоитъ несусвeтимый. У Полюдова -- очумeлое лицо и
воспаленное отъ махорки и безсонницы глаза. Онъ здeсь -- помощникъ Видемана.
Я пока что достаю у него талонъ на обeдъ въ вольнонаемной столовой и ухожу
изъ штаба, обшариваемый глазами и руками безпризорниковъ; но мои карманы все
равно пусты -- пусть обшариваютъ. {408}
ИДЕАЛИСТЪ
На ночлегъ я отправляюсь въ клубъ. Клубъ -- огромное бревенчатое зданiе
съ большимъ зрительнымъ заломъ, съ библiотекой и съ полдюжиной совершенно
пустыхъ клубныхъ комнатъ. Завeдующiй клубомъ -- завклубъ, высокiй,
истощенный малый, лeтъ 26-ти, встрeчаетъ меня, какъ родного:
-- Ну, слава Богу, голубчикъ, что вы, наконецъ, прieхали. Хоть
чeмъ-нибудь ребятъ займете... Вы поймите, здeсь на этой чертовой кучe, имъ
рeшительно нечего дeлать: мастерскихъ нeтъ, школы нeтъ, учебниковъ нeтъ, ни
черта нeтъ. Даже дeтскихъ книгъ въ библiотекe ни одной. Играть имъ негдe,
сами видите, камни и болото, а въ лeсъ вохровцы не пускаютъ. Знаете, здeсь
эти ребята разлагаются такъ, какъ и на волe не разлагались. Подумайте только
-- четыре тысячи ребятъ запиханы въ одну яму и дeлать имъ нечего совершенно.
Я разочаровываю завклуба: я прieхалъ такъ, мимоходомъ, на день два,
посмотрeть, что здeсь вообще можно сдeлать. Завклубъ хватаетъ меня за
пуговицу моей кожанки.
-- Послушайте, вeдь вы же интеллигентный человeкъ...
Я уже знаю напередъ, чeмъ кончится тирада, начатая съ интеллигентнаго
человeка... Я -- "интеллигентный человeкъ", -- слeдовательно, и я обязанъ
отдать свои нервы, здоровье, а если понадобится, и шкуру для заплатыванiя
безконечныхъ дыръ совeтской дeйствительности. Я -- "интеллигентный
человeкъ", -- слeдовательно, по своей основной профессiи я долженъ быть
великомученикомъ и страстотерпцемъ, я долженъ застрять въ этой
фантастической трясинной дырe и отдать свою шкуру на заплаты, на
коллективизацiю деревни, на безпризорность и на ея "ликвидацiю". Только на
заплату дыръ -- ибо больше сдeлать нельзя ничего. Но вотъ съ этой
"интеллигентской" точки зрeнiя, въ сущности, важенъ не столько результатъ,
сколько, такъ сказать, жертвенность...
...Я его знаю хорошо, этого завклуба. Это онъ -- вотъ этакiй завклубъ
-- геологъ, ботаникъ, фольклористъ, ихтiологъ и, Богъ его знаетъ, кто еще,
въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ растекается по всему лицу земли русской,
сгораетъ отъ недоeданiя, цынги, туберкулеза, малярiи, строитъ тоненькую
паутинку культурной работы, то сдуваемую легкимъ дыханiемъ совeтскихъ
Пришибеевыхъ всякаго рода, то ликвидируемую на корню чрезвычайкой, попадаетъ
въ концлагери, въ тюрьмы, подъ разстрeлъ -- но все-таки строитъ...
Я уже его видалъ -- этого завклуба -- и на горныхъ пастбищахъ Памира,
гдe онъ выводитъ тонкорунную овцу, и въ малярiйныхъ дырахъ Дагестана, гдe
онъ добываетъ пробный iодъ изъ каспiйскихъ водорослей, и въ ущельяхъ
Сванетiи, гдe онъ занимается раскрeпощенiемъ женщины, и въ украинскихъ
колхозахъ, гдe онъ прививаетъ культуру топинамбура, и въ лабораторiяхъ ЦАГИ,
гдe онъ изучаетъ обтекаемость авiацiонныхъ бомбъ.
Потомъ тонкорунныя овцы гибнутъ отъ безкормицы, сванетская
раскрeпощенная женщина -- отъ голоду, топинамбуръ не {409} хочетъ расти на
раскулаченныхъ почвахъ, гдe не выдерживаетъ ко всему привыкшая картошка...
Авiабомбами сметаютъ съ лица земли цeлые районы "кулаковъ" -- дeти этихъ
кулаковъ попадаютъ вотъ сюда -- и сказка про краснаго бычка начинается
сначала.
Но кое-что остается. Все-таки кое-что остается. Кровь праведниковъ
никогда не пропадаетъ совсeмъ ужъ зря.
И я -- конфужусь передъ этимъ завклубомъ. И вотъ -- знаю же я, что на
заплатыванiе дыръ, прорванныхъ рогами этого краенаго быка, не хватитъ
никакихъ въ мiрe шкуръ, что пока быкъ этотъ не прирeзанъ -- количество дыръ
будетъ расти изъ года въ годъ, что мои и его, завклуба, старанiя, и мужика,
и ихтiолога -- всe они безслeдно потонуть въ топяхъ совeтскаго кабака,
потонетъ и онъ самъ, этотъ завклубъ. Онъ вольнонаемный. Его уже наполовину
съeла цынга, но: "понимаете сами -- какъ же я могу бросить -- никакъ не
найду себe замeстителя". Правда, бросить-то не такъ просто -- вольнонаемныя
права здeсь не на много шире каторжныхъ. При поступленiи на службу
отбирается паспортъ и взамeнъ выдается бумажка, по которой никуда вы изъ
лагеря не уeдете. Но я знаю -- завклуба удерживаетъ не одна эта бумажка.
И я сдаюсь. И вмeсто того, чтобы удрать изъ этой дыры на слeдующее же
утро -- до встрeчи съ товарищемъ Видеманомъ, я даю завклубу обeщанiе
остаться здeсь на недeлю, проклинаю себя за слабодушiе и чувствую, что
завтра я съ Видеманомъ буду дискуссировать насчетъ колонiи вообще...
___
Завклубъ подзываетъ къ себe двухъ ребятишекъ:
-- А ну-ка, шпана, набейте товарищу инструктору тюфякъ и достаньте въ
каптеркe одeяло. Живо.
-- Дяденька, а махорки дашь?
-- Дастъ, дастъ. Ну, шпанята, живо.
"Шпанята" исчезаютъ, сверкая по камнямъ босыми пятками.
-- Это мой культактивъ. Хоть книгъ, по крайней мeрe, не воруютъ.
-- А зачeмъ имъ книги?
-- Какъ зачeмъ? Махорку крутить, карты фабриковать, подложные
документы... Червонцы, сволочи, дeлаютъ, не то, что карты, -- не безъ
нeкоторой гордости разъяснилъ завклубъ. -- Замeчательно талантливые ребята
попадаются. Я кое съ кeмъ рисованiемъ занимаюсь, я вамъ ихъ рисунки покажу.
Да вотъ только бумаги нeтъ...
-- А вы на камняхъ выдалбливайте, -- съиронизировалъ я, -- самая, такъ
сказать, современная техника...
Завклубъ не замeтилъ моей иронiи.
-- Да, и на камняхъ, черти, выдалбливаютъ, только больше порнографiю...
Но, та-алантливая публика есть...
-- А какъ вы думаете, изъ ребятъ, попавшихъ на безпризорную дорожку,
какой процентъ выживаетъ? {410}
-- Ну, этого не знаю. Процентовъ двадцать должно быть остается.
Въ двадцати процентахъ я усумнился... "Шпана" принесла набитый соломой
мeшокъ и ждетъ обeщаннаго гонорара. Я отсыпаю имъ махорку въ подставленную
бумажку, и рука завклуба скорбно протягивается къ этой бумажкe.
-- Ну, а это что?
-- Дяденька, ей-Богу, дяденька, это не мы... Мы это нашли.
Завклубъ разворачиваетъ конфискованную бумажку -- это свeжевырванный
листъ изъ какой-то книги.
-- Ну, такъ и есть, -- печально констатируетъ завклубъ, -- это изъ
ленинскаго пятитомника... Ну, и какъ же вамъ, ребята не стыдно?..
Завклубъ читаетъ длинную нотацiю. Ребята молнiеносно осваиваются съ
положенiемъ: одинъ покорно выслушиваетъ нотацiю, второй за его спиной
крутить собачью ножку изъ другого листа... Завклубъ безнадежно машетъ рукой,
и "активъ" исчезаетъ...
___
Я приспосабливаюсь на ночлегъ въ огромной, совершенно пустой комнатe, у
окна. Въ окно видны: разстилающееся внизу болотце, подернутое туманными
испаренiями, за болотцемъ -- свинцовая лента канала, дальше -- лeсъ, лeсъ и
лeсъ. Бeлая приполярная ночь унылымъ, матовымъ свeтомъ освeщаетъ этотъ
безрадостный пейзажъ.
Я разстилаю свой тюфякъ, кладу подъ него всe свои вещи -- такъ
посовeтовалъ завклубъ, иначе сопрутъ -- укладываюсь, вооружаюсь найденнымъ
въ библiотекe томикомъ Бальзака и собираюсь предаться сладкому "фарнiенте".
Хорошо все-таки побыть одному...
Но ночная тишина длится недолго. Откуда-то изъ бараковъ доносится
душераздирающiй крикъ, потомъ ругань, потомъ обрывается, словно кому-то
заткнули глотку тряпкой. Потомъ гдe-то за каналомъ раздаются пять шесть
ружейныхъ выстрeловъ -- это, вeроятно, каналохрана стрeляетъ по
какому-нибудь заблудшему бeглецу. Опять тихо. И снова тишину прорeзаютъ
выстрeлы, на этотъ разъ совсeмъ близко. Потомъ чей-то нечеловeческiй,
предсмертный вопль, потомъ опять выстрeлъ...
Бальзакъ въ голову не лeзетъ...
БЕЗПРИЗОРНЫЕ БУДНИ
Солнечное утро какъ-то скрашиваетъ всю безотрадность этой затерянной въ
болотахъ каменной гряды, угрюмость сeрыхъ бараковъ, блeдность и
истасканность голодныхъ ребячьихъ лицъ...
Въ качествe чичероне ко мнe приставленъ малый лeтъ тридцати пяти, со
странной фамилiей Ченикалъ, сухой, подвижной, жилистый, съ какими-то
волчьими ухватками -- одинъ изъ старшихъ воспитателей колонiи. Былъ когда-то
какимъ-то краснымъ партизанскимъ командиромъ, потомъ служилъ въ войскахъ
ГПУ, потомъ -- {411} гдe-то въ милицiи и попалъ сюда на пять лeтъ "за
превышенiе властей", какъ онъ выражался. Въ чемъ именно "превысилъ" онъ эти
власти, я такъ и не узналъ -- вeроятно, какое-нибудь безсудное убiйство.
Сейчасъ онъ -- начальникъ самоохраны.
"Самоохрана" -- это человeкъ триста ребятъ, спецiально подобранныхъ и
натасканныхъ для роли мeстной полицiи или, точнeе, мeстнаго ГПУ. Они живутъ
въ лучшемъ баракe, получаютъ лучшее питанiе, на рукавахъ и на груди у нихъ
понашиты красныя звeзды. Они занимаются сыскомъ, облавами, обысками,
арестами, несутъ при Вохрe вспомогательную службу по охранe лагеря.
Остальная ребячья масса ненавидитъ ихъ лютой ненавистью. По лагерю они
ходятъ только патрулями -- чуть отобьется кто-нибудь, ему сейчасъ же или
голову камнемъ проломаютъ, или ножомъ кишки выпустятъ. Недeли двe тому
назадъ одинъ изъ самоохранниковъ Ченикала исчезъ, и его нашли повeшеннымъ.
Убiйцъ такъ и не доискались. Отрядъ Ченикала, взятый въ цeломъ, теряетъ
такимъ образомъ пять-шесть человeкъ въ мeсяцъ.
Обходимъ бараки -- тeсные, грязные, вшивые. Колонiя была расчитана на
двe тысячи -- сейчасъ уже больше четырехъ тысячъ, а лениградское ГПУ все
шлетъ и шлетъ новыя "подкрeпленiя". Сегодня ждутъ новую партiю, человeкъ въ
250. Ченикалъ озабоченъ вопросомъ, куда ихъ дeть. Нары въ баракахъ -- въ два
этажа. Придется надстроить третiй -- тогда въ баракахъ окончательно нечeмъ
будетъ дышать.
Завклубъ былъ правъ: ребятамъ, дeйствительно, дeлать совершенно нечего.
Они цeлыми днями рeжутся въ свои азартныя игры и, такъ какъ проигрывать,
кромe "птюшекъ", нечего, то они ихъ и проигрываютъ, а проигравъ
"наличность", рeжутся дальше въ "кредитъ", на будущiя "птюшки". А когда
"птюшка" проиграна на двe три недeли впередъ и eсть, кромe того пойла, что
даютъ въ столовой, нечего -- ребята бeгутъ.
-- Да куда же здeсь бeжать?
Бeгутъ, оказывается, весьма разнообразными путями. Переплываютъ черезъ
каналъ и выходятъ на Мурманскую желeзную дорогу -- тамъ ихъ ловитъ
желeзнодорожный Вохръ. Ловитъ, впрочемъ, немного -- меньше половины. Другая
половина не то ухитряется пробраться на югъ, не то гибнетъ въ болотахъ.
Кое-кто пытается идти на востокъ, на Вологду -- о ихъ судьбахъ Ченикалъ не
знаетъ ничего. Въ концe зимы группа человeкъ въ тридцать пыталась пробраться
на югъ по льду Онeжскаго озера. Буря оторвала кусокъ льда, на которомъ
находились бeглецы, ребята больше недeли провели на пловучей и начинающей
таять льдинe. Восемь человeкъ утонуло, одного съeли товарищи, остальныхъ
спасли рыбаки.
Ченикалъ таскаетъ съ собой мeшочекъ съ содой -- почти всe ребята
страдаютъ не то изжогой, не то катарромъ: ББКовской пищи не выдерживаютъ
даже безпризорные желудки, а они-то ужъ видали виды. Сода играетъ, такъ
сказать, поощрительно-воспитательную роль: за хорошее поведенiе соду даютъ,
за плохое -- не даютъ. Соды, впрочемъ, такъ же мало, какъ и хорошаго {412}
поведенiя. Ребята крутятся около Ченикала, дeлаютъ страдальческая лица,
хватаются за животы и скулятъ. Вслeдъ намъ несется изысканный матъ тeхъ,
кому въ содe было отказано...
Житье Ченикала -- тоже не маслянница. Съ одной стороны --
административные восторги Видемана, съ другой -- ножъ безпризорниковъ, съ
третьей -- ни дня, ни ночи отдыха: въ баракахъ то и дeло вспыхиваютъ то
кровавыя потасовки, то безсмысленные истерическiе бунты. "Кое-когда и
разстрeливать приходится", конфиденцiально сообщаетъ Ченикалъ. Особенно
тяжело было въ концe зимы -- въ началe весны, когда отъ цынги въ одинъ
мeсяцъ вымерло около семисотъ человeкъ, а остальные "на стeнку лeзли -- все
равно помирать". "А почему же не организовали ни школъ, ни мастерскихъ?" "Да
все прорабатывается этотъ вопросъ". "Сколько же времени онъ прорабатывается?
"Да вотъ, какъ колонiю основали -- года два"...
Отъ разсказовъ Ченикала, отъ барачной вони, отъ вида ребятъ, кучами
сидящихъ на нарахъ и щелкающихъ вшей -- становится тошно. Въ лагерной чертe
рeшительно ничего физкультурнаго организовать нельзя: нeтъ буквально ни
одного метра не заваленной камнями площади. Я отправляюсь на развeдку
вокругъ лагеря -- нeтъ ли поблизости чего-нибудь подходящаго для спортивной
площадки.
Лагерь прочно оплетенъ колючей проволокой. У выхода стоитъ патруль изъ
трехъ вохровцевъ и трехъ "самоохранниковъ" -- это вамъ не Болшево и даже не
Медгора. Патруль спрашиваетъ у меня пропускъ. Я показываю свое
командировочное удостовeренiе. Патрульныхъ оно не устраиваетъ: нужно
вернуться въ штабъ и тамъ взять спецiальный разовый пропускъ. Отъ этого я
отказываюсь категорически: у меня центральная ББКовская командировка по
всему лагерю, и плевать я хотeлъ на всякiе здeшнiе пропуска. И прохожу мимо.
"Будемъ стрeлять". "А ну, попробуйте".
Стрeлять они, конечно, не стали бы ни въ какомъ случаe, а вохру надо
было прiучать. Принимая во вниманiе товарища Видемана, какъ бы не пришлось
мнe драпать отсюда не только безъ пропуска и безъ оглядки, а даже и безъ
рюкзака...
СТРОИТЕЛЬСТВО
Лeсъ и камень. Камень и болото... Но въ верстахъ трехъ у дороги на
сeверъ я нахожу небольшую площадку, изъ которой что-то можно сдeлать:
выкорчевать десятка четыре пней, кое-что подравнять -- если не въ футболъ,
то въ баскетъ-болъ играть будетъ можно. Съ этимъ открытiемъ я и возвращаюсь
въ лагерь. Вохра смотритъ на меня почтительно...
Иду къ Видеману.
-- Ахъ, такъ это вы? -- не очень ободряющимъ тономъ встрeчаетъ меня
Видеманъ и смотритъ на меня испытующе: что я собственно такое и слeдуетъ ли
ему административно зарычать или лучше будетъ корректно вильнуть хвостомъ. Я
ему докладываю, что я и для чего я прieхалъ, и перехожу къ "дискуссiи". Я
{413} говорю, что въ самой колонiи ни о какой физкультурe не можетъ быть и
рeчи -- одни камни.
-- Ну, да это мы и безъ васъ понимаемъ. Наша амбулаторiя дeлаетъ по
сто-двeсти перевязокъ въ день... Расшибаютъ себe головы вдребезги...
-- Необходимо перевести колонiю въ какое-нибудь другое мeсто. По
прieздe въ Медгору я поставлю этотъ вопросъ; надeюсь, товарищъ Видеманъ, и
вы меня поддержите. Вы, конечно, сами понимаете: въ такой дырe, при такихъ
климатическихъ условiяхъ...
Но моя дискуссiя лопается сразу, какъ мыльный пузырь.
-- Все это всeмъ и безъ васъ извeстно. Есть распоряженiе изъ ГУЛАГа
оставить колонiю здeсь. Не о чемъ разговаривать...
Да, тутъ разговаривать, дeйствительно, нечего. Съ Успенскимъ
договориться о переводe колонiи, пожалуй, было бы можно: выдумалъ бы еще
какую-нибудь халтуру, вродe спартакiады. Но разговаривать съ ГУЛАГомъ у меня
возможности не было никакой. Я все-таки рискую задать вопросъ: "А чeмъ,
собственно, мотивировано приказанiе оставить колонiю здeсь"?
-- Ну, чeмъ тамъ оно мотивировано -- это не ваше дeло.
Н-да, дискуссировать здeсь трудновато. Я докладываю о своей находкe въ
лeсу -- хорошо бы соорудить спортивную площадку.
-- Ну, вотъ это дeло... Всeхъ туда пускать мы не можемъ. Пусть вамъ
завтра Полюдовъ подберетъ человeкъ сто понадежнeе, берите лопаты или что
тамъ и валяйте... Только вотъ что: лопатъ у насъ нeту. Какъ-то брали въ
Южномъ Городкe, да потомъ не вернули. Не дадутъ, сволочи, развe что вамъ --
человeку свeжему...
Я досталъ лопаты въ Южномъ Городкe -- одномъ изъ лагпунктовъ
водораздeльскаго отдeленiя. На утро сто безпризорниковъ выстроилось во дворe
колонiи рваной и неистово галдящей колонной. Всe рады попасть въ лeсъ, всeмъ
осточертeло это сидeнiе за проволокой, безъ учебы, безъ дeла и даже безъ
игръ. Колонну окружаетъ еще нeсколько сотъ завистливыхъ рожицъ: "дяденька,
возьмите и меня", "товарищъ инструкторъ, а мнe можно"...
Но я чувствую, что съ моимъ предпрiятiемъ творится что-то неладное.
Воспитатели мечутся, какъ угорeлые, изъ штаба въ Вохръ и изъ Вохра въ штабъ.
А мы все стоимъ и стоимъ. Наконецъ, выясняется: начальникъ Вохра требуетъ,
чтобы кто-нибудь изъ воспитателей расписался на спискe отправляемыхъ на
работу ребятъ, взявъ на себя, такимъ образомъ, отвeтственность за ихъ, такъ
сказать, сохранность, за то, что они не разбeгутся. Никто расписываться не
хочетъ. Видемана въ колонiи нeтъ. Распорядиться некому. Боюсь, что изъ моего
предпрiятiя ничего не выйдетъ и что колонну придется распустить по баракамъ,
но чувствую -- для ребятъ это будетъ великимъ разочарованiемъ.
-- Ну, а если распишусь я?
-- Ну, конечно... Только въ случаe побeга кого-нибудь, вамъ и отвeчать
придется...
Мы идемъ въ Вохръ, и тамъ я равнодушно подмахиваю свою фамилiю подъ
длиннымъ спискомъ отправляемыхъ на работу {414} ребятъ. Начальникъ Вохра
провожаетъ меня весьма неопредeленнымъ напутствiемъ:
-- Ну, смотрите же!
___
На будущей площадкe выясняется, что въ качествe рабочей силы мои
безпризорники не годятся рeшительно никуда. Несмотря на ихъ волчью
выносливость къ холоду и къ голоду, работать они не могутъ: не хватаетъ
силъ. Тяжелыя лопаты оттягиваютъ ихъ тоненькiя, какъ тростинки, руки,
дыханiя не хватаетъ, мускульной выносливости нeтъ никакой. Работа идетъ
порывами -- то сразу бросаются всe, точно рыбья стайка по неслышной командe
своего нeмого вожака, то сразу всe останавливаются, кидаютъ лопаты и
укладываются на мокрой холодной травe.
Я ихъ не подгоняю. Торопиться некуда. Какой-то мальчишка выдвигаетъ
проектъ: вмeсто того, чтобы выкорчевывать пни -- разложить по хорошему
костру на каждомъ изъ нихъ: вотъ они постепенно сгорятъ и истлeютъ.
Раскладывать тридцать костровъ -- рискованно, но штуки три мы все-таки
разжигаемъ. Я подсаживаюсь къ группe ребятъ у одного изъ костровъ.
-- А ты, дядь, на пенекъ сядай, а то штаны замочишь.
Я сажусь на пенекъ и изъ внутренняго кармана кожанки достаю пачку
махорки. Жадные глаза смотрятъ на эту пачку. Я свертываю себe папиросу и
молча протягиваю пачку одному изъ ближайшихъ мальчишекъ.
-- Можно свернуть? -- нeсколько недоумeвающе спрашиваетъ онъ.
-- Вертайте.
-- Нeтъ, мы не всю.
-- Да хоть и всю.
-- Такъ мы, дядя, половину отсыпемъ.
-- Валяйте всю, у меня еще махорка есть.
-- Ишь ты...
Достаются какiе-то листки -- конечно, изъ завклубовской библiотеки, --
ребята быстро и дeловито распредeляютъ между собой полученную махорку.
Черезъ минуту всe торжественно и молча дымятъ. Молчу и я.
-- Дядь, а дядь, а площадку-то эту -- зачeмъ строимъ?
-- Такъ я же вамъ, ребята, еще въ колонiи, передъ строемъ объяснилъ --
въ футболъ будете играть.
-- Такъ это -- для митингу, вралъ, небось, дядя, а?
Я объясняю еще разъ. Ребята вeрятъ плохо. "Что-бъ они для насъ дeлать
что стали -- держи карманъ"... "Насъ сюда для умору, а не для футбола
посадили". "Конечно, для умору -- какой имъ хрeнъ насъ физкультурой
развивать". "Знаемъ мы ужъ: строить-то насъ пошлютъ -- а играть будутъ
гады".
-- Какiе гады? {415}
-- А вотъ эти... -- безпризорникъ привелъ совершенно непечатный
терминъ, обозначающiй самоохранниковъ.
-- "На гадовъ работать не будемъ"... "Хрeнъ съ ними -- пусть сами
работаютъ".
Я пытаюсь убeдить ребятъ, что играть будутъ и они: "Э, нeтъ, такое ужъ
мы слыхали". "Насъ, дядя, не проведешь". "Заливай кому другому"...
Я чувствую, что эту тему лучше бы до поры до времени оставить въ
сторонe -- очень ужъ широкая тема. На "гадовъ" не хочетъ работать и рабочiй,
не хотятъ и безпризорники... Я вспомнилъ исторiю со своими спортпарками,
вспомнилъ сообщенiе Радецкаго о ихъ дальнeйшей судьбe -- и даже нeсколько
удивился: въ сущности, вотъ съ этой безпризорной площадкой повторяется
совершенно та же схема: я дeйствую, какъ нeсколько, скажемъ, идеалистически
настроенный спецъ -- никто же меня не тянулъ браться за эту площадку, развe
что завклубъ; я, значитъ, буду планировать и, такъ сказать, организовывать,
безпризорники будутъ строить -- а играть будутъ самоохрана и Вохръ... И въ
самомъ дeлe -- стоило ли огородъ городить?.. Я переношу вопросъ въ нeсколько
иную плоскость:
-- Такъ вамъ же веселeе пойти поковыряться здeсь въ лeсу, чeмъ торчать
въ баракахъ.
Мои собесeдники оказываются гораздо сообразительнeе, чeмъ могъ
предполагать.
-- Объ этомъ и разговору нeтъ, въ баракахъ съ тоски къ ... матери
подохнуть можно, а еще зимой -- такъ ну его... Намъ расчетъ такой, чтобы
строить ее все лeто -- все лeто будутъ водить...
___
Безпризорники всeхъ безконечныхъ совeтскихъ соцiалистическихъ,
федеративныхъ, автономныхъ и прочихъ республикъ говорятъ на одномъ и томъ же
блатномъ жаргонe и съ однимъ и тeмъ же одесскимъ акцентомъ. По степени
выработанности этого жаргона и акцента можно до нeкоторой степени судить о
длительности безпризорнаго стажа даннаго мальчишки. Кое-кто изъ моихъ
собесeдниковъ еще не утерялъ своего основного акцента. Я спрашиваю одного
изъ нихъ, когда это онъ попалъ въ безпризорники. Оказывается, съ осени
прошлаго года, здeсь -- съ весны нынeшняго -- тысячу девятьсотъ тридцать
четвертаго... Такихъ -- призыва этого года -- въ моей группe набирается пять
человeкъ -- въ группe его человeкъ сорокъ... Еще одно открытiе...
Мальчишка со стажемъ этого года -- явственно крестьянскiй мальчишка съ
ясно выраженнымъ вологодскимъ акцентомъ, лeтъ этакъ 13-14-ти.
-- А ты-то какъ попалъ?
Мальчишка разсказываетъ: отецъ былъ колхозникомъ, попался на кражe
колхозной картошки, получилъ десять лeтъ. Мать померла съ голоду. "А въ
деревнe-то пусто стало -- все одно, какъ {416} въ лeсу... повысылали.
Младшiй братъ давно болeлъ глазами и ослeпъ". Разсказчикъ забралъ своего
братишку и отправился въ Питеръ, гдe у него служила какая-то тетка. "Гдe
служила?" -- "Извeстно гдe -- на заводe". "А на какомъ?" -- "Ну, просто на
заводe"...
Словомъ -- тетка Ксюшка, а фамилiю забылъ -- вродe чеховскаго адреса:
"на деревню, дeдушкe". Кое-какъ добрались до Питера, который оказался
нeсколько не похожъ на все то, что лeсной крестьянскiй мальчишка видалъ на
своемъ вeку. Братъ гдe-то затерялся въ вокзальной сутолокe, а парнишку
сцапало ГПУ.
-- А, небось, слямзилъ тоже? -- скептически прерываетъ кто-то изъ
ребятъ.
-- Н-не, не успeлъ... Неумeлый былъ.
Теперь-то онъ научится...
Второй -- призыва этого года -- сынъ московскаго рабочаго. Рабочаго съ
семьей перебрасывали на Магнитку. Мальчишка -- тоже лeтъ 12--13-ти -- не то
отсталъ отъ поeзда, побeжавъ за кипяткомъ, не то, набравъ кипятку, попалъ не
въ тотъ поeздъ -- толкомъ онъ разсказать объ этомъ не могъ. Ну, и тутъ
завертeлось. Мотался по какимъ-то станцiямъ, разыскивая семью -- вeроятно, и
семья его разыскивала; подобрали его безпризорники -- и пошелъ парень...
Остальныя исторiи совершенно стандартны: голодъ, священная
соцiалистическая собственность, ссылка отца -- а то и обоихъ родителей -- за
попытку прокормить ребятъ своимъ же собственнымъ хлeбомъ, который нынe
объявленъ колхознымъ, священнымъ и неприкосновеннымъ для мужичьяго рта --
ну, остальное ясно. У городскихъ, преимущественно рабочихъ дeтей,
безпризорность начинается съ безнадзорности: отецъ на работe часовъ по 12 --
15, мать -- тоже, дома eсть нечего, начинаетъ мальчишка подворовывать,
потомъ собирается цeлая стайка вотъ этакихъ "промышленниковъ" -- дальше
опять все понятно. Новымъ явленiемъ былъ еврейскiй мальчишка, сынъ
еврейскаго колхозника -- побочный продуктъ коллективизацiи джойнтовскихъ
колонiй въ Крыму. Продуктовъ еврейскаго раскулачиванiя мнe еще видать не
приходилось. Другой безпризорникъ-еврей пережилъ исторiю болeе путаную и
связанную съ Биробиджаномъ -- эта исторiя слишкомъ длинна для данной темы...
Вообще здeсь былъ нeкiй новый видъ того совeтскаго интернацiонала --
интернацiонала голода, горя и нищеты, -- нивеллирующiй всe нацiональныя
отличiя. Какой-то грузинъ -- уже совсeмъ проeденный туберкулезомъ и все
время хрипло кашляющiй. Утверждаетъ, что онъ сынъ доктора, разстрeляннаго
ГПУ.
-- Ты по грузински говоришь?
-- Н-не, забылъ...
Тоже... руссификацiя... Руссификацiя людей, уходящихъ на тотъ свeтъ...
___
Разговоръ шелъ какъ-то нервно: ребята то замолкали всe, то сразу --
наперебой... Въ голову все время приходило сравненiе {417} съ рыбьей
стайкой: точно кто-то невидимый и неслышный командуетъ... И въ голосахъ, и
въ порывистости настроенiй, охватывающихъ сразу всю эту безпризорную стайку,
было что-то отъ истерики... Не помню, почему именно я одному изъ ребятъ
задалъ вопросъ о его родителяхъ -- и меня поразила грубость отвeта:
-- Подохли. И хрeнъ съ ними. Мнe и безъ родителевъ не хуже...
Я повернулся къ нему. Это былъ мальчишка лeтъ 15--16-ти, съ упрямымъ
лбомъ и темными, озлобленными глазами.
-- Ой-ли?
-- А на хрeна они мнe сдались? Живу вотъ и безъ нихъ.
-- И хорошо живешь?
Мальчишка посмотрeлъ на меня злобно:
-- Да вотъ, какъ хочу, такъ и живу...
-- Ужъ будто? -- Въ отвeтъ мальчишка выругался -- вонюче и виртуозно...
-- Вотъ, -- сказалъ я, -- eлъ бы ты борщъ, сваренный матерью, а не
лагерную баланду. Учился бы, въ футболъ игралъ.. Вши бы не eли.
-- А ну тебя къ.... матери, -- сказалъ мальчишка, густо сплюнулъ въ
костеръ и ушелъ, на ходу независимо подтягивая свои спадающiе штаны. Отойдя
шаговъ десятокъ, оглянулся, плюнулъ еще разъ и бросилъ по моему адресу:
-- Вотъ тоже еще стерва выискалась!..
Въ глазахъ его ненависть...
___
Позже, по дорогe изъ колонiи дальше на сeверъ, я все вспоминалъ этого
мальчишку съ его отвратительнымъ сквернословiемъ и съ ненавистью въ глазахъ
и думалъ о полной, такъ сказать, законности, о неизбeжной обусловленности
вотъ этакой психологiи. Не несчастная случайность, а общество,
организованное въ государство, лишило этого мальчишку его родителей. Его
никто не подобралъ и ему никто не помогъ. Съ первыхъ же шаговъ своего
"самостоятельнаго" и мало-мальски сознательнаго существованiя онъ былъ
поставленъ передъ альтернативой -- или помереть съ голоду, или нарушать
общественные законы въ ихъ самой элементарнeйшей формe. Вотъ одинъ изъ
случаевъ такого нарушенiя:
Дeло было на базарe въ Одессe въ 1925 или 1926 году. Какой-то
безпризорникъ вырвалъ изъ рукъ какой-то дамочки каравай хлeба и бросился
бeжать. Дамочка подняла крикъ, мальчишку какъ-то сбили съ ногъ. Падая,
мальчишка въ кровь разбилъ себe лицо о мостовую. Дамочка подбeжала и стала
колотить его ногой въ спину и въ бокъ. Примeру дамочки послeдовалъ и еще
кое-кто. Съ дамочкой, впрочемъ, было поступлено не по хорошему: какой-то
студентъ звeрской пощечиной сбилъ ее съ ногъ. Но не въ этомъ дeло: лежа на
землe, окровавленный и избиваемый, ежась и подставляя подъ удары наибол