eе
выносливыя части своего тeла, мальчишка съ жадной торопливостью рвалъ зубами
и, {418} не жуя, проглатывалъ куски измазаннаго въ крови и грязи хлeба.
Потомъ окровавленнаго мальчишку поволокли въ милицiю. Онъ шелъ, всхлипывая,
утирая рукавомъ слезы и кровь и продолжая съ той же жадной спeшкой
дожевывать такой цeной отвоеванный отъ судьбы кусокъ пищи.
Никто изъ этихъ дeтей не могъ, конечно, лечь на землю, сложить руки на
животикe и съ этакой мирной резиньяцiей помереть во славу будущихъ
соцiалистическихъ поколeнiй... Они, конечно, стали бороться за жизнь --
единственнымъ способомъ, какой у нихъ оставался: воровствомъ. Но, воруя, они
крали у людей послeднiй кусокъ хлeба -- предпослeдняго не имeлъ почти никто.
Въ нищетe совeтской жизни, въ миллiонныхъ масштабахъ соцiалистической
безпризорности -- они стали общественнымъ бeдствiемъ. И они были выброшены
изъ всякаго общества -- и оффицiальнаго, и неоффицiальнаго. Они превратились
въ бeшенныхъ волковъ, за которыми охотятся всe.
Но въ этомъ мiрe, который на нихъ охотился, гдe-то тамъ оставались все
же и дeти, и родители, и семья, и забота, кое-какая сытость и даже кое-какая
безопасность -- и все это было навсегда потеряно для вотъ этихъ
десятилeтнихъ, для этихъ дeтей, объявленныхъ болeе или менeе внe закона. Во
имя психическаго самосохраненiя, чисто инстинктивно они вынуждены были
выработать въ себe психологiю отдeльной стаи. И ненавидящiй взглядъ моего
мальчишки можно было перевести такъ: "А ты мнe можешь вернуть родителей,
семью, мать, борщъ? Ну, и иди къ чортовой матери, не пили душу"...
___
Мальчишка отошелъ къ другому костру. У нашего -- опять воцарилось
молчанiе. Кто-то предложилъ: спeть бы... "Ну, спой". Юдинъ изъ мальчиковъ
лихо вскочилъ на ноги, извлекъ изъ кармана что-то вродe кастаньетъ и,
приплясывая и подергиваясь, задорно началъ блатную пeсенку:
За что мы страдали, за что мы боролись,
За что мы проливали свою кровь?
За накрашенныя губки, за колeни ниже юбки,
За эту распроклятую любовь?..
"Маруха, маруха, ты брось свои замашки,
Они комплементируютъ мине".
Она ему басомъ: "иди ты къ своимъ массамъ,
Не буду я сидeть въ твоемъ клубe"...
Забубенный мотивъ не подымаетъ ничьего настроенiя. "Да брось ты"!
Пeвецъ артистически выругался и сeлъ. Опять молчанiе. Потомъ какой-то
голосокъ затянулъ тягучiй мотивъ: {419}
Эхъ, свистокъ, да братокъ, да на ось,
Насъ опять повезетъ паровозъ...
Мы безъ дома, безъ гнeзда, шатья безпризорная...
Пeсню подхватываютъ десятки негромкихъ голосовъ. Поютъ -- кто лежа, кто
сидя, кто обхвативъ колeни и уткнувъ въ колeни голову, кто тупо и безнадежно
уставившись въ костеръ -- глаза смотрятъ не на пламя, а куда-то внутрь, въ
какое-то будущее -- какое будущее?
...А я, сиротинка,
Позабыть отъ людей.
Позабытъ, позаброшенъ
Съ молодыхъ раннихъ лeтъ,
А я, сиротинка,
Счастья, доли мнe нeтъ.
Ахъ, умру я, умру я,
Похоронятъ меня --
И никто не узнаетъ,
Гдe могилка моя.
Да, о могилкe не узнаетъ, дeйствительно, никто... Негромко тянется
разъeдающiй душу мотивъ. Посeрeвшiя дeтскiя лица какъ будто всe
сосредоточились на мысляхъ объ этой могилкe, которая ждетъ ихъ гдe-то очень
недалеко: то-ли въ трясинe ближайшаго болота, то-ли подъ колесами поeзда,
то-ли въ цынготныхъ братскихъ ямахъ колонiи, то-ли просто у стeнки ББК
ОГПУ...
-- Сволота пришла! -- вдругъ говоритъ одинъ изъ "колонистовъ".
Оборачиваюсь. Во главe съ Ченикаломъ шествуетъ штукъ двадцать
самоохранниковъ. Пeсня замолкаетъ. "Вотъ сколопендры, гады, гадючье сeмя"...
Самоохранники разсаживаются цeпью вокругъ площадки. Ченикалъ
подсаживается ко мнe. Ребята нехотя подымаются:
-- Чeмъ съ гадами сидeть, пойдемъ ужъ копать, что-ль...
-- Хай сами копаютъ... Мы насаживаться будемъ, а они -- сидeть, да
смотрeть. Пусть и эта язва сама себe могилу копаетъ...
Ребята нехотя подымаются и съ презрительной развалочкой покидаютъ нашъ
костеръ. Мы съ Ченикаломъ остаемся одни. Ченикалъ мнe подмигиваетъ: "вотъ,
видали, дескать, что за народъ"... Я это вижу почище Ченикала.
-- А вы зачeмъ собственно свой отрядъ привели?
-- Да что-бъ не разбeжались.
-- Нечего сказать, спохватились, мы тутъ ужъ три часа.
Ченикалъ пожимаетъ плечами: "какъ-то такъ очень ужъ скоро все вышло"...
___
Къ обeденному часу я выстраиваю ребятъ въ колонну, и мы возвращаемся
домой. Колонну со всeхъ сторонъ оцeпили самоохранники, вооруженные
спецiальными дубинками. Я иду рядомъ {420} съ колонной. Какой-то мальчишка
начинаетъ подозрительно тереться около меня. Мои наружные карманы
благоразумно пусты, и я иронически оглядываю мальчишку: опоздалъ...
Мальчишка иронически поблескиваетъ плутоватыми глазками и отстаетъ отъ меня.
Въ колоннe раздается хохотъ. Смeюсь и я -- нeсколько дeланно. "А ты, дядь,
въ карманe пощупай." Я лeзу рукой въ карманъ.
Хохотъ усиливается. Къ своему изумленiю, вытаскиваю изъ кармана давеча
спертый кисетъ. Но самое удивительное то, что кисетъ полонъ. Развязываю --
махорка. Ну-ну... Спертую у меня махорку мальчишки, конечно, выкурили сразу
-- значитъ, потомъ устроили какой-то сборъ. Какъ и когда? Колонна весело
хохочетъ вся: "у дядьки инструктора махорка воскресла, ай да дядя...
Говорили тебe -- держи карманъ шире. А въ другой разъ, дядь, не корчи
фраера"...
-- Съ чего это вы? -- нeсколько растерявшись, спрашиваю я у ближайшаго
"пацана".
Пацанъ задорно ухмыльнулся, скаля наполовину выбитые зубы.
-- А это у насъ по общему собранiю дeлается, прямо какъ у большихъ.
Я вспомнилъ повeшеннаго сомоохранника и подумалъ о томъ, что эти
дeтскiя "общiя собранiя" будутъ почище взрослыхъ...
Въ хвостe колонны послышались крики и ругань. Ченикалъ своимъ волчьимъ
броскомъ кинулся туда и заоралъ: "колонна-а, стой!" Колонна, потоптавшись,
остановилась. Я тоже подошелъ къ хвосту колонны. На придорожномъ камнe
сидeлъ одинъ изъ самоохранниковъ, всхлипывая и вытирая кровь съ разбитой
головы.
"Камнемъ заeхали", -- пояснилъ Ченикалъ. Его волчьи глазки пронзительно
шныряли по лицамъ безпризорниковъ, стараясь отыскать виновниковъ.
Безпризорники вели себя издeвательски.
-- Это я, товарищъ воспитатель, это я. А ты минe въ глаза посмотри. А
ты минe у ж... посмотри... -- ну и такъ далeе. Было ясно, что виновнаго не
найти: камень вырвался откуда-то изъ середины колонны и угодилъ
самоохраннику въ темя.
Самоохранникъ всталъ, пошатываясь. Двое изъ его товарищей поддерживали
его подъ руки. Въ глазахъ у всeхъ трехъ была волчья злоба.
...Да, придумано, что и говорить, толково: раздeляй и властвуй. Эти
самоохранники точно такъ же спаяны въ одну цeпочку -- они, Ченикалъ,
Видеманъ, Успенскiй -- какъ на волe совeтскiй активъ спаянъ съ совeтской
властью въ цeломъ. Спаянъ кровью, спаянъ ненавистью остальной массы, спаянъ
сознанiемъ, что только ихъ солидарность всей банды, только энергiя и
безпощадность ихъ вождей могутъ обезпечить имъ, если и не очень
человeческую, то все-таки жизнь...
Ченикалъ зашагалъ рядомъ со мной.
-- Вотъ видите, товарищъ Солоневичъ, какая у насъ работа. Вотъ --
пойди, найди... Въ шестомъ баракe ночью въ дежурнаго воспитателя пикой
швырнули.
-- Какой пикой?
-- А такъ: палка, на палкe гвоздь. Въ спину угодили. Не {421} сильно, а
проковыряли. Вотъ такъ и живемъ. А то вотъ, весной было: въ котелъ въ
вольнонаемной столовой наклали битаго стекла. Хорошо еще, что поваръ
замeтилъ -- крупное стекло было... Я знаете, въ партизанской красной армiи
былъ; вотъ тамъ -- такъ это война -- не знаешь съ которой стороны рeзать
будутъ, а рeзали въ капусту. Честное вамъ говорю слово: тамъ и то легче
было.
Я вeжливо посочувствовалъ Ченикалу...
ВИДЕМАНЪ ХВАТАЕТЪ ЗА ГОРЛО
Придя въ колонiю, мы пересчитали свой отрядъ. Шестнадцать человeкъ
все-таки сбeжало. Ченикалъ въ ужасe. Черезъ полчаса меня вызываетъ
начальникъ Вохра. У него повадка боа-констриктора, предвкушающаго хорошiй
обeдъ и медленно развивающаго свои кольца.
-- Такъ -- шестнадцать человeкъ у васъ сбeжало?
-- У меня никто не сбeжалъ.
Удавьи кольца распрямляются въ матъ.
-- Вы мнe тутъ янкеля не крутите, я васъ... и т.д.
Совсeмъ дуракъ человeкъ. Я сажусь на столъ, вынимаю изъ кармана
образцово показательную коробку папиросъ. Данная коробка была получена въ
медгорскомъ распредeлителe ГПУ по спецiальной запискe Успенскаго (всего было
получено сто коробокъ) -- единственная бытовая услуга, которую я соизволилъ
взять у Успенскаго. Наличiе коробки папиросъ сразу ставитъ человeка въ нeкiй
привиллегированный разрядъ -- въ лагерe въ особенности, ибо коробка папиросъ
доступна только привиллегированному сословiю... Отъ коробки папиросъ языкъ
начальника Вохра прилипаетъ къ его гортани.
Я досталъ папиросу, постучалъ мундштукомъ, протянулъ коробку начальнику
Вохра: "Курите? А скажите, пожалуйста, сколько вамъ собственно лeтъ?"
-- Тридцать пять, -- ляпаетъ начальникъ Вохра и спохватывается --
попалъ въ какой-то подвохъ. -- А вамъ какое дeло, что это вы себe
позволяете?
-- Нeкоторое дeло есть... Такъ какъ вамъ тридцать пять лeтъ а не три
года, вы бы, кажется, могли понять, что одинъ человeкъ не имeетъ никакой
возможности услeдить за сотней безпризорниковъ, да еще въ лeсу.
-- Такъ чего же вы расписывались?
-- Я расписывался въ наличiи рабочей силы. А для охраны существуете вы.
Ежели вы охраны не дали -- вы и отвeчать будете. А если вы еще разъ
попытаетесь на меня орать -- это для васъ можетъ кончиться весьма нехорошо.
-- Я доложу начальнику колонiи...
-- Вотъ съ этого надо бы и начинать...
Я зажигаю спичку и вeжливо подношу ее къ папиросe начальника Вохра.
Тотъ находится въ совсeмъ обалдeломъ видe.
Вечеромъ я отправляюсь къ Видеману. Повидимому, за мной была какая-то
слeжка -- ибо вмeстe со мной къ Видеману торопливо {422} вваливается и
начальникъ Вохра. Онъ, видимо, боится, что о побeгe я доложу первый и не въ
его пользу.
Начальникъ Вохра докладываетъ: вотъ, дескать, этотъ товарищъ взялъ на
работу сто человeкъ, а шестнадцать у него сбeжало. Видеманъ не проявляетъ
никакого волненiя: "такъ, говорите, шестнадцать человeкъ?"
-- Точно такъ, товарищъ начальникъ.
-- Ну, и чортъ съ ними.
-- Трое вернулись. Сказываютъ, одинъ утопъ въ болотe. Хотeли вытащить,
да чуть сами не утопли.
-- Ну, и чортъ съ нимъ...
Начальникъ Вохра балдeетъ снова. Видеманъ оборачивается ко мнe:
-- Вотъ что, тов. Солоневичъ. Вы остаетесь у насъ. Я звонилъ Корзуну и
согласовалъ съ нимъ все, онъ уже давно обeщалъ перебросить васъ сюда. Ваши
вещи будутъ доставлены изъ Медгоры оперативнымъ отдeленiемъ...
Тонъ -- вeжливый, но не допускающiй никакихъ возраженiй. И подъ
вeжливымъ тономъ чувствуются оскаленные зубы всегда готоваго прорваться
административнаго восторга.
На душe становится нехорошо. У меня есть подозрeнiя, что Корзуну онъ
вовсе не звонилъ, -- но что я могу подeлать. Здeсь я Видеману, въ сущности,
не нуженъ ни къ чему, но у Видемана есть Вохръ, и онъ можетъ меня здeсь
задержать, если и не надолго, то достаточно для того, чтобы сорвать побeгъ.
"Вещи будутъ доставлены оперативнымъ отдeленiемъ" -- значитъ, оперродъ
полeзетъ на мою полку и обнаружитъ: запасы продовольствiя, еще не
сплавленные въ лeсъ, и два компаса, только что спертые Юрой изъ техникума.
Съ моей задержкой -- еще не такъ страшно. Юра пойдетъ къ Успенскому -- и
Видеману влетитъ по первое число. Но компасы?
Я чувствую, что зубы Видемана вцeпились мнe въ горло. Но сейчасъ нужно
быть спокойнымъ. Прежде всего -- нужно быть спокойнымъ.
Я достаю свою коробку папиросъ и протягиваю Видеману. Видеманъ смотритъ
на нее недоумeвающе.
-- Видите ли, товарищъ Видеманъ... Какъ разъ передъ отъeздомъ я на эту
тему говорилъ съ товарищемъ Успенскимъ... Просилъ его о переводe сюда...
-- Почему съ Успенскимъ? При чемъ здeсь Успенскiй?
Въ рыкe тов. Видемана чувствуется нeкоторая неувeренность.
-- Я сейчасъ занятъ проведенiемъ вселагерной спартакiады... Тов.
Успенскiй лично руководить этимъ дeломъ... Корзунъ нeсколько не въ курсe
всего этого -- онъ все время былъ въ разъeздахъ... Во всякомъ случаe, до
окончанiя спартакiады о моемъ переводe сюда не можетъ быть и рeчи... Если вы
меня оставите здeсь вопреки прямому распоряженiю Успенскаго, -- думаю,
могутъ быть крупныя непрiятности...
-- А вамъ какое дeло? Я васъ отсюда не выпущу, и не о {423} чемъ
говорить... Съ Успенскимъ Корзунъ договорится и безъ васъ.
Плохо. Видеманъ и въ самомъ дeлe можетъ не выпустить меня. И можетъ
дать распоряженiе оперативному отдeленiю о доставкe моихъ вещей. Въ
частности, и компасовъ. Совсeмъ можетъ быть плохо. Говоря просто, отъ того,
какъ я сумeю открутиться отъ Видемана, зависитъ наша жизнь -- моя, Юры и
Бориса. Совсeмъ плохо...
-- Я вамъ уже докладывалъ, что тов. Корзунъ не вполнe въ курсe дeла. А
дeло очень срочное. И если подготовка къ спартакiадe будетъ заброшена недeли
на двe...
-- Можете уходить, -- говоритъ Видеманъ начальнику Вохра. Тотъ
поворачивается и уходитъ.
-- Что это вы мнe плетете про какую-то спартакiаду?
Господи, до чего онъ прозраченъ, этотъ Видеманъ. Зубы чешутся, но тамъ,
въ Медгорe, сидитъ хозяинъ съ большой палкой. Чортъ его знаетъ, какiя у
этого "писателя" отношенiя съ хозяиномъ... Цапнешь за икру, а потомъ
окажется -- не во время. И потомъ... хозяинъ... палка... А отступать -- не
хочется: какъ никакъ административное самолюбiе...
Я вмeсто отвeта достаю изъ кармана "Перековку" и пачку приказовъ о
спартакiадe. -- Пожалуйте.
Видемановскiя челюсти разжимаются и хвостъ прiобрeтаетъ вращательное
движенiе. Гдe-то въ глубинe души Видеманъ уже благодаритъ своего ГПУ-скаго
создателя, что за икру онъ не цапнулъ...
-- Но противъ вашего перевода сюда послe спартакiады вы, тов.
Солоневичъ, надeюсь, ничего имeть не будете?
Ухъ, выскочилъ... Можно бы, конечно, задать Видеману вопросъ -- для
чего я ему здeсь понадобился, но, пожалуй, не стоитъ...
...Ночью надъ колонiей реветъ приполярная буря. Вeтеръ бьетъ въ окна
тучами песку. Мнe не спится. Въ голову почему-то лeзутъ мысли о зимe и о
томъ, что будутъ дeлать эти четыре тысячи мальчиковъ въ безконечныя зимнiя
ночи, когда чертова куча будетъ завалена саженными сугробами снeга, а въ
баракахъ будутъ мерцать тусклыя коптилочки -- до зимы вeдь всe эти четыре
тысячи ребятъ "ликвидировать" еще не успeютъ...
Вспомнился кисетъ махорки: человeческая реакцiя на человeческiя
отношенiя... Значитъ -- не такъ ужъ они безнадежны -- эти невольные воры?..
Значитъ -- Божья искра въ нихъ все еще теплится... Но кто ее будетъ
раздувать -- Видеманъ? Остаться здeсь, что-ли? Нeтъ, невозможно ни
технически -- спартакiада, побeгъ, 28-е iюля, ни психологически -- все равно
ничeмъ, ничeмъ не поможешь... Такъ, развe только: продлить агонiю...
Въ голову лeзетъ мысль объ утонувшемъ въ болотe мальчикe, о тeхъ
тринадцати, которые сбeжали (сколько изъ нихъ утонуло въ карельскихъ
трясинахъ?), о дeвочкe съ кастрюлей льда, о профессорe Авдeевe, замерзшемъ у
своего барака, о наборщикe Мишe, вспомнились всe мои горькiе опыты
"творческой работы", все мое {424} горькое знанiе о судьбахъ всякой
человeчности въ этомъ "соцiалистическомъ раю". Нeтъ, ничeмъ не поможешь.
Утромъ я уeзжаю изъ "второго Болшева" -- аки тать въ нощи, не
попрощавшись съ завклубомъ: снова возьметъ за пуговицу и станетъ
уговаривать. А что я ему скажу?
...Въ мiрe существуетъ "Лига защиты правъ человeка". И человeкъ, и его
права въ послeднiе годы стали понятiемъ весьма относительнымъ. Человeкомъ,
напримeръ, пересталъ быть кулакъ -- его правъ лига защищать даже и не
пыталась.
Но есть права, находящiяся абсолютно внe всякаго сомнeнiя: это права
дeтей. Они не дeлали ни революцiи, ни контръ-революцiи. Они гибнутъ
абсолютно безъ всякой личной вины со своей стороны.
Къ описанiю этой колонiи я не прибавилъ ничего: ни для очерненiя
большевиковъ, ни для обeленiя безпризорниковъ. Сущность дeла заключается въ
томъ, что для того, чтобы убрать подальше отъ глазъ культурнаго мiра
созданную и непрерывно создаваемую вновь большевизмомъ безпризорность,
совeтская власть -- самая гуманная въ мiрe -- лишила родителей миллiоны
дeтей, выкинула этихъ дeтей изъ всякаго человeческаго общества, заперла
остатки ихъ въ карельскую тайгу и обрекла на медленную смерть отъ голода,
холода, цынги, туберкулеза...
На просторахъ райскихъ долинъ соцiализма такихъ колонiй имeется не
одна. Та, которую я описываю, находится на берегу Бeломорско-Балтiйскаго
канала, въ 27-ми километрахъ къ сeверу отъ гор. Повeнца.
Если у "Лиги защиты правъ" есть хотя бы элементарнeйшая человeческая
совeсть -- она, быть можетъ, поинтересуется этой колонiей....
Долженъ добавить, что до введенiя закона о разстрeлахъ малолeтнихъ,
этихъ мальчиковъ разстрeливали и безъ всякихъ законовъ, въ порядкe, такъ
сказать, обычнаго совeтскаго права...
ВОДОРАЗДEЛЪ
На той же моторкe и по тому же пустынному каналу я тащусь дальше на
сeверъ. Черезъ четверть часа лeсъ закрываетъ отъ меня чортову кучу
безпризорной колонiи.
Въ сущности, мой отъeздъ сильно похожъ на бeгство -- точнeе, на
дезертирство. А -- что дeлать? Строить футбольныя площадки на ребячьихъ
костяхъ? Вотъ -- одинъ уже утонулъ въ болотe... что сталось съ тeми
тринадцатью, которые не вернулись?
Каналъ тихъ и пусть. На моторкe я -- единственный пассажиръ. Каюта,
человeкъ на 10-15, загажена и заплевана; на палубe -- сырой пронизывающiй
вeтеръ, несущiй надъ водой длинныя вуали утренняго тумана. "Капитанъ",
сидящiй въ рулевой будкe, жестомъ приглашаетъ меня въ эту будку. Захожу и
усаживаюсь рядомъ съ капитаномъ. Здeсь тепло и не дуетъ, сквозь окна кабинки
можно любоваться надвигающимся пейзажемъ: болото и лeсъ, узкая лента канала,
обложенная грубо отесанными кусками гранита. {425} Мeстами гранитъ уже
осыпался, и на протяженiи сотенъ метровъ въ воду вползаютъ медленная осыпи
песку. Капитанъ обходитъ эти мeста, держась поближе къ противоположному
берегу.
-- Что-жъ это? Не успeли достроить -- уже и разваливается?
Капитанъ флегматично пожимаетъ плечами.
-- Песокъ -- это что. А вотъ -- плотины заваливаются, вотъ за
Водораздeломъ сами посмотрите. Подмываетъ ихъ снизу, что-ли... Гнилая
работа, какъ есть гнилая, тяпъ да ляпъ: гонютъ, гонютъ, вотъ и выходитъ --
не успeли построить, -- глядишь, а все изъ рукъ разлазится. Вотъ сейчасъ --
всю весну чинили, экскаваторы работали, не успeли подлатать -- снова
разлeзлось. Да, песокъ -- это что? А какъ съ плотинами будетъ -- никому
неизвeстно. Другой каналъ думаютъ строить -- не дай Господи...
О томъ, что собираются строить "вторую нитку" канала, я слыхалъ еще въ
Медгорe. Изыскательныя партiи уже работали, и въ производственномъ отдeлe
уже висeла карта съ двумя варiантами направленiя этой "второй нитки" --
насколько я знаю, ее все-таки не начали строить...
-- А что возятъ по этому каналу?
-- Да вотъ -- васъ возимъ.
-- А еще что?
-- Ну, еще кое кого, вродe васъ ...
-- А грузы?
-- Какiе тутъ грузы? Вотъ вчера на седьмой участокъ, подъ Повeнцомъ,
пригнали двe баржи съ ссыльными -- одни бабы... Тоже -- грузъ, можно
сказать... Ахъ ты, мать твою...
Моторка тихо въeхала въ какую-то мель. "Стой! давай полный назадъ", --
заоралъ капитанъ въ трубку. Моторъ далъ заднiй ходъ; пeна взбитой воды
побeжала отъ кормы къ носу; суденышко не сдвинулось ни на вершокъ. Капитанъ
снова выругался: "вотъ, заговорились и въeхали, ахъ ты, мать его"... Снизу
прибeжалъ замасленный механикъ и въ свою очередь обложилъ капитана. "Ну,
что-жъ, пихаться будемъ!" -- сказалъ капитанъ фаталистически.
На моторкe оказалось нeсколько шестовъ, спецiально приспособленныхъ для
"пиханiя", съ широкими досками на концахъ, чтобы шесты не уходили въ песокъ.
Дали полный заднiй ходъ, навалились на шесты, моторка мягко скользнула
назадъ, потомъ, освободившись, рeзко дернулась къ берегу. Капитанъ въ
нeсколько прыжковъ очутился у руля и едва успeлъ спасти корму отъ удара о
береговые камни. Механикъ, выругавшись еще разъ, ушелъ внизъ, къ мотору.
Снова усeлись въ будкe.
-- Ну, будетъ лясы точать, -- сказалъ капитанъ, -- тутъ песокъ со всeхъ
щелей лeзетъ, а напорешься на камень -- пять лeтъ дадутъ.
-- А вы -- заключенный?
-- А то -- что же?
Часа черезъ два мы подъeзжаемъ къ Водораздeлу -- высшей точкe канала.
Отсюда начинается спускъ на сeверъ, къ Сорокe. Огромный и совершенно пустой
затонъ, замкнутый съ сeвера гигантской бревенчатой дамбой. Надъ шлюзомъ --
бревенчатая трiумфальная арка съ надписью объ энтузiазмe, побeдахъ и о {426}
чемъ-то еще. Другая такая же арка, только гранитная, перекинута черезъ
дорогу къ лагерному пункту. Огромная -- и тоже пустынная -- площадь,
вымощенная булыжниками, замыкается съ сeвера длиннымъ, метровъ въ сто,
двухэтажнымъ бревенчатымъ домомъ. Посерединe площади -- гранитный обелискъ
съ бюстомъ Дзержинскаго. Все это -- пусто, позанесено пескомъ. Ни на
площади, ни на шлюзахъ -- ни одной живой души. Я не догадался спросить у
капитана дорогу къ лагерному пункту, а тутъ спросить не у кого. Обхожу
дамбу, плотину, шлюзы. На шлюзахъ, оказывается, есть караульная будка, въ
которой мирно почиваютъ двое "каналохранниковъ". Выясняю, что до лагернаго
пункта -- версты двe лeсомъ, окаймляющимъ площадь, вeроятно, площадь имени
Дзержинскаго...
У оплетеннаго проволокой входа въ лагерь стояло трое вохровцевъ --
очень рваныхъ, но не очень сытыхъ. Здeсь же торчала караульная будка, изъ
которой вышелъ уже не вохровецъ, а оперативникъ -- то-есть вольнонаемный
чинъ ОГПУ, въ длиннополой кавалерiйской шинели съ соннымъ и отъeвшимся
лицомъ. Я протянулъ ему свое командировочное удостовeренiе. Оперативникъ
даже не посмотрeлъ на него: "да что тамъ, по личности видно, что свой, --
проходите". Вотъ такъ комплиментъ! Неужели мимикрiя моя дошла до такой
степени, что всякая сволочь по одной "личности" признаетъ меня своимъ...
Я прошелъ за ограду лагеря и только тамъ понялъ, въ чемъ заключалась
тайна проницательности этого оперативника: у меня не было голоднаго лица,
слeдовательно, я былъ своимъ. Я понялъ еще одну вещь: что, собственно
говоря, лагеря, какъ такового, я еще не видалъ -- если не считать
девятнадцатаго квартала. Я не рубилъ дровъ, не копалъ песку, не вбивалъ свай
въ бeломорско-балтiйскую игрушку товарища Сталина. Съ первыхъ же дней мы всe
трое вылeзли, такъ сказать, на лагерную поверхность. И, кромe того,
Подпорожье было новымъ съ иголочки и сверхударнымъ отдeленiемъ, Медгора же
была столицей, а вотъ здeсь, въ Водораздeлe, -- просто лагерь -- лагерь не
ударный, не новый и не столичный. Покосившiеся и почернeлые бараки, крытые
парусиной, корой, какими-то заплатами изъ толя, жести и, Богъ знаетъ, чего
еще. Еле вылeзающiя изъ-подъ земли землянки, крытыя дерномъ. Понурые,
землисто-блeдные люди, которые не то, чтобы ходили, а волокли свои ноги. На
людяхъ -- несусвeтимая рвань -- большей частью собственная, а не казенная.
Какой-то довольно интеллигентнаго вида мужчина въ чемъ-то вродe довоенной
дамской жакетки -- какъ она сюда попала? Вeроятно, писалъ домой -- пришлите
хоть что-нибудь, замерзаю, -- вотъ и прислали то, что на днe семейственнаго
сундука еще осталось послe раскулачиванiй и грабежей за полной ненадобностью
властямъ предержащимъ... Большинство лагерниковъ -- въ лаптяхъ. У нeкоторыхъ
-- еще проще: йоги обернуты какими-то тряпками и обвязаны мочальными
жгутами...
Я поймалъ себя на томъ, что, глядя на все это, я самъ сталъ не идти, а
тоже волочить ноги... Нeтъ, дальше я не поeду. Ни {427} въ Сегежу, ни въ
Кемь, ни даже въ Мурманскъ -- къ чертовой матери... Мало ли я видалъ
гнусности на своемъ вeку -- на сто нормальныхъ жизней хватило бы. И на мою
хватитъ... Что-то было засасывающее, угнетающее въ этомъ пейзажe голода,
нищеты и забитости... Медгора показалась домомъ -- уютнымъ и своимъ... Все
въ мiрe относительно.
Въ штабe я разыскалъ начальника лагпункта -- желчнаго, взъерошеннаго и
очумeлаго маленькаго человeчка, который сразу далъ мнe понять, что ни на
копeйку не вeритъ въ то, что я прieхалъ въ это полукладбище съ цeлью
выискивать среди этихъ полуживыхъ людей чемпiоновъ для моей спартакiады.
Тонъ у начальника лагпункта былъ почтительный и чуть-чуть иронически: знаемъ
мы васъ -- на соломe не проведете, знаемъ, какiя у васъ въ самомъ дeлe
порученiя.
Настаивать на спортивныхъ цeляхъ моей поeздки было бы слишкомъ глупо...
Мы обмeнялись многозначительными взглядами. Начальникъ какъ-то передернулъ
плечами: "да еще, вы понимаете, послe здeшняго возстанiя..."
О возстанiи я не слыхалъ ничего -- даромъ, что находился въ самыхъ
лагерныхъ верхахъ. Но этого нельзя было показывать: если бы я показалъ, что
о возстанiи я ничего не знаю, я этимъ самымъ отдeлилъ бы себя отъ
привиллегированной категорiи "своихъ людей". Я издалъ нeсколько
невразумительно сочувственныхъ фразъ. Начальнику лагпункта не то хотeлось
подeлиться хоть съ кeмъ-нибудь, не то показалось цeлесообразнымъ подчеркнуть
передо мною, "центральнымъ работникомъ", сложность и тяжесть своего
положенiя. Выяснилось: три недeли тому назадъ на лагпунктe вспыхнуло
возстанiе. Изрубили Вохръ, разорвали въ клочки начальника лагпункта, --
предшественника моего собесeдника -- и двинулись на Повeнецъ. Стоявшiй въ
Повeнцe 51-й стрeлковый полкъ войскъ ОГПУ загналъ возставшихъ въ болото, гдe
большая часть ихъ и погибла. Оставшихся и сдавшихся въ плeнъ водворили на
прежнее мeсто; кое-кого разстрeляли, кое-кого угнали дальше на сeверъ, сюда
же перебросили людей изъ Сегежи и Кеми. Начальникъ лагпункта не питалъ
никакихъ иллюзiй: ухлопаютъ и его, можетъ быть, и не въ порядкe возстанiя, а
такъ, просто изъ-за угла.
-- Такъ что, вы понимаете, товарищъ, какая наша положенiя. Положенiя
критическая и даже, правду говоря, вовсе хрeновая... Ходятъ эти мужики, а
что они думаютъ -- всeмъ извeстно... Которые -- такъ тe еще въ лeсу
оставшись. Напали на лeсорубочную бригаду, охрану зарубили и съeли...
-- То-есть, какъ такъ съeли?
-- Да такъ, просто. Порeзали на куски и съ собою забрали... А потомъ
наши патрули по слeду шли -- нашли кострище, да кости. Что имъ больше въ
лeсу eсть-то?
Такъ, значитъ... Такъ... Общественное питанiе въ странe строящагося
соцiализма... Дожили, о, Господи... Нeтъ, нужно обратно въ Медгору... Тамъ
хоть людей не eдятъ...
Я пообeдалъ въ вольнонаемной столовой, попытался было {428} походить по
лагпункту, но не выдержалъ... Дeваться было рeшительно некуда. Узналъ, что
моторка идетъ назадъ въ три часа утра. Что дeлать съ собою въ эти оставшiеся
пятнадцать часовъ?
Мои размышленiя прервалъ начальникъ лагпункта, проходившiй мимо.
-- А то поeхали бы на участокъ, какъ у насъ тамъ лeсныя работы идутъ...
Это была неплохая идея. Но на чемъ поeхать? Оказывается, начальникъ
можетъ дать мнe верховую лошадь. Верхомъ eздить я не умeю, но до участка --
что-то восемь верстъ -- какъ-нибудь доeду.
Черезъ полчаса къ крыльцу штаба подвели осeдланную клячу. Кляча стала,
растопыривъ ноги во всe четыре стороны и уныло повeсивъ голову. Я довольно
лихо сeлъ въ сeдло, дернулъ поводьями: ну-у... Никакого результата. Сталъ
колотить каблуками. Какой-то изъ штабныхъ активистовъ подалъ мнe хворостину.
Ни каблуки, ни хворостина не произвели на клячу никакого впечатлeнiя.
-- Некормленая она, -- сказалъ активистъ, -- вотъ и иттить не хочетъ...
Мы ее сичасъ разойдемъ.
Активистъ услужливо взялъ клячу подъ уздцы и поволокъ. Кляча пошла. Я
изображалъ собою не то хана, коня котораго ведетъ подъ уздцы великiй визирь
-- не то просто олуха. Лагерники смотрeли на это умилительное зрeлище и
потихоньку зубоскалили. Такъ выeхалъ я за ограду лагеря и проeхалъ еще около
версты. Тутъ моя тягловая сила забастовала окончательно стала на дорогe все
въ той же понуро-растопыренной позe и перестала обращать на меня какое бы то
ни было вниманiе. Я попытался прибeгнуть кое къ какимъ ухищренiемъ -- слeзъ
съ сeдла, сталъ тащить клячу за собой. Кляча пошла. Потомъ сталъ идти съ ней
рядомъ -- кляча шла. Потомъ на ходу вскочилъ въ сeдло -- кляча стала. Я
понялъ, что мнe осталось одно: тянуть своего буцефала обратно на лагпунктъ.
Но -- что дeлать на лагпунктe?
Кляча занялась пощипыванiемъ тощаго карельскаго мха и рeдкой моховой
травы, я сeлъ на придорожномъ камнe, закурилъ папиросу и окончательно
рeшилъ, что никуда дальше на сeверъ я не поeду. Успенскому что-нибудь
совру... Конечно, это слегка малодушно -- но еще двe недeли пилить свои
нервы и свою совeсть зрeлищемъ этой безкрайней нищеты и забитости? -- Нeтъ,
Богъ съ нимъ... Да и стало безпокойно за Юру -- мало ли что можетъ случиться
съ этой спартакiадой. И, если что случится -- сумeетъ ли Юра выкрутиться.
Нeтъ, съ ближайшей же моторкой вернусь въ Медгору...
Изъ за поворота тропинки послышались голоса. Показалась колонна
лeсорубовъ -- человeкъ съ полсотни подъ довольно сильнымъ вохровскимъ
конвоемъ... Люди были такими же истощенными, какъ моя кляча, и такъ же, какъ
она, еле шли, спотыкаясь, волоча ноги и почти не глядя ни на что по
сторонамъ. Одинъ изъ конвоировъ, понявъ по неголодному лицу моему, что я
начальство, лихо откозырнулъ мнe, кое-кто изъ лагерниковъ бросилъ на меня
равнодушно-враждебный взглядъ -- и колонна этакой погребальной {429}
процессiей прошла мимо... Мнe она напомнила еще одну колонну...
...Лeтомъ 1921 года я съ женой и Юрой сидeли въ одесской чрезвычайкe...
Техника "высшей мeры" тогда была организована такъ: три раза въ недeлю около
часу дня къ тюрьмe подъeзжалъ окруженный кавалерiйскимъ конвоемъ грузовикъ
-- брать на разстрeлъ. Кого именно будутъ брать -- не зналъ никто.
Чудовищной тяжестью ложились на душу минуты -- часъ, полтора -- пока не
лязгала дверь камеры, не появлялся "вeстникъ смерти" и не выкликалъ:
Васильевъ, Ивановъ... Петровъ... На буквe "С" тупо замирало сердце...
Трофимовъ -- ну, значитъ, еще не меня... Голодъ имeетъ и свои преимущества:
безъ голода этой пытки душа долго не выдержала бы...
Изъ оконъ нашей камеры была видна улица. Однажды на ней появился не
одинъ, а цeлыхъ три грузовика, окруженные цeлымъ эскадрономъ кавалерiи...
Минуты проходили особенно тяжело. Но "вeстникъ смерти" не появлялся. Насъ
выпустили на прогулку во дворъ, отгороженный отъ входного двора тюрьмы
воротами изъ проржавленнаго волнистаго желeза. Въ желeзe были дыры. Я
посмотрeлъ.
Въ полномъ и абсолютномъ молчанiи тамъ стояла выстроенная
прямоугольникомъ толпа молодежи человeкъ въ 80 -- выяснилось впослeдствiи,
что по спискамъ разстрeлянныхъ оказалось 83 человeка. Большинство было въ
пестрыхъ украинскихъ рубахахъ, дивчата были въ лентахъ и монистахъ. Это была
украинская просвита, захваченная на какой-то "вечорници". Самымъ страшнымъ
въ этой толпe было ея полное молчанiе. Ни звука, ни всхлипыванiя. Толпу
окружало десятковъ шесть чекистовъ, стоявшихъ у стeнъ двора съ наганами и
прочимъ въ рукахъ. Къ завтрашнему утру эти только что начинающiе жить юноши
и дeвушки превратятся въ груду кроваваго человeчьяго мяса... Передъ глазами
пошли красные круги...
Сейчасъ, тринадцать лeтъ спустя, эта картина была такъ трагически ярка,
какъ если бы я видалъ ее не въ воспоминанiяхъ, а въ дeйствительности. Только
что прошедшая толпа лeсорубовъ была, въ сущности, такой же обреченной, какъ
и украинская молодежь во дворe одесской тюрьмы... Да, нужно бeжать! Дальше
на сeверъ я не поeду. Нужно возвращаться въ Медгору и всe силы, нервы, мозги
вложить въ нашъ побeгъ... Я взялъ подъ узды свою клячку и поволокъ ее
обратно на лагпунктъ. Навстрeчу мнe по лагерной улицe шелъ какой-то
мужиченка съ пилой въ рукахъ, остановился, посмотрeлъ на клячу и на меня и
сказалъ: "доeхали, мать его..." Да, дeйствительно, доeхали...
Начальникъ лагпункта предложилъ мнe другую лошадь, впрочемъ, безъ
ручательства, что она будетъ лучше первой. Я отказался -- нужно eхать
дальше. "Такъ моторка же только черезъ день на сeверъ пойдетъ". "Я вернусь
въ Медгору и поeду по желeзной дорогe". Начальникъ лагпункта посмотрeлъ на
меня подозрительно и испуганно...
Было около шести часовъ вечера. До отхода моторки на югъ {430}
оставалось еще девять часовъ, но не было силъ оставаться на лагпунктe. Я
взялъ свой рюкзакъ и пошелъ на пристань. Огромная площадь была пуста
по-прежнему, въ загонe не было ни щепочки. Пронизывающiй вeтеръ развeвалъ по
вeтру привeшанныя на трiумфальныхъ аркахъ красныя полотнища. Съ этихъ
полотнищъ на занесенную пескомъ безлюдную площадь и на мелкую рябь мертваго
затона изливался энтузiазмъ лозунговъ о строительствe, о перековкe и о
чекистскихъ методахъ труда...
Широкая дамба-плотина шла къ шлюзамъ. У берега дамбу уже подмыли
подпочвенныя воды, гигантскiе ряжи выперлись и покосились, дорога,
проложенная по верху дамбы, осeла ямами и промоинами... Я пошелъ на шлюзы.
Сонный "каналохранникъ" бокомъ посмотрeлъ на меня изъ окна своей караулки,
но не сказалъ ничего... У шлюзныхъ воротъ стояла будочка съ механизмами, но
въ будочкe не было никого. Сквозь щели въ шлюзныхъ воротахъ звонко лились
струйки воды. Отъ шлюзовъ дальше къ сeверу шло все то же полотно канала,
мeстами прибрежныя болотца переливались черезъ края набережной и намывали у
берега кучки облицовочныхъ булыжниковъ... И это у самаго Водораздeла! Что же
дeлается дальше на сeверe? Видно было, что каналъ уже умиралъ. Не успeли
затухнуть огненные языки энтузiазма, не успeли еще догнить въ карельскихъ
трясинахъ "передовики чекистскихъ методовъ труда", возможно даже, что
послeднiе эшелоны "бeломорстроевцевъ" не успeли еще доeхать до БАМа -- а
здeсь уже началось запустeнiе и умиранiе...
И мнe показалось: вотъ если стать спиной къ сeверу, то впереди окажется
почти вся Россiя: "отъ хладныхъ финскихъ скалъ", отъ Кремля, превращеннаго
въ укрeпленный замокъ средневeковыхъ завоевателей, и дальше -- до
Днeпростроя, Криворожья, Донбасса, до прокладки шоссе надъ стремнинами
Ингуна (Сванетiя), оросительныхъ работъ на Чуй-Вахшe, и еще дальше -- по
Турксибу на Караганду, Магнитогорскъ -- всюду энтузiазмъ, стройка, темпы,
"выполненiе и перевыполненiе" -- и потомъ надо всeмъ этимъ мертвое молчанiе.
Одинъ изъ моихъ многочисленныхъ и весьма разнообразныхъ прiятелей,
передовикъ "Извeстiй", отстаивалъ такую точку зрeнiя: власть грабить насъ до
копeйки, изъ каждаго ограбленнаго рубля девяносто копeекъ пропадаетъ
впустую, но на гривенникъ власть все-таки что-то строитъ. Тогда -- это было
въ 1930 году -- насчетъ гривенника я не спорилъ: да, на гривенникъ, можетъ
быть, и остается. Сейчасъ, въ 1934 году, да еще на Бeломорско-Балтiйскомъ
каналe, я усумнился даже и насчетъ гривенника. Больше того, -- этотъ
гривенникъ правильнeе брать со знакомъ минусъ: Бeломорско-Балтiйскiй каналъ
точно такъ же, какъ Турксибъ, какъ сталинградскiй тракторный, какъ многое
другое, это пока не прiобрeтенiе для страны, это -- дальнeйшая потеря крови
на поддержанiе ненужныхъ гигантовъ и на продолженiе ненужныхъ производствъ.
Сколько еще денегъ и жизней будетъ сосать этотъ заваливающiйся каналъ?
Вечерeло. Я пошелъ къ пристани. Тамъ не было никого. Я {431} улегся на
пескe, досталъ изъ рюкзака одeяло, прикрылся имъ и постарался вздремнуть. Но
сырой и холодный вeтеръ съ сeверо-востока, съ затона, холодилъ ноги и спину,
забирался въ мельчайшiя щели одежды. Я сдeлалъ такъ, какъ дeлаютъ на
пляжахъ, -- нагребъ на себя песку, согрeлся и уснулъ.
Проснулся я отъ грубаго оклика. На блeдно-зеленомъ фонe ночного неба
вырисовывались фигуры трехъ вохровцевъ съ винтовками на изготовку. Въ рукахъ
у одного былъ керосиновый фонарикъ.
-- А ну, какого чорта ты тутъ разлегся?
Я молча досталъ свое командировочное удостовeренiе и протянулъ его
ближайшему вохровцу. "Мандатъ" на поeздку до Мурманска и подпись Успенскаго
умягчили вохровскiй тонъ:
-- Такъ чего же вы, товарищъ, тутъ легли, пошли бы въ гостиницу...
-- Какую гостиницу?
-- Да вотъ въ энту, -- вохровецъ показалъ на длинное, стометровое
зданiе, замыкавшее площадь съ сeвера.
-- Да я моторки жду.
-- А когда она еще будетъ, можетъ, завтра, а можетъ, и послeзавтра. Ну,
вамъ тамъ, въ гостиницe, скажутъ...
Я поблагодарилъ, стряхнулъ песокъ со своего одeяла и побрелъ въ
гостиницу. Два ряда ея слeпыхъ и наполовину повыбитыхъ оконъ смотрeли на
площадь сумрачно и негостепрiимно. Я долго стучалъ въ дверь. Наконецъ, ко
мнe вышла какая-то баба въ лагерномъ бушлатe.
-- Мeста есть?
-- Есть мeста, есть, одинъ только постоялецъ и живетъ сейчасъ. Я туда
васъ и отведу -- лампа-то у насъ на всю гостиницу одна.
Баба ввела меня въ большую комнату, въ которой стояло шесть топчановъ,
покрытыхъ соломенными матрасами. На одномъ изъ нихъ кто-то спалъ. Чье-то
заспанное лицо высунулось изъ подъ одeяла и опять нырнуло внизъ.
Я, не раздeваясь, легъ на грязный матрасъ и заснулъ моментально.
Когда я проснулся, моего сосeда въ комнатe уже не было, его вещи --
портфель и чемоданъ -- лежали еще здeсь. Изъ корридора слышались хлюпанье
воды и сдержанное фырканье. Потомъ, полотенцемъ растирая на ходу грудь и
руки, въ комнату вошелъ человeкъ, въ которомъ я узналъ товарища Королева.
...Въ 1929-30 годахъ, когда я былъ замeстителемъ предсeдателя
всесоюзнаго бюро физкультуры (предсeдатель былъ липовый), Королевъ былъ въ
томъ же бюро представителемъ ЦК комсомола. Группа активистовъ изъ того же ЦК
комсомола начала кампанiю за "политизацiю физкультуры" -- объ этой кампанiи
я въ свое время разсказывалъ. "Политизацiя", конечно, вела къ полному
разгрому физкультурнаго движенiя -- на этотъ счетъ ни у кого никакихъ
сомнeнiй не было, въ томъ числe и у иницiаторовъ этой "политизацiи". Въ
качествe иницiаторовъ выдвинулась {432} группа совершенно опредeленной
сволочи, которой на все въ мiрe, кромe собственной карьеры, было рeшительно
наплевать. Впрочемъ, всe эти карьеристы и весь этотъ активъ имeютъ нeкую
собственную Немезиду: карьера, въ случаe успeха, стоитъ двe копeйки, въ
случаe неуспeха, кончается "низовой работой" гдe-нибудь въ особо
жизнеопасныхъ мeстахъ, а то и концлагеремъ. Такъ случилось и съ данной
группой.
Но въ тe времена -- это было, кажется, въ концe 1929 года -- активисты
выиграли свой бой. Изъ двадцати членовъ бюро физкультуры противъ этой группы
боролись только два человeка: я и Королевъ. Я -- потому, что физкультура
нужна для того, чтобы задержать ходъ физическаго вырожденiя молодежи,
Королевъ -- потому, что физкультура нужна для поднятiя боевой способности
будущихъ бойцовъ мiровой революцiи. Цeли были разныя, но дорога до поры до
времени была одна. Такъ въ нынeшней Россiи совмeщаются, казалось бы,
несовмeстимыя вещи: русскiй инженеръ строитъ челябинскiй тракторный заводъ
въ надеждe, что продукцiя завода пойдетъ на нужды русскаго народа,
коммунистъ строитъ тотъ же заводъ съ нeсколько болeе сложнымъ расчетомъ --
его продукцiя будетъ пока что обслуживать нужды россiйской базы мiровой
революцiи до того момента, когда на 40.000 ежегодно выпускаемыхъ машинъ
будетъ надeто 40.000 бронированныхъ капотовъ, поставлены пулеметы, и сорокъ
тысячъ танковъ, импровизированныхъ, но все же сорокъ тысячъ, пойдутъ
организовывать раскулачиванiе и ГПУ въ Польшe, Финляндiи и гдe-нибудь еще,
словомъ, пойдутъ раздувать мiровой пожаръ -- мiровой пожаръ въ крови...
Такъ въ другой, менeе важной и менeе замeтной, области дeйствовалъ и я.
Я организую спортъ -- русскiй или совeтскiй -- какъ хотите. Въ томъ числe и
стрeлковый спортъ. Какъ будутъ использованы результаты моей работы? Для
народа? Для углубленiя "революцiи въ одной странe"? Для "перерастанiя
россiйской революцiи въ мiровую"? Я этого не зналъ, да, говоря честно, не
знаю и до сихъ поръ. Вопросъ будетъ рeшенъ въ какой-то послeднiй, самый
послeднiй моментъ: и колоссальныя силы, аккумулированный на "командныхъ
высотахъ", нынe экономически непроизводительныхъ, но все же колоссальныхъ,
будутъ брошены: или на огромный, доселe невиданный, подъемъ страны, или на
огромный, тоже доселe невиданный, мiровой кабакъ?
Хвастаться тутъ нечего и нечeмъ: то, что я сдeлалъ для спорта -- а
сдeлалъ многое -- до настоящаго момента используется по линiи "углубленiя
революцiи". Мои стадiоны, спортивные парки и прочее попали въ руки Динамо.
Слeдовательно, на нихъ тренируются Якименки, Радецкiе, Успенскiе.
Слeдовательно, объективно, внe зависимости отъ добрыхъ или недобрыхъ
намeренiй моихъ, результаты моей работы -- пусть и въ незначительной степени
-- укрeпляютъ тотъ "мечъ пролетарской диктатуры", отъ котораго стономъ
стонетъ вся наша страна...
Но въ 1929 году у меня были еще иллюзiи -- трудно человeку {433}
обойтись безъ иллюзiй. Поэтому Королевъ, который нашелъ въ себe мужество
пойти и противъ актива ЦК комсомола, сталъ, такъ сказать, моимъ соратникомъ
и "попутчикомъ". Мы потерпeли полное пораженiе. Я, какъ "незамeнимый спецъ",
выскочилъ изъ этой перепалки безъ особаго членовредительства -- я уже
разсказывалъ о томъ, какъ это произошло. Королевъ, партiйный работникъ,
замeнимый, какъ стандартизованная деталь фордовскаго автомобиля, -- исчезъ
съ горизонта. Потомъ въ ВЦСПС приходила жена его и просила заступиться за ея
нищую жилплощадь, изъ которой ее съ ребенкомъ выбрасывали на улицу. Отъ нея
я узналъ, что Королевъ переброшенъ куда-то въ "низовку". Съ тeхъ поръ прошло
пять лeтъ, и вотъ я встрeчаю Королева въ водораздeльскомъ отдeлe ББК ОГПУ.
ПОБEДИТЕЛИ
Такъ мы съ горестно ироническимъ недоумeнiемъ осмотрeли другъ друга: я
-- приподнявшись на локтe на своемъ соломенномъ ложe, Королевъ -- нeсколько
растерянно опустивъ свое полотенце. Тридцатилeтнее лицо Королева -- какъ
всегда, чисто выбритое -- обогатилось рядомъ суровыхъ морщинъ, а на вискахъ
серебрила сeдина.
-- Всe дороги ведутъ въ Римъ, -- усмeхнулся я.
Королевъ вздохнулъ, пожалъ плечами и протянулъ мнe руку...
-- Я читалъ твою фамилiю въ "Перековкe". Думалъ, что это твой братъ...
Какъ ты попалъ?
Я коротко разсказалъ слегка видоизмeненную исторiю моего ареста,
конечно, безъ всякаго упоминанiя о томъ, что мы были арестованы за попытку
побeга. Королевъ такъ же коротко и еще менeе охотно разсказалъ мнe свою
исторiю, вeроятно, тоже нeсколько видоизмeненную по сравненiю съ голой
истиной. За сопротивленiе политизацiи физкультуры его вышибли изъ ЦК
комсомола, послали на сeверъ Урала вести культурно-просвeтительную работу въ
какую-то колонiю безпризорниковъ. Безпризорники ткнули его ножомъ.
Отлежавшись въ больницe, Королевъ былъ переброшенъ на хлeбозаготовки въ
"республику нeмцевъ Поволжья". Тамъ ему прострeлили ногу. Послe
выздоровленiя Королевъ очутился на Украинe по дeламъ о разгонe и разгромe
украинскихъ самостiйниковъ. Какъ именно шелъ этотъ разгромъ -- Королевъ
предпочелъ не разсказывать, но въ результатe его Королеву "припаяли"
"примиренчество" и "отсутствiе классовой бдительности" -- это обвиненiе
грозило исключенiемъ изъ партiи ... .
Для людей партiйно-комсомольскаго типа исключенiе изъ партiи является
чeмъ-то среднимъ между гражданской смертью и просто смертью. Партiйная,
комсомольская, профсоюзная и прочая работа является ихъ единственной
спецiальностью. Исключенiе изъ партiи закрываетъ какую бы то ни было
возможность "работать" по этой спецiальности, не говоря уже о томъ, что оно
рветъ всe наладившiяся общественныя связи. Человeкъ оказывается выкинутымъ
изъ правящаго слоя или, если хотите, изъ правящей банды, и ему {434} нeтъ
никакого хода къ тeмъ, которыми онъ вчера управлялъ. Получается нeчто вродe
outcast или, по русски, ни пава, ни ворона. Остается идти въ приказчики или
въ чернорабочiе, и каждый сотоварищъ по новой работe будетъ говорить: ага,
такъ тебe, сукиному сыну, и нужно... По естественному ходу событiй такой
outcast будетъ стараться выслужиться, "загладить свои преступленiя передъ
партiей" и снова попасть въ прежнюю среду. Но, неогражденный отъ массы ни
наличiемъ нагана, ни круговой порукой правящей банды, немного онъ имeетъ
шансовъ пройти этотъ тернистый путь и остаться въ живыхъ... Вотъ почему
многiе изъ исключенныхъ изъ партiи предпочитаютъ болeе простой выходъ изъ
положенiя -- пулю въ лобъ изъ нагана, пока этого нагана не отобрали вмeстe
съ партiйнымъ билетомъ...
Но отъ "отсутствiя классовой бдительности" Королевъ какъ-то отдeлался и
попалъ сюда, въ ББК, на "партiйно-массовую работу" -- есть и такая: eздитъ
человeкъ по всякимъ партiйнымъ ячейкамъ и контролируетъ политическое
воспитанiе членовъ партiи, прохожденiе ими марсистско-сталинской учебы,
влiянiе ячейки на окружающая безпартiйныя массы. Въ условiяхъ
Бeломорско-Балтiйскаго лагеря, гдe не то, что партiйныхъ, а просто
вольнонаемныхъ было полтора человeка на отдeленiе, эта "работа" была
совершеннeйшимъ вздоромъ -- о чемъ я и сказалъ Королеву.
Королевъ иронически усмeхнулся.
-- Не хуже твоей спартакiады.
-- Въ качествe халтуры -- спартакiада придумана совсeмъ не такъ глупо.
-- Я и не говорю, что глупо. Моя работа тоже не такъ глупа, какъ можетъ
показаться. Вотъ прieхалъ сюда выяснять, чeмъ было вызвано возстанiе...
-- Тутъ и выяснять нечего...
Королевъ надeлъ на себя рубаху и сталъ напяливать свою сбрую -- поясъ и
рамень съ наганомъ.
-- Надо выяснять -- не вездe же идутъ возстанiя. Головка отдeленiя
разворовала фонды питанiя -- вотъ заключенные и полeзли на стeнку...
-- И за это ихъ отправили на тотъ свeтъ...
-- Ничего не подeлаешь -- авторитетъ власти... У заключенныхъ были
другiе способы обжаловать дeйствiя администрацiи...
Въ тонe Королева появились новыя для меня административныя нотки. Я
недоумeнно посмотрeлъ на него и помолчалъ. Королевъ передернулъ плечами --
неувeренно и какъ бы оправдываясь.
-- Ты начинаешь говорить, какъ передовица изъ "Перековки"... Ты вотъ въ
Москвe, будучи въ ЦК комсомола, попытался "обжаловать дeйствiя" -- что
вышло?
-- Ничего не подeлаешь -- революцiонная дисциплина. Мы не вправe
спрашивать руководство партiи -- зачeмъ оно дeлаетъ то или это... Тутъ --
какъ на войнe. Приказываютъ -- дeлай. А зачeмъ -- не наше дeло...
Въ Москвe Королевъ въ такомъ тонe не разговаривалъ. Какiя бы у него
тамъ ни были точки зрeнiя -- онъ ихъ отстаивалъ. {435} Повидимому, "низовая
работа" не легко ему далась... Снова помолчали.
-- Знаешь что, -- сказалъ Королевъ, -- бросимъ эти разговоры. Я знаю,
что ты мнe можешь сказать... Вотъ каналъ этотъ идiотскiй построили... Все
идетъ нeсколько хуже, чeмъ думали... А все-таки идетъ... И намъ приходится
идти. Хочешь -- иди добровольно, не хочешь -- силой потянутъ. Что тутъ и
говорить... -- морщины на лицe Королева стали глубже и суровeе. -- Ты мнe
лучше скажи, какъ ты самъ думаешь устраиваться здeсь?
Я коротко разсказалъ болeе или менeе правдоподобную теорiю моего
дальнeйшаго "устройства" въ лагерe -- этого устройства мнe оставалось уже
меньше мeсяца. Королевъ кивалъ головой одобрительно.
-- Главное -- твоего сына нужно вытащить... Прieду въ Медгору --
поговорю съ Успенскимъ... Надо бы ему къ осени отсюда изъяться... А тебя,
если проведешь спартакiаду, -- устроимъ инструкторомъ въ ГУЛАГe -- во
всесоюзномъ масштабe будешь работать...
-- Я пробовалъ и во всесоюзномъ...
-- Ну, что дeлать? Зря мы тогда съ тобой сорвались. Нужно бы
политичнeе... Вотъ пять лeтъ верчусь, какъ навозъ въ проруби... Понимаешь --
жену жилищной площади въ Москвe лишили -- вотъ это ужъ свинство.
-- Почему ты ее сюда не выпишешь?...
-- Сюда? Да я и недeли на одномъ мeстe не сижу -- все въ разъeздахъ. Да
и не нужно ей всего этого видeть.
-- Никому этого не нужно видeть...
-- Неправильно. Коммунисты должны это видeть. Обязаны видeть. Чтобы
знать, какъ оплачивается эта борьба... Чтобы умeли жертвовать не только
другими, а и собой... Да ты не смeйся -- смeяться тутъ нечего... Вотъ --
пустили, сволочи, пятьдесятъ первый полкъ на усмиренiе этого лагпункта --
это ужъ преступленiе.
-- Почему преступленiе?
-- Нужно было мобилизовать коммунистовъ изъ Медгоры, изъ
Петрозаводска... Нельзя пускать армiю...
-- Такъ вeдь это -- войска ГПУ.
-- Да, войска ГПУ -- а все-таки не коммунисты. Теперь въ полку
броженiе. Одинъ комроты уже убитъ. Еще одно такое подавленiе -- чортъ его
знаетъ, куда полкъ пойдетъ... Разъ мы за это все взялись -- на своихъ
плечахъ и выносить нужно. Начали идти -- нужно идти до конца.
-- Куда идти?
-- Къ соцiализму... -- въ голосe Королева была искусственная и усталая
увeренность. Онъ, не глядя на меня, сталъ собирать свои вещи.
-- Скажи мнe, гдe тебя найти въ Медгорe. Я въ началe августа буду тамъ.
Я сказалъ, какъ меня можно было найти, и не сказалъ, что въ {436}
началe августа меня ни въ лагерe, ни вообще въ СССР найти по всей
вeроятности будетъ невозможно... Мы вмeстe вышли изъ гостиницы. Королевъ
навьючилъ свой чемоданъ себe на плечо.
-- А хорошо бы сейчасъ въ Москву, -- сказалъ онъ на прощанье. --
Совсeмъ тутъ одичаешь и отупeешь...
Для одичанiя и отупeнiя здeсь былъ полный просторъ. Впрочемъ -- этихъ
возможностей было достаточно и въ Москвe. Но я не хотeлъ возобновлять
дискуссiю, которая была и безцeльна, и безперспективна. Мы распрощались.
Представитель правящей партiи уныло поплелся къ лагпункту, согнувшись подъ
своимъ чемоданомъ и сильно прихрамывая на правую ногу. "Низовая работа"
сломала парня -- и физически, и морально...
...Моторка уже стояла у пристани и въ ней, кромe меня, опять не было ни
одного пассажира. Капитанъ снова предложилъ мнe мeсто въ своей кабинкe и
только попросилъ не разговаривать: опять заговорюсь, и на что-нибудь
напоремся. Но мнe и не хотeлось разговаривать. Можетъ быть, откуда-то изъ
перспективы вeковъ, sub speciae aeternitatis все это и приметъ какой-нибудь
смыслъ, въ особенности для людей, склонныхъ доискиваться смысла во всякой
безсмыслицe. Можетъ быть, тогда все то, что сейчасъ дeлается въ Россiи,
найдетъ свой смыслъ, уложится на соотвeтствующую классификацiонную полочку и
успокоитъ чью-то не очень ужъ мятущуюся совeсть. Тогда историки опредeлятъ
мeсто россiйской революцiи въ общемъ ходe человeческаго прогресса, какъ они
опредeлили мeсто татарскаго нашествiя, альбигойскихъ войнъ, святошей
инквизицiи, какъ они, весьма вeроятно, найдутъ мeсто и величайшей
безсмыслицe мiровой войны. Но... пока это еще будетъ. А сейчасъ -- еще не
просвeщенкый свeтомъ широкихъ обобщенiй -- видишь: никто, въ сущности, изъ
всей этой каши ничего не выигралъ. И не выиграетъ. Исторiя имeетъ великое
преимущество сбрасывать со счетовъ все то, что когда-то было живыми людьми и
что сейчасъ превращается въ, скажемъ, удобренiя для правнуковъ. Очень
вeроятно, что и безъ этакихъ удобренiи правнуки жили бы лучше дeдовъ, тeмъ
болeе, что и имъ грозить опасность превратиться въ удобренiя -- опять-таки
для какихъ-то правнуковъ.
Товарищъ Королевъ, при его партiйной книжкe въ карманe и при наганe на
боку, тоже по существу уже перешелъ въ категорiю удобренiя. Еще, конечно,
онъ кое-какъ рипается и еще говоритъ душеспасительныя слова о жертвe или о
сотнe тысячъ жертвъ для безсмыслицы Бeломорско-Балтiйскаго канала. Если бы
онъ нeсколько болeе былъ свeдущъ въ исторiи, онъ, вeроятно, козырнулъ бы
дантоновскимъ: "революцiя -- Сатурнъ, пожирающiй своихъ дeтей". Но о Сатурнe
товарищъ Королевъ не имeетъ никакого понятiя. Онъ просто чувствуетъ, что
революцiя жретъ своихъ дeтей, впрочемъ, съ одинаковымъ аппетитомъ она
лопаетъ и своихъ отцовъ. Сколько ихъ уцeлeло -- этихъ отцовъ и дeлателей
революцiи? Какой процентъ груза знаменитаго запломбированнаго вагона можетъ
похвастаться хотя бы тeмъ, что они въ сдeланной ими же революцiи ходятъ на
свободe? И сколько дeтей {437} революцiи, энтузiастовъ, активистовъ,
Королевыхъ, вотъ такъ, согбясь къ прихрамывая, проходятъ свои послeднiе
безрадостные шаги къ могилe въ какой-нибудь ББК-овской трясинe? И сколько
существуетъ въ буржуазномъ мiрe карьеристовъ, энтузiастовъ, протестантовъ и
лоботрясовъ, которые мечтаютъ о мiровой революцiи и которыхъ эта революцiя
такъ же задавитъ и сгноитъ, какъ задавила и сгноила тысячи "отцовъ" и
миллiоны "дeтей" великая россiйская революцiя. Это -- какъ рулетка. Люди
идутъ на почти математически вeрный проигрышъ. Но идутъ. Изъ миллiоновъ --
одинъ выиграетъ. Вeроятно, выигралъ Сталинъ и еще около десятка человeкъ...
Можетъ быть, сотня... А всe эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые и...
Безсмыслица.
ПОБEЖДЕННЫЕ
На пустой глади Повeнецкаго затона, у самыхъ шлюзовъ стояли двe
огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направленiи головой.
-- Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ, то ихъ выгружаютъ, то
снова на баржи садятъ -- дня уже три тутъ маринуютъ.
-- А что это за бабы?
-- Да раскулаченныя какiя-то. Какъ слeдуетъ не знаю, не пускаютъ къ
нимъ.
Моторка обогнула обe баржи и пристала къ бревенчатой набережной. Я
распрощался съ капитаномъ и вышелъ на высокую дамбу. За дамбой была
небольшая луговина, покрытая, точно цвeтами, яркими пятнами кумачевыхъ и
ситцевыхъ рубахъ копошившейся на травe дeтворы, женскихъ платковъ и кофтъ,
наваленныхъ тутъ же добротныхъ кулацкихъ сундуковъ, расписанныхъ пестрыми
разводами и окованныхъ жестью. Съ моей стороны -- единственной стороны,
откуда эта луговина не была окружена водой -- угрюмо стояло десятка полтора
вохровцевъ съ винтовками. Уже стоялъ медгорскiй автобусъ съ тремя
пассажирами -- въ ихъ числe оказались знакомые. Я сдалъ имъ на храненiе свой
рюкзакъ, досталъ свои поистинe незамeнимыя папиросы и независимо, закуривая
на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цeпь. Вохровцы покосились, посторонились,
но не сказали ничего.
Я поднялся на дамбу. Одна баржа была биткомъ набита тeмъ же пестрымъ
цвeтникомъ рубахъ и платковъ, другая стояла пустой. На обращенномъ къ
луговинe скатe дамбы, гдe не такъ пронизывающе дулъ таежный вeтеръ, сидeло
на своихъ сундукахъ, узлахъ, мeшкахъ нeсколько десятковъ бабъ, окруженныхъ
ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинe....
Сорокалeтняя баба въ плотной ватной кофтe и въ рваныхъ мужицкихъ
сапогахъ сидeла на краю въ компанiи какой-то старухи и дeвочки лeтъ
десяти... Я подошелъ къ ней.
-- Откуда вы будете?
Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.
-- А ты у своихъ спрашивай, свои тебe и скажутъ.
-- Вотъ я у своихъ и спрашиваю. {438}
Баба посмотрeла на меня съ той же ненавистью, молча отвернула
окаменeвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливeе:
-- Воронежскiе мы, родимый, воронежскiе... И курскiе есть, есть и
курскiе, больше вотъ тамъ, на баржe. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вeтру,
намаялись мы и -- Господи! А скажи, родимый, отправлять-то насъ когда
будутъ?
-- А я, бабушка, не знаю, я тоже вродe васъ -- заключенный.
Баба снова повернула ко мнe свое лицо:
-- Арестантъ, значитъ?
-- Да, арестантъ.
Баба внимательно осмотрeла мою кожанку, очки, папиросу и снова
отвернулась къ табору:
-- Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всe вы -- каторжное сeмя. При царe
не вeшали васъ...
Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками
стала оправлять платочекъ на головкe дeвочки. Дeвочка прильнула къ старухe,
ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.
-- Третьи сутки вотъ тутъ маемся... Хлeба вчера дали по фунту, а
сегодня ничего не eвши сидимъ... И намeняли бы гдe -- такъ солдаты не
пускаютъ.
-- Намeнять здeсь, бабушка, негдe -- всe безъ хлeба сидятъ...
-- Ой, грeхи, Господи, ой, грeхи...
-- Только чьи грeхи-то -- неизвeстно, -- сурово сказала баба, не
оборачиваясь ко мнe. Старушка съ испугомъ и съ состраданiемъ посмотрeла на
нее.
-- Чьи грeхи -- Господу одному и вeдомо. Онъ, Праведный, все
разсудитъ... Горя-то сколько выпито -- ай, Господи Боже мой, -- старушка
закачала головой... -- Вотъ съ весны такъ маемся, ребятъ-то сколько
перемерло. -- И, снизивъ свой голосъ до шепота, какъ будто рядомъ сидящая
баба ничего не могла услышать, конфиденцiально сообщила: -- Вотъ у
бабоньки-то этой двое померло. Эхъ, сказывали люди -- на мiру и смерть
красна, а, вотъ eхали мы на баражe этой проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ
мухи, хоронить негдe, такъ, безъ панафиды, безъ христiанскаго погребенiя --
просто на берегъ, да въ яму.
Баба повернулась къ старушкe: "молчи ужъ" -- голосъ ея былъ озлобленъ и
глухъ.
-- Почему это васъ съ весны таскаютъ?
-- А кто его знаетъ, родимый? Мужиковъ-то нашихъ съ прошлой осени на
высылку послали, насъ по веснe забрали, къ мужикамъ везутъ, на поселенiе
то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то нашихъ, вотъ такъ и возютъ...
Тамъ, за озеромъ, пни мы корчевали, гдe поставили насъ песокъ копать, а то
больше такъ на этой баражe и живемъ... Хоть бы Бога побоялись, крышу бы
какую на баражe издeлали, а то живемъ, какъ звeри лeсные, подъ вeтромъ, подъ
дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помeстили...
Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселенiя", которыми {439} завeдывалъ
"колонизацiонный отдeлъ ББК", тянулись сравнительно узкой полосой,
захватывая повeнецкое и сегежское отдeленiя. Такихъ поселенiй было около
восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они отличались отсутствiемъ
охраны и пайка. ГПУ привозило туда ссыльныхъ крестьянъ -- въ большинствe
случаевъ съ семьями -- давало "инструментъ" -- топоры, косы, лопаты, по пуду
зерна на члена семьи "на обзаведенiе" -- и дальше предоставляло этихъ
мужиковъ ихъ собственной участи.
Я очень жалeю, что мнe не пришлось побывать ни въ одномъ изъ этихъ
поселенiй. Я видалъ ихъ только на картe "колонизацiоннаго отдeла", въ его
планахъ, проектахъ и даже фотографiяхъ... Но въ "колонизацiонномъ отдeлe"
сидeла группа интеллигенцiи того же типа, какая въ свое время сидeла въ
свирьскомъ лагерe. Я лишенъ возможности разсказать объ этой группe -- такъ
же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усилiямъ, эти
мужики попадали въ не совсeмъ ужъ безвыходное положенiе. Тамъ было много
трюковъ. По совершенно понятнымъ причинамъ я не могу о нихъ разсказывать
даже и съ той весьма относительной свободой, съ какою я разсказываю о
собственныхъ трюкахъ... Чудовищная физическая выносливость и
работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они получали со стороны
лагерной интеллигенцiи -- давали этимъ "вольно-ссыльнымъ" возможность
какъ-то стать на ноги -- или, говоря прозаичнeе, не помереть съ голоду. Они
занимались всякаго рода лeсными работами -- въ томъ числe и "по вольному
найму" -- для лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацiю грибами
и ягодами, промышляли силковой охотой и съ невeроятной быстротой
приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условiямъ климата, почвы и труда.
Поэтому я сказалъ старушкe, что самое тяжелое для нихъ -- уже позади,
что ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ мeстахъ можно
будетъ какъ-то устраиваться -- плохо, но все же будетъ можно. Старушка
вздохнула и перекрестилась.
-- Охъ, ужъ далъ бы Господь... А что плохо будетъ, такъ гдe теперь
хорошо? Что тамъ, что здeсь -- все одно -- голодъ. Земля тутъ только чужая,
холодная земля, что съ такой земли возьмешь?
-- Въ этой землe -- только могилы копать, -- сурово сказала баба, не
проявившая къ моимъ сообщенiямъ никакого интереса.
-- Здeсь надо жить не съ земли, а съ лeса. Карельскiе мужики въ старое
время богато жили.
-- Да намъ ужъ все одно, гдe жить-то, родимый, абы только жить дали, не
мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развe-жъ дадутъ
жить... Мнe-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А которымъ
жить бы еще, да жить...
-- Молчи ужъ, сколько разовъ просила тебя, -- глухо сказала баба...
{440}
-- Молчу, молчу, -- заторопилась старуха. -- А все -- вотъ договорила
съ человeкомъ -- легче стало: вотъ, говоритъ, не помремъ съ голоду-то,
говоритъ, и здeсь люди какъ-тось жили...
У пристани раздался рeзкiй свистокъ. Я оглянулся. Туда подошла новая
группа Вохра -- человeкъ въ десять, а во главe ея шелъ кто-то изъ
начальства.
-- А ну, бабы, на баржу грузись, къ мужикамъ своимъ поeдете, медовый
мeсяцъ справлять...
На начальственную шутку никто изъ вохровцевъ не улыбнулся. Группа ихъ
подошла въ нашему биваку.
-- А вы кто здeсь такой? -- подозрительно спросилъ меня командиръ.
Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.
-- Инструкторъ изъ Медгоры...
-- А-а, -- неопредeленно протянулъ начальникъ и прошелъ дальше. -- А
ну, собирайсь живо, -- прокатывался его голосъ надъ толпой бабъ и
ребятишекъ. Въ толпe послышался дeтскiй плачъ.
-- Ужо четвертый разъ грузимся -- то съ баржи, то на баржу, -- сказала
старушка, суетливо подымаясь. -- И чего они думаютъ, прости Господи...
Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней.
-- Ну, давай, бабуся, подсоблю...
-- Ой, спасибо, родименькiй, ой, спасибо, всe руки себe понадрывали,
развe бабьей силы хватитъ...
-- Тоже -- понабирали барахла, камни у тебя тута, что-ли? -- сказалъ
другой вохровецъ...
-- Какiе тута камни, родимый, послeднее вeдь позабирали, послeднее...
Скажемъ, горшокъ какой -- а безъ него какъ? Всю жизнь работали -- а вотъ
только и осталось, что на спинe вынесли...
-- Работали -- тоже, -- презрительно сказалъ второй вохровецъ. -- И за
работу-то васъ въ лагерь послали?
Баба встала со своего сундука и протянула вохровцу свою широкую,
грубую, мозолистую руку...
-- Ты на руку-то посмотри -- такiя ты у буржуевъ видалъ?...
-- Пошла ты къ чертовой матери, -- сказалъ вохровецъ, -- давай свою
скрыню, бери за той конецъ.
-- Ой, спасибо, родименькiе, -- сказала старушка, -- дай вамъ Господи,
можетъ твоей матери кто поможетъ -- вотъ какъ ты намъ...
Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень...
-- Вотъ, мать его... понатыкали, сволочи, камней. -- Онъ со свирeпою
яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался.
-- О, что ты, родимый, развe же такъ про Господа можно?...
-- Тутъ, мать его, не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ, что
ли...
Странная и пестрая толпа бабъ и дeтей -- всего человeкъ {441} въ
пятьсотъ, съ криками, воемъ и плачемъ уже начала переливаться съ дамбы на
баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мeшокъ, какая-то баба неистовымъ голосомъ
звала какую-то затерявшуюся въ толпe Маруську, какую-то бабу столкнули со
сходней въ воду. Вохровцы -- кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на
свeтe -- то волокли всe эти бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и
исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона. {442}
--------
ПОБEГЪ
ОБСТАНОВКА
Къ Медвeжьей Горe я подъeзжалъ съ чувствомъ какой-то безотчетной
нервной тревоги. Такъ -- по логикe -- тревожиться какъ будто и нечего, но въ
нынeшней Россiи вообще, а въ концлагерe -- въ особенности -- ощущенье
безопасности -- это рeдкiй и мимолетный сонъ, развeваемый первымъ же шумомъ
жизни...
Но въ Медвeжьей Горe все было спокойно: и съ моей спартакiадой, и съ
моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнeздился въ баракe ?
15, и этотъ баракъ, послe колонiи безпризорниковъ, послe водораздeльскаго
отдeленiя, послe ссыльныхъ бабъ у Повeнца -- этотъ баракъ показался этакимъ
отчимъ домомъ, куда я, блудный сынъ, возвращаюсь послe скитанiй по чужому
мiру.
До побeга намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и
нeсколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсeмъ ужъ не
фаталистически: фатализма у меня вообще нeтъ ни на копeйку. Наша судьба
будетъ рeшаться въ зависимости не отъ того, повезетъ или не повезетъ, а въ
зависимости отъ того -- что мы проворонимъ и чего мы не проворонимъ. Отъ
нашихъ собственныхъ усилiй зависитъ свести элементъ фатума въ нашемъ побeгe
до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и
не приниматься во вниманiе. На данный моментъ основная опасность заключалась
въ томъ, что третiй отдeлъ могъ догадываться о злонамeренныхъ нашихъ
стремленiяхъ покинуть пышные сады соцiализма и бeжать въ безплодныя пустыни
буржуазiи. Если такiя подозрeнiя у него есть, то здeсь же, въ нашемъ баракe,
гдe-то совсeмъ рядомъ съ нами, торчитъ недреманное око какого-нибудь
сексота.
Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ, и если
я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послeднiе
лагерные дни были посвящены, по преимуществу, самому пристальному
разглядыванiю того, что дeлается въ баракe.
Хотeлось бы напослeдокъ разсказать о жизни нашего барака. Это былъ
одинъ изъ наиболeе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была
не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитiя на сталиградскомъ
тракторномъ, значительно лучше жизни московскаго студенческаго общежитiя и
совсeмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ {443} гдe-нибудь
на новостройкахъ или на торфоразработкахъ -- иногда и въ Донбассe...
Баракъ нашъ стоялъ въ низинкe, между управленческимъ городкомъ и
берегомъ озера, былъ окруженъ никогда не просыхавшими лужами и болотцами,
былъ умeренно дырявъ и населенъ совсeмъ ужъ неумeреннымъ количествомъ
клоповъ.
Публика въ баракe была какая-то перехожая. Люди прикомандировывались,
прieзжали и уeзжали: баракъ былъ такимъ же проходнымъ дворомъ, какъ всякое
учрежденiе, общежитiе или предпрiятiе -- текучесть кадровъ. Болeе или менeе
стабильнымъ элементомъ была администрацiя барака: староста, "статистикъ",
двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива" -- всякаго рода "тройки": тройка по
культурно-просвeтительной работe, тройка по соцсоревдованiю и ударничеству,
тройка по борьбe съ побeгами и прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ
Юрой. Но мы въ баракe занимали совсeмъ особое положенiе. Мы приходили и
уходили, когда хотeли, ночевали то на Вичкe, то въ баракe -- словомъ
прiучили барачную администрацiю къ нашей, такъ сказать,
экстерриторiальности. Но даже и эта экстерриторiальность не спасала насъ отъ
всeхъ прелестей совeтской "общественной жизни".
Оффицiальный рабочiй день начинался въ девять утра и кончался въ
одиннадцать ночи съ трехчасовымъ перерывомъ на обeдъ. Для того, чтобы
получить талоны на обeдъ и на хлeбъ, по этимъ талонамъ получить и то, и
другое, пообeдать и вымыть посуду -- требовались всe эти три часа. Послe
одиннадцати наиболeе привиллегированное сословiе лагерниковъ получало еще и
ужинъ, непривиллегированное -- ужина не получало. Во всякомъ случаe, для
многополезной "общественной дeятельности" и актива, и прочихъ обитателей
лагеря "рабочiй день" начинался въ двeнадцать ночи. Въ двeнадцать или въ
половинe перваго предсeдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ:
-- Товарищи, сейчасъ будетъ докладъ товарища Солоневича о работe
московскаго автозавода.
Активисты устремляются къ нарамъ подымать уже уснувшихъ обитателей
барака. Товарищъ Солоневичъ слазить съ наръ и, проклиная свою судьбу,
доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ
все, что полагается сказать объ АМО. Никто товарища Солоневича, конечно, и
не думаетъ слушать -- кромe развe актива. Сонныя лица маячатъ надъ нарами,
босыя нога свeшиваются съ наръ. Докладъ конченъ. "Вопросы есть"? -- Какiе
тамъ вопросы -- людямъ скорeе бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ проявить
активность. "А скажите, товарищъ докладчикъ, какъ поставлено на заводe
рабочее изобрeтательство". Охъ, еще три минуты. Сказалъ. "А, скажите,
товарищъ докладчикъ"...
Но товарищъ Солоневичъ политическаго капитала зарабатывать не
собирается и сокращенiе срока заключeнiя его никакъ не интересуетъ. Поэтому
на третiй вопросъ товарищъ Солоневичъ отвeчаетъ: "Не знаю; все, что зналъ,
разсказалъ"... А какой-нибудь докладчикъ изъ бывшихъ комсомольцевъ или
коммунистовъ {444} на тему "революцiонный подъемъ среди народовъ востока"
будетъ размусоливать часа два-три. Революцiоннаго подъема на востокe --
лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно -- ночью.
Всeми этакими культурно-просвeтительными мeропрiятiями завeдывалъ въ
нашемъ баракe пожилой петербугскiй бухгалтеръ со сладкой фамилiей Анютинъ --
толстовецъ, вегетарiанецъ и человeкъ безтолковый. У меня относительно него
было два предложенiя: а) онъ дeйствуетъ, какъ дeйствуетъ большинство
лагернаго актива, въ нелeпомъ расчетe на честность власти, на то, что она
сдерживаетъ свои обeщанiя. Онъ-де пять лeтъ будетъ изъ кожи лeзть вонъ,
надрываться на работe, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписыванiемъ
никому ненужной стeнной газеты, составленiемъ плановъ и отчетовъ по
культработe и пр. пр. -- и за это за все ему изъ семи лeтъ его срока -- два
года скинутъ. Расчетъ этотъ неправиленъ ни съ какой стороны. За эти пять
лeтъ онъ очень рискуетъ получить прибавку къ своему основному сроку -- за
какой-нибудь допущенный имъ идеологическiй перегибъ или недогибъ. За эти же
пять лeтъ -- если онъ все время изъ кожи будетъ лeзть вонъ -- онъ станетъ
окончательнымъ инвалидомъ -- и тогда, только тогда, власть отпуститъ его на
волю помирать, гдe ему вздумается. И, наконецъ, сокращенiе срока добывается
вовсе не "честнымъ соцiалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или
меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ
не страдалъ. Вся его игра -- была совсeмъ впустую. И поэтому возникло второе
предположенiе: Анютинъ нeкоимъ образомъ прикомандированъ въ баракъ для
спецiальнаго наблюденiя за мною и Юрой -- ни мнe, ни Юрe онъ со своей
культработой не давалъ никакого житья. Я долгое время и съ большимъ
безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ лагерe
называютъ -- "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной увeренностью:
Анютинымъ двигаютъ безтолковость и суетливость -- отличительныя свойства
всякаго активиста: безъ суетливости -- туда не пролeзешь, а при наличiи хоть
нeкоторой толковости -- туда и лeзть незачeмъ...
Въ свой планъ работы Анютинъ всадилъ и такой пунктъ: разбить цвeтники у
нашего барака -- вотъ поистинe однихъ цвeтовъ намъ не хватало для полноты
нашей красивой жизни, ужъ хоть картошку бы предложилъ посадить...
"Субботникъ" или "ударникъ" -- это работа, выполняемая въ порядкe
общественной нагрузки въ свободное время. Въ лагерe это свободное время
бываетъ только въ выходные дни. Три выходныхъ дня семьдесятъ человeкъ нашего
барака ковырялись надъ пятью грядками для будущихъ цвeтовъ: здeсь я
наблюдалъ соцiалистическiй трудъ въ крайнемъ выраженiи всего его
великолeпiя: работы тамъ было одному человeку на день-полтора. Но, въ виду
полной безсмысленности всей этой затeи люди работали, какъ дохлыя мухи,
лопатъ не хватало, порядка не было, и когда въ двeсти десять рабочихъ дней
было сдeлано пять грядокъ, то выяснилось: цвeточныхъ сeмянъ нeтъ и въ
заводe. {445} Время же для посадки картошки было слишкомъ позднее. И тогда я
сказалъ Анютину: ну, ужъ теперь-то я продерну его въ "Перековкe" за
"безхозяйственную растрату двухсотъ десяти рабочихъ дней". Анютинъ
перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы онъ былъ сексотомъ, то
ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего.
Впрочемъ, несмотря на свою активность, а можетъ быть, и вслeдствiе ея,
Анютинъ скоро попалъ въ ШИЗО: вышелъ погулять за предeлы лагерной черты и
напоролся на какого-то активиста изъ вохровцевъ. Анютинъ попалъ въ одну
камеру съ группой туломскихъ инженеровъ, которые еще зимой задумали бeжать
въ Финляндiю и уже около полугода ждали разстрeла... Ихъ жены были
арестованы въ Петербургe и Москвe, и шло слeдствiе: не оказывали ли онe
своимъ мужьямъ помощи въ дeлe подготовки побeга... Инженеровъ было, кажется,
шесть или семь человeкъ, люди, по всей вeроятности, были неглупые, и ихъ
судьба висeла надъ нами какимъ-то страшнымъ предостереженiемъ.
Помню, что когда-то, около этого времени, яркимъ лeтнимъ днемъ я сидeлъ
въ пустомъ почти баракe: ко мнe подошелъ Юра и протянулъ мнe номеръ
"Правды".
-- Хочешь полюбопытствовать? -- въ голосe его было что-то чуть-чуть
насмeшливое. Онъ показалъ мнe кeмъ-то отчеркнутое жирнымъ краснымъ
карандашемъ. "Постановленiе Совнаркома СССР". Въ немъ было: за попытку
побeга заграницу -- объявленiе внe закона и безусловный разстрeлъ; для
военныхъ -- тотъ же разстрeлъ и ссылка семьи "въ отдаленнeйшiя мeста Союза".
Мы посмотрeли другъ на друга.
-- Подумаешь -- напугали! -- сказалъ Юра.
-- Не мeняетъ положенiя, -- сказалъ я.
-- Я думаю, -- Юра презрительно пожалъ плечами...
Больше объ этомъ постановленiи у насъ съ Юрой никакого "обмeна мнeнiй"
не было. Нашихъ плановъ оно, дeйствительно, ни въ какой степени не мeняло.
Но потомъ я не разъ думалъ о томъ, какое свидeтельство о бeдности выдала
совeтская власть и себe, и своему строю, и своей армiи.
Представьте себe любое въ мiрe правительство, которое въ мирное время
объявило бы urbi et orbi: для того, чтобы поддерживать на должномъ уровнe
патрiотизмъ команднаго состава нашей армiи, мы будемъ разстрeливать тeхъ
офицеровъ, которые попытаются оставить подвластную намъ страну, и ссылать
"въ отдаленнeйшiя мeста" -- то-есть на вeрную смерть -- ихъ семьи. Что стали
бы говорить о патрiотизмe французской армiи, если бы французское
правительство пустило бы въ мiръ такую позорную угрозу?..
А эта угроза была сдeлана всерьезъ. Большевики не очень серьезно
относятся къ своимъ обeщанiямъ, но свои угрозы они по мeрe технической
возможности выполняютъ и перевыполняютъ... Эта угроза ни въ какой степени не
мeняла ни нашихъ намeренiй, ни нашихъ плановъ, но она могла указывать на
какой-то крупный побeгъ -- по всей вeроятности, по военной линiи -- и,
слeдовательно, да усиленiе сыска и охраны границъ... Снова стало мерещиться
{446} "недреманное око", снова стали чудиться сексоты во всeхъ
окружающихъ...
И въ эти дни въ нашемъ баракe появился новый дневальный; я не помню
сейчасъ его фамилiи. Вмeстe съ нимъ въ нашемъ баракe поселились и двое его
дeтей: дeвочка лeтъ десяти и мальчикъ лeтъ семи. Юра, какъ великiй
спецiалистъ въ дeлe возни со всякаго рода дeтворой, вошелъ съ этими
дeтишками въ самую тeсную дружбу. Дeтей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на
нихъ пайка не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ на себe взглядъ
дневальнаго -- мрачный и пронзительный, какъ будто этимъ взглядомъ
дневальный хотeлъ докопаться до самой сущности моей, до самыхъ моихъ
сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато... Я перебиралъ въ памяти всe
слова, интонацiи, жесты Подмоклаго, Гольмана, Успенскаго: нeтъ, ничего
подозрительнаго. Но вeдь эта публика, при ея-то квалификацiи, никакого
подозрeнiя ни однимъ жестомъ не проявитъ. А этотъ нехитрый мужиченко
приставленъ слeдить -- слeдитъ неумeло, но слeжка есть: какъ воровато
отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его настороженный взглядъ. Да,
слeжка есть. Что дeлать?
Бeжать сейчасъ же -- значитъ, подвести Бориса. Написать ему? Но если за
нами есть слeжка, то никакого письма Борисъ просто на просто не получитъ.
Нужно было придумать какой-то рeзкiй, для всeхъ неожиданный поворотъ отъ
всeхъ нашихъ плановъ, рeзкiй бросокъ въ какую-то никeмъ непредвидeнную
сторону... Но -- въ какую сторону? Былъ наскоро, начерно придуманъ такой
планъ. Юра идетъ въ лeсъ къ нашему продовольственному складу. Я увязываюсь
съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодкe -- обычно на этой лодкe
двое чиновъ третьяго отдeла выeзжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ къ берегу
противъ нашего склада, ликвидирую обоихъ и попаду къ Юрe и къ складу въ
моментъ, котораго третiй отдeлъ предвидeть не сможетъ, и съ оружiемъ,
взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся на моторкe на югъ
и, не доeзжая устья рeки Суны, высаживаемся на берегъ въ уже знакомыхъ намъ
по моей развeдкe и по нашему первому побeгу мeстахъ. Весь этотъ планъ висeлъ
на волоскe. Но другого пока не было. Стали строить и другiе планы. Наше
строительство было прервано двумя вещами.
Первая -- это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря прieхалъ нeкiй
дядя, разыскалъ меня въ баракe, началъ говорить о пятомъ и о десятомъ,
оставляя меня въ тревожномъ недоумeнiи относительно смысла и цeли этихъ
нелeпыхъ разорванныхъ фразъ, ускользающей тематики, безпокойнаго блеска въ
глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на свeтъ Божiй, дядя всмотрeлся въ меня
и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я и безъ документовъ вижу, что вы братъ
Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и постороннiе люди
насъ часто путаютъ)... Человeкъ досталъ изъ двойной стeнки берестовой
табакерки маленькую записочку:
-- Вы пока прочтите, а я въ сторонкe посижу.
Записка была оптимистична и лаконична. Въ ней за обычнымъ {447}
письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно остроумный и ни разу
чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало:
дата побeга остается прежней, никакъ не раньше и не позже. До этой даты
оставалось не то восемь, не то девять дней. Измeнить ее для Бориса уже
технически было невозможно -- развe какая-нибудь ужъ очень счастливая
случайность... Изъ разспросовъ выяснилось: Борисъ работаетъ въ качествe
начальника санитарной части. Это -- должность, на которой человeку нeтъ
покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ всe и во всe стороны, и побeгъ Бориса
будетъ обнаруженъ черезъ нeсколько часовъ; вотъ почему Борисъ такъ
настойчиво указываетъ на жесткiй срокъ: 12 часовъ дня 28-го iюля. Въ
остальномъ у Бориса все въ порядкe: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ,
настроенiе оптимистичное и энергичное.
Уже потомъ, здeсь, въ Гельсингфорсe, я узналъ, какъ и почему Борисъ
попалъ изъ Подпорожья въ Лодейное Поле. Изъ его санитарнаго городка для
слабосильныхъ, выздоравливающихъ и инвалидовъ ничего не вышло: этотъ
городокъ постепенно вовсе перестали кормить; тысячи людей вымерли,
остальныхъ куда-то раскассировали; Бориса перевели въ Лодейное Поле --
столицу Свирьскаго лагеря ОГПУ... Стало тревожно за Бориса: побeгъ изъ
Лодейнаго Поля былъ значительно труднeе побeга изъ Подпорожья: нужно будетъ
идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти
по очень населенной мeстности, имeя въ запасe очень немного часовъ,
свободныхъ отъ преслeдованiя... Это, въ частности, значило, что какой-то
планъ Борисомъ уже разработанъ до мельчайшихъ деталей и всякое измeненiе
срока могло бы перевернуть вверхъ дномъ всe его планы и всю его подготовку.
Что дeлать?
Мои мучительныя размышленiя были прерваны самимъ дневальнымъ.
Какъ-то днемъ я пришелъ въ нашъ баракъ. Онъ былъ абсолютно пусть.
Только у дверей сидeлъ въ понурой своей позe нашъ дневальный, онъ посмотрeлъ
на меня совсeмъ ужъ пронизывающимъ взоромъ. Я даже поежился: вотъ сукинъ
сынъ...
Думалъ напиться чаю. Кипятку не было. Я вышелъ изъ барака и спросилъ
дневальнаго, когда будетъ кипятокъ.
-- Да я сейчасъ сбeгаю и принесу.
-- Да зачeмъ же вамъ, я самъ могу пойти.
-- Нeтъ, ужъ дозвольте мнe, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть.
-- Какая просьба?
-- Да ужъ я вамъ послe...
Дневальный принесъ кипятокъ. Я досталъ изъ нашего "неприкзапа" --
неприкосновеннаго запаса для побeга -- два куска сахара. Налили чайку.
Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ своимъ нарамъ, что-то
поковырялся тамъ и принесъ мнe помятое, измазанное письмо въ конвертe изъ
оберточной бумаги.
-- Это -- отъ жены моей... А самъ я -- неграмотный... {448}
-- Никому не показывалъ, совeстно и показывать... Ну, должно, въ
цензурe прочли... Такъ я къ вамъ, какъ къ попу, прочитайте, что тутъ есть
написанное...
-- Такъ чего-же вы стeсняетесь, если не знаете, что тутъ написано?
-- Знать-то, не знаю, а догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ
какъ на исповeди -- никому не говорить.
Прочитать было трудно. Не думаю, чтобы и въ цензурe у кого-нибудь
хватило терпeнiя прочесть это странное измазанное, съ расплывшимися на
ноздреватой бумагe каракулями, письмо... Передать его стиль невозможно.
Трудно вспомнить этотъ странный переплетъ условностей сельской вeжливости,
деталей колхозной жизни, блестокъ личной трагедiи авторши письма, тревоги за
дeтей, которыя остались при ней, и за дeтей, которыя поeхали "кормиться" къ
мужу въ концлагерь, и прочаго и прочаго. Положенiе же дeлъ сводилось къ
слeдующему:
Предсeдатель колхоза долго и упорно подъeзжалъ къ женe моего
дневальнаго. Дневальный засталъ его въ сараe на попыткe изнасилованiя, и
предсeдатель колхоза былъ избить. За террористическiй актъ противъ
представителя власти дневальнаго послали на десять лeтъ въ концентрацiонный
лагерь. Четыре -- онъ здeсь уже просидeлъ. Посылалъ женe сухари, не съeдалъ
своего пайковаго сахара, продавалъ свою пайковую махорку, изъ шести
оставшихся на волe дeтей двое все-таки умерло. Кто-то изъ сердобольнаго
начальства устроилъ ему право на жительство съ семьей, онъ выписалъ къ себe
вотъ этихъ двухъ ребятишекъ: въ лагерe ихъ все-таки кормили. Двое остались
на волe. Смыслъ же письма заключался въ слeдующемъ: къ женe дневальнаго
подъeзжаетъ новый предсeдатель колхоза, "а еще кланяется вамъ, дорогой нашъ
супругъ, тетенька Марья совсeмъ помирающе, а Митенька нашъ лежитъ ножки
распухши и животикъ раздувши, а предсeдатель трудодней не даетъ... И
Господомъ Богомъ прошу я васъ, дорогой мой супругъ, благословите податься,
безъ вашей воли хошь помру, а дeтей жалко, а предсeдатель лапаетъ, а
трудодней не даетъ..."
Дневальный уставился глазами въ столъ... Я не зналъ, что и сказать...
Что тутъ скажешь?.. "Вотъ какое дeло, -- тихо сказалъ дневальный, -- съ
такимъ письмомъ, къ кому пойдешь, а сердце чуяло, вотъ ужъ судьба"...
У меня мелькнула мысль -- пойти бы къ Успенскому, показать ему это
письмо, уцeпить его за мужское самолюбiе или какъ-нибудь иначе... Можетъ
быть, было бы можно какъ-нибудь нажать на соотвeтствующiй районный
исполкомъ... Но я представилъ себe конкретную банду деревенскихъ
"корешковъ". Ванька въ колхозe, Петька въ милицiи и пр. и пр. Кто пойдетъ
изъ "района" защищать женскiя права какой-то безвeстной деревенской бабы,
кто и что сможетъ раскопать въ этой круговой порукe? Просто бабу загрызутъ
вразъ со всeми ея ребятами...
-- Такъ ужъ отпишите, -- глухо сказалъ дневальный -- отпишите, пусть...
подается... -- По его бородe текли крупныя слезы... {449}
Въ нашей путаной человeческой жизни вещи устроены какъ-то особо по
глупому: вотъ прошла передо мною тяжелая, безвыходная, всамдeлишняя
человeческая трагедiя. Ну, конечно, было сочувствiе къ судьбe этого
рязанскаго мужиченки, тeмъ болeе острое, что его судьба была судьбой
миллiоновъ, но все-же было и великое облегченiе -- кошмаръ недреманнаго ока
разсeялся, никакихъ мало-мальски подозрительныхъ симптомовъ слeжки ни съ
какой стороны не было видно. Подъ диктовку дневальнаго я слалъ поклоны
какимъ-то кумамъ и кумамъ, въ рамкe этихъ поклоновъ и хозяйственныхъ
совeтовъ было вставлено мужнино разрeшенiе "податься"; дневальный сидeлъ съ
каменнымъ лицомъ, по морщинамъ котораго молча скатывались крупныя слезы, а
вотъ на душe все же было легче, чeмъ полчаса тому назадъ... Вспомнился
Маяковскiй: "для веселiя планета наша плохо оборудована". Да, плохо
оборудована. И не столько планета, сколько самъ человeкъ: изо всeхъ своихъ
силъ портитъ жизнь -- и себe, и другимъ... Думаю, что Творецъ, создавая
человeка на шестой день творенiя, предшествующими днями былъ нeсколько
утомленъ...
ПОИСКИ ОРУЖIЯ
Для побeга было готово все -- кромe одного: у насъ не было оружiя. Въ
наши двe первыя попытки -- въ 1932 и 1933 году -- мы были вооружены до
зубовъ. У меня былъ тяжелый автоматическiй дробовикъ-браунингъ 12-го
калибра, у Юры -- такого же калибра двухстволка. Патроны были снаряжены
усиленными зарядами пороха и картечью нашего собственнаго изобрeтенiя,
залитой стеариномъ. По нашимъ приблизительнымъ подсчетамъ и пристрeлкамъ
такая штуковина метровъ на сорокъ и медвeдя могла свалить съ ногъ. У Бориса
была его хорошо пристрeлянная малокалиберная винтовка. Вооруженные этакимъ
способомъ, мы могли не бояться встрeчи ни съ чекистскими заставами, ни съ
патрулемъ пограничниковъ. Въ томъ мало вeроятномъ случаe, если бы мы ихъ
встрeтили, и въ томъ, еще менeе вeроятномъ случаe, если бы эти чекисты
рискнули вступить въ перестрeлку съ хорошо вооруженными людьми, картечь въ
чащe карельскаго лeса давала бы намъ огромныя преимущества передъ
трехлинейками чекистовъ...
Сейчасъ мы были безоружны совсeмъ. У насъ было по ножу -- но это,
конечно, не оружiе. Планы же добычи оружiя -- восходили еще ко временамъ
Погры, и -- по всей обстановкe лагерной жизни -- всe они были связаны съ
убiйствомъ. Они строились "въ запасъ" или, какъ говорятъ въ Россiи, "въ
засолъ": оружiе нужно было и слeдовало его раздобыть за двe-три недeли до
побeга -- иначе при любой переброскe и рискъ убiйства, и рискъ храненiя
оружiя пошелъ бы впустую. Когда насъ съ Юрой перебросили въ Медвeжью Гору и
когда я получилъ увeренность въ томъ, что отсюда насъ до самаго побeга
никуда перебрасывать не будутъ -- я еще слишкомъ слабъ былъ физически, чтобы
рискнуть на единоборство съ парой вохровцевъ -- {450} вохровцы ходятъ всегда
парами, и всякое вооруженное населенiе лагеря предпочитаетъ въ одиночку не
ходить... Потомъ настали бeлыя ночи. Шатавшiеся по пустыннымъ и свeтлымъ
улицамъ вохровскiе патрули были совершенно недоступны для нападенiя. Наше
вниманiе постепенно сосредоточилось на динамовскомъ тирe.
Въ маленькой комнатушкe при этомъ тирe жили: инструкторъ стрeлковаго
спорта Левинъ и занятный сибирскiй мужичекъ -- Чуминъ, служившiй сторожемъ
тира и чeмъ-то вродe егеря у Успенскаго, -- глухой, неграмотный, таежный
мужичекъ, который лeсъ, звeря, воду и рыбу зналъ лучше, чeмъ человeческое
общество. Время отъ времени Чуминъ приходилъ ко мнe и спрашивалъ: "ну, что
въ газетахъ сказыва