риемлемыми здесь кажутся лишь самые "мягкие" варианты (в форме, скажем, евразийского союза, конфедерации, еще какого-нибудь "собирательного" альянса, способного погасить тоску по утраченной славе, могуществу и жизненному пространству). Но все эти люди составляют лишь своего рода греческий хор, аккомпанирующий, против своей воли, таким солистам, как Владимир Жириновский или Александр Дугин, которые на глазах лепят мовую маску империи. Погрузившись в свою ностальгическую печаль, хор не чувствует органической связи между реставрацией империи, в какой бы то ни было форме, -- и восстановлением ее традиционной роли в мировой политике. А вот солисты-- 184 они не только видят эту связь. Они ее планируют, ради нее и карабкаются на авансцену. Мировой порядок, рассуждают они, так же уязвим, как в начале века, хоть теперь уже не левые, а правые экстремистские силы бросают ему вызов. Каждая из них дудит в свою дуду -- Ирак и Северная Корея, европейские неофашисты и американские экстремистские милиции, иранские фундаменталисты, боснийские сербы... Нужен дирижер, чтобы составить из них оркестр. Кто же, спрашивается, кроме ядерной сверхдержавы, может выдвинуть такого дирижера? Создать "черный" Интернационал, дающий феодальной империи новую возможность сменить маску, ничуть не труднее сегодня, чем было во времена Интернационала "красного". Тем более, что как бы ни именовали "черные революционеры" своего главного врага -- Мировым ли правительством, Всемирным еврейским заговором или Новым мировым порядком -- олицетворяют его все те же Соединенные Штаты Америки. Только в маске дирижера гигантского "черного оркестра" способна Россия вернуть себе роль, которую исполняла она в мире на протяжении двух столетий. Такой вот получился у бедной перестройки юбилей. Не только рядовые граждане, по сей день не оправившиеся от шока Беловежских соглашений, когда десятки миллионов россиян проснулись иностранцами или, того хуже, "оккупантами", потенциальными бездомными беженцами, но и сами ее зачинатели и энтузиасты готовы стать ее могильщиками, сочувственно подпевая реваншу. "Мягкому", разумеется, даже "мягчайшему"! Но разве мало нас учили, что лиха беда начало? Кто сможет сдержать лавину, если она стронется с места и покатится по стране? Смог ли в свое время Горбачев укротить грозную антикоммунистическую стихию, не позволить ей прорвать плотину и перетечь из "мягкой" стадии, которую он поощрял, в "жесткую", похоронившую все его планы и его собственную карьеру? Как предупреждал еще два столетия назад знаменитый английский политический мыслитель Эдмунд Берк, "для победы зла нужно только одно: чтобы хорошие люди ему не сопротивлялись". 185 3 ЧАСТЬ ИДЕОЛОГИ 186-187 ПЕРЕД ЗНАКОМСТВОМ У психологической войны 1990-х свои правила, преступать которые для практических политиков рискованно. Читатель помнит, наверное: то Проханов погрустит, что у Муссолини просто недостало времени привести Италию к демократии, то Стерлигов пообещает, что "новая Россия вернется к демократии народных собраний, которая веками существовала на русских землях"1... Это не обмолвки. Если хочешь перетянуть на свою сторону скептическое прозападное большинство, с младых ногтей уважающее демократию, поостережешься объявлять ее идеал историческим тупиком и "уходящим общественным строем"2. Даже в своем пропагандистском мифотворчестве политики оппозиции вынуждены держаться в определенных рамках. Вскрывать пороки западной демократии, как Стерлигов, или говорить об "американском тоталитаризме"3, как Бондаренко, -- это сколько угодно. Но надо показывать, что сама идея демократии для оппозиции священна. Более того, только она, в отличие от предательского послеавгустовского режима, способна привести к ней Россию. Лозунги, модели национального строительства, излюбленные герои -- все подается с прибавлением слова "демократия". Даром, что путь к этой демократии лежит через диктатуру, эталоном служит Чили 70-х, а роль кумира исполняет Пиночет. Но вся эта пропагандистская мишура тотчас осыпается, едва спускаемся мы в темные идеологические подвалы оппозиции, где на полную мощность работают интеллектуальные центры, генерирующие ее идеологию. Тут притворяться ни к чему. Тут о демократии и обо всем, на чем она стоит, будьте секулярный гуманизм или просвещение, или права человека, открыто говорят все, что думают. Точно так же, как политически расколота правая оппозиция на четыре главные течения, с которыми мы познакомились в первой части книги, не приходят покуда к согласию и ее идеологи. У каждого направления -- своя формула приговора демократии. Одни, как Игорь Шафаревич, исходят из того, что она обречена, поскольку противоречит естественной "крестьянской (космоцент 188 рической) цивилизации" и ее "органически выросшему жизненному у кладу". Другие, как Лев Гумилев, а теперь его последователи, опираясь на открытые им законы "этногенеза", считают, что демократия и Запад обречены просто из-за того, что отжили отведенное им время. То, что мы видим сейчас, -- это финальная, "инерционная" фаза упадка. Правда, не сразу можно понять, что это упадок. "Он носит маску благосостояния и процветания, которые представляются современникам вечными". Однако, "это лишь утешительный самообман, что становится очевидно, как только наступает следующее и на этот раз финальное падение"5. Третьи, как Сергей Кургинян, полагают, что обречена демократия из-за своей привязанности к "космополитическим химерам" либерального индивидуализма6. Впрочем, Кургинян яростно отвергает "огульный антисциентизм" Шафаревича (и Солженицына), который, с его точки зрения, "в условиях технологической экспансии Запада будет залогом быстрого порабощения нашей страны"7. Спасти Россию должна новая стратегия "технотронного прорыва" -- без нее страна просто превратится во всемирную свалку и будет безнадежно "опущена в Юг". К слову сказать, аналогичную стратегию, называя ее "геоэкономической", предлагает Америке Эдвард Лэттвак в своей недавней книге об опасностях, угрожающих американской мечте8, и тоже предупреждает, что в ином случае Америка неминуемо станет страной третьего мира. Как и все оппозиционные идеологи, Кургинян винит в российских бедах западный заговор, "интеллектуальную войну против России" и демократию, которую он рассматривает как инструмент порабощения страны Западом. Четвертые, наконец, подобно Александру Дугину, исходят из того, что демократия обречена, поскольку противоречит "революционной линии имперской, велико-континентальной, евразийской иррациональности"9. Это самая эзотерическая группа разработчиков реваншистской идеологии. Если бы ее лидерам не удалось соблазнить Проханова и газету "День", вряд ли она могла бы рассчитывать на широкую известность. Всю историю человечества это направление сводит к одной мистической формуле: "Орден Евразии против ордена Атлантики. Вечный Рим против вечного Карфагена. Оккультная Пуническая война, продолжающаяся на протяжении тысячелетий. Планетарный заговор суши против моря, земли против воды, авторитарности и идеи против демократии и материи"10. Я уже говорил о близости этой группы к европейским фашистам. Еще задолго до перестройки французский наставник российских "консервативных революционеров" Аллен де Бенуа заявил, что он "предпочитает американскому зеленому берету фуражку советского офицера", а лидер итальянских "новых правых" Марко Тарки провозглашал, что противостояние коммунизму больше не имеет смысла, так как единственным врагом остается США, Запад, "атлантизм". Я не случайно предваряю подробный анализ всех этих теоретических направлений такими сжатыми характеристиками, своего рода визитными карточками каждого из них. Полезно бывает окинуть 189 взглядом общую панораму, и уже потом углубиться в детали, не упуская ее из виду. Политические практики борются между собою за голоса "патриотических" масс и скептического большинства. Теоретики тоже не безразличны к массам, но их главный приз -- расположение политических лидеров. Эту сложную двухъярусную структуру оппозиции для меня отражает метафора "идеологических подвалов", которая, надеюсь, не вызовет у читателей никаких ассоциаций с "подпольем". Чего нет, того нет: все свои разработки и проекты идеологи оппозиции публикуют вполне открыто, а временами даже с помпой. При всем разнообразии подходов и взглядов и при всей их внутренней несогласованности в одном реваншистская идеология едина и монолитна: она не оставляет демократии ровно никаких шансов на будущее. Это не спор между Александром Гамильтоном и Джорджем Мейсоном по поводу различных интерпретаций республиканской идеи Монтескье. Здесь совсем другие темы и другие герои. Не о Монтескье здесь спорят, но о Мюллере ван ден Бруке, не о республике, но о Третьем Рейхе. Прекрасно понимаю, какую непростую работу предлагаю читателю, приглашая его на самый сложный фланг психологической войны. Но это необходимо. Если мы согласны, что судьбу пост-ельцинской России решит не столько успех ее перехода к рыночной экономике, сколько исход полыхающей в ней сегодня борьбы идей, нужно не только основательно в них вникнуть, но и познакомиться с характерами их творцов. А засим разрешите представить. 190 Глава восьмая Персональная война профессора Шафаревича Я видел Игоря Ростиславовича Шафаревича только по телевизору. Он не захотел встретиться со мной -- поговорить о будущем России. Проханов согласился. И Кургинян тоже. Даже Сергей Бабурин не уклонился от встречи. Даже Зюганов. Даже Жириновский. Только Шафаревич отказался. Я не знаю, почему. Может быть, я воплощаю для него все, что ненавидит он в этом мире: нонконформизм, евреев, Америку, Запад. В конце концов это тот самый Шафаревич, который, как помнит читатель, объявил Америку "цивилизацией, стремящейся превратить весь мир -- и материальный и духовный -- в пустыню"1. И все-таки я думаю, что отказался он встретиться со мною совсем по другой причине. Он простонапросто испугался. Наша беседа должна была записываться на пленку, и было заранее ясно, что это будет не интервью, а диалог. Интеллектуальный турнир, если угодно, который можно и проиграть. Отступить перед аргументами и логикой оппонента. Вот почему мне кажется, что Шафаревич струсил. Рыцарь со страхом Московские либералы, наверное, не согласятся со мной. Им представляется он человеком, полным ненависти, жестким, несентиментальным, аскетическим, претендующим на роль пророка. Набор качеств не располагающий, но создающий впечатление большой внутренней силы. А сила, как привычно нам думать, не вяжется с трусостью. Что ж, оставим пока вопрос открытым. Начнем, как положено, с портрета. Насколько я могу судить, прочтя не только всего Шафаревича, но и, кажется, все о Шафаревиче, самое точное описание принадлежит перу Григория Бакланова: "Важно было не столько то, что он говорил, сколько, как он это говорил -- его лицо в этот момент. Это было лицо человека, больного ненавистью; она сжигала его; она излучалась с экрана. Бледный, иска 191 женный, пиджак перекошен, сполз с одного плеча; ненависть была такова, что даже взгляд его временами казался безумен"2. Этот зрительный образ точно соответствует сути характера. Шафаревич действительно ненавидит демократию и евреев или евреев и демократию -- не знаю даже, в каком порядке. И это вовсе не та рассудочная, скорее даже умозрительная эмоция, которая обычно окрашивает отношение политика к своим противникам. Нет, это истинная, глубинная и личная страсть. Поэтому я и называю главное дело его нынешней жизни персональной войной. Впрочем, ненавистью сейчас никого в России не удивишь. Все уличные демагоги только ею и живы. Однако в наброске Бакланова представлена лишь одна грань этого сложного и противоречивого характера, Человек, сказавший однажды, что не мог бы спокойно умереть, не произнеся "боязливо умалчиваемые слова" о роли евреев в России, едва ли руководствовался одной только ненавистью. Он, очевидно, видел себя бесстрашным рыцарем, пробуждающим в минуту опасности своих не ко времени задремавших братьев. То есть вся история могла бы пойти по другой колее, если бы не этот рыцарь! Такое повышенное внимание к себе, такая преувеличенная самооценка говорят об огромном, болезненном честолюбии. Теперь о некоторых его поступках, способных любого поставить в тупик. В брежневские годы Шафаревич был диссидентом. Стало быть, состоял в конфронтации с КГБ. Но в то же самое время он писал свою "Русофобию" и в этом страстном политическом памфлете заклеймил сам феномен диссидентства, назвал всех инакомыслящих "антинародом", а их взгляды, -- "нигилистической идеологией"3. Вот так: участвовал в сопротивлении старому режиму и одновременно вел себя, как его верный слуга. Бросал вызов КГБ, при том что обосновывал и оправдывал его работу, да так талантливо, так ярко -- куда с ним было тягаться косноязычным полицейским идеологам! Кому еще из диссидентов такой компетентный свидетель, как генерал Стерлигов, мог бы сказать то, что с уничтожающей откровенностью написал в открытом письме Шафаревичу: "Я никогда не слышал, чтобы вы представляли какой-либо специфический интерес для КГБ"4? Эпизод второй. Широко было известно, что Шафаревич с гордостью носит звание почетного члена Американской академии наук и никогда не забывает подписываться ни одним из иностранных титулов. И вдруг в феврале 1993 г. он разражается вызывающей речью об изначальной греховности американской цивилизации. Для неосведомленных это была неразрешимая загадка. Но никаких сверхсложных явлений, типа раздвоения личности, за нею не стояло. Просто за полгода до этого 450 американских математиков, включая четырнадцать его коллег по национальной академии наук США, открыто высказали ему резкое осуждение: "Написанное вами может быть использовано для интеллектуального обоснования идеологии ненависти, приведшей в прошлом и способной привести в будущем к массовым убийствам"5. 192 Совершенно не понимая, к сожалению, того, что на самом деле в России происходит и что собою представляет Шафаревич, но меряя его по себе, эти благородные, но очень наивные люди призывали его "пересмотреть свои взгляды и публично отречься от своей антисемитской позиции, которая способна только повредить улучшившимся в последнее время связям Востока и Запада"6. Нашли, чем пугать! "Да для него улучшившиеся связи Востока и Запада -- нож острый, как это не понять? -- иронизировал Бакланов. -- Россия под колпаком, санитарным кордоном отделенная от мира -- вот его идеал"7. И все-таки он помалкивал, держал свои взгляды при себе, пока его престиж на Западе был высок. И только поняв, что репутация подорвана и терять ему в Америке больше нечего, этот рыцарь поднял, наконец, забрало. Эти штрихи, как и все его поведение с той поры, как он занялся политикой, приоткрывают главную психологическую пружину его характера. Так же, как ненавистный ему марксизм, она триедина, и образуют ее: честолюбие, ненависть и трусость. Однако, ярче всего характер Шафаревича проявляется даже не в поступках, а в его письме, и тут действительно уходит на второй план, что он хочет сказать. Как он это говорит -- вот что дает ключ к пониманию. "Малый народ" Поставьте себя, читатель, на минуту на место Шафаревича. Вы крупный, уважаемый ученый -- и в то же время яростный антисемит. При этом вы дьявольски честолюбивы. Вас так и подмывает вознестись над всеми, и лучшее, что есть для этого в запасе -- это антисемитизм. Стать первым в Москве, кто объявит борьбу с евреями "основной задачей русской мысли"8, сорвет все и всяческие маски, возглавит, поведет за собой -- на меньшее вы не согласны. Но вы же еще и ученый и значит -- интеллигент высочайшей пробы, а потому никак не можете нарушить стародавнее табу вашего сословия, для которого быть антисемитом -- величайший позор. К тому же вы знаете, что и мир вас за это не похвалит. Как вышли бы вы из этого сложного положения? Скорее всего, я думаю, -- нашли бы тот же выход, что и профессор Шафаревич. Прежде всего, вы постарались бы принять такой вид, будто ваши личные чувства и амбиции решительно не при чем, а вас, наоборот, занимают самые высокие и вполне абстрактные проблемы мироздания. Вы холодны, трезвы и исключительно беспристрастны. И с этой позиции самыми широкими мазками стали бы набрасывать экспозицию так, чтобы интересующий вас предмет совершенно в ней затерялся. То есть вступление в тему наверняка оказалось бы у вас таким же академически фундаментальным и отстраненным, как у Шафаревича в его "Русофобии". Есть в каждой стране БОЛЬШОЙ народ, и есть внутри каждого из них подрывной элемент, "определенная груп 193 I па или слой, имеющий тенденцию к духовной самоизоляции и противопоставлению себя БОЛЬШОМУ народу9. И только легким штрихом расставите акценты, намекнете, на чьей стороне должен почувствовать себя читатель. Очень хорошо, если вам удастся подобрать для этого опасного феномена какой-нибудь оскорбительный термин, вроде "малого народа", придуманного Шафаревичем. После такого начала можно смело приступать к главному. Высказать наконец-то свою ненависть к этому носителю "нигилистической идеологии", который стремится к "ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ РАЗРУШЕНИЮ РЕЛИГИОЗНЫХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ ОСНОВ ЖИЗНИ10 (выписывая всю эту брань заглавными буквами, вы сможете как бы озвучить письменную речь, окрасить ее патетическими интонациями). Но следить за собой вам все равно, конечно, придется. Вводить в этот ученый контекст евреев вы будете очень осторожно, обиняком и с оговорками, всячески показывая, что они для вас -- не более чем частный случай: "Это может быть религиозная группа (в Англии -- пуритане), социальная (во Франции -- третье сословие), национальная (определенное течение еврейского национализма -- у нас)"11.И уж тем более не позволите себе завопить, подобно уличным антисемитам, что "евреи захватили руководящие структуры после 1917 года и устроили тотальный расовый геноцид русскому народу"12. Или уподобиться черносотенному поэту Виктору Сорокину, писавшему накануне путча в августовском номере "Молодой гвардии": "Иудино ползучее уродство, я ненавижу вас как смерть свою"13. Или Александру Баркашову с его хорошим отношением к Адольфу Алоизовичу Гитлеру14. Им это можно, им терять нечего. А вам нельзя. В отличие от этого настоящего "коричневого" рыцарства, вы, как и Шафаревич, будете избегать обобщений и всячески подчеркивать, что говорите лишь об "определенном течении еврейского национализма". Будете утверждать и тут же забирать назад это утверждение: "Хотя именно из националистически настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого кристаллизуется этот слой" и "хотя их роль можно сравнить с ролью фермента, ускоряющего и направляющего процесс формирования "малого народа"... сама категория "малого народа" шире: он существовал бы и без этого влияния"15. Будете стараться говорить как можно более невнятно, чтобы ваши намеки не так бросались в глаза. Понятно ведь, что "националистически настроенные евреи" меньше всего были причастны к судьбам России. Единственное, чего они добивались -- возможности уехать. И уехали, едва приоткрылась перед ними дверь. Как же мог вокруг них кристаллизоваться "малый народ"? Какие основы российской жизни могли они разрушить и, главное, как? Думаю, что проделав всю эту мыслительную операцию, вы бы без труда поняли, почему "Русофобия" написана так, как она написана. Рыцарство рыцарством, но и себе Шафаревич тоже не враг. 194 Но одновременно вы убедились бы и в том, что гарантий этот метод никаких не дает. Шафаревичу, по крайней мере, не удалось явить себя Георгием Победоносцом, поражающим Змия, и сохранить при этом престиж вкупе с репутацией. Ни изобретательность, ни аккуратность ему не помогли. Да и как было не разобраться, что по смыслу сказанного он полностью совпадает с уличными демагогами и поэтом Сорокиным? Так, может, лучше было бы ему не городить огород, а высказаться в открытую? Хуже для репутации все равно бы не было. Но зато явных, очень огорчительных для человека с математическим мышлением конфузов удалось бы избежать. Начал за упокой, а вышло -- во здравие Чтобы спрятать уши в широком историческом контексте, Шафаревич постарался, как мы уже видели, создать для ненавистных евреев компанию. В нее он включил и литературных вождей французского "малого народа", просветителей XVIII века. Их роль как "агентов разрушения", подобных евреям в современной России, заключалась, по Шафаревичу, в том, что именно из их среды вышел "необходимый для переворота тип человека, которому было враждебно и отвратительно то, что составляло корни нации, ее духовный костяк: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к особенностям и привилегиям родной провинции, своего сословия или гильдии"16. Вывод может быть только один: ужасно, что эти нечестивцы подорвали духовную основу средневековых ценностей, на которых держался старый режим, и в результате помогли революции с ним покончить. Интересно бы спросить современных французов: согласны ли они, что 200 лет назад были разрушены основы жизни Франции, притом, окончательно? Клянут ли они Вольтера и Дидро, как Шафаревич клянет евреев? И желает ли кто-нибудь из них, кроме разве что "новых правых", вернуться к утраченным ценностям средневековья? Но еще интереснее то, что получается в итоге. Если принять все предпосылки Шафаревича и согласиться, что евреи, подобно пуританам и просветителям, являются в России центральным ядром "малого народа", то стоит ли так переживать? Наоборот, радоваться нужно, что и в России есть слой, подобный пуританам в Англии и Америке и просветителям во Франции. Глядишь -- и поможет это ей обрести такое же великое будущее. Вот почему и говорю я, что дурную службу сослужил Шафаревичу исторический контекст. Он хотел спеть российским евреям за упокой, а вышло, что спел во здравие. Уж не из-за этих ли своих промашек отказался встречаться со мною Игорь Ростиславович? Сам он их увидел или ему на них указали, я не знаю. Но во втором своем, не менее знаменитом трактате постарался их убрать. 195 "Малый народ на мировой арене" "Два пути к одному обрыву" -- это о роковой роли, которую сыграли бесчинства "малого народа" в мировой истории. Да, оказывается, этот "нигилистический слой" вовсе не ограничился окончательным разрушением основ жизни Англии и Франции и вообще средневековой ("космоцентрической", по Шафаревичу) цивилизации. Он еще создал вдобавок "технологическонигилистическую утопию"17, заведшую в ловушку весь мир. И Россию, конечно, тоже. В самом деле, -- спрашивает Шафаревич, -- что такое сталинизм ("командная система"), как не обратная сторона, не инобытие либеральной демократии? И разве они не "два варианта, два пути реализации одной сциентистски-техницистской утопии"?18 Разве не ведут они, несмотря на "различие в методах" к "одной социально-экологической катастрофе и даже помогают в этом друг другу"?19 Вот как выглядит реализация этой жуткой утопии на практике. "Труд все более удаляется от своей цели, то есть смысла... Человек зависит не от себя, а от какой-то внешней силы. Воду он приносит не из колодца... Он согревается, не топя печку... Он рождается не дома, а в больнице и умирает в больнице, где его не провожают священник и близкие. Личные отношения учитель -- ученик или врач -- пациент растворяются в многолюдных школах и громадных больницах. Даже пространство исчезает из жизни: чтобы добраться из Москвы в Ленинград или в Нью-Йорк, нужно затратить примерно однинаковое время"20. Оригинальный ход -- приписать козням "малого народа" (в его пуританской ипостаси) все, что произошло в мире со времени его возникновения, включая развитие науки, отчуждение труда и даже канализацию. Всякому видно, что такое общество, в отличие от родимого "космоцентрического", ненормально, носит "болезненный характер"21. И дело тут не только в том, что "этот вариант в целом утопичен". В истории вообще "бывают линии развития, кончающиеся неудачей"22. Тупики. Вот куда в конечном счете завел человечество "малый народ", бессмысленно разрушив светлый "космоцентрический" мир средневековья. Но как раз тут включается третья составляющая профессорского характера. Игорь Ростиславович дает обратный ход. Он снова оговаривается. Нет, он вовсе не хотел сказать, что "космоцентрическая" цивилизация была идеальна. У нее тоже были свои недостатки: "На другой чаше весов лежали тяжелая, изнуряющая физическая работа, неуверенность в завтрашнем дне, частый голод, громадная смертность -- особенно детская. Почти каждому взрослому приходилось пережить смерть своего ребенка"23. Признает Шафаревич и то, что "рост человечества с нескольких миллионов до пяти миллиардов -- это объективный факт. Ни охотничья, ни земледельческая цивилизация не смогли бы прокормить такое населе 196 ние, потребовались бы какие-то драконовские меры, вроде массового убийства детей"24. Самое бы время включить в этот перечень, что любезная сердцу профессора "космоцентрическая" цивилизация была еще и мощной опорой тирании и, стало быть, кладбищем человеческой свободы. Но наш герой не станет обращать внимание на такие пустяки. Как и для Проханова или Жириновского, проблемы свободы -- центральной в истории европейской мысли -- для него просто не существует. Да и не в его интересах долго задерживаться на несовершенствах светлого идеала. Но, строго говоря, нет и особой нужды в добавлениях. Даже от тех особенностей "космоцентрической" цивилизации, которые он за ней признает, леденеет сердце. Да если собрать воедино все изъяны и грехи Нового времени, неужели их не перевесит хотя бы одно единственное его завоевание -- рост продолжительности жизни? И если вправду считать, что человечество получило это величайшее из благ благодаря "малому народу", то какого же помятника он заслуживает? Нет, положительно не везет Шафаревичу с историей. Пытаясь устранить противоречия, он увязает в них еще глубже. Гипноз, гипноз... Чем подробнее знакомство с концепцией Шафаревича, тем кажется непостижимей: как все-таки "малому народу" удается одолеть Большой? Мало того, что он, Большой, по определению многочисленнее, он и по составу должен быть не в пример сильнее, ведь то, что принято называть цветом нации, сосредоточено именно в его рядах, и защищает он не какойнибудь пустяк, а сами основы своей жизни. Шафаревич и сам начинает с подобной посылки: "Казалось бы, с мыслями можно бороться мыслями же, слову противопоставить слово. Однако дело обстоит не так просто". А как? Оказывается, влияние "малого народа" зависит от "фабрикации авторитетов, основывающихся исключительно на силе гипноза"25. Так и написано: г-и-п-н-о-з-а, и даже дополнено, чтобы никто не подумал, будто это просто опечатка: "Логика, факты, мысли в такой ситуации бессильны"26. В России ясно, что это за авторитеты, достаточно фамилии назвать: "Пониманию наших потомков будет недоступно влияние Фрейда как ученого, слава композитора Шенберга, художника Пикассо, писателя Кафки или поэта Бродского"27. И точно так же триста лет назад пуритане загипнотизировали англичан и американцев, а чуть позднее Вольтер с компанией загипнотизировали французов. Так и длится этот кошмарный сон наяву из поколения в поколение, пуританским проповедям наследуют доктрины Просвещения, им, в свою очередь -- еврейская "технологически-нигилистическая утопия" и фальшивые авторитеты всяких там Фрейдов и Бродских. А все потому, что некому до сих пор было СКАЗАТЬ ПРАВДУ и произнести боязливо умалчиваемые слова. 197 Последние дни демократии Бороться с гипнозом трудно не только потому, что "логика, факты, мысли" против него бессильны. Появившись в XVII столетии, "малый народ" -- диссиденты, нонконформисты, инакомыслящие -- естественно, захотел закрепиться в истории. Превратиться из еретической подпольной секты в легитимное политическое движение, продлив себя таким образом в вечность. И он нашел для этого единственно возможный механизм, автоматически легализующий любое инакомыслие, усматривающий в диссидентстве норму, а не ересь. Так и появилась либеральная многопартийная демократия. Мы уже читали, какие неисчислимые беды принесла она человечеству. Но теперь этой веревочке недолго осталось виться. Демократия обречена. Хотите знать, почему? "Давно прошло время, когда западные демократии были динамичной силой, когда число стран, следовавших по этому пути, росло, да и другим они навязывали свои принципы. Теперь все наоборот... Сторонники ее обычно прибегают к аргументу, что как она ни плоха, остальные [политические системы] еще хуже. Такой аргумент вряд ли сможет вдохновить кого-либо на защиту этого строя. 200 лет назад так не говорили. Если же привлечь к сравнению античную демократию, то мы увидим, что она -- недолговечная форма. 200 лет -- это предельный срок ее жизни. Но как раз столько и существует многопартийная демократия в Западной Европе и в США. По всем признакам многопартийная западная система -- уходящий общественный строй... предпринятая 200 лет назад попытка построить свободное общество на принципах народовластия [оказалась] неудачей"28. Поскольку Шафаревич обращается к неискушенному российскому читателю, в первую очередь к молодежи, которая делает лишь начальные робкие шаги на поприще этого "уходящего строя" и которую так еще легко запутать и запугать, придется нам сейчас, пусть вкратце, сопоставить сказанное с реальными фактами. Никто не может знать будущего, но настоящее все-таки знать необходимо. Тезис первый: число демократических стран больше не растет. Но если в 1790 г. в мире было три либеральнодемократических государства, а в 1900-м -- тринадцать, то в 1990-м их было шестьдесят одно, не считая России и Украины. Только между 1975 и 1991 гг., т.е. за время, отделяющее первую редакцию "Русофобии" от второй, число демократических государств в мире удвоилось. Тезис второй: демократия -- уходящий общественный строй. Но если в конце XVIII века демократия была феноменом маргинальным, а в конце XIX -- европейским, то в конце XX стала всемирным. Она представлена на всех континентах, включая Африку, не говоря уже об Азии. Если так выглядит уходящий общественный строй, то как должен выглядеть строй наступающий? 198 Тезис третий: со времен античности известно, что предельный срок жизни демократии -- 200 лет. Корректно ли, однако, "привлекать к сравнению" античную демократию? В основе современной демократии, в отличие от античной, лежит принцип либерализма, т.е. фундаментальных прав человека, естественных и не отчуждаемых -- ни указами правительства, ни голосованием большинства. В древних Афинах можно было приговорить к смерти Сократа, из них можно было изгнать Аристида -- за то, что эти люди воспользовались своим правом свободы слова. В современном обществе это невозможно. В античном мире не существовало национального демократического государства, только города-государства, и ему, следовательно, неизвестен был принцип представительного правления, на котором основана современная демократия. Можно ли сравнить, скажем, индейскую пирогу с современной субмариной? Можно, наверное: обе --средства передвижения в водной стихии. Но правомерно ли будет заключение, что принципы их устройства и тем более продолжительность их жизни одинаковы? Читатель, разумеется, уже давно понял, как может подвести профессора формула его характера: ненависть, умноженная на честолюбие и деленная на трусость. Но так подставиться... Урок новейшей истории Почему, интересно, когда дело доходит до демократии, Игорь Ростиславович изменяет своей привычной манере? Мы же помним, как, рассуждая о евреях или о "нигилистической" цивилизации, он бросал вызов и тотчас бил отбой, наступал и отступал, говорил и недоговаривал, бормотал что-то невнятное, темнил. Но тут он тверд, как скала. Не отступает, не подстилает соломку -- что он, мол, не против демократии вообще, но отвергает лишь отдельные ее разновидности. Как в первой, так и во второй редакции "Русофобии" его умозаключения звучат смертным приговором, не подлежащим ни обжалованию, ни смягчению. Я не знаю, почему это происходит. Может быть, ненависть его к демократии так велика, что подавляет даже третью составляющую его характера. Или он делает особую ставку на этот тезис, думая, что так поднимет свой вес среди других разработчиков той объединительной идеологии, которой пытаются они "загипнотизировать" рвущихся к власти реваншистов, и свою ценность в глазах политических практиков оппозиции? Но какими бы ни были мотивы, в этом месте его трактата я всегда мучительно недоумеваю: почему Шафаревич, при его-то любви к историческим параллелям, не думает о том, что он не первый? Ведь все уже было. Нацистские профессора в веймарской Германии, формировавшие реваншистскую идеологию для своих Стерлиговых и Баркашовых, так же утверждали, что западная демократия отжила свой век. И так же третировали ее как "духовную оккупацию" Запада, попирающую все то, что "органически выросло в течение 199 веков, все корни духовной жизни нации, ее религию, традиционное государственное устройство, нравственные принципы и уклад жизни"29. И борьбу с евреями так же объявляли основной задачей германской национальной мысли. И они преуспели. Они сумели убедить свой народ в правоте "германской идеи". И к чему привела их победа? Встала новая "национальная" власть на защиту "корней духовной жизни нации" и ее "нравственных принципов"? Возблагодарил их Большой народ за очищение его земли от зловредного "малого народа"? Или с ужасом и отвращением вспоминает он этих провозвестников "национальной идеи", принесших ему трагедию террора и войны, а затем и позорную капитуляцию и настоящую, а не мифическую "духовную", оккупацию? А в итоге, претерпев все страшные бедствия, которые навлекли на нее эти профессора, Германия все-таки приняла ту самую западную демократию, которую они, подобно Шафаревичу, проклинали и объявляли уходящим общественным строем. Так стоит ли игра свеч? Глава девятая "Этногенез" д-ра Гумилева Лев Николаевич Гумилев -- уважаемое в России имя. Уважают его и "западники", которых он, скажем мягко, недолюбливал, и "патриоты", хотя многие из них и относились к нему с опаской. В западнической "Литературной газете" им восхищается петербургский писатель Гелий Прохоров: "Бог дал ему возможность самому изложить свою теорию... И она стала теперь общим достоянием и пьянит, побуждая думать теперь уже всю страну"1. И в "патриотическом" "Нашем современнике" Андрей Писарев в беседе с мэтром был не менее почтителен: "Сегодня вы представляете единственную серьезную историческую школу в России"2. И все-таки, мне кажется, роль, которую предстоит сыграть Гумилеву в общественном сознании России после смерти, неизмеримо более значительна, нежели та, которую играл он при жизни. Сын знаменитого поэта "Серебряного века" Николая Гумилева, расстрелянного большевиками во время гражданской войны, и великой Анны Ахматовой, человек, проведший долгие годы в сталинских лагерях и сумевший после освобождения защитить две докторских диссертации, по истории и по географии, автор десяти книг, где он бросил вызов мировой науке, оспорил Арнольда Тойнби и Макса Вебера и предложил собственное объяснение загадок всемирной истории3, Лев Гумилев был одним из самых талантливых и, без сомнения, самым эрудированным представителем молчаливого большинства советской интеллигенции. Как в двух словах описать этот слой, к которому принадлежал Гумилев? Эти люди с советским режимом не воевали. Но и лояльны были только внешне. "Ни мира, ни войны!" -- этот девиз Троцкого времен Брестских переговоров 1918 г. стал для них принципиальной жизненной позицией. Вполне достойной позицией, позволявшей сохранить человеческое самоуважение в нечеловеческих условиях. По крайней мере, так им казалось. Заплатить за нее, однако, пришлось им очень дорого. Погребенные под глыбами вездесущей цензуры, они оказались отрезанными 201от мировой культуры и вынуждены были создать свой собственный маленький замкнутый "мир", где идеи рождались, старились и умирали, так и не успев реализоваться, а гипотезы навсегда оставались непроверенными. Всю жизнь оберегали они в себе колеблющийся огонек "тайной внутренней свободы", но до такой степени привыкли к эзопову языку, что он постепенно стал для них родным и единственным. И на свет постсоветского общества они вышли со страшными, незаживающими шрамами. Лев Гумилев, хоть и был одним из сильнейших, разделил с ними все тяготы этого "катакомбного" существования -- а заодно и все парадоксы их мышления. Всю жизнь старался он держаться так далеко от политики, как мог. Он никогда не искал ссор с цензурой и при всяком удобном случае присягал "диалектическому материализму". Более того, у нас нет ни малейших оснований сомневаться, что свою грандиозную гипотезу, претендующую на окончательное объяснение истории человечества, он искренне полагал марксистской. Ему случалось даже упрекать оппонентов в отступлениях от "исторического материализма"4, Маркс, говорил он, предвидел в своих ранних работах возникновение принципиально новой науки о мире, синтезирующей все старые учения о природе и человеке. В 1980-е Гумилев был уверен, что человечество -- в его лице -- "на пороге создания этой новой марксистской науки"5. В 1992 г. он умер в убеждении, что создал такую науку. Патриотическая наука Но это ничуть не мешало ему подчеркивать свою близость с самыми яростными противниками марксизма в русской политической мысли XX века -- евразийцами6. "Меня называют евразийцем, и я от этого не отказываюсь... С основными историко-методологическими выводами евразийцев я согласен"7. Не смущала его и безусловная антизападная ориентация евразийцев, которая -- после сильного, блестящего и вполне либерального начала в 1920-е годы -- привела их в лагерь экстремистского национализма, а затем к вырождению в реакционную эмигрантскую секту. Эта эволюция евразийства вовсе не была чем-то исключительным. Все русские антизападные движения, как бы либерально они ни начинали, проходили аналогичный путь вырождения. Я сам описал в "Русской идее" трагическую судьбу славянофилов8. Разница лишь в том, что "Русской идее", чтобы из либерально-националистической теории трансформироваться в фашизм, понадобились три поколения, а евразийцы управились на протяжении двух десятилетий. Нам остается сейчас только гадать, как воспринимал это Гумилев. Но он и вообще умел без лицемерия и внутреннего раздвоения служить (а Лев Николаевич рассматривал свою работу как общественное служение) двум богам. Гумилев настаивал на строгой научности своей теории и пытался обосновать ее со всей доступной ему скрупулезностью. Я ученый, как бы говорит каждая страница его книг, и к политике -- офи202 циальной или оппозиционной, западнической или "патриотической" -- дух и смысл моего труда никакого отношения не имеют. И в то же время, ему не раз случалось, отражая атаки справа, доказывать безукоризненную патриотичность своей науки, значительно превосходящую "патриотичность" его национал-большевистских критиков. Идет, например, речь об общепринятой в российской историографии концепции татаро-монгольского ига в России. Гумилев был ее яростным противником, события XIII-XV веков виделись ему в совершенно ином свете. Но от своих оппонентов-"западников" он просто пренебрежительно отмахивался: "мне не хочется спорить с невежественными интеллигентами, не выучившими ни истории, ни географии"9, хотя в их число входили практически все ведущие русские историки. Но вот "признание этой концепции историками национального направления" его возмущает. Это он находит "поистине странным". Но что же именно так его удивляет? "Никак не пойму, почему люди патриотично настроенные обожают миф об "иге", выдуманный... немцами и французами... Даже непонятно, как историки смеют утверждать, что их трактовка в данном случае патриотична?"10 И не резало ему, видно, ухо это словосочетание -- "патриотическая трактовка". Хотя если это научный подход, что же тогда назвать политическим? Храм Новое поколение, вступившее в журнальные баталии при свете гласности, начало с того, что бесцеремонно вызвало к барьеру бывшее молчаливое большинство советской интеллигенции. "Нынешнее время требует от них эту взлелеянную во тьме реакции свободу духа -- предъявить. И мы утыкаемся в роковой вопрос: была ли "тайная свобода", есть ли что предъявлять, не превратятся ли эти золотые россыпи при свете дня в прах и золу?"11 Не знаю, как другие, но Лев Гумилев эту перчатку, брошенную Николаем Климонтовичем, поднял бы несомненно. Ему есть что "предъявить". Его десять книг, его отважный штурм загадок мировой истории -- это, если угодно, его храм, возведенный во тьме реакции и продолжающий привлекать верующих при свете дня. Загадки, которые он пытался разгадать, поистине грандиозны. В самом деле, кто и когда объяснил, почему, скажем, дикие и малочисленные кочевники-монголы вдруг ворвались на историческую сцену в XIII веке и ринулись покорять мир, громя по пути богатейшие и культурные цивилизации Китая, Средней Азии, Ближнего Востока и Киевской Руси? И только затем, чтобы несколько столетий спустя тихо сойти с этой сцены, словно их никогда там и не было. А другие кочевники -- столь же внезапно возникшие из Аравийской пустыни и на протяжении столетия ставшие владыками полумира, вершителями судеб одной из самых процветающих цивилизаций в истории? Но и их фантастическое возвышение кончилось тем же. Как и монголы, они превратились в статистов этой истории. А гунны, появившиеся ниот203 куда и рассеявшиеся в никуда? А вечная загадка величия и падения Древнего Рима? Откуда взлетели и куда закатились все эти исторические метеоры? И почему? Не перечесть философов и историков, пытавшихся на протяжении столетий раскрыть эту тайну. Но и по сию пору нельзя сказать, что человечество эти загадки своего прошлого разгадало. Гумилев, опираясь на свою устрашающую эрудицию, создал совершенно оригинальную теорию. Сама уже дерзость, сама грандиозность этого путешествия во времени, обнимающего 22 столетия (от VIII века до нашей эры), заслуживают высочайшего уважения. Но для научного предприятия таких масштабов дерзости и оригинальности, увы, недостаточно. Как хорошо знают все, причастные к науке, для того, чтобы открытие стало фактом, должен существовать способ его проверить. Оно должно быть логически непротиворечиво и универсально, т.е. способно объяснять все факты в области, которую оно затрагивает, а не только те, которым отдает предпочтение автор. Оно должно действовать всегда, а не только тогда, когда автор считает нужным. И так далее. Будем иметь это в виду, знакомясь с гипотезой Гумилева. Гумилев начинает с терминов и самых общих соображений о "географической оболочке земли, в состав которой, наряду с литосферой, гидросферой, атмосферой, входит биосфера, частью которой является антропосфера, состоящая из этносов, возникающих и исчезающих в историческом времени"12. Гипотеза Пока что ничего особенного тут нет. Термин "биосфера" -- совокупность деятельности живых организмов -- был введен в оборот еще в прошлом веке австрийским геологом Эдуардом Зюссом. Биосфера может воздействовать на жизненные процессы как геохимический фактор планетарного масштаба -- эту гипотезу выдвинул в 1926 г. академик Владимир Вернадский. О причинах же исчезновения древних цивилизаций философы спорят еще со времен блаженного Августина. Оригинальность гипотезы Гумилева -- в том, что она связала эти два ряда явлений, никак, казалось бы, не связанных -- геохимический с цивилизационным, природный с историческим. Это, собственно, и имел он в виду под созданной им универсальной марксистской наукой. Для этого, правда, понадобилось ему одно небольшое, скажем так, допущение (недоброжелательный критик назвал бы его передер-гиванием). Под пером Гумилева геохимический фактор Вернадского как-то сам собою превращается в биохимическую энергию. С введением этого нового фактора невинная биосфера Зюсса вдруг трансформируется в гигантский генератор "избыточной биохимической энергии"13, в некое подобие небесного вулкана, время от времени 204 извергающего на землю потоки неведомой и невидимой энергетической лавы. Гумилев называет ее "пассионарностью". Извержения пассионарности произвольны. Они не подлежат никакой периодизации. Новые нации (этносы) и цивилизации (суперэтносы) рождаются в момент извержения. А когда пассионарность постепенно их покидает ("процесс энтропии"14), они умирают. А между рождением и смертью с этносами происходит примерно то же, что и с людьми. Они становятся на ноги ("консолидация системы"), впадают в подростковое буйство ("фаза энергетического перегрева"), взрослеют и созревают. Ну, а затем, естественно, стареют ("фаза надлома"), уходят как бы на пенсию ("инерционная фаза") и,наконец, испускают дух ("фаза обскурации"). Так выглядит открытый Гумилевым этногенез. То есть живет себе народ тихо и мирно в состоянии "гомеостаза", а потом вдруг обрушивается на него "пассионарный толчок", или "взрыв этногенеза"15, и он преобразуется в этнос. А это уже явление природы, а не просто социальный коллектив. И "моральные оценки так же к нему неприменимы, как ко всем явлениям природы"16. Он собою не распоряжается. На ближайшие 1200-1500 лет (столько продолжается этногенез, по 300 лет на каждую фазу) он сдан в плен собственной пассионарности. Все, что с ним отныне случается -- это исключительно возрастные изменения. И вся его история расписана наперед, детерминирована с жесткостью, соперничающей с фаталистическими конструкциями Шпенглера. Приложим эту схему -- ну, скажем, к Западной Европе. XVI век, Реформация, рождается протестантизм, появляется буржуазия, начинается так называемое Новое время. Почему? Многие ученые пытались объяснить этот феномен земными и историческими причинами. Возобладала точка зрения Макса Вебера, связавшая происхождение буржуазии с протестантизмом. Ничего подобного, говорит Гумилев: "Реформация была не бунтом идеи, а фазой этногенеза, переломом [характерным] для перехода от фазы надлома к инерционной"17. Инерционная фаза -- это упадок, потеря жизненных сил, постепенное умирание. Описание этого неотвратимого конца я уже представил читателю в виде визитной карточки Льва Николаевича. Благосостояние и процветание могут сопутствовать периоду одряхления, но это не более чем утешительный самообман. "Последняя фаза этногенеза деструктивна. Члены этноса... предаются грабежам и алчности"18. Это, как понимает читатель, относится к западноевропейскому суперэтносу. 300 лет после вступления в "инерционную фазу" миновали, и вот он агонизирует на наших глазах, он -- живой мертвец. И если мы еще этого не видим, то лишь по причине "утешительного самообмана". Совсем другое дело -- Россия. Она намного (на пять столетий, по подсчетам Гумилева) моложе Запада. Ей, в отличие от него, предстоит еще долгая жизнь. Но и с ней, конечно, происходит только то, что 205 положено по возрасту. Люди ломают себе голову: с чего это вдруг грянула перестройка? А на самом деле ровно ничего загадочного в ней нет: "Мы находимся в конце фазы надлома (если хотите -- в климаксе), а это возрастная болезнь"19. Такими же несерьезными кажутся Гумилеву и попытки Арнольда Тойнби сформулировать некие общеисторические причины исчезновения древних цивилизаций. В своей двенадцатитомной "Науке истории" Тойнби лишь "компрометирует плодотворный научный замысел слабой аргументацией и неудачным его применением"20. Сам же Гумилев, вместо всех этих безнадежно любительских попыток, предлагает Науку, позволяющую не только объяснить прошлое, но и предсказывать будущее: "Феномен, который я открыл и описал, может решить проблемы этногенеза и этнической истории"21. Пора, однако, переходить к доказательствам. Логика гипотезы нам уже ясна: исторические явления (рождение новых этносов) ) объясняются природными (извержениями биосферы). Но чем подтверждается само существование этих природных возмущений? Оказывается, той же историей: "Этногенезы на всех фазах -- удел естествознания, но изучение их возможно только путем познания истории"22. "Контроверза" Другими словами, мы ровно ничего о работе биосферы по производству этносов не знаем, кроме того, что она их производит. Появился где-нибудь на земле новый этнос -- значит, произошло извержение биосферы. А появление нового этноса, как оно дает о себе знать? Да все так же: произошел "пассионарный взрыв", извержение биосферы, -- значит, ищите на земле новый этнос. Объясняя природные явления историческими, мы в то же время объясняем исторические явления природными. Это экзотическое круговое объяснение, смешивающее предмет естественных наук с предметом наук гуманитарных, требует, разумеется, от автора удвоенной скрупулезности. По меньшей мере, он должен совершенно недвусмысленно объяснить читателю, что такое новый этнос, что именно делает его новым и на основании какого объективного критерия можем мы определить его принципиальную новизну. Но никакого такого объективного критерия в гипотезе Гумилева просто нет. Чтоб не показаться голословным, я попытаюсь сейчас показать это на примере "великорусского этноса". Его рождение Гумилев описывает в контексте своей яростной полемики с концепцией татаро-монгольского ига. "В XI веке европейское рыцарство и буржуазия под знаменем римской церкви начали первую колониальную экспансию -- крестовые походы"23. Рыцари завоевали на время Иерусалим и Константинополь. И все же -- это было не главное направление "колониальной экспансии". Главным была Русь. Наступление шло из Прибалтики, "она являлась плацдармом для 206 всего европейского рыцарства и богатого Ганзейского союза немецких городов. Силы агрессоров были неисчерпаемы"24. "Защита самостоятельности государственной, идеологической, бытовой и даже творческой означала войну с агрессией Запада"25. "Русь совершенно реально могла превратиться в колонию, зависимую территорию Западной Европы... наши предки могли оказаться в положении угнетенной этнической массы без духовных вождей, подобно украинцам и белорусам в Польше. Вполне могли. Один шаг оставался"26. Но "тут, в положении, казавшемся безнадежным, проявился страстный до жертвенности гений Александра Невского. За помощь, оказанную Батыю, он потребовал и получил помощь против немцев и германофилов... Католическая агрессия захлебнулась"27. Вот такая история. Татаро-монголы, огнем и мечом покорившие Русь, разорившие ее непомерной и унизительной данью, которую платила она на протяжении многих столетий, оставившие после себя пустыню и продавшие в рабство цвет русской молодежи, -- вдруг превращаются в пылу полемики, в ангелов-хранителей русской государственности от злодейской Европы. Сведенная в краткую формулу российская история XIII-XIV веков выглядит у Гумилева так: когда "Европа стала рассматривать Русь как очередной объект колонизации... рыцарям и негоциантам помешали монголы"28. Какой же здесь может быть разговор об "иге"? Какое иго, когда "Великороссия... добровольно объединилась с Ордой, благодаря усилиям Александра Невского, ставшего приемным сыном Батыя"29? На основе этого добровольного объединения возник "этнический симбиоз"30 Руси с народами Великой степи -- от Волги до Тихого океана. А из этого "симбиоза" как раз и родился великорусский этнос -- "смесь славян, угро-финнов, аланов и тюрков слилась в великорусскую национальность"31. (Привет, как говорится, Жириновскому. А заодно и Солженицину, который настаивает, что украинцы и белорусы -- часть русской нации.) Конечно, старый, распадающийся, вступивший в "фазу обскура-ции" славянский этнос сопротивлялся рождению нового: "обывательский эгоизм... был объективным противником Александра Невского и его боевых товарищей"32. Но в то же время "сам факт наличия такой контроверзы показывает, что наряду с процессами распада появилось новое поколение -- героическое, жертвенное, патриотическое... В XIV веке их дети и внуки... были затравкой нового этноса, впоследствии названного великорусским"33. "Москва перехватила инициативу объединения русской земли, потому что именно там скопились страстные, энергичные и неукротимые люди"34. А теперь обозначим главные вехи рождения нового суперэтноса. Сначала возникают "пассионарии", люди, способные жертвовать собой во имя возрождения и величия своего этноса, провозвестники будущего. Затем некий "страстный гений" сплачивает вокруг се 207 бя опять же "страстных, энергичных, неукротимых людей" и ведет их к победе. Возникает "контроверза", новое борется с "обывательским эгоизмом" старого этноса. Но в конце концов "пассионар-ность" так широко распространяется посредством "мутаций", что старый этнос сдается на волю победителя. Из его обломков возникает новый. И это все, что предлагает нам Гумилев в качестве критерия новизны "суперэтноса". И как бы ни хотелось нам его принять, нельзя не заметить, что это всего лишь универсальный набор признаков любого крупного политического изменения, одинаково применимый ко всем революциям и всем реформациям в мире. Проделаем маленький, если угодно лабораторный, эксперимент. Проверим гипотезу Вспомним все, что нам известно о деятелях эпохи Просвещения, и пропустим эти сведения через предложенное Гумилевым сито. И тогда нам не останется ничего другого, как только объявить Вольтера и Дидро, и Лессинга "пассионариями". А как же иначе? Они отдали все, что имели, делу возрождения и величия Европы. Они были провозвестниками будущего. И "контроверза" со старым феодальным этносом у них возникла и приняла такие формы, что и слепому было видно -- "наряду с процессами распада появилось новое поколение -- героическое, жертвенное, патриотическое". И дальше, и дальше: в 1789 г. дело дошло до Великой Революции, которая вывела на историческую сцену Наполеона, кого сам же Гумилев восхищенно описывает как "страстного гения", поведшего к победе "страстных, энергичных, неукротимых людей". Разве не сопротивлялся ему отчаянно "обывательский эгоизм" старых монархий? И разве, наконец, не распространилась эта "пасси-,, онарность" так широко по Европе, что старому этносу пришлось сдаться на милость победителя? Все совпадает один к одному, за вычетом разве что татар, без помощи которых европейский "страстный гений" сумел как-то в своей борьбе обойтись. Значит, должны целиком совпасть и выводы. Значит, в XVIII веке на Европу изверглась биосфера, произведя соответствующий пассионарный взрыв. 14 июля 1789 г. надо считать днем рождения нового западноевропейского суперэтноса -- по прямой аналогии с 8 сентября 1381 г., которое Гумилев провозгласил днем рождения великорусского. Или нет? Объявим этот взрыв этногенеза недействительным из "патриотических" соображений? Не можем же мы, в самом деле, допустить, что загнивающий Запад, вступивший, как мы выяснили на десятках страниц, в "зону обскурации", моложе России на целых пять столетий! Смех смехом, а ведь и в самом деле отсутствие объективного-и верифицируемого, то есть доступного проверке -- критерия новизны этноса не только делает гипотезу Гумилева несовместимой с требованиями естествознания, но и вообще выводит ее 208 за пределы науки, превращая в легкую добычу "патриотического" волюнтаризма. Забудет на минуту про Запад: слишком болезненная для Гумилева и его "патриотических" последователей тема. Но что, право, может помешать какому-нибудь, скажем, японскому "патриотическому" историку объявить 1868-й годом рождения нового японского этноса? Ведь именно тогда произошла в Японии знаменитая реставрация Мэйдзи, страна одним стремительным броском вырвалась из пут многовековой изоляции и отсталости. Уже через полвека она смогла разгромить великую европейскую державу Россию, а еще полвека спустя бросила вызов великой заокеанской державе Америке, На каком основании, спрашивается, сможем мы отказать японцам в почетном звании, вместе со всем что к нему прилагается? Вообще у Гумилева после XIV века биосфера повела себя как-то странно. Сразу после того, как извержение ее чудесным образом подарило "второе рождение"35 умиравшей славянской Руси, она вдруг прекратила свою "пассионарную" деятельность. Капризы биосферы Конечно, биосфера непредсказуема. Но все-таки даже из таблицы, составленной для читателей самим Гумилевым, видно, что раньше она никогда еще так подолгу не простаивала -- чтобы шесть веков прошли без единого взрыва этногенеза! Как раз напротив, если вести счет с VIII века до н.э., промежутки между извержениями сокращаются, а не увеличиваются. Первый взрыв (Эллада) и второй (Персия), разделяют пять веков. А между предпоследним (монголы) и последним (Россия) прошло только два. Кто же поручится, что следующее извержение не подарит "второе рождение" ненавидимому Гумилевым Западу? Или, скажем, Китаю? А еще бы лучше Африке, которую биосфера вообще по совершенно непонятным причинам до сих пор игнорировала. Но что станется тогда со статусом самого молодого из "суперэтносов", российского, чей возраст выступает у Гумилева как единственное, но решающее преимущество перед всем миром? Либо что-то серьезно забарахлило в биосфере, если она не смогла за шесть столетий произвести ни одного нового "суперэтноса", либо Гумилев искусственно ее заблокировал -- из "патриотических" соображений. Чертовски жаль замечательно талантливого и эрудированного человека, но стоит подойти к его гипотезе с самыми элементарными требованиями,предъявляемыми к любому научному открытию, как она распадается прямо под руками. И ничего не Гумилев и оппозиция остается, кроме невообразимой смеси наукообразия, гигантомании и "патриотического" волюнтаризма. 209 Чертовски жаль, что не было у него возможности представить свою работу городу и миру, когда было еще время что-то исправить, что-то переделать, что-то передумать. Еще одна трагическая жертва советской системы, искалечившей его, изолировав от мира. Полити-ка-таки достала его, как ни старался он от нее убежать. Однако, если за все эти годы никто в России не подверг его гипотезу элементарной научной проверке, то теперь, в годы развала, это и вовсе стало неактуально. Другая выдвинулась на первый план проблема. Гипотеза, по выражению "Литературной газеты", "пьянит страну". Самые разные люди в сегодняшней России вдохновенно твердят за Гумилевым: "пассионарность", "суперэтнос". "Наш современник" объявил его лидером "единственной серьезной исторической школы в России". Книги его стали бестселлерами. Гумилев оказался нужен растерзанной стране, разом утратившей все -- своих святых и пророков, мучеников и мудрецов, традиции и символы. Есть глубокая внутренняя потребность в освященном авторитетом науки подтверждении, что великую страну, корчащуюся в муках очередного смутного времени, еще ждет великое будущее. Научны, полунаучны или вовсе ненаучны его теории, но Гумилев эту потребность удовлетворяет. А больше всех Гумилев оказался нужен реваншистской оппозиции. Мы уже видели, как взаимно уничтожают друг друга марксизм и "русская идея". Ну, что между ними общего? Ровно ничего. Кроме... Гумилева, гипотезу которого сравнительно просто превратить в синтетическое "учение", родственное и марксизму, и "русской идее". Может ли Гумилев дать такую общую идеологическую душу сегодняшней, расколотой, как сама Россия, оппозиции? Не знаю. Но то, что его теории идеально для этого приспособлены, я постараюсь сейчас показать. "Красные" привыкли опираться на сложную, наукообразную и строго детерминистскую систему взглядов, не оставляющую сомнений, что история на их стороне и, сколько бы дров они ни наломали, будущее принадлежит им. "Никаких контактов с латинами" "Белые", напротив, всегда опирались на традиционный волюнтаризм "русской идеи", на твердую веру, что ровно ничего предопределенного в истории нет и при большом желании всегда ее можно повернуть вспять. Зачем далеко ходить -- удалось же "красным" разрушить великую царскую империю при помощи жидо-масонского заговора! Стало быть, чтобы вернуть ей величие, нужно что? Правильно, подготовить столь же мощный "патриотический" контразговор. Как с такими взаимоисключающими идеями вступать в союз, однако? Требуется, очевидно, нечто третье, примиряющее в себе и "красный" детерминизм, и "белый" волюнтаризм. Что-то, с одной стороны, 210 ученое и систематическое, гарантирующее, что будущее просто не может не быть за новой оппозицией, а сдругой -- зажигательное, мобилизующее и способное поднять массы. Что-то, иначе говоря, не совсем социалистическое и не совсем националистическое, не "красное" и не "белое", а национал-социалистическое, если хотите -- "коричневое". Но только не в вульгарной и скомпрометированной форме "монархического фашизма" Дмитрия Васильева или "православного фашизма" Александра Баркашова, вся идеология которых списана с нацистских учебников и сводится, по сути, к площадному антисемитизму. В России, положившей миллионы своих сыновей в борьбе с нацизмом, серьезные политики остерегаются пользоваться его отбросами. Читатель, может быть, помнит: Проханов, Кургинян, Жириновский -- каждый по-своему решает эту проблему как важнейшую для собственного политического имиджа. Нет, новая "коричневая" идеология должна быть совершенно оригинальной -- русской, а не германской. Она должна выступить и в роли "единственной серьезной исторической школы в России", и в то же время "опьянить страну". Если бы учения о "пассионарности" не существовало, то именно сейчас им стоило бы его выдумать. Разумеется, для массового потребления, для пропагандистских брошюр и газетных передовиц его можно освободить от громоздкого "биосферного" аппарата. В конце концов, в каждом идеологическом храме есть свои потаенные углы, доступные только священнослужителям, свои сакральные тексты, непонятные массам верующих, и свои темные истины, толкуемые жрецами. Разве не так оно было и в марксистской церкви? Много ли "красных" проштудировало трехтомный "Капитал" со всеми головоломными хитросплетениями его диалектики? Да и была ли в том нужда? Что достаточно было усвоить рядовому "красному"? Что капиталисты эксплуатируют трудящихся, присваивая себе прибавочную стоимость. И что единственным способом положить конец этому безобразию является диктатура пролетариата. Всей остальной "биосферой" учения успешно занимались жрецы. Что достаточно будет усвоить рядовому "красно-белому"? Что история работает против "загнивающего" Запада и на самый молодой в мире этнос, сохранивший безнадежно утраченную Западом пассионарность. Что, попросту говоря, "никаких контактов нам с латинами иметь не надо, так как они народ лукавый, лицемерный, вероломный, и притом не друзья России, а враги"3б. Или на ученом языке (для интеллигентов): "как бы ни называть эти связи: культурными, экономическими, военными, они нарушают течение этногенеза... порождают химеры и зачинают антисистемы. Идеологические воздействия иного этноса на неподготовленных неофитов действуют подобно вирусам, инфекциям, наркотикам, массовому алкоголизму... губят целые этносы, не подготовленные к сопротивлению чужим завлекательным идеям"37. Или того хуже: контакты с чуждыми этносами ведут "к демогра211 фической аннигиляции... только этнические руины остаются в регионах контакта"38. И все это было бы освящено непререкаемым авторитетом большого ученого, притом своего, отечественного, а не чужеземного, сына великой Анны Ахматовой, мученика сталинских лагерей, "патриотического" святого. Я не знаю, удастся ли жрецам "красно-белой" оппозиции превратить уязвимую, как мы видели, гипотезу в "учение Гумилева", т.е. в мощный идеологический инструмент управления массами. А почему, собственно, это невозможно? Удалось же большевикам проделать аналогичную операцию с уязвимой марксовой гипотезой, провозгласив при этом, что "учение Маркса всесильно, потому что оно верно"? Но я знаю, что если это случится, у демократии в России не останется ни малейшего шанса. Ее ведь первую изобразят как "чужую завлекательную идею"... Все ли есть в "учении Гумилева", чтобы оно могло стать надежным фундаментом российской "коричневой" идеологии? Блуждающий этнос Проведем краткую ревизию. Во-первых, оно синтезирует жесткий детерминизм с вполне волюнтаристской пассионарностью, снимая, таким образом, глубочайшее противоречие между идеологическими установками "красных" и "белых" (в чем Жириновский, будучи человеком малообразованным, совершенно очевидно не преуспел). Годится! Во-вторых, оно подчеркивает именно то, что их объединяет -- ненависть к Западу и приоритет нации (этноса) над личностью: "Этнос как система неизмеримо грандиознее человека"39. Тоже подходит. В-третьих, наконец, оно остерегает массы не только от каких бы то ни было контактов с Западом, но и от "химерической" свободы: "Этнос может... при столкновении с другим этносом образовать химеру и тем самым вступить в "полосу свободы", [при которой] возникает поведенческий синдром, сопровождаемый потребностью уничтожать природу и культуру"4". Ну, это уже вообще -- "в десятку". Все есть. И все-таки чего-то пока не хватает для полной "коричневости". И нетрудно вычислить -- чего именно. До сих пор ни одной уважающей себя "коричневой" идеологии не удавалось обойтись без любезного "патриотическому" сердцу брутального антисемитизма. Неужели же здесь у Гумилева прокол? Но не спешите расстраиваться. Общепринятую в современном мире концепцию единой иудеохристианской традиции Гумилев решительно отвергает -- в пользу ее средневековой предшественницы, утверждавшей, что 212 "смысл Ветхого и смысл Нового заветов противоположны"41. В его интерпретации носители Ветхого завета, изгнанные с родины и рассеявшиеся по свету в поисках пристанища, -- это самое чудовищное из порождений биосферы, "блуждающий этнос". Нет страшнее напасти для нормального этноса: незванные пришельцы, "проникая в чуждую им этническую среду, начинают ее деформировать. Не имея возможности вести полноценную жизнь в непривычном для них ландшафте, пришельцы начинают относиться к нему потребительски. Проще говоря -- жить за его счет. Устанавливая свою систему взаимоотношений, они принудительно навязывают ее аборигенам и практически превращают их в угнетаемое большинство"42. Разумеется, евреям это не везде удается. Например, "власть и господство над народом халифата были для них недоступны, так как пассионарность арабов и персов была выше еврейской. Поэтому евреи стали искать новую страну... и обрели ее в Хазарии"43, в низовьях Волги. Правда, есть у него и другая версия, по которой "маленькому хазарскому этносу довелось испытать мощное вторжение еврейских мигрантов, бежавших в Хазарию из Персии и Византии"44, а вовсе не из арабского халифата. Но это, в конце концов, неважно. Откуда бы ни бежали в Хазарию евреи, участь окружающих народов все едино была предрешена. Ибо с момента, когда захватили они в ней "власть и господство, Хазария -- злой гений древней Руси"45. Сама по себе Хазария слова доброго не стоила, будучи "типичной этнической химерой"46. Но это не помешало ей, однако, "не только обложить Киев данью, но и заставить славяно-руссов совершать походы на Византию, исконного врага иудео-хазар"47. На ту самую, заметьте, Византию, "которой суждено было дать нашей Родине свет Христианства"48. Выходит, иго древняя Русь все же пережила. Но только не тата- i ромонгольское, как мы по невежеству считали, а иудейское. "Цен- i ности Руси и жизни ее богатырей высасывал военно-торговый спрут Хазария, а потенциальные друзья византийцы... были превращены во врагов"49. Но и это еще не все! "Славянские земли в 1Х-Х веках стали для евреев источником рабов, подобно Африке XVII-XIX веков"50. Вот что такое блуждающий этнос! Естественно, сокрушение "агрессивного иудаизма"51 стало для Руси делом жизни и смерти. "Чтобы выжить, славяно-руссам нужно было менять не только правителей, но и противников"52 и, на наше счастье, "наши предки нашли для этого силы и мудрость"53. Святослав, князь Киевский, устроил тогдашним иудеям такой погром, что "вряд ли кто из побежденных остался в живых"54. Но этот славный погром, вызвавший, "распад иудео-хазарской химеры", покончил не со всем "блуждающим этносом", а только с восточными евреями, сбежавшими в Хазарию то ли из Халифата, то ли из Византии. "Помимо них остались евреи, не потерявшие воли к борьбе и победе и нашедшие приют в Западной Европе"55. 213 Плач по Святославу Эту статью Гумилева, "Князь Святослав Игоревич", "Наш современник" опубликовал в канун путча, в июльском номере. А 20 августа 1991 г., в разгар путча, москвичка Е. Санькина написала в редакцию письмо: "Я плачу и плачу потому, что слушаю радио "Эхо Москвы" и одновременно читаю статью Льва Николаевича Гумилева... комментировать дальше нечего. Князя Святослава нет, а потомки недобитых им врагов России призывают на баррикады защищать Ельцина"56. Глава десятая Может ли "патриот" стать антифашистом? Сергей Кургинян против Александра Дугина Эти лица уже знакомы читателю. Он знает, что главный редактор московского журнала "Элементы" Александр Гелиевич Дугин -- фашист. И знает, что в начале 1993-го другой, не менее серьезный "патриотический" идеолог Сергей Ервандович Кургинян неожиданно и беспощадно его разоблачил. Но мы еще не обсудили, что следует из самого факта антифашистского мятежа в "патриотическом" семействе. Не опровергает ли он, в частности, одну из главных мыслей этой книги, "тезис Янова", как еще в 70-е ее окрестили оппоненты -- что все течения имперского национализма в России раньше или позже неминуемо вырождаются в фашизм? Если "патриот" Кургинян действительно оказался антифашистом, "тезис Янова" нужно срочно пересмотреть. Дискуссия о природе русского национализма длится уже четверть века. Мои оппоненты с самого начала не отрицали, что в России есть "плохие" националисты -- язычники и фашисты. Но есть, утверждали Антитезис они, и "хорошие" -- православные антикоммунисты. Последних они горячо рекомендовали Западу как потенциальных союзников в борьбе против тогдашнего коммунистического режима. А заодно и против "плохих" националистов. Заглядывая вперед, мои оппоненты не видели там никакой борьбы либералов-западников с вырождающимся в фашизм имперским национализмом. Бороться предстояло "хорошим" (авторитарным) националистам с "плохими" (тоталитарными). К этому, собственно, и сводился антитезис "тезису Янова"1. Согласно ему, Западу следовало опереться на тех русских националистов, с которыми можно договориться о приемлемых условиях сосуществования на одной планете. О демократах речь вообще не заходила -- какие могли у них быть перспективы в стране, заведомо лишенной демократического будущего! Что же касается вырождения имперского национализма, то антитезис на то и был антитезисом, чтобы его отвергать. 215 С окончанием холодной войны многое, естественно, изменилось. Имперский национализм в посткоммунистической России повел себя в прискорбнейшем несоответствии с ожиданиями своих западных покровителей. Сами критерии, предложенные ими для отделения овец от козлищ, не работали. Православные антикоммунисты, как Дугин или Баркашов, которым положено было вести себя прилично, оказались откровенными фашистами. А сочувствующий коммунистам язычник Кургинян поднял против них антифашистский мятеж, то есть оказывался вроде бы "хорошим" националистом. То, что моих оппонентов подвели их критерии -- это, в конце концов, факт из их биографии. Нуошиблисьлюди, с кем не бывает? Для политических событий такого масштаба все это частности. Но есть ли в принципе такие устойчивые признаки, которые делают одних националистов "хорошими", а других "плохими"? Существует ли такой "хороший" национализм, который на деле может спасти Россию? Покуда в Кремле сидит Ельцин, эта проблема может казаться академической. Но ведь мы говорим о пост-ельцинской России. На кого намерены мы опираться в ней -- на плохих западников или на "хороших" националистов, другими словами, на прото-демократический режим или на антидемократическую оппозицию? Согласитесь, что это и впрямь ключевой вопрос для всей политики Запада в отношении России. Именно его и поставил перед нами антифашистский мятеж в "патриотическом" сообществе в начале 1993 г. Отдадим должное доблести Кургиняна. Для того, что он сделал, требовалось немалое политическое мужество. В ситуации, когда все другие "патриотические" генералы либо помалкивали, либо прямо отрицали разъедающую движение раковую опухоль, клеймя само упоминание о Непростая задача "патриотическом" фашизме как "гнусную доктрину" и "мерзкий идеологический удар демократов"2, Кургинян публично ее обнажил. Атакуя Дугина, он показал, что "патриотический" фашизм вовсе не случайное отклонение нескольких тысяч заблудших молодых людей, одураченных "Памятью" или Баркашовым, но серьезная и мощная идеология, сознательно внедряемая в "патриотическое" движение его собственными идеологами. Сделать это было непросто. Дугин и его единомышленники маскируются ловко и умело. Они называют себя приверженцами "консервативной революции". Где фашизм, если они воюют против "мондиализма" и "планетарного рынка", против "нового мирового порядка" и "конца истории", а пуще всего против того, что на их языке именуется "Системой"? Это уж вообще какая-то абстракция: "Система -- это мир, из которого изгнаны стихии, элементы, из которого удалена История, Воля, Творческое спонтанное усилие человека и нации, в котором изжит вкус Преодоления, Чести и Ответственности, в котором нет больше места для Великого... Мы можем по праву сказать о себе, что мы противники Системы"3... 216 На первый взгляд может показаться, что перед нами достаточно безобидный реликт европейских 1960-х, запоздалый антиистеблишментарный треп, высокопарность которого прямо пропорциональна его пустоте. Сам Дугин прямо отводит все подозрения, заявляя: "Из трех основополагающих идеологических семейств -- коммунизма, фашизма и демократии -- мы не можем выбрать ни одного"4. Правда, он и не скрывает, что к фашизму относится без естественного отвращения: "Фашизм интересует нас с духовной, идеалистической стороны... нам симпатичны идеи героизма, самопожертвования, почти орденского, рыцарского типа, которые неразделимы с фашистским стилем"5. И даже гиммлеровскую СС, которую нормальные люди отождествляют скорее с шайкой палачей, нежели с рыцарским орденом, Дугин характеризует с несомненным знаком плюс: "В этой организации при Гитлере царили наибольшая интеллектуальная свобода и плюрализм"6. Но правда и то, что он тут же отмежевывается от кровавых художеств эсэсовских "плюралистов": "Тоталитарные, репрессивные и шовинистические аспекты, свойственные в той или иной степени историческим итальянскому фашизму и германскому национал-социализму, для нас совершенно неприемлемы"7. Короче говоря, парень темнит. Понимая, каким постыдным кровавым пятном может лечь память о первой попытке глобальной "консервативной революции" 1922-1945 гг. на его репутацию как проповедника, он одновременно старается и подменить главную функцию СС -- убийство -- рассуждениями об "интеллектуальном оазисе в рамках национал-социалистического режима"8, и откреститься от других, как он выражается, "более массовых проявлений этого режима"9, которые уж никакими эвфемизмами не отмоешь. Это вам не простак Баркашов, бесшабашно славящий Гитлера. Это опытный и хитрый манипулятор, внедряющий нацистские идеи в "патриотическое" сознание осторожными штрихами, окольными путями, искусно обманывая при этом не только рядовых "патриотов", среди которых, как понимает читатель, не много политических гроссмейстеров, но и таких генералов от "патриотизма", как Проханов. Даже проповедь откровенно расистской символики "крови и почвы" Дугин так разбавляет туманной антиамериканской риторикой, что раствор начинает казаться простым и прозрачным. Вот проверьте: "Американо-японский идеолог Нового Мирового Порядка Френсис Фукуяма, ярчайший апологет Системы, писал, что с победой либерализма во всем мире История подходит к концу. Нет. Это мондиализм подходит к своему концу. Великий евразийский континент, напротив, пробуждается от сна. Расы Евразии... возвращаются к своим корням, к своим внутренним энергиям, к своим ЭЛЕМЕНТАМ, чтобы свободно создавать свое собственное будущее, основанное на нашей почве и замешанное на нашей крови"10. Нужно очень тщательно процедить эту идеологическую микстуру, чтобы извлечь коварно замешанные в нее капли яда: расы-почвакровь. Чтоб понять, как под видом благочестивой, с "патриотической" точки зрения, антиамериканской пропаганды доверчивую публику отравляют нацизмом. Повторяю -- это не простая задача. Но Кургинян с ней справился. 217 Мятеж Полностью его громовая статья "Капкан для России или Игра в две руки" в ведущем "патриотическом" журнале заняла почти 20 журнальных страниц мелким шрифтом. Вот ее основные пункты. "Россия -- выразитель континента [по Дугину]. Третий Рейх -- тоже выразитель континента. Империя Чингиз-хана тоже выразитель континента. И прежде всего -- континент. Что это означает? А то, что в определенных условиях для Дугина лучше континент без России, чем Россия без континента. В очередной раз Россию приносят в жертву интернационалу, теперь уже не красному, а черному... Я обращаю ваше внимание на фигуру эсэсовца, держащего в руках земной шар на странице 17 первого номера "Элементов". Я интересуюсь, кстати, читал ли Проханов другие, недугинские журналы с тем же названием "Элементы", издаваемые в других странах, на других языках. А ведь Дугин прямо рекламирует на первой странице те "братские" издания, давая фотографию с веером их обложек. Смею заверить, что те издания не скрывают своей неофашистской ориентации и не оставляют сомнений, что по отношению к ним "Элементы" Дугина просто дочерняя фирма... Речь идет о целом международном журнально-пропагандистском синдикате, щупальца которого успешно достигли патриотической Москвы, дав нам вместе с дугинскими "Элементами" также и Типерборею", главный редактор которой по случайному факту рождения сын полковника СС, черного мистика, руководителя изуверски-экспериментального центра "Аненербе" Зиверса, казненного по приговору Нюрнбергского трибунала... Ну что бы такое яркое процитировать ? Пожалуй, стихи некоего Касаткина. Наш черный орден сохранен И разрушенью не подвластен. Он ночь за ночью, день за днем Шлифует зубы волчьей пасти. Дальше можно бесконечно цитировать: "Мы отстояли наш Берлин от полчищ интернационала", "Мистический Берлин -- суть алхимической тинктуры" и т. д. Осуществляя заимствование, что именно заимствует Дугин? Самую сердцевину именно германского национализма, его оккультно-мистическое ядро, наследство тевтонских рыцарей... антирусское дело... Таким образом, речь идет об очередной антирусской идеологической агрессии Запада, особенно опасной тем, что она облекает себя в патриотические ризы, маски, и эти маски срывать надо немедленно, пока не поздно"11. Перебежчик Сергей Ервандович -- невысокий, подвижный и темпераментный человек средних лет с живым интеллигентным лицом и печальными армянскими глазами за стеклами очков, гостеприимный, говорливый и щедрый. К себе он относится очень серьезно, без тени юмора. Он обожает объяснять, и сложись его жизнь иначе, стал бы, наверное, замечательным профессором и любимцем студентов. 218 Кургинян -- человек сюрпризов. Выросший в интеллигентной либеральной семье в сердце Москвы на дискуссиях о Томасе Манне, которым профессионально занималась его русская мать, он, казалось бы, принадлежал к западнической среде по рождению. И тем не менее сделался одним из крупнейших идеологов русского национализма. Он закончил геолого-разведочный институт, но диссертацию защитил по математике, а работает, если это слово тут подходит, режиссером собственного театра, который он мало того, что содержит на свои средства, но и жилплощадью обеспечил: выстроил для него прекрасное трехэтажное здание в центре города. Под эгидой его Экспериментального центра, на самом деле большой корпорации, работает около 2000 человек, главным образом компьютерщиков, физиков, биологов и строителей. Сердце корпорации, однако, составляют политические аналитики, на которых он опирался, давая советы бывшему премьеру СССР Павлову и бывшему коммунистическому боссу Москвы Прокофьеву. Читатель может себе представить, насколько непрост характер человека, которого к его 45 годам судьба провела через карьеры геолога, математика, театрального режиссера, советника партийных вождей, преуспевающего бизнесмена и, наконец, политического пророка -- причем совсем не на том фланге, на котором ему вроде бы положено было стоять по рождению и воспитанию. Я бы сказал, что Кургинян -- перебежчик по природе. Он также автор многословных политических сценариев, опытный оратор, способный произносить многочасовые темпераментные речи, популярный злодей либеральной прессы ("наш советский Григорий Распутин", "таинственный советник кремлевских вождей", "птицафеникс провокации") и мистический кумир прессы оппозиционной ("провидец перестройки", "пророк из рода Кассандры"), организатор и босс, заявляющий, что его главная цель -- "создание альтернативной национальной элиты"12. Удивительно ли, что для подавляющего большинства в Москве Кургинян -- несмотря на все его публичные выступления, длиннейшие статьи в "патриотической" печати и три тома докладов и интервью, изданных в 1992 г.,-- по-прежнему загадка? Бывшие друзья, либералы, естественно, не простили ему, что в тяжкий для них час он оказался на стороне их врагов. Для них он навсегда останется предателем. А "патриоты", его новые союзники, всегда будут относиться к нему настороженно. Одни подозревают его в привязанности к коммунистам, другие, напротив, к"жидо-масонам". И вообще интеллигент, да еще в очках. Чужак. Разумеется, и то, и другое заставляет его перебарщивать в доказательствах своей лояльности "патриотическому" делу, хватать через край, снова и снова демонстрируя искренность своей ненависти к либералам и к Западу. Впрочем, все это в порядке вещей. Такова судьба перебежчика. 219 Трещина в броне Может быть, поэтому с первого же нашего спора -- а их было много и все они были откровенными и яростными -- не оставляло меня ощущение, что если кто-нибудь в "патриотическом" сообществе способен в принципе на антифашистский мятеж, то это именно Кургинян. Если его репутация "таинственного советника вождей" была неотразимой для его подчиненных, если скандально знаменитый правый телерепортер Александр Невзоров вполне серьезно уверял публику, что "Кургинян руководит политикой не только СССР, но и многих правительств мира"13, то сам Сергей Ервандович чувствует себя совсем не так комфортабельно. В его "патриотической" броне есть глубокая трещина. Он-то про себя знает, что аналитик он посредственный (прогнозы его, как правило, не сбываются), что литератором ему не быть, что он полностью лишен харизмы как оратор, что политических амбиций у него на самом деле нет. И хочет он по-настоящему чего-то совсем другого. Но чего? Мы вернемся к этому вопросу через минуту. Пока что расскажу, чем диктовался мой интерес к Сергею Ервандовичу. Нарастающая волна фашизма в "патриотических" кругах меня ужасала. И я давно уже присматривался к влиятельным фигурам внутри движения в надежде найти кого-нибудь, кто способен был публично бросить ему вызов. Я знал, что либералов слушать в этих кругах не станут. Тут нужен был авторитетный "патриотический" лидер, который, с одной стороны, был бы в состоянии понять угрозу и у которого, с другой, хватило бы мужества ей противостоять. Если Кургинян действительно был таким лидером, то мне необыкновенно важно было угадать, что на самом деле им движет. И в какой-то момент в пылу нашего спора меня вдруг осенило. Я понял, что видит себя Сергей Ервандович на самом деле режиссером. Но не той маленькой труппы, для которой он построил дом, -- нет, всего гигантского политического шоу, которое разыгрывается сейчас на подмостках величиной в одну шестую часть земной суши. Он хочет ставить это шоу, назначив себя на роль, так сказать, серого кардинала великой "консервативной революции" в России и в мире на пороге XXI века. Конечно, это должна быть совсем не та революция, которую обещает Дугин, рассчитывающий въехать в историю на запятках неонацистской кареты. Кургинян терпеть не может нацистов, не любит Германию, подозревает ее, как мы еще увидим, в брутальных планах мирового господства. Та великая Драма, Режиссером которой он так страстно надеется стать, должна быть глубоко и истинно русской, а вовсе не повторением провалившегося "тевтонского" штурма и натиска 1930-х. Но все-таки она должна быть мировой революцией. И консервативной тоже. Она должна быть прорывом не только в постиндустриальное общество, но в новое историческое измерение, в котором заглавная роль принадлежала бы России, а следовательно, ему,Кургиняну. 220 Дугин не только профанировал саму идею "консервативной революции", подвязав ее к "черному" интернационалу. Дугин украл ее у Кургиняна. Таких вещей не прощают. С самого начала читатель должен оценить сложность ситуации Кургиняна. В привычном либеральном кругу у него не было ни малейшего шанса стать режиссером российского, а тем более мирового политического спектакля. Там он просто затерялся бы среди блестящих Прометеев комплекс диссидентских имен, харизматических парламентских ораторов и знаменитых экономистов, владевших умами во времена перестройки. У него не было ни громкого диссидентского имени, ни серьезной реформистской репутации. Там обречен он был оставаться политическим статистом. Тем и привлекала его "патриотическая" среда, что среди заскорузлых партийных политиков и старорежимных националистов он мог мгновенно стать интеллектуальной звездой первой величины. Именно потому и устремился он к "патриотам", что здесь зиял гигантский интеллектуальный вакуум. Здесь было много высокопоставленных исполнителей и ни одного серьезного режиссера. Это вакантное место и притягивало Кургиняна как магнит. Ради него, собственно, и пожертвовал он своим западническим прошлым, старыми друзьями и либеральной репутацией. Полистав его многочисленные интервью, вы тотчас убедитесь, что главная его гордость в том как раз и заключается, что он, по его собственному выражению, лишил либералов монополии на интеллект14. Да, именно так он себя и видит: подобно Прометею, похитившему огонь у богов, чтобы отдать его людям, он, Кургинян, принес "патриотам" русский интеллект. А теперь подумаем, что должен испытать человек, страдающий таким прометеевым комплексом, когда вдруг откуда ни возьмись появляется какой-то Дугин и заявляет, что у "патриотов" нет никакой нужды в доморощенных Прометеях, тем более из бывших либералов. Что над сценарием мировой "консервативной революции" поработали уже такие, не чета Кургиняну, интеллектуальные титаны нацистских времен, как Карл Шмитт и Юлиус Эвола. Что интеллектуальным обеспечением "патриотического" дела занимаются нынче настоящие европейские мыслители, как Аллен де Бенуа, да и весь международный журнальнопропагандистский синдикат антиамериканского подполья в Европе. И что, короче говоря, на "патриотическом" Олимпе Сергею Ервандовичу с его провинциальными идеями делать нечего. Ну мог ли, скажите по совести, Кургинян простить Дугину такую подлость? Такое надругательство над самой сокровенной своей мечтой, над всеми своими жертвами, да, собственно, и над всей своей жизнью? 221 Янов против Янова Если попытаться описать мою партию во всех многочасовых наших беседах с Кургиняном в одной фразе, то окажется, на-_ верное, что я все время педалировал эту смертельную его обиду на Дугина. И указывал я на нее, как на ярчайший пример трещины в броне самого русского национализма, с которым Кургинян связал свою судьбу- его открытость фашистской дегенерации. Я брал Сергея Ервандовича на слабо, подзадоривая его создать прецедент публичного антифашистского протеста внутри "патриотического" сообщества, доказав тем самым, что я не прав. Что не все русские националисты подвержены фашистской эволюции. Что не все они встанут за Дугина в случае, если он, Кургинян, бросит ему публичный вызов. Конечно, это означало бы также опровержение "тезиса Янова". Но какое значение имели соображения академического престижа в сравнении с чудовищной опасностью перерождения российской оппозиции в фашизм? Я был бы счастлив убедиться в своей неправоте. Читатель понимает теперь, почему известие об антифашистском бунте внутри националистического движения не было для меня ни шоком, ни даже сюрпризом. Я положил много сил на то, чтобы он состоялся. В академических терминах можно сказать, что, следуя совету Карла Поппера, я изо всех сил пытался скомпрометировать свой собственный тезис или, как он выражался, его "фальсифицировать". Я упорно искал аргументы против самого себя. И не скрывал этого от Кургиняна. В одном из наших последних диалогов, уже в 1994 г., я так прямо и сказал ему, что "рассматриваю его антифашистский бунт как свой собственный успех"15, и он ничего против этого не возразил. Так что в известном смысле споры наши и впрямь замешаны были не только на больших политических, но и на маленьких личных драмах. Разница лишь в том,что я стремился опровергнуть "тезис Янова", а он -- элиминировать опасного интеллектуального конкурента. Мои проблемы При всем его прометеевом комплексе, толкнуть Кургиняна на антифашистский мятеж оказалось, однако, делом далеко не простым. Он слишком дорожил своим взаимопониманием с генералами оппозиции, чтобы поставить его на карту и еще раз рискнуть своей, на этот раз "патриотической" репутацией. И единство движения было для него важно. Послушайте, как он говорил поначалу о монолитности русского национализма и даже о Дугине. "Мы, новая русская элита, всегда найдем общий язык с любыми национал-радикалами"16. И фашизма, уверял он тогда, опасаться нам нечего: "Новая правая отличается от фашизма тем, что никогда не опускается до уровня массового сознания"17. И соответственно ни о каком антифашистском мятеже он еще в середине 1992-го даже не помышлял. В Дугине он, разумеется, видел конкурента и тогда. Но открыто 222 атаковать его не решался. И несогласие свое высказывал с подчеркнутой вежливостью: "При всем моем уважении к работам Дугина, при всем моем понимании их предельно позитивной роли в сегодняшней политической ситуации, я со многим не могу согласиться. Деление на атлантизм и континентализм все же представляется мне чересчур условным"18. Ну можно ли, право, сравнить этот учтивый скептицизм с откровенной яростью, сквозящей во всем, что писал он о том же предмете полгода спустя: "Дугин подменил живой процесс абстракцией, это от него пошла попытка привнесения новозаемной идеологии в массы... Опять ловушка для дураков. Опять чьи-то чужие цели и интересы плюс расчет на безграмотность населения. Опять заимствование, опять леность мысли, опять чужие доктрины"19. Даже на самый поверхностный посторонний взгляд очевидно, какой долгий путь прошел Кургинян за эти полгода -- от дружественного несогласия до непримиримого антагонизма, от спокойной уверенности, что он всегда "договорится с любыми национал-радикалами", до отчаянных апелляций к "патриотической" общественности. Разумеется, я не могу измерить, какую роль сыграли мои аргументы в этой удивительной метаморфозе. Зато я точно знаю, какие стояли передо мною в спорах с Сергеем Ервандовичем проблемы. Во-первых, нельзя было оставить у него ни малейших иллюзий относительно феномена Дугина. Не только в том смысле, что Дугин фашист. Это мы оба понимали с самого начала, и Кургинян совершенно очевидно темнил, превознося "его предельно позитивную роль в сегодняшней политической ситуации". Опаснее для него лично было другое: практически монополизировав центральный в то время орган оппозиции, газету "День", Дугин был на полпути к вытеснению Кургиняна из ее интеллектуальной обоймы. Во-вторых, в разгар конфронтации между президентом и парламентом выход Дугина (и Баркашова) на передовые позиции в соревновании за доверчивые "патриотические" сердца экспериментально доказывал, что я прав, что угроза фашистского перерождения оппозиции вполне реальна. Если их не остановить сегодня, завтра -- в момент неминуемой открытой схватки -- может оказаться поздно. В особенности в случае победы перерождавшегося на глазах парламента. В этом случае комбинация фашиста Дугина в качестве идеологического ментора оппозиции и фашиста Баркашова в качестве главаря ее штурмовых отрядов стала бы попросту неодолимой. И в-третьих, наконец, нужно было обратить внимание Кургиняна на крайнюю уязвимость позиции Дугина именно в 1992г., после публикации в "Дне" его главной "конспирологической" работы "Великая война континентов". Намертво отрезав излюбленную свою геополитику от реальной истории, да еще введя в нее категорию "вечности", Дугин совершил непоправимую ошибку. Он открылся для удара. Дело в том, что и Дугин, и Кургинян одинаково помешались на геополитике. Что поделаешь, в Москве это крик моды, чтоб не сказать 223 эпидемия. Западная новинка, став наконец-то доступной и в России, немедленно покорила всех увлекающихся политикой. Никто даже не обратил внимания на кричащее внутреннее противоречие, которое содержит в себе геополитика. С одной стороны, изучает она соотношение сил между государствами, основанное на их местоположении в мире, и с этой точки зрения она ближе к географии, нежели к политике. С другой, однако, соотношение сил между государствами меняется, тогда как география остается постоянной. Поэтому геополитика, по сути, раздирается на части между географией и историей. Она пытается сохранить равновесие между двумя взаимоисключающими векторами -- статическим и динамическим -- и ей практически никогда это не удается. Не умея предсказывать решающие политические изменения внутри государств, она предпочитает их игнорировать. Именно потому, в частности, и просчитался американский геополитик Збигнев Бжезинский, когда, как мы помним, в 1986г. предсказал конфронтацию между СССР и США на столетие вперед: оторвавшись так далеко от сегодняшнего дня, он не сумел сохранить в своих выкладках этот почти недостижимый эквилибриум. А уж введение в нее категории "вечности" вообще для геополитики смертельно. Оно взрывает хрупкое равновесие между географией и историей, обнажая скрытый антагонизм между ними. Реальной истории в ней просто не остается места. Она выводится за скобки. И геополитика немедленно превращается в своего рода "географический кретинизм". Именно это и продемонстрировал Дугин. Вот лишь один пример. Согласно его геополитическим выкладкам, Россия и Германия принадлежат к одному и тому же геополитическому полюсу -- континентальному, всегда ("вечно") противостоящему полюсу морскому, атлантическому, т. е. Англии и Соединенным Штатам (мы уже цитировали основной постулат его доктрины о "вечном Риме против вечного Карфагена"). А теперь заглянем хотя бы в школьный учебник истории и посмотрим, с кем на протяжении столетий воевала Россия: со своим "вечным" антагонистом США или со своим опять-таки "вечным" континентальным союзником Германией. Ответ очевиден. И в XIII, и в XVIII, не говоря уже об обеих мировых войнах в XX веке, Россия сражалась со своим прирожденным союзником. Причем в двух последних случаях -- в союзе со своим прирожденным антагонистом. Так что же остается от исторического противостояния "вечного Рима вечному Карфагену", если и в реальной истории, и в памяти народа все было как раз наоборот? Дугин сам полез в запретную для него зону. Его следовало подвергнуть публичной порке -- хотя бы за элементарную некомпетентность. Надо полагать, какая-то комбинация этих трех аргументов сработала. Результатом был антифашистский мятеж внутри "патриотического" сообщества, который по счастливому (для Кургиняна) совпадению оказался также и нокаутирующим ударом в уязвимое место оппонента. 224 Более того, тут он даже, как часто с ним случается, переборщил. На этот раз со своей германофобией. Я просто упустил из виду, что Сергей Ервандович такой же фанатический поклонник геополитики, как Сюрприз и Дугин. И он преподнес мне, признаюсь, сюрприз, когда неожиданно вмешался в декабре 1992 г. в мой диалог с одним из его политических аналитиков, провозгласив, что отныне геополитическая задача Соединенных Штатов состоит в том, чтобы предотвратить "превращение России в экономическую колонию Германии". Иначе, предупредил он, "через два года в Германии к власти придут те силы, которые будут для США страшнее сил 33 года"20. Толковали мы с ним, толковали об угрозе русского фашизма, а он вдруг прицепился к Германии. Да еще и вооружившись геополитикой. Что за вздор, право! Столько раз пытался я ему показать, что не тот инструмент берет он в руки. Ну, не годится геополитика для предсказаний, так что лучше оставить ее Дугину. И не из Бонна угрожает миру непосредственная опасность, а из Москвы. Какие только аргументы я не перепробовал -- и все отскакивали, как от стенки горох. Ну, вот один, для примера. После того, как успешно вышла из своей послевоенной веймарской фазы Германия, демократизация стала там необратимой, и теперь поворот к тоталитарной реакции возможен в ней ли