е выпуска из изолятора, до суда дело не дошло (она была
признана уже не представляющей общественной опасности), так до сих пор и
считается совершившей преступление! В момент ареста ей только-только
исполнилось 23 года (сейчас 32), все эти годы ей приходилось несладко.
Виделся я в Москве и со своей старшей дочерью (от первого брака) Мариям
(ей в ноябре будет 23), она окончила филфак МГУ, увлекается живописью
(картины ее даже покупаются), ей же было всего 13, когда меня арестовали,
так вот: теперь мы с нею как бы заново познакомились и она с юным пылом
стала обвинять меня в... революционаризме: "Ты революционарист... Сейчас все
стали революционаристами, и это настоящий бич общества... Вообще, в политику
идут только те, кто не может себя реализовать в творчестве, а вот я хочу и
могу реализовать себя в творчестве, и поэтому низшей формой деятельности --
политикой -- заниматься не собираюсь..." И т.д. и т.п. и все это с пылом
неофита, с московским гонором и с заносчивостью молодой девушки. Я всю эту
московскую философию слышал 20 лет назад, но чтобы не обидеть дочку
возражать старался мягко... Ну что ж: уже то хорошо, что темы мы взяли
экзистенциальные. Думаю теперь о ней каждый день. Была бы возможность,
переехал бы в Москву, чтобы быть к ней поближе, ну а если не будет такой
возможности -- придется придумать что-нибудь порадикальней.
Я тут пишу статьи и заявления, которые, видимо, кажутся западным
редакторам мешающими "пользе дела", посему они их, прямо не отказываясь
печатать, откладывают в долгий ящик. Так, я написал заявление в верхсовет
страны с требованием создать суд на манер Нюрнбергского для суда над
компартией, коммунистической идеологией и осуществителями коммунистического
режима. В заявлении я пишу, что бумажки выписанной в кабинете
("реабилитация") мне не надо -- мне нужен открытый, гласный суд. Копию
послал в "Русскую мысль", Алики Гинзбурги ее не напечатали! Заявление я
отправил 20-го августа. В нем я в сжатой форме пишу о своей жизни в
заключении. Я хотел бы, чтобы и Вы его прочитали (Светлане оно понравилось).
Ну Гинзбурги Гинзбургами (впрочем я с ним самим непосредственно не
связывался, думаю теперь связаться и поговорить открыто, выяснить его
позицию), а заявление я все равно напечатаю. Впрочем, "Русская мысль"
напечатала этим летом мою статью об указе от 8-го апреля.
Даниил, Света говорила мне, что Вы имеете копию всего своего дела, --
так ли это? Какие у Вас были трудности в получении копий?
Я очень рад, что Вы живете на свободе, Ваши доброта и душевная
честность так восхитили меня, что потом, в ШИЗО и тюрьме, я говорил себе:
"Ничего, семь лет оправданы уже одним тем, что я узнал Шумука." Желаю Вам,
дорогой Даниил, душевной свежести. И ни за что не терять Вашего
неподражаемого, очаровательного украинского юмора (каковой чувствуется и в
письме к Светлане).
Привет от меня Вам и всем Вашим родным.
Ваш Вазиф
16 ноября 1989 года. Махачкала,
пр. Калинина, 29, кв. 36.
ПЕРВОЕ ПИСЬМО ДИАНЕ И ДЖОНУ
Дорогие Диана и Джон Беддоуз!
Спасибо вам и вашим друзьям за то, что вы во все время моего заключения
справлялись о моем здоровье.
Изолированный от всего мира, я знал: найдутся люди, которые поймут, что
заставляло меня стоять насмерть.
Я говорил сидящим в соседних камерах: "Я доказываю теорему
существования. Я строю опровергающий пример. Коммунисты будут говорить
человекам: "Кто? Кто не согнулся пред нами? Этот?... Этот?... Все согнулись!
Все приняли исправление рабским трудом. Ничто личность перед Молохом нашего
гуманнейшего государства". А юный мечтатель скажет: "Был Вазиф! Утверждение
ваше ложно". И рухнет ложь врагов человечества".
Думаю, что коммунисты в случае со мной столкнулись с новым для них
явлением. Они числили меня теоретиком и рассчитывали, как это у них выходило
раньше, победить мою теорию моей же лагерной практикой и тогда сказать мне:
"Много вас с теориями да со гневом праведным шло на нас, а итог всегда один:
огрызаетесь, а везете, ездовые собаки, и любо нам переплавлять ваш
благородный гнев в рабью работу, эгей, залетные, -- сетки, связанные нашими
идейными противниками, нам слаще мирра и вина, всего полезней они теории
нашей".
Но пробил их час: я был готов стоять насмерть против насильников,
против растлителей, приучавших людей бояться говорить, бояться думать.
Моя концепция человека отличается от христианской: считал я, что каждый
должен брать на себя и Кесарево, и Богово, что каждый должен брать на себя
Кесареву работу устройства внешних правил жизни, что мало сказать -- надо
личным примером внести новое понимание в жизнь, что кто понимает, но не
живет по пониманию, тот, на самом деле, всегда не так понимает.
Всегда считал я, что человек ответственен перед добытым им пониманием.
Мысли, мною выношенные, меня обязывают. Я должен показать пример, чтобы люди
узнали о мире и человеке неизвестное им дотоле. Они могут и должны, нельзя
уступать, иначе их перевоспитают в морских свинок.
Решимость пойти на смерть, наедине с собой принятая, сделает вас
победителем, уже не во власти насильников будут ваши решения и, если насилие
ставит вопрос: "да или нет?", вы на каждой развилке отвечаете "нет", и они
знают, что вы так ответите, сламливатели душ вдруг сразу становятся жалкими,
напуганными -- видят они, что превзошедший их в мысли превзошел их в жизни,
в деянии, что он неуязвим, ибо в сердце своем решился на смерть.
Я говорил заключенным: "Своим отказом от рабского труда я тку полотно
свободы, с каждым днем полотна моего все больше, я увеличиваю количество
свободы в стране и в мире. Тяжело, как я? Так и я рад бы не мучиться, но
ведь не оставляют насильники выбора, а трусость народа вынуждает взять на
себя ношу, которую должны бы разделить хотя бы тысячи".
Платон говорил: "И душу -- по крайней мере наиболее мужественную и
разумную -- всего меньше расстроит и изменит какое-либо внешнее воздействие"
и "Человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства", и, если
бы я не вышел против насильников насмерть, то получилось бы, что слова его
сейчас неверны. Что есть мера насилия, которой противиться человек не в
силах. Пришел мой черед жизнию своею отстоять истинность текстов Платона. Я
всегда это понимал, но в тюрьме выразил это в слове: "от нас зависит
истинность текстов прошлого". Нет у них, кроме нас, защитников. И нежную
Ахматову, и пламенную Цветаеву, и обретшего перед смертью душевную крепость
Александра Блока сегодня защитить -- своими жизнями -- можем только мы.
3-го апреля 1981 года я вышел в зону и узнал, что В.Пореш держит
голодовку, требуя вернуть ему Библию, отобранную лагерной администрацией,
10-го апреля я написал заявление начальнику колонии ВС-389/35 майору Осину,
в котором, в частности, писал: "Вы, коммунисты, называете себя наследниками
"великой русской культуры", "великой русской литературы" 19 века. Но что бы
сказали вам те, в чьи наследники вы записываетесь, -- Лермонтов, Пушкин,
Гоголь, Достоевский, Толстой, когда б узнали, что вы отнимаете у узника его
Библию? Я вам скажу. Толстой бы плюнул вам в глаза, а Достоевский дал бы вам
пощечину!", "Вы хотели бы всю землю запачкать старшими лейтенантами Чайками
и прапорщиками Набиевыми. Вы бы хотели на место Марины Цветаевой поставить
Алика Атаева. Мы не позволим вам этого. Я лично не позволю", "Если через
неделю Библия не будет возвращена Порешу, я объявлю недельную голодовку
солидарности с голодающим". Заканчивал заявление я призывами, впервые
употребленными мною в заявлении от 28.02.1980 г. в защиту Елены Самаревой,
арестованной по моему делу, я требовал ее немедленного освобождения:
"Долой палаческую коммунистическую администрацию! Долой режим зажимания
ртов! Долой новое коммунистическое общество, в котором благородство
преследуется по закону!" В тот же день (10.04.1981г.) за подачу этого
заявления я был заключен на 15 суток в штрафной изолятор (ШИЗО).
Когда мне сказали, что в нем меня будут кормить через день, -- я не
поверил.
Просидев в ШИЗО неделю, я, в согласии с написанным мною в заявлении,
объявил голодовку в поддержку голодавшего Пореша.
Что такое ШИЗО? Это очень интересное место, но скоро о нем не
расскажешь. Интересно в ШИЗО с питанием. Один день дают так называемую норму
9-б: 450 г хлеба, 250 г картошки, 200 г кислой капусты, 50 г крупы, 60 г
рыбы, 10 г муки, 6 г растительного масла, 20 г соли. На другой день дают 450
г хлеба и два раза в сутки кипяток. Так и чередуют. Чая -- ноль, сахара --
ноль, мяса -- ноль, фруктов -- ноль, свежих овощей -- ноль. Прогулок в ШИЗО
не положено. Отправлять письма из ШИЗО не положено. Но тюремщики самочинно
ужесточают режим содержания в ШИЗО: они не дают не только отправлять письма,
но и писать их! Они не дают в ШИЗО читать ничего! "Закон" не запрещает в
ШИЗО РСФСР читать, ну так тюремщики запрещают! С 82-го года я непрерывно
обращался к прокурорам всех рангов. Я вызывал их, указывал параграфы закона,
специально оговаривающие незапрещение читать, и прокуроры придумали (т.е. им
вышестоящие прокуроры подсказали) такой прием против меня: на мои требования
немедленно отдать приказ администрации лагеря или тюрьмы выдать мне в ШИЗО
или карцер книги, газеты, журналы они говорили мне: "Я вам отвечу
письменно!" -- "Простите! Вот закон, а вот нарушение его администрацией
тюрьмы, лагеря. Вы прокурор по наблюдению за соблюдением законности в местах
заключения. Вот и пресеките. Сейчас, немедленно". -- "Я вам отвечу
письменно". Так мне отвечали Чистопольский прокурор Хузиахметов, Пермский
областной прокурор Килин, Нижне-Камский районный прокурор Акташев. С 84-го
года они стали ссылаться на "Разъяснение", датированное 29 февраля 1984 года
и подписанное заместителем министра внутренних дел генерал-полковником
Богатыревым, мне его давали читать в карцере, в нем написано: "В целях
ужесточения режима содержания особо злостных нарушителей режима,
министерство разъясняет, что в ШИЗО и в карцерах РСФСР запрещается давать
читать книги, газеты, журналы". Итак, замминистра внутренних дел присвоил
себе законодательные функции. Когда я говорил прокурорам, что эта бумажка,
это "разъяснение" юридический ноль, что не закон подчиняется замминистру, а
замминистра закону, то со мной соглашались все, но книг, газет и журналов не
давали.
Писал я и в Прокуратуру СССР, и генеральному прокурору -- вместо ответа
меня либо переводили на новое место, либо сообщали, что мое заявление
направлено в прокуратуру Татарии (или Перми), а из этих прокуратур следовал
спокойный ответ: "Нарушений закона в действиях администрации, несмотря на
все наше желание таковые обнаружить, не найдено". Свиданий (личных) я был
лишен все семь с половиной лет, и передать сведения о творящемся в бараках
ПКТ-ШИЗО и в карцерах тюрьмы не было возможности.
10 сентября 1982 года в Чистопольской тюрьме я написал заявление, в
котором объяснял коммунистическому государству свое отношение к его попыткам
исправить меня принудительным трудом: "Вы хотите меня исправить
принудительным трудом? Простите мне, но я не хочу исправляться", "Есть две
ступени насилия, одна -- это не давать делать что-то, это низшая ступень
насилия, другая -- это заставлять делать нечто, это высшая ступень насилия,
на ней насилуется душа. А я ведь стремлюсь понизить уровень насилия в мире,
вот и заставляю вас сойти с этой высшей ступени насилия на низшую", "ст. л-т
Чурбанов говорит, что я должен заняться общественно-полезным трудом.
Отвечаю: сейчас нет более полезного для общества труда, чем отказываться от
принудительного труда в коммунистической политической тюрьме. И нет более
тяжелого труда, чем этот, ст. л-т Чурбанов знает, что он такой работы не
выдержал бы и месяца. Ст. л-т Чурбанов говорит, что то, что я читаю и пишу
-- это труд, полезный для меня одного, а надо, чтобы для всех. А я говорю,
что сейчас все, что полезно для меня, полезно и для человечества", "В
детстве я любил читать книжки советских авторов, и чтение это, как ни
забавно, принесло мне пользу. Как же могу я уступить вам -- ведь это бы
значило предать Гайдара и Фадеева, учивших не поддаваться насилию. Вот и
получается, что это я защищаю Улю Громову и Любку Шевцову, а вам достается
роль их оппонентов (улыбаюсь)".
Я добивался в заключении права не работать, сделать труд в заключении
не принудительным, права покупать продукты питания на "присланные" деньги,
права иметь свидания в неограниченном количестве, права на присылку книг и
продуктов в неограниченном количестве. Сейчас -- по коммунистическим законам
-- заключенный имеет право (если не наказан лишением этого права!) покупать
в заключении продукты питания только на деньги, заработанные рабским трудом
в заключении же. Поэтому я не имел возможности во все годы заключения
покупать продукты на деньги, которые присылались мне из дома родителями. Я
имел право на эти деньги подписываться на газеты и журналы, которые, в свою
очередь, месяцами, полугодиями не выдавались мне из-за того, что меня
непрерывно держали в карцерах и штрафных изоляторах.
14.09.1982 г. я был посажен в карцер на 15 суток -- за отказ от
принудительного труда, по истечении пятнадцати суток мне было добавлено еще
12 суток -- за передачу сведений о себе стуком по трубе в 20-ю камеру,
расположенную над карцером, и за получение сведений о состоянии дел в 20-й
камере: "Помилуйте! Люди в коммунистическом государстве должны быть
разъединены ("говорите только за себя!", "говорите только о себе!"), а
Мейланов и в камере нарушает! Приходится морить голодом и дальше!"
В одном из заявлений уже 1985 года (октябрь) я писал, что "ездовой
собаке были бы совершенно непонятны мои требования вывесить какой-то там
листок бумаги (о праве не работать): какое еще "право, а не обязанность?" --
ездовая собака понимает только кнут и корм. Значит, то, что я делаю -- это
утверждение и сохранение различия между человеком и ездовой собакой, это
борьба с перевоспитыванием в ездовую собаку, которая хоть огрызается, а
везет".
Орлов, беркутов, соколов приручают болевыми пытками и голодом, а
человек должен снова и снова являть миру пример неуступчивости насилию. Как
ни крути, а либо ты сдал назад перед злом, либо сказал себе и камням, и
паукам, следящим за твоей битвой: пойду на смерть, но подлецам, ставящим
целью сломить дух человеческий, сломить гордость своей божественной
природой, подлецам, со школьной скамьи внушающим: "единица -- ноль!", не
уступлю. Никто не узнает? Ничего. Камни узнают. Пауки узнают. Уже и это
изменит мир.
Ко мне приходили тюремщики, уговаривали начать работать: "Как только
начнете работать, в ту же минуту принесут вам с кухни разницу между
карцерной и положенной работающему нормами питания. И какое странное у вас
требование: свободный труд, не обязательность, а добровольность труда. Да
что же изменится для вас от того, что появится какая-то там бумажка? Для
чего вам право не работать, когда вы собираетесь работать?" (майор Тройнин).
"Ездовой собаке этого не понять", -- с улыбкой отвечал я.
Все тот же майор Тройнин говорит мне: "Скажите, разве не аморально
кушать и не работать? А ведь вы хоть что-то да едите". -- "Нет, это не
аморально. Аморально красть. Аморально не оставлять человеку выбора. У вас
есть сын?" -- "Да..." -- "Так вот: когда он покупает или ловит птицу и
сажает ее в клетку, вы, наверное, говорите ему: ты лишил птицу возможности
самой добывать себе пищу, ты посадил ее в клетку, поэтому отныне ты обязан
ее кормить", точно то же говорю я вам: отпустите меня на волю, и я найду
себе пищу сам, держите в клетке -- кормите!! Аморально оплачивать свое
заключение, аморально платить тюремщикам за то, что они лишают тебя свободы.
Аморально облегчать вам бремя моего содержания. Своим отказом работать я
борюсь с вами, борюсь против своего заключения, и это очень морально".
Здесь я пока не работаю. Сельсовет и дирекция совхоза "Намский" издали
приказ, по которому я назначаюсь переборщиком картофеля в
картофелехранилище. Никаких заявлений о приеме на работу я, конечно, не
писал. Приставленный ко мне л-т Докторов прямо сказал мне, что работа эта
выбрана мне в качестве меры наказания. Перебирать картофель -- это работать
в наполовину засыпанном землей, сыром, темном, со спертым воздухом
помещении, в котором поддерживается температура +2 -- +3о С. Работу
подбирали специально для меня -- с истощенным до предела 7,5-летним морением
голодом организмом, с незалеченными болезнями. Работать там -- значило бы
принять кару, этого, конечно, не будет.
Я написал (в январе 88-го) заявление районному прокурору, в котором
потребовал обеспечить мне осуществление моего права "работать в избранной
мной сфере общественно-полезной деятельности" (конституция).
Как у меня со здоровьем? Невольно улыбаюсь. Так, что мою медицинскую
карту из тюрьмы сюда, в нарушение закона, не переправили. Неплохо бы
обществу "Врачи -- за безъядерный мир" задать вопрос: "Каким должно быть
здоровье человека с 10 апреля 1981 года и по 8 июня 1982-го сидевшего в ШИЗО
и получавшего карцерную норму питания 9-б через день, затем направленного на
3 года в тюрьму и там державшегося на строгом режиме (тюремном) и в карцерах
(82-85), в 85-м году возвращенного в тот же лагерь ВС-389/35, в то же ШИЗО с
кормлением через день (с 10.07.85 по 9.03.86), и, наконец, опять до конца
срока (25.7.1987) направленного в тюрьму на строгий тюремный режим,
лишенного во все время заключения права покупать продукты питания?". Мой
рацион был известен коммунистам до грамма. Коммунисты регулировали мой вес
количеством пищи, пропускаемой в камеру.
Особо свирепствовали гуманисты в шинелях во второй мой приезд в лагерь
ВС-389/35 -- с июля 85-го по февраль 86-го. Лишали всего, чего только
мыслимо лишить, ни с какими "законами" своими уже не считались: отбирали
ручку, отбирали бумагу, устраивали в камере ШИЗО обыски на предмет
нахождения грифелька, которым я пишу, не давали писать письма прокурорам,
ручку и бумагу давали только на час (с 18 до 19 часов), не успел -- отдай
недоконченное заявление: "завтра допишете", но "завтра допишете" не
получалось: назавтра оказывалось, что недописанное заявление взято "на
проверку" оперчастью и конфисковано (в пользу государства (улыбаюсь),
конфисковывались письма моих родителей, тушился днем свет в камере (на окнах
железные жалюзи, не пропускающие света, сразу падала темнота), переводили в
угловые камеры, в которых холодно и сильно дует. Я смеялся и говорил: "Идет
игра "чего бы еще лишить Мейланова?" Начальник управления лагерей ВС-389
подполковник Хорьков вместе с начальником лагеря ВС-389/35 майором Осиным
заходили ко мне в камеру ШИЗО (No1) в августе 85-го. Я говорю Хорькову:
"Майор Осин приказал надзирателям тушить свет в моей камере, это же
нарушение даже ваших так называемых законов: в камере нет положенной по ним
освещенности!"
Хорьков: Что, люксиков не хватает? Может быть люксметр сюда принести?
Я: Именно! Несите!
Хорьков: А зачем вам свет? Читать вам все равно ничего не дают...
Я: А затем, что при сидении в темноте расширяются зрачки, это портит
зрение, а оно мне еще будет очень нужно.
Хорьков: Ну раз так, то вот мы что сделаем: днем свет все-таки будем
выключать, а вот ночью, после отбоя, будем его включать, у вас днем зрачки
расширятся, а ночью мы свет включим -- они у вас и сожмутся, -- вот и будет
вашим зрачкам массаж, он, говорят, да вы ж и сами знаете, полезен.
Я: Неплохо сказано! Я запомню этот разговор!
Так и делалось! Потом, правда, поняв бесполезность и становящуюся уже
скандальной циничность этой формы давления, свет стали включать, да и
перевели меня из 1-й камеры ШИЗО в более светлую.
Или еще вот какую штуку они делали осенью 85-го: не брали от меня
заявлений, адресованных им же -- администрации колонии, их вдруг перестало
устраивать, что в заявлениях своих я называю себя Вазифом Мейлановым, а они
ведь требовали, чтобы "осужденным Вазифом Мейлановым", я продолжал писать,
как писал всегда, ну а они месяца три не брали от меня заявлений: "Написано
не по форме!!"
Как-то в разговоре с Осиным на эту тему я сказал: "Я же не осужденный.
Суда над собой не признал. Существующие законы назвал узаконенным
беззаконием. Нельзя, никак нельзя нам называть себя осужденными. А вы ведь
от тех, кто вам уступит, потом начнете требовать, чтобы они писали уже так:
"справедливо осужденный такой-то".
Осин: А что -- и будем.
Я: Если мы вам позволим. А мы возьмем и не позволим. Я, вот, научу вас
брать заявления у "Вазифа Мейланова".
Вторая многомесячная пытка штрафным изолятором (голодом, холодом,
изоляцией, физическим изнеможением) далась мне особенно тяжело: организм мой
был уже далеко не тот, что в 81-м году, сказались и первая годовая пытка в
ШИЗО (81-82 года), и три года тюрьмы, начались необратимые процессы. Стало
болеть сердце, появилась и уже не покидала меня одышка, появился у меня и
нейродермит: на ноге, на руке, на шее и на лице появились не заживавшие по
нескольку месяцев язвы. На шее и на лице эти язвы превратились в опухоли.
Одну из них -- на лице -- я вырезал уже здесь, в ссылке, 11-го ноября 87-го
года, другую -- на шее -- собираюсь вырезать этим летом. 31-го октября 85-го
года я взвесился в тюремной больнице -- меня водили в нее из ШИЗО,
оказалось, что я вешу 62кг -- я потерял, по сравнению с тюрьмой, 11 кг веса.
В камеру ШИЗО мне (85-й год) стали давать корвалол, мази, таблетки против
нейродермита: лекарства давали, а еду нет, а газеты -- нет, а теплую одежду
-- "нет, не положено!" Дважды гуманисты доводили меня до дистрофии и
переводили в больницу -- с 8.2.82 по 5.3.82 и с 8.6.82 по 19.7.82. Когда
пришли в первый раз переводить меня в больницу, я находился в камере ПКТ,
т.е. получал ту же норму питания 9-б, что и в карцере, но имел право читать
газеты, писать письма -- вот я и писал , когда в мою камеру вошли борцы за
светлое будущее всего человечества, письмо Светлане Балашовой. Обыск,
неоконченное письмо берется "на проверку". В заявлении майору Осину я пишу:
"Вы ж натяните поводок у капитана Рябышева, а то он с ума сходит: как увидит
письма, рвет черновики из-под локтя, писать мешает". Из больницы я
возвращаюсь 5-го марта, захожу в камеру ПКТ, меня тут же просят зайти в
комнату дежурного и предъявляют постановление: "15 суток ШИЗО за оскорбление
сотрудника администрации". Слова о поводке... Майор Осин и подполковник
Хорьков уже потом дали мне понять: разгадали, дескать, ваш намек на элементы
собаковости у капитана Рябышева. Из больницы -- в ШИЗО, через пятнадцать
суток я был в том же состоянии, что до больницы.
В тюрьме у меня постоянно опухало лицо, делали уколы глюконата кальция
и димедрола. У меня в 85-м в ШИЗО страшно отекали ноги -- давали таблетки,
выводящие воду из организма. Им важно было, как и во всей остальной их
жизни, загнать болезнь внутрь, а снаружи пусть будет все более-менее. Но не
было и снаружи. Снаружи были язвы и опухоли.
У меня в ШИЗО разболелся зуб, я решил его удалить, требуя вывести меня
в лагерную больницу к зубному. "Нельзя". Через неделю администрация колонии
находит решение -- вырвать зуб в бараке ШИЗО-ПКТ. Я слышу разговор дежурного
прапорщика Набиева по телефону: "А? Что? Сейчас спрошу! Мейланов, у вас
какой зуб болит -- верхний или нижний? Ясно! Он говорит, у него нижние зубы.
Нижние!! Да, да." Приходит молодая женщина-врач с щипцами для вырывания
нижних зубов, меня приглашают в дежурную комнату, делают укол. Наконец, надо
же и рвать как-то. Врач растерянно говорит мне (я сижу на табурете): "Вы не
могли бы зафиксировать голову?". Я улыбаюсь: "Попробую!". Вот так вот.
Ничего, вырвали. И в камеру -- "а как же!". И не надо беспокоиться о том,
чтоб два часа не кушать: кушать я буду только на следующий день.
Присутствовавший при операции главврач больницы И.Ю.Лысенко попробовал
пошутить: "Вас можно поздравить с удалением антисоветского зуба?". Я
улыбнулся окровавленным ртом.
Я переписываю это письмо, потому что думаю, что письмо, посланное мною
отсюда, из Якутии, до вас не дошло: ребятам из КГБ тоже интересно о чем там
я пишу в Англию. А писал я торопясь, думая, что меня, быть может, скоро
арестуют (мне уже объявили "официальное предостережение" о том, что я буду
привлечен по статье 209, если через месяц не начну работать) и мне казалось,
что я должен пробить эту броню изоляции, которой окружили меня коммунисты
(надеясь за время моей ссылки наврать и обмануть, а там, мол, уже дело будет
сделано -- иди, переубеждай!).
Вот набросок из моего дневника тех месяцев: "Ведь посадят меня
гуманисты в шинелях. Именем народа-гуманиста. Именем народа в шинелях. А
через двадцать лет будут натирать слезы рукавом шинели: "Вазиф
Сиражутдинович! Ведь если б мы не выполнили, то сами ж сели б... И никто из
Димитр Сергеичей нас не вразумил, не сказал словечка останавливающего, а
наоборот, говорили, что сейчас начальство все правильно делает".
В тюрьме, одну в начале 83-го, другую в конце его, я написал две
статьи: "Разоружение и уголовные кодексы" и "Говорю с коммунистами", их
удалось передать из тюрьмы на волю, они были напечатаны в каком-то там
Архиве Самиздата, взгляды, в них изложенные, ни на йоту не потеряли
актуальности, и я бы хотел их видеть распространенными как можно шире, их
место не в архиве, это коммунисты очень бы хотели там их держать. Я бы
хотел, чтобы вы познакомились с этими статьями, они мне дороги, они
вынашивались в камерах Чистопольской тюрьмы в эпоху андроповского разгула
тюремщиков. Статьи эти были у меня конфискованы (но я имел вторые экземпляры
их), идеи, в них изложенные и, безусловно, прочитанные временщиками,
заставили коммунистов лавировать, срочно исправлять выпущенные ими для
народного потребления изречения. Думаю, что сейчас идеи, в них изложенные,
особенно актуальны: шелуха слов очередного вещателя отпала, и суть вещей,
изложенная в этих статьях, предстает с еще большей убедительностью, потому
что это именно суть.
Я живу в маленьком якутском селе, люди здесь ненавидят русских,
ненавидят приезжих, считают, что русские отнимают у них страну, а приезжие
работу. Говорят на якутском (тюркской группы) языке. Недавно я получил
анонимное письмо от группы молодых людей в возрасте 17-20 лет, обращаясь ко
мне "Дорогой товарищ Мейланов", они пишут, что им надоело слушать ложь,
которую им говорят обо мне, просят, чтобы я сам рассказал о себе и даже
просят стать их духовным наставником. Однако письмо, которое я им отправил
по указанному ими условному адресу ("письмо попадет в наши и только в наши
руки") в их руки не попало (я выяснил это через третьих лиц).
Поселили меня поначалу в общежитии -- без разрешения местного
начальства квартиры мне никто не сдаст. Поселили с алкоголиками, квартира
которых была сборным пунктом пьяниц всего района, водку тут не продают --
любители спиртного пьют одеколон и духи. Я повел борьбу с алкоголиками. Меня
поселили в другую квартиру -- к учителю истории, якуту, коммунисту,
сталинисту, уставившему комнату бюстом и фотографиями Сталина. Поначалу мы
жили с ним вдвоем в одной комнате, затем появился третий жилец, который стал
спать на раскладушке все в той же комнате. К этому времени я осмотрелся и
навел справки. И самочинно занял пустовавшую квартиру в доме без каких бы то
ни было удобств: туалет на улице, в доме неисправная печь, которую надо
ежедневно топить, для этого нужны дрова, а дров нет, а когда есть дрова, то
есть и дым, ибо печка дымит. И квартира эта, и ее печка, оказывается,
известны всему селу -- и все-таки живу! Воюю с печкой, но -- свобода! Я
оторвался от навязанных мне соседей.
Ну тут было много разных событий. Якуты ищут встреч и бесед со мной,
они научились принимать мой характер и мою манеру поведения как данность.
Все это несмотря на запугивания, беседы и советы не разговаривать со мной,
которые дает им милиция (ко мне приходили люди и рассказывали о беседах,
проводимых с ними).
Бедная милиция не знает, чего от меня ждать и, похоже, ждет, что я
поведу местных якутов на штурм здешнего сельсовета. Бедные, бедные...
Вода тут на зиму заготавливается в форме льда, и лед этот хранится на
улице, куски льда периодически заносятся в комнату и растапливаются в бочке.
Воды мало, поэтому постираться проблема, искупаться -- другая. Мясо дают по
нормам -- 1 кг на одного человека в месяц. Молочных продуктов (молоко,
сметана, кефир, сыр и так далее) в магазинах в продаже нет . В магазинах
только банки рыбных консервов, сахар, чай, хлеб, крупа -- все!
У меня есть отец и мать, отцу 78, матери 75. Они пишут мне, что у них
очень плохо со здоровьем. Мать сильно болеет, лежит, давление у нее, как
написал мне в последнем письме отец, 240-260 -- но борцы за светлое будущее
всего человечества не дают мне паспорта -- документа, без предъявления
которого авиабилеты не продаются, поездов тут нет. Мне не дают возможности
навестить больных и находящихся уже в том возрасте, когда с ними каждый день
всякое может случиться, родителей. Это происходит сегодня, сейчас, в то
самое время, как английские и американские домохозяйки славят очередного
главного тюремщика, пусть они этого не понимают, зато главный тюремщик это
очень хорошо понимает, вишь какие речи он, слыша хвалу домохозяек мужского и
женского пола, себе позволяет: "Я не подсудимый, а вы не прокурор" --
выкладывая главную свою заботу: из тюремщика не перейти б в подсудимые, и
то: забота естественная, всех "старших товарищей" пришлось признать
уголовниками, а некоторых пришлось и посадить -- а то рабы к труду как-то не
так стали относиться -- производительность труда, знатте ли, у них упала.
Пишите мне по-английски, я разберусь. И напишите мне о себе.
Прошлое письмо ваше я получил через две недели после того, как вы его
послали, а я свое послал два месяца тому назад. Пишу вам это письмо и через
каждые пять минут подбегаю к печке -- чтоб не упустить момент, когда можно
будет подложить дрова, дрова сырые, не вовремя подложишь -- печь потухнет,
потом не разожжешь. С утра я наколол лед, сложил его в ведро и растопил на
печке.
20 января этого года я узнал, что деятельница Amnesty International
Linda Thompson направила письмо1 (я прочитал его) председателю
Верхневилюйского райисполкома, в нем она, в частности, выражает надежду, что
мое право на неограниченную переписку будет обеспечено chairman'ом. Видимо,
так надежда эта и не сбылась. Хотя chairman заверил меня, что, "конечно же
переписки вашей никто не коснется". За заверениями у них еще никогда дело не
стояло.
От всей души желаю вам радостей.
Жду от вас новых писем.
Ваш Вазиф Мейланов.
Якутская АССР,
Верневилюйский район,
село Намцы, снега,
февраль 1988 года.
ПИСЬМО ДИАНЫ
25.06.88.
Дорогой Вазиф Сиражутдинович!1
Мы сейчас получили перевод первых семи страниц Вашего письма, и я
перепечатала их, подготовив для фотокопирования. Скоро мы получим три
последние страницы и тогда сможем распространить копии среди множества
людей, которые знали о Вашем заключении и добивались Вашего освобождения. К
сожалению, было много препятствий на пути Вашего письма к нам и потом в
получении хорошего его перевода. Мы могли бы получить грубый перевод быстро,
но молодая женщина, которая готовит этот перевод, очень занята. Она очень
хочет опять помогать нам. Она давно не занималась русским языком, но теперь
попрактикуется и будет работать быстрее.
Так долго Вы были только именем для нас. Мы знали Вашу профессию и
причину Вашего заключения, но мало что еще. Время от времени приходили
новости, например, о Вашем переводе в Чистополь и о Вашем отказе работать,
но и только. Теперь, похоже, мы способны разделить Ваши мысли и чувства, и
это замечательно. Читая Ваше письмо, я вспомнила знаменитые строки поэмы,
написанные в 1640-м году заключенным солдатом-поэтом, полковником Лавлейсом:
Каменные стены не составляют тюрьмы,
А железные прутья -- клетки.
Невинные и спокойные умы
Считают их местом уединения.
Если я свободен в любви,
И если в душе я свободен,
Одни лишь ангелы, парящие в вышине,
Обладают такой же свободой.
Вы пишете, что пытаетесь понизить уровень насилия в мире. Это как раз
то, что и я пытаюсь делать своими слабыми силами.
Я живу такой приятной и комфортабельной жизнью, в то время, как повсюду
в мире войны и угнетение. Моя совесть не позволит мне быть счастливой, если
я не буду предпринимать никаких действий, направленных на борьбу со злом.
Необходимо занять позицию, которую ты считаешь правильной, и высказаться
против несправедливости.
Я называю себя христианским пацифистом. Я принадлежу к немногочисленной
группе христиан, называющих себя "Религиозное общество друзей", больше
известных как квакеры.
Вы, может быть, слышали о нас по причине давних связей квакеров с
Россией. Петр Великий посещал собрания квакеров, когда бывал в Лондоне.
Екатерина Вторая спрашивала у них совета по устройству госпиталя для
душевнобольных в Петербурге. Один из квакеров был сельскохозяйственным
советником Александра Первого, и вместе с двумя другими осушил петербургское
Марсово поле. Наши собрания проходят в полной тишине, у нас нет ни молитв,
ни догм. Это, должно быть, звучит странно, и далеко от великолепия Русской
Православной службы.
В Англии работы Кесаря и Бога, возможно, не так разделены, как в
России. Здесь церковь часто раздражает власть открытой критикой (хотя я
должна заметить, что очень мало людей здесь посещает хоть какую-нибудь
церковь, и современную Англию не назовешь истинно христианской страной).
Существует и прямая включенность в политику. Истинная власть остается за
избранной Палатой Общин, но есть и Палата Лордов, которая состоит из дворян,
а также из епископов Англиканской Церкви и лидеров других церквей. Они могут
только критиковать законы, предлагать альтернативы им и возвращать их в
Палату Общин для дальнейшего рассмотрения. Однако дебаты в Палате Лордов
показываются по телевидению и поэтому могут влиять на общественное мнение.
Многое неправильно в нашей стране. В Лондоне 50 тысяч бездомных спят на
улицах. Они либо не имеют работы, либо зарабатывают недостаточно для того,
чтобы платить за квартиру. Большинство живет в роскоши и все больше
заботится о защите от преступников умножающейся собственности. Улицы Москвы
безопаснее улиц Лондона. В нашей стране самым важным считается рост
экономики и поощряется стремление к личному богатству. Есть многое, чему нам
еще надо учиться.
В этой спокойной части страны Джон и я ведем простую жизнь, к которой
мы расположены. Здесь нет крайностей богатства и бедности и наши дороги не
пересекают большие магистрали.
26.6.88.
Я прервала мое письмо здесь, потому что прибыли финальные страницы
Вашего письма и я сейчас напечатала их. Вы заканчиваете письмо словами:
"Падает снег". Я представляю, что сейчас Вы испытываете крайнюю жару и
страдаете от укусов насекомых больше, чем от дымящей печки. У нас необычно
солнечная погода и сад полон ароматами цветов. Мы сами выращиваем овощи и
фрукты, так что сейчас у нас горячее время. Мы выращиваем достаточно для
наших нужд на всю зиму.
Я была особенно расстроена, когда прочитала о болезни Вашей матери и я
надеюсь, что Вы соединитесь с Вашей семьей скорее, чем можно было бы
ожидать. Много людей требуют Вашего возвращения из ссылки. Мы были рады
недавно увидеть по телевидению выступление д-ра Андрея Сахарова и услышать
упоминание им Вас по имени. Это нас вдохновило.
С лучшими пожеланиями счастливого будущего,
Диана Беддоуз.
ПИСЬМО ДИАНЫ
26.01.89 г
Дорогой Вазиф,
Мы уже знаем от Светланы некоторые детали Вашего освобождения. Какой
внезапный и странный конец многих лет страданий. Джон ответил на ее письмо
на французском. Она послала нам Ваш махачкалинский адрес. Я надеюсь, Вы
нашли Ваших родителей в лучшем состоянии, чем предполагали. Уже несколько
лет, как нам известен их адрес. "Эмнисти" рекомендует, чтобы мы посылали
открытки с приветствиями и добрыми пожеланиями и, если ответа не будет, в
дальнейшем не беспокоить наших адресатов. Это мы сделали. Мы особо следим за
тем, чтобы своими действиями не нанести вреда нашим адресатам. Однако, для
заключенных, возможно, худшее, что может случиться -- быть забытыми внешним
миром, и не иметь никого, кто представлял бы их интересы. Мы хотели бы быть
каплями воды, точащими камень. Мы можем также напоминать нашим собственным
политикам о заключенных в других странах и быть уверенными, что их имена
появятся в международных сборниках. Наша группа была очень обрадована
получением письма Светланы. Джон сфотографировал всю нашу группу. Фотографию
мы пришлем позже. Может быть, мы не будем выглядеть на них такими
радостными, как Вы могли бы ожидать, потому что мы в это время обсуждали
положение с заключенными в Колумбии, Турции и Бразилии. Линды Томпсон не
будет на фотографии, потому что она не смогла приехать на встречу. Она одна
из наших молодых коллег, а молодые часто слишком заняты своей работой.
Посмотрим, есть ли у нее фотография, которую мы могли бы послать. Некоторые
из наших работ достаточно скучны и утомительны. Приходится собирать деньги
на содержание центрального офиса и его сотрудников. Мы продаем все, что
можем, на рынке, мы печем пирожные, выращиваем растения, организуем
концерты, готовим кофе для публики, собирающейся в наших домах и садах.
Мне интересно, как сложится жизнь Делии1. Надеюсь, что она будет расти
в спокойном мире свободной, удачливой и счастливой, и это будет наградой Вам
за все, что Вы выстрадали. Мы желаем Вам справиться со всеми трудностями,
которые встретятся в Вашей новой жизни и мы хотим попросить Вас в ближайшее
время, если Вы сможете, сообщить нам устроились ли Вы на подходящую работу и
удачно ли все решилось, а также восстановили ли Вы свое здоровье.
Натан (Анатолий) Щаранский сказал в интервью, что друзья советуют ему
забыть тюрьму и искоренить ее из памяти, как дурной сон. Он ответил, что
никогда не сможет этого сделать. "Лишиться этого было бы ужасно жаль, --
сказал он, -- идея в том, чтобы помнить об этом, пользоваться этим, но с
улыбкой". Мне интересно, согласны ли Вы с этим.
Знаете ли Вы, что одна группа в Канаде также работала над Вашим
освобождением? В последнее время мы не имели с ними никаких контактов, мы
получили их новый адрес и думаем, не переехали ли они. У нас достаточно
долго не было необходимости писать им и сравнивать сведения по которым мы
работаем.
Я всегда была очарована русской культурой и читала много великих
русских романов. Поэзия, я думаю, не достаточно точна в переводе, но у меня
есть маленькая книга Евтушенко, которая меня глубоко тронула. Я вспоминаю
героизм людей в СССР во время войны. Испытать вторжение в страну --это нечто
для английского народа невообразимое.
Я желаю Вам и Вашей стране счастливого будущего, которого Вы так
заслуживаете.
С наилучшими пожеланиями Вам и Вашей семье,
Диана Беддоуз.
ВТОРОЕ ПИСЬМО ДИАНЕ И ДЖОНУ
5.04.89.
Дорогие Диана и Джон.
Ниже я приведу без изменений текст письма, начатого в Намцах в октябре
1988 года.
Я ваши письма получаю, получил и письмо от 28.9.88, а вот как отправить
свое, чтобы оно дошло до вас? После того, как я отправил вам заказное письмо
с уведомлением о вручении и не получил ни ответа, ни уведомления, я
отправляю письма только с верными людьми. Отправляю не я сам, а мои друзья в
Москве. Я тут написал новые "Заметки", это около 50 страниц машинописного
текста. Так же назывались мои размышления о советской жизни и
коммунистической теории, собранные в машинописную книжку в 1977 году. Именно
эти "Заметки" 1977 года были основным пунктом обвинения на судилище. Теперь
я написал новые заметки. Я считал себя обязанным сделать это как можно
скорее. Только я отправил эту работу (май 1988), как предложение
коммунистической верхушки ставить секретарей партийных комитетов
председателями советов депутатов побудило меня к написанию отнявшей время
статьи "Без парадоксов!".
Да, я летал в Якутск (был там с 13 по 28 июля) на операцию. Лежал в
хирургическом отделении онкологического диспансера. Та самая язвочка на шее,
о которой я писал вам в первом письме (появившаяся в штрафном изоляторе
колонии ВС-389/35 в августе 1985-го года), оказалась базалиомой --плоским
раком кожи. Поездка в Якутск -- сюжет для небольшого рассказа, говоря
словами Чехова. Приключения начались уже в Верхневилюйске. Врачи выписали
мне направление в Якутский онкологичеакий диспансер "на консультацию и
лечение". Летом попасть из Верхневилюйска в Якутск можно только самолетом.
Но без предъявления паспорта билеты на самолет не продают, а паспорта у меня
нет -- есть только "удостоверение личности ссыльного". Я пошел в милицию --
мне, мол, нужно лететь! Лейтенант А.И.Докторов взял у меня направление в
Якутский онкодиспансер и сказал, что свяжется со своим начальством в
Якутске, а потом сам возьмет мне билет. Через несколько дней я пришел в
милицию и потребовал билет -- тут Докторов и сказал мне, что должен же я
понять: разрешение на лечение в Якутске зависит от моего поведения в ссылке.
А поведение мое в ссылке очень плохое: я отказался от наказательного труда и
потребовал работу по специальности -- то есть опять заявил, что не хочу
исправляться, и я отказался раз в месяц являться на регистрацию в милицию --
прямое нарушение советских законов об обязанностях ссыльных. Опять, как и в
тюрьме, я оказался перманентным нарушителем коммунистических законов. В
ответ на слова Докторова я сначала усмехнулся: "Рак, значит, заслужил, а вот
лечение от него -- увы, нет!", а потом набросился на него и на стоявшего
рядом с ним начальника милиции майора Попова: "Вот тысяча первое
доказательство -- для тех, кто вас не знает -- того, что вы нелюди, что
бесчеловечие внутренне присуще коммунизму". В тот же день я подал телеграмму
министру внутренних дел: "Местные врачи направили меня на лечение в Якутский
онкологический диспансер, а ваши подчиненные лейтенант Докторов и майор
Попов задерживают мой вылет в Якутск. Требую привлечения служебных
преступников к ответственности". Мои телеграммы Верхневилюйская почта
показывает милиции и признается мне в этом. После телеграммы милиция
зашевелилась и начала доставать мне билет.
В Якутске (уже в хирургическом отделении) опять пришлось побороться.
Дело было так. Я приехал, сдал свои вещи сестре-хозяйке и получил взамен
больничную форму. На следующий день я заметил, что многие больные нашего
отделения берут у сестры одежду, переодеваются и выходят погулять в город. Я
захотел того же, тем более что в Якутске я не был (если не считать
сорокапятидневного пребывания в Якутском следственном изоляторе перед тем,
как выйти на ссылку). Мне отказались выдать одежду, сказав, что
сестра-хозяйка ушла, а нужных ключей больше ни у кого нет. Я в разговоре с
больными и санитарами посетовал на неудачу, и тут мальчишка-санитар мне
говорит: "А Вам одежду ни за что не дадут. Сестра-хозяйка сказала: "Этот
человек -- политзаключенный, его нельзя выпускать из больницы". На следующий
день я ворвался на утреннюю конференцию врачей и потребовал выдать мне
одежду, ко мне в коридор вышел мой лечащий врач, и я в ярости на весь
коридор заявил ему: "Я очень сочувствую Пелтиеру -- это, наверное, очень
неприятно -- когда слабеет зрение, и это хорошо, что его желание, чтобы его
посмотрели советские врачи, удовлетворено. А у меня рак. И я заявляю Вам:
"Если мне немедленно не выдадут одежду, я не буду завтра оперироваться
у вас, а обращусь с просьбой прооперировать меня к американским врачам. Я не
доверяю врачам-тюремщикам!" В ту же секунду врач приказал сестре-хозяйке
выдать мне одежду, которую я уже больше не сдавал, а держал у себя в палате.
И выходил в город, когда хотел.
В диспансере меня навестили муж и жена -- артисты Якутского театра, а
после операции -- Елена Санникова и Юрий Бадзьо. Елена Санникова была в
политической ссылке в Томской области до января 1988 года, а Юрий Бадзьо
находится в политссылке в Якутии, в поселке Хандыга, он летел через Якутск
на Украину -- навестить больную мать (ему это разрешили). Я видел их
впервые, мы поговорили, сфотографировались.
Вернувшись в Намцы, я узнал, что ко мне в квартиру подселили недавно
освободившегося из заключения Ивана Даниловича Сидоренко (он сидел за то,
что ударил ножом в живот своего собригадника). Квартира состоит из двух
комнат, дверей в комнатах нет, в одной комнате живу я, в другой Сидоренко.
Сосед оказался алкоголиком, напивается и ночами горланит песни, включает на
полную громкость приемник, а в трезвом состоянии борется со мной тем, что
выключает свет во всей квартире (выкручивая предохранительные пробки) --
чтобы я не смотрел телевизор, не читал и не писал. Все оттого, что я мешаю
им пить (к нему ходят его собригадники пить водку). Уже дошло дело до
физических столкновений: я вытолкал друзей Сидоренко из квартиры, а когда он
за них вступился, то начал выталкивать и его (они все были пьяные).
Сидоренко заявил мне, что выживет меня из квартиры. Я написал заявление в
сельсовет, в милицию, в прокуратуру: требую выполнения постановления
комиссии райисполкома от 16 сентября 1987 года о предоставлении мне
отдельного жилья. Прокурора я спросил: "Чего Вы ждете?" Прокурор сделал вид,
что пошутил: "Ждем, пока один из вас окажется в больнице, а другой в
тюрьме".
7-го октября 1988 года, в день конституции, я вышел на улицу с
плакатом, на котором написал:
"Я требую расселения с подселенным ко мне алкоголиком, уголовником и
провокатором!
Я требую выполнения постановления комиссии райисполкома от 16 сентября
1987 года о предоставлении мне отдельного жилья! Я требую предоставления мне
работы по специальности! Право на жилище! Право на неприкосновенность
жилища! Право на работу по специальности! У вас эти права только на бумаге.
Я добиваюсь их осуществления на деле".
Стоял я около часа, подошло человек двадцать, читали, обсуждали,
интересовались подробностями. Сидоренко по-прежнему в квартире. Прокурор
по-прежнему ждет, когда "другой" сядет в тюрьму. Мне как всегда (как во
время следствия, как в Чистопольской тюрьме) создают условия и ждут. Если
даже взрыва не будет, то хорошо уже одно то, что я нахожусь в состоянии
психологического дискомфорта, хорошо, что взрыв грозит непрерывно, хорошо,
что я отвлекаюсь от решения проблем страны на решение проблем квартиры. Что
ж -- все это меня действительно отвлекает, но все это ведь одно и то же --
борьба с враждебным человеку государством.
Сидоренки их устраивают, а Мейланов -- ну никак!
Намцы -- маленькое сельцо, местное население почти не говорит
по-русски, почти все силы их отняты решением задачи как выжить. И все-таки
многие из них заговаривают со мной на улице, в магазине -- спрашивают, как я
живу, интересуются моими оценками происходящего в стране. Я предложил
райисполкому проводить в сельском клубе политические беседы, мне предложили
обратиться в райком партии, в райкоме секретарь А.Петрова сказала, что
деятельность клуба под контролем партии и дать мне возможность в клубе
беседовать с людьми компартия никак не может.
В конце августа ст. л-т милиции Кривошапкин явился ко мне с сообщением,
что меня приглашают в райком партии по вопросу о работе. На следующий день
мы с ним приехали в райком и имели беседу с секретарем А.Петровой. Она
вызвала заведующего районным отделом народного образования Н.Ф.Иванова и
сообщила мне, что, как я и требовал, мне предоставляется возможность
работать учителем математики в Намской средней школе. Заврайоно Иванов
подтвердил это сообщение и сказал, что отдаст распоряжение директору школы
-- мне, мол, остается только обратиться к последнему. Я обратился к
директору, и он сказал мне, что вакансий у него нет. Такие вот игры.
Я дописываю это письмо 7-го ноября 1988 года, почти через месяц после
того, как начал его. Столько всего было! Сидоренко, напившись, завел в
квартиру собаку (ночью), я слышал, как он науськивает ее на меня: "Взять
его! Взять его!" Я написал -- уже которое! -- заявление в милицию и в
прокуратуру -- каждое на десяти страницах. Никакой реакции. Наконец, 24
октября Сидоренко, выпив, решил со мной разобраться: "Чего ты все пишешь? Ты
на кого пишешь? Да ты знаешь, кто я? Ты знаешь, за что я сидел? То же будет
и с тобой. Хватит! Сейчас я с тобой разберусь!" Света в квартире не было, я
читал при свете свечи. Он вторгся в мою комнату, я вытолкнул его, он дернул
меня одной рукой и усмехнулся: "Ты слабый..." Я ответил: "Да-да я слабый, но
меня мои возможности вполне устраивают, иди отсюда". В завязавшейся драке
Сидоренко потерпел поражение, он бросился в сельсовет, оттуда вызвали
милицию и увезли его в Верхневилюйск, там хирург дал ему справку о том, что
ему нанесены легкие телесные повреждения, на следующий день он подал на меня
в суд, и судья возбудила против меня дело по 112-й статье -- "нанесение
легких телесных повреждений", теперь мне грозит новое заключение сроком до
года. Самое забавное -- Сидоренко по-прежнему живет со мной в одной
квартире! Правда, теперь он стал шелковым.
Обратившись сначала к государству с требованием обеспечить мне право на
то, что имеют и птица, и зверь -- место, где можно отдохнуть, побыть в
уединении, я затем сделал достоянием гласности происходящее в моей квартире
и только потом отстоял свое право на гнездо, на нору сам.
Я ведь занял эту, год как пустовавшую, со сломанной печью квартиру для
того, чтобы жить одному, независимым ни от кого, чтобы избавиться от
соседей-алкоголиков, чтобы избавить себя от провокаций. Но нет, -- вселили с
милицией ко мне соседа. Противочеловечное государство не оставляло надежды
уже в ссылке сломить меня, научить сживаться с несвободой, научить терпеть
унижение личного достоинства. Но, как и в Чистопольской тюрьме, мне удалось
исправить мир собственными силами...
Я потребовал приобщить к материалам дела копии моих заявлений в
сельсовет (3 штуки), в милицию (2) и в прокуратуру (1), плакат, с которым я
выходил 7-го октября, я позвонил в Москву и попросил передать иностранным
корреспондентам мое приглашение присутствовать на моем процессе.
Позавчера и вчера я заготавливал с бригадой Сидоренко (и с ним самим)
лед на зиму. Бензопилами они резали лед на Вилюе, потом здоровенные плиты
льда трактором вытягивались на берег, на берегу разбивались на куски и
руками грузились в машины. Я участвовал в вытаскивании льдин на берег (надо
было поддевать льдину жердями, чтобы она не подламывалась при вытаскивании
трактором) и в погрузке льда на машины. Впервые за девять лет я работал
физически, да на такой тяжелой работе, да на морозе в 300С. В бригаде только
Сидоренко украинец, остальные татары, все приехали на Север зарабатывать
деньги, оплата труда тут такая: за северные условия набавляется 0,6 от
заработка на западе страны, плюс 0,8 от того же заработка за пять лет работы
на Севере. В итоге труд, оцениваемый на западе страны в 100 рублей здесь
(после 5-ти лет работы) оценивается в 240 рублей. Таская глыбы льда, я все
шутил, что очень хотел бы все это сфотографировать, они радостно смеялись:
да-а, а то ведь никто не поверит, что есть и такой труд. Но все: лед на
долгую якутскую зиму (на восемь месяцев) заготовлен. Мы уже вовсю топим.
Сегодня мороз в 300С и легкий ветер.
Вечером после заготовки льда я, лежа на кровати, набрасывал текст
плаката, с которым собирался выйти на следующий день (т.е. сегодня) на
демонстрацию (сегодня 7-е ноября -- день петроградского переворота
большевиков). Вечером пришел участковый инспектор ст. л-т Кривошапкин,
поздравил меня с наступающим праздником, я рассмеялся, но его не поздравил.
Он справился о моем здоровье, спросил как я перенес работу по заготовке
льда... ему, видимо, очень хотелось спросить меня, выйду ли я завтра на
демонстрацию, но он не решился. А я вышел. Я написал текст на куске материи
фломастером. Вот что вышло:
Понять, что сами идеалы коммунизма неустранимо противочеловечны.
Понять, что целевое, партийное государство неустранимо
противочеловечно.
Коммунисту (как и фашисту) противостоит не антикоммунист (не
антифашист), а человек.
Противоположны не коммунизм и фашизм -- им обоим противоположна
свобода.
Понять и отринуть коммунистические идеалы, уйти от партийного
государства, отстранить от власти компартию -- вот путь человека. Путь, не
заказанный и вчерашнему коммунисту.
Около моего плаката собрались школьники и учителя местной школы,
сначала они сами вслух читали его, потом попросили прочесть меня, я прочел.
Одна из учительниц спросила: "Значит, Вы против коммунизма?". Я ответил, что
да. -- "Почему?" -- "Опыт 71-го года коммунистической жизни и размышления о
ее основах убеждают меня в том, что я утверждаю в плакате". Разговор с
собравшимися отвлек меня и, оглянувшись после ответа, я увидел, что слева и
справа от меня стоят офицеры милиции -- л-т Докторов и ст. л-т Кривошапкин,
они тоже читали плакат и слушали разговор. Вся демонстрация заняла пять
минут: тридцатиградусный мороз и появление милиционеров развели людей по
домам. Я сунул плакат в карман и направился домой, офицеры увязались за
мной, они попросили меня дать им возможность почитать плакат в спокойной
обстановке, я не возражал, у меня в комнате они еще раз внимательно прочли
плакат, пожелали мне здоровья и вышли. После них ко мне зашли соседи-татары
и тоже ознакомились с текстом плаката, обсудили все происшедшее, посетовали,
что их не было на месте событий.
Еще о пребывании в онкодиспансере. Как раз когда я там был, туда прибыл
министр здравоохранения Чазов, он посетил и наше хирургическое отделение.
Через несколько дней в газете "Социалистическая Якутия" появилось интервью с
ним, в котором он назвал Якутский онкодиспансер "позором советского
здравоохранения", заявив, что часть персонала его просто некомпетентна.
Безусловно, это так и есть, но я шел на операцию спокойно: врачи, которые
занимались мною, произвели на меня хорошее впечатление, а для меня мое
мнение, все-таки, решающее. Это три женщины-якутки, они талантливы и любят
свою работу. Первой осмотрела меня и поставила диагноз Любовь Никифоровна
Коростылева, оперировали двое: заведующая хирургическим отделением Татьяна
Афанасьевна Мигалкина (она ассистировала) и очень молодая и очень серьезная
Людмила Алексеевна Иванова. Операция шла под местным наркозом, и я
перешучивался с ними во время нее.
Условия, в которых они работают: в операционную залетают мухи, в
палатах грязь, больные лежат и в коридорах. Им бы в человеческих условиях
работать -- строй не позволяет!
Так как всякие разные события отвлекают меня от писания, и так как я
пишу медленно (потому что я помногу раз переживаю прошлое и так же помногу
переживаю будущее -- вместо того, чтобы писать, я ухожу в поля и там думаю,
вспоминаю и переживаю в воображении свои поступки), то я решил отправлять
вам неоконченные письма. Я в уме уже сложил тысячу ответов Диане на ее слова
о православной службе (а я буду говорить о православии и христианстве), я
скажу и об упомянутом Джоном Сахарове, наконец, я собираюсь рассказать о
своих диалогах со следователем (1980 г.), о событиях во время моего
пребывания в следственном изоляторе Махачкалы в марте 1987 года, ну и о
многом другом. Но это потребует времени и особого настроения. Я ведь
нахожусь в непрерывном взаимодействии с государством.
На этом текст письма, написанного в Якутии, заканчивается. Продолжение
пишу в Махачкале. Я приехал в Махачкалу 25-го декабря 1988 года, а 25-го
января 1989 года -- в девятую годовщину моей демонстрации и ареста -- я
опять вышел на площадь с плакатом, текст которого приведен на 6-й странице.
Моя жена сфотографировала несколько фаз демонстрации, дочка (8-ми лет)
крутилась около нее. Довольно быстро набежал народ. Пришли и милиционеры,
начали, было, свертывать мой плакат, но я его у них отобрал, да и народ
выражал неодобрение действиями милиции и требовал дать всем прочитать
плакат. Милиция отступилась, у меня с читателями завязалась дискуссия. Тут
подходит капитан милиции с повязкой (капитан Баглеев), говорит, что он
дежурный по площади, заявляет, что текст противоречит пока еще существующим
законам и просит меня пройти в МВД ДАССР и разобраться: "Если окажется, что
мы неправы -- мы перед Вами извинимся". В МВД же была доставлена и моя жена
(входя в здание МВД, я услышал взволнованный разговор группы офицеров:
"Говорят, что там женщина фотографировала! Как же вы упустили женщину?!
Скорее за женщиной!"). Они заманили жену в МВД, грубо обманув ее, ей
сказали: "Вас зовет Вазиф Мейланов", -- она и пошла. Там ее с дочкой
посадили в отдельную комнату. "Где же Вазиф?" -- "Он сейчас придет." Жена
задала вопрос: "Я арестована? Задержана?" -- "Нет". -- "Тогда я пойду к
Вазифу и не пускайте меня, если имеете на это право". Задержать они ее не
осмелились, пытались неверно указать направление, но она услышала мой голос
и вошла в дежурную часть МВД ДАССР, где я и находился.
Как только меня привели в МВД, я предъявил паспорт и заявил, что жду
три часа до предъявления мне обвинения, милиция признала законность моего
требования. Затем я написал заявление министру внутренних дел Дагестана:
"Сегодня, в девятую годовщину моего незаконного ареста, я вышел на площадь с
плакатом, в котором излагал свой взгляд на необходимые изменения в
общественном сознании и общественном устройстве. Плакат мой не содержит
призывов к насильственному свержению существующей администрации, а мой выход
на площадь не вызвал ни малейшего нарушения общественного порядка, поэтому
удерживание меня в МВД считаю незаконным и требую немедленного освобождения
меня и моей семьи".
Через три часа нас всех перевели в КГБ ДАССР. Капитан КГБ принес три
стула (для каждого из нас), стопку чистых листов бумаги, взял ручку, приятно
улыбнулся и приготовился к долгой и продуктивной беседе. Я сказал: "Так ведь
беседы у нас с Вами не получится". "Почему??!" -- "Потому что я считаю КГБ
противоправной организацией и с сотрудниками ее бесед не веду". Капитан, со
словами "сейчас я приведу Вам лицо более компетентное", вышел из комнаты,
через минуту он вернулся и заявил: "Я приношу Вам извинения за то, что Вас
задержали на три часа в МВД и за то, что я задержал Вас на три минуты в КГБ.
Произошло недоразумение -- у нас нет к Вам вопросов..." Я взял плакат и мы
(все трое) вышли на улицу и пошли домой.
Я вышел, так как считаю, что без понимания того, о чем я пишу на
плакате, страна обречена на новое тридцатилетие зряшного опыта, затем я имел
целью показать, кто же кого перевоспитал -- я ли государство или государство
меня -- и тем разбить лживый коммунистический тезис, что личность меньше
государства, меньше народа, что человек должен ориентироваться на оценку
общества или государства и подставляться под эту оценку. Когда люди,
способные стать исправителями общества, ориентируются не на абсолютные, а на
относительные критерии, поклоняются мнению большинства, ищут человеческого
одобрения и его считают свидетельством правоты и правильности жизни,
общества падают и разрушаются, и то же начинает угрожать человечеству. Надо
уметь противостоять людскому мнению, мнению всех, но нельзя терпеть, чтобы
паразитировали уже и на этом противостоянии всем, уже и таким извращенным
способом добывая все ту же, пуще всего желаемую, людскую хвалу. Это зло, но
это есть и неизбежно будет: в тюрьме я говорил сокамерникам, что открыл
закон философской степени общности: "Паразитировать, оказывается, можно на
всем". Вчерашние оппозиционеры, пользуясь подготовленным ими же изменением
общественного сознания, начинают жадно собирать урожай общественного
признания, перестают быть обновителями жизни, тогда как задача человека идти
вперед к новым пониманиям и к новым ценностям, опять оставаясь в
меньшинстве, быть может, в одиночестве.
Избегли указанного мной соблазна, скажем, Бунин, Достоевский, Толстой,
Торо, Фолкнер, а впали, из сегодняшних, например, Габриэль Маркес и Грэм
Грин. Да, забыл в список первых внести любимого мною М.Булгакова.
Несколько слов о Щаранском и Сахарове.
Мне не очень понравились слова Щаранского о том, что он собирается
вспоминать свое тюремное прошлое неизменно с улыбкой.
Вернувшись из тюрьмы 1-го июля 1985-го года в зону ВС-389/35 и попав
10-го июля в барак ШИЗО -- ПКТ, я застал там Щаранского, В.Смирнова и
Б.Грезина, но я застал там и рабство египетское: обстановка в бараке была
неизмеримо тяжелей, чем в 82-м году, когда я из него уезжал в тюрьму. В 82-м
в ШИЗО давали читать книги, газеты, журналы -- в 85-м уже нет. Из комнаты
надзирателей, в которой у меня начали отбирать книги, я крикнул Щаранскому
(я знал, что он в ПКТ): "Толик! Что тут у вас происходит?" Он ответил: "Да,
Вазиф, теперь тут такие порядки, привыкай". Мой ответ, надеюсь, не обманул
его ожиданий: "Ну нет, не привыкать я буду, а ломать эти порядки!" В тюрьме
за невыполнение нормы особо не преследовали, в колонии-35 в 85-м году майор
Осин ввел новый порядок: за какое бы то ни было недовыполнение нормы --
карцерное питание. В тюрьме Щаранский вязал одну сетку при норме 8 сеток в
день, в бараке ШИЗО-ПКТ в 85-м году он шил все 300 сумок -- выполнял норму
на 100%. Так как с рубежа невыполнения нормы они его сдвинули, то,
естественно для себя, коммунистическое насилие попыталось духовно сломить
его -- они стали сажать его в карцер за то, что он не так представился, а
надо было: "осужденный по таким-то и таким-то статьям Щаранский явился", за
то, что он к прапорщику, постоянно ему тыкающему, тоже обратился на ты, за
то, что он громко разговаривал с соседом по камере и т.д. и т.п. Рабство
египетское! Палач Осин, держа Щаранского и в ШИЗО, и в ПКТ, начал ставить
его в пример остальным обитателям барака! Много ль тут смешного?
Как-то его вызвали в комнату прапорщиков майор Осин и подполковник
Хорьков. В ответ на очередную наглую придирку последних, Щаранский ответил:
"Но я же работаю, норму выполняю..." Не вижу оснований вспоминать этот
разговор с улыбкой.
Я излагаю новым обитателям ШИЗО-ПКТ мотивы своего отказа от работы.
Щаранский после моего выступления выкрикивает: "Такая позиция для меня
неприемлема!" Его слова, конечно, немедленно стали известны Осину (ведь наш
разговор слышал и прапорщик), и Осин говорил мне потом с довольной улыбкой:
"Ну что, Мейланов, не поддерживают Вашу позицию заключенные, вот и Щаранский
с Вами не согласен..." Много ль тут поводов для улыбок?
Коммунистический режим неизбежно враждебен личности, неизбежно ставит
целью духовное уничтожение личности. Щаранский говорил мне, что кто-то из
тюремных чинов в беседе с ним сказал ему: "Героев мы не выпускаем!" Отказ от
прямой конфронтации с минотавром, думаю, был одним из условий досрочного
освобождения Щаранского ("для меня эта позиция неприемлема!" Да почему ж? Да
потому, наверное, что его ждет могущая иначе его не дождаться мать. Так
бесчеловечие пользуется человеческим в своих целях.)
И еще одно соображение. Ведь умирали люди. Я был последним из
политзаключенных, кто видел и беседовал с Юрием Кукком (октябрь 1980 г.) и с
Анатолием Марченко (август 1986г.), оба умерли на голодовке. Вспоминать об
этом непременно с улыбкой?
В приводимых вами словах из его интервью мне чудится налет
суперменства, а я люблю эту философию только в ковбойских фильмах. Когда
дело доходит до экзистенциальных вопросов, ковбои отходят во вторую шеренгу.
Мир так устроен, что для победы над злом надо решиться на смерть, на меньший
уровень противостояния зло не соглашается, а это уровень Христа и тут далеко
не все вспоминается с улыбкой.
В целом, я о Щаранском исключительно высокого мнения. Он более, чем кто
другой соглашался с моими взглядами и одобрял мою позицию. Мы говорили с
ним, неизменно занимаясь выяснением взглядов и позиций, я вспоминаю эти
разговоры с удовольствием.
Он делился со мной в карцере последним (две недели мы сидели в одной
камере ШИЗО, но он работал, а я нет, и потому еды у него было больше). Он
всегда переживал за меня. Сижу один в камере, и вдруг оживает стена -- это
Щаранский азбукой Морзе отстукивает мне сообщение о том, где и что он
спрятал для меня из еды и чтения -- ведь лишали меня воспитатели
человечества и еды, и чтения -- во что бы то ни стало надо было им сломить
открыто неповинующегося насилию. А помогал мне (в ШИЗО 85-го года) только
сам недоедавший Щаранский. 10-го декабря 85-го года он объявил однодневную
голодовку протеста "против пыток голодом применяемых к Мейланову" -- зачитал
вслух свое заявление. 4-го декабря тюремщики завели его в мою камеру (как
выяснилось всего на сутки), они надеялись, что я, шестой месяц сидящий в
карцере, сурово приму его, работающего и питающегося поэтому лучше. Я
улыбнулся, и мы обнялись. Мы заговорили. Свой относительный компромисс он
объяснял историей, и потому традицией, евреев -- они бы не выжили как народ,
если бы не умели уступать, идти на компромисс. Как-то, продолжая этот вечный
спор, он сказал мне: "В конце концов ведь правильно говорят, что политика --
это искусство возможного". А я вот так не думаю. Я тоже всегда нацелен на (в
том или ином смысле) конечный результат, но на результат, который политикам
кажется невозможным, а потом вдруг в результате моей позиции становится
возможным.
В этом смысле я бы назвал политику искусством невозможного.
Отличались наши позиции и по отношению к этой стране. Он считал для
себя необходимым заниматься своей страной, ее проблемами, я говорил, что
раковая опухоль, поразившая эту страну, угрожает всему человечеству, что
бороться за выживание человечества -- значит бороться за уничтожение
коммунизма, бороться с выращенной в этой стране породой псевдо-людей с их
псевдо-моралью, псевдо-искусством, псевдо-философией, псевдо-законностью,
псевдо-жизнью, псевдо-всем. Где бы я ни был, я буду заниматься Россией,
русской идеологией, идейным уничтожением коммунизма, говорил я, и тебе,
решая проблемы Израиля, не избегнуть столкновения с коммунизмом, с
необходимостью осмысления русской истории.
На мой взгляд, Щаранский слишком большое значение придает доводу силы,
аргументации большинством (результат принципа "политика -- искусство
возможного"). Мне же для приведения доводов достаточно меня самого.
Большинство для меня не аргумент -- аргументом может быть только спор по
существу. Я призывал опираться на правоту, а не на столь увлекательные
соображения о расстановке сил. Я говорил: как только вы стали на путь
расчета вариантов того, что думают и что собираются делать тюремщики в
Чистополе и Кремле, так вы уже управляетесь ими, у них появляется средство
влиять на вас, а я не принимаю в расчет их ходов, не думаю о них, и это
ставит палачей палачами, а не партнерами в шахматной игре. Когда меня
спрашивали что бы мог значить тот или иной ход тюремщиков, я всегда отвечал:
я этим не интересуюсь: зачем мне -- ведь мои действия от их ходов не
зависят. Но измученным изоляцией, голодным, с издерганными нервами людям
было трудно принять эту позицию. Они жадно думали о возможных ходах
тюремщиков -- это давало пищу для ума, для столкновения мнений, для
разговора -- ведь все это так необходимо в изоляции для душевного, для
нервного равновесия.
Щаранский считал себя пленником: "Я не собираюсь ничего менять в этой
стране, я желаю только, чтобы тем, кто не хочет жить в ней, разрешали
уезжать. Ты, вот, считаешь важнейшим правом свободу слова, а я свободу
выезда". Я же объявлял себя не пленником, а воителем. Я говорил, что свобода
слова средство для решения всех вопросов, в том числе и свободы выезда, он
отвечал, что свобода слова все-таки внутреннее дело страны, а свобода выезда
-- нет: лишение права на выезд затрагивает интересы других стран, никакой
народ не имеет права запрещать покидать себя.
Эти разговоры и эти позиции и привели к подвижке в вопросах свободы
слова и свободы выезда -- все начинается с тюрьмы, с невидимого миру
противостояния злу.
В Чистопольской тюрьме в начале 83-го года, в самое тяжелое для меня
время я начал писать и за месяц написал работу "Разоружение и уголовные
кодексы". Я ставил целью дать политзаключенным духовную опору, дать пищу для
ума, придать им спокойствия и уверенности в нашей творческой силе, в нашем
духовном превосходстве над тюремщиками.
Через крышу-сетку прогулочного дворика я перебросил эту работу
Щаранскому и Порешу (они тогда были в одной камере), потом Никлусу и
Калиниченко (это уже в конце 83-го года), я дал прочесть ее Володе Ельчину,
Интсу Цалитису, Вите Басаргину, Валериану Новосельцеву, ее переписал для
себя Миша Ривкин. Один из заключенных взялся вынести эту работу на волю и
сделал это.
Сначала я написал ее не разбивая на главки. Но в конце 83-го мы
оказались в одной камере с Порешем (третьим был Басаргин), Пореш захотел
выучить мою работу наизусть и так вынести ее на волю (срок заключения у него
кончался в августе 84-го). Он начал учить ее, но спустя какое-то время
пожаловался мне, что это ему трудно -- не мог ли бы я как-то выделить
главные мысли. Тогда я и разбил работу на главки, а против Пореша -- за то,
что он набирается сведений для воли -- возбудили новое дело по статье 188-3
и его выход отложился на год.
Я послал эту работу и в президиум верхсовета. По этому поводу у нас с
Володей Ельчиным (Владимиром Андреевичем Ельчиным) произошел такой разговор:
Он: --Вазиф, зачем Вы даете им знать как Вы опасны для них -- ведь они
Вас уничтожат!
Я: --Я делаю это специально: тюремщики должны знать кто мы такие. Я
лишаю их дурной уверенности в своей правоте, я лишаю их моральной силы, я
поселяю в них страх перед неопровержимостью моих доводов, страх перед тем,
что мир узнает за какие мысли они нас тут держат. Они понимают, что мысли
заключенного в тюрьму имеют иной вес, нежели прожекты, сочиненные за
чашечкой кофе, эти мысли -- политическое действие, им не удержать их в
тюрьме, они это знают, я влияю на них, я заставляю их меняться.
Я писал эти работы в начале 83-го года -- тюремщики торжествовали: к
власти пришел председатель КГБ Андропов, это было время произвола
тюремщиков, а тут еще мои отношения с политзаключенными -- они и всегда-то
складывались непросто: мое открытое противостояние тюремщикам на многих
политзаключенных действовало как упрек их относительной уступчивости -- а
ведь эти люди привыкли к совсем иной самооценке -- они привыкли гордиться
собой, а тут перед глазами живой упрек. Меня специально держали в камерах с
теми, кто воспринимал меня как себе упрек и унижение. Эти люди пытались
вернуть себе привычную самооценку тем, что объявляли именно свою позицию
(работающих) идеальной (Алтунян, Корягин, Казачков), а мою позицию... а на
такой позиции, говорили они, может выстоять только такой жестокий человек,
как Мейланов: ему ничто, например, лишение свиданий с родными...
Я объяснял: насилию только и надо -- понизить на ступеньку максимум
противостояния: оно не остановится на одном таком понижении, а будет
понижать уже и новый максимум, пока не распластает своих противников ниц. Я
не осуждал политзаключенных, объяснявших свой непредельный уровень
противостояния неготовностью сегодня к большему, но я осуждал развратителей,
подменявших максимум позицией, которая этим же максимумом защищается и
облегчается.
Хуже всех питавшемуся, изголодавшемуся, мне было не очень приятно
слушать как сокамерники, с которыми я не поддерживал отношений, за трапезой
из приобретенных в тюремном ларьке продуктов рассуждают, не называя фамилий,
о людях, которые и сами не умеют жить, и другим эту жизнь -- и так уже
достаточно тяжелую -- норовят сделать тяжелей.
Но что о них говорить, я помню и всегда буду помнить тех, кто понимал
меня там, где мне это было всего нужнее, -- в тюрьме, в камере -- Даниила
Лаврентьевича Шумука, Толика Щаранского, Интса Цалитиса, Володю Пореша,
Толика Марченко, Леню Лубмана, Витю Басаргина, Сашу Финкельштерна.
Мне дороги эти мои статьи ("Разоружение и уголовные кодексы" и "Говорю
с коммунистами"), вот они передо мной -- мои листочки, мысли мои, в камере
выношенные, вот оно -- то, чем я их побеждал.
Светлана перепечатала эти мои статьи и прислала их мне в Махачкалу -- я
увидел их впервые после 86-го года (при выезде из Чистополя в лагерь их у
меня отобрали).
Посылаю вам также три выдержки из моих писем Елене Самаревой
(Мейлановой) из Чистопольской тюрьмы -- эссе о насилии, верлибр и эссе
"Защитник". О мыслях, изложенных в последнем, я вам уже писал, но мне
хочется привести вам строки, написанные в тюрьме: они думали раздавить меня
тюремными стенами, но давление вызывало -- и могло вызвать у меня -- только
такие ответы.
Эти три текста я включил и в письма к Светлане, мне хотелось прорвать
изоляцию и дать знать людям, о чем я думаю, за что сижу. Но им не удалось
предать гласности мысли Чистопольского узника. Все семь с половиной лет я
провел в камере, я не имел ни одного личного свидания, все, что я мог дать
знать о себе, я мог дать знать только в письмах. Я не мог написать: "Дайте
знать о высказываемых мною мыслях и другим людям", -- в этом случае мое
письмо было бы конфисковано.
***
Три месяца назад я написал ректору Дагестанского политехнического
института (в котором я работал до ареста) такое заявление:
Я желаю восстановиться на работе в политехническом институте. Именно
восстановиться, потому что все то, что на аттестационных заседаниях кафедры
и ученого совета строительного факультета мне записывалось в минус, теперь,
спустя десять лет, обществом понимается как плюс.
Сейчас модно радоваться, что наконец-то пришли времена, когда
официально разрешено думать и говорить, обладать человеческим достоинством и
не участвовать в единодушной поддержке и горячем одобрении. Но времена не
приходят сами. Их приходится брать за руку и приводить. Мне было суждено
взять за руку и привести новое время.
Мои профессиональные качества во всех характеристиках оценивались
высоко. Недавно я написал небольшую работу по суперпозициям функций, линиями
уровня которых являются прямые, -- говорю об этом для доказательства того,
что за девять лет я не деквалифицировался.
У меня шесть лет педагогического стажа работы в институте и теперь я
хочу работать в должности старшего преподавателя кафедры высшей математики.
Оттиски статей прилагаю.
2 января 1989 года. Вазиф Мейланов.
На это заявление я получил письменный ответ:
Ваше заявление от 2.1. 89. ректоратом внимательно рассмотрено. В связи
с отсутствием вакантных мест и учебной нагрузки по Вашей специальности,
удовлетворить Вашу просьбу о трудоустройстве не представляется возможным.
Как Вам известно, по существующему положению преподавательские
должности в высших учебных заведениях замещаются по конкурсу на пять лет. По
истечении этого срока на замещение этих должностей в периодической печати
объявляется конкурс.
17.1.89. проректор К.А.Магомедов.
Стандартная реакция коммунистического государства, с типичной для
нашего уголовного государства жульнической подменой понятий: требования --
просьбой, восстановления -- трудоустройством. Меня коммунистическое
устройство принять в себя не может, ибо понимает, что я разрушу ему весь
процесс выработки антилюдей, порушу систему взяток и услуг за услуги.
Корпорации государственных воров и грабителей смерти тождественно взять меня
на работу.
Ректора, проректоров, секретаря парткома института назначает и
утверждает областной комитет партии (отдел науки и высшей школы обкома), а
те уже под стать себе набирают команду. Когда я пришел на прием к ректору
передать ему свое заявление, он не отважился принять меня один, а пригласил
(по внутренней связи) в кабинет секретаря партийного комитета института.
Пока общество не признает коммунистическую идеологию преступной
идеологией, а коммунистическую партию преступной организацией, пока над той
и другой не будет Нюрнбергского процесса, -- до тех пор дело в этой стране
по существу не изменится.
Я обратился с письменным требованием предоставить мне работу по
специальности в районный отдел народного образования (по конституции этой
страны каждому гражданину гарантируется "право на работу в избранной им
сфере общественно-полезной деятельности"). Заведующая Советским районо
г.Махачкалы Майя Магомедовна Салихова заявила мне, что вакансий учителя
математики в школах Советского района нет, однако дать мне этот ответ в
письменной форме отказалась. Уголовная психология -- не оставлять следов
преступления.
Попробую зарабатывать себе на жизнь частными уроками математики. Пока.
Диана спрашивает, нужны ли мне ваши (всей вашей группы Эмнисти
Интернешнл) письма, нужна ли, эффективна ли сама деятельность Эмнисти
Интернешнл? Ваши письма нужны, деятельность Эмнисти Интернешнл эффективна и
необходима: ведь народ этой страны расчеловечен, все человеческое ему в
новинку, тут каждое человеческое слово, искреннее душевное движение целебны.
До сих пор в колонии ВС/389/35 сидит Богдан Степанович Климчак 1937
г.р., украинец, статья 64 ("измена родине"). Я сидел с ним в одной камере
осенью 1982-го года в Чистопольской тюрьме. Постоянное недоедание довело его
до голодного психоза -- он каждый раз после еды вылизывал миску. Коридорные
надзиратели приводили своих дружков-надзирателей с других этажей, чтобы
показать им в глазок этот процесс и посмеяться над несчастным. В чем вина
Климчака? В том, что он не хотел, вернее, не мог уже жить в этой стране, а
уехать из нее было невозможно. Вот он и перешел нелегально границу и ушел в
Иран (еще при шахе), Иран его выдал, ему дали за попытку избавить от себя
советское общество 15 лет строгого режима. Как-то, беря свои книги в
кабинете так называемого начальника отряда капитана Чурбанова, я с
возмущением сказал о этой выходке тюремщиков и потребовал прекратить мучить
голодом Климчака. Чурбанов ответил: "Мы его сюда не приглашали". Я зло
расхохотался: "Болтаете незнамо что! Вы именно приглашали его сюда! Он с
вами жить не хотел, а вы его овчарками да автоматами пригласили сюда...
жить". Режим у Климчака сейчас чуть слабее тюремного, он уже не умирает от
голода, но он по-прежнему в заключении! Можно ли мириться с этим?
Можно ли мириться с пребыванием в заключении Леонида Лубмана (я сидел с
ним в бараке ШИЗО-ПКТ с ноября 85 года по март 86-го, в колонии ВС-389/35),
Валерия Аркадьевича Смирнова (я сидел с ним в одной камере в Чистопольской
тюрьме в апреле-июле 86-го). Оба безвинны.
У Лубмана в заключении развилось тяжелое психическое расстройство --
ему кажется, что сотрудники КГБ насылают на него особое электромагнитное
излучение и что это из-за него у него раскалывается от боли голова. При мне
этого больного человека майор Осин морил голодом в ПКТ за то, что Лубман не
мог выполнить норму (сколько-то там сумочек сшить).
Исключительно трагична история Тимура Утеева, казаха, ему сейчас около
30 лет. От чудовищных унижений в армии (солдаты второго года службы побоями
заставляли его заниматься, как они это называли, "ночной тактикой": ночью,
после отбоя, выливать на пол спального помещения воду и полностью
экипированным ползать по полу, одеждой собирая воду (выжимать воду из
одежды, затем опять надевать эту влажную форму и опять ползать по воде), он
сбежал в Китай, там ему предложили работать на китайскую разведку, Утеев
согласился, его заслали в Союз, он прямо на границе сдался пограничникам
(сам к ним пришел), был суд, на котором солдат, подтверждавших показания
Утеева о преступном обращении с ним в армии, тут же, в присутствии Утеева
начинали запугивать и грозить посадить рядом с Утеевым, солдаты сдавались и
давали нужные "суду" показания. Итог? -- 14 лет строгого режима. Я сам сидел
с Утеевым в одной камере в Чистопольской тюрьме в 83-84 годах.
Об этих людях надо говорить, требовать их немедленного освобождения.
Дорогие Диана и Джон, пишите о себе, о деятельности вашей группы
Эмнисти Интернешнл, передайте мои приветы и благодарность за письма вашим
друзьям, мне писавшим, пусть пишут еще! Диана пишет, что улицы наших городов
безопасней улиц городов Англии, -- думаю, что скоро мы это отставание
ликвидируем (если уже не ликвидировали): Махачкала небольшой город, но уже и
у нас начались перестрелки соперничающих банд, месяц назад об этом сообщало
местное телевидение.
То, о чем я не успел написать в этом письме, я напишу в следующем.
Желаю вам бодрости и мира в душе. Еще раз привет всем вашим друзьям.
5 апреля 1989 года.
Вазиф Мейланов.
ПИСЬМО ДЖОНА
01.09.89.
Дорогой Вазиф,
Мы очень рады были услышать от Вас и узнать более подробно о Вашей
жизни в Намцах и позже, в Махачкале. Мы также были счастливы получить Вашу
фотографию, присланную Светланой. Мы думаем, это замечательно, что Вы были в
достаточно хорошем состоянии для того, чтоб участвовать в соревнованиях по
бегу после лишений, которые Вы перенесли.
Мы были очарованы, услышав о Вашей демонстрации в Махачкале в годовщину
Вашего ареста. Удовлетворителен, по крайней мере, тот факт, что хотя Вы были
арестованы и допрошены, но все же позже освобождены. Это предполагает
некоторый прогресс, и мы счастливы, что Вы до сих пор на свободе.
Нам были очень интересны Ваши комментарии к Щаранскому. В его
телевизионном интервью он выступил как очень уравновешенный и приятный
человек, но мы понимаем Вашу сдержанность к его позиции по отношению к
тюремным воспоминаниям, ведь многие люди, которых Вы знали в тюрьме,
серьезно пострадали.
Из четырех заключенных, которых Вы упоминаете, мы осведомлены только о
Б.Климчаке и Л.Лубмане. У нас нет достаточно полной информации о В. Смирнове
и мы совсем ничего не знаем о Т.Казанке. Мы были бы рады узнать больше
подробностей о последних двух -- когда и где они были арестованы, где
состоялся суд, и каким было обвинение. Также нам интересно было бы узнать
любые подробности, такие как домашние адреса и даты рождения.
Нам повезло найти нового переводчика, живущего рядом с нами. Он
преподает общественные науки, русские язык, литературу и современную
историю. К сожалению, сейчас он в длительном отпуске, но он дал нам краткое
изложение Ваших писем до того, как уехал, и даст их полный перевод после
своего возвращения в конце сентября.
Я передал некоторые Ваши записи ответственному редактору отдела
политических наук Лидского университета. Он редактор широко распространяемых
изданий об отношениях Запада и Востока. Он обещал прислать мне копию
следующего выпуска, и, я думаю, он воспользуется некоторыми из Ваших
материалов.
Мы были поражены политическими изменениями в Польше и тем, в какой мере
были удовлетворены требования автономии Балтийских республик. Мы горячо
надеемся, что эти преобразования пройдут мирно.
Один из наших коллег женат на китаянке. Их сын был в Пекине во время
резни 4-го июня. Сейчас он живет в Соединенном Королевстве. Он выступил на
публичном митинге в Бишоп Кастл, где рассказал о пережитом. Мы собрали 100
фунтов стерлингов в фонд поддержки китайских студентов.
Мой кузен и его жена только что вернулись с каникул, которые они
проводили в России. В течение их короткого пребывания в Москве они
встретились с Александром и были очень рады поговорить с ним.
Мы надеемся когда-нибудь услышать, что Вы заняли подобающее место в
ваших академических кругах. Мы ожидаем новостей от Вас с большим интересом и
шлем Вам наши наилучшие пожелания здоровья и благополучия. Мы также
надеемся, что с Вашими родителями все в порядке.
Искренне Ваш,
Джон.
ПИСЬМО ДИАНЫ
1.09.89.
Дорогой Вазиф,
Читая Ваше последнее письмо, я особо отмечала, как точны были
сообщения, которые мы получали во все время Вашего заключения и ссылки. Мы
слышали о неприятностях с уголовником, который делил с Вами квартиру и о
Ваших демонстрациях в Намцах. Я не знаю, как эти новости шли, но они
доходили до нас быстро. Было приятно услышать, что все доходившее было
абсолютно точным. Сейчас мы получаем сведения только непосредственно от Вас.
Мы все еще ждем переводов ваших эссе и стихов. В это время года многие
уезжают на праздники и больше задержек с переводом.
Интересно, нашли ли Вы работу? Я думаю, что почти во всех странах тому,
кто считается разрушителем, трудно найти работу в системе образования. У нас
любому, кто имел долгий перерыв в карьере по любой причине, трудно вернуться
к прежней работе. По этой причине часто встречаются высококвалифицированные
женщины, выполняющие работу много ниже их возможностей.Мне повезло, что мне,
как музыканту, нет необходимости наниматься к кому-либо. Мне платят
непосредственно люди, которых я учу. Я преподавала и в государственных, и в
частных школах, но всегда сама распоряжалась своим временем, давая уроки по
несколько часов здесь и там. Сейчас, когда я на пенсии, я беру только тех
учеников, что живут поблизости.
Я согласна с Вами, что свобода слова важнее, чем такая вещь, как
свобода передвижения. Без свободы слова мысли должны скрываться, и жизнь
становится нечестной. Только в свободной дискуссии проблемы общества могут
быть поставлены и, возможно, решены. Это напоминает мне недавнее утверждение
миссис Тэтчер: "Нет такой вещи как "общество", есть только личности и
семьи". Я не могу с этим согласиться. Интересно, каково ваше мнение?
Мне интересно, на что похожа Махачкала? Многие из англичан проводят
отпуски в России, но, если они едут куда-либо помимо Москвы и Ленинграда, то
только в Ялту, Киев и Самарканд. Один из моих друзей поехал в Киев
отпраздновать свое 80-летие.Я думаю, мы могли бы провести каникулы в России,
если бы мы не были вынуждены так часто ездить в Канаду. Мы собираемся опять
туда 26 сентября примерно на месяц. Я нахожу Канаду, политически и
социально, наиболее близкой к моему идеалу страны. В ней нет того насилия и
бешеного темпа жизни, той пропасти между богатыми и бедными, как в США. На
этот раз я собираюсь посетить старинные, не испорченные новостройками места
в Новом Брунсвике, которые должны сильно отличаться от полностью
обновившегося Калгари. Я жду новых впечатлений.
Вам, может быть, будет приятно услышать о людях, которые писали о Вас
властям все эти годы. Хотя в это дело были вовлечены сотни людей, многие из
них писали только по разу, во время организуемых нами специальных кампаний.
Одними из тех, кто работал неустанно, были Роберт и Мириям Витфилд, Барбара
Найт, Хилари Хаукрофт и Крис Ричардс. Мириям Витфилд -- немецкая еврейка по
рождению, прибывшая в Англию перед войной, была медсестрой. Никто не сделал
больше, чем она. Она организовала группу, которая работала с детьми: как
ужасно, что дети могут быть политическими заключенными, но это так. Ее муж
Роберт основал частную школу для умственно отсталых детей. Барбара Найт --
вдова священника. Ей больше 80 лет, но она делает простую работу лучше, чем
многие молодые люди, и ее часто можно видеть ведущей свою машину от одного
места, где она оказывала добровольную помощь, к другому такому же месту.
Когда Вы были в Намцах, она написала Вам длинное письмо, но оно прибыло в
Намцы после Вашего освобождения. Хилари Хаукрофт -- жена врача и мать двух
маленьких детей. Она сейчас взяла на себя работу Джона и ведет дело нашего
нового заключенного, он грек (отказался от военной службы по религиозным
соображениям). Крис Ричардс живет за 30 миль от нас, и мы лично с ним не
знакомы. Мы думаем, что он работает в органе местного самоуправления. Все,
что он делает, тем более достойно похвалы, что все это он делает по телефону
и с помощью писем. Он не имеет близкого друга, с которым мог бы обсуждать
свои дела. Члены нашей группы, встречаясь, поддерживают энтузиазм друг
друга.
Джон сейчас поговорил с Хилари как с казначеем нашей группы, и я
получила новую работу в кампании по отмене смертной казни.
На этом я заканчиваю пожеланиями Вам добра в будущем.
Диана.
ПЕРВОЕ СООБЩЕНИЕ
О ВЫСТУПЛЕНИИ И АРЕСТЕ
Копия.
Выписка из передачи радиовещательной станции Би-Би-Си, принятой
28.01.80 г. в 16.30 мск на русском языке.
Московские диссиденты сообщают, что в городе Махачкале, в Дагестане,
был арестован человек, который пытался публично протестовать против высылки
академика Сахарова.
В пятницу 25 января Базиф1 Мейланов вышел на улицу перед зданием
Дагестанского обкома КПСС, держа в руках плакат со словами протеста.
Мейланова сразу же арестовали и увезли в неизвестном направлении. На
его квартире, как сообщают, был произведен обыск.
Мейланов, которому 42 года2, выпускник Московского Государственного
университета и до 1978 года он преподавал математику в политехническом
институте Махачкалы. Сообщение из Москвы корреспондента Би-Би-Си Кевина
Руейна.
Копия верна. В.П.Воротилов
16 апреля 1980 года.
ПЕРВЫЙ РАЗГОВОР СО СЛЕДОВАТЕЛЕМ В ДЕНЬ АРЕСТА, МОИ ПИСЬМЕННЫЕ
ОБЪЯСНЕНИЯ СВОЕГО ВЫХОДА НА ПЛОЩАДЬ И ТЕКСТА ПЛАКАТА
Том I, лист дела 114 .
Написано моей рукой только нижеследующее:
Я выразил протест против решения правительства о высылке А.Д.Сахарова
из Москвы. Мотивы? Я считаю, что за идеи нельзя карать административно. С
идеями надо бороться идеями.
Газета "Известия" (24.1.80.) обвиняет Сахарова во всех смертных грехах
(тут и клевета и, в неявной форме, шпионаж, и ненависть к советскому народу,
и "продался"), но обвинения голословны и не убеждают. Газета хочет заставить
поверить советского читателя в то, что решение об административной высылке
А.Сахарова --"справедливое решение".
Не могу с этим согласиться. Не должен советский читатель делать вывод:
"да, справедливое", не выслушав доводов обвиняемой стороны, в нашем случае,
доводов и объяснений А.Д.Сахарова.
Напрашивается аналогия с судебным заседанием: ведь даже обвиняемым в
тягчайших преступлениях предоставляется слово для защиты.
В наших газетах я читал, что А.Д.Сахаров на свой страх и риск пытался
осуществлять контроль над правильностью, законностью самого советского
правосудия. Я одобряю эту деятельность, ибо официальные органы контроля
стоящие в том же ряду, что и ими контролируемые, не беспристрастны и не
бескорыстны в своем контроле. Административная иерархия должна замыкаться на
широкие низы, на организации стоящие вне официальной государственности.
Такой организацией был возглавлявшийся Сахаровым комитет по надзору за
законностью действий самих органов законности.
Правильная линия поведения государства состояла бы в предоставлении
печатного органа этой группе (комитету) и в ответах по существу Сахаровскому
комитету через официозы.
Ничего страшного во всем этом не было бы.
Это единственно-возможный путь избежать злоупотреблений самих судебных
органов. Бесконечное надстраивание официальных органов контроля ничего не
дает и не даст и в будущем.
Еще раз повторяю: мой протест был не по существу обвинений
предъявленных Сахарову, а по форме идущего по стране дела Сахарова. Протест
был направлен против того, что самому обвиняемому не предоставляется слова.
Плакат я изготовил на тексте Конституции СССР, предоставляющей мне, как
и каждому гражданину СССР, право на свободу слова, право на выражение своего
мнения, право на участие в политической жизни моей страны.
Я простоял с этим плакатом на площади минут десять. Подходившие (около
20 чел.) читали текст и молча уходили, один подошел и спросил: "А милиция не
заберет?"
Мои действия читавшими никак не оценивались, часть читавших читала
плакат с некоторой опаской.
Естественно, что выход с плакатом на народ был актом моей свободной
воли, моего желания послужить справедливости. Меня об этом никто не просил,
никто мне не помогал, я "все" сделал сам.
"Такие свои действия" считаю правомерными, законными, актом зрелого
гражданского сознания, актом, продиктованным заботой и тревогой о путях
развития моей страны.
Объяснение написано мною собственноручно. Вазиф Мейланов.
25.1.1980.
Опрос начат в 13 ч. 45 мин., окончен в 17 час 35 мин.
ПЕРВЫЙ ДОПРОС В ДЕНЬ АРЕСТА СРАЗУ ПОСЛЕ ПРЕДЪЯВЛЕНИЯ ОБВИНЕНИЯ ПО
СТ.190-1.
Том I, листы 118-119
г.Махачкала 25 января 1980 года
Следователь прокуратуры Дагестанской АССР юрист I класса Палий В.А. в
помещении КГБ ДАССР, допрос начат в 22 ч. 50 мин., окончен в 24 часа 00 мин.
(далее моей рукой написано:)
Не было никаких "ложных измышлений". И от чего это высказывание того ,
что всем известно, считается измышлением? Далеко заведет нас такая игра в
прятки. Идея о противопоказанности нашему строю свободы слова высказана,
признана, подтверждена Лениным в письме Мясникову. Косвенно этот факт
(отсутствие свободы слова) признал в своем выступлении писатель
А.Б.Чаковский. Ведя спор с поборниками свободы слова он защищается не на
линии есть или нет у нас свободы слова --эту линию он сдает без боя (т.е.
признает, что нет), а защиту ведет на другой линии: спрашивает: "Ну, а что ж
дает свобода слова западному жителю?" и т.д.
Да и, смешно сказать, если реально гарантирована свобода слова, то
отчего ж меня арестовали и предъявили дикие обвинения в распространении
"заведомо ложных измышлений"?
Пора бы нам всем задуматься над тем что мы делаем, не желая слушать
тех, кто думает не по-нашему. Каждый следователь КГБ, прокуратуры
должен осознать свою личную ответственность в умножении и укреплении лжи. Мы
сами говорим, что демократия у нас развивается. Так вот: развиваться она
должна в сторону большей свободы слова, в сторону меньшей платы за свободное
слово. Я считаю, что такое увеличение свободы слова даст нам колоссальный
экономический эффект, а уж благотворное влияние увеличения свободы слова на
духовную жизнь общества нельзя переоценить.
О "свободе слова для идейных противников коммунизма". На сегодняшний
день фраза выглядит "страшно". Но задумаемся: разве не даем мы слова идейным
противникам коммунизма: Достоевскому, Гоголю, Толстому, Булгакову? Сколько
ценнейшего у этих мыслителей. Отчего ж сегодняшним оппонентам идеи
коммунизма не предоставить слова? Вы не согласны с ними? Так победите их в
открытом идейном бою. Слово это тем более должно предоставляться, что эти
люди знают нашу жизнь, живут рядом с нами, болеют нашими болезнями.
Прислушаться -- не значит принять, но выслушать, на мой взгляд, надо
обязательно.
На мой взгляд, большая свобода слова не изменит сразу структуру
общества, но в рамках той же структуры большая свобода печати (слова) даст
решение многих без нее не разрешимых проблем, освежит общество.
Непосредственным поводом к изложению в плакате этих мыслей послужило
сообщение газеты "Известия" о высылке А.Сахарова из Москвы. Газета считает
это решение "справедливым", хотя широкой общественности не было
предоставлено возможности услышать объяснений самого Сахарова, разобраться в
том чего же он хочет, какова его программа, стоит ли его за нее наказывать
(думаю ни за какую программу нельзя наказывать административно).
С целью выразить свой протест против преследования А.Сахарова я и
составил плакат, в котором разъясняю почему я протестую, в чем я вижу корень
зла.
Я вышел с плакатом на площадь часов в 12. Подошло и прочитало его
человек 20-ть. Молча прочитали и пошли. Один спросил: "А милиция не
арестует?" Минут через 10 подошли трое человек, предъявили удостоверения
работников горкома партии и предложили зайти в горком побеседовать по
существу поднятых в плакате вопросов.
Плакат написал я самолично. Никто меня к этому не побуждал, кроме моей
же собственной совести: мне было бы тяжело жить не скажи я того что думаю о
событиях в стране.
Купил плакат о конституции СССР в военторге 24.1.80. Писал на чистой
стороне его тоже 24.1.80, гуашью. Черновой вариант текста был у меня дома,
сейчас он в КГБ.
Текст обвинения я прочитал, с обвинением, конечно же, не согласен,
поэтому его не подписал.
Считаю, что в моем тексте нет "заведомо ложных измышлений", есть
правда, быть может горькая.
Поэтому виновным себя в предъявленном мне обвинении от 25.1.80 по ст.
190-1 не признаю.
Протокол мною написан собственноручно. Дополнений пока не имею. 24 часа
25.1.80. Вазиф Мейланов
ПИСЬМО ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ "ИЗВЕСТИЯ"
Главному редактору газеты "Известия".
Направляю Вам текст моего открытого письма Президиуму Верховного Совета
СССР:
Президиуму Верховного
Совета СССР.
Я протестую против нарушения гласности в процессах Орлова и Щаранского.
В делах такой важности гласность обеспечилась бы только предоставлением
Дворца Спорта под зал заседаний и прямой трансляцией суда по центральному
телевидению.
Из шитого белыми нитками централизованного отчета ("По заслугам")
становится абсолютно ясно, что "суды" эти -- репрессии за общественную
деятельность, стоящую вне рамок официальной государственности.
"Клеветнические" заявления Орлова и Щаранского не цитируются, а без
цитат как же можно вам верить.
Нам нужны Орловы и Щаранские -- они осуществляют неформальный надзор
общества за деятельностью государственных органов.
Смертный приговор Филатову противоречит сегодняшнему уровню гуманности
и милосердия в мире и заявлениям советских руководителей о желании жить в
мире и дружбе со всеми народами: если вы действительно хотите жить в мире и
дружбе, то откуда такая нетерпимость к разглашению ваших военных
приготовлений.
Мир изменился со времен казни Пеньковского, и расстрелом Филатова вы
отбрасываете его ко дням ненависти и недоверия народов друг к другу.
Смертный приговор Филатову должен быть отменен.
Орлов и Щаранский должны быть выпущены на свободу.
Вазиф Мейланов.
Адрес: Махачкала, проспект Калинина,29, квартира 36.
Лето 1978 года.
ЗАПРОС И.О. НАчАЛЬНИКА СЛЕДОТДЕЛЕНИЯ КГБ ДАССР В.Н.ГРИГОРЬЕВА В
СЛЕДОТДЕЛ
КГБ СССР
Секретно
экз.No 2
7.08.80. 4/01720
Старшему помощнику начальника
следственного отдела КГБ СССР
полковнику юстиции
т. Кузьмину А.И.
г.Москва.
Нами расследуется уголовное дело по обвинению Мейланова Вазифа
Сиражутдиновича в совершении преступления, предусмотренного ч.1 ст.70 УК
РСФСР.
Из материалов дела усматривается, что в 1978 году Мейланов В.С.
направил в Президиум Верховного Совета СССР и редакцию газеты "Известия"
письмо клеветнического содержания, в котором утверждает, что уголовное
преследование в отношении Орлова и Щаранского -- это "репрессии за
общественную деятельность, стоящую вне рамок официальной государственности".
В связи с изложенным просим выслать в наш адрес, для приобщения